го человека; дрожащим голосом Люси начала говорить о грозившей ей и ее отцу опасности, от которой он с божьей помощыо спас их. При этом изъявлении благодарности незнакомец вздрогнул и, прервав ее, сказал: - Я оставляю вас, сударыня, - и его мелодичный, глубокий голос вдруг стал суровым, я оставляю вас на попечении того, для кого сегодня вы, быть может, были ангелом-хранителем. Эти загадочные, непонятные слова изумили Люси, сердце которой было полно самой безыскусственной, самой: искренней благодарности, и она начала опасаться, не оскорбила ли она незнакомца каким-нибудь неловким словом, будто и вправду могла его обидеть. - Я, быть может, недостаточно учтиво выразила вам мою признательность, -сказала она. - Я, право, не помню, что сказала, но прошу вас остаться и подождать, пока мой отец... пока лорд-хранитель печати... Позвольте ему поблагодарить вас и узнать имя нашего избавителя. - К чему вам имя? - ответил незнакомец. - Ваш отец... или, вернее, сэр Уильям Эштон узнает его достаточно скоро, но, боюсь, оно доставит ему мало удовольствия. - Вы ошибаетесь! - с живостью воскликнула Люси. - Вы не знаете моего отца, он будет очень благодарен вам. Но, быть может, говоря, что он в безопасности, вы обманываете меня: он, верно, сделался жертвой лютого зверя. В ужасе от этой мысли Люси вскочила, чтобы бежать туда, где произошла страшная сцена; в незнакомце, казалось, боролись два противоречивых желания: пойти вместе с ней или немедленно удалиться; из человеколюбия он решил уговорить, а если понадобится, то и заставить ее остаться. - Даю вам честное слово, сударыня, - воскликнул он, - я сказал вам правду: ваш отец в полной безопасности. Вы только вновь подвергнете себя опасности, если вернетесь туда, где пасется это дикое стадо. Но если вы хотите идти, - ибо, вообразив, что ее отец в беде, Люси рвалась к нему, невзирая ни на какие уговоры, - если вы непременно хотите идти туда, то обопритесь по крайней мере на мою руку, хотя, быть может, я не тот человек, у которого вам следует искать защиты. Люси приняла это предложение, не обращая внимания на последние слова. - Если вы мужчина... если вы джентльмен, - сказала она, - помогите мне разыскать отца. Вы не покинете меня. Вы пойдете со мной. Быть может, пока мы здесь пререкаемся, отец истекает кровью. И, не слушая извинений и уверений незнакомца, Люси приняла предложенную ей руку и потащила его за собой, думая лишь о том, что без этой поддержки ей не устоять на ногах я что необходимо удержать юношу подле себя. Но в эту минуту она увидела отца, приближавшегося к ним в сопровождении служанки слепой Элис и двух дровосеков, которых он встретил в лесу и позвал с собой. Радость сэра Уильяма, когда он увидел Люси целой и невредимой, заглушила в нем удивление, которое возбудило бы но всякое другое время представившееся ему неожиданное зрелище: его дочь непринужденно опиралась на руку незнакомого юноши. - Люси, дорогая моя Люси! Ты невредима! Ты жива! - вот все, что мог сказать отец, нежно обнимая дочь. - Все обошлось, отец, слава богу, - ответила Люси, - я счастлива, что снова вижу вас. Но что подумает обо мне этот джентльмен, - прибавила она, отпуская руку молодого человека и поспешно отодвигаясь от него; румянец залил щеки и шею девушки при одной мысли, что минуту назад она так настойчиво домогалась и даже требовала его помощи. - Надеюсь, этот джентльмен не пожалеет о своем поступке, - сказал сэр Уильям Эштон, - когда узнает, что сам лорд - хранитель печати приносит ему свою глубокую благодарность за величайшую услугу, какую человек может оказать человеку, - за спасение жизни моего ребенка, за спасение моей собственной жизни... Я уверен, что джентльмен позволит мне просить его... - Меня ни о чем не просите, милорд, - перебил его незнакомец твердым, властным голосом. - Я - Рэвенсвуд. Наступила мертвая тишина; от изумления, а может быть, по другой, еще менее приятной, причине лорд-хранитель не мог произнести ни слова. Эдгар завернулся в плащ, гордо поклонился Люси и, едва слышно пробормотав с явной неохотой несколько учтивых слов, скрылся в чаще. - Мастер Рэвенсвуд! - воскликнул сэр Уильям, оправившись после минутного удивления. - Бегите за ним, остановите его: скажите, что я прошу его выслушать меня. Дровосеки пустились вдогонку за Эдгаром, однако тотчас возвратились и с некоторым замешательством объяснили, что молодой человек отказался последовать за ними. Лорд-хранитель отозвал одного из них в сторону и спросил, что сказал им молодой Рэвенсвуд. - Он сказал, что не пойдет, - ответил дровосек с осторожностью благоразумного шотландца, который не любит передавать неприятные вести. - А еще что? - допытывался сэр Уильям. - Я хочу знать все, что .он сказал. - В таком случае, милорд, - ответил дровосек, опуская глаза, - он сказал... Но, право, вам неприятно будет это услышать, а у него ведь ничего худого на уме не было. - Это вас не касается, милейший, - прервал его лорд-хранитель, - я требую, чтобы вы в точности передали его слова. - Ну так он сказал: передайте сэру Уильяму Эштону, что, когда судьба сведет нас в следующий раз, он будет счастлив расстаться со мной. - Ну конечно! - воскликнул лорд-хранитель. - Он, вероятно, намекал на пари, которое мы с ним держали о наших соколах. Это пустяки! И сэр Уильям возвратился к дочери, которая уже настолько оправилась, что могла дойти до дому. Однако страшная сцена оставила глубокий след в душе крайне впечатлительной девушки; ее воображение было поражено намного сильнее, чем здоровье. И днем и ночью, во сне и наяву ей чудился разъяренный буйвол, мчавшийся на нее с диким ревом, а между нею и верной смертью всегда появлялась благородная фигура Эдгара Рэвенсвуда. Пожалуй, для молодой девушки небезопасно сосредоточивать свои мысли, к тому же мысли пристрастные, на одном человеке, но в положении Люси Эштон это было неминуемо. Никогда прежде не встречала она юношу с такой романически привлекательной наружностью; но даже если бы ее окружала целая сотня молодых людей, ничем не уступающих Эдгару или даже лучше его, то и тогда ни один из них не мог бы пробудить в ее сердце столь жгучих воспоминаний о страшной опасности и избавлении от нее, столь глубокого чувства благодарности, изумления и любопытства. Да, именно любопытства, потому что странная скованность и принужденность в обращении с ней Рэвенсвуда, составлявшие разительную противоположность с простым, естественным выражением его лица и приятными манерами, изумили Люси и тем более привлекли ее внимание к Эдгару. Она почти ничего не слышала о Рэвенсвуде и о раздорах между его отцом и сэром Уильямом; впрочем, если ей и были бы известны все подробности, то Люси с ее нежным сердцем вряд ли сумела бы постичь возбужденные этими распрями ненависть и злобу. Она знала, что Рэвенсвуд знатного происхождения, что он беден, хотя является потомком благородного и некогда богатого рода, и сочувствовала гордому юноше, не пожелавшему принять благодарность от новых владельцев родовых его земель. "Неужели он так же отказался бы выслушать нашу признательность и короче познакомиться с нами, - думала она, - если бы слова отца были сказаны мягче, не столь резко, а тем ласковым тоном, которым так умело пользуются женщины, когда им нужно успокоить буйные страсти мужчин?" Страшен был этот вопрос для молодой девушки, страшен как сам по себе, так и по своим возможным последствиям. Словом, Люси Эштон блуждала в лабиринте мыслей и грез, весьма опасных для юных впечатлительных натур. Правда, она больше не видела Рэвенсвуда; время, перемена места и новые лица могли бы развеять ее мечты, как это не раз случалось со многими другими девушками, но она была одна, и ничто не отвлекало ее от приятных ей мыслей об Эдгаре. Леди Эштон находилась как раз в Эдинбурге, занимаясь какими-то придворными интригами, а лорд-хранитель, от природы замкнутый и необщительный, принимал гостей только с тем, чтобы потешить свое тщеславие, или же в политических целях. Таким образом, подле мисс Эштон не оказалось никого, кто мог бы сравниться с идеальным образом рыцаря, каким она рисовала себе Рэвенсвуда, никого, кто мог бы затмить его. Предаваясь своим мечтам, Люси часто навещала старую Элис, надеясь, что ей не трудно будет вызвать старуху на разговор о предмете, которому она неблагоразумно отводила столько места в своих мыслях. Но Элис не пожелала пойти ей навстречу, не оправдала ее надежд. Слепая говорила о семействе Рзвенсвудов охотно и с большим увлечением, но словно нарочно обходила упорным молчанием молодого наследника. Если же ей случалось сказать о нем несколько слов, то они были далеко не так хвалебны, как ожидала Люси. Элис давала понять, что он человек суровый, не склонный забывать обиды, способный скорее мстить, чем прощать. Люси с испугом слушала эти намеки на опасные свойства молодого человека, вспоминая, как настойчиво советовала Элис ее отцу остерегаться Рэвенсвуда. Но разве сам Рэвенсвуд, на которого возводились все эти несправедливые подозрения, не опроверг их, спасая жизнь ей и ее отцу? Если, как намекала Элис, Эдгар вынашивал мрачные замыслы, то он мог вполне удовлетворить свое чувство мести, не прибегая даже к преступлению: ему достаточно было лишь чуть помедлить, воздержавшись от необходимой помощи, и человек, которого он ненавидел, неминуемо погиб бы страшной смертью без всякого усилия с его стороны. Поэтому Люси решила, что какое-нибудь тайное предубеждение, а быть может, просто подозрительность, свойственная старым, убогим людям, заставляли Элис относиться неблагосклонно к молодому Рэвенсвуду, приписывая ему такие черты, которые противоречили его великодушному поступку и благородному об-лику. На этом убеждении Люси основывала все свои надежды, продолжая плести волшебную ткань фантастических мечтаний, прозрачную и блестящую, как натянутая в воздухе паутина, унизанная бусинками росы и сверкающая в лучах утреннего солнца. Ее отец и молодой Рэвенсвуд не менее часто- вспоминали о страшном событии, но мысли их были более земными. Возвратясь домой, лорд-хранитель прежде всего послал за врачом, дабы убедиться, что здоровье его дочери не пострадало от пережитого ею потрясения. Успокоившись на этот счет, он тщательно перечитал докладную записку, набросанную со слов судебного пристава, которому было поручено помешать исполнению епископальных обрядов на похоронах лорда Рэвенсвуда. Искусный казуист, привыкший вкось и вкривь толковать законы, сэр Уильям без малейшего труда смягчил описание происшедших на похоронах беспорядков, которые поначалу собирался изобразить в самых черных красках. В заключение он даже убеждал своих коллег, членов Тайного совета, в необходимости прибегать к миролюбивым мерам, когда речь идет о молодых людях с горячей кровью и без должного опыта. Он даже не остановился перед тем, чтобы взвалить часть вины на пристава, который своим поведением якобы вызвал молодого человека на резкость. Таково было содержание официальных депеш; частные же письма к друзьям, в руки которых должно было попасть это дело, звучали еще благодушнее. Сэр Уильям утверждал, что в данном случае снисходительность явилась бы благоразумной мерой и пришлась бы по вкусу народу, тогда как, принимая во внимание глубокое уважение, питаемое в Шотландии к похоронам, проявление суровости к молодому Рэвенсвуду только за то, что он воспротивился нарушению погребальных обрядов над телом отца, возбудило бы всеобщее недовольство. Наконец, принимая тон человека благородного и великодушного, сэр Уильям просил как о личном одолжении, чтобы этому делу не давали никакого хода. Он деликатно намекал на свои сложные отношения с молодым Рэвенсвудом, с отцом которого он вел долгие тяжбы, приведшие к оскудению этого благородного рода; сознавался, что ему было бы приятно изыскать средства хотя бы частично вознаградить молодого человека за потери, нанесенные ему и его семье в результате победы, одержанной им, сэром Уильямом, при защите своих законных и справедливых прав. Ввиду всего этого лорд-хранитель просил друзей как об особой услуге прекратить всякое преследование, вместе с тем давая понять, что ему было бы весьма желательно, чтобы молодой Рэвенсвуд был обязан таким счастливым исходом дела его, сэра Эштона, заступничеству. Однако в письмах к леди Эштон сэр Уильям, против своего обыкновения, не упомянул ни словом о беспорядках на похоронах лорда Рэвенсвуда и, хотя сообщил о том, что он и Люси подверглись нападению буйвола, умолчал о всех подробностях этого страшного происшествия. Друзья и коллеги сэра Уильяма были крайне озадачены, получив от него письма такого неожиданного содержания. Сравнивая между собою эти послания, один улыбался, другой удивленно поднимал бровь, третий покачивал головой, а четвертый спрашивал, нет ли по этому вопросу еще каких-нибудь писем от лорда-хранителя. - Очень странно, милорды, - заявил один из них, - но ни одна из этих просьб не заключает в себе сути дела. Однако никаких тайных разъяснений не последовало, хотя казалось невероятным, чтобы таковых не существовало. - Ну, - сказал седовласый сановник, сохранивший благодаря искусному лавированию свое место у кормила правления, несмотря на все перемены курса, которым государственный корабль подвергался в течение тридцати лет, - ну, я полагал, что сэр Уильям помнит старую шотландскую поговорку: шкура ягненка продается на рынке точно так же, как и шкура старого барана. - Придется исполнить его желание, - вздохнул другой, - хотя, признаться, я никак не ожидал от него подобной просьбы. - Своевольный человек всегда делает так, как взбредет ему на ум, - заметил старый советник. - Не пройдет и года, как лорд-хранитель раскается в этом поступке, - сказал третий. - Молодой Рэвенсвуд еще заварит кашу. - Ну, а вы, милорды, что бы сделали с этим бедным юношей? - спросил маркиз Э***, заседавший в совете. - Лорд-хранитель завладел всеми его поместьями. У Рэвенсвуда нет и ломаного гроша за душой. - Кто не может расплатиться, Пусть под плети сам ложится, - продекламировал старый лорд Тернтипет. - Вот как поступали до революции: Luitur cum persona, qui lucre non potest cum crumena [Расплачивается собой тот, кто не может расплатиться деньгами (лат.)]. Прекрасная судейская латынь, милорды. - Я не вижу, милорды, к чему нам заниматься этим делом, - заявил маркиз. - Пусть лорд-хранитель действует сам как считает нужным. - Согласны, согласны. Пусть лорд-хранитель сам сделает заключение по этому делу. Ну, а для формы назначим ему кого-нибудь в помощь, ну хотя бы лорда Хэрплхоли, благо он теперь болен. Секретарь, внесите это решение в протокол... Теперь, милорды, нам надо решить вопрос о штрафе с этого шалопая, лэрда Бакло. Я думаю, это входит в компентенцию лорда-канцлера. - Ну нет, милорды! - раздался голос лорда Тернтипета. - Стыдно вам тащить у меня кусок изо рта. Я уже давно на него нацелился и как раз собирался полакомиться. - Говоря словами вашей же любимой поговорки, - перебил его маркиз, - вы точь-в-точь как та собака мельника, что облизывается, еще не видя кости. Штраф пока еще не наложен. - Для этого достаточно только черкнуть пером, - возразил лорд Тернтипет, - и, конечно, ни один благородный лорд из здесь присутствующих не осмелится утверждать, что я - когда вот уже тридцать лет я соглашаюсь со всем, с чем только нужно, делаю все, что ни потребуется: отрекаюсь, когда нужно, присягаю, когда нужно; словом, тридцать лет без устали тружусь на пользу отчизне и в хорошие и в плохие времена, - что после такой работы я не заслужил, чтобы мне дали иногда промочить горло. - Разумеется, милорд, - ответил маркиз, - это было бы и впрямь нехорошо с нашей стороны, будь у нас хоть малейшая надежда утолить вашу жажду или если бы вы вдруг поперхнулись и нуждались в промывании глотки... Однако пора задернуть занавес и расстаться с Тайным советом Шотландии тех далеких дней. Глава VI Ужель для басенки пустой Здесь воины сидят, И слезы глупые ужель Осилят наш булат? Генри Макензи Вечером того дня, когда лорд-хранитель и его дочь были спасены от неминуемой гибели, два незнакомца сидели в самой отдаленной комнате маленького неприметного трактира, или, лучше сказать, харчевни, под вывеской "Лисья нора", находившегося в трех или четырех милях от замка Рэвенсвуд и на таком же расстоянии от полуразрушенной башни "Волчья скала". Одному из собутыльников было на вид лет сорок; он был высокого роста, худощав, с горбатым носом, черными проницательными глазами, умным и зловещим выражением лица. Другой - коренастый, румяный и рыжеволосый - казался лет на пятнадцать моложе. У него был открытый, решительный, веселый взгляд, а в светло-серых глазах, придавая им живость и выразительность, горел беспечно-дерзкий огонек, говоривший об отваге их обладателя. На столе красовалась фляга с вином (в те дни вино не подавали в бутылках, а разливали из бочонков в жестяные фляги), и перед каждым стоял квайг [Квайг - чаша, состоящая из маленьких деревянных дощечек, соединенных вместе, как бочка; квайги употреблялись для вина и водки и бывали различных размеров, иногда их делали из драгоценного дерева в серебряной оправе. (Прим. автора.)]. Однако веселье не царило за их столом. Скрестив руки, оба гостя молча смотрели друг на друга, углубившись в собственные мысли. Наконец тот, что был помоложе, прервал молчание. - Какой черт его там задерживает? - воскликнул он. - Неужели дело не. выгорело? Зачем только вы не дали мне пойти вместе с ним? - Каждый сам должен мстить за нанесенную ему обиду, - ответил старший. - Мы и так рискуем своей жизнью, ожидая его здесь. - А все-таки вы трус, Крайгенгельт, - сказал младший. - И многие уже давно пришли к этому заключению. - Но никто еще не осмелился сказать это мне в лицо! - воскликнул Крайгенгельт, хватаясь за шпагу. - Ваше счастье, что я не придаю значения опрометчивому слову, а то бы... - И он замолчал, ожидая, что скажет его собеседник. - Вы бы... Ну, что бы вы сделали? Что же вас останавливает? - Что меня останавливает? - ответил Крайгенгельт, наполовину вытаскивая шпагу из ножен и тотчас вкладывая ее обратно. - А то, что у этого клинка есть дело поважнее, чем разить всяких вертопрахов. - Вы правы, - сказал молодой человек, - надо быть безмозглым хлыщом или уж вконец сумасшедшим, чтобы надеяться на ваши прекрасные обещания доставить мне место в ирландской бригаде. Но что делать! Все эти конфискации, особенно последний штраф, который жаждет опустить себе в карман старый мошенник Тератипет, лишили меня крова и состояния. В самом деле, что у меня общего с ирландской бригадой? Я шотландец, как мой отец, как весь наш род. А моя тетка, леди Гернингтон... Не будет же она жить вечно! - Все это превосходно, Бакло, по она может еще долго протянуть. Что же касается вашего отца... У него были земля и деньги, он не закладывал своих поместий, не имел дела с ростовщиками, платал долги и жил на собственные средства. - А кто виноват, что я не могу жить, как он? Вы и вам подобные вконец меня разорили, а теперь мне, конечно, придется последовать вашему жалкому примеру: одну неделю - распространять тайные вести из Сен-Жермена, другую - распускать слуха о восстании горцев; кормиться за счет старух якобиток, выдавая им пряди волос из старого парика за кудри Шевалье; поддерживать приятеля в ссорах до дуэли, а там ретироваться, - ведь политический агент не имеет права рисковать своей жизнью из-за пустяков. И все это за кусок хлеба да за удовольствие называть себя капитаном. - Вы полагаете, что говорите очень красноречиво, - сказал Крайгенгельт, - и славно поглумились надо мной. Что ж, разве лучше подыхать с голоду или качаться на виселице, чем вести такую жизнь, какую веду я, и то только потому, что наш король не может в настоящую минуту прилично содержать своих слуг. - Умереть с голоду честнее, а виселицы вам и так не миновать. Однако никак не возьму в толк, что вам нужно от бедного Рэвенсвуда. Денег у него не больше, чем у меня; все оставшиеся у него земли заложены и перезаложены: доходов не хватает даже на уплату процентов. Чем вы рассчитываете поживиться, впутываясь в его дела? - Не беспокойтесь, Бакло, я знаю, что делаю. Во-первых. он из древнего рода и отец его оказал большие услуги в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году, так что если удастся завербовать его, это не преминут оценить в Сен-Жермене и Версале. Потом, да будет вам известно, молодой Рэвенсвуд не вам чета: у него есть ум и такт, он талантлив и смел; за границей он покажет себя как человек с головой и сердцем, который знает кое-что помимо верховой езды и соколиной охоты. Мне почти перестали доверять, потому что я вербую людей, у которых мозгов хватает только на то, чтобы поднять оленя да приручить сокола. Рэвенсвуд же образован, сметлив и умен. - И при всех этих достоинствах он попался к вам в сети. Не сердитесь, Крайгенгельт. Да оставьте же в покое вашу шпагу! Вы же все равно не будете драться! Скажите-ка лучше тихо да мирно, каким образом вы сумели втереться в доверие к Рэвенсвуду? - Очень просто: потворствуя его жажде мщения. Вы думаете, я не знаю, что Эдгар меня недолюбливает; но я выждал удобный момент и опустил молот, когда от обид и несправедливостей мой рыцарь раскалился докрасна. В настоящую минуту он отправился, как он выразился (а может, он и в самом деле так думает), объясниться с сэром Уильямом Эштоном. Но поверьте, если они встретятся и адвокат начнет оправдываться, ссылаясь на законы, Рэвенсвуд убьет старика. Глаза у Эдгара так сверкали, что трудно было бы обмануться относительно его намерений. Впрочем, если он и не убьет Эштона, то задаст ему такого страха, что власти все равно обвинят нашего приятеля в покушении на жизнь члена Тайного совета. Таким образом, между ним и правительством ляжет пропасть, в Шотландии ему станет слишком жарко, Франция предложит ему убежище, и мы все вместе отправимся туда на французском корабле "L'Espoir" ["Надежда" (франц.)], ожидающем нас близ Эймута. - Превосходно, - сказал Бакло. - В Шотландии меня теперь ничто не держит; если же благодаря присутствию Рэвенсвуда нас лучше примут во Франции, то, черт возьми, пусть будет по-вашему! Боюсь, наши собственные достоинства не обеспечат нам там больших чинов. Будем надеяться, что, прежде чем отправиться с нами, Рэвенсвуд не преминет всадить пулю в голову лорда-хранителя. Раз в год неплохо убивать одного из этих сановных негодяев для острастки. - Совершенно справедливо, - согласился Крайгенгельт. - Пойду-ка посмотрю, накормлены ли наши лошади и готовы ли они в дорогу: если Рэвенсвуд не передумая, нам нельзя будет мешкать ни секунды. Крайгенгельт направился к двери, но остановился на пороге и прибавил: - Чем бы ни кончилось это дело, Бакло, вы, надеюсь, запомнили, что я не сказал Рэвенсвуду ни единого слова, одобряющего те глупости, которые могут взбрести ему в голову. - Разумеется, ни единого слова, - ответил Бакло. - Уж кто-кто, а вы знаете, какая опасность заключается в страшном слове - соучастник. И тут же вполголоса продекламировал: - Нем циферблат, но знак он подает И указует на удар убийцы. - Что вы там еще бормочете! - воскликнул Крайгенгельт, беспокойно оборачиваясь. - Ничего... Стихи... Я их слышал когда-то на сцене. - Право, Бакло, по-моему, вам самому следовало бы стать актером: для вас все шутка да забава. - Я и сам об этом подумывал. Во всяком случае, это было бы куда безопаснее, чем разыгрывать с вами Роковой заговор. Ну, идите, исполняйте вашу роль: присмотрите за лошадьми, как подобает хорошему конюху. Комедиант, актер! - продолжал Бакло, оставшись один. - За эти слова стоило бы угостить его ударом шпаги... Да не стоит связываться с трусом! Впрочем, сцена пришлась бы мне по душе. Постойте... Да... Я вышел бы в "Александре" и воскликнул: Спасти любовь я вышел из могилы, Обрушьте на меня все ваши силы; Всех сокрушу, когда рванусь вперед: Любовь велит мне, слава в бой ведет! Как раз когда Бакло, опершись на эфес шпаги, громовым голосом декламировал напыщенные вирши бедного Ли, в комнату вбежал испуганный Крайгенгельт. - Мы пропали! - воскликнул он. - Конь Рэвенсвуда запутался в недоуздке и совсем охромел. Иноходец, на котором он теперь отправился, слишком утомится, а другой лошади у нас нет. На чем он теперь поедет?! - Да, на этот раз не удастся лететь стрелой, - сухо согласился Бакло. - Однако постойте! Вы же можете уступить ему свою кобылу. - Что? И попасться самому! Благодарю покорно. - Полноте! Если даже с лордом-хранителем что-нибудь случилось, - чего я, впрочем, не думаю, так как Рэвенсвуд не из тех, кто стреляет в безоружного старика, - и даже если в замке произошло небольшое столкновение, - то вам-то чего бояться? Ведь вы-то к этому непричастны!.. - Конечно, конечно, - ответил сбитый с толку Крайгенгельт, - но вы забываете о моем поручении из Сен-Жермена. - Многие считают это вашей собственной выдумкой, благородный капитан. Ладно, если вы не хотите дать Рэвенсвуду вашу лошадь, я, черт возьми, дам ему свою. - Вашу? - Да, мою, - подтвердил Бакло. - Пусть не говорят, что, обещав джентльмену поддержку, я потом ничего для него не сделал и даже не помог выпутаться из беды. - Вы дадите ему вашу лошадь? А вы подумали, какой вы потерпите убыток? - Убыток? Ах, убыток! Да, мой Серый Гилберт обошелся мне в двадцать золотых, но его иноходец тоже чего-нибудь да стоит, а второй его конь, Черный Мавр, если его выходить, будет стоить вдвое дороже моего. А я знаю, как за это дело приняться. Надо взять жирного щенка, ободрать с него шкуру, выпотрошить, набить черными и серыми улитками, потом долго жарить, поливая смесью масла, лаванды, шафрана, корицы и меда... - Превосходно! Только прежде, чем ваш конь вылечится, нет, еще прежде, чем ваш щенок изжарится, вас поймают и повесят. Можете не сомневаться, что погоня за Рэвенсвудом будет отчаянная. Дорого бы я дал, чтобы место нашего свидания было поближе к морю. - В таком случае, может быть, благоразумнее отправиться вперед, оставив ему здесь мою лошадь? Но тише, тише... Кажется, он едет. Я слышу стук копыт. - Слышите? - испугался Крайгенгельт. - Вы уверены, что он один? Мне кажется, за ним погоня. Я слышу топот нескольких коней - конечно, их много. - Да полно вам! Это служанка идет за водой и стучит по лестнице деревянными башмаками. Клянусь честью. капитан, вам следует отказаться от вашего чина и от всяких тайных поручений: вы пугливее дикого гуся. А вот и Рэвенсвуд! И, как видите, один! Он, кажется, мрачен, как ноябрьская ночь. И точно, в эту минуту на пороге появился Рэвенсвуд в плаще, со скрещенными на груди руками и с задумчивым, печальным выражением лица. Войдя в комнату, он вкинул плащ, опустился на стул и, казалось, надолго погрузился в глубокое раздумье. - Ну что? Что? - бросились -к нему Крайгенгельт и Бакло. - Ничего, - угрюмо отрезал Рэвенсвуд. - Ничего?! - повторил Бакло. - Но вы же уехали с твердым намерением рассчитаться со старым негодяем за все обиды, нанесенные вам, и нам, и всей стране. Вы видели его? - Видел. - Вы видели его и не расквитались с ним сполна? Признаюсь, я не этого ожидал от мастера Рэвенсвуда. - Какое мне дело до того, что вы ожидали. Вам, сэр, я не намерен давать отчет в своих действиях. - Тише, Бакло! - вмешался Крайгенгельт, видя, что его приятель вспыхнул и собирается ответить дерзостыо. -Погодите! Рэвенсвуду, наверное, что-нибудь помешало. Но мастер должен извинить тревогу и любопытство столь преданных ему друзей, как вы и я. - Друзей, капитан Крайгенгельт! - надменно воскликнул Рэвенсвуд. - Я что-то не припомню, чтобы мы были в близких отношениях. Не знаю, по какому праву вы называете себя моим другом. Мне кажется, вея наша дружба ограничивается тем, что мы условились вместе уехать из Шотландии, как только я побываю в замке, некогда принадлежавшем моим предкам, и повидаюсь с его новым владельцем, я не скажу - законным хозяином. - Совершенно верно, мастер Рэвенсвуд, - ответил Бакло, - но, видите ли, мы полагали, что вы намерены обстряпать тут одно дельце, небезопасное для вашей головы. И вот мы с Крайги решили задержаться ради вас, хотя и рисковали собственной шкурой. Что касается Крайги, то ему это, может быть, и безразлично: ему все равно болтаться на виселице; но мне б не хотелось позорить свой древний род такой бесславной смертью, да еще ради чужого человека. - Я очень сожалею, джентльмены, что причинил вам столько хлопот, - сказал Рэвенсвуд, - но я оставляю за собой право самому решать свои дела и не собираюсь никому давать в них отчет. Я изменил свое намерение и пока остаюсь в Шотландии. - Остаетесь! - воскликнул Крайгенгельт. - Вы остаетесь после того, как я потратил на вас столько сил и денег: подвергался опасности быть узнанным, заплатил за фрахт и простой судна! - Сэр, - ответил Рэвенсвуд, - когда я принял поспешное решение покинуть родину, я воспользовался вашим любезным предложением доставить мне средства к отъезду, но, насколько мне помнится, я не брал па себя обязательств уехать во что бы то ни стало, даже в том случае, если я изменю свое решение. Я приношу вам свои сожаления и благодарность за ваши хлопоты обо мне. Что же касается ваших издержек, -прибавил он, опуская руку в карман, - то есть средство уладить дело: я не знаю, что стоит фрахт и простой судна, но вот мой кошелек, возьмите, сколько вам следует. И Рэвенсвуд протянул самозваному капитану кошелек с несколькими золотыми. Но тут настала очередь Бакло вмешаться. - Я вижу, Крайги, - сказал он, - что у вас так и чешутся руки схватить этот кошелек; но клянусь небом, если вы к нему прикоснетесь, я отрублю вам этой шпагой пальцы. Раз Рэвенсвуд изменил свое намерение, нам больше незачем здесь оставаться. Я только просил бы позволения сказать... - Говорите, пожалуйста, - перебил его капитан, - но прежде я должен указать мастеру Рэвенсвуду на все неудобства, которым он подвергается, расставаясь с нами, и напомнить ему обо всех опасностях, ожидающих его здесь, а также о трудностях, с которыми он встретится в Версале или Сен-Жермене, если явится туда, не заручившись поддержкой тех, кто уже завязал там нужные связи. - Не говоря о том, что он потеряет Дружбу по крайней мере одного честного и благородного человека, - прибавил Бакло. - Джентльмены, - возразил Рэвенсвуд, - позвольте мне еще раз вам заметить, что вы придали нашему мимолетному знакомству гораздо больше значения, чем я ожидал. Если мне вздумается отправиться служить при иностранном дворе, я обойдусь без рекомендации интригана и авантюриста, и я не нахожу нужным дорожить дружбой шалого сорванца. И, не ожидая ответа, Рэвенсвуд вышел из комнаты, сел на лошадь и ускакал. - Черт возьми, - воскликнул Крайгенгельт, - я потерял рекрута! - Да, капитан, - подтвердил Бакло, - рыба ушла вместе с крючком и наживкой. Но я догоню его: он наговорил мне таких дерзостей, каких я не могу ему спустить. Крайгенгельт вызвался сопровождать приятеля, но Бакло отклонил это предложение. - Не стоит, капитан! - воскликнул он. - Сидите у камина и ждите моего возвращения. В непродырявленной шкуре лучше спится. Старуха за печкой не ведает стужи. Как знать ей, что ветер бушует снаружи. И, напевая эту веселую песенку, Бакло вышел из комнаты. Глава VII Ну, Билли Бьюик, нам, пожалуй, Добром не разойтись; И коль ты вправду храбрый малый, Со мной сейчас сразись. Старинная баллада Увидав, в каком состоянии находится его запасная лошадь, Рэвенсвуд сел на иноходца, на котором приехал, и, чтобы не загнать его окончательно, пустил шагом по направлению к старой башне "Волчья скала". Внезапно он услышал за собой конский топот и, оглянувшись, увидел, что за ним гонится Бакло, немного замешкавшийся при выезде из трактира, ибо слишком велико было искушение подробно объяснить конюху, как лечить хромую лошадь; однако он наверстал потерянное время, пустив коня вскачь, и настиг Рэвенсвуда в том самом месте, где дорога проходила по вересковой пустоши. - Остановитесь, сэр! - крикнул Бакло. - Я не какой-нибудь политический агент вроде капитана Крайгенгельта, который так дорожит своей жизнью, что боится рисковать ею ради чести. Я Фрэнк Хейстон из Бакло. Всякий, кто нанесет мне оскорбление действием или словом, жестом или взглядом, должен дать мне удовлетворение. - Отлично, мистер Хейстон из Бакло, - ответил Рэвенсвуд очень спокойным и равнодушным тоном, - но я не имел с вами ссоры и не желаю ее иметь... Наши дороги, не только теперь, но и вообще, лежат в разных направлениях, и я не вижу причин для столкновений. - Не видите? - запальчиво воскликнул Бакло. - Зато я вижу, черт возьми: вы назвали нас интриганами и авантюристами. - Выражайтесь точнее, мистер Бакло: эти слова относились только к вашему собутыльнику, и согласитесь, что он их заслуживает. - Ну и что же, сэр? Он находился в моем обществе, а никто не смеет - прав он или не прав - оскорблять моего приятеля при мне. - В таком случае, мистер Хейстон, - возразил Рэвенсвуд с прежним хладнокровием, - вам следует быть строже в выборе приятелей; боюсь, что в роли их заступника вы не оберетесь хлопот. Послушайтесь доброго совета: поезжайте-ка домой да выспитесь хорошенько. Завтра вы посмотрите на это дело спокойнее. - Ну нет, сэр, вы не за того меня принимаете. От меня вы не отделаетесь вашим надменным тоном и мудрыми советами. Ко всему прожму, вы назвали меня шалым сорванцом и, если хотите кончить дело миром, извольте взять свои слова назад. - Говоря по чести, вряд ли я это сделаю, если вы не измените своего поведения и не покажете мне, что я ошибался. - Ах так, сэр, - вскипел Бакло. - Весьма сожалею, но, при всем моем уважении к вам, я требую, чтобы вы либо немедленно извинились передо мной за ваши дерзости и взяли их назад, либо назначайте время и место. - В этом нет необходимости, - ответил Рэвенсвуд. - Я сделал все от меня зависящее, чтобы избежать ссоры, но если вы настаиваете, то это поле не хуже любого другого. - Так долой с лошади и обнажайте шпагу! - воскликнул Бакло, первый подавая тому пример. - Я всегда думал и говорил, что вы молодец, и мне не хотелось бы менять свое мнение. - Я не собираюсь давать вам повод к этому, сэр, - ответил Рэвенсвуд, соскакивая с лошади и принимая оборонительное положение. Шпаги тотчас скрестились, и поединок начался. Бакло, заядлый дуэлянт, владевший шпагой с удивительной ловкостью и проворством, повел бой с большим жаром. Но на этот раз его искусство ему не помогло: раздраженный холодным и презрительным обращением Рэвенсвуда, в особенности тем, что тот не сразу принял его вызов, он, не умея сдержать нетерпение, бросился на противника с неосмотрительной горячностью. Рэвенсвуд, не менее искусно владевший шпагой, но обладавший большей выдержкой, только защищался и даже не пожелал воспользоваться несколькими промахами не в меру горячившегося врага. Наконец Бакло сделал отчаянный выпад, но, вместо того чтобы поразить Рэвенсвуда, поскользнулся и упал на траву. - Дарю вам жизнь, сэр, - сказал Рэвенсвуд, - постарайтесь исправиться. - Боюсь, ничего путного из меня уже не получится, - ответил Бакло, медленно поднимаясь и беря шпагу: он был гораздо меньше расстроен исходом поединка, чем можно было бы ожидать при неуравновешенности его нрава. - Благодарю вас за великодушие. Вот вам моя рука: я нисколько не сержусь на вас за свою неудачу и ваше искусство. Рэвенсвуд пристально посмотрел на него и, протянув руку, сказал: - Бы благородный человек, Бакло. Я виноват перед вами и чистосердечно прошу прощения за необдуманные и обидные слова; сознаюсь, они несправедливы. - Правда? - обрадовался Бакло, и лицо его тотчас приняло свойственное ему беспечно-нагловатое выражение. - Вот уж чего я меньше всего ожидал! Говорят, вы неохотно отказываетесь от своих слов и убеждений. - Я никогда не отказываюсь от своих слов, если говорю обдуманно. - Значит, вы благоразумнее меня: я всегда сначала дерусь, а потом уже объясняюсь. Если противник убит, то все счеты кончены, если же нет, то мир всего легче заключить после войны- Но что надо этому крикуну? - прибавил Бакло, указывая на мальчика верхом на осле. - Жаль, что он не прибыл сюда несколькими минутами раньше. Впрочем, мы бы все равно кончили, так или иначе; и, право, я вполне доволен исходом дела. Тем временем мальчик, ударами палки заставлявший осла нестись во всю прыть, приблизился к ним и, подобно одному из героев Оссиана, принялся возглашать новости еще издали. - Джентльмены, джентльмены! - кричал он. - Спасайтесь! Хозяйка послала сказать вам, что в гостинице солдаты. Они схватили капитана Крайгенгельта и ищут мистера Бакло. Уезжайте отсюда, да поскорее! - Клянусь честью, ты прав, дружище, - сказал Бакло. - Вот тебе шестипенсовик за предупреждение. Я дал бы вдвое тому, кто указал бы, куда мне ехать. - Пожалуйста, Бакло, - отозвался Рэвенсвуд, - поедем ко мне в "Волчью скалу"; в моей старой башне найдутся такие уголки, где вас не отыщет и тысяча солдат. - Это может навлечь на вас беду, Рэвенсвуд. Если вы еще не спутались с якобитами, то не к чему мне втягивать вас в такое дело. - Пустое, мне нечего бояться. - В таком случае я с радостью поеду с вами; по правде говоря, я не знаю, куда Крайгенгельт собирался отвести нас, а если его схватили, он не преминет рассказать властям всю правду обо мне да сочинит тысячу небылиц о вас, лишь бы самому спастись от петли. Молодые люди тотчас сели на коней и, свернув с проезжей дороги, поскакали пустынным вересковым полем, выбирая уединенные тропинки, которые им, как охотникам, были хорошо известны, но совершенно неведомы другим. Они долго ехали молча, двигаясь со всей быстротой, на какую был способен усталый иноходец Рэвенсвуда; наконец совершенно стемнело, и они пустили лошадей шагом, отчасти потому, что с трудом различали дорогу, отчасти же потому, что считали себя уже вне опасности. - Ну, кажется, можно чуть отпустить поводья, - сказал Бакло, - и, если позволите, я бы хотел задать вам один вопрос. - Сделайте одолжение, - ответил Рэвенсвуд. - Но прошу не обижаться, если я не сочту нужным на него ответить. - Пожалуйста, - возразил его недавний противник. - Просто я хотел спросить, какого дьявола вы, человек с такой хорошей репутацией, решили связаться с таким мошенником, как Крайгенгельт, и с таким сорвиголовой, каким слывет Бакло. - Очень просто; я был в отчаянном положении и искал себе в товарищи отчаянных людей. - Так почему же вы вдруг, ни с того ни с сего порвали с нами? - продолжал Бакло. - Потому что изменил свои планы, - ответил Рэвенсвуд, - и отказался, во всяком случае на время, от того, что задумал. Вы видите, я честно и откровенно отвечаю на ваши вопросы. Ответьте же теперь на мой: что заставляет вас водить дружбу с Крайгенгельтом, человеком настолько ниже вас как по рождению, так и по своим понятиям? - По правде говоря, только то, что я дурак и промотал свое состояние. Моя двоюродная бабка, леди Гернингтон, решила, по-видимому, жить второй век. Единственная моя надежда - это перемена правительства. С Крайги я познакомился за картами. Он сразу же смекнул, в каком я положении, - дьявол, он всегда тут как тут, - наговорил с три короба о своих полномочиях из Версаля и о связях в Сен-Жермене, пообещал выхлопотать мне капитанский чин в Париже, а я, такой олух, попался на удочку. Уверен, что теперь он уже успел понасказать обо мне властям немало хорошеньких историй. Вот до чего довели меня вино, карты, женщины, петушиные бои, борзые и лошади. - Да, Бакло, - ответил Рэвенсвуд, - вы вскормили на своей груди множество гадюк, которые теперь вас же терзают. - Что правда, то правда; но, не во гнев вам будь сказано, вы тоже пригрели на своей Груди огромного гада, который пожрал всех прочих; он наверняка проглотит и вас, не хуже чем мои шесть гадюк прикончат все, что еще осталось у бедного Бакло, хотя мой конь да я сам - вот все, что у меня есть. - Я не могу быть на вас в обиде за ваши слова - я первый подал вам пример, - ответил Рэвенсвуд, - но, говоря без метафор, в какой чудовищной страсти вы меня обвиняете? - В жажде мести, сэр, в жажде мести. А эта страсть, которая не менее к лицу джентльмену, чем страсть к вину, веселым пирушкам и всему такому прочему, тоже недостойна христианина, но не в пример кровавее. Куда лучше сломать ограду, выслеживая лань или девчонку, чем застрелить старика. - Неправда! - воскликнул Рэвенсвуд. - У меня никогда не было подобного намерения, клянусь честью! Я хотел только, прежде чем покинуть отчизну, встретиться наедине с гонителем моего рода, чтобы бросить ему в лицо обвинение в произволе и беззаконии. Я нарисовал бы ему такую картину несправедливости, что его душа содрогнулась бы от ужаса. - Возможно, - согласился Бакло. - Но старик тут же взял бы вас за шиворот и позвал бы на помощь слуг, и тогда, надо полагать, вы, в свою очередь, взяли бы и вытрясли из него эту самую душу. Да одного вашего вида вполне достаточно, чтобы запугать его до смерти. - Не забывайте о тяжести его вины! Не забывайте, что его жестокосердие принесло нам гибель и смерть: он разорил наш древний род, он убил моего отца. В старину в Шотландии человек, который молча снес бы такие кровные обиды, считался бы не только недостойным руки друга, но даже шпаги врага. - Признаюсь, Рэвенсвуд, приятно видеть, что черт умеет опутать "других людей не хуже, чем тебя. Всякий раз, когда я собираюсь сделать какую-нибудь глупость, он неизменно уверяет меня, что в целом свете не найти поступка благороднее, разумнее и полезнее: я только тогда замечаю, куда я влез, когда уж по пояс увяз в трясине. Вот вы тоже могли бы сделаться убийцей, лишив человека жизни исключительно из уважения к памяти своего отца. - Вы рассуждаете куда разумнее, чем, судя по вашему поведению, можно от вас ожидать. Вы правы: пороки прокрадываются к нам в душу в образах внешне столь же привлекательных, как те, которые, по мнению суеверных людей, принимает дьявол, желая овладеть человеком, и мы только тогда замечаем их, когда уже слишком поздно. - Но в нашей власти отделаться от них, - возразил Бакло, - и я это обязательно сделаю, как только умрет леди Гернингтон. - Вам известно выражение английского богослова: "Дорога в ад вымощена добрыми намерениями"? - заметил Рэвенсвуд. - Или другими словами: мы чаще обещаем, чем выполняем? - Ладно, - ответил Бакло, - я начну с сегодняшнего вечера. Клянусь не пить зараз больше кварты, ну разве что ваше бордо окажется особенно вкусным. - В "Волчьей скале" у вас вряд ли будет много искушений, - заверил его Рэвенсвуд. - Боюсь, что я могу предложить вам только кров. Все наше вино и съестные припасы уничтожены во время поминального пиршества. - Дай бог, чтобы по такому поводу они вам подольше не понадобились вновь, - заметил Бакло. - Но зачем же было выпивать все до капли: это, говорят, приносит несчастье. - Мне все приносит несчастье, - сказал Рэвенсвуд. - А вот и "Волчья скала". - Все, что еще осталось в замке, - к вашим услугам. Шум моря уже давно возвестил путникам, что они приближаются к утесу, на вершине которого предок Рэвенсвуда, словно горный орел, свил себе гнездо. Бледная луна, долго состязавшаяся с легкими облачками, теперь выглянула из-за них и осветила башню, одиноко возвышавшуюся на крутой скале, нависшей над Северным морем. С трех сторон скала была почти отвесная, четвертую, обращенную к материку, некогда защищал искусственный ров с подъемным мостом, но мост сломался и разрушился, а ров почти совсем завалило, и теперь ничто не мешало всаднику проникнуть на узкий двор, застроенный с двух сторон службами и конюшнями, наполовину уже развалившимися; спереди, со стороны материка, двор заканчивался зубчатой стеной; с противоположной стороны высилась сама башня - высокая и узкая, с серыми каменными стенами, она при тусклом лунном свете казалась призраком в прозрачном одеянии. Трудно было представить себе жилище печальнее и уединеннее. Где-то далеко внизу слышался зловещий, тяжелый гул беспрестанно разбивавшихся о скалы волн, и этот звук, как и вся открывавшаяся взору картина, казался символом неизбывной тоски и ужаса. Хотя сумерки только что сгустились, ничто в этом одиноком жилище не обнаруживало присутствия живого существа; только в одном из узких зарешеченных окон, прорубленных на разной высоте и на неравных расстояниях друг от друга, мерцал огонек. - Это - комната единственного слуги, который еще остался в нашем доме, - сказал Рэвенсвуд. - Счастье, что он здесь. Не будь его, мы не нашли бы ни огня, ни света. Поезжайте за мной следом; дорога узка, и можно проехать только по одному. В самом деле, тропинка шла теперь по узкой полоске земли, соединявшей материк со скалой, на дальнем конце которой стояла башня. Выбор места и стиль постройки говорили о том, что шотландские бароны больше заботились 6 неприступности жилья, чем о его удобствах. Осторожно продвигаясь вперед, путники благополучно въехали во двор. Но прошло еще много времени, прежде чем усилия Рэвенсвуда, громко стучавшего в низкую входную дверь, увенчались успехом, хотя он не переставал звать Калеба, приказывая ему отпереть калитку и впустить их. - Старик, должно быть, уехал, или с ним приключился обморок, - сказал наконец владелец этого мрачного жилища. - Даже семь эфесских отроков проснулись бы от такого грохота. Наконец послышался робкий, дрожащий голос: - Мастер Рэвенсвуд, мастер Рэвенсвуд, это вы? - Я, Калеб, я, отворите же поскорее. - Вы ли это или дух ваш? Уж лучше бы мне явилось полсотни дьяволов, чем призрак моего господина или даже бессмертная его душа. Прочь! Прочь! Будь вы стократ мой господин, я не пущу вас, если вы не человек из плоти и крови. - Да я же это, я, глупый старик, - возразил Рэвенсвуд. - Из плоти и крови, живой, хотя и полумертвый от холода. Свет в верхнем окне исчез и, постепенно снижаясь, замелькал то в одной, то в другой бойнице - очевидно, Калеб, несший лампу, спускался по винтовой лестнице, устроенной в одной из угольных башенок старого замка. Он шел очень медленно, и это вызвало несколько нетерпеливых восклицаний Рэвенсвуда и немало проклятий у его менее терпеливого и более пылкого спутника. Но прежде чем отодвинуть засов, слуга снова заколебался и еще раз спросил - действительно ли люди, а не бесплотные духи просят пустить их в замок в столь поздний час. - Если бы я мог до тебя добраться, старый дурак, - воскликнул Бакло, - я бы тебе показал, какой я бесплотный дух. - Отворяйте, Калеб, - приказал Рэвенсвуд более мягким тоном: во-первых, он привык уважать верного старого слугу, а во-вторых, возможно, понимал всю бесполезность угроз, пока между ними и Калебом находилась крепкая дубовая дверь, окованная железом. Наконец, приподняв дрожащей рукой железный засов, Калеб отворил тяжелую дверь и предстал перед путниками. Это был худой белый как лунь старик с большой лысиной и крупными чертами лица, особенно четко выступавшими при свете мерцавшей лампы, которую он держал в правой руке, тогда как левой заслонял пламя от ветра. Испуганно-почтительные взгляды, которые он бросал вокруг себя, резкий контраст между ярко освещенным лицом и закрытыми тенью сединами могли бы послужить сюжетом для превосходной картины; но наши путешественники горели нетерпением укрыться от надвигавшейся, бури, а потому не стали предаваться созерцанию его живописной внешности. - Вы ли это, мой дорогой господин, вы ли это? -воскликнул старый слуга. - Горе мне! Заставить вас дожидаться у ворот вашего собственного замка; но кто бы мог подумать, что вы возвратитесь так скоро, а с вами незнакомый джентльмен... (Тут Калеб прервал свою речь и заметил, так сказать, в сторону, обращаясь к кому-то внутри замка и явно не предназначая своих слов для тех, кто ждал во дворе: "Эй, Мизи, Мизи, пошевеливайся, ради бога! Скорее разведи огонь! Возьми старый трехногий стул, возьми что угодно, лишь бы горело".) Боюсь, у нас мало припасов: мы ждали вас не раньше, чем через несколько месяцев. Уж тогда бы постарались принять вас, как подобает вашему высокому званию и рождению. Но что поделаешь... - Что поделаешь, Калеб, - прервал его Рэвенсвуд. - Наши лошади нуждаются в отдыхе, да и мы тоже. Надеюсь, вы не огорчены тем, что я возвратился раньше, чем собирался. - Огорчен, милорд!.. Для всех честных людей вы всегда останетесь милордом, как ваши предки все эти триста лет, которые были лордами, не спрашивая на это соизволения какого-нибудь вига... Сожалеть о возвращении лорда Рэвенсвуда в один из его родовых замков! (Тут он снова зашептал в сторону, обращаясь к своей невидимой помощнице, находившейся где-то за сценой: "Мизи, зарежь сейчас же курицу, что сидит на яйцах. И без разговоров! Не твоя забота!") Это не лучший из наших замков, - продолжал он, поворачиваясь к Бакло. - Просто крепость, в которой лорд Рэвенсвуд скрывается, - то есть... я хотел сказать, не скрывается, а уединяется в смутное время, вот как сейчас, когда ему нельзя удалиться в глубь страны, в одно из главных своих поместий; к слову сказать, стены башни очень древние и, говорят, заслуживают внимания. - Поэтому вы решили дать нам время полюбоваться ими, - сказал Рэвенсвуд, забавляясь уловками, которые изобретал старик, стараясь подольше продержать путников перед закрытой дверью, в то время как верная его сообщница Мизи делала все необходимые приготовления в замке. - О! Меня мало заботит, как выглядят стены снаружи, любезнейший, - заметил Бакло. - Покажите-ка лучше, что у вас там внутри, да отведите лошадей на конюшню, вот и все. - Да, сэр, слушаю, сэр... Милорд и его высокочтимый друг... - Наши лошади, старина, наши лошади... - перебил его Бакло. - После такой утомительной и долгой дороги они охромеют, стоя тут на холоде, а мой конь слишком хорош, чтобы его портить. Так вот, займитесь-ка лошадьми! - Ах да, лошади... Сейчас крикну конюхов, -засуетился Калеб и громовым голосом, разнесшимся по всему двору, заорал:- Эй, Джон! Уильям! Сондерс!.. Мошенники... Они или спят, или ушли куда-нибудь, - прибавил он, подождав несколько минут ответа, которого, он знал, ему не от кого было ждать. - Когда хозяин в отъезде, все в доме не так. Я сам позабочусь о лошадях. - И отлично сделаете, - сказал Рэвенсвуд, - а то как бы бедные животные не остались и вовсе без ухода. - Тише, милорд, ради бога тише, -шепнул Калеб на ухо Рэвенсвуду умоляющим тоном. - Если вы не дорожите своей честью, то пощадите мою: и без того будет трудно хоть сколько-нибудь прилично устроить вас на ночь, как бы я тут ни старался. - Ничего, ничего, - успокоил его Рэвенсвуд. - Отведите лошадей на конюшню. Надеюсь, сено и овес у нас найдутся. - О, сена и овса вдоволь, - решительно и громко объявил Калеб и тут же прибавил вполголоса:-После похорон осталось несколько мер овса и немного сена. - Хорошо, - сказал Рэвенсвуд, взяв лампу из рук слуги, который, казалось, неохотно ее уступил. - Я сам посвечу гостю. - Как можно, милорд! Ни в коем случае! Если б вы только потерпели несколько минут, ну самое большее четверть часа, и полюбовались Басом и Норт-Бериком при лунном свете, пока я займусь лошадьми, я бы проводил вас в замок со всеми подобающими вашей светлости и вашему высокочтимому гостю почестями. К тому же серебряные канделябры убраны, а разве лампа достойна... - Она вполне нас удовлетворит, - сказал Рэвенсвуд. - Вам же в конюшне огонь ни к чему: насколько мне помнится, ветром снесло с нее полкрыши. - Точно так, милорд, - ответил верный слуга и сразу нашелся, добавив: - Какое ленивое отродье эти кровельщики! Все еще не явились чинить крышу, милорд! - Если бы у меня хватало духу смеяться над невзгодами моего семейства, - сказал Рэвенсвуд, провожая гостя наверх, - бедный старик дал бы мне немало поводов для смеха. Он помешан на том, чтобы представить наше жалкое хозяйство не таким, каково оно на самом деле, а каким, по его мнению, оно должно быть, и, по правде говоря, хитрости, на которые пускается мой бедный дворецкий, пытаясь добыть то необходимое, без чего, по его понятиям, невозможно поддержать честь семьи, и его пространные извинения, когда, несмотря на всю свою изобретательность, он не может раздобыть замену недостающим предметам, - все это уже не раз забавляло меня. Однако хотя башня и невелика, но без него мне будет трудно отыскать комнату, где затоплен камин. С этими словами Рэвенсвуд отворил дверь. - Ну, здесь по крайней мере, - сказал он, - не видно ни огня, ни постели. И точно, глазам путников представилась картина печального запустения. Большой зал с резными сводами, напоминавшими своды Уэстминстер-холла, оставался почти в том же состоянии, в каком гости покинули его после поминок. На большом дубовом столе грудой лежали опрокинутые кувшины, мехи, оловянные стопы и баклаги; пол был усеян осколками бокалов, этих хрупких сосудов веселья, принесенных в жертву восторженными гостями. Что же касается серебряной посуды, которой ради такого случая друзья и родственники снабдили Рэвенсвуда, то они же и унесли ее тотчас после буйной попойки, столь -же ненужной, сколь и несвоевременной. Словом, в этом зале не было и намека на благоденствие, напротив, все говорило о недавней расточительности и нынешнем запустении. Черное сукно, заменившее во время похоронного пира изъеденные молью ткани, было наноловину сорвано и свисало со стен лохмотьями, обнаруживая голые, даже не оштукатуренные камни. Вид перевернутых, брошенных где попало стульев довершал общую картину, давая понять, какой беспорядок царил в этих стенах под конец поминальной оргии. - Этот зал, мистер Бакло, был местом разгула, а не скорби, - сказал Рэвенсвуд, приподымая лампу. - Что ж, вполне справедливо, если он имеет столь скорбный вид теперь, когда мог бы выглядеть радостно. Путники покинули это печальное место и двинулись дальше; отворив понапрасну еще несколько дверей, они вошли наконец в небольшую комнату, пол которой был устлан циновками, а в камине, к великому их удовольствию, пылало пламя, - очевидно, следуя указаниям Калеба, Мази ухитрилась наскрести немного пищи для огня. Радуясь в душе, что в замке нашелся уютный уголок, на что, казалось, было трудно рассчитывать, Бакло подошел к камину и, удовлетворенно потирая руки, добродушно выслушал извинения Рэвенсвуда. - К сожалению, я не могу предложить вам никаких удобств, - сказал он. - Я сам их не имею. В этих стенах давно уже не знают, что такое комфорт, а может быть, никогда и не вдали; но приют и безопасность, пожалуй, я могу вам обещать. - И прекрасно, - ответил Бакло, - мне больше ничего и не надо. А если к этому прибавить добрый ростбиф да глоток вина, я буду вполне удовлетворен. - Боюсь, что вас действительно ждет очень скудный ужин, - сказал Рэвенсвуд, - я слышу, как совещаются Калеб и Мизи. При всех его достоинствах, бедняга Болдерстон, к несчастью, глуховат, и его секреты слышны всем, в особенности тем, от кого он больше всего стремится скрыть свои проделки... Тише! Хозяин и гость прислушались; из соседней комнаты до них донесся голос Калеба. Старый слуга наставлял Мизи. - Выше голову, Мизи, выше голову! - поучал он. - Под хорошим соусом все можно подать. - Но курица старая, она будет жестка, как подошва. - Скажешь, что ошиблась. Не ту взяла, - увещевал верный Калеб, стараясь говорить вполголоса. - Возьми все на себя; только бы не пострадала честь дома. - Но курица... - возразила Мизи. - Она сидит на яйцах где-то под троном в зале. Я боюсь идти туда в темноте: там привидения, и потом мне все равно ее не найти. Там темно, как в пропасти, а в доме нет другой лампы, кроме той, что у господ. А если я даже и поймаю курицу, ведь надо же ее ощипать, выпотрошить, изжарить. А как же все это сделать, когда они сидят у единственного в доме огня! - Ну, будет, будет, - проворчал старый слуга, - подожди здесь минуту. Сейчас я постараюсь взять у них лампу. И Калеб Болдерстон вошел в комнату, нисколько не подозревая, что там слышали всю предшествующую интермедию. - Ну что ж, старина, есть ли надежда на ужин? - спросил Рэвенсвуд. - Надежда на ужин, милорд? - повторил Калеб, делая вид, что он глубоко оскорблен сомнением, прозвучавшим в голосе хозяина. - Как вы можете спрашивать? Разве мы не в доме вашей светлости? Надежда на ужин! Тоже скажете. Но ведь говядину вы есть не станете! У нас пропасть жирной птицы, так и просится на вертел или на рашпер. Зажарь каплуна, Мизи!-закричал он с такой уверенностью, словно в доме и впрямь водились каплуны. - Не надо мне каплуна, - остановил его Бакло, считая долгом вежливости облегчить бедному дворецкому его тяжелые обязанности. - У вас найдется немного холодного мяса или просто кусок хлеба? - Сейчас принесу отличных овсяных лепешек! - воскликнул Калеб, у которого словно гора свалилась с плеч. - А что до холодного мяса, так холодного у нас в доме, слава богу, предостаточно. Правда, после похорон все остатки мяса и пирогов, как полагается, роздали бедным, однако ж... - Будет, Калеб, - прервал его Рэвенсвуд, - пора кончать. Мой гость, молодой лэрд Бакло, скрывается от преследования, и потому... - Он не будет взыскательнее вашей милости, -понимающе кивнул Калеб, сразу повеселев. - Очень сожалею, что у джентльмена неприятности, но от души рад, что он не станет бранить наше хозяйство, раз у него самого дела не лучше наших... Не скажу, чтоб наши дела были плохи, слава богу, нет, - прибавил он, тотчас отрекаясь от вырвавшегося у него в порыве радости признания, - но разве сравнишь с тем, что было, или с тем, что должно быть! Ну, а что касается ужина... Что за беда, если и приврешь немного. У нас есть баранья лопатка, ее подавали на стол всего три раза, а, как вашим милостям известно, чем ближе к кости, тем мясо слаще; потом есть немного овечье-то сыра, кусочек превосходного масла и... и... Но этого, вероятно, будет достаточно. Калеб с готовностью извлек скромные припасы и со всей подобающей случаю торжественностью разместил их на круглом столике перед молодыми людьми, которые, нимало не смущаясь скудостью и незатейливостью трапезы, тут же за нее принялись. Калеб подавал тарелки с особой предупредительностью, словно надеялся почтительным обхождением заменить отсутствующих слуг. Но увы! Когда имеешь дело с голодным гостем, даже самое тщательное, самое точное соблюдение церемониала не может возместить существенной части обеда. Уничтожив значительную часть уже и без того порядком обглоданной баранины, Бакло потребовал эля. - Не смею предложить вам нашего эля, - ответил Калеб, - нехорошо вышло сусло, да и гроза была; но, сэр, такой воды, как в нашем колодце, клянусь, вы никогда не пили! - Ну, если эль прокис, дайте вина, - сказал Бакло, морщась при одном упоминании о чистой влаге, так горячо рекомендуемой Калебом. - Вина? Слава богу, вина у нас предостаточно, - храбро соврал Калеб. - Всего два дня тому назад... не дай бог никому пить по такому поводу... в этом доме выпили столько вина, что хватило бы для спуска шлюпки. Уж в чем в чем, а в вине у лорда Рэвенсвуда никогда не было недостатка. - Так перестаньте угощать нас разговорами и подайте вина! - отозвался хозяин дома, и Калеб пустился в путь. Спустившись в погреб, он опрокинул все бочонки, уже пустые, и стал трясти их в отчаянной надежде нацедить со дна хоть немного бордо, надеясь наполнить принесенную им с собою кружку. Увы, они были уже старательно осушены, и, даже пустив в ход весь свой опыт, всю свою смекалку, старый дворецкий не набрал и кварты мало-мальски пригодного вина. Однако Калеб был слишком искусным стратегом, чтобы покинуть поле битвы без всякой попытки прикрыть свое отступление. Не теряя присутствия духа, он бросил на пол пустую кружку, делая вид, что поскользнулся на пороге, крикнул Мизи, чтобы та подтерла вино, которое вовсе не проливал, и, поставив на стол другую кружку, выразил надежду, что для их милостей осталось еще довольно. Действительно, вина оказалось вполне достаточно, ибо даже Бакло, верный друг виноградной дозы, не нашел в себе сил возобновить атаку на винные погреба "Волчьей скалы" и согласился, хотя и неохотно, удовольствоваться стаканом воды. Теперь предстояло устроить гостя на ночлег, и так как ему предназначалась потайная комната, то перед Калебом открылись первоклассные возможности правдоподобнейшим образом объяснить убожество ее убранства, нехватку постельного белья и прочее. - Кому бы пришло в голову, - говорил он, - что понадобится наш тайник. Он пустует со дня заговора Гаурд, и не мог же я пустить сюда женщину; вы, ваша милость, сами понимаете, что после этого убежище недолго оставалось бы потайным. Глава VIII Столы пустые стояли угрюмо, Чернел холодный и мертвый камин, Ни звона чаш, ни веселого шума... "Здесь радости мало", - промолвил Линн. Старинная баллада Возможно, что Рэвенсвуду в заброшенной башне "Волчья скала" были не чужды те чувства, которые охватили расточительного наследника Линна, когда, как рассказывается в превосходной старинной песне, промотав все свое состояние, он остался единственным обитателем пустынного жилища. Рэвенсвуд имел, однако, преимущество над блудным сыном баллады; как бы то ни было, он дошел до нищеты не по собственной глупости. Он унаследовал свои несчастья от отца вместе с благородной кровью и титулом, который вежливые люди могли употреблять перед его именем, а грубые - опускать, как кому заблагорассудится, - вот и все наследство, доставшееся ему от предков. Быть может, эта печальная и вместе с тем утешительная мысль несколько успокоила бедного молодого человека. Утро, рассеивая ночные тени, располагает к спокойным размышлениям, и под его воздействием бурные страсти, волновавшие Рэвенсвуда накануне, несколько поулеглись и утихли. Он был теперь в состоянии анализировать противоречивые чувства, его волновавшие, л твердо решил бороться с ними и преодолеть их. В это светлое тихое утро даже пустынная, поросшая вереском равнина, которая открывалась взору со стороны материка, казалась привлекательной; с другой стороны необозримый океан, грозный и вместе с тем благодушный в своем величии, катил подернутые серебристой зыбью волны. Подобные мирные картины природы приковывают к себе человеческое сердце, даже взволнованное страстями, побуждая на благородные и добрые поступки. Покончив с исследованием своего сердца, которое на этот раз он подверг крайне суровому допросу, Рэвенсвуд первым делом отыскал Бакло в отведенном ему убежище. - Ну, Бакло, как вы себя чувствуете сегодня? - приветствовал он гостя. - Как вам спалось на ложе, на котором некогда мирно почивал изгнанный граф Ангюс, несмотря на все преследования разгневанного короля? - Гм! - воскликнул Бакло, просыпаясь. - Мне не пристало жаловаться на помещение, которым пользовался такой великий человек; матрац, пожалуй, очень уж жесткий, стены несколько сыроваты, крысы злее, чем я ожидал, судя по количеству запасов у Калеба; и, мне кажется, если бы у окон были ставни, а над кроватью полог, комната бы много выиграла. - Действительно, здесь очень мрачно, - сказал Рэвенсвуд, оглядываясь кругом. - Вставайте и пойдемте вниз. Калеб постарается покормить вас сегодня за завтраком лучше, чем вчера за ужином. - Пожалуйста, не надо лучше, - взмолился Бакло, вставая с постели и пытаясь одеться, несмотря на царящий в комнате мрак. - Право, если вы не хотите, чтобы я отказался от намерения исправиться, не меняйте вашего меню. Одно воспоминание о вчерашнем напитке Калеба лучше двадцати проповедей уничтожило во мне желание начать день стаканом вина. А как вы, Рэвенсвуд? Вы уже начали доблестную борьбу с пожирающим вас гадом? Видите, я стараюсь понемногу расправиться с моим змеиным выводком. - Начал, Бакло, начал, и во сне мне на помощь явился прекрасный ангел. - Черт возьми! - сказал Бакло. - А мне вот неоткуда ждать видений. Разве что моя тетка, леди Гернингтон, отправится к праотцам, но и тогда, мне думается, скорее ее земное наследство, нежели общение с ее духом, поможет поддерживать во мне благие намерения. Что же касатся завтрака, Рэвенсвуд, то скажите: может быть, олень, предназначенный на паштет, еще бегает в лесу, как говорится в балладе? - Сейчас справлюсь! - ответил Рэвенсвуд и, покинув гостя, отправился разыскивать Калеба. Он нашел дворецкого в темной башенке, некогда служившей замковой кладовой. Старик усердно чистил старое оловянное блюдо, стараясь придать ему блеск серебра, и время от времени поощрял себя восклицаниями: - Ничего, сойдет... кажется, сойдет, только бы они не ставили его слишком близко к свету. - Возьмите деньги и купите все, что нужно, - прервал его Рэвенсвуд, подавая старому дворецкому тот самый кошелек, который накануне чуть не попал в цепкие когти Крайгенгельта. Старик покачал лысеющей головой и, взвесив жалкое сокровище на ладони, взглянул на хозяина с выражением глубочайшей сердечной муки. - И это все, что у вас осталось? - спросил он горестно. - Да, - сказал Рэвенсвуд, стараясь казаться веселым, - зеленый этот кошелек да золотых еще немного, как говорится в старинной балладе, - вот все, чем мы сейчас располагаем. Ну ничего, Калеб, когда-нибудь и наши дела поправятся. - Боюсь, что к тому времени старая песня забудется, а старый слуга умрет, - возразил Калеб. - Впрочем, не следует мне говорить вашей милости такие слова, вы и так очень бледны. Спрячьте кошелек и держите при себе, чтобы при случае нашлось чем похвастаться перед приятелями. И если ваша милость позволит дать вам совет: показывайте его людям почаще, и тогда никто не откажет вам в кредите, хотя добро у нас было, да сплыло. - Вы же знаете, Калеб, что я все еще не отказался от мысли в скором времени уехать отсюда, и мне хотелось бы покинуть родину с репутацией честного человека, не оставляя после себя долгов, во всяком случае таких, в каких повинен я сам. - Конечно, вы должны оставить после себя добрую память, и так оно и будет. Но старый Калеб может взять все на себя, и тогда ответственность за долги падет на него. Я могу и в тюрьме пожить, если придется, а честь дома не пострадает. Рэвенсвуд попытался было втолковать Калебу, что если он сам не хочет делать долгов, то тем более не потерпит, чтобы его дворецкий отвечал за них; однако Эдгар имел дело с премьер-министром, который был слишком поглощен изобретением новых способов для изыскания денежных средств, чтобы у него явилась охота опровергать доводы, говорящие об их несостоятельности. - Энни Смолтраш откроет нам кредит на эль, - рассуждал он сам с собой, - она всю жизнь пользовалась покровительством дома Рэвенсвудов; быть может, удастся взять у нее в долг немного бренди; за вино не поручусь - она женщина одинокая и больше одного бочонка зараз не покупает; ну да ладно, правдою или неправдою, а бутылочку я у нее как-нибудь достану. Дичь нам будут поставлять наши крестьяне, хотя матушка Хирнсайд и говорит, что уже внесла вдвое против того, что следовало... Как-нибудь перебьемся, ваша милость! Перебьемся, не беспокойтесь: пока жив Калеб, честь вашего дома не пострадает. И действительно, ценою бесконечных усилий Калеб ухитрился кормить и поить своего господина и его гостя в течение нескольких дней; угощение, правда, не отличалось великолепием, но Рэвенсвуд и его гость не были слишком требовательны, а мнимые промахи Калеба, его извинения, уловки и хитрости даже забавляли их, скрашивая скудные обеды, которые к тому же не всегда подавались вовремя. Молодые люди были рады любой возможности повеселиться и хоть как-нибудь убить томительно тянущееся время. Вынужденный скрываться в замке и лишенный поэтому своих обычных занятий - охоты и веселых попоек, Бакло сделался угрюм и молчалив. Когда Рэвенсвуду надоедало фехтовать или играть с ним в мяч, Бакло отправлялся на конюшню, чистил своего скакуна, наводя глянец то щеткой, то скребницей, то специальной волосяной тряпкой, задавал ему корму и, наблюдая, как конь опускался на подстилку, чуть ли не с завистью смотрел на бессловесное животное, по-видимому вполне довольное такой однообразной жизнью. "Глупая скотина не вспоминает ни о скачках, ни об охоте, ни о зеленом пастбище в поместье Бакло, - говорил он про себя. - Ее держат на привязи у кормушки в этом развалившемся склепе, и она так же счастлива, как будто родилась здесь; а я пользуюсь всей свободой, какая только доступна узнику, - могу бродить по всем закоулкам этой злосчастной башни - и не знаю, как дотянуть время до обеда". В таком грустном расположении духа Бакло направлял свои стопы в одну из сторожевых башенок или к крепостным стенам замка и подолгу смотрел на поросшую вереском равнину или швырял камушками да обломками известки в бакланов и чаек, имевших неосторожность расположиться поблизости от молодого человека, не знающего, чем себя занять. Рэвенсвуд, наделенный умом, несомненно, более глубоким и серьезным, чем Бакло, предавался тревожным размышлениям, которые нагоняли на него такую же тоску, какую вызывали скука и безделье у его гостя. В первую минуту Люси Эштон не произвела на него сильного впечатления, но образ ее оставил в его памяти глубокий след. Мало-помалу жажда мести, побудившая его искать встречи с лордом-хранителем, начинала утихать; мысленно возвращаясь к прошлому, он решил, что грубо обошелся с его дочерью - так не поступают с девушкой высокого положения и удивительной красоты. На ее благодарный взгляд и любезные слова он ответил чуть ли не презрением; и хотя отец ее заставил его претерпеть немало обид, совесть твердила Рэвенсвуду, что недостойно вымещать их на дочери. Как только мысли молодого человека приняли этот оборот и он в душе признал себя виновным перед Люси, воспоминание о ее прекрасном лице, которому обстоятельства их встречи придали особую выразительность, стало для него одновременно источником утешения и боли. Припоминая ее нежный голос, изысканность выражения, пылкую любовь к отцу, он все более и более сожалел, что так грубо отверг ее признательность, а воображение не переставало рисовать перед ним ее пленительный образ. Рэвенсвуду с его высокой нравственностью и чистотой помыслов было особенно опасно предаваться подобным размышлениям. Решив во что бы то ни стало побороть в себе жажду мести - сильнейший из всех его. пороков, он охотно допускал, более того - вызывал в себе мысли, которые могли служить противоядием этому злому чувству. Он был груб с дочерью врата и поэтому теперь, словно вознаграждая ее за это, естественно, наделял такими совершенствами, какими она, быть может, и не обладала. Если бы кто-нибудь теперь сказал Рэвенсвуду, что всего лишь несколько дней назад он клялся мстить потомкам того, кого не без основания считала виновником разорения и смерти своего отца, он назвал бы это гнусной клеветой; однако, заглянув в собственную душу поглубже, он должен был бы признать такое обвинение справедливым, хотя при теперешнем его настроении все это даже трудно было бы предположить. В сердце Рэвенсвуда боролись два противоположных чувства: желание отомстить за смерть отца и восхищение дочерью врага. Он всячески старался подавить в себе первое, второму же чувству он не сопротивлялся, потому что не подозревал о его существовании; и то, что он вернулся к мысли уехать из Шотландии, служило верным тому доказательством. Однако, несмотря на это свое намерение, он продолжал жить в "Волчьей скале", ничего не предпринимая для отъезда. Правда, он сообщил о своих планах кое-кому из родственников, живших в отдаленных графствах Шотландии, и прежде всего маркизу Э***; и всякий раз, когда Бакло требовал от него решительных действий, Рэвенсвуд тотчас же ссылался на необходимость дождаться ответа, в особенности от маркиза, прежде чем сделать такой важный шаг, Маркиз был человеком богатым и влиятельным; и хотя его подозревали в недобрых чувствах к правительству, учрежденному после революции, ему все же удалось возглавить одну из партий в шотландском Тайном совете. Эта партия, связанная с приверженцами Высокой церкви в Англии, была ТАК сильна, что грозила вырвать власть из рук сторонников лорда - хранителя печати. Необходимость посоветоваться с лицом столь могущественным служила Рэвенсвуду убедительным доводом, который он приводил Бакло, а может быть, и самому себе, оправдывая их затянувшееся пребывание в "Волчьей скале"; к тому же распространился слух о возможных переменах в шотландском кабинете и даже в самой Шотландии. Эти слухи, которым одни верили, а другие нет, смотря по тому, каковы были собственные домыслы и желания слушателей, проникли даже в их полуразрушенную башню, главным образом через Калеба, который, ко всем прочим своим достоинствам, отличался страстным интересом к политике и никогда не возвращался из соседнего селения Волчья Надежда без целого короба новостей. Хотя Бакло не мог представить сколько-нибудь основательных соображений против решения Рэвенсвуда отложить их отъезд из Шотландии, он не стал терпеливее сносить бездеятельность, на которую его обрекала эта отсрочка; только благодаря влиянию, которое приобрел над ним его новый приятель, Бакло кое-как принуждал себя довольствоваться жизнью, столь чуждой всем его привычкам и наклонностям. - Все считают вас на редкость деятельным человеком, - не раз упрекал он Рэвенсвуда, - а вы, кажется, собираетесь сидеть здесь вечно, словно крыса в подполье. Только крыса разумнее вас и выбирает себе жилье, где по крайней мере есть пища а у нас здесь извинения Калеба становятся с каждым днем все длиннее, а еда все хуже, Боюсь, что нас скоро постигнет участь ленивца: мы уничтожим на дереве последний лист, и нам ничего не останется, как свалиться вниз и сломать себе шею. - Не беспокойтесь, - ответил Рэвенсвуд, - провидение печется о нас: не сегодня завтра произойдет переворот" Многие сердца уже тревожно бьются в ожидании его, а вы и я в нем кровно заинтересованы. - Какое провидение? Какой переворот? - воскликнул Бакло. - По-моему, у нас и так уже было слишком много переворотов! Рэвенсвуд молча подал ему письмо. - Вот оно что! - произнес гость. - Вот, значит, в чем дело. То-то мне сегодня утром показалось, что я слышу, как Калеб уговаривает какого-то несчастного выпить стакан воды, убеждая его, что натощак вода гораздо полезнее эля или бренди. - Это был гонец маркиза Э***, - сообщил Рэвенсвуд. - И ему пришлось испытать на себе пресловутое гостеприимство Калеба. Под конец беднягу угостили кислым пивом и селедками. Однако прочтите письмо: вы узнаете, какие новости он нам привез. - Постараюсь, - сказал Бакло. - Я не бог весть какой грамотей, а у его светлости почерк, видно, тоже не из лучших. Благодаря печатным станкам моего друга Баллантайна читатель пробежит за несколько секунд то, что Бакло разбирал добрых полчаса, несмотря на помощь Рэвенсвуда. Вот это письмо: Достойнейший наш кузен! Посылая вам нижеследующее, мы передаем вам сердечный привет и желаем заверить вас в живейшем участии, кое проявляем к вашему благополучию и к любым мерам, какие вы предпримете для его упрочения. Если в последнее время, изъявляя вам наше расположение, мы проявили меньше рвения, чем нам хотелось бы в качестве вашего любящего родственника и единокровного дяди, то просим приписать это единственно отсутствию удобного случая, а не нашему равнодушию к вам. Что касается вашего решения предпринять путешествие в чужие края, то в настоящее время оно не представляется нам желательным, ибо ваши враги по своему обыкновению не преминут приписать этой поездке дурные цели, и хотя мы знаем, более того - твердо убеждены, что злые умыслы так же чужды вам, как и нам, но некоторые влиятельные лица могут поверить этой клевете и отнесутся к вам с предубеждением, в чем при всем нашем желании и старании мы не в силах будем им помешать. Мы охотно подкрепили бы наш совет также и другими доводами, сообщив о некоторых обстоятельствах, могущих послужить на пользу вам и вашему дому и тем самым упрочить ваше решение оставаться в "Волчьей скале" по крайней мере до нового урожая. Но, как говорится, verbum sapienti [Умному достаточно одного слова (лат.)] - одно слово скажет умному человеку больше, чем дураку целая проповедь. И хотя мы писали вам письмо собственноручно и вполне доверяем нашему нарочному, который нам многим обязан, но тем не менее, так как никогда неизвестно, где подстерегает нас беда, мы не решаемся доверить бумаге то, что охотно сообщили бы вам устно. Мы с радостью пригласили бы вас в наше поместье в горной Шотландии, где мы могли бы поохотиться на оленя, а заодно поговорить о предметах, на которые ныне решаемся только намекнуть, но в настоящее время обстоятельства не благоприятствуют нашей встрече, а потому придется отложить ее до того дня, когда мы, ликуя, сможем поведать друг другу все то, о чем ныне храним молчание. А пока мы просим не забывать, что всегда были и будем вашим любящим родственником и искренним Доброжелателем, ожидающим светлого дня, первые проблески которого мы уже предвидим, и от всего сердца желаем и надеемся на деле доказать вам свое расположение и участие. Ваш любящий родственник Э***. Написано в нашем скромном жилище Б., и пр., и пр. На обороте стояло: "Его сиятельству, нашему уважаемому родственнику, мастеру Рэвенсвуду. Спешно! Скакать безостановочно, пока пакет не будет доставлен". - Что вы скажете об этом послании, Бакло? - спросил Рэвенсвуд, когда его приятель не без труда разобрал письмо. - Честно говоря, сообразить, что маркиз хочет сказать, почти так же трудно, как разобрать его каракули. Ему необходимо обзавестись "Толкователем остроумных слов и изречений" и "Полным письмовником". На вашем месте я послал бы ему эти книги с его же гонцом. Он любезно советует вам по-прежнему растрачивать время и деньги в этой подлой, тупой, угнетенной стране, но даже не предлагает убежища в своем доме. По-моему, он затеял какую-то интригу и, думая, что вы можете ему пригодиться, хочет иметь вас под рукой; если же заговор провалится, он всегда успеет предоставить вам возможность выпутываться самому. - Заговор? Вы подозреваете маркиза в государственной измене? - А что же еще? Уже давно поговаривают, что маркиз заигрывает с Сен-Жерменом. - Зачем он вовлекает меня в такие авантюры! - воскликнул Рэвенсвуд. - Достаточно вспомнить царствования Карла Первого и Карла Второго или Иакова Второго! Нет, ни как частное лицо, ни как шотландец, любящий свою родину, я не вижу повода обнажать меч за их наследников. - Вот как! - возмутился Бакло. - Значит, вы решили оплакивать этих собак круглоголовых, с которыми честный Клеверхауэ расправился по заслугам? - Этих несчастных сначала опорочили, а потом повесили, - ответил Рэвенсвуд. - Хотел бы я дожить до тог9 дня, когда и к вигам и к тори будут относиться с равной справедливостью и когда эти клички останутся в ходу разве что среди политиков кофеен, да и то как бранные слова, как, скажем, "шлюха" или "сука" у рыночных торговок. - Ну, мы с вами до этого времени не доживем, Рэвенсвуд: болезнь слишком сильно поразила и тело и душу. - Все-таки когда-нибудь этот день настанет. Не вечно же эти клички будут действовать на людей как звуки боевой трубы. Когда общественная жизнь наладится, люди будут слишком дорого ценить ее блага, чтобы рисковать ими ради политики. - Все это прекрасно, - возразил Бакло, - но я стою за старинную песню: Если хлеба много в риге Да на виселице виги, А дела идут на славу, Это мне, друзья, по нраву. - Вы можете петь как угодно громко, cantabit vacuus [пустой человек всегда поет (лат.)], - сказал Рэвенсвуд, -но, мне сдается, маркиз слишком благоразумен или по крайней мере слишком осторожен, чтобы подтягивать вам. Пожалуй, в своем письме он скорее намекает на переворот в шотландском Тайном совете, чем на революцию в Британском королевстве. - А, да пропади она пропадом, вся эта ваша политическая игра! - воскликнул Бакло. - К черту все эти заранее обдуманные ходы, которые выполняются титулованными старикашками в расшитых ночных колпаках и шлафроках на меху. Эти господа перемещают лорда-казначея или министра с такого же легкостью, будто переставляют ладью или пешку на шахматной доске. Нет, это не по мне! Для меня забава - игра в мяч, серьезное же дело - война. Мяч меня тешит, а шпага кормит. Ну, а в вас, Рэвенсвуд, сидит все-таки черт: хоть вы и стараетесь вести себя рассудительно и осторожно, уж больно кипит в вас кровь, как вы ни любите пофилософствовать о политических истинах. Вы, видимо, из тех благоразумных мужей, что смотрят на все с завидным спокойствием, пока кровь не ударит в голову, -а тогда... горе тому, кто осмелится им напомнить их же собственные благоразумные правила. - Быть может, вы читаете в моем сердце лучше, чем я сам, - ответил Рэвенсвуд. - Но рассуждать благоразумно не значит ли уже сделать первый шаг к благоразумным поступкам? Однако слышите, кажется, -Калеб звонит к обеду. - Чем оглушительнее трезвон, тем скромнее будет угощение, - заметил Бакло. - Можно подумать, что этот дьявольский гул и гром, от которого в один прекрасный день обрушится ваша башня, превратят тощую курицу в жирного каплуна или баранью лопатку в олений окорок! - Судя по чрезвычайной торжественности, с которой Калеб ставит на стол это единственное, к тому же тщательно прикрытое, блюдо, боюсь, действительность превзойдет самые дурные ваши ожидания. - Снимите крышку, Калеб! Ради бога, снимите крышку! -возопил Бакло. -Не надо предисловий! Показывайте, что у вас там спрятано. Ладно, вы уже поставили вашу посудину как нельзя лучше, - прибавил он, торопя старого дворецкого, который, не удостаивая его ответом, долго переставлял блюдо, пока с математической точностью не поместил его на самую середину стола. - Так все-таки что же у нас на обед, Кадеб? - спросил в свою очередь Рэвенсвуд. - Конечно, милорд, мне следовало бы уже давно доложить вашей милости, во его милость лэрд Бакло так нетерпелив! - ответил Калеб, продолжая держать блюдо одной рукой и поддерживая крышку другой с явным нежеланием снять ее. - Но что же это, наконец? Скажите же, бога ради! Надеюсь, нас ждет не пара блестящих шпор, по старинному шотландскому обычаю? - Гм, гм! - отозвался Калеб. - Ваша милость изволит шутить... Впрочем, осмелюсь заметить, это был очень хороший обычай, и, насколько мне известно, его придерживались во многих благородных и богатых семействах. Что же касается нынешнего обеда, то мне казалось, что поскольку нынче канун дня святой Магдалины, некогда достойной нашей королевы, то ваши милости сочтут своим долгом не то чтобы совсем отказаться от пищи, но подкрепиться чем-нибудь полегче - селедочкой, например... С этими словами Калеб снял крышку и явил миру вышеупомянутое лакомство: на блюде лежали четыре селедки. - Это не простые селедки, - доложил он, чуть понизив голос, - они отобраны и посолены нашей экономкой (бедная Мизи!) с особой тщательностью, исключительно для вашей милости. - Пожалуйста, избавьте нас от извинений, - сказал Рэвенсвуд. - Будем есть селедки, Бакло, раз больше ничего нет. Кажется, я начинаю разделять ваше мнение: мы действительно доедаем последний лист, и, если не хотим умереть с гододу, нам решительно нужно искать себе новое место, не дожидаясь, к чему приведут интриги маркиза. Глава IX Как прозвучит веселый рог охоты И зверь в испуге логово покинет, Ужели тот, в ком кровь кипит живая, Останется лежать, как труп безгласный, Всем прелестям творенья недоступный? "Эсуолд", акт 1, сц. 1 После легкого ужина, как говорится, и легкий сон; не удивительно поэтому, что после угощения, которое Калеб не то по набожности, не то по необходимости, нередко скрывающейся .под этим обличьем, преподнес обитателям "Волчьей скалы", сон их не был продолжителен. На другое утро Бакло вбежал в комнату Рэвенсвуда с громким криком: "Ату его! ату!", способным разбудить даже мертвого. - Вставайте, вставайте, ради бога! Охотники на равнине! Первая охота за весь месяц, а вы лежите в постели, у которой только то достоинство, что она помягче камня в склепе ваших предков. - Отложите ваши шутки до другого времени, Бакло, -рассердился Рэвенсвуд. -Не очень-то приятно, едва забывшись после бессонной ночи, проведенной в раздумьях об участи более жестокой, чем это жесткое ложе, вдруг лишиться недолгой минуты покоя. - Ладно, ладно, -ответил гость. - Вставайте, вставайте! Собаки уже спущены. Я сам оседлал коней: ваш Калеб стал бы сначала сзывать слуг и конюхов, а потом пришлось бы битый час выслушивать его извинения за отсутствие людей, которых давно уже нет и в помине. Вставайте, Рэвенсвуд! Говорят вам, собаки спущены! Вставайте же! Охота началась. И Бакло выбежал из комнаты. - Какое мне до всего этого дело? - бормотал Рэвенсвуд, медленно поднимаясь. - Чьи это собаки лают у самых стен нашей башни? - Их светлости лорда Битлбрейна, - сказал Калеб, вошедший в комнату вслед за неистовым лэрдом Бакло. - Не знаю, по какому праву они подняли весь этот вой и визг в охотничьих угодьях вашей милости. - Не знаю, Калеб, не знаю, - отозвался хозяин замка. -Быть может, купив эти земли вместе с охотой, лорд Битлбрейн считает себя вправе пользоваться тем, за что заплатил. - Возможно, милорд, - ответил Калеб, - но настоящему джентльмену не пристало являться сюда и пользоваться своим правом, когда ваша милость сами сейчас живут в замке. Не мешало бы лорду Битлбрейну помнить, кем были его предки; - А нам - кем мы стали, - заметил Рэвенсвуд, едва сдерживая горькую улыбку. - Однако подайте мне плащ, Калеб, надо потешить Бакло и поехать с ним на охоту. Слишком эгоистично жертвовать ради себя удовольствием гостя. - Жертвовать! - повторил старик таким тоном, словно даже мысль о том, что его господину придется чем-то ради кого-то поступиться, является кощунственной. - Жертвовать!.. Но, простите, какое платье угодно вам надеть сегодня? - Все равно, Калеб. Мой гардероб, кажется, не слишком богат. - Не богат! - повторил старый слуга. - А серая пара, которую вы соблаговолили подарить вашему форейтору Хью Хилдебранду; а платье из французского бархата, в котором похоронен ваш покойный отец (царство ему небесное!)... а вся прочая одежда вашего батюшки, которая роздана бедным, а пара из берийского сукна... - Которую я отдал вам, Калеб. Она, пожалуй, единственная, которую я могу получить, не считая той, что была на мне вчера. Вот ее-то, пожалуйста, л дайте. И не будем больше говорить об этом. - Как вашей милости угодно, -согласился Калеб. - Конечно, это платье темное, так что оно вполне прилично по случаю траура; но, право, я ни разу не надевал той пары: она для меня слишком хороша... Ведь у вашей милости нет другой перемены... Камзол прекрасно вычищен, а на охоте присутствуют дамы... - Дамы? - спросил Рэвенсвуд. - Кто именно, Калеб? - Откуда мне знать, ваша милость? Из сторожевой башни я только и видел, как они промчались мимо, натянув поводья, а перья на их шляпах развевались, как у фрейлин королевы эльфов. - Ладно, Калеб, ладно. Подайте же мне плащ и принесите портупею. Что там еще за шум во дворе? - Это лэрд Бакло вывел лошадей, - ответил Калеб, посмотрев в окно. - Будто в замке не довольно слуг! Или будто я не могу заменить их, если им вздумалось выйти за ворота! - Ах, Калеб, у нас ни в чем не было недостатка, если бы ваше "могу" равнялось вашему "хочу". - Надеюсь, вашей милости это ни к чему, мы и так, кажется, несмотря на все наши невзгоды, поддерживаем честь рода, насколько можем. Только мистер Бакло больно уж горяч, больно нетерпелив! Взгляните: вот вывел коня вашей милости без вышитого чепрака... А я вычистил бы его в одну минуту. - Хорош и так, - сказал Рэвенсвуд и, спасаясь от Калеба, направился к узкой винтовой лестнице, спускавшейся во двор. - Может быть, и так хорош, - возразил Калеб с некоторым неудовольствием, - но если ваша милость чуточку помедлит, я скажу, что, безусловно, будет очень нехорошо... - Ну, что еще? - нетерпеливо спросил Рэвенсвуд, однако остановился и подождал. - Нехорошо, если вы приведете кого-нибудь в замок к обеду; не могу же я опять устраивать пост в праздничный день, как тогда, в день святой Магдалины. По правде говоря, если бы ваша милость изволили отобедать вместе с лордом Битлбрейном, то я бы воспользовался передышкой и поискал чего-нибудь на завтра. А не отправиться ли вам обедать вместе с охотниками на постоялый двор? Всегда найдется отговорка, чтобы не заплатить: можно сказать, что вы забыли кошелек, или что хозяин не выплатил ренту и вы зачтете, или... - Или сочинить еще какую-нибудь ложь, не так ли? - досказал Рэвенсвуд. - До свиданья, Калеб. Возлагаю на вас заботы о чести нашего дома! И, вскочив в седло, Рэвенсвуд последовал за Бакло, который, увидев, что его приятель вдел ногу в стремя, с риском сломать себе шею поскакал во весь опор по крутой тропинке, спускавшейся от башни к равнине. Калеб Болдерстон с волнением следил за удаляющимися всадниками. - Дай бог, чтоб с ними ничего не случилось, - бормотал он, качая седой головой. - Вот они уже на равнине. Разве кто-нибудь скажет, что их коням не хватает резвости или прыти! Бесшабашный и горячий от природы, молодой Бакло летел вперед с беспечной стремительностью ветра. Рэвенсвуд не отставал от него ни на шаг: он принадлежал к тем созерцательным натурам, что неохотно покидают состояние покоя, но, раз выйдя из него, движутся вперед с огромной, неукротимой силой. К тому же его энергия не всегда соответствовала силе полученного толчка; ее можно было сравнить с движением камня, который катится под гору все быстрее и быстрее, независимо от того, приведен ли он в движение десницей великана или рукой ребенка. И на этот раз охота - эта забава, настолько любимая юношами всех сословий, что скорее кажется врожденной страстью, данной нам от природы и не знающей различий сословий и воспитания, нежели благоприобретенной привычкой, - охота явилась для Рэвенсвуда мощным толчком, и он предался ей с необычайным пылом. Призывное пение французского рожка, которым ловчие в те далекие дни имели обыкновение подстрекать собак, пуская их по следу; разливистый лай своры, раздававшийся где-то вдали; еле слышные крики егерей; еле различимые фигуры всадников, то подымавшихся из пересекавших равнину оврагов, то мчавшихся по ровному полю, то пробиравшихся через преградившее им путь болото; а главное - ощущение бешеной скачки, - все это возбуждало Рэвенсвуда, вытесняя, хотя бы на краткий миг, обступившие его болезненные воспоминания. Однако очень скоро сознание того, что, несмотря на все преимущества, которые давало ему превосходное знание местности, он все-таки не сможет на своем усталом коне угнаться за охотниками, напомнило Рэвенсвуду о его тяжелом положении. В отчаянии он остановил коня, проклиная бедность, лишавшую его любимой забавы, или, лучше сказать, единственного занятия предков в свободное от бранных подвигов время, как вдруг к нему подъехал неизвестный всадник, уже довольно долго незаметно следовавший за ним. - Ваша лошадь устала, сэр, - обратился к нему незнакомец с предупредительностью, необычной среди охотников. - Разрешите предложить вашей милости моего коня. - Сэр, - сказал Рэвенсвуд, скорее удивленный, чем обрадованный подобным предложением, - право, я не знаю, чем заслужил такую любезность со стороны незнакомого человека. - Не задавайте лишних вопросов, - закричал Бакло, который, чтобы не обгонять Рэвенсвуда, чьим покровительством и гостеприимством он пользовался, все время нехотя сдерживал коня. - "Берите то, что дают вам боги", как говорит великий Джон Драйден, или... постойте... Послушайте, мой друг, дайте-ка вашу лошадь мне: я вижу, вам трудно справляться с нею. Я ее усмирю и объезжу для вас. Садитесь на моего скакуна, Рэвенсвуд: он полетит как стрела. Не дожидаясь ответа, Бакло бросил поводья своей лошади Рэвенсвуду и, вскочив на коня, которого ему уступил незнакомец, поскакал во весь опор. - Вот бесшабашный малый! - воскликнул Рэвенсвуд. - Как вы могли, сэр, доверить ему лошадь? - Тот, кому принадлежит эта лошадь, -сказал незнакомец, - всегда рад служить вашей милости и друзьям вашей милости всем, что у него есть. - Кто же это такой? - изумился Рэвенсвуд. - Простите, ваша милость: он желает сообщить вам свое имя лично. Не угодно ли вам сесть на лошадь вашего приятеля, а свою оставить мне - я разыщу вас после охоты. Слышите? Трубят рога - олень уже загнан. - Пожалуй, это самое верное средство возвратить вам коня, - сказал Рэвенсвуд и, вскочив на скакуна Бакло, помчался к тому месту, откуда звуки рога возвещали последний час оленя. Ликующие призывы рогов мешались с криками ловчих: "Ату его, Толбот! Ату его, Тевиот! Вперед, ребята, вперед!" и другими охотничьими возгласами, оглашавшими в старину отъезжее поле, и вместе с нетерпеливым лаем борзых, теперь уж вплотную окруживших свою жертву, сливались в веселый неумолчный хор. Рассыпавшиеся по равнине всадники, словно лучи, устремляющиеся к единому центру, съезжались со всех сторон к месту последнего действия. Опередив всех, Бакло первым прискакал туда, где выбившийся из сил олень внезапно остановился и, повернувшись кругом, кинулся на собак. Он, как принято говорить, был загнан. Опустив благородную голову, затравленное животное, все покрытое пеной, с выкатившимися от бешенства и страха глазами, теперь, в свою очередь, вселяло ужас в своих преследователей. Охотники, подъезжавшие один за другим со всех концов поля, казалось, подстерегали благоприятный момент, чтобы взять зверя, -в подобных обстоятельствах приходится действовать особенно осторожно. Собаки отпрянули назад, громко лая от нетерпения и страха; каждый охотник словно выжидал, чтобы кто-нибудь другой взял на себя опасную задачу - броситься на оленя и прикончить его. Местность была совершенно открытая, так что подойти к зверю незамеченным не было никакой возможности, и потому, когда Бакло с проворством, отличавшим лучших наездников тех далеких дней, соскочил с лошади, стремглав подбежал к оленю и ударом короткого охотничьего ножа в Заднюю ногу повалил его на землю, у всех присутствующих вырвался радостный крик. Собаки ринулись на поверженного врага и вскоре прикончили его, возвестив о Своей победе пронзительным лаем; ликующие крики охотников и звуки рогов, играющих песнь смерти, заглушили даже доносящийся сюда рокот морского прибоя. Затем ловчий отозвал собак и, преклонив колено, подал нож даме на белом коне, которая из боязни или, быть может, из сострадания держалась до сих пор поодаль. Согласно тогдашней моде лицо всадницы закрывала черная шелковая маска, - ее надевали не только для защиты кожи от действия солнечных лучей или непогоды, но главным образом в соответствии со строгими правилами этикета, не дозволявшими молодой леди участвовать в буйных забавах или появляться в смешанном обществе с открытым лицом. Богатство туалета этой дамы, резвость и красота ее коня, в особенности же учтивые слова, с которыми обратился к ней ловчий, подсказали Бакло, что перед ним королева охоты. Велико же было огорчение, если не сказать презрение, нашего пылкого охотника, когда он увидел, что дама отстранила поданный ловчим нож, отказываясь от чести первой рассечь грудь животного и взглянуть, хороша ли оленина. Он было совсем уже собрался сказать ей какой-нибудь комплимент, но, на свое несчастье, Бакло вел жизнь, исключавшую возможность близкого знакомства с представительницами высшего сословия, и потому, несмотря на врожденную смелость, испытывал робость и смущение, всякий раз, когда ему нужно было заговорить со знатной дамой. Наконец, по его собственному выражению, собравшись с духом, он отважился приветствовать прелестную амазонку и выразить надежду, что охота не обманула ее ожиданий. Молодая женщина отвечала очень скромно и любезно, выказав признательность отважному охотнику, так искусно окончившему травлю как раз тогда, когда собаки и ловчие, по-видимому, растерялись, не зная, что делать. - Клянусь охотничьим ножом, миледи, - ответил Бакло, -которого слова прекрасной дамы возвратили на родную почву, -не велик труд и не велика заслуга, если малый не трусит оленьих рогов. Я ходил на оленя раз пятьсот, и как увижу, что зверь загнан, земля ли, вода ли под ногами - бросаюсь на него и колю. Это - дело привычки, миледи; только я вам скажу, миледи, тут, При всем прочем, нужно действовать быстро и осторожно; и еще, миледи, всегда имейте при себе хорошо отточенный обоюдоострый нож, чтобы колоть и справа и слева, как будет сподручнее, потому что рана от оленьих рогов дело нешуточное и может загноиться. - Боюсь, сэр, - сказала молодая женщина, улыбаясь из-под маски, - вряд ли мне представится случай воспользоваться вашими советами. - Осмелюсь сказать, миледи, джентльмен истинную правду говорит, - вмешался старый ловчий, находивший несвязные речи Бакло весьма назидательными, -я часто слыхал от отца - он был лесничим в Кабрахе, - что раны от клыков кабана менее опасны, чем от рогов оленя. Как говорится в песне старого лесника, Кого пронзит олений рог, не минет похорон, А клык кабаний излечим, не так уж страшен он. - И еще один совет, - продолжал Бакло, который теперь уже совсем освоился и желал всем распоряжаться, - собаки измучились и устали, так надо скорее дать им оленью голову в награду за усердие; а потом позвольте напомнить, что ловчий, который будет свежевать оленину, должен первым делом осушить за здоровье вашей милости кружку эля или чашу доброго вина: если он не промочит горло, оленина быстро испортится. Нечего и говорить, что ловчий не преминул в точности исполнить последнее указание, а затем в благодарность протянул Бакло нож, отвергнутый прекрасной дамой, и она, со своей стороны, вполне одобрила этот знак уважения. - Я уверена, сэр, -сказала она, удаляясь от кружка, образовавшегося вокруг убитого животного, -что мой отец, ради которого лорд Битлбрейн затеял эту охоту, с радостью предоставят распорядиться всем человеку, столь опытному и искусному, как вы. С этими словами дама любезно поклонилась всем присутствовавшим, простилась с Бакло и уехала в сопровождении нескольких слуг, составлявших ее свиту. Бакло почти не заметил ее отъезда: он так обрадовался случаю выказать свое искусство, что в