одобные тому, которое, к моему огорчению, случилось с бароном Брэдуордином. Прежде чем я распущу их, возможно вам будет угодно, капитан Уэверли, посмотреть, как они проделывают различные упражнения. Эдуард согласился, и отряд ловко и точно произвел несколько обычных военных эволюций. Затем они стреляли поодиночке, проявив при этом необычайную сноровку в обращении с пистолетом и ружьем. Стреляли они стоя, сидя, с колена или лежа, в зависимости от команды начальника, и всякий раз попадали в мишень. Затем они выстроились попарно для фехтования на палашах и, доказав свою ловкость и мастерство в одиночных схватках, разбились напоследок на два отряда, подражая стычке, отдельные фазы которой - построение, бегство, преследование и все течение упорного боя - изображались под звуки большой военной волынки. По знаку, поданному начальником, схватка прекратилась. После этого были показаны соревнования в беге, борьбе, прыжках, метании железного бруса и других телесных упражнениях, в которых эта феодальная милиция выказала невероятную ловкость, силу и проворство и полностью оправдала цель, преследуемую их начальником, а именно, внушить Уэверли немалое уважение к их воинским достоинствам и к власти того, кому достаточно было кивнуть, чтобы приказание его было выполнено. - А сколько таких молодцов имеют счастье называть вас своим вождем? - спросил Уэверли. - За правое дело и под начальством любимого вождя род Ивора редко выступал в поход численностью меньше пятисот палашей, - ответил Фергюс. - Но вы прекрасно знаете, что закон о разоружении, принятый около двадцати лет тому назад, мешает им находиться в той боевой готовности, в которой они пребывали в прежние времена. Под оружием я содержу только ту часть клана, которая может защитить как мое имущество, так и имущество моих друзей, когда страну мутят такие люди, как тот, у которого вы провели прошлую ночь, и раз правительство лишило нас иных средств защиты, оно должно смотреть сквозь пальцы на то, что мы защищаем себя сами. - Но вашими силами вы могли бы быстро уничтожить или усмирить такие шайки, как шайка Доналда Бин Лина. - Да, без сомнения, но наградой мне был бы приказ выдать генералу Блекни в Стерлинге те немногие палаши, которые нам оставили. Поэтому действовать так, сдается мне, было бы неполитично. Но пойдемте, капитан, звуки волынок возвещают, что обед готов. Не откажите мне в чести проводить вас в мое неприхотливое жилище. Глава 20. Пир у горцев Прежде чем провести Уэверли в пиршественную залу, ему, по патриархальному обычаю, предложили омыть ноги, что после знойного дня и болот, по которым ему приходилось ходить, было в высшей степени приятно. Правда, при этом он не был так роскошно принят, как в свое время были встречены героические странники "Одиссеи"; обязанности смывания и отирания выполнялись не прелестной девой, Что тело разотрет и маслом умастит, а прокопченной и высохшей старухой, которая была не слишком польщена возложенной на нее обязанностью и ворчала сквозь зубы: "Стада наших отцов паслись не вместе, чтобы я оказывала вам эту услугу". Впрочем, небольшое вознаграждение вполне примирило эту древнюю служанку с тем, что она считала для себя унизительным, и когда Уэверли направился в столовую, она благословила его гэльской поговоркой: "Щедрая рука да наполнится свыше меры". Зал, в котором был приготовлен пир, занимал весь нижний этаж первоначальной постройки Иана нан Чейстела; во всю его длину тянулся огромный дубовый стол. Обстановка трапезы была проста, даже до грубости, а общество многочисленно, даже до тесноты. Во главе стола сидел сам хозяин с Эдуардом и двумя или тремя гайлэндскими гостями - горцами из соседних кланов; далее помещались старшины его собственного клана; следующие места занимали уодсетеры "Уодсетеры - мелкие землевладельцы." и крупные арендаторы; ниже их сидели их сыновья, племянники и молочные братья; затем, в порядке должностей, различная челядь и, наконец, на последнем месте - фермеры, возделывавшие землю собственными руками. Но и за пределами этой длинной перспективы, через широко распахнутую двустворчатую дверь, Эдуард видел на лужайке множество горцев, занимавших еще более низкое положение, но считавшихся тем не менее гостями и имевших право как лицезреть своего хозяина, так и вкушать яства с его стола. В отдалении, за крайней чертой пиршества, виднелись еще другие то появлявшиеся, то исчезавшие фигуры: женщины; оборванные мальчишки и девчонки; старые и молодые нищие; крупные гончие, терьеры, пойнтеры и простые дворняжки - причем все они принимали какое-то прямое или косвенное участие в основном действии. При таком, казалось бы, неограниченном хлебосольстве соблюдалась, однако, своеобразная экономия. Некоторые усилия были потрачены на приготовление блюд из рыбы, дичи и т.д., поставленных на верхнем конце стола, непосредственно перед глазами гостя. Немного ниже на блюдах уже лежали огромные неуклюжие куски баранины и говядины - угощение, сильно напоминавшее, если не считать отсутствия свинины, ненавистной горцам, грубые пиры женихов Пенелопы "...пиры женихов Пенелопы... - Претенденты на руку Пенелопы, жены Одиссея, пировали в ее доме во время многолетнего отсутствия Одиссея и вынуждали ее вступить в новый брак (Гомер, "Одиссея").". Но центральным блюдом был зажаренный целиком годовалый барашек, называемый "урожайной овцой", который был водружен на все четыре ноги и держал во рту пучок петрушки. Приготовлен он был в этом виде, вероятно, для того, чтобы повар, гордившийся более изобилием, нежели изяществом стола своего хозяина, мог удовлетворить собственное тщеславие. Бока этого бедного животного немедленно подверглись яростным атакам со стороны гостей, которые вонзили в них свои кинжалы и ножи, находившиеся обычно в тех же ножнах, что и кинжалы, так что вскоре жаркое явило собой самую жалостную картину разрушения. На одну ступень ниже еда казалась еще более грубой, хотя и достаточно обильной. Сыны Ивора, пировавшие на вольном воздухе, угощались похлебкой, луком, сыром и остатками пиршества. Напитки подавались в том же изобилии и с тем же разбором. Среди непосредственных соседей хозяина ходили бутылки с превосходным бордоским и шампанским, между тем как виски в чистом или разбавленном виде вместе с крепким пивом утоляло жажду тех, кто сидел ближе к нижнему концу. Впрочем, эти различия в распределении напитков не вызывали, повидимому, никаких обид. Каждый из присутствующих понимал, что в своих вкусах он должен считаться с местом, которое он занимает за столом: так, арендаторы со своими подчиненными неизменно заявляли, что вино слишком холодит им желудок, и пили, как будто по собственному выбору, тот напиток, который полагался им из соображений экономии. Волынщики в количестве трех извлекали в течение Всего обеда визгливые и очень громкие воинственные звуки из своих инструментов, что вместе с эхом, отдававшимся от сводчатых потолков, и резкими звуками кельтского языка создавало такое вавилонское столпотворение, что Уэверли стал бояться за свои уши. Мак-Ивор, разумеется, принес извинение за хаос, связанный с таким многолюдным приемом, и, в качестве смягчающего обстоятельства, сослался на свое положение, при котором неограниченное хлебосольство являлось первейшим долгом. - Эти дюжие лентяи, мои соотчичи, - сказал он, - считают, что я затем только и владею своим имением, чтобы их содержать, и я должен добывать им говядину и пиво, в то время как эти плуты не хотят ничего делать, кроме как фехтовать на палашах, стрелять в цель да бродить по горам, охотясь и поуживая рыбу, или еще пьянствовать да волочиться за окрестными девками. Но что поделаешь, капитан Уэверли? Всякий ведет себя так, как положено его породе, будь то сокол или горный шотландец. Ответил Эдуард так, как от него и ожидали: он поздравил Ивора со столь храбрыми и преданными вассалами. - Да, пожалуй, - ответил предводитель, - если бы я вздумал, как мой отец, пускаться в предприятия, где рискуешь получить удар по голове или два по шее, эти молодцы, полагаю, за меня бы постояли. Но кто думает об этом теперь, когда повсюду ходит поговорка: "Лучше старуха с кошельком, чем трое молодцев с мечом"? Затем, обратившись ко всему обществу, он предложил выпить за здоровье капитана Уэверли, достойного друга его любезного соседа и союзника барона Брэдуордина. - Добро пожаловать, - сказал один из старшин, - если он прибыл от Козмо Комина Брэдуордина. - Не согласен, - сказал другой старик, по-видимому не собиравшийся поддержать тост, - не согласен. Пока останется хоть один зеленый лист в лесу, будет и обман в душе у всякого Комина. - Барон Брэдуордин - это сама честь, - вставил третий старик, - и гость, прибывший сюда от него, должен быть желанным, хотя бы он пришел с кровью на руках, если только это не кровь племени Ивора. Старик, который так и не отпил из своего кубка, ответил: - Достаточно было крови племени Ивора на руках Брэдуордина. - Эх, Бэлленкейрох, - ответил первый, - ты больше думаешь о вспышке карабина на мызе в Тулли-Веолане, чем о блеске меча, который сражался за справедливое дело под Престоном. - Еще бы, - ответил Бэлленкейрох, - ведь вспышка ружья стоила мне белокурого сына, а блеск меча лишь очень мало послужил королю Иакову. Фергюс в двух словах объяснил по-французски Уэверли, что за семь лет до этого, во время стычки близ Тулли-Веолана, барон застрелил сына этого старика, а затем Мак-Ивор поспешил рассеять предубеждение Бэлленкейроха, сообщив ему, что Уэверли - англичанин, ни родством, ни свойством не связанный с домом Брэдуординов, и лишь тогда старик поднял свой не тронутый дотоле кубок и вежливо выпил за здоровье Эдуарда. Последний ответил тем же, после чего хозяин подал знак, чтобы музыка прекратилась, и громко произнес: - Где же спрятана песня, друзья мои, что Мак-Меррух не может ее найти? Мак-Меррух, фамильный бард уже преклонных лет, понял Фергюса с полуслова. Тихим голосом и произнося скороговоркой слова, он запел бесконечные кельтские стихи, принятые слушателями со всеми признаками восторга. По мере того как лилась его декламация, он, казалось, все более воодушевлялся. Сначала он говорил, устремив свой взгляд в землю; теперь он обводил глазами гостей, как будто прося, а то и требуя внимания, и голос его поднялся до диких и страстных нот, сопровождаемых соответственной жестикуляцией. Эдуарду, который следил за ним с большим интересом, показалось, что он перечисляет большое количество собственных имен, оплакивает мертвых, обращается к отсутствующим, увещает, умоляет и ободряет слушателей. Уэверли послышалось даже собственное имя, и он был убежден, что не ошибся, так как все взгляды в это мгновение устремились на него. Воодушевление поэта, видимо, передавалось аудитории. Дикие загорелые лица приняли более суровое и энергичное выражение; все склонились вперед к сказителю, многие повскакали с мест и в исступлении размахивали руками, а некоторые даже схватились за мечи. Когда песня закончилась, наступило глубокое молчание; в это время певец и слушатели немного успокоили свои возбужденные чувства и пришли в обычное состояние. Хозяин, который в течение всей этой сцены, по-видимому, больше интересовался чувствами, вызванными песней, нежели проникался общим энтузиазмом, налил бордоским стоявшую перед ним небольшую серебряную чашу. - Передай ее, - сказал он слуге, - Мак-Мерруху нан Фонну (то есть певцу), и, когда он выпьет сок, пусть хранит на память о Вих Иан Воре оболочку плода. Дар был принят Мак-Меррухом с глубокой признательностью; он выпил вино, поцеловал чашу и благоговейно завернул ее в складки пледа на своей груди. Но вот он снова запел. Это была, как верно заключил Уэверли, импровизация, выражавшая наплыв благородных чувств, охвативших его, и славословие предводителю. Эта песня была также встречена рукоплесканиями, но не произвела столь сильного впечатления, как первая. Было, впрочем, ясно, что клан очень одобрительно отнесся к щедрости своего вождя. Произнесено было множество традиционных здравиц на гэльском наречии, которые хозяин переводил своему гостю: - За того, кто не отвернется ни от друга, ни от врага! - За того, кто никогда не бросал товарища! - Приют изгнаннику, из тирана - мешок костей! - За молодцов в тартановых юбках! - Горцы, плечо к плечу! За ними последовали и другие, столь же энергичные пожелания. Эдуард особенно любопытствовал узнать содержание той песни, которая вызвала столь бурные страсти у собравшихся, и спросил об этом хозяина. - Я заметил, - ответил тот, - что вы уже три раза пропустили мимо себя бутылку, и хотел предложить вам пойти в комнаты моей сестры на чашку чая. Она сумеет объяснить вам все это много лучше, чем я. Хотя я не имею права стеснять людей своего клана в их пиршественных обычаях, но сам я отнюдь не сторонник излишеств в этом отношении и, - добавил он с улыбкой, - не держу у себя медведя, способного поглотить разум тех, кто мог бы применить его с пользой. Эдуард охотно согласился, и хозяин, сказав несколько слов окружающим, встал из-за стола вместе с Уэверли. В то время как за ними закрывалась дверь, до Эдуарда донеслись дикие и буйные возгласы - это провозглашали тост за здоровье Вих Иан Вора, означавший удовлетворение его гостей и выражавший всю глубину их преданности своему вождю. Глава 21. Сестра вождя Гостиная Флоры Мак-Ивор была обставлена самым простым и непритязательным образом, так как в Гленнакуоихе приходилось сокращать все расходы для того, чтобы поддерживать в полном блеске гостеприимство, столь необходимое для сохранения и увеличения количества приверженцев и вассалов Вих Иан Вора. Эта бережливость не распространялась, однако, на одежду самой хозяйки, изящную и даже богатую, с большим вкусом сочетавшую парижские фасоны с более простыми модами Горной Шотландии. Волосы ее, не обезображенные искусством парикмахера и ниспадавшие черными как смоль кольцами на шею, были охвачены тонким обручем, богато украшенным бриллиантами. Это была ее уступка горским предрассудкам, не допускавшим, чтобы женщина до замужества прикрывала чем-либо свои волосы. Флора Мак-Ивор была настолько разительно похожа на своего брата Фергюса, что они могли бы сыграть роли Виолы и Себастьяна "Виола и Себастиан - близнецы из комедии Шекспира "Двенадцатая ночь"." с тем же исключительным обаянием, которого достигали в этих ролях миссис Генри Сиддонс "Генри Сиддонс Гарриет (1783-1844) - английская актриса." и ее брат Уильям Мерри "Мерри Уильям (1790-1852) - английский актер, брат Гарриет Сиддонс. В Эдинбургском театре в комедии Шекспира "Двенадцатая ночь" Мерри играл Себастьяна, а Гарриет Сиддонс - Виолу.". У них была та же античная правильность профиля; те же темные глаза, ресницы и брови; тот же чистый цвет лица, с тою разницей, что брат от постоянного пребывания на воздухе сильно загорел, в то время как лицо Флоры отличалось девственной нежностью. Только правильные, суровые и несколько высокомерные черты Фергюса приобретали у Флоры очаровательную мягкость. Даже интонации были у них одинаковые, хотя голос брата был ниже голоса сестры, и когда во время военных упражнений Фергюс подавал команды своим подчиненным, звук его голоса напоминал Эдуарду любимый отрывок в описании Эметрия: Чей глас гремел на расстоянье, Как громкий горн с серебряным звучаньем. А голос Флоры был тих и нежен - "ценное для женщины свойство", но когда ей попадалась тема, способная возбудить ее природное красноречие, он мог вселять благоговейный трепет и уверенность или покорять вкрадчивой убедительностью. Блеск карих глаз, которые у Фергюса загорались нетерпеливым огнем даже тогда, когда на его пути попадались препятствия, на которые он не мог непосредственно воздействовать своей волей, приобретал у его сестры мягкую задумчивость. Во всем облике его сквозило стремление к славе, к власти, ко всему тому, что могло возвысить его над другими людьми; между тем как в выражении лица сестры можно было прочесть сознание собственного духовного превосходства и не зависть, а жалость к тем, кто старался еще более возвыситься. Чувства ее вполне соответствовали выражению ее лица. Воспитание с детских лет внушило ей, равно как и ее брату, безграничную преданность изгнанной династии Стюартов. Она считала, что долг брата, его клана и вообще всякого человека в Британии, невзирая ни на какой риск, способствовать той реставрации, на которую не переставали надеяться сторонники шевалье де Сен-Жоржа. Ради этой цели она была готова все сделать, все перенести, все принести в жертву. Но ее преданность отличалась от преданности ее брата не только своей фанатичностью, но и чистотой. Он был привычен к мелочным интригам и по необходимости вовлечен в сотни жалких столкновений чужих самолюбий. При этом он был от природы честолюбив, и соображения выгоды и карьеры, весьма легко переплетающиеся с политическими взглядами людей, если и не окрашивали его убеждений, то, во всяком случае, придавали им определенный оттенок. В минуту, когда он обнажил бы свой меч, трудно было бы решить, хочет ли он сделать Иакова Стюарта королем или Фергюса Мак-Ивора - графом. В этом смешении чувств он не признавался даже себе самому, но тем не менее оно существовало, и притом в достаточно высокой степени. В груди Флоры, напротив, преданность Стюартам горела чистым огнем, без примеси себялюбивого чувства; она скорее пошла бы на то, чтобы замаскировать честолюбивые или корыстные намерения религией, чем скрыть их под личиной взглядов, которые с малолетства ей было внушено считать патриотическими. Такие примеры преданности были нередки среди последователей несчастной династии Стюартов, и большинству моих читателей, верно, придет на память много знаменательных тому примеров. Но особое внимание, проявленное шевалье де Сен-Жоржем и его супругой к родителям Фергюса и его сестры, а когда дети осиротели, и к ним самим, сделало их верность нерушимой. После смерти родителей Фергюс некоторое время состоял пажом в почетной свите супруги претендента и заслужил ее особое расположение своей красотой и живостью характера. Эти милости распространились и на Флору; несколько лет она воспитывалась за счет принцессы в одном из лучших монастырей и покинула его лишь для того, чтобы вернуться к брату, с которым она провела почти два года. Как брат, так и сестра хранили глубокую и благодарною память о доброте принцессы. Обрисовав преобладающую черту характера Флоры, об остальных я могу упомянуть уже более кратко. Она была прекрасно воспитана и приобрела изящные манеры, которых естественно ожидать от девушки, с детских лет находившейся в обществе принцессы; однако она не научилась еще заменять искренность чувств лоском вежливости. Когда она поселилась в уединении Гленнакуойха, она увидела, что возможность заниматься французской, английской и итальянской литературой будет представляться ей лишь редко, и, чтобы заполнить свободное время, она предалась изучению музыки и поэтических традиций гайлэндцев, причем испытывала истинное удовольствие от этих занятий, в которых брат ее, менее восприимчивый к литературным красотам, находил скорее средство снискания популярности, нежели непосредственное наслаждение. В этих поисках ее поддерживала и великая радость, которую она доставляла тем, к кому обращалась с расспросами. Ее любовь к своему клану - привязанность почти наследственная - была, как и ее приверженность Стюартам, более чистой страстью, чем у брата. Он был слишком большой политик и свое патриархальное влияние рассматривал исключительно с точки зрения возможностей собственного возвышения, чтобы его можно было назвать образцом горского вождя. Флора не меньше брата дорожила этой патриархальной властью и всячески старалась ее расширить, но побуждало ее к этому благородное желание оградить от бедности или хотя бы от нужды и иноземного угнетения тех, кем, по местным понятиям того времени, был призван управлять ее брат. Все, что она смогла уделить из своих доходов (она получала небольшую пенсию от княгини Собесской "Княгиня Собесская, Мария Клементина-жена претендента Иакова Стюарта."), шло не на доставление крестьянам каких-либо удобств, ибо это понятие им было неизвестно и, пожалуй, даже чуждо, а на облегчение их крайней нужды во время болезни или в глубокой старости. Во всякое другое время они готовы были в доказательство своей верности скорее работать на предводителя и не ожидали от него какого-либо подспорья, кроме неприхотливых угощений да участка, который он выделял им из своих земель. Флора пользовалась у них такой любовью, что, когда МакМеррух сочинил песню, в которой, перечисляя всех главных красавиц округи, указал на ее превосходство словами, что "самое прекрасное яблоко висит на самой высокой ветке", он получил в подарок от товарищей по клану столько семенного ячменя, что мог бы десять раз засеять свой гайлэндский Парнас, или "Бардову ниву", как ее называли. Замкнутость жизни мисс Мак-Ивор была вызвана не только уединенностью замка, но и ее собственными вкусами. Самым близким ее другом была Роза Брэдуордин, к которой она была очень привязана. Художника обе подруги могли бы прекрасно вдохновить как образ муз - веселой и меланхолической. И действительно, отец Розы проявлял к ней столько нежной заботы и круг ее желаний был настолько ограничен, что среди них не было ни одного, которого он не хотел бы или не мог исполнить. Иначе обстояло дело с Флорой. Еще девочкой ей пришлось испытать полную перемену обстановки - от веселья и блеска к полному уединению и относительной бедности; а все ее мысли и желания сосредоточивались вокруг великих событий в жизни страны, которые не могли произойти иначе, как ценою больших опасностей и кровопролития, и к которым не приходилось относиться легкомысленно. Поэтому ее обхождение отличалось серьезностью, хотя она всегда была готова занимать общество, и старый барон был о ней очень высокого мнения. Он не раз исполнял с ней французские дуэты Линдора и Хлориды "Линдор и Хлорида - поэтические имена любовников во французских пасторалях." и другие, бывшие в моде к концу царствования престарелого Людовика XIV. Считалось, хотя никто не дерзнул бы заикнуться об этом барону Брэдуордину, что просьбы Флоры в значительной мере смягчили гнев Фергюса после их ссоры. Ей удалось затронуть самые чувствительные струны в душе брата, сославшись в первую очередь на лета барона, а затем представив Фергюсу, какой ущерб подобная ссора может нанести общему делу и ему лично как осторожному политику, если из нее будут сделаны крайние выводы. Без этого вмешательства ссора, вероятнее всего, закончилась бы поединком, поскольку барон уже раз пролил кровь одного из представителей клана, несмотря на то, что дело было своевременно улажено, и поскольку он настолько мастерски владел оружием, что даже Фергюс соизволил ему завидовать. По этой же причине Флора была инициатором их примирения, на которое Фергюс пошел довольно охотно, так как оно благоприятствовало некоторым из его дальнейших планов. С этой молодой девицей, возглавлявшей женское царство за чайным столом, Фергюс и познакомил капитана Уэверли, которого она приняла с обычной учтивостью. Глава 22. Поэзия горцев После первых приветствий Фергюс сказал своей сестре: - Дорогая Флора, прежде чем вернуться к варварским ритуалам наших предков, я должен сказать тебе, что капитан Уэверли - поклонник кельтской музы, хотя ни слова не понимает в языке, на котором она изъясняется. Я рассказал ему, что ты выдающаяся переводчица гэльских стихов и что Мак-Меррух восхищается твоими переводами на том же основании, что и капитан Уэверли оригиналами, - потому что он их не понимает. Будь так добра - прочти или продекламируй нашему гостю по-английски тот удивительный каталог имен, который Мак-Меррух сметал на живую нитку по-гэльски. Готов прозакладывать свою жизнь против пера куропатки, что у тебя есть уже перевод, ведь я прекрасно знаю, что ты причастна всем тайнам нашего барда и знакомишься с его песнями задолго до того, как он исполнит их в нашем зале. - Ну как ты можешь говорить такие вещи, Фергюс! Ты же прекрасно знаешь, что эти стихи никогда не заинтересуют гостя-англичанина, даже если бы я могла перевести их так, как ты утверждаешь. - Не меньше, чем меня, прелестная леди. Сегодня ваше совместное сочинительство - ибо я настаиваю на том, что ты принимала в нем участие, - стоило мне последнего серебряного кубка в замке и, вероятно, обойдется мне еще дороже на следующем cour pleniere "торжественном приеме (франц.).", если на Мак-Мерруха снизойдет муза; ты же знаешь пословицу: "Когда рука вождя оскудевает, песня барда замирает на его устах". Признаюсь, я был рад этому - есть три вещи, совершенно бесполезные для современного горца: меч, который он не вправе обнажать; бард, воспевающий дела, которым он не смеет подражать; и большой кошель из козьей шкуры, в который он никогда не положит ни одного луидора. - Ну, брат, если ты разоблачаешь мои тайны, не надейся, что я буду хранить твои. Уверяю вас, капитан Уэверли, что Фергюс слишком горд, чтобы обменять свой Меч на маршальский жезл, что Мак-Мерруха он считает гораздо более великим поэтом, чем Гомера, и не отдал бы своего кошелька из козьей шкуры за все те луидоры, которые бы в него вместились. - Хорошо сказано, Флора; удар за удар, как сказал черту Конан "Удар за удар, как сказал черту Конан... - поговорка, пришедшая в Шотландию из ирландских баллад о Файоне, где действует шут Конан, который дьяволу ответил оплеухой на оплеуху, сказав при этом свою любимую фразу: "Удар за удар!"". Ну, а теперь поговорите о бардах и поэзии, если не о кошельках и мечах, а я пойду оказать заключительные почести сенаторам племени Ивора. - С этими словами он вышел из комнаты. Разговор продолжался между Флорой и Уэверли, ибо сидевшие за чаем две нарядные молодые женщины, представлявшие собою нечто среднее между компаньонками и служанками, не принимали в нем участия. Это были две хорошенькие девицы, но служили они только фоном, на котором красота и грация их покровительницы выделялась с особой силой. Беседа потекла по тому руслу, в которое направил ее предводитель, и Уэверли в равной мере позабавило и заинтересовало то, что Флора сообщила ему о кельтской поэзии. - Зимою главное развлечение горцев - это сидеть у очага и слушать поэмы, в которых воспеваются подвиги героев, жалобы любовников и битвы враждующих племен. Говорят, что некоторые из них очень древние и, если когда-нибудь будут переведены на какой-нибудь язык цивилизованной Европы, не преминут вызвать большую сенсацию и произведут на читателей глубокое впечатление. Другие поэмы - более позднего происхождения и являются творениями бардов определенных кланов. Этих бардов наиболее знатные и могущественные вожди содержат в качестве певцов и историков их племени. Произведения их, разумеется, отличаются различной степенью талантливости, но многое, составляющее их прелесть, неизбежно должно пропасть в переводе, и, конечно, они не произведут впечатления на тех, кто не чувствует заодно с поэтом. - А ваш бард, излияния которого сегодня так сильно подействовали на слушателей, считается одним из любимейших горских поэтов? - Это затруднительный вопрос. Слава его среди соотечественников велика, и вы не можете ожидать, чтобы я стала умалять его достоинства "Гаилэндский поэт был почти всегда импровизатором. Капитан Берт (Берт, Эдуард (ум. в 1755 г.) - автор "Писем джентльмена из Северной Шотландии" (изданы в 1754 г.)) встретил одного такого за столом у Ловата (Ловат - один из шотландских баронов, фигурирующий в книге Верта). (Прим. автора.)". - Но его песня, мисс Мак-Ивор, казалось, заставила встрепенуться всех этих воинов, старых и молодых? - Песня представляет собою почти сплошное перечисление гайлэндских кланов с указанием их отличительных особенностей, а также обращенный к ним призыв хранить в памяти деяния предков и подражать им. - Скажите, ошибся ли я, когда решил, как бы странно это ни казалось, что в стихах, которые он пел, заключалось какое-то упоминание обо мне? - Вы наблюдательный человек, капитан Уэверли, и вы не ошиблись. Гэльский язык, чрезвычайно богатый гласными, прекрасно приспособлен для поэтических импровизаций, поэтому бард редко пренебрегает возможностью усилить впечатление от заранее подготовленной песни и внести в нее несколько строф, вдохновленных обстоятельствами, при которых он ее исполняет. - Я бы отдал своего лучшего коня за то, чтобы узнать, что этот бард мог сказать о таком недостойном южанине, как я. - Это не будет вам стоить и пряди его гривы. Уна, Мавурнин! "милочка! (кельт.)" (Тут она сказала несколько слов одной из девушек, которая вежливо присела и тотчас выбежала из комнаты.) Я послала Уну узнать у барда, какими выражениями он пользовался, а себя я предлагаю в качестве драгомана. Уна вернулась через несколько минут и повторила своей госпоже несколько строчек по-гэльски. Флора мгновение подумала, а потом, слегка покраснев, обратилась к Уэверли: - Невозможно удовлетворить ваше любопытство, капитан Уэверли, не выставив напоказ моей самонадеянности. Если вы дадите мне несколько минут на размышление, я попробую присоединить эти строки к грубому переводу отрывка из оригинала, который я пыталась сделать раньше. Мои обязанности хозяйки за чайным столом как будто выполнены; вечер прекрасный, Уна проведет вас в один из моих любимых уголков, а мы с Катлиной вас догоним. Получив соответственные указания на своем родном языке. Уна повела Уэверли уже другим коридором, не тем, которым он прошел в комнату Флоры. Издали до него доносились звуки волынки и восторженные крики гостей. Выйдя на свежий воздух другим ходом, они прошли небольшое расстояние по дикой, мрачной и узкой долине, в которой'расположен был замок, следуя извилистому течению речки. В одном месте, примерно в четверти мили от замка, эта речка возникала из слияния двух ручьев. Больший из них протекал по этой голой долине, не менявшей ни своего характера, ни уклона на всем обозримом протяжении, вплоть до замыкавших ее гор. Но другой, срывавшийся с гор налево, казалось, возникал из темного ущелья между двух скал. Эти ручьи были совершенно различны. Больший казался спокойным и даже несколько угрюмым, он образовывал глубокие водовороты или застаивался в темно-голубых заводях; но движение меньшего было стремительным и бешеным, с громом и пеной мчался он из-за неприступных скал, как сумасшедший, вырвавшийся из заточения. Вверх по течению этого ручья и повела прекрасная безмолвная Уна нашего героя, словно какого-нибудь рыцаря из средневекового романа. Узкая тропинка, которую во многих местах постарались сделать более удобной для Флоры, вилась по местности, совершенно не похожей на ту, где они только что были. Вокруг замка все было холодно, голо и неприютно, и даже в запустении своем прозаично; а узкая лощина, расположенная в непосредственной близости от этих скучных мест, как будто открывала дверь в царство романтики. Скалы тут принимали тысячи разнообразных очертаний. В одном месте огромная глыба камня, казалось, преграждала путникам дорогу, и лишь у самого ее основания Уэверли заметил внезапный крутой поворот тропы, обходившей эту громаду. В другом месте скалы с обеих сторон тропинки сближались настолько, что при помощи двух сосновых стволов, покрытых дерном, удалось перекинуть примитивный мост через бездну высотой по крайней мере футов в полтораста. Перил у него не было, а ширина его составляла не больше трех футов. Уэверли засмотрелся на эту ненадежную постройку, пересекавшую черной полосой клочок голубого неба, не заслоненного с обеих сторон выступами, и вдруг с ужасом заметил на этом зыбком сооружении Флору и ее служанку, словно повисших в воздухе, подобно каким-то неземным существам. Увидев его внизу. Флора остановилась и с грациозной непринужденностью, от которой его бросило в дрожь, помахала ему платком, ответить ей тем же он оказался не в силах, так у него закружилась голова от этого зрелища. Он вздохнул с облегчением лишь тогда, когда прелестное видение покинуло неверную опору, по которой оно скользило с такой беззаботностью, и исчезло на другой стороне. В нескольких шагах от мостика, внушившего такой ужас нашему герою, тропинка отклонялась от ручья и круто поднималась в гору. Лощина раздвинулась и превратилась в поросший лесом амфитеатр, где покачивали ветвями березы, дубки, орешник и там и сям тисовое дерево. Скалы здесь отошли вдаль, но все еще выступали своими серыми зубчатыми гребнями из-за кустарника. Еще дальше подымались кряжи и пики, то обнаженные, то одетые лесом, то сглаженные в своих очертаниях и заросшие вереском, то расщепленные на отдельные утесы и скалы. Еще один крутой поворот - и тропа, на протяжении двух или трех сотен сажен потерявшая из виду ручей, внезапно привела Уэверли к весьма живописному водопаду. Он был не особенно высок и многоводен, но прелесть ему придавала вся окружающая обстановка. После ряда мелких каскадов, которые тянулись футов на двадцать, он устремлялся в широкий естественный бассейн, до краев наполненный такой прозрачной водой, что там, где не мешали пузырьки, глаз мог различить на его глубоком дне каждый отдельный камешек. В своем вихревом движении вода обегала водоем и прорывалась через отбитый край его, образуя второй водопад, низвергавшийся, казалось, в самую бездну; затем, сбегая вниз по гладким, темного цвета скалам, с которых он в течение веков стирал все неровности, он уже дальше, журча, блуждал по ущелью, откуда только что поднялся Эдуард. Окружение водоема не уступало ему по красоте, но характер его был суров и внушителен и казался почти величественным. Мшистые дерновины прерывались огромными глыбами скал; на них росли кусты и деревья, часть которых была посажена по указанию Флоры, но с таким чувством меры, что, усиливая привлекательность этого места, они не нарушали его поэтической дикости. Здесь Уэверли и нашел Флору. Она глядела на водопад и напоминала одну из тех прелестных фигур, которыми Пуссен "Пуссен, Никола (1594-1665) - французский живописец, основоположник классицизма в живописи." украшает свои пейзажи. В двух шагах от нее стояла Катлина с небольшой шотландской арфой. Играть на этом инструменте научил Флору Рори Долл, один из последних арфистов среди западных горцев. Солнце, клонившееся к западу, придавало всем окружающим предметам сочные и разнообразные оттенки, зажигало какой-то сверхчеловеческий блеск в выразительных темных глазах Флоры и подчеркивало свежесть и чистоту ее лица и величавую грацию ее фигуры. Эдуард подумал, что даже в самых безудержных своих мечтаниях он не представлял себе образа столь утонченно и завлекательно прекрасного. Дикая красота этого убежища, возникшего перед ним как по волшебству, еще больше усиливала смешанное чувство блаженства и трепета, с которым он приближался к Флоре, как к какой-нибудь прекрасной волшебнице Боярдо "Боярдо, Маттео (1441-1494) - итальянский поэт, автор незавершенной поэмы "Влюбленный Роланд" (1486) о любви рыцаря Роланда к прекрасной Анджелике. Поэма Ариосто "Неистовый Роланд" является продолжением поэмы Боярдо." или Ариосто, по одному мановению которой возникли среди пустыни все эти райские красоты. Флора, как и всякая красавица, отдавала себе полный отчет в своем могуществе и по почтительному, но смятенному тону его обращения с удовлетворением заметила, какое впечатление она произвела на молодого офицера. Но так как ум у нее был трезвый, то в оценке чувств, со всей очевидностью охвативших Уэверли, она значительную долю приписала влиянию романтической обстановки и других случайных обстоятельств. Не подозревая, какой мечтательный и впечатлительный у него характер, она сочла его преклонение перед ней мимолетной данью, которую в подобной обстановке он непременно принес бы любой женщине, даже менее привлекательной, чем она. Поэтому она спокойно отвела его от водопада настолько, чтобы шум его не заглушал ее голоса и даже служил ему своего рода аккомпанементом, и, усевшись на мшистую скалу, взяла из рук Катлины арфу. - Я привела вас сюда, капитан Уэверли, - сказала она, - полагая, что этот вид покажется вам интересным. Кроме того, я считала, что гэльская песня в моем несовершенном переводе еще более пострадает, если я не спою ее в той дикой обстановке, которая к ней больше всего подходит. Если говорить поэтическим языком моей страны, кельтская муза витает в туманах, окутывающих неведомую и уединенную гору, и голос ее - это рокот горных потоков. Тот, кто хочет добиться ее благосклонности, должен полюбить голые скалы больше, чем плодородные долины, и уединение пустынь больше, чем веселье пиров. Кто, слушая речи этой прелестной девушки, мелодичный голос которой возвышался до пафоса, не воскликнул бы, что муза, к которой она взывает, никогда бы не нашла более подходящей представительницы? Но хотя эта мысль сразу явилась Эдуарду, у него не хватило духа произнести ее вслух. При первых же звуках, которые она извлекла из своей арфы, его охватило буйное чувство восторга, доходившее почти до страдания. Ни за какие блага он не уступил бы своего места рядом с ней, а между тем он почти жаждал одиночества, чтобы разобраться в своих чувствах и рассмотреть на досуге смятение, которое волновало его грудь. Флора вместо мерного и монотонного речитатива барда сопроводила эти слова возвышенным напевом одной малоизвестной воинственной песни. После нескольких беспорядочных звуков она начала дикую и своеобразную прелюдию, которая прекрасно сочеталась с шумом далекого водопада и нежными вздохами ветерка в шелестящей листве осины, нависшей над местом, где расположилась прекрасная арфистка. Следующие стихи вряд ли заставят читателя пережить те чувства, с которыми в таком исполнении и с таким сопровождением их воспринял Уэверли: Туманы в горах, все окутано тьмой; Но сон наш мрачнее, чем сумрак ночной, Британскому гнету не видно конца - И руки немеют, и стынут сердца. Не брызнувшей крови багровый поток, А бурая ржавчина красит клинок; И не во врага, что согнуть нас хотел, А в птиц да оленей стреляет наш гэл. Коль барды поют о деяньях отцов, Наш стыд и смущенье - награда певцов. Пускай же умолкнут и песня, и стих, Что могут напомнить о битвах былых. Но кончилась ночь, и проснулся народ. В горах мы увидели солнца восход. Лучи разгоняют тяжелый туман, Прозрачен и светел течет Гленфиннан. О Морэй-изгнанник, наш славный герой! Как солнечный луч перед близкой грозой, Взвивается знамя, что в бой поведет, И северный ветер его развернет. О вы, дети сильных! Коль грянет гроза, Коль молнии блеск вам ударит в глаза, То нужно ль, чтоб старцы в балладах своих Напомнили вам о героях былых? Слейт, Рэнелд, Гленгерри - союз королей, - Под вашею властию остров Айлей; Как бурные реки, бегущие с гор, Вы слейтесь, чтоб дать чужеземцам отпор. Отважный Лохил, сэра Эвана сын, Восстань во главе своих верных дружин! Пусть, Кеппох, твой рог призывает к борьбе - Далекий Коррьярик ответит тебе. Властитель Кинтейла, пусть дерзостный враг В сраженье кровавом увидит твой стяг. Вы, гордого клана Гиллеан вожди, Припомните славу Харло и Данди. Клан Фингон, ваш род вольнолюбьем блистал И многих героев Шотландии дал; Не медлите ж, Фингон и клан Рорри-Мор, Прорежьте галерами водный простор. Не сдержит восторга и клан Мак-Шимей, В нарядах военных увидев вождей. А Гленко убитого доблестный род Взывает о мести и рвется в поход. Проснитесь, о Дермид, и Альпин, и Мой! Шотландцы, забудьте про сон и покой! Проснитесь, вас родина в битву зовет. За честь, за свободу, за мщенье - вперед! В этот момент огромная гончая бросилась к Флоре и прервала ее пение своими непрошеными ласками. Услышав издали свист, она повернулась и стрелой бросилась назад по тропинке. - Это верный спутник Фергюса, капитан Уэверли, - сказала она, - а этот свист - его сигнал. Из всех родов поэзии брату нравится только юмористический. Впрочем, он явился сюда весьма кстати, чтобы прервать длинный каталог племен, который один из ваших дерзких английских поэтов называет Высокородных нищих список длинный: Мак-Грегоры, Мак-Кензи и Мак-Лины. Уэверли выразил сожаление, что ей не дали докончить. - О, вы и не подозреваете, чего вы лишились! Бард по долгу службы, разумеется, отвел три длинные строфы Вих Иан Вору, знаменосцу, перечисляя все его земли и угодья и не упустив случая упомянуть, что он вселяет новые силы в своего певца и является "подателем щедрых даров". Кроме этого, вы услышали бы наставительное обращение к белокурому сыну чужестранца, живущему в стране, где трава всегда остается зеленой, всаднику на лоснящемся холеном коне, масть которого подобна вороньему крылу, а ржание - воинственному клекоту орла. Этого лихого наездника дружественно заклинают припомнить, что все его предки отличались как храбростью, так и верностью королю. И все это для вас пропало! Но так как я вижу, что любопытство ваше не удовлетворено, я спою вам последние строфы: свист моего брата донесся издалека, и я думаю, что у меня хватит времени кончить, прежде чем он придет и начнет насмехаться над моим переводом. Проснитесь, вожди, дети сумрачных гор, В долинах, на кручах, у рек и озер. Рожок не к охоте вам подал сигнал, Волынка зовет не в обеденный зал. Победа иль смерть - боевой наш девиз. Над вереском горным знамена взвились. Вожди! В ваших душах пусть ярость кипит, Пусть кровь в ваших жилах, как пламя, горит; Пусть жалость пустая вам будет чужда. Ваш долг - чужеземцев изгнать навсегда, Как делали предки в далекие дни, Иль в битве отдать свою жизнь, как они. Глава 23. Уэверли продолжает гостить в Гленнакуойхе Флора едва успела закончить свою песню, как Фергюс появился перед ними. - Я был уверен, что найду вас здесь, даже без помощи моего верного Брана. Обычный, не увлекающийся возвышенным вкус, ну, скажем, как мой, предпочел бы, разумеется, какой-нибудь версальский фонтан "Версальский фонтан... - Дворец французского короля в Версале славился своими фонтанами. Фергюс - воспитанник французского двора - предпочитает их горному ручью." этому каскаду со всеми сопровождающими его гранитами, громами и грохотами, но это - Парнас нашей Флоры, капитан Уэверли, а этот ручей - ее Геликон "...это - Парнас нашей Флоры... а этот ручей - ее Геликон... - Парнас и Геликон - горные вершины в Греции, где, согласно древнегреческой мифологии, жили музы. На Парнасе бьет Кастальский ключ, а на склонах Геликона - источник Иппокрена. Вероятно, Фергюс хотел уподобить каскад и ручей этим источникам, а не самим горным вершинам.". Для моего погреба было бы весьма полезно, если бы она могла внушить своему сотруднику Мак-Мерруху, что он весьма благотворно действует на вдохновение: он только что выпил пинту виски, чтобы согреть свой желудок после бордоского. А что, испробовать разве его силу? - Он отпил немного воды из горсти и, встав в театральную позу, тут же начал: О дева гор, краса всех дев! Тебе понятен наш напев: Ведь ты в таких краях живешь, Где не растут трава и рожь. Впрочем, наш гайлэндский Геликон никогда не принесет пользы английской поэзии. Allons, courage "А ну, смелей! (франц.)"! O vous, qui buvez, a tasse pleine, A cette heureuse fontaine, Ou on ne voit, sur Ie rivage, Que quelques vilains troupeaux, Suivis de nymphes de village, Qui les escortent sans sabots. "О вы, кого струею пенной Поит сей ключ благословенный, Где жалкие стада блуждают На берегу среди цветов И всюду их сопровождает Рой сельских нимф без башмаков (франц.)." - Помилосердствуй, милый Фергюс! Избавь нас от этих скучнейших и бесцветнейших жителей Аркадии "...бесцветнейших жителей Аркадии... - Жители древней Аркадии (центральной части Пелопоннеса) пользовались репутацией патриархального народа. Авторы идиллий изображали их неиспорченными детьми природы. Возникший в эпоху Возрождения жанр пасторали представлял их в еще более идеализированном виде.". Не навлекай на нас напасть всех Коридонов и Линдоров "Коридон, Линдор - имена пасторальных аркадских пастушков.". - Нет, если ты не можешь оценить прелести de la houlette et du chalumeau "пастушеского посоха и свирели (франц.).", я дойму тебя героическим жанром. - Дорогой Фергюс, ты, верно, почерпнул свое вдохновение не из моей, а из Мак-Мерруховой чаши. - Отрицаю, ma belle demoiselle "прекрасная дева (франц.).", хоть и заявляю, что из двух она кажется мне наиболее приемлемой. Кто это из ваших сумасшедших итальянских поэтов говорит: Io d'Elicona niente Mi curo, in fe di Dio, che' il bere d'acque (Bea chi ber ne vuol) sempre me spiacque. "Клянусь, я Геликон ни в грош не ставлю. Питайся всяк, кто хочет влагой дивной, А мне вода всегда была противна (итал.)." Но если вы предпочитаете гэльский, капитан Уэверли, мы попросим сейчас маленькую Катлину спеть нам "Дримминдху". А ну, Катлина, дорогая, начинай, и никаких извинений перед чужестранцем! Катлина очень живо спела небольшую гэльскую песню, шуточную элегию крестьянина на смерть своей коровы, забавные звуки которой не раз вызывали улыбку Уэверли, хоть он и не понимал языка "Эта старинная гэльская песня все чаще пользуется популярностью как в Верхней Шотландии, так и в Ирландии. Она была переведена на английский язык и издана, если не ошибаюсь, по настоянию шутника Тома д'Эрфи (Д'Эрфи, Томас (1653-1723) - английский поэт и драматург.) под названием "Колли, моя корова". (Прим. автора.)". - Замечательно, Катлина! - воскликнул Фергюс. - Придется как-нибудь подобрать тебе красивого жениха среди парней нашего клана. Катлина засмеялась, покраснела и спряталась за подругу. По дороге в замок Мак-Ивор стал горячо уговаривать Уэверли остаться у него погостить еще неделю-две, чтобы посмотреть на большую охоту, в которой собирались участвовать он сам и еще несколько гайлэндских джентльменов. В груди Эдуарда слишком живы были впечатления от красоты Флоры и от прелести ее пения, чтобы он нашел в себе силу отклонить такое приятное приглашение. Поэтому решено было, что он напишет барону Брэдуордину, сообщит ему о своем намерении пробыть еще с полмесяца в Гленнакуойхе и попросит его препроводить с подателем (слугой Фергюса) все письма, которые могли прийти к нему за это время. Разговор, естественно, перешел на барона, которого Фергюс стал превозносить до небес как человека чести и безупречного воина. Еще более проницательную характеристику дала ему Флора, заметив, что он представляет собой чистейший образец шотландского рыцаря былых времен со всеми его достоинствами и особенностями. - Такие характеры, капитан Уэверли, - сказала она, - становятся с каждым днем все реже. Отличительной чертой их было чувство собственного достоинства, которое свято соблюдалось вплоть до последнего времени. Но теперь джентльмены, взгляды которых не позволяют им прислуживаться новому правительству, попадают в немилость и опалу, и многие начинают вести себя по-иному. Вы сами видели в Тулли-Веолане людей, которые приобрели привычки и друзей, несовместимых с их воспитанием. Безжалостные и несправедливые политические гонения зачастую развращают своих жертв. Но будем надеяться, что скоро наступит такое время, когда шотландский помещик сможет быть ученым, не страдая педантизмом нашего друга барона; увлекаться охотой, не усваивая вульгарных привычек мистера Фолконера; и хорошим хозяином, не став грубым двуногим скотом, как Килланкьюрейт. Так Флора предсказывала изменение порядков, действительно совершившееся впоследствии, но совсем по-иному, чем это ей представлялось. Потом она перешла на милую Розу и с самой теплой похвалой отозвалась о ее наружности, манерах и способностях. - Тот счастливец, которого она полюбит, найдет неоценимое сокровище в ее чувствах. Она всей душой предана семейной жизни и выполнению тех мирных обязанностей, которые сосредоточиваются вокруг домашнего очага. Муж станет для нее тем, кем сейчас является для нее отец, - предметом забот, попечения и нежной привязанности. Она на все будет смотреть его глазами, интересоваться лишь тем, что его занимает. Если он окажется человеком разумным и нравственным, она будет сочувствовать его печалям, подбадривать его в усталости и разделять его радости. Но если ею завладеет грубый и невнимательный муж, она также угодит ему, ибо недолго переживет его грубости. Увы! Сколько шансов на то, что именно такая судьба постигнет мою бедную подругу! О, если бы я могла стать сию же минуту королевой и приказать самому приятному и достойному юноше моего королевства принять свое счастье из рук Розы Брэдуордин! - Хорошо было бы, если бы en attendant "пока что (франц.)." ты приказала ей принять это счастье из моих рук, - промолвил со смехом Фергюс. Не знаю почему, но это желание, хоть и высказанное в шутливой форме, покоробило Эдуарда, несмотря на то, что Флора вызывала в нем все более пламенное чувство, а к мисс Брэдуордин он был совершенно равнодушен. Это одна из необъяснимых сторон человеческой природы, и пытаться разгадывать ее мы не станем. - Из твоих рук, брат? - ответила Флора, пристально посмотрев на него. - Никогда. У тебя другая суженая - Честь; опасности, которым ты должен подвергнуть себя, добиваясь ее благосклонности, разбили бы сердце бедной Розы. Беседуя таким образом, они дошли до замка, и Уэверли быстро написал письма в Тулли-Веолан. Зная, насколько педантичен барон в таких делах, он собирался запечатать свою записку печатью с фамильным гербом, но не нашел ее на цепочке от часов и решил, что забыл ее в Тулли-Веолане. Он сказал об этом Фергюсу и попросил его одолжить ему фамильную печать Мак-Иворов. - Не может быть, чтобы Доналд Бин Лин... - сказала мисс Мак-Ивор. - Ручаюсь жизнью, особенно при таких обстоятельствах, - ответил брат. - А кроме того, если бы он взял печать, он не побрезговал бы и часами. - Знаешь, Фергюс, - сказала Флора, - что там ни говори, а мне страшно, что ты покровительствуешь этому человеку. - Я покровительствую ему? Моя любезная сестрица еще, чего доброго, убедит вас, что я получаю от него то, что люди в старину называли "стейкредом", - кусок мяса с добычи, или, проще говоря, часть добычи, захваченном разбойником, которую он выплачивает лэрду или вождю клана за то, что прогоняет захваченный скот через ею земли. Нет сомнения, что если я не найду какого-нибудь магического средства, чтобы придержать язычок Флоры, в один прекрасный день генерал Блекни пришлет сюда из Стерлинга отряд воителей (это слово он произнес с высокомерной иронией), чтобы захватить Вих Иан Вора, как они прозвали меня, в его собственном замке. - Перестань, Фергюс, неужели нашему гостю не ясно, что с твоей стороны все это сумасбродство и аффектация? У тебя хватает людей, и нет нужды вербовать бандитов, а твоя собственная честь выше всяких подозрений. Почему бы тебе сразу не выслать из своих земель этого Доналда Бин Лина, которого я прямо не выношу за его льстивость и двуличие еще больше, чем за его грабежи? Никакая высокая цель не заставила бы меня терпеть такую личность. - Никакая, Флора? - спросил Фергюс многозначительно. - Никакая, Фергюс! Даже та, которая ближе всего моему сердцу. Избавь это святое дело от таких зловещих пособников! - Но, сестричка, - весело ответил Мак-Ивор, - ты забыла мое уважение к la belle passion "прекрасной страсти (франц.).". Эван Дху Мак-Комбих влюблен в Доналдову дочку Алису, и ты ведь не хотела бы, чтобы я расстроил их любовные дела. Весь клан восстал бы против меня. Ты же знаешь их мудрое изречение, что для всякого человека родственник - часть его тела, а молочный брат - кусок его сердца. - Тебя, Фергюс, не переспоришь. Дай бог, чтобы все это благополучно кончилось! - Благочестивое пожелание, дорогая моя пророчица, и самый лучший способ закончить спор по сомнительному вопросу. Однако, капитан Уэверли, неужели вы не слышите волынок? Не испытываете ли вы желания поплясать а зале под их звуки? Это лучше, чем быть оглушенным ими, не принимая участия в упражнениях, к которым они нас призывают. Уэверли подал руку Флоре. Песни, пляски и веселье продолжались допоздна, и ими на этот день закончилась программа развлечений в замке Вих Иан Вора. Наконец Эдуард удалился к себе, охваченный незнакомыми и противоречивыми чувствами, которые долго не давали ему уснуть Он был в том не лишенном прелести состоянии, когда за руль берется фантазия, а душа скорее несется, увлекаемая потоком мыслей, чем старается определить, расположить в известном порядке и исследовать их. Заснул он поздно и видел во сне Флору Мак-Ивор. Глава 24. Охота на оленя и ее последствия Длинная это будет глава или короткая? Это такой вопрос, любезный читатель, в котором ты не имеешь права голоса, как бы тебя ни интересовал конечный результат. Дело тут обстоит совершенно так же, как при введении нового налога. До него тебе (так же, как и мне) нет никакого дела, за исключением того пустячного обстоятельства, что его придется платить. В настоящем случае ты в более благоприятном положении, и хотя от моего произвола и зависит развить мой материал настолько, насколько я сочту это нужным, я не потяну тебя в казначейство, если ты почему-либо не пожелаешь читать мое повествование. Разберемся в этом вопросе. С одной стороны, следует признать, что летописи и документы, находящиеся в моем распоряжении, мало говорят об этой гайлэндской охоте; с другой - я могу восполнить этот пробел богатейшим материалом из других источников. У меня под рукой, например, старик Линдсей из Питскотти с его описанием охоты в Атоле "...старик Линдсей из Питскотти с его описанием охоты в Атоле... - Сэр Роберт Линдсей из Питскотти (1500-1565) - шотландский историк. Отрывок заимствован из его описания охоты времен Иакова V, на которую было приглашено двенадцать тысяч гостей." и его "высокими палатами из зеленого леса"; и всеми напитками, которые можно было достать в городах и поместьях, как-то: элем, пивом, мускателем, мальвазией, медом и водкой; с хлебом белым, черным и имбирным; говядиной, бараниной, мясом ягнят, телятиной, олениной, гусями, каплунами, кроликами, журавлями, лебедями, куропатками (шотландскими и обыкновенными), ржанками, утками, селезнями, индюками, павлинами, тетеревами, болотной птицей и глухарями; "не забывая о дорогих постельных принадлежностях, посуде и столовом белье" и, в заключение, о "прекрасных слугах, искусных пекарях, отличных поварах и кондитерах, готовивших варенье и сласти на десерт". Кроме различных подробностей, которые можно там почерпнуть для описания этого гайлэндского пиршества (пышность которых побудила папского легата отказаться от мнения, которого он раньше придерживался, и прийти к выводу, что Шотландия не совсем... Ну, как бы это сказать... на краю света, что ли?) - кроме этих подробностей, говорю я, разве не мог бы я расцветить свои страницы цитатами из Тэйлора "Тэйлор, Джон (1580-1653) - второстепенный английский поэт, служивший одно время гребцом на Темзе и называвший себя поэтому "водяным поэтом"." - водяного поэта, живописующими его охоту по склонам Марских холмов, где И вверх и вниз, по мхам, пескам, кустам, По склонам, скалам, вереску, болотам Стрелки за дичью скачут по следам, И каждый час полсотни туш дает им. Охота на низинах - сущий вздор, Но в играх горцев - гордый дух их гор. Однако, не донимая больше моих читателей и не выставляя напоказ своей начитанности, я удовлетворюсь заимствованием одного-единственного эпизода из достопамятной охоты в Люде, увековеченном в остроумном "Очерке о каледонской музе" мистера Ганна "Ганн, Уильям (1750-1841) - английский историк.", и буду в дальнейшем своем повествовании настолько краток, насколько это позволяет свойственный мне стиль, отличающийся, по выражению ученых, склонностью к перифрастическому выражению мыслей "...перифрастическое выражение мыслей... - изобилующее "перифразами" - описательными выражениями вместо прямого называния предметов, например: "Уэверли в обществе своей волшебницы" вместо "Уэверли с Флорой", "дщери Евы" вместо "женщины" и т.п.", а по выражению неученых - ко всяким штучкам, фокусам и околичностям. Торжественная охота по различным причинам была отложена на три недели. Это время Уэверли провел в Гленнакуойхе с превеликим удовольствием, так как впечатление, произведенное на него Флорой при первой встрече, становилось с каждым днем все сильнее. Она была как раз тем типом женщины, который может обворожить юношу с романтическим воображением. Ее манеры, речь, поэтическая и музыкальная одаренность - все это придавало дополнительную и притом разностороннюю прелесть ее привлекательной наружности. Его воображение подымало ее превыше всех дочерей Евы даже в те минуты, когда она была весела; ему казалось, что она лишь на мгновение снисходит до забав и кокетства, составляющих для некоторых женщин весь смысл жизни. Уэверли проводил каждое утро на охоте, а вечер - за музыкой и танцами в обществе своей волшебницы и с каждым днем находил все больше привлекательных черт в своем гостеприимном хозяине и все больше влюблялся в его обворожительную сестру. Но вот время, назначенное для великой охоты, наконец наступило, и Фергюс со своим гостем направился к месту сбора, расположенному к северу от Гленнакуойха, на расстоянии дневного перехода, - Мак-Ивора по этому случаю сопровождало триста человек из его клана в полном вооружении и в лучшем платье. Уэверли настолько подчинился Местным обычаям, что надел узкие, в обтяжку, штаны горца (облачиться в юбочку он постеснялся), башмаки из сыромятной кожи и шапочку. Для подобного рода занятий эта одежда была наиболее подходящей, и в ней он меньше всего рисковал привлечь к себе внимание как к чужестранцу, когда все охотники будут в сборе. На условленном месте они нашли нескольких вождей могущественных кланов; Уэверли был каждому формально представлен и всеми сердечно обласкан. Вассалы их и члены кланов, в феодальные обязанности которых входило принимать участие в подобных увеселениях, прибыли в таких количествах, что из них получилась чуть ли не целая армия. Эти проворные помощники разошлись по всем окрестностям и, образовав огромный круг, стали стягивать его, сгоняя стада оленей к той лощине, где вожди и главные охотники ожидали их в засаде. Тем временем эти знатные особы, укутавшись в пледы, расположились бивуаком среди цветущей вереском пустоши. Такой способ провести летнюю ночь Эдуард нашел весьма приятным. Уже много часов прошло после восхода солнца, а горные кряжи и долины продолжали хранить обычное безмолвие и безлюдность. Вожди кланов со своей свитой развлекались, как могли, причем "радости чаши", по выражению Оссиана "Оссиан - легендарный кельтский герой, живший, по преданию, в III в. В данном случае речь идет о "Сочинениях Оссиана" (1762-1765) шотландского поэта Джеймса Макферсона (1736-1796), выдавшего свою собственную обработку древних кельтских легенд за поэзию Оссиана.", не были при этом забыты. Иные же на холмах собрались и, видимо, столь же глубоко погрузились в обсуждение политических вопросов и последних известий, как духи Мильтона - в метафизические изыскания. Наконец раздались сигналы, возвещавшие приближение зверя. Одна долина за другой оглашалась далекими криками, по мере того как отдельные партии горцев, карабкаясь по скалам, продираясь сквозь кустарник, переходя вброд ручьи и проламываясь сквозь чащобы, подходили все ближе друг к другу и заставляли изумленных оленей и других лесных зверей, бежавших перед ними, стягиваться во все более тесный круг. Поминутно раздавались выстрелы мушкетов, тысячу раз повторенные эхом. К этому хору прибавился еще лай собак, который становился все громче и громче. Наконец стали появляться передние группы оленей, и, в то время как отбившиеся от стад одиночки по двое, по трое прыгали в лощину, вожди кланов соревновались в сноровке и меткости, мгновенно выбирая и укладывая из ружья самых жирных животных. Фергюс оказался тут весьма ловким, и Эдуарду также посчастливилось обратить на себя внимание охотников и вызвать их одобрение. Но вот основная масса оленей показалась в дальнем конце лощины. Их было так много и сбиты они были в такую тесную кучу, что рога их, показавшиеся над краем крутого перевала, выглядели рощей с опавшими листьями. Это было огромное стадо доведенных до отчаяния животных. По тому, как они вдруг остановились и перестроились в нечто напоминавшее боевой порядок, причем самые крупные благородные олени заняли место впереди, не сводя пристального взора с кучи людей, преграждавших им дорогу по лощине, наиболее опытные из охотников почуяли серьезную опасность. Между тем побоище уже начиналось со всех сторон. Охотники и собаки принялись за дело, и мушкеты и ружья палили отовсюду. Доведенные до крайности, олени бросились наконец в атаку прямо на то место, где стояли самые знатные охотники. Кто-то крикнул по-гэльски: "Ложись!" - но до английских ушей Уэверли это предостережение не дошло. Еще мгновение - и он поплатился бы жизнью за свое незнание древнего языка, на котором подали команду. Фергюс, оценив опасность, мгновенно вскочил и быстрым движением повалил его на землю как раз в тот момент, когда все обезумевшее стадо налетело на них. Так как противиться этой лавине было абсолютно невозможно, а раны, нанесенные оленьими рогами, в высшей степени опасны "Удар, нанесенный рогами оленя, считался гораздо более опасным, чем удар от клыка кабана: Готовься к смерти, коль тебя олений рог пронзил. Но костоправ спасет того, кто вепрем ранен был. (Прим. автора.)" , можно считать, что вмешательство Мак-Ивора спасло жизнь его гостю. Он крепко прижал его к земле и не отпускал до тех пор, пока все олени не пронеслись над ними. Уэверли попытался встать, но почувствовал, что получил несколько очень сильных ушибов, а при дальнейшем осмотре выяснилось, что он растянул себе связки на ноге. Все это омрачило общее веселье, хотя сами горцы, привыкшие к таким случаям и научившиеся к ним приспособляться, нисколько не пострадали. В мгновение ока соорудили вигвам, в который на подстилку из вереска и положили Эдуарда. Призванный лекарь, или то лицо, которое выполняло эту должность, по-видимому соединял в своей персоне врача и заклинателя. Это был старый, как будто высушенный на дыму седобородый горец, облаченный в длинную, ниже колен, клетчатую рубаху, служившую ему одновременно и камзолом и штанами "Эта рубаха, смахивающая на полоний (от слова "польский"), в которую часто в Шотландии наряжают детей, - очень древнее видоизменение шотландской одежды. Собственно говоря, она представляет собой кольчугу, только из сукна, а не из железных колец. (Прим. автора.)". К Эдуарду он приблизился с большими церемониями, и хотя наш герой извивался от боли, не стал облегчать страданий своего пациента, пока не обошел его три раза по солнцу с востока на запад. Этот ритуал, носящий название дэасил "Старики в горной Шотландии и по сей день производят дэасил по отношению к тем, кому желают добра. Обойти человека в обратном направлении, или уидершинз (выражение германского происхождения), значит накликать на него беду. (Прим. автора.)", как лекарь, так и все присутствующие считали, по-видимому, исключительно важным для успешного лечения, и Уэверли, которого боль лишила даже способности протестовать (да он и не питал надежды, что его послушают), молча подчинился. После того как эта церемония была должным образом завершена, древний эскулап очень ловко пустил Эдуарду кровь при помощи кровососной банки и приступил, все время бормоча себе что-то под нос по-гэльски, к варке каких-то трав, из которых он приготовил растирание. Затем он наложил на ушибленные места припарки, не переставая бормотать не то молитвы, не то заклинания - этого Эдуард разобрать не мог, так как его ухо уловило лишь слова: Гаспар-Мельхиор-ВалтасарМакс-пракс-факс и тому подобную ерунду. Припарки очень скоро уменьшили боль и опухлость, что наш герой приписал действию трав или растиранию, а окружающие единодушно признали результатом магических заклинаний, сопровождавших операцию. Эдуарду объяснили, что все без исключения составные части лекарств были собраны в полнолуние и что собиравший их все время произносил заговор, звучащий в переводе следующим образом: Хвала тебе, трава святая, Трава святой земли! Тебя с вершины Елеонской Впервые принесли. Как много раз твои побеги Болящим помогли! Во имя господа и девы Беру тебя с земли. Эдуард с некоторым удивлением заметил, что даже Фергюс, несмотря на свои знания и образованность, как будто соглашался со своими земляками, либо потому, что считал недипломатичным проявлять скептицизм в тех вопросах, где мнение других было единодушным, либо, вероятнее, потому, что, как большинство людей, не привыкших глубоко и тщательно продумывать эти вопросы, он хранил в себе запас суеверия, который уравновешивал свободу его высказываний и поступков в других случаях. Поэтому Уэверли не стал вдаваться с ним в обсуждение методов, применявшихся при его лечении, и вознаградил врачевателя с щедростью, намного превосходившей его самые ослепительные надежды. Старик произнес по этому случаю столько бессвязных благословений по-гэльски и по-английски, что Мак-Ивор, которому стало стыдно за то, что он так унижается, прекратил поток благодарности восклицанием: "Ceud mile mhalloich ort!" - "Будь ты проклят сто тысяч раз!" и вытолкал целителя человеков из шалаша. Уэверли потерял так много сил от боли и утомления, - ибо эта поездка оказалась весьма изнурительной, - что, как только его оставили одного, погрузился в глубокий, но лихорадочный сон, которым он был обязан какому-то навару из трав, составленному древним эскулапом по правилам собственной фармакопеи. Рано утром на следующий день, поскольку охота закончилась, а настроение у всех было испорчено досадным происшествием с нашим героем, по поводу которого Фергюс и все его друзья выражали Эдуарду живейшее сочувствие, стали думать, как поступить с пострадавшим охотником. Задачу разрешил Мак-Ивор, приказав смастерить носилки из ветвей "березы и серой лещины" "Наутро были готовы носилки Из березы и серой лещины (Чеви Чейс (Чеви Чейс ("Баллада о Чеви Чейс") - баллада XV в. о бессмысленной битве между шотландцами и англичанами из-за охотничьих угодий.)). (Прим. автора )" , эти носилки люди вождя понесли с такой легкостью и так бережно, что вполне могли сойти за предков тех коренастых кельтов, которые в настоящее время имеют счастье носить эдинбургских красавиц в их портшезах на десять раутов за вечер. Когда Эдуард был вознесен на их могучие рамена, он невольно залюбовался романтической картиной горцев, снимавшихся со своего лесного лагеря "Автора иной раз обвиняют в том, что он мешает вымысел с действительными событиями. Поэтому он считает нужным заявить, что никакой охоты, служившей подготовкой к восстанию 1745 года, насколько ему известно, не было. Но все знают, что такая охота в Брэмарском лесу, организованная графом Маром (Граф Map, Джон Эрскин (16751732) - шотландский политический деятель, сторонник Стюартов, возглавивший восстание якобитов в 1715 г. Он выведен Вальтером Скоттом в романе "Роб Рой" под именем Вернона.), послужила прелюдией к мятежу 1715 года и что в ней участвовало большинство гайлэндских вождей, замешанных впоследствии в этих гражданских распрях. (Прим. автора.)". Различные кланы собирались каждый под звуки своего особого пиброха "Пиброх - шотландская народная мелодия, исполнявшаяся на волынке."; во главе каждого становился их патриархальный правитель. Некоторые, уже пришедшие в движение, подымались по склонам гор или спускались в ущелья, окружавшие место сбора, и звуки их волынок постепенно замирали в отдалении. Другие еще строились на дне узкой долины, и эти группы непрерывно меняли свои очертания. Видно было, как на утреннем ветру развеваются их перья и широкие складки пледов, а оружие сверкает в лучах восходящего солнца. Большинство вождей пришли попрощаться с Уэверли и выразить надежду встретиться с ним еще раз, и притом в ближайшее время, но Фергюс постарался по возможности сократить эту церемонию. Когда люди Мак-Ивора тоже собрались и построились, сам он выступил в поход, но уже не в том направлении, откуда они пришли. Фергюс дал понять Эдуарду, что значительное число его спутников направляется сейчас в дальнюю экспедицию и что, после того как он доставит его в дом одного джентльмена, который, он в этом уверен, будет ухаживать за ним самым внимательным образом, ему самому придется сопровождать их большую часть пути, но он постарается в самое ближайшее время вернуться к своему другу. Уэверли был несколько удивлен, что Фергюс не обмолвился об этом дальнейшем маршруте в тот момент, когда они выезжали на охоту, но положение его не позволяло ему вдаваться в подробные расспросы. Большая часть клана пошла впереди под началом старого Бэлленкейроха и Эвана Дху Мак-Комбиха, пребывавшего, видимо, в отличном расположении духа. Несколько человек осталось, чтобы эскортировать предводителя, который следовал рядом с носилками Эдуарда и проявлял о нем самую трогательную заботливость. Около полудня, после перехода, оказавшегося для Уэверли невыразимо мучительным из-за таких носилок, боли от ушибов и неровностей пути, его весьма гостеприимно встретили в доме джентльмена, родственника Фергюса. Здесь гостя ожидали все удобства, которыми располагал его хозяин, принимая во внимание весьма скромный образ жизни шотландцев того времени. В лице этого семидесятилетнего старца Эдуард мог полюбоваться пережитком первобытной простоты. Одежда его состояла только из того, что давало ему собственное хозяйство. Сукно было из шерсти его овец; пряли эту шерсть его собственные слуги; красили ее красками, добытыми из трав и лишайников, росших на окрестных горах. Дочери и служанки ткали ему полотно для рубах из собственного льна, а его стол, впрочем, достаточно обильный и разнообразный, так как в него входили и дичь, и рыба, готовился исключительно из местной провизии. Старик не претендовал ни на какие права, связанные с главенством в клане, и не имел вассалов. Ему счастливо жилось под покровительством Вих Иан Вора и других смелых и предприимчивых вождей, защищавших его спокойную и непритязательную жизнь. Правда, молодые люди, родившиеся на его землях, часто подвергались соблазну бросить его для службы у его более деятельных друзей; но несколько старых слуг и арендаторов только покачивали головами, когда их хозяина порицали за отсутствие мужества, и приговаривали: "Когда ветра нет, и дождь не страшен". Этот славный старик, необыкновенно щедрый и хлебосольный, принял бы Уэверли ласково, раз он нуждался в помощи, даже в том случае, если бы тот был последним саксонским мужиком. Но по отношению к другу и гостю Вих Иан Вора внимание его было поистине неослабно и полно непрестанной тревоги за его благополучие. К ушибам его применили новые растирания и заклинания. Наконец, окружив Уэверли даже большими заботами, чем это требовалось для его поправки, Фергюс распрощался с Эдуардом на несколько дней, обещав непременно вернуться в Томанрейт и выразив надежду, что к этому времени наш герой окажется в состоянии сесть на одного из шотландских пони своего хозяина и таким образом добраться до Гленнакуойха. На следующий день Эдуард узнал от доброго старика, что его друг уехал на рассвете и из всей своей свиты оставил для ухода за ним лишь одного пажа по имени Каллюм Бег. На вопрос Уэверли, не знает ли он, куда уехал предводитель, старик только пристально посмотрел на него и вместо ответа таинственно и печально улыбнулся. Эдуард повторил свой вопрос, на что хозяин отозвался пословицей: Отвечу я - иди к чертям, Коль спросишь то, что знаешь сам. "Что соответствует нижнешотландской поговорке: "Многие спрашивают ворота, которые они прекрасно знают". (Прим. автора.)" Уэверли не хотел сдаваться, но Каллюм Бег довольно развязно, по мнению Эдуарда, заметил, что "начальник сердится, когда саксонский джентльмен слишком много говорит. Это для него вредно". Из всего этого Уэверли понял, что поступит неделикатно по отношению к другу, если будет пытаться разузнать цель поездки, которую тот не счел нужным ему сообщить. Нет нужды описывать, как шла поправка нашего героя. На седьмой день, когда он мог уже передвигаться по комнате, опираясь на палку, прибыл Фергюс с двумя десятками своих людей. Он казался в превосходном расположении духа, поздравил Уэверли с улучшением его состояния и, придя к выводу, что он сможет держаться в седле, предложил немедленно вернуться в Гленнакуойх. Эдуард с радостью согласился, так как образ прекрасного предмета его нежных чувств не покидал его за все время заточения. И снова в путь по топким мхам, Долинам и горам. Фергюс со своими клевретами бодро шагал рядом с его лошадкой, лишь на мгновение останавливаясь, чтобы выстрелить в косулю или в тетерева. Сердце Уэверли лихорадочно забилось, когда они приблизились к старой башне Иан нан Чейстела и он заметил прелестную фигуру хозяйки замка, вышедшей им навстречу. Фергюс с обычной своей веселостью сразу принялся восклицать: - Открывай ворота, несравненная принцесса, раненому мавру Абиндаресу, которого Родриго де Нарваэс, алькад из Антикеры, ведет в твой замок "Открывай ворота, несравненная принцесса, раненому мавру Абиндареси, которого Родриго де Нарваэс, алькад из Антикеры, ведет в твой замок... - неточная цитата из романа Сервантеса "Дон Кихот" (ч. I, гл. V), где земледелец просит домашних Дон Кихота впустить обезумевшего хозяина, вообразившего, что земледелец - это Родриго де Нарваэс, алькальд (комендат) испанского города Антикеры, отвоеванного у мавров, а сам он - пленный мавр Абиндарраэс, персонаж вставной новеллы "История Абиндарраэса и Харифы" в пасторальном (пастушеском) романе Хорхе де Монтемайора (1520-1561) "Диана"."; или открой их, если тебе это больше нравится, достославному маркизу Мантуанскому, печальному спутнику своего полумертвого друга - жителя гор Бальдовиноса "Бальдовинос и маркиз Мантуанский - продолжение той же цитаты, также плод воображения Дон Кихота, взято из испанского варианта одного из сказаний о Карле Великом, где маркиз Мантуанский находит в лесу своего друга Балдуина, раненного сыном Карла Великого.". Царство тебе небесное, Сервантес! Как смог бы я угодить столь романтическому слуху, не цитируя произведений, которые ты завещал нам! Но вот к ним подошла Флора и, встретив Уэверли с большой приветливостью, выразила сожаление по поводу несчастного случая, о котором она уже слышала, а также свое изумление, что брат не предостерег в достаточной мере новичка от опасностей, связанных с охотой, на которую его пригласил. Эдуард поспешил вступиться за Фергюса, который с опасностью для жизни спас его от смерти. После первых приветствий Фергюс сказал сестре несколько слов по-гэльски. Слезы немедленно брызнули из ее глаз, но казалось, что это слезы благоговейной радости, так как она подняла глаза к небу и сложила руки в торжественном порыве благодарственной молитвы. Спустя минуту она вручила Эдуарду несколько писем, пересланных во время его отсутствия из Тулли-Веолана, а также передала почту брату. В ней было несколько писем и три или четыре номера "Каледонского Меркурия" - единственной газеты, выходившей тогда к северу от Твида "...выходившей тогда к северу от Твида... - в Шотландии. Твид - река на юге Шотландии.". Оба джентльмена ушли к себе читать письма. Эдуард вскоре понял, что полученные им известия должны оказать сильное влияние на его жизнь. Глава 25. Вести из Англии Письма, которые Уэверли получал до сих пор от своих родных из Англии, не заслуживали того, чтобы им уделялось особое внимание в нашем повествовании. Отец, напуская на себя важность, изображал в них свою персону так, как будто ему, погруженному в общественные дела, уже не остается времени для семьи. Время от времени он упоминал о различных знатных лицах, проживавших в Шотландии, на которых его сыну следовало бы обратить внимание; но Уэверли, занятый развлечениями, которые представились ему в Тулли-Веолане и Гленнакуойхе, не обращал до сих пор внимания на столь безучастно брошенные намеки, в особенности когда дальность расстояний, краткость отпуска и т.д. могли служить такими удобными отговорками. Но за последнее время в посланиях мистера Ричарда Уэверли стали все чаще появляться таинственные намеки на величие и власть, ожидающие в ближайшем будущем отца нашего героя, что должно было обеспечить его сыну, если он останется в армии, быстрое продвижение по службе. Письма сэра Эверарда были другого характера. Они были кратки, так как добрый баронет не принадлежал к числу тех неуемных корреспондентов, которые покрывают обширные листы своей почтовой бумаги таким количеством строчек, что не остается даже места для печати; но в то же время они были сердечны и заботливы и кончались обыкновенно упоминанием о его лошадях, вопросом о состоянии его кармана и особыми расспросами о тех добровольцах из Уэверли-Онора, которые до него поступили в полк. Что до тетушки Рэчел, то она заклинала его твердо держаться своих религиозных убеждений, беречь здоровье, остерегаться шотландских туманов, пронизывающих всякого англичанина до мозга костей, никогда не выходить по ночам без плаща, а главное, носить под рубашкой фланелевое белье. Мистер Пемброк написал нашему герою всего одно письмо, но оно равнялось самое меньшее шести обычным посланиям нашего измельчавшего века. В сравнительно скромных пределах десяти мелко исписанных страниц in folio оно содержало конспект дополнительного манускрипта in quarto "в четвертую долю листа (лат.)." всяких addenda, delenda et corrigenda "добавлений, сокращении и исправлений (лат.).", относящихся к двум трактатам, которые он ранее подарил Уэверли. Все это он считал легкой закуской, способной лишь заморить червячка любопытства своего питомца, пока не представится возможность переслать весь том, слишком тяжелый для почты, присовокупив к нему несколько любопытных брошюр, выпущенных недавно его другом из Литтл Бритена, с которым он вел нечто вроде литературной переписки. В результате этого полки в библиотеке Уэверли-Онора заполнились большим количеством хлама, а от Джонатана Грэббита, торговца книгами и канцелярскими принадлежностями в Литтл Бритене, поступал ежегодно кругленький счет, итог которого изображался обычно трехзначной цифрой, а имени адресата, сэра Эверарда Уэверли из Уэверли-Онора, баронета, предпосылалось слово "доктор". Таковым до сих пор был характер писем, приходивших на имя нашего героя, но пачка, переданная ему в Гленнакуойхе, была иного и более интересного свойства. Современному читателю, даже если бы я привел эти письма целиком, было бы трудно понять истинную причину, вызвавшую их появление, не заглянув в закулисную жизнь британского кабинета в описываемый период. Случилось так (событие не слишком необычное), что министры в ту пору раскололись на два лагеря. Более слабая партия, возмещая свое действительное ничтожество самыми ожесточенными интригами, приобрела за последнее время несколько новых сторонников, а с ними и надежду занять в расположении монарха места своих соперников и пересилить их в палате общин. Среди прочих лиц они сочли стоящим делом переманить на свою сторону и Ричарда Уэверли. Этот почтенный джентльмен своим важным и таинственным видом, вниманием к формальной стороне скорее, нежели к существу всякого дела, а также легкостью, с которой он мог произносить скучнейшие речи, состоящие из всем известных истин и общих мест, пересыпанных множеством технических терминов, мешавших увидеть полнейшее ничтожество его мыслей, добился определенного имени и уважения в общественных кругах и даже слыл у многих глубоким политиком. Его считали не блестящим оратором, талант которого весь уходит на фейерверк риторических фигур и блесток остроумия, а человеком с серьезными деловыми качествами, с той добротностью, которой добиваются наши дамы при выборе шелка на будничное платье и очевидно присущей материалу, не имеющему празднично-броского вида. Этот взгляд был настолько распространен, что помянутая мятежная группа кабинета, выяснив взгляды мистера Ричарда Уэверли, осталась настолько довольна его образом мыслей и талантами, что предложила ему в случае министерского переворота видное место при новом порядке вещей, правда не в самых первых рядах, но все же несравненно большее как по окладу, так и по сфере влияния, чем то, которое он занимал. Устоять против этого искушения не было никакой возможности, несмотря на то, что главной мишенью атаки новых союзников должен был стать как раз тот Великий Муж, чьему покровительству он был обязан своим положением и знамени которого он до сих пор был верен. К сожалению, эти честолюбивые мечты погибли еще в зародыше из-за какого-то опрометчивого шага. Все замешанные в этом деле официальные лица, не решавшиеся подать в отставку, получили извещение, что король не нуждается более в их услугах, а в отношении Ричарда Уэверли, которого министр считал повинным еще и в неблагодарности, отстранение было произведено в очень обидной форме, и с ним даже обошлись как с человеком, ничего, кроме презрения, не заслуживающим. Общество, да и та группа, вместе с которой он пал, не выказали особого сочувствия к этому себялюбивому и корыстному государственному мужу, когда все надежды его рухнули, и он отправился к себе в деревню с приятным сознанием, что он разом потерял и доброе имя, и уважение, и то, что для него было по меньшей мере столь же чувствительно, - жалованье. Письмо, которое Ричард Уэверли направил по этому случаю сыну, было своего рода шедевром. Судьба его была горше судьбы самого Аристида "Аристид (540-467 до н.э.) - афинский полководец и политический деятель, которого называли Справедливым. Много сделал для родного города, но в результате интриг своего соперника Фемистокла подвергся изгнанию из Афин.". Несправедливый монарх и неблагодарное отечество - эти слова, как припев, оканчивали каждый округленный период. Говорил он и о долгой службе и о невознагражденных жертвах, хотя первая с лихвой была оплачена его жалованьем, и никто не мог бы догадаться, в чем заключались последние, если только не понимать под ними то, что он не по убеждению, а из корысти отрекся от торийских принципов своей семьи. Под конец письма он настолько взвинтил себя собственным красноречием, что грозил даже местью своим врагам, правда в достаточно туманных и робких выражениях, и изъявлял желание, чтобы сын из протеста против нанесенных отцу оскорблений немедленно по получении письма подал прошение об отставке. Таково, добавлял он, было и желание сэра Эверарда, который своевременно сам поставит об этом в известность племянника. Эдуард, естественно, поспешил после этого распечатать письмо своего дяди. Как только мягкосердечный сэр Эверард узнал об опале брата, он сразу же вычеркнул из памяти их ссору и, не будучи в состоянии узнать в своей глуши, что немилость, постигшая Ричарда, была лишь заслуженным, равно как и естественным возмездием за его неудачные интриги, добрый, но легковерный баронет воспринял ее как новый и чудовищный пример несправедливости существующего правительства. Правда, писал он, и это он не имеет права скрыть даже от Эдуарда, не пойди его отец на службу новой власти, он никогда не претерпел бы того унижения, которое впервые приходится испытать представителю их рода. Сэр Эверард не сомневался, что его брат теперь видит и понимает, какую огромную ошибку он совершил, и его, сэра Эверарда, обязанность - позаботиться о том, чтобы к его огорчениям не примешивались материальные соображения. Достаточно было для представителя рода Уэверли потерпеть моральный ущерб; ущерб материальный мог быть легко возмещен старшим в роде. Но, по мнению мистера Ричарда Уэверли, так же как и по его собственному мнению, Эдуард как представитель дома Уэверли-Онора не должен был больше оставаться в положении, в котором рисковал подвергнуться такому же бесчестию, как и его отец. Он просил поэтому племянника воспользоваться первым же удобным случаем, чтобы направить в военное министерство прошение об отставке, и намекал, что не следует при этом соблюдать особых церемоний, поскольку и с его отцом обошлись достаточно бесцеремонно. Письмо заключалось множеством приветствий барону Брэдуордину. Послание тетки Рэчел было составлено в еще более определенных выражениях. Опалу своего брата Ричарда она считала справедливой карой за измену законному, хоть и изгнанному государю и за принесение присяги чужеземцу - уступка, на которую не пошел ее дед, сэр Найджел Уэверли, не признавший ни парламента Круглоголовых, ни Кромвеля "Кромвель, Оливер (1599-1658) - вождь английской буржуазной революции XVII в.", несмотря на то, что этим он ставил под величайшую угрозу как свою жизнь, так и имущество. Она надеялась, что ее дорогой Эдуард пойдет по стопам своих предков и наискорейшим образом скинет с себя символ рабского подчинения династии узурпаторов, а в том, что с его отцом поступили так несправедливо, усмотрит некий знак свыше, что всякое уклонение со стези преданности законному монарху неизбежно приводит к возмездию. Она заканчивала просьбой передать ее почтение мистеру Брэдуордину и сообщить, достигла ли его дочь мисс Роза возраста, когда ей можно будет носить пару очень красивых сережек, которую она собиралась переслать ей в знак своей привязанности. Милейшая старушка также желала узнать, по-прежнему ли мистер Брэдуордин нюхает так много шотландского табаку и так же ли он неутомимо танцует, как тридцать лет назад, когда он был в последний раз в Уэверли-Оноре. Эти письма, как легко можно себе представить, вызвали сильнейшее негодование Уэверли. Хаотический характер его обучения не дал ему возможности выработать какие-либо твердые политические взгляды, и он ничего не мог бы противопоставить вспышкам гнева, который разгорался в нем при мысли о мнимой несправедливости по отношению к его отцу. Об истинной причине его опалы Эдуард не имел ни малейшего представления. По всему своему жизненному укладу он был далек от каких-либо стремлений разобраться в современной ему политической жизни и замечать интриги, которыми так деятельно был занят его отец. Собственно говоря, представление, которое он случайно составил себе о политических партиях того времени, из-за характера общества, в котором он вращался в Уэверли-Оноре, было скорее неблагоприятно для существующего правительства и династии. Он поэтому без колебаний разделил чувство обиды тех своих родных, которые более всего имели право предписывать ему определенное поведение, и тем охотнее, добавим, что припомнил гарнизонную скуку и то далеко не блестящее положение, которое он занял среди офицеров своего полка. Если бы у него существовали какие-либо колебания на этот счет, они были бы устранены следующим письмом его командира, которое, ввиду его краткости, будет приведено дословно: Сэр. Преступив в известной мере пределы, поставленные мне воинским долгом, я проявил в отношении вас снисходительность, которую по законам природы, а еще более из христианского чувства я склонен выказывать заблуждениям, вызванным, возможно, молодостью и неопытностью, но так как я не добился ни малейшего результата, я вынужден при настоящем положении вещей прибегнуть к единственному остающемуся в моей власти средству. Приказываю вам в трехдневный срок с момента получения сего письма явиться в штаб вашего полка, расположенный в ххх. В случае неявки вынужден буду уведомить военное министерство, что вы находитесь в отлучке без разрешения, а также предпринять дальнейшие шаги, столь же неприятные для вас, как и для вашего, Сэр, Покорного слуги, Подполковника Дж. Гардинера, Командира ххх драгунского полка. Кровь закипела в Уэверли, когда он прочел это письмо. С детства он привык распоряжаться своим временем преимущественно так, как это ему заблагорассудится, и таким образом приобрел привычки, из-за которых ограничения, накладываемые воинской дисциплиной, казались ему в этой области столь же неприятными, как и в других. Он также почему-то вбил себе в голову, что к нему эти ограничения не будут применяться слишком строго, и это до сих пор в известной мере подтверждалось снисходительным отношением к нему со стороны подполковника. Насколько ему было известно, до сих пор не произошло ничего, что побудило бы его командира без иного предупреждения, кроме намека, о котором мы упоминали в конце четырнадцатой главы, так круто перейти на столь резкий и, как полагал Эдуард, даже беззастенчивый тон диктаторских требований. Сопоставив письмо командира с письмами, полученными от домашних, он не мог не прийти к выводу, что ему в теперешнем его положении хотели дать почувствовать ту же властную руку, которая заметна была и в действиях, направленных против его отца, и что все это были различные стороны заговора, поставившего себе целью унизить и оскорбить всех членов рода Уэверли. Поэтому, не медля ни минуты, Уэверли набросал несколько холодных строчек, в которых благодарил подполковника за прежнее участие и сожалел, что сам он вынуждает его забыть это доброе отношение, приняв по его адресу совершенно другой тон. Характер письма подполковника, равно как и его (Эдуарда) взгляд на собственный долг заставляют его подать в отставку, дабы прекратить положение вещей, приводящее к столь неприятной переписке. Соответственное прошение он прилагает к настоящему письму и покорнейше просит подполковника Гардинера препроводить его в соответственную инстанцию. Покончив с этим великолепным посланием, Эдуард не сразу мог сообразить, в каких выражениях составить прошение, и решил посоветоваться по этому поводу с Фергюсом Мак-Ивором. Заметим мимоходом, что уверенность и быстрота молодого предводителя в мыслях, действиях и речах очень импонировали Уэверли. Наделенный не меньшей сообразительностью и несравненно более тонкой душой, чем Мак-Ивор, Эдуард преклонялся перед его смелым и решительным умом, обостренным привычкой действовать всегда обдуманно, равно как и прекрасным знанием людей. Когда Уэверли вошел к своему другу, тот еще держал в руках только что прочитанную газету. Он встретил Эдуарда со смущенным выражением человека, которому предстоит сообщить дурную весть. - Нашли ли вы в своих письмах, капитан Уэверли. подтверждение тех неприятных сведений, на которые я натолкнулся в этой газете? - спросил он. Он передах ему листок, где известие об опале его отца, перепечатанное, по всей вероятности, из какой-нибудь лондонской газеты, излагалось в весьма оскорбительной форме. Статью заканчивал многозначительный намек: "Насколько нам известно, виновный во всех этих деяниях Ричард является не единственным примером странного понимания дворянской чести и гонора в семействе из У-в-рли Он-ра "...примером странного понимания чести и гонора в семействе из У-в-рли Он-ра. - Название "Уэверли Онор" означает буквально "колеблющаяся честь".". См. официальные сообщения в сегодняшнем номере". С лихорадочной поспешностью наш герой обратился к указанному отделу и прочел следующее сообщение: "Отчисляется за отлучку из полка без надлежащего разрешения Эдуард Уэверли, капитан ххх драгунского полка", а в списке новых производств по тому же полку он обнаружив еще одну заметку: "Назначается капитаном взамен отчисленного Эдуарда Уэверли лейтенант Джулиус Батлер". Эдуард вскипел от столь незаслуженной и, по-видимому, преднамеренной обиды. Иного и нельзя было ожидать от того, кто так высоко ставил честь своего имени и видел, как жестоко хотят осмеять и унизить его в глазах общества. Сопоставив число, проставленное в письме подполковника, с датой выпуска газеты, он смог убедиться, что угроза сообщить о нем в военное министерство была в точности выполнена, причем никто, по-видимому, не позаботился проверить, дошло ли письмо до адресата и собирается ли он выполнить приказ. Поэтому вся эта история показалась ему сознательным планом, имеющим целью обесчестить его в общественном мнении, и мысль об успехе этой интриги исполнила его такой горечи, что как он ни старался скрыть ее, он в конце концов не выдержал, бросился в объятия Мак-Ивора и разрыдайся от стыда и негодования. Равнодушие к обидам, причиненным его друзьям, отнюдь не принадлежало к недостаткам Фергюса, а в данном случае, совершенно независимо от планов, с которыми он связывал Уэверли, он испытывал к нему глубокое и искреннее сочувствие. Все это дело показалось ему столь же диким, как и Эдуарду. Он, правда, располагал большими сведениями, чем Уэверли, для объяснения категорического приказа Эдуарду немедленно вернуться в полк. Но почему командир, вразрез с обычным своим поведением, поступил в этом деле так резко и необычно, даже не поинтересовавшись причинами, по которым могла получиться задержка с выполнением приказа, оставалось тайной, в которую он не мог проникнуть. Он постарался, однако, насколько это было в его силах, успокоить нашего героя и стал наводить его на мысль отомстить за поруганную честь. Эдуард жадно ухватился за эту идею. - Не отвезете ли вы от меня вызов подполковнику Гардинеру, мой дорогой Фергюс? Вы этим обяжете меня навеки. Фергюс задумался. - На такую дружескую услугу вы могли бы, без сомнения, рассчитывать, если бы только она помогла принести какую-либо пользу или смыть пятно с вашей чести. Но в настоящем случае я сомневаюсь, чтобы ваш командир согласился на поединок, вызванный лишь тем, что он пошел на меры, которые, сколь бы грубы и возмутительны они ни были, не выходят за пределы его воинского долга. Кроме того, Гардинер - убежденный гугенот "Гугенот - в данном случае то же, что пуританин." и имеет вполне определенные взгляды на греховность дуэли, взгляды, от которых его ничем нельзя заставить отказаться, в особенности принимая во внимание, что храбрость его не подлежит сомнению. А кроме того, я... я... по правде сказать, опасаюсь по весьма веским причинам приближаться к квартирам каких-либо частей или гарнизонов, принадлежащих нынешнему правительству. - Так неужели, - воскликнул Уэверли, - мне остается спокойно и безропотно проглотить нанесенное мне оскорбление? - Этого я никогда бы вам не посоветовал, друг мой, - ответил Мак-Ивор, - но я постарался бы, чтобы отмщение пало на голову, а не на руку; на правительство тиранов и угнетателей, которое измыслило и нацелило эти преднамеренные и повторные оскорбления, а не на орудия, которые оно использовало для нанесения вам обиды. - На правительство? - спросил Уэверли. - Да, - ответил запальчивый гайлэндец, - на династию узурпаторов - Ганноверский дом, которому ваш дед не согласился бы служить совершенно так же, как получать от князя тьмы "Князь Тьмы - дьявол." жалованье раскаленными докрасна золотыми! - Но со времен моего деда уже два поколения этой династии занимали престол, - холодно заметил Эдуард. - Верно, - ответил предводитель, - но все это произошло потому, что мы сами из-за своей бездеятельности дали им возможность выказать их природные свойства; потому что и вы и я сам жили в смиренной покорности, даже раболепствовали перед ними, соглашаясь служить в их армии, и предоставляли им таким образом средство открыто унижать нас, отбирая наши должности, - неужели по этой причине мы не имеем права возмущаться оскорблениями, которых наши отцы могли лишь опасаться, а нам приходится испытывать на себе? Или дело несчастной династии Стюартов стало менее справедливым, потому что она представлена молодым принцем, которого никак не могут касаться обвинения в дурном управлении, возводившиеся на его отца? Помните ли вы стихи вашего любимого поэта? Ведь Ричард не отрекся добровольно. Король дает лишь то, что он имеет. Будь сын у Ричарда, бесспорно он Мог унаследовать отцовский титул. Вы видите, дорогой Уэверли, что я могу цитировать стихи не хуже Флоры или вас. Но полно, проясните ваше хмурое чело, доверьтесь мне, и я укажу вам путь скорой и славной мести. Пойдемте к Флоре, которая, быть может, сообщит нам о каких-либо событиях, происшедших за время нашего отсутствия. Она очень обрадуется, узнав, что вы освободились от ярма. Но сначала допишите постскриптам к вашему письму, оказав время, когда вы получили первое предписание от вашего кальвиниста-подполковника "...от вашего кальвиниста-подполковника... - Кальвинистами были просвитериане, последователи учения Жана Кальвина (1509-1564). В устах католика Фергюса слова "гугенот" и "кальвинист" звучат как ругательства.", и выразите сожаление, что поспешность его действий помешала вам предупредить их, послав наперед ваше прошение об отставке. Пусть он краснеет за свою несправедливость. Итак, письмо вместе с соответствующим прошением было запечатано, и Мак-Ивор отправил его и несколько своих писем со специальным курьером, которому было приказано передать их в первую почтовую контору Нижней Шотландии. Глава 26. Объяснение Намек, брошенный предводителем в отношении Флоры, был сделан вполне сознательно. С глубоким удовлетворением замечал он растущую привязанность Уэверли к своей сестре и не видел иных препятствий к их союзу, как положение, занимаемое отцом нашего героя в министерстве, и служба Эдуарда в войсках Георга II. Теперь и то и другое было устранено, и притом так, что открывалась возможность привлечь сына на служение другой партии. Во всех прочих отношениях этот брак не оставлял желать лучшего. Он обеспечивал спокойствие, счастье и достаток горячо любимой сестре; кроме этого, сердце молодого предводителя заранее радовалось при мысли, что благодаря этому браку возрастет и его значение в глазах бывшего монарха, которому он посвятил всю свою жизнь, поскольку союз Мак-Иворов с одним из древних, могущественных и богатых английских родов, издавна приверженных дому Стюартов, мог оживить эту