военных лагерях, либо в крупных городах; он был бдителен по роду своих занятий и осторожен по жизненному опыту; зла на своем веку он видел много, а потому, хоть и был справедливый блюститель закона и честный человек, к людям относился строго, а подчас и с излишней суровостью. Мистер Мортон, напротив, перешел от мира книг своего колледжа к простой и покойной жизни сельского пастора. Встречаться с дурными людьми ему приходилось редко, и обращал он на них свое внимание лишь для того, чтобы пробудить в них раскаяние и желание исправиться. Кроме того, прихожане настолько любили и уважали его за ласку и заботы, что, желая отплатить ему добром и зная, какую острую боль причиняют ему их отступления от правильного пути, наставлять на который было делом его жизни, скрывали от него свои дурные поступки. Таким образом, хотя имена лэрда и пастора пользовались в округе одинаковой популярностью, там сложилась поговорка, что лэрд знает лишь худое в приходе, а священник - одно лишь хорошее. Пристрастие к изящной литературе, которое ему приходилось сдерживать, чтобы оно не мешало его богословским занятиям и пасторским обязанностям, также являлось одной из отличительных черт священника. Это влечение научило его в молодые годы понимать романтику, и эта способность не вполне утратилась под влиянием событий его последующей жизни. Ранняя смерть прелестной молодой жены, которую он избрал по любви, и единственного сына, вскоре последовавшего за матерью, наложили на него неизгладимый отпечаток. Даже спустя много лет после этого горя в его характере, и без того мягком и созерцательном, замечалась особая чувствительность. Понятно поэтому, что в настоящем случае он относился к делу совсем не так, как суровый приверженец дисциплины, строгий блюститель закона и недоверчивый светский человек, каким был лэрд. Молчание продолжалось и после того, как удалились слуги, пока майор Мелвил, наполнив свой стакан и пододвинув бутылку к мистеру Мортону, не сказал: - Скверное это дело, мистер Мортон. Как бы этот юноша не довел себя до петли. - Боже упаси! - воскликнул священник. - Аминь, - сказал представитель светской власти. - Но я думаю, что даже ваша всепрощающая логика не в силах отвергнуть очевидные выводы. - Но, майор, - ответил священник, - я надеюсь, что подобный исход можно было бы предотвратить: ведь сегодня вечером мы ничего безнадежно компрометирующего не слышали. - Вот как! - заметил Мелвил. - Но, добрейший мистер Мортон, вы один из тех, кто готов был бы перенести на любого преступника привилегию духовенства "...перенести на любого преступника привилегию духовенства... - Духовные лица в Англии, независимо от совершенного преступления, не подлежали смертной казни.". - Без сомнения. Милосердие и долготерпение - основы того учения, которое я призван проповедовать. - С точки зрения религии это справедливо. Но милосердие по отношению к преступнику может быть грубой несправедливостью к обществу. Я не имею в виду именно этого молодого человека. Я от всей души желаю, чтобы он обелил себя, так как мне по душе и его скромность и мужество. Но я боюсь, что он сам вырыл себе могилу. - А почему? Сотни дворян, вступивших на ложный путь, подняли теперь оружие против правительства; многие, без сомнения, руководились при этом принципами, которые их воспитание и впитанные с детства предрассудки освятили названиями патриотизма и героизма. Правосудие, когда оно будет выбирать своих жертв из этого множества (ибо не станет же оно уничтожать всех!), должно прежде всего принять во внимание нравственные побуждения. Пусть жертвой законов падет тот, кто задумал нарушить порядок благоустроенного правления из честолюбия или в надежде на собственное возвышение; но неужели юность, увлеченная необузданными рыцарскими мечтами и воображаемой преданностью монарху, не заслуживает прощенья? - Если эти рыцарские мечты и воображаемая преданность подходят под понятие государственной измены, - ответил Мелвил, - я не знаю суда во всем христианском мире, где бы они могли сослаться на Habeas corpus "Хартию вольностей (лат.).". - Но я не вижу, чтобы вина этого юноши была установлена с какой-либо степенью убедительности, - сказал священник. - Потому что у вас доброта ослепляет здравый рассудок, - возразил майор. - Теперь послушайте: этот молодой человек происходит из семьи потомственных якобитов, его дядя - глава консерваторов в графстве ххх, отец - впавший в немилость и недовольный придворный, а наставник - отказавшийся от присяги священник, автор двух противоправительственных трактатов. Так вот, этот юноша поступает в драгунский полк Гардинера и приводит с собой целый отряд молодых людей из имения своего дяди, которые, не стесняясь, в спорах с товарищами по-своему высказывают свои симпатии к Высокой церкви, приобретенные в Уэверли-Оноре. К этим молодым людям Уэверли проявляет необычайное внимание; он дает им деньги в количестве, значительно превышающем потребности солдата, и подрывает этим дисциплину; во главе их стоит любимый сержант, через которого они поддерживают необычайно тесную связь со своим капитаном; эти рекруты становятся в независимое от других офицеров положение и смотрят свысока на своих товарищей. - Все это, мой дорогой майор, естественно вытекает из их привязанности к своему молодому господину и из того, что они оказались в полку, набранном главным образом в Северной Ирландии и Западной Шотландии, среди товарищей, которые готовы ссориться с ними, так как видят в них англичан и членов англиканской церкви. - Совершенно правильно, пастор, - ответил Мелвил, - жаль, что никто из членов вашего синода вас не слышит. Но разрешите продолжить. Итак, этот молодой человек получает отпуск и едет в Тулли-Веолан. Убеждения барона Брэдуордина достаточно хорошо известны, не говоря уже о том, что дядя этого юнца вызволил барона из беды в пятнадцатом году. Гостя у барона, он оказывается замешанным в какой-то ссоре, которая, как говорят, бросает тень на его офицерскую честь. Подполковник Гардинер пишет ему сначала мягко, затем более решительно - я думаю, что вы в этом сомневаться не станете, раз это его собственные слова; потом общество офицеров предлагает ему объяснить эту скандальную историю; он не отвечает ни командиру, ни товарищам. Тем временем его солдаты начинают шуметь и перестают подчиняться начальству, а когда распространяются слухи об этом злополучном мятеже, его любимый сержант Хотон и еще один солдат оказываются изобличенными в переписке с французским агентом, подосланным, по словам Хотона, капитаном Уэверли с целью подговорить его - так по крайней мере говорят эти солдаты - дезертировать и присоединиться к своему капитану, который находится в ставке принца Карла. Тем временем этот достойный всякого доверия капитан живет, по собственному признанию, в Гленнакуойхе, у самого деятельного, хитрого и отчаянного якобита в Шотландии; он отправляется с ним на пресловутое сборище кланов - и, боюсь, несколько дальше. Ему шлют еще два вызова. В одном ему сообщают о брожении в его отряде, в другом - категорически приказывают вернуться в полк, что, впрочем, всякий здравомыслящий человек сделал бы по собственному почину, как только заметил, что мятежные настроения вокруг него усиливаются. А он наотрез отказывается ехать и подает в отставку. - Да ведь его уже отставили, - заметил мистер Мортон. - Но он выражает сожаление, что эта мера предвосхитила его заявление, - ответил Мелвил. - Вещи молодого человека забирают на его квартире в полку и в Тулли-Веолане и находят в них целый склад зловреднейших якобитских брошюр, достаточный, чтобы заразить целую страну, не говоря уже о неопубликованных творениях его достойного друга и наставника мистера Пемброка. - Он говорит, что и не заглядывал в них. - В обычной обстановке я бы поверил ему, - ответил майор, - так как они столь же нелепы и педантичны по форме, как и зловредны по содержанию. Но можете ли вы себе представить, чтобы иные побуждения, кроме сочувствия к таким принципам, могли заставить молодого человека его лет таскать с собой подобный хлам? Затем, когда приходят известия о приближении мятежников, он пускается в путь на коне, заведомо принадлежавшем Гленнакуойху, скрывая, кто он, так как отказывается назвать свое имя, и, если не врет этот старый фанатик, в сопровождении очень подозрительной личности; наконец, хранит на себе письма родных, полные самого острого недовольства Брауншвейгской династией, и список стихов, восхваляющих некоего Уогана, отрекшегося от службы парламенту, чтобы с отрядом английской кавалерии примкнуть к горским повстанцам, поднявшим оружие за восстановление на престоле Стюартов, - точная аналогия с его собственным заговором! Мало того - в заключение этого стихотворения безупречный верноподданный и в высшей степени безвредная и мирная личность Фергюс Мак-Ивор из Гленнакуойха, Вих Иан Вор и прочая, подводит итог: "Иди и сделай то же!" И в довершение всего, - продолжал майор Мелвил со все возрастающим жаром, - где мы застаем это второе издание кавалера Уогана? Как раз в том месте, где ему и надлежало быть, чтобы наилучшим образом выполнить свой замысел, - стреляющим в первого из подданных короля, который отважился усомниться в его намерениях. Мистер Мортон предусмотрительно не стал возражать, так как это могло лишь ожесточить майора и укрепить его в своем мнении, и только спросил, как он намерен поступить с заключенным. - Принимая во внимание состояние страны, этот вопрос довольно трудный, - сказал майор Мелвил. - Но ведь это такой приличный молодой человек. Не могли бы вы продержать его в своем доме - от греха подальше, пока вся эта буря не уляжется? - Милейший друг, даже если бы я имел право содержать у себя заключенного, ни ваш дом, ни мой не окажется в безопасности. Я только что узнал, что главнокомандующий, который направился в горную Шотландию, чтобы выследить и рассеять повстанцев, не пожелал дать им сражение при Корриерике и пошел со всеми правительственными силами, которыми он располагал, на север, в Инвернесс, в Джон О'Гротс-хаус или просто ко всем чертям - кто его поймет? - оставив дорогу на Нижнюю Шотландию совершенно открытой для армии горцев и без малейшей защиты. - Господи! - воскликнул священник. - Что он - трус, изменник или идиот? - Насколько мне известно, ни то, ни другое, ни третье, - отвечал Мелвил. - Сэр Джон обладает обыкновенным мужеством заурядного военного, достаточно честен, выполняет то, что ему прикажут, понимает то, что ему говорят, но столь же пригоден для самостоятельных действий в ответственную минуту, как я, мой добрый пастор, для того чтобы проповедовать с вашей кафедры. Это важное политическое известие, естественно, отвело на некоторое время разговор от Уэверли, но затем собеседники вернулись к этому предмету. - Мне кажется, - сказал майор Мелвил, - что я должен передать этого молодого человека какому-нибудь отдельному отряду вооруженных добровольцев, недавно высланных для того, чтобы навести страх на округи, где было замечено брожение. Их теперь стягивают к Стерлингу, и такой отряд я ожидаю завтра или послезавтра. Во главе его стоит какой-то человек с запада - как там его зовут? Вы его видели сами и сказали, что это вылитый портрет воинственного святого из сподвижников Кромвеля. - Гилфиллан, камеронец "Камеронец - последователь Ричарда Камерона (ум. в 1680 г.), основателя пресвитерианской секты."? - ответил мистер Мор-тон. - Только бы с молодым человеком у него чего-либо не приключилось. Когда наступают критические времена, в разгоряченных умах творятся иногда дикие вещи, а Гилфиллан, боюсь, принадлежит к секте, которая терпела гонения и не научилась милосердию. - Ему нужно будет только доставить мистера Уэверли в замок Стерлинг, - сказал майор. - Я отдам ему строгий приказ обращаться с ним хорошо. Право, я не могу придумать другого способа задержать его, да и вы вряд ли посоветуете мне выпустить его на свободу под свою ответственность. - Ну вы не будете возражать, если я повидаюсь с ним завтра наедине? - спросил пастор. - Конечно, нет; порукой мне ваша верность престолу и доброе имя. Но с какой целью вы меня просите об этом? - Я просто хочу произвести опыт, - ответил мистер Мортон. - Мне кажется, что его можно побудить рассказать мне некоторые обстоятельства, которые впоследствии окажутся полезными для облегчения его участи, если и не для полного оправдания его поведения. На этом друзья расстались и отправились отдыхать, полные самых тревожных мыслей о состоянии страны. Глава 33. Наперсник Уэверли проснулся утром после тяжелого сна и беспокойных сновидений, нисколько не освеженный, и осознал весь ужас своего положения. Чем все это кончится, он не знал. Его могли предать военному суду, который в разгар гражданской войны вряд ли стал бы особенно затруднять себя выбором жертв или оценкой достоверности свидетельских показаний. Столь же не по себе становилось ему и при мысли о суде в Шотландии, где, насколько ему было известно, законы и формы судопроизводства во многих отношениях отличались от английских и, как он с детства привык, пусть ошибочно, думать, свобода и права граждан охранялись не так заботливо, как в Англии. Чувство озлобления поднималось в нем против правительства, в котором он видел причину своего теперешнего тяжелого и опасного положения, и он внутренне проклял излишнюю щепетильность, из-за которой он не последовал приглашению Мак-Ивора и не отправился с ним в поход. "Почему я не последовал примеру других честных людей, - говорил он себе, - и при первой возможности не приветствовал прибытие в Англию потомка ее древних ко" ролей и законного наследника ее престола? О почему Я не видал очей восстанья грозных, Не отыскал законного монарха И не поклялся в верности ему? Все, что в доме Уэверли было хорошего и достойного, было основано на их преданности династии Стюартов. Из писем моего дяди и отца, как они были истолкованы этим шотландским судьей, ясно, что они и указывали мне путь моих предков; и только моя тупость да туманный язык, которым они из осторожности излагали свои мысли, сбили меня с толку. Если бы я поддался первому благородному порыву, узнав, как попирают мою честь, как сильно отличалось бы мое положение от теперешнего! Я был бы свободен, у меня было бы оружие, я сражался бы, подобно моим предкам, за любовь, за преданность и за славу. А теперь я сижу в западне, в полной зависимости от подозрительного, сурового и безжалостного человека, а впереди у меня лишь одиночество заключения или позор публичной казни. О Фергюс! Как прав ты был в своих пророчествах! И как быстро, как ужасно быстро исполнилось то, что ты предвидел!" В то время как Эдуард предавался этим тягостным размышлениям и весьма естественно, хоть и не слишком справедливо, сваливал на правящую династию все бедствия, которыми он был обязан случаю, а частично по крайней мере и собственному легкомыслию, мистер Мортон воспользовался разрешением майора Мелвила и нанес нашему герою ранний визит. В первую минуту Эдуард хотел было попросить, чтобы его не беспокоили вопросами или разговором; но при виде почтенного пастора, который спас его от немедленной расправы толпы, и его благожелательного выражения он подавил в себе эти чувства. - Полагаю, сэр, - сказал несчастный молодой человек, - что при любых других обстоятельствах я выразил бы вам всю благодарность, которую вы заслуживаете за то, что спасли мою жизнь, сколько бы она ни стоила, но в голове у меня сейчас творится такое и ожидаю я еще таких ужасов, что едва ли могу выразить вам признательность за ваше вмешательство. Мистер Мортон ответил, что пришел сюда отнюдь не за благодарностью и что его единственным желанием и исключительной целью является заслужить ее в будущем. - Мой достойный друг, майор Мелвил, - продолжал он, - как человек военный и должностное лицо имеет определенные взгляды и обязанности, от которых я свободен. И в мнениях мы с ним далеко не всегда совпадаем, поскольку он, быть может, недостаточно принимает в расчет несовершенство человеческой природы. - Он помолчал, а потом продолжал: - Я не напрашиваюсь к вам в наперсники, мистер Уэверли, с целью выведать от вас какие-либо обстоятельства, которые могут быть использованы во вред вам или другим лицам, но я от всей души желаю, чтобы вы доверили мне все подробности, которые могли бы привести к вашему оправданию. Торжественно обещаю вам, что все ваши признания попадут в руки верного и, насколько позволяют ему силы, усердного заступника. - Вы, я полагаю, принадлежите к пресвитерианской церкви, сэр? Мистер Мортон утвердительно кивнул. - Если бы я руководился предрассудками, в которых меня воспитывали, я бы усомнился в вашем дружелюбном участии к моей судьбе; но я заметил, что подобные предрассудки имеются в Шотландии по отношению к вашим собратьям епископального толка, и я готов считать, что они в равной мере необоснованны. - Горе тем, кто думает иначе, - сказал мистер Мортон, - или кто видит в форме духовного управления и в церковных обрядах исключительный залог христианской веры и нравственного совершенства. - Но, - продолжал Уэверли, - я не вижу, почему я должен утруждать вас изложением подробностей, которыми, как бы я ни перебирал их в своей памяти, я не в состоянии объяснить и части возведенных на меня обвинений. Я прекрасно знаю, что я невиновен, но не представляю себе способа, которым мог бы надеяться оправдать себя. - Именно поэтому, мистер Уэверли, - сказал священник, - я и осмелился просить вас быть со мной откровенным. Мое знание здешних жителей достаточно широко, а если в том представится нужда, его можно еще расширить. Ваше положение, боюсь, будет мешать вам принимать деятельные меры к отысканию доказательств или изобличению обмана, которые я с радостью взял бы на себя, и, если даже они не принесут вам пользы, они по крайней мере не смогут вам повредить. Уэверли на несколько минут задумался. В конце концов, если он доверится мистеру Мортону, размышлял он, в том, что касается лично его, это не сможет повредить ни мистеру Брэдуордину, ни Фергюсу Мак-Ивору, поскольку они уже выступили с оружием в руках против правительства. Что же касается его, то если заверения его нового друга были такими же искренними, как был серьезен и его тон, вмешательство священника могло принести ему известную пользу. Поэтому он бегло пересказал мистеру Мортону большую часть событий, с которыми читатель уже знаком, опустив свои чувства к Флоре и не упоминая в своем рассказе ни о ней, ни о Розе Брэдуордин. Священника особенно поразило сообщение о том, что Уэверли посетил Доналда Бин Лина. - Я рад, что вы не говорили об этом майору. Этот факт может быть весьма превратно истолкован теми, кто не считает, что любопытство и страсть к романтическому могут повлиять на поступки юноши. Когда я был так же молод, как вы, мистер Уэверли, всякое такое сумасбродное предприятие (простите, пожалуйста, это выражение) имело бы для меня неотразимую прелесть. Но на свете много людей, которые никак не могут поверить, что человек способен пойти на опасное и утомительное предприятие без достаточных на то оснований, и поэтому приписывают эти действия побуждениям, весьма далеким от истины. Этот Бин Лин слывет по всей стране своего рода Робином Гудом, и рассказы о его ловкости и предприимчивости являются излюбленной темой бесед зимними вечерами у очага. Он, несомненно, обладает способностями, выходящими за пределы той дикой среды, в которой он вращается, и, будучи честолюбив и неразборчив в средствах, вероятно, попытается всеми доступными способами выдвинуться во время этой несчастной смуты. Мистер Мортон затем тщательно записал для памяти все обстоятельства свидания Уэверли с Доналдом Бин Лином и прочие сообщенные им подробности. Явное участие, которое этот достойный человек выказывал к его злоключениям, а главное, то, что он выразил Уэверли полную уверенность в его невиновности, естественно смягчили сердце Эдуарда, поскольку холодность майора Мелвила внушила нашему герою мысль, что весь мир ополчился против него. Он горячо пожал руку мистеру Мортону, заверил его, что проявленная им доброта и сочувствие сняли с него тяжелый груз, и добавил, что, как бы ни сложились обстоятельства, он принадлежит к семье, умеющей чувствовать благодарность и располагающей возможностями выказать ее. Задушевность, с которой Уэверли благодарил его, вызвала слезы на глазах достойного пастора. Он вдвойне заинтересовался судьбой своего юного друга, видя, с какой искренностью и чистосердечием тот принял предложенные ему услуги. Эдуард теперь спросил, не знает ли мистер Мортон, куда его собираются отправить. - В замок Стерлинг, - ответил его друг, - и в этом отношении я рад за вас, так как комендант - человек порядочный и гуманный. Меня больше смущает, как будут обращаться с вами в дороге. Майор Мелвил вынужден передать вас в руки другого лица. - Мне это только приятно, - ответил Уэверли, - я возненавидел этого холодного, расчетливого шотландского судью. Надеюсь, что нам никогда не придется с ним больше встретиться: его не тронули ни моя невиновность, ни мое несчастное положение; а ледяная педантичность, с которой он соблюдал все формы вежливости, терзая меня своими вопросами и выводами, была для меня пыткой инквизиции. Не пытайтесь оправдать его, дорогой сэр, я не могу равнодушно о нем слышать; скажите мне лучше, кому будет поручено конвоировать такого опасного государственного преступника,как я. - Кажется, это будет некий Гилфиллан, из секты так называемых камеронцев. - Я никогда о них не слышал. - Они считают себя самыми строгими и буквальными последователями пресвитерианства и во времена Карла Второго и Иакова Второго отказались воспользоваться Актом о веротерпимости, или Индульгенцией "...Акт о веротерпимости, или Индульгенция... - закон, отменяющий уголовное преследование сектантов.", как он назывался, распространявшимся на других представителей этого течения. Они собирались в открытом поле и, подвергаясь жестоким гонениям со стороны шотландского правительства, не раз за время этих царствований брались за оружие. Имя свое они получили от своего вождя Ричарда Камерона. - Теперь я припоминаю, - сказал Уэверли, - но неужели торжество пресвитерианской церкви во времена революции не положило конец этой секте? - Никоим образом, - ответил Мортон, - это великое событие далеко не удовлетворило их стремлении, а добивались они ни больше, ни меньше, как утверждения пресвитерианской церкви на основе старой Священной лиги и Ковенанта. Собственно говоря, они вряд ли толком понимали, чего они хотели. Их было много, они более или менее владели оружием и решили держаться в стороне, особняком, а ко времени объединения государства "...ко времени объединения государства... - Имеется в виду союзный договор 1707 г., включивший Шотландию в состав Соединенного королевства Великобритании." заключили самый противоестественный союз со своими прежними врагами - якобитами, чтобы воспрепятствовать этому важному государственному делу. С тех пор их численность постепенно падала, но их еще порядочно можно найти в западных графствах, а некоторые, более умеренно настроенные, чем в тысяча семьсот седьмом году, взялись за оружие для защиты правительства. Это лицо, которое они называют Одаренным Гилфилланом, давно уже ходит у них в вожаках, а теперь стоит во главе небольшого отряда, который на своем пути в Стерлинг должен не сегодня-завтра зайти сюда. Под этим конвоем майор Мелвил и собирается вас туда отправить. Я охотно поговорил бы с Гилфилланом о вас, но так как он глубоко пропитан всеми предрассудками своей секты и отличается той же свирепой нетерпимостью, он не обратит никакого внимания на уговоры эрастианского попа "...он не обратит никакого внимания на уговоры эрастианского попа... - Эрастианство - учение Фомы Эраста (1524-1583) о подчинении церкви государственной власти. Камеронцы называли эрастианцами членов англиканской церкви и всех тех, кто недостаточно решительно боролся против нее.", как он бы меня любезно назвал. А теперь прощайте, мой юный друг, я не хочу злоупотреблять снисходительностью майора, чтобы иметь возможность получить у него разрешение посетить вас еще раз в течение дня. Глава 34. Дела немного поправляются Около полудня мистер Мортон пришел снова и принес приглашение от майора Мелвила, который покорнейше просил мистера Уэверли сделать ему честь пожаловать к обеду, невзирая на неприятные обстоятельства, задержавшие его в Кернврекане, причем добавлял, что будет искренне рад, если мистеру Уэверли удастся полностью выпутаться из этого дела. По правде говоря, отзыв мистера Мортона и его положительное мнение об Уэверли несколько поколебали предубеждения старого воина относительно предполагаемого участия нашего героя в мятеже его солдат; и если при тяжелом положении в стране малейшее подозрение в недовольстве или в поползновении примкнуть к восставшим якобитам и расценивалось как преступление, оно, конечно, не могло запятнать честь человека. Кроме того, лицо, которое пользовалось доверием майора, сообщило ему сведения, прямо противоположные тревожным вестям, полученным накануне. Это второе издание последних известий (которое оказалось впоследствии неточным) гласило, что горцы отошли от границ Нижней Шотландии с целью последовать за армией, направляющейся в Инвернесс. Майор не вполне понимал, как согласовать эти сведения с общеизвестными стратегическими способностями некоторых джентльменов из армии горцев, однако такое решение могло прийтись по вкусу другим военачальникам. Он припомнил, что эта же политика удержала горцев на севере в 1715 году, и ожидал уже, что мятеж окончится таким же образом, как тогда. От этих известий он значительно повеселел и охотно согласился на предложение Мортона выказать некоторое внимание своему злополучному гостю. Он даже добавил от себя, что будет очень рад, если вся эта история окажется не чем иным, как юношеской эскападой, за которую молодой человек поплатится только несколькими днями ареста. Доброму посреднику понадобилось порядочно усилий, чтобы убедить своего юного Друга в необходимости принять это приглашение. Он не смел открыть Уэверли истинную причину своих хлопот, а именно - желание добиться от майора, чтобы он дал более благоприятный отзыв об Эдуарде коменданту крепости. По вспышкам, которые вырывались у нашего героя, он видел, что можно испортить все дело, неосторожно коснувшись этого предмета. Поэтому он стал убеждать его, что приглашение означает лишь уверенность майора в том, что Уэверли не замешан в каких-либо преступлениях, порочащих честь офицера и дворянина, и отклонить подобное предложение значило бы признаться в том, что ты его не заслуживаешь. Короче говоря, он самым убедительным образом доказал Эдуарду, что единственным правильным и мужественным поступком будет непринужденно встретиться с майором, и наш герой, подавив нежелание испытывать на себе его холодную и щепетильную вежливость, решился последовать его совету. Встреча носила сначала довольно сухой и натянутый характер. Но раз уж Эдуард понял, что идти к майору необходимо, и действительно почувствовал большое облегчение от участия Мортона, он решил держать себя свободно, хотя принять дружественный тон ему так и не удалось. Майор не прочь был при случае выпить, и вино у него было прекрасное. Он пустился в рассказы о своих походах и обнаружил при этом глубокое знание людей и нравов. Мистер Мортон обладал изрядным запасом скромной веселости, неизменно оживлявшей те небольшие компании, в которых ему случалось бывать. Уэверли, живший обычно в мечтах, легко поддался общему настроению и оказался самым оживленным из собеседников. Дар слова был ему всегда присущ, хотя, если он не чувствовал поддержки в окружающих, он быстро замыкался и уходил я себя. Но в этом случае он задался особливой целью произвести на всех впечатление человека, сохраняющего даже при самых тяжелых обстоятельствах легкость и веселость обращения. Хотя Эдуарда легко было привести в угнетенное состояние, все же бодрость ему не так уж трудно было вернуть, и она вскоре пришла ему на выручку. Все трое были в восторге друг от друга, и любезный хозяин предлагал уже распить третью бутылку бургундского, как вдруг в отдалении послышался барабанный бой. Майор, всем сердцем отдавшийся радостям военных воспоминаний и забывший, что он еще и должностное лицо, выругался сквозь зубы, от души проклиная обстоятельства, которые возвращали его к официальным обязанностям. Он встал и подошел к окну, из которого можно было прекрасно разглядеть дорогу, а за ним последовали и гости. Барабанный бой между тем становился все явственней. Это были не размеренные звуки военного марша, а какая-то беспорядочная стукотня вроде той, которой в шотландских местечках скликают спящих ремесленников на пожар. Поскольку цель настоящей хроники дать беспристрастную оценку всем описанным лицам, я должен в оправдание барабанщика заявить, что он, по собственному уверению, мог отбить любой марш или сигнал, известный в британской армии, и, отправляясь в поход, начал с "Дамбартоновых барабанов", но командир заставил его замолчать. Одаренный Гилфиллан заявил, что не допустит, чтобы его единомышленники шагали под звуки такого небожественного и даже любимого гонителями церкви мотива, и приказал барабанщику отбивать сто девятнадцатый псалом. Но так как это превосходило возможности барабанщика, он прибегнул к безобидному постукиванию в качестве замены божественной музыки, на которую то ли он, то ли его инструмент оказался неспособен. Быть может, об этом не стоило бы упоминать, но барабанщик, о котором идет речь, был не кто иной, как городской барабанщик из Андертона. Я еще помню преемника его на этом посту, члена просвещенной организации, именуемой Британской конвенцией, а потому к памяти его следует отнестись с надлежащим почтением. Глава 35. Один из волонтеров, какими они бывали шестьдесят лет назад Услышав досадный бой барабана, майор Мелвил открыл стеклянную дверь и вышел на некое подобие террасы, отделявшее его дом от большой дороги, с которой доносились эти воинственные звуки. Уэверли и его новый друг последовали за ним, хотя майор охотно отказался бы от их общества. Вскоре они увидели торжественную процессию: впереди шел барабанщик, за ним знаменосец с огромным флагом, разделенным андреевским крестом на четыре треугольника, с надписями: Ковенант, Церковь, Король, Королевства. За мужем, удостоенным этой чести, шагал начальник отряда - сухой, смуглый, сурового вида человек лет шестидесяти. Религиозная гордость, которая проявлялась у хозяина "Золотого светильника" в каком-то надменном лицемерии, приобретала в чертах этого человека возвышенный и мрачный характер истинного и неколебимого фанатизма. Его вид неизменно вызывал в воображении какую-нибудь трагическую картину, где главную роль играла религиозная экзальтация, а он был первым действующим лицом. Это мог быть мученик на костре, воин на поле брани, одинокий изгнанник, среди всевозможных лишений находящий себе утешение в силе и мнимой чистоте своей веры, может быть, даже суровый инквизитор, столь же грозный в проявлениях своей власти, как и несгибаемый в превратностях, - все эти роли казались созданными для него. Но наряду с неукротимой энергией и твердостью в его осанке и тоне было что-то неестественно педантичное и торжественное, производившее почти комическое впечатление. В зависимости от настроения зрителя и от обстановки, в которой представал перед ним мистер Гилфиллан, он мог при виде его испугаться, восхититься или рассмеяться. Воитель носил обычное платье западных крестьян, скроенное, правда, из лучшего материала, но отнюдь не претендовавшее на тогдашнюю моду или вообще на покрой одежды шотландских дворян какой бы то ни было эпохи; вооружение его состояло из палаша и пистолетов такого древнего вида, что они могли быть свидетелями поражения при Пентланде или при Босуэлл-Бридже "Пентланд и Босуэлл-Бридж - названия местностей, где сражались пуританские войска. Сражение при Босуэлл-Бридже описано Вальтером Скоттом в романе "Пуритане".". Сделав несколько шагов навстречу майору Мелвилу, он с глубокой торжественностью слегка притронулся к своей оттопыренной со всех сторон синей шотландской шапке в ответ на приветствие майора, учтиво приподнявшего свою шитую золотом небольшую треуголку. В этот миг Уэверли не мог удержаться от мысли, что перед ним какой-нибудь вожак Круглоголовых былых времен, беседующий с одним из капитанов войска Марлборо "Марлборо, Ли Джеймс, граф (1618-1665) - командовал войсками роялистов в 1643 г.". Отряд человек в тридцать, следовавший за этим одаренным командиром, был довольно разношерстный. Одеты они были так, как одеваются в Нижней Шотландии, но все в разноцветное платье, что в сочетании с вооружением придавало им вид случайно набранной шайки, так уж привык глаз связывать представление об оружии с единообразием форменной одежды. В передних рядах выделялось несколько человек, видимо, столь же ретивых, как и их начальник; такие люди в бою были грозны, поскольку их естественная храбрость усугублялась еще религиозным фанатизмом. Другие, надутые, важно выступали, гордясь тем, что носят оружие, и наслаждаясь новизной своего положения, в то время как остальные, видимо, утомленные переходом, едва волочили ноги или даже отставали от товарищей, чтобы подкрепиться чем-нибудь в окрестных хижинах или харчевнях. "Шесть гренадеров из полка Лигонье "Лигонье, Фрэнсис (ум. в 1746 г.) - полковник британской армии.", - подумал про себя майор, возвращаясь в памяти к своим боевым годам, - живо бы скомандовали этому сброду: направо кругом!" Тем не менее, вежливо поздоровавшись с Гилфилланом, он осведомился, получил ли тот его письмо, которое должно было застать его в пути, и согласится ли проконвоировать до Стерлинга упомянутого в письме государственного преступника. - Да, - лаконично отозвался вождь камеронцев голосом, который, казалось, исходил из самых penetralia "внутренностей (лат.)." его персоны. - Но ваш отряд, мистер Гилфиллан, не столь многочислен, как я этого ожидал, - оказал майор Мелвил. - Иные из воинов моих взалкали и возжаждали в пути и отстали, чтобы подкрепить измученные души свои словом. - Жалею, сэр, - ответил майор, - что вы не положились на нас, чтобы накормить ваших людей в Кернврекане. Все, что есть у меня в доме, в полном распоряжении лиц, служащих правительству. - Не о пище телесной говорю я, - ответил ковенантец "Ковенантец - сторонник Ковенанта, союза Шотландии с английским парламентом, заключенный в 1643 г. для совместной борьбы против Карла I. В основу Ковенанта легло соглашение о введении пресвитерианской церкви в обеих странах.", взглянув на майора с презрительной усмешкой, - но все же благодарю; мои люди остались послушать золотые речи мистера Джабеша Рентауэла, который преподаст им вечернее увещание. - Неужели, сэр, - воскликнул майор, - вы действительно отпустили значительную часть ваших людей слушать проповедь под открытым небом в тот момент, когда мятежники каждую минуту могут наводнить страну? Гилфиллан опять презрительно усмехнулся и ограничился косвенным ответом: - Так-то люди от мира сего мудрее в поколении своем, чем дети света! - Однако, сэр, - сказал майор, - поскольку вы доставите этого джентльмена в Стерлинг и передадите его вместе с этими бумагами в руки коменданта Блекни, я убедительно прошу вас соблюдать во время перехода некоторые строевые правила. Например, я посоветовал бы вам вести своих людей более сомкнутым строем, так, чтобы каждый задний прикрывал переднего, и не давать им разбегаться, как гусям на выгоне, а для предотвращения внезапного нападения я рекомендовал бы вам выделить небольшой дозор из самых надежных солдат и выслать его вперед под командой одного караульного, чтобы при приближении к деревне или к лесу... - Здесь майор оборвал свою речь. - Но так как я вижу, что вы меня не слушаете, мистер Гилфиллан, я полагаю, что мне не стоит утруждать себя дальнейшими указаниями. Вы, без сомнения, лучше моего знаете, какие меры принимать в этих случаях; но об одном я хотел бы вас предупредить: с этим джентльменом вы должны обращаться мягко и вежливо и не подвергать его каким-либо стеснениям помимо тех, которые необходимы для его охраны. - Я смотрел в свои инструкции, - сказал мистер Гилфиллан, - подписанные достойным и набожным дворянином Уильямом, графом Гленкернским, и не нашел в них ни слова о том, что я должен слушаться каких-либо приказов или указаний по поводу моих действий со стороны майора Уильяма Мелвила из Кернврекана. Майор Мелвил покраснел до самых своих изрядно напудренных ушей, выглядывавших из-под аккуратно, по-военному зачесанных буклей, тем более что заметил улыбку, мелькнувшую на лице мистера Мортона. - Мистер Гилфиллан, - ответил он довольно резким тоном, - приношу тысячи извинений за то, что осмелился давать наставления такой важной особе. Я полагал, однако, не лишним, поскольку, если не ошибаюсь, в прошлом вы были скотоводом, напомнить вам о разнице, существующей между горцами и горными породами скота; и если вам доведется встретить джентльмена, побывавшего на военной службе и склонного поделиться с вами своим опытом, советую вам выслушать его, ибо продолжаю думать, что никакого вреда вам от этого не будет. Но довольно. Еще раз выражаю надежду, что, конвоируя этого джентльмена, вы будете обращаться с ним учтиво. Мистер Уэверли, я в отчаянии, что нам приходится расставаться таким образом, но когда вы снова появитесь в наших краях, уповаю принять вас в Кернврекане радушнее, нежели это было возможно при настоящих обстоятельствах. С этими словами он пожал руку нашему герою; Мортон так же дружески попрощался с ним; и Уэверли, вскочив на свою лошадь, которую взял под уздцы один из мушкетеров, и сопровождаемый справа и слева цепью конвоиров, долженствовавших воспрепятствовать его побегу, двинулся вперед вместе с Гилфилланом и его отрядом. Ребятишки провожали их вдоль всей деревни криками: "Смотрите, смотрите, ведут вешать джентльмена с юга, того, кто стрелял в длинного кузнеца Джона Маклрота!" Глава 36. Приключение Обедали в Шотландии шестьдесят лет назад в два часа. Поэтому мистер Гилфиллан начал свой поход славным осенним деньком в четыре часа пополудни, надеясь, хотя Стерлинг лежал в восемнадцати милях от Кернврекана, добраться до него еще вечером, прихватив не больше двух часов темноты. Он собрался с силами и бодро зашагал во главе своего отряда, поглядывая время от времени на нашего героя с таким выражением, как если бы ему не терпелось завязать с ним спор. Наконец, не будучи в силах больше бороться с искушением, он начал отставать, поравнялся с лошадью своего пленника и, пройдя молча несколько шагов, внезапно заговорил: - Не можете ли сказать, кто был этот человек в черном платье, с головой в муке, что стоял рядом с кернвреканским лэрдом? - Пресвитерианский пастор, - отвечал Уэверли. - Пресвитерианин! - воскликнул с презрением Гилфиллан. - Вернее, несчастный эрастианин или скрытый прелатист, поборник черной Индульгенции, один из тех онемевших псов, что и лаять-то толком не могут! Намешают в свои проповеди малость острастки да малость утешенья - и ни смысла в них, ни вкуса, ни жизни! Вы тоже, верно, в этом стаде воспитывались? - Нет, я принадлежу к англиканской церкви, - сказал Уэверли. - Тем же миром мазаны, - ответил ковенантец, - неудивительно, что они так ладят. Кто бы подумал, что славное здание шотландской церкви, воздвигнутое нашими отцами в тысяча шестьсот сорок втором году, будет осквернено плотскими стремлениями и греховными соблазнами нашего времени! Эх, кто бы подумал, что искусная резьба святилища будет так скоро повержена в прах! На эти жалобы, на которые два-три воина отозвались глубоким вздохом, Уэверли не счел нужным отвечать. Тогда мистер Гилфиллан, решив, что если пленник не хочет вступать в спор, так пусть по крайней мере слушает, продолжал свою иеремиаду "Иеремиады - горькие сетования, подобные жалобе библейского пророка Иеремии, плакавшего над развалинами Иерусалима.": - Чего же после этого удивляться, если по недостатку в усердии к службе церковной и к исполнению повседневных своих обязанностей священнослужители соглашаются зависеть от чужой милости, принимают подачки, произносят клятвы, приносят присяги и совращаются с пути истинного, - чего же после этого удивляться, что вы, сэр, и другие такие же несчастные трудитесь воздвигать вавилонскую башню беззакония, как в кровавые дни гонений и избиения праведников? Вот если бы вы не были ослеплены всякими милостями и благоволениями, услугами и наслаждениями, службами да наследствами и прочими соблазнами этого грешного мира, я мог бы доказать вам по священному писанию, что предмет ваших упований - не более как грязная тряпка и что ваши стихари, и ризы, и облачения - лишь обноски великой блудницы, восседающей на семи холмах и пьющей из чаши омерзения "...обноски великой блудницы, восседающей на семи холмах и пьющей из чаши омерзения... - то есть римской католической церкви (Рим расположен на семи холмах). Гилфиллан упрекает англиканскую церковь за то, что в ней сохранилось много элементов католицизма.". Но полагаю, что ухо ваше, обращенное ко мне, так же глухо, как ухо гадюки; да, без сомнения, вы обмануты чарами вавилонской блудницы, и торгуете ее товаром, и опьянены чашей ее прелюбодеяний! Сколько времени этот военный богослов мог бы продолжать свои обличения, в которых он не щадил никого, кроме рассеянных остатков "горнего народа", как он называл их, совершенно неясно. Предмет его был обширен, голос - могуч, а память - неистощима; трудно поэтому было рассчитывать, что проповедь свою он закончит прежде, чем отряд доберется до Стерлинга; но как раз в этот момент его внимание привлек коробейник, приставший к отряду на одном из перекрестков и в подходящих местах усердно заполнявший вздохами и стонами все паузы в проповеди оратора. - Кто вы такой, друг мой? - спросил Одаренный Гилфиллан. - Бедный коробейник; иду в Стерлинг и прошу у вашей милости разрешения воспользоваться в это трудное время покровительством вашего отряда. О, ваша милость имеет великую способность выискивать и объяснять тайные - да, тайные, темные и непонятные причины греховности нашей страны; да, ваша милость добралась до самого корня дела! - Друг, - произнес Гилфиллан более благодушным тоном, чем до сих пор приходилось от него слышать, - не величай меня так. Я не хожу по загонам, по фермам да по ярмаркам, чтобы пастухи, крестьяне и горожане ломали передо мной шапки, как перед майором Мелвилом из Кернврекана, и величали меня лэрдом, капитаном или вашей милостью; нет, хоть мои скромные средства, которые составляют не больше двадцати тысяч марок, и возросли с благословения божия, но гордость моего сердца не возросла вместе с ними; и нет мне радости в том, чтобы звали меня капитаном, хотя я и имею патент за подписью графа Гленкернского, этого достойного искателя евангельской истины, в котором я так обозначен. Пока я жив, я зовусь, и хочу, чтобы меня звали Аввакумом Гилфилланом, который стоит за знамя учения, установленного некогда славной шотландской церковью, прежде чем она пошла на сделки с богомерзким Аханом "...она пошла на сделки с богомерзким Аханом... - Ахан - библейский персонаж, побитый камнями и сожженный со всей его семьей за нарушение религиозного запрета. Гилфиллан полагает, что так и следует обращаться с инаковерующими, а не "идти с ними на сделки" под лозунгом веротерпимости.", и будет стоять за это знамя, пока у Аввакума будет хоть один грош в кошельке или капля крови в жилах. - О, - сказал коробейник, - я видел ваши земли под Мохлином, богатые земли! Ваши угодья пришлись на добрые места! А такой породы скота, как у вас, не выводят ни у одного лэрда во всей Шотландии! - Правду, истинную правду говоришь ты, друг, - живо отозвался Гилфиллан, ибо и он был чувствителен к такого рода лести, - правду ты говоришь; это - настоящая ланкаширская, и нет ей подобной даже на Килморских пастбищах. - Затем он пустился в обсуждение всех ее отдельных качеств, что, по-видимому, так же мало интересно для наших читателей, как и для нашего героя. После этого отступления начальник снова обратился к богословской теме, а коробейник, менее искушенный в этой мистической материи, ограничился стонами и выражением в подходящих местах своего полного согласия и полного удовлетворения по поводу раскрывшихся перед ним истин. - Вот была бы благодать для несчастных ослепленных папистов, среди которых мне случалось проживать, если бы у них нашелся такой светоч истины и указывал им правильную дорогу! Я по своим скромным делам странствующего продавца добирался и до Московии, и Францию изъездил, и Нидерланды, и всю Польшу, и большую часть Германии. Эх, и опечалились бы ваша милость душой, когда бы услышали, как у них там в церквах и бормочут, и поют, и обедни служат, и на хорах орган играет. А их языческие пляски и игры в кости по субботам! Это навело мысли Гилфиллана по очереди на книгу "Об игрищах"; на Ковенант, его сторонников и противников; на рейд виггаморов "Рейд виггаморов - поход семи тысяч сторонников Ковенанта на Эдинбург в 1648 г.; виггаморы - первичная форма слова "виги", означала "скотокрады". Так ругали шотландцев-пресвитериан сторонники Высокой церкви в Англии."; на собрание богословов в Вестминстере; на полный и краткий катехизис; на отлучение Торвуда "Торвуд - замок, в котором ковенантец Доналд Каргил (1619-1681) в 1680 г. провозгласил Карла II низвергнутым с престола и отлученным от церкви." и на убийство епископа Шарпа "Шарп, Джеймс (1613-1679) - архиепископ в Сент-Эндрусе, стремившийся ликвидировать пресвитерианскую церковь в Шотландии. Был убит фанатически настроенными пуританами.". Эта последняя тема привела его, в свою очередь, к вопросу о законности самообороны, причем по этому поводу он высказал гораздо больше разумных мыслей, чем можно было ожидать по другим частям его речи, и даже обратил на себя внимание Уэверли, все еще погруженного в невеселые думы. Затем мистер Гилфиллан перешел к вопросу, законны ли действия частного лица, выступающего мстителем за угнетенное общество, и, в то время как он очень серьезно разбирал поступок Мэса Джеймса Митчелла, стрелявшего в архиепископа Сент-Эндрюсского за несколько лет до того, как этот прелат был убит на Мэгюс Мюре, случилось нечто, прервавшее его речь. Последние лучи заходящего солнца угасали на самом краю горизонта, когда отряд начал пробираться по крутой ложбине на вершину довольно высокого холма. Местность не была пересечена изгородями, так как представляла собой часть огромного пастбища или выгона, однако она отнюдь не была ровной, и на ней то и дело попадались овраги, покрытые дроком и ракитником, и лощины, заросшие низкорослым кустарником. Такая заросль венчала вершину холма, по которому поднимался отряд. Наиболее крепкие и выносливые люди, составлявшие авангард, оторвались вперед и, одолев перевал, скрылись из вида. Гилфиллан, коробейник и часть отряда, входившая в непосредственную охрану Уэверли, уже приближались к вершине, а остальные тянулись за ними вразброд на значительном расстоянии. Таково было положение вещей, когда коробейник, заявив, что не видит своей собачонки, начал все время останавливаться и свистать ей. Этот неоднократно повторявшийся сигнал стал наконец раздражать строгого мистера Гилфиллана, тем более что он указывал на невнимание к сокровищам богословской премудрости и ораторского искусства, которые он расточал в назидание своему собеседнику. Поэтому он довольно грубо заявил, что не станет терять время из-за какого-то никому не нужного пса. - Но если ваша милость вспомнит случай с Товитом "Товит - герой библейской Книги Товита. В книге Товита фигурирует его сын Товия, который не расставался со своей верной собакой. Будучи протестантом, собеседник коробейника (мистер Гонфиллан) не признает Книгу Товита, так как Древнееврейский канон Ветхого Завета, которому следуют и протестанты, не включает в себя эту Книгу."... - Товит! - воскликнул Гилфиллан с великим жаром. - Товит и его собака - языческая выдумка и апокриф. Только прелатисту или паписту пришло бы в голову привести их в пример. Начинаю думать, что я ошибся в тебе, друг. - Весьма возможно, - невозмутимо заметил коробейник, - но тем не менее я позволю себе еще раз позвать мою бедняжку Боти. Ответ на этот сигнал последовал самый неожиданный: в этот момент из кустов выскочили шесть или восемь горцев, ринулись в ложбину и принялись рубить палашами налево и направо. Гилфиллан, не растерявшись при виде этих непрошеных пришельцев, мужественно воскликнул: "Меч господа моего и Гедеона "Гедеон - согласно Книге Судей Израилевых, храбрый израильский военачальник, разбивший войско мадианитян и изгнавший их за реку Иордан."!" - и, выхватив, в свою очередь, палаш, вероятно, постоял бы за правое дело не хуже его отважных заступников под Друмклогом "...не хуже его отважных заступников под Друмклогом... - Битва под Друмклогом произошла во время восстания пуритан в 1679 г.", как вдруг коробейник, вырвав мушкет из рук соседа, с такой силой опустил его приклад на голову своего недавнего наставника в камероновской вере, что тот мигом растянулся на земле. В последовавшей суматохе лошадь нашего героя была пристрелена кем-то из отряда Гилфиллана, выпалившим наудачу из своего кремневого ружья. Уэверли полетел вниз и угодил под лошадь, причем не на шутку расшибся. Но его стремительно извлекли из-под нее два гайлэндца и, схватив под руки, потащили с дороги, подальше от схватки. Бежали они очень быстро, наполовину поддерживая, наполовину волоча по земле нашего героя, который, однако, расслышал за спиной еще несколько выстрелов оттуда, где завязался бой. Они были произведены, как он впоследствии узнал, людьми из отряда Гилфиллана, которые наконец собрались все вместе, после того как к конвою присоединились авангард и арьергард. Горцы отступили, но не прежде, чем подстрелили Гилфиллана и двух из его людей, которые с тяжелыми ранениями остались на поле боя. С отрядом Гилфиллана они обменялись еще несколькими выстрелами, после чего камеронцы, потеряв своего командира и опасаясь попасть еще раз в засаду, уже не предпринимали больше никаких серьезных мер для того, чтобы отобрать своего узника. Решив, что разумнее всего продолжать путь на Стерлинг, они взвалили себе на плечи всех раненых вместе с командиром и двинулись дальше. Глава 37. Уэверли все еще в тяжелом положении Уэверли чуть не лишился чувств от стремительности и резких движений тащивших его горцев; он так расшибся, что еле мог волочить ноги. Заметив это, горцы призвали на помощь еще двух или трех человек из своего отряда и, завернув нашего героя в один из своих пледов и распределив таким образом вес его тела между всеми, потащили дальше с той же поспешностью, но уже без всякого участия с его стороны. Говорили они между собой мало, и то по-гэльски, и не замедлили шага, пока не отбежали мили на две, когда наконец поубавили несколько ход, но продолжали идти все еще очень быстро, время от времени сменяя друг друга. Наш герой попытался с ними заговорить, но ему неизменно отвечали: "Cha n'eil Beurl' agam", то есть: "Не знаю поанглийски", что, как Уэверли было прекрасно известно, является обычным ответом гайлэндца англичанину или жителю Нижней Шотландии, когда он его действительно не понимает или просто не желает отвечать. Тогда он упомянул имя Вих Иан Вора, полагая, что своему избавлению из когтей Одаренного Гилфиллана он обязан его дружбе, но и это не вызвало никакого отклика в его конвоирах. Сумерки уже сменились лунным светом, когда отряд остановился на обрывистом краю лощины, которая, насколько можно было судить по освещенной части, вся заросла деревьями и густым кустарником. Двое из горцев нырнули в нее по небольшой тропинке - видимо, пошли на разведку. Вскоре один из них вернулся и что-то сказал спутникам, после чего они подняли свою ношу и весьма осторожно и бережно стали спускать нашего героя по крутой и узкой тропке. Однако, несмотря на все принятые меры, его особе пришлось не раз прийти в соприкосновение с сучками и ветками, которые преграждали им путь. На самом низу лощины и, как ему показалось, на берегу ручья (Уэверли услышал шум довольно мощного потока, хотя и не мог разглядеть его в темноте) отряд вновь остановился, на этот раз перед небольшой и грубо сложенной лачугой. Дверь была раскрыта настежь. Внутренность хижины выглядела столь же неуютно и неказисто, как можно было предвидеть по ее расположению и наружному виду. Какого-либо настила на полу не было и следа; в крыше в разных местах зияли дыры; стены были сложены из сухого камня и заделаны дерном; крыта она была ветками. Очаг был расположен посередине и наполнял весь вигвам дымом, валившим в такой же мере через дверь, как и через круглое отверстие в крыше. Древняя гайлэндская сивилла, единственная обитательница этого заброшенного жилища, была занята приготовлением пищи. При слабом свете огня Уэверли успел разглядеть, что его спутники не принадлежат к клану Ивора, так как Фергюс обращал сугубое внимание на то, чтобы его соратники всегда носили тартан с полосами, присвоенными их роду, - знак различия, некогда общепринятый в Горной Шотландии и поддерживаемый теми из вождей, которые гордились своей родословной или ревниво оберегали свою независимость и исключительную власть. Эдуард достаточно долго прожил в Гленнакуойхе и научился обращать внимание на эти отличительные признаки, о которых так часто говорили, и, убедившись, что с этими людьми у него нет ничего общего, грустным взором обвел внутренность лачуги. Единственным предметом обстановки, за исключением кадки для умывания и полуразвалившегося деревянного шкафа для провизии, была огромная деревянная кровать, забранная со всех сторон досками, так что проникнуть в нее можно было, лишь отодвинув в сторону скользящую дверцу. В этот альков и уложили Уэверли, после того как он знаками дал понять, что не хочет есть. Неспокойный сон не освежил его; странные видения проносились перед его глазами, и, чтобы их рассеять, требовались непрерывные усилия. За этими болезненными признаками последовал озноб, сильная головная боль и стреляющие боли в руках и ногах; под утро его горским телохранителям или тюремщикам (он не знал, к какому разряду их отнести) стало ясно, что Уэверли совершенно не способен к передвижению. После длительного совещания шесть человек из отряда забрали свое оружие и пошли прочь, оставив при Эдуарде одного старика и одного молодого. Первый подошел к Уэверли и омыл ему ушибленные места, теперь уже распухшие и посиневшие. К удивлению нашего героя, ему вручили в совершенной неприкосновенности его старую дорожную укладку, которую, оказывается, горцы сумели отбить. Таким образом, у него оказалось белье. Постель, на которой он лежал, была чистая и мягкая. Его престарелый прислужник произнес несколько слов по-гэльски, которые Уэверли воспринял как увещание отдохнуть, и задвинул дверцу кровати, так как занавесок на ней не было. Итак, второй раз уже наш герой оказывался пациентом гайлэндского эскулапа, но при обстоятельствах гораздо менее приятных, чем тогда, когда он был гостем достойного Томанрейта. Лихорадка, вызванная ушибами, не прекращалась целых двое суток, когда наконец заботы окружающих и его крепкое сложение одержали верх и он смог приподниматься в кровати, хоть и не без болезненных ощущений. Однако он заметил, что как старуха, исполнявшая обязанности сиделки, так и пожилой горец очень неохотно разрешали ему отодвигать дверцу кровати, хотя наблюдать за их движениями было его единственным развлечением; наконец, после того как Уэверли несколько раз открывал, а старик столь же часто задвигал люк его темницы, он положил конец всему этому делу, заколотив его снаружи гвоздем, и притом так успешно, что дверцу не было возможности отворить иначе, как удалив это наружное препятствие. Пока Уэверли размышлял о причинах, заставлявших действовать ему наперекор этих людей, которые как будто не собирались его грабить и во всем прочем проявляли о нем заботу и желание ему угодить, он вдруг припомнил, что в самый тяжелый момент болезни около его постели мелькал некий образ женщины и что выглядела она моложе старой сиделки. Об этом он вспоминал очень смутно, но его подозрения подтвердились, когда, внимательно прислушиваясь, он в течение дня не раз слышал голос другой женщины, шепотом разговаривающей по-гэльски с его прислужницей. Кто это мог быть? И почему эта женщина стремилась остаться неизвестной? У нашего героя немедленно разыгралась фантазия, и все мысли его обратились к Флоре Мак-Ивор. Но как бы мучительно ему ни хотелось поверить, что она рядом с ним и, как милосердный ангел, охраняет ложе его болезни, Уэверли вынужден был признать, что его предположение совершенно невероятно. Трудно было представить себе, чтобы в разгар гражданской войны, свирепствовавшей в Нижней Шотландии, она покинула сравнительно безопасное убежище Гленнакуойха и избрала себе такой сомнительный приют. Но сердце его всякий раз начинало учащенно биться, как только он слышал легкий женский шаг, скользивший по хижине, или приглушенные звуки мягкого и нежного голоса, чередовавшиеся с утробным хриплым карканьем старой Дженнет (так, ему показалось, звалась пожилая сиделка). Так как в уединении ему ничем не удавалось развлечься, он стал придумывать, каким бы способом удовлетворить свое любопытство, несмотря на тщательные меры, принятые Дженнет и древним горским янычаром "Янычары - отборные турецкие пехотные части, отличавшиеся своей свирепостью.", ибо молодого человека он с того утра не видел. Наконец, после внимательного осмотра своей деревянной темницы, он пришел к выводу, что ее ветхое состояние открывает ему возможность достигнуть своей цели. Из одного подгнившего места ему удалось вытащить гвоздь, и через это узкое отверстие он мог уже разглядеть женщину, закутанную в плед и занятую разговором с Дженнет. Но со времени нашей праматери Евы удовлетворение непомерного любопытства всегда влечет за собой кару, а именно, разочарование: это не была фигура Флоры, да и лицо не удалось разглядеть, и, в довершение неприятности, в то время, когда он трудился, гвоздем расширяя отверстие, его выдал слабый шум, и легкое видение мгновенно исчезло и, насколько ему удалось установить, больше не возвращалось. С этой поры горцы уже не стали принимать никаких мер, чтобы ограничить его поле зрения, и не только позволили ему вставать и выходить из его темницы, но даже помогали ему в этом. Но переступать порог хижины ему не разрешали; ибо к этому времени молодой горец прибыл в подмогу к старику, и один или другой из них непрерывно за ним наблюдал. Всякий раз, когда Уэверли приближался к двери избушки, дежурный вежливо, но решительно преграждал ему выход, сопровождая свои действия знаками, которые должны были внушить нашему герою, что это предприятие для него опасно и что где-то поблизости враг. У старой Дженнет вид был очень встревоженный, и она была постоянно начеку, так что Уэверли, который еще недостаточно окреп, чтобы попытаться прорваться силой, невзирая на сопротивление хозяев, был вынужден сидеть и терпеть. Кормили его во всех отношениях лучше, чем он мог ожидать; ему давали порой и домашнюю птицу и даже вино. Гайлэндцы никогда не позволяли себе сесть вместе с ним и, если не считать установленного за ним наблюдения, обходились с ним очень вежливо. Единственным развлечением его было глядеть из окна, или, скорее, бесформенного отверстия, служившего ему заменой, на мощный и стремительный поток, который на глубине десяти футов бушевал и пенился в узком скалистом ложе, густо заросшем деревьями и кустарником. На шестой день Уэверли почувствовал себя настолько хорошо, что стал уже подумывать о том, как бы удрать из этой жалкой и скучной темницы. Любой риск, сопряженный с этой попыткой, казался ему краше невыносимого однообразия кельи Дженнет. Но куда идти, когда он снова будет себе хозяином? Возможны были два плана, хотя оба они были сопряжены с опасностью и трудностями. Один состоял в том, чтобы вернуться в Гленнакуойх к Фергюсу Мак-Ивору, в радушном приеме которого он не сомневался, а в теперешнем его состоянии суровое обращение, которому он подвергся, полностью оправдывало, как ему казалось, нарушение присяги существующему правительству. Другой план заключался в том, чтобы прорваться в какой-нибудь шотландский портовый город, а оттуда морем переправиться в Англию. Он поочередно отдавал предпочтение то одному, то другому и, вероятно, если бы побег его удался, остановился бы на более легко выполнимом, но такова уже была его планида, что этот вопрос ему не пришлось решать самому. Вечером седьмого дня дверь хижины внезапно отворилась, и в нее вошли два горца, в которых Уэверли узнал своих тогдашних провожатых. Они немного поговорили со стариком и его товарищем, а затем весьма выразительной мимикой объяснили Эдуарду, чтобы он собирался с ними в дорогу. Нашему герою это известие доставило большое удовольствие. По тому, как с ним обращались во время болезни, он мог быть уверен, что никакого зла против него не замышляют, а его романтические порывы, укрощенные тревогами, обидами, разочарованиями и целым рядом неприятных переживаний, связанных с последними приключениями, возродились за время его отдыха с прежней силой и требовали себе пищи. Его страсть к неизведанному, хотя для людей его склада достаточно бывает, чтобы загореться ею, уже той степени опасности, которая обычно придает людям лишь благородную серьезность, не устояла перед натиском необычайных и на первый взгляд непреодолимых бедствий, свалившихся на него в Кернврекане. Надо сказать, что такое сочетание сильнейшего любопытства и пылкого воображения, какое было у Эдуарда, порождает особый вид мужества, несколько напоминающий фонарь, который носит с собой углекоп. Пламя в нем достаточно для того, чтобы вселять в него бодрость и давать ему возможность работать среди обычных опасностей, но едва возникает угроза подземных испарений и тлетворных газов, он немедленно тухнет. Теперь этот огонь снова загорелся, и с сильно бьющимся сердцем от смешанного чувства надежды, страха и тревоги Эдуард смотрел на стоящих перед ним людей, в то время как вновь прибывшие торопились на скорую руку поесть, а другие брали оружие и спешили собраться в путь. И вот, когда он сидел в дымной лачуге несколько поодаль от очага, вокруг которого столпились его конвоиры, он почувствовал, что кто-то легко коснулся его руки. Он обернулся - перед ним стояла Алиса, дочь Доналда Бин Лина. Она показала ему связку бумаг, но так, что ее движение мог заметить он один, приложила на мгновение палец к губам и прошла вперед, как будто для того, чтобы помочь старой Дженнет уложить его платье. Ей, видимо, хотелось, чтобы он не подал вида, что узнал ее, однако всякий раз, когда она надеялась остаться незамеченной, она оборачивалась в его сторону, и, убедившись, что он следит за ее движениями, проворно и ловко завернула бумаги в одну из рубашек, которые положила в укладку. Перед Уэверли раскрывалось новое поле для догадок. Была ли Алиса его таинственной сиделкой и была ли эта обитательница пещеры тем ангелом-хранителем, который сторожил у одра его болезни? Был ли он в руках у ее отца? А если так, то какова была его цель? Вряд ли та, к которой он обычно стремился, - добыча, так как Эдуарду возвратили его вещи. Даже кошелек, который, вероятно, соблазнил бы этого профессионального грабителя, все время оставался при Уэверли. Все это, возможно, могли объяснить бумаги; но мимика Алисы ясно говорила, что читать их при других нельзя. Заметив, что он понял ее маневр, она не пыталась больше обращать на себя внимание, напротив, даже вышла из хижины и, лишь переступая порог, воспользовалась темнотой и, значительно кивнув, улыбнулась ему на прощание, перед тем как исчезнуть в темной лощине. Молодого горца несколько раз посылали на разведку. Наконец, когда он вернулся в третий или четвертый раз, все поднялись с места и дали нашему герою знак следовать за ними. Уходя, он, однако, пожал руку старой Дженнет, оказавшей ему столько внимания, присовокупив к этому более ощутимое доказательство своей благодарности. - Бог да благословит вас! Бог да хранит вас, капитан Уэверли, - сказала старуха на прекрасном нижнешотландеком диалекте, хотя до этого он не слышал от нее ни слова, кроме как по-гэльски. Но нетерпение его спутников помешало ему пуститься в какие-либо расспросы. Глава 38. Ночное приключение Как только все выбрались из хижины, отряд на мгновение остановился. Возглавлявший его горец, в котором Уэверли как будто узнал высокую фигуру помощника Доналда Бин Лина, шепотом и знаками приказал всем соблюдать полнейшее молчание. Он вручил Эдуарду меч и стальной пистолет и, указывая на тропинку, положил руку на эфес своего палаша, давая этим понять, что им, возможно, придется пробиваться силой. После этого он стал во главе своего отряда, который тронулся в путь гуськом, причем Уэверли было предоставлено место сразу за командиром. Начальник двигался очень осторожно, как бы опасаясь вызвать тревогу, и остановился, как только они добрались до конца подъема. Уэверли вскоре понял причину заминки, так как в нескольких шагах услышал оклик английского часового: "Все спокойно!" Ночной ветер подхватил этот звук и унес его на дно лесистой лощины, где он несколько раз отдался эхом от ее крутых склонов. Оклик повторился еще и еще, каждый раз слабее, как будто удаляясь. Было ясно, что поблизости расположен отряд и что солдаты настороже; впрочем, бдительность их была не настолько велика, чтобы обнаружить таких искусных в набегах людей, как те, с которыми Эдуард наблюдал сейчас, как недействительны были принятые англичанами меры предосторожности. Звуки замерли в ночной тишине, и горцы снова в полном молчании быстро двинулись вперед. Уэверли не имел ни времени, ни охоты смотреть по сторонам, и он успел только заметить, что они прошли невдалеке от большого здания, в окнах которого еще здесь и там мерцал огонек. Через несколько шагов начальник повел носом, как спаниель на стойке, и снова подал знак остановиться. Он опустился на четвереньки, закутался в плед так, чтобы почти не выделяться на фоне вереска, в котором он передвигался, и пополз на разведку. Вскоре он вернулся, распустил своих людей, за исключением одного, и подал знак Уэверли, чтобы тот последовал его примеру, после чего на четвереньках поползли уже все трое. Таким неудобным образом они передвигались довольно долго, дольше, чем это могло быть приятно для колен и голеней нашего героя, как вдруг до Уэверли донесся запах дыма, который, очевидно, был гораздо раньше воспринят более совершенным органом обоняния его проводника. Он шел из угла низкого полуразрушенного загона для овец, стены которого были сложены, как это обычно бывает в Шотландии, из сухого камня без раствора. Гайлэндец довел Уэверли до самой стены и, желая, по-видимому, заставить его почувствовать опасность или выставить в самом выгодном свете свою ловкость, дал ему знаками понять, что он должен высунуть голову и бросить взгляд по ту сторону ограды, а затем и сам подал ему в этом пример. Уэверли так и сделал и заметил аванпост из четырех или пяти солдат, расположившихся у сторожевого огня. Все они спали, за исключением часового, ходившего взад и вперед. Всякий раз, как он равнялся с костром, на ружье, которое он перекинул через плечо, вспыхивал красный отблеск. Он часто всматривался в ту часть неба, откуда должна была выглянуть луна, до тех пор прикрытая облаками. Но уже через несколько минут в природе произошла внезапная перемена, весьма обычная в горах. Поднялся легкий ветер, погнал перед собой облака, которые скопились на горизонте, и ночное светило пролило свое ничем не омраченное сияние на широкую и бесплодную пустошь, окаймленную, правда, кустарником и низкорослыми деревьями в той части, откуда пришел отряд, но голую и прекрасно обозримую для часового там, куда Уэверли и его спутникам предстояло пробираться. Конечно, пока они лежали, они были спрятаны за стенкой загона, но казалось, что любая попытка выйти из-под прикрытия обречена на неудачу и неминуемо выдаст их присутствие. Гайлэндец взглянул на синий свод, но, в отличие от застигнутого темнотой поселянина, воспетого Гомером или скорее Попом "...воспетого Гомером или скорее Попом... - Поп Александр (1688-1744) - английский поэт, переводивший Гомера. Его перевод модернизирован в духе классицизма XVIII в. и содержит множество вольностей.", он не благословил это благодатное светило, а пробормотал себе под нос какое-то гэльское проклятие по поводу неуместного блеска макфарленовского фонаря "Мак-фарленовский фонарь - так называли в Горной Шотландии луну, по имени клана Мак-Фарлена, прославившегося ночными грабежами.". Он с тревогой осмотрелся и затем, видимо, принял решение. Оставив своего помощника с Уэверли, которому он подал знак не двигаться с места, и дав шепотом несколько кратких указаний своему товарищу, он пополз под прикрытием неровностей почвы в том же направлении, куда шли они. Эдуард повернул к нему голову и мог наблюдать, как он с проворством индейца пробирался на четвереньках, используя, чтобы остаться незамеченным, каждый куст и каждый выступ и выходя на более открытые места лишь тогда, когда часовой поворачивался к нему спиной. Наконец он добрался до зарослей кустарника и низкого леса, частично покрывавших пустошь в этом направлении и, вероятно, простиравшихся до края лощины, где так долго обитал Уэверли. Горец исчез, но только на несколько минут, ибо внезапно вынырнул из другой части заросли и, смело ступая по открытой пустоши, как будто нарочно желая попасться на глаза, вскинул ружье на руку и выстрелил в часового. Пуля попала несчастному в руку и самым досадным образом прервала его метеорологические наблюдения и песенку о Нэнси Досон, которую он насвистывал. Он попытался ответить на выстрел, но неудачно; между тем его товарищи, разбуженные шумом, вскочили и устремились к тому месту, откуда стреляли первый раз. Гайлэндец, дав им налюбоваться на себя во весь рост, юркнул в кусты, так как его ruse de guerre "военная хитрость (франц.)." вполне удалась. В то время как солдаты бросились за всполошившим их горцем в одну сторону, Уэверли по знаку своего спутника пустился стремглав в другую, туда, куда его собирались вести и которая осталась теперь без наблюдения и без охраны. Уже через четверть мили вершина пригорка, через который они перевалили, полностью скрыла их от дальнейшего наблюдения. Однако до них все еще доносились возгласы солдат, перекликавшихся на пустоши, и едва слышный бой барабана, бьющего тревогу. Но эти воинственные звуки остались далеко позади и постепенно замирали в ночном ветре, по мере того как они быстро продвигались вперед. Примерно после получаса ходьбы по той же открытой и бесплодной местности они поравнялись с пнем древнего дуба, который, судя по оставшейся части, должен был быть огромным. Рядом, в овраге, они обнаружили небольшую группу горцев с двумя-тремя лошадьми. Не прошло и нескольких минут, которыми спутник Уэверли воспользовался, чтобы объяснить своим товарищам причину их опоздания (слова "Дункан Дьюрох" постоянно повторялись в его рассказе), как появился и сам Дункан, запыхавшийся и, по всем признакам, бежавший изо всех сил, чтобы спастись от преследования, но веселый и бесконечно довольный, что своей хитростью он обманул погоню. Уэверли подумал, что это, верно, была не слишком трудная задача для ловкого и быстрого горца, который прекрасно знал местность и следовал по намеченному пути с несравненно большей настойчивостью и уверенностью, чем его нерешительные преследователи. Вызванная им тревога еще продолжалась: время от времени раздавались одиночные выстрелы, которые лишь усиливали веселость Дункана и его товарищей. Горец забрал теперь оружие, врученное перед этим нашему герою, и дал ему понять, что все опасности похода уже благополучно остались позади. Затем Уэверли посадили на коня, что после утомительной ночи и недавней болезни показалось Уэверли очень приятной переменой. Укладку его взвалили на другую лошадь. Дункан вскочил на третью, и они двинулись в путь крупной рысью в сопровождении своего эскорта. Никаких других происшествий за время этого ночного перехода не случилось, и на рассвете они достигли берегов быстрой реки. Местность вокруг была одновременно и плодородная и романтически живописная. Крутые лесистые склоны прерывались полями, обещавшими в этом году обильный урожай и частично уже сжатыми. На другом берегу реки, в излучине, стоял высокий, массивный замок, полуразрушенные башни которого уже светились в первых лучах восходящего солнца. Он представлял собою прямоугольник, который мог вместить в своих стенах обширный двор. На каждом углу была возведена башня, выступавшая над стенами и в свою очередь увенчанная башенкой. Все они были различной высоты и не правильных очертаний. На одной из них стоял часовой. Его шапочка и развевавшийся по ветру плед выдавали гайлэндца, а широкое белое знамя, полоскавшееся на другой башне, оповещало, что гарнизон замка стоит за династию Стюартов. Быстро проехав жалкую деревушку, где появление Уэверли и его спутников не возбудило ни удивления, ни любопытства со стороны немногих крестьян, уже спешивших на жатву, отряд проехал по древнему узкому мосту в несколько пролетов и, свернув налево, двинулся по дороге, обсаженной огромными старыми яворами. Вскоре Уэверли оказался перед мрачным, но живописным строением, которым он любовался издали. Огромные ворота с железной решеткой, составлявшие наружную защиту главного входа, уже были широко раскрыты для их приема; затем открылись вторые ворота из массивных дубовых досок, густо обитых железными гвоздями, и отряд вошел во внутренний двор. Одетый по-гайлэндски и украшенный белой кокардой на шапочке джентльмен помог Уэверли сойти с коня и весьма учтиво пригласил его в замок. Комендант - ибо так нам следует его величать - провел Уэверли в полуразрушенное помещение, где, однако, стояла небольшая походная кровать, и спросил, чем бы он желал подкрепиться. Он уже собирался уходить, когда Уэверли, выразив ему благодарность за внимание, задержал его вопросом: - Простите, но не окажете ли вы мне еще одну любезность? Объясните мне, пожалуйста, где я нахожусь и должен ли я считать себя пленником? - К сожалению, я не имею права входить по этому поводу в подробности так, как я бы этого желал, - сказал тот. - Впрочем, в двух словах: вы сейчас в замке Дун, в округе Ментейт, и находитесь в совершенной безопасности. - А что мне служит порукой в этом? - Честь Доналда Стюарта, коменданта гарнизона и подполковника на службе его королевского высочества принца Карла Эдуарда. - С этими словами он поспешно вышел из комнаты, как бы желая избегнуть дальнейших объяснений. Измученный ночными приключениями, наш герой бросился на кровать и через несколько минут уже крепко спал. Глава 39. Путешествие продолжается К тому времени, когда Уэверли проснулся, солнце стояло очень высоко, и он почувствовал, что уже много часов провел без еды. Она не заставила себя долго ждать. Ему подали обильный завтрак, но подполковник Стюарт, не желавший, очевидно, снова подвергаться расспросам со стороны своего гостя, предпочел не показываться. Он передал, однако, через слугу привет капитану Уэверли и выразил готовность снабдить его всем тем, что может ему понадобиться в дороге, поскольку ему в тот же вечер предстоит следовать дальше. Уэверли попытался кое о чем расспросить слугу, но натолкнулся на такую преграду действительного или разыгранного неведения и тупости, что преодолеть ее оказалось невозможным. После завтрака он унес стол и кушанья, и Эдуарду не осталось ничего другого, как вновь предаться своим думам. Когда он размышлял о прихотях своей судьбы, которая находила, казалось, особое удовольствие в том, чтобы ставить его в зависимость от других людей и лишать возможности действовать по собственному желанию, его взгляд внезапно остановился на укладке, которую внесли в комнату, пока он спал. Ему немедленно пришло на память таинственное появление Алисы в хижине на дне лощины, и он уже готов был извлечь пакет, который она положила ему в платье, и рассмотреть его, когда слуга подполковника появился снова, схватил укладку и взвалил ее себе на плечи. - Эй, друг, не мог бы я вынуть смену белья? - Ваша милость получит одну из плоеных сорочек подполковника, но укладку я должен сейчас же отнести в вещевой фургон. С этими словами, не дожидаясь дальнейших возражений, он преспокойно вынес ее, повергнув нашего героя в душевное смятение: досада в нем боролась с негодованием. Через несколько минут он уже слышал, как телега тронулась со двора и загромыхала по неровной мостовой. Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что он, на время по крайней мере, если не навсегда, лишился бумаг, обещавших пролить какой-то свет на загадочные события, управлявшие последнее время его судьбой. В таких невеселых размышлениях ему пришлось провести еще четыре или пять часов в полном одиночестве. По прошествии этого времени он услышал во дворе стук колес, после чего в комнату вошел подполковник Стюарт и попросил своего гостя еще раз подкрепиться на дорогу. Предложение было принято, ибо поздний завтрак отнюдь не лишил нашего героя способности оказать должную честь обеду, который теперь подали. Судя по манере говорить, его хозяин был простой деревенский помещик, хотя порой он и проявлял воинственные чувства и вставлял в свою речь солдатские выражения. Он всячески избегал упоминать о текущих военных операциях или внутренней политике и каждый раз, когда Уэверли заводил разговор на эти темы, отвечал, что не имеет права их касаться. После обеда комендант встал и, пожелав Эдуарду доброго пути, сказал, что, поскольку вещи, по словам слуги Уэверли, были отправлены вперед, он позволил себе прислать ему немного собственного белья на то время, пока капитан Уэверли не получит своего. С этими словами он исчез, а через минуту слуга доложил Эдуарду, что лошадь готова. Уэверли спустился во двор, где нашел солдата, державшего под уздцы оседланную лошадь. Он сел на нее и выехал из ворот Дунского замка в сопровождении человек двадцати вооруженных всадников. На солдат регулярной армии они не очень-то походили, а скорее напоминали людей, взявшихся за оружие неожиданно и в силу крайней необходимости. Их форма, голубая с красным, в подражание мундиру французских стрелков, была не слишком выдержана и сидела на них достаточно неуклюже. Глаз Уэверли, привыкший к хорошо обученному войску, мог легко заметить по выправке и по привычкам своих спутников, что они не прошли настоящей солдатской выучки и, хотя достаточно владели своими конями, были скорее конюхами или охотниками, чем кавалеристами. Лошади их сбивались с ноги, не умели проделывать совместных эволюции и свободно перестраиваться и не были подготовлены для рукопашной схватки. Но сами люди были здоровые и крепкие, и каждый из них мог представить собой внушительную силу в нерегулярной коннице. Начальник этого небольшого отряда сидел на великолепном гунтере "Гунтер - охотничья лошадь.", и, хотя он был в военной форме, это изменение наряда не помешало Эдуарду признать в нем старого знакомого, мистера Фолконера из Балмауоппла. Хотя Эдуард расстался с этим джентльменом далеко не по-дружески, он готов был забыть все обстоятельства их глупой ссоры ради удовольствия еще раз поболтать с человеком своего круга, - удовольствия, которого он был так долго лишен. Но, по-видимому, память о поражении, нанесенном ему бароном Брэдуордином, невольной причиной которого оказался Эдуард, все еще жгла сердце неотесанного, но гордого лэрда. Он всячески старался не подать и вида, что узнал его, и упрямо держался во главе своей конницы, которая, несмотря на то, что численностью не превосходила взвода, называлась эскадроном капитана Фолконера. Ему предшествовал трубач, время от времени оглашавший окрестности воинственными звуками, и знаменосец в лице корнета Фолконера, младшего брата лэрда. Лейтенант, пожилой человек, сильно смахивал на охотника невысокого пошиба, но доброго малого; выражение бесстрастного юмора преобладало на его вульгарных чертах, обличавших привычку к горячительным напиткам. Под мухой он был и сейчас - треуголка его лихо сидела набекрень, он насвистывал песенку "Боб из Дамблейна", ехал бодрой рысью и казался блаженно равнодушным ко всему, что творилось в стране, - к поведению подчиненных, к целям их похода и вообще ко всем подлунным делам. У этого мужа, пускавшего время от времени свою лошадь бок о бок с его собственной, Уэверли решил кое-что разузнать или по крайней мере поразвлечься с ним беседой. - Прекрасный вечер, сэр, - начал Эдуард. - О да, сэр, славный вечер, - отвечал лейтенант на самом вульгарном нижнешотландском наречии. - Видно, будет хороший урожай, - продолжал Уэверли свою атаку. - Да, овес нынче соберут недурной. Но фермеры, черт их побери, и лабазники снова запросят прошлогоднюю цену, и владельцам лошадей опять придется отдуваться. - Вы, быть может, квартирмейстер, сэр? - Да, и квартирмейстер, и берейтор, и лейтенант, - ответил этот мастер на все руки. - И в самом деле, кому объезжать бедных животных да смотреть за ними, как не мне? Все ведь они через мои руки проходят. - Простите, сударь, если это не слишком нескромный вопрос, не скажете ли вы мне, куда мы сейчас направляемся? - Боюсь, что на самое дурацкое предприятие, - отозвалась эта весьма общительная личность. - В таком случае, - сказал Уэверли, решив не скупиться на любезности, - мне странно, что такое лицо, как вы, избрало этот путь. - Верно, сэр, очень верно, - отвечал офицер, - но на все есть свои причины. Надо вам сказать, что этот вот лэрд купил у меня всех этих лошадок для своего отряда и договорился уплатить за них подходящую по нынешним временам цену. Но наличных у него не оказалось, а мне сказали, что на его имении много долгу и за его обязательства и ломаного гроша не дадут, а мне к святому Мартину надо было рассчитаться со своими поставщиками. Лэрд очень любезно предложил мне лейтенантский патент, а так как наши пятнадцать старичков "Судьи верховного суда Шотландии известны у деревенских жителей под названием пятнадцати (Прим автора)." никогда бы не помогли мне выручить мои денежки за то, что я продал лошадей врагам правительства, мне, ей-богу, ничего другого не оставалось, как выступить "Сказать в Шотландии о человеке, что он выступил, означало то же, что сказать про него в Ирландии, что он поднялся. И то и другое означало участие в восстании. Сорок лет тому назад выражения мятеж и мятежник в разговоре не употреблялись, так как могли быть приняты кем-либо из присутствующих за личное оскорбление. Даже среди завзятых вигов считалось более вежливым называть Карла "Эдуарда шевалье, а не претендентом. Эта всепримиряющая учтивость соблюдалась обычно в обществах, где представители обеих партий встречались на дружеской ноге. (Прим автора)" самому. Посудите сами, если всю жизнь мне приходится возиться с недоуздками, моей ли шее бояться ленты святого Джонстона "Лета святого Джонстона - петля на виселице."? - Так вы по профессии не военный? - осведомился Уэверли. - О нет, слава богу! - ответил отважный партизан. - На таком коротком поводке меня не воспитывали. Мое дело - конюшня. Я, видите ли, барышник, сэр, и, если доживу до тех пор, когда увижу вас на троицу на конской ярмарке в Стэгшобэнке или на зимней ярмарке в Ховике, и вам пришло бы в голову завести себе хорошую лошадку, что обогнала бы любую, уж будьте уверены, я услужил бы вам как следует. Джейми Джинкер не такой человек, чтобы обманывать джентльмена. А вы ведь джентльмен, сэр, и должны разбираться в конских статях. Взгляните-ка на резвую кобылу, на которой сидит Балмауоппл, у кого он ее купил? У меня. Она от Лижи ложку, который выиграл королевский кубок в Кэвертон-Эдже, и Белоногого герцога Гамильтона... (И т.д., и т.д., и т.д.) Но как раз в тот момент, когда Джинкер на всех парусах пустился разбирать родословное древо кобылы Балмауоппла, а Уэверли все дожидался момента, когда сможет извлечь из него более интересные сведения, высокородный начальник отряда придержал свою лошадь, пока они не поравнялись с ним, и затем, как бы не замечая Эдуарда, сурово обратился к любителю генеалогии: - Мне кажется, лейтенант, что мои приказания пыли вполне определенны. Разве я не сказал, чтобы никто не разговаривал с пленником? Преображенный в воина барышник, разумеется, умолк и подался назад, где он нашел себе утешение в яростном споре по поводу цен на сено с одним фермером, который нехотя последовал в поход за своим лэрдом, чтобы не лишиться фермы, так как срок аренды на нее только что истек. Уэверли, таким образом, был еще раз обречен на молчание. Теперь ему стало ясно, что всякие дальнейшие попытки заговорить с кем-либо из отряда дадут Балмауопплу долгожданный повод проявить всю наглость власть имущего и хмурую злобу человека, от природы упрямого и испорченного вдобавок потворством его низким побуждениям и фимиамом рабского угодничества. Часа через два отряд подъехал к замку Стерлинг, над зубчатыми стенами которого в лучах заходящего солнца развевался флаг Соединенного королевства. Желая сократить путь, а возможно, и придать себе больший вес и подразнить английский гарнизон, Балмауоппл повернул вправо и повел отряд через королевский парк, вплотную подходивший к скале, на которой была расположена крепость, и окружавший ее со всех сторон. Если бы Уэверли был настроен более безмятежно, он, несомненно, восхитился бы сочетанием романтики и красоты, придающим такую прелесть местам, через которые он теперь проезжал; полем, служившим некогда ареной турниров; скалой, с которой знатные дамы смотрели на состязания и втайне творили молитвы и обеты за успех какого-нибудь избранного рыцаря; башнями готической церкви, где, возможно, эти обеты исполнялись; и, наконец, возвышавшейся надо всем крепостью, одновременно замком и дворцом, где доблесть получала награду из рук королей, а рыцари и дамы в заключение вечера танцевали, пели и пировали. Все это были предметы, способные возбудить и увлечь романтическое воображение. Но Уэверли было о чем подумать и кроме этого. Вдобавок вскоре произошло нечто способное рассеять любые мечты. Проведя свой маленький отряд под самыми стенами замка, Балмауоппл в гордости своего сердца приказал трубачу играть, а знаменосцу развернуть знамя. Это оскорбление, по-видимому, задело за живое гарнизон крепости, ибо, как только отряд отошел от южной батареи настолько, что на него уже можно было навести орудие, в одной из амбразур на скале вспыхнул огонь и, прежде чем донесся звук выстрела, над головой Балмауоппла раздался свист, и в нескольких ярдах от него зарылось в землю ядро, засыпавшее его землей. Тут уж всадников подгонять не пришлось. По правде говоря, каждый, действуя под впечатлением этой минуты, скоро заставил коней мистера Джинкера показать всю свою прыть, и всадники, отступая скорее поспешно, нежели упорядоченно, убавили ход и, как заметил впоследствии лейтенант, перешли на рысь не раньше, как укрывшись за холмом, который защитил их от дальнейших неприятных приветствий со стороны замка. Я должен отдать, однако, справедливость Балмауопплу, что он не только держался все время позади отряда и всячески старался навести порядок в своем войске, но даже простер свою неустрашимость до того, что на огонь крепости ответил выстрелом из собственного пистолета, хотя расстояние до нее было около полумили и я так и не мог дознаться, оказала ли эта мера возмездия какое-либо существенное действие. Путешественники теперь проезжали по памятному Бэннокбернскому полю "...проезжали по памятному Бэннокбернскому полю... - На этом поле в 1314 г. Брус разбил английские войска Эдуарда II." и достигли Торвуда - места, связанного для шотландского крестьянина с представлениями о чем-то славном или о чем-то ужасном, в зависимости от того, преобладали ли в его памяти подвиги Уоллеса "...преобладали ли в его памяти подвиги Уоллеса... - Шотландский национальный герой сэр Уильям Уоллес (1272-1305) после поражения при Фолкерке (1298) отступил в замок Торвуд." или жестокости Вуда Уилли Грайма. В Фолкерке, городе, который некогда прославился в шотландской истории и которому предстояло получить новую известность "В Фолкерке, городе, который некогда прославился в шотландской истории и которому предстояло получить новую известность... - Возле Фолкерка английский король Эдуард I разбил шотландские войска Уоллеса. В 1746 г. при Фолкерке произошло описанное в дальнейших главах сражение, в котором Карл Эдуард разбил королевские войска." в качестве арены важных военных событий, Балмауоппл предложил сделать привал и остановиться на ночь. Это было выполнено без соблюдения каких-либо правил воинской дисциплины, поскольку почтенный квартирмейстер был занят только тем, как бы достать водки получше. Ставить часовых нужным не сочли, и единственными не спавшими были те, кто сумел раздобыть хмельного. Несколько решительных человек свободно могли бы перерезать весь отряд, но часть местных жителей относилась к воинам Балмауоппла сочувственно, многие - безразлично, а остальные были перепуганы. Таким образом, ничего достойного быть отмеченным за эту ночь не произошло, если не считать, что Уэверли не давали спать солдаты, без малейшего зазрения совести горланившие до хрипоты свои якобитские песни. Рано утром они уже снова были на конях и следовали в Эдинбург, хотя землистые лица некоторых воинов говорили о бессонной ночи, проведенной в разгуле. Привал сделали в Линлитгоу, знаменитом своим древним замком, который шестьдесят лет назад был еще цел и пригоден для жилья. Эти почтенные развалины - не шестьдесят лет назад, а несколько позднее - насилу избежали постыдной участи: их чуть не превратили в казарму для французских военнопленных Мир праху твоему, патриот и государственный муж, который оказал одну из своих последних услуг Шотландии тем, что спас этот памятник от осквернения. Благословенна будет твоя память! Когда они приближались к столице Шотландии, отдаленный гул войны уже начал доноситься до их слуха. Они ехали по открытой местности с участками обработанной земли, по которой далеко разносились раскаты канонады. Временами можно было различить выстрелы тяжелых орудий, и Уэверли понял, что дело разрушения идет уже полным ходом. Даже Балмауоппл почел за благо принять некоторые меры предосторожности, выслав нескольких человек вперед, приведя основную массу своих всадников в какой-то порядок и нигде не останавливаясь. Двигаясь таким образом все дальше, они в скором времени достигли возвышенности, с которой открывался вид на Эдинбург, растянутый вдоль длинного, напоминающего горный хребет холма, обращенного склоном к восточной части замка. Сам замок уже два или три дня осаждали - или, вернее, блокировали - занявшие город северные повстанцы. Из него время от времени стреляли по отрядам горцев, появлявшимся на главной улице или где-либо неподалеку от крепости. Утро было тихое и ясное; после каждого выстрела замок заволакивало клубами дыма, края которых медленно таяли в воздухе, в то время как в средней части эта дымовая завеса по временам сгущалась и становилась темнее от новых клубов, вырывавшихся из зубчатых стен. Частично скрытый таким образом, замок выглядел очень величественно и мрачно, а на Уэверли произвел еще более жуткое впечатление, когда он вдумался в значение этой картины и представил себе, что каждый выстрел может нести гибель какому-нибудь храбрецу. Эта односторонняя канонада успела прекратиться, прежде чем они подъехали к городу, однако Балмауоппл, хранивший в памяти нелюбезный прием, оказанный его отряду стерлинговской батареей, по-видимому, не пожелал испытывать терпение артиллеристов замка. Поэтому он уклонился от прямой дороги и, подавшись на юг так, чтобы не попасть под обстрел, подошел к замку Холируд "Холируд - замок около Эдинбурга; некогда резиденция шотландских королей.", не вступая в стены города. Затем он построил своих людей перед фасадом этого древнего сооружения и передал Уэверли караулу гайлэндцев, начальник которого провел его во внутренность здания. Длинная, низкая и нескладная галерея, увешанная картинами, долженствовавшими изображать королей, которые, если они когда-либо и существовали, жили за много лет до изобретения живописи маслом, служила не то караульным помещением, не то передней к покоям, которые занял теперь в замке предков предприимчивый Карл Эдуард. Различные чины, одетые одни как гайлэндцы, а другие как жители Равнины, сновали туда и сюда или держались в галерее, как бы в ожидании приказаний. Секретари были заняты писанием пропусков, списков и рапортов. Все казались необычайно деятельными и поглощенными чем-то очень серьезным и важным. Уэверли, впрочем, разрешили сидеть в амбразуре окна, и там он, никем не замечаемый, мог вволю предаться тревожным размышлениям о том, как обернется его судьба, - он чувствовал, что дело близится к развязке. Глава 40. Знакомые - старый и новый Уэверли был глубоко погружен в мечты, когда услышал за спиной шуршание тартановой одежды. Кто-то по-приятельски схватил его за плечо, и дружеский голос воскликнул: - Ну, прав был гайлэндский пророк или нет? Или ясновидение - чепуха? Уэверли обернулся и очутился в братских объятиях Фергюса Мак-Ивора. - От всей души приветствую тебя в Холируде, где еще раз поселился его законный хозяин. Разве я не говорил, что и на нашей улице будет праздник, а ты попадешь в руки филистимлян, если только расстанешься с нами? - Дорогой Фергюс! - воскликнул Уэверли, радостно откликаясь на приветствие. - Как давно мне не приходилось слышать голоса друга! Где Флора? - В безопасности. Торжествует по поводу нашей удачи. - Здесь? - спросил Уэверли. - Да, по крайней мере в этом городе, - ответил Мак-Ивор, - и ты ее обязательно увидишь. Но сначала ты должен повидать друга, о котором ты, вероятно, и не думал, но который часто о тебе осведомлялся. С этими словами он схватил Уэверли за руку и потащил его из караульной. Прежде чем наш герой успел сообразить, куда его ведут, он оказался в приемной, убранной с некоторой претензией на царственную пышность. Молодой человек с русыми, не прикрытыми париком волосами, полной достоинства осанкой и благородным выражением тонких и правильных черт лица отделился от окружавших его военных чинов и горских вождей и сделал несколько шагов в их сторону. Манеры его были непринужденны и изящны, и Уэверли впоследствии вспоминал, что по одним этим признакам он мог бы уже догадаться о его знатности и высоком положении, если бы даже звезды на его груди и вышитая подвязка на колене не послужили достаточными на это указаниями. - Разрешите представить вашему королевскому высочеству... - начал Фергюс с низким поклоном. - Потомка одного из наиболее древних и преданных нам семейств Англии, - прервал его молодой шевалье де Сен-Жорж. - Простите, что я перебил вас, дорогой Мак-Ивор, но, когда представляют Уэверли Стюарту, всякие церемониймейстеры излишни. При этом он с величайшей учтивостью протянул руку Эдуарду, и тот, даже если бы и захотел, не мог не оказать ему тех знаков почтения, которые, видимо, полагались ему по положению и на которые он по рождению имел несомненное право. - Я с сожалением узнал, мистер Уэверли, что, вследствие еще недостаточно выясненных обстоятельств, вы подвергались некоторым стеснениям со стороны моих приверженцев в Пертшире и на вашем пути сюда, но сейчас обстоятельства таковы, что мы хорошо не знаем, кто нам друг и кто недруг, и даже в настоящую минуту я не вполне уверен, могу ли я иметь удовольствие считать мистера Уэверли одним из наших. Он на мгновение остановился; но не успел Эдуард найти подходящий ответ или даже сосредоточиться на этом предмете, как принц вынул бумагу и продолжал: - Я не имел бы ни малейших сомнений по этому поводу, если бы только мог поверить этой прокламации, выпущенной друзьями Ганноверского курфюрста. В ней мистер Уэверли упоминается в числе дворян, которым угрожает наказание как изменникам за верность их законному государю. Но я не стремлюсь приобретать иных сторонников, кроме тех, кого побуждают перейти в мой лагерь привязанность ко мне и убеждение в моей правоте, и если мистер Уэверли склонен продолжать свой путь на юг или даже присоединиться к войскам курфюрста, он получит от меня пропуск и полное разрешение поступать так, как ему заблагорассудится. Мне остается только пожалеть, что моя власть в настоящее время не простирается настолько, чтобы оградить его от вероятных последствий такого поступка. Но, - продолжал Карл Эдуард после новой непродолжительной паузы, - если мистер Уэверли пожелает, подобно своему предку сэру Найджелу, служить делу, единственная привлекательность которого заключается в его справедливости, и последовать за монархом, который решился, опираясь лишь на привязанность своего народа, возвратить себе престол своих предков, хотя, возможно, ему и придется заплатить жизнью за эту попытку, я могу лишь сказать, что среди этих дворян он найдет достойных соратников в нашем славном предприятии и последует за государем, который может оказаться неудачником, но никогда не окажется неблагодарным. Хитроумный предводитель племени Ивора знал, каких преимуществ он может добиться от такого личного свидания Эдуарда с царственным искателем приключений. Незнакомый с утонченной вежливостью придворного обращения и придворных манер, в которых Карл Эдуард был исключительно изощрен, Уэверли почувствовал, что слова и ласка шевалье проникают в самую глубь его сердца и перевешивают все соображения осторожности. Такая просьба о помощи со стороны принца, образ которого и поведение, равно как и мужество, проявленное в этом своеобразном предприятии, в точности отвечали его представлениям о романтическом