вобранцы капрала. Впрочем, там и в самом деле сохранилась еще немецкая армейская дисциплина. - Слушайте, да это прямо находка, - недоверчиво сказал Келли. - И вы уверены, что он согласится работать с нами? - Да, если я ему... посоветую. - Непременно, непременно... посоветуйте, ха-ха! Пусть приходит прямо сюда. Надеюсь, он говорит по-кастильски? - Во всяком случае, вы друг друга поймете. Хорошо, я его к вам пришлю... ГЛАВА ТРЕТЬЯ В среду Полунин встретился с Кривенко и дал ему окончательные инструкции. С делами было покончено, обратный билет в Монтевидео он взял на воскресный вечерний рейс; остаток недели он мог провести с Дуняшей. Жила она в небольшом немецком пансионе на улице Крамер, в Бельграно. Пока электричка с грохотом пересчитывала мосты, проносясь по виадукам мимо парка Палермо, он снова попытался разобраться в их отношениях, и снова из этого ничего не вышло. Впрочем, может, тут и разбираться было нечего; вся эта история могла выглядеть и очень сложной и очень простой - все зависело от точки зрения. Вероятно, они все-таки по-настоящему любили друг друга, во всяком случае им было хорошо вместе, и даже ссоры - а ссориться Дуняша умела - обычно не приводили к долгим размолвкам. В то же время, надо полагать, она продолжала любить и своего "мистического супруга", хотя иногда под настроение ругала его на трех языках и кричала, что не пустит и на порог, пусть только посмеет теперь явиться, крапюль*. Но что будет, если злосчастный крапюль вернется и в самом деле, Полунин представить себе не мог совершенно. ______________ * Crapule - негодяй (фр.). Судя по тому, что она о нем рассказывала, Ладушка Новосильцев был действительно человеком без царя в голове. Родившийся, как и Дуняша, во Франции, он кое-как доучился до бакалавра, безуспешно пытался поступать в разные институты и наконец окончил какие-то коммерческие курсы, где готовили то ли коммивояжеров высшего класса, то ли специалистов по изучению рынка, то ли просто шарлатанов. Получив диплом, Ладушка почувствовал себя этаким конкистадором, немедленно женился на своей бывшей однокласснице и, прихватив юную супругу, ринулся завоевывать Южную Америку. Какой-то умник рассказал им в Париже, что на аргентинцев безотказно действует внешний блеск, - если, мол, человек там хочет добиться успеха, он должен уметь пускать пыль в глаза. Чего-чего, а этого уменья Ладушке было не занимать. Обобрав родственников, он одел жену как картинку, сшил себе два модных костюма, купил дюжину итальянских галстуков натурального шелка; по прибытии в Буэнос-Айрес они сняли двухкомнатный люкс в "Альвеар-Паласе". Ровно через неделю им пришлось перебраться в дешевый пансион возле самого порта, а еще через десять дней Дуняша продала свои парижские туалеты и пошла работать на кондитерскую фабрику. Супруг ее сидел тем временем дома и вел телефонные переговоры с разными фирмами. В конце концов, правда, он тоже пошел работать, но и это получилось у него не по-людски. Единственное, что он умел делать действительно хорошо, это водить машину; поработав несколько месяцев на грузовике, Ладушка впал в меланхолию и стал говорить о загубленной жизни. И тут ему в одном баре встретился какой-то местный прохиндей, набиравший добровольцев в труппу "адских водителей" для гонок с опасными трюками. С этим прохиндеем Ладушка и исчез из жизни своей супруги. Впрочем, год спустя он написал ей откуда-то из Эквадора, что труппа распалась, а сам он "уже почти создал" фирму по экспорту бальсовой Древесины, и скоро все будет хорошо. Это письмо было последним. А сама Дуняша на фабрике не задержалась. Скоро ее устроили в художественную мастерскую - разрисовывать абажуры; потом она занималась росписью тканей, потом познакомилась с одной русской из Вены - та была художником-дизайнером, создавала модели ювелирных изделий. Увидев Дуняшины рисунки, венка взяла ее к себе в ученицы. Теперь, вот уже больше года, Дуняша работала самостоятельно. Полунин в этом ничего не понимал, но ее фантазии были красивы и необычны. Он думал иногда, что эта странная, словно выдуманная профессия подходит ей как нельзя лучше - Дуняша ведь и сама была какая-то немного приснившаяся... Здание пансиона стояло в глубине большого сада, вороха желтых шуршащих листьев завалили дорожку. День был ясный, солнечный, но прохладный и весь словно притихший. "Нужно куда-нибудь уехать до воскресенья", - решил Полунин, идя к дому. Фрау Глокнер, хозяйка, встретила его в холле подозрительным взглядом и нехотя ответила, что да, фрау Новозильцефф у Себя в комнате, aber... Что "но", Полунин дослушивать не стал; скорее всего, старая ведьма опять стала бы напоминать ему о репутации своего заведения. Когда он вошел, Дуняша не повернула головы. Она сидела за своим рабочим столом, у окна, в халатике и непричесанная, как-то ужасно по-бабьи подперев ладонью щеку. - Здравствуй, - сказала она, не оборачиваясь, своим низковатым певучим голосом. - Это ведь ты, да? Я по шагам узнала. Ты меня поцелуй куда-нибудь, ну хоть в макушку, только в лицо не заглядывай, я нехороша нынче. И извини, что голая сижу, лень одеваться... Полунин подошел, поцеловал, как было велено, и положил руки ей на плечи. - Может быть, все-таки загляну? - Ох нет, правда, не нужно. Ну, или смотри, только я глаза закрою... Он посмотрел и поцеловал в нос, потом в крепко зажмуренные глаза. - Выдумываешь, Евдокия, - сказал он, - такая же ты, как всегда. - Не выдумываю вовсе, просто ты в глаза мне не посмотрел, ну и слава богу. Ты когда вернулся? - В воскресенье. А что у тебя с глазами? - Все-таки ты монстр, один настоящий монстр, приехал в воскресенье и до сих пор таился! А с глазами ничего, просто у меня настроение скверное, и я не хочу, чтобы ты видел. - Что-нибудь случилось? - Да нет, так просто... - Я в воскресенье тебе звонил, несколько раз. - Правда? А я в Оливос ездила, к Тамарцевым. У них такое делается! Получили аффидэйвит* из Штатов и теперь не знают, как быть. Серж говорит - из Аргентины надо уезжать, скоро здесь будет революция, а Мари не хочет. Здесь, говорит, я хоть за детей спокойна, а там из них сделают гангстеров. Показывала "Новое русское слово" - действительно, один страх! Убивают "прямо среди бела дня. В общем, расстроилась я ужасно. И вообще все как-то плохо. Осень вот, видишь... ______________ * Affidavit - поручительство, дающее право на въезд в страну (англ.). - Ну и что? Отличный день, можно куда-нибудь поехать. - Да, но в Париже сейчас весна, - сказала она с упреком, словно он нес за это личную ответственность. - Я осень люблю, но мне от нее грустно. И потом я имею два неосуществимых желания. - Каких? - Во-первых, плюнуть на голову мадам Глокнэр... - За что? - спросил он озадаченно. - Просто так. Уверена, она там у себя в Германии была содержательницей борделя. Ненавижу! - Но что она тебе сделала? - Что сделала, что сделала! - Дуняша пожала плечиками. - Как будто обязательно нужно, чтобы тебе что-то сделали. Она смотрит на меня такими глазами... словно подозревает в семи смертных грехах. - На меня она посмотрела так же, - успокоил Полунин. - Вот видишь! И ты не плюнул ей на голову? Ну конечно, где тебе, ты слишком рациональный! - Вероятно. А второе желание? - Второе... да нет, ты будешь смеяться. Ты ведь просто не поймешь, я знаю! Ты хоть когда-нибудь меня понимал? - Нет, но все-таки? - Ну, хорошо, пожалуйста, могу сказать. Я бы хотела сделаться обезьяной, voila. Полунин немного помолчал, - Дуняшины желания иной раз и в самом деле было трудно предвидеть, и на человека неподготовленного они действовали сильно. - Но почему именно обезьяной? - спросил он наконец. - Понимаешь, собакой - это не очень-то эстетично, а обезьяны, они живут на деревьях, и вообще... - Думаешь, они очень эстетичны? - Ну, я не говорю про тех, у кого фиолетовые попки. Есть же приличные меховые обезьяны, у которых все прикрыто? Просто, понимаешь, животные гораздо лучше людей. Я в то воскресенье с батюшкой ужасно поругалась - специально после обедни к нему подошла, чтобы поговорить насчет бессмертной души у животных. Он мне потом говорит: "Недаром вас в алтарь не пускают". Тоже логика, правда? Все-таки попы ужасными бывают обскурантами, Вольтер был прав. - А что, у животных есть бессмертная душа? - Именно это я и хотела выяснить! Сент-Огюстен считал, что есть - коллективная. Не представляю, как они устраиваются на том свете. Что-нибудь вроде колхоза? А может; это и не Огюстен говорил, а Тертюллиан или Орижен, их было столько, этих отцов церкви, разве упомнишь. В коллеже для меня уроки религии были не обязательны, я числилась как схизматичка... - Схизматичка? - Ну да, православные для них все схизматики. Очень было удобно. Dis-donc*, а что ты там делаешь, в этом Уругвае? ______________ * Скажи-ка (фр.). - А я, видишь ли, поступил работать в одну экспедицию. Сейчас она перебазируется в Парагвай, а я вот сюда вырвался... купить кое-какое оборудование. - Они ищут каучук? - Да нет, это этнографы, изучают жизнь индейских племен. Дуняша изумленно выгнула брови. - Но при чем тут ты? - У них много звукозаписывающей аппаратуры, довольно сложной. - А-а. Кстати, ты и меня мог бы когда-нибудь записать, все-таки интересно. Ты уже позавтракал? - Да, мне нужно было встретиться с одним типом. Между прочим, Дуня... - Да? Полунин подумал. - Слушай, тут одно довольно деликатное дело. Среди твоих знакомых в колонии есть сплетницы? - Ба! Все решительно. Особенно княгиня. А что? - Ты знаешь Кривенко, адъютанта Хольмстона? - Еще бы! - Дуняша сделала гримаску. - Абсолютно отвратный тип. По-русски так говорится? - Как? - Отвратный! - Лучше сказать - отвратительный. Так вот, понимаешь, этот Кривенко связан с аргентинской политической полицией... - О! В каком смысле - связан? Он что, мушар? - Он просто доносчик и шпион. - Ну да, я ж и говорю. Но какая сволочь, а? И что ты хочешь, чтобы я сделала? - Об этом надо намекнуть двум-трем сплетницам, и люди начнут его сторониться. - Его и так сторонятся, - пренебрежительно сказала Дуняша. - Но я могу намекнуть, мне-то что. - Только учти - это не должно исходить от меня. - Почему? - А иначе Кривенко перестанет мне доверять. Сейчас-то он не догадывается, что я знаю о его работе в полиции. - Тебе так нужно доверие этого salaud*? ______________ * Подонка (фр.). - Конечно, - сказал Полунин. - Неужели не понимаешь? Он думает, что за всеми следит, а на самом деле я буду следить за ним, - ловко? Ты бы хоть причесалась, Евдокия. - Тебе не нравится? - Она откинулась назад вместе со стулом, балансируя на задних ножках, и, повернув голову, посмотрелась в туалетное зеркало. - Да, верно, я совсем ведьма, ужасно хлопотно с этими волосами. Хорошо бы остричься, сейчас некоторые начинают носить совсем коротко - прямо одна зависть... Дуняша вздохнула, поднялась из-за стола и направилась к зеркалу. Полунин взял ее за плечи, повернул к себе. - Скучала? - Немножко. Глупый, как ты можешь спрашивать такие вещи? Обними меня по-настоящему... Полунин так и сделал. Волною жара окатило его, когда он ощутил в ладонях ее гибкое литое тело, когда почувствовал, как под пальцами скользнула по коже тонкая ткань халатика. - А ты скучал по мне? - Еще как... - Всегда, всегда? Очень-очень? - Очень, но не всегда. У меня не всегда было время скучать, даже по тебе... Он прижал ее крепче, ее треугольное большеглазое личико запрокинулось, стало бледнеть. Рука его отстегнула пуговку, другую, нетерпеливо смяла легкую ткань. Дуняша зябко поежилась и дрогнула, когда его пальцы медленно спустились по ложбинке вдоль позвоночника, щекотной лаской тронули выгнувшуюся под их прикосновением поясницу. - Опомнись, что ты делаешь, - шепнула она с закрытыми глазами. - Вдруг кто-нибудь в окно... Ужасно у тебя ладони приятные, холодные такие... ох, милый... - А ты вся словно отполированная и теплая. Только местами вдруг прохладная... Настоящая репка. - Что, что? - Я говорю, совсем как свежая репка, понимаешь, круглая и прохладная... - Бесстыдник, - нараспев сказала она с нежным упреком. - Слушай, я тогда ответила "немножко, но это неправда, я по тебе ужасно-ужасно соскучилась - мы ведь так давно не были вместе! Ты вот меня сейчас только погладил, и у меня уже в голове все кружится, а послушай, что с сердцем... - Дуня... - шепнул он. - Да, милый... - Я запру дверь, хорошо? - Нет! - испуганно закричала Дуняша. - Нет-нет, ради бога, не нужно меня сейчас соблазнять, здесь нам нельзя ни в коем случае, абсолютно исключено... - Но почему? - Ах, это все эта ужасная мадам Глокнэр - я ведь непременно вспомню о ней в самый неподходящий момент! И потом уже все время будет казаться, что эта мегера подслушивает под дверью... что за удовольствие, если боишься шевельнуться! А если поехать куда-нибудь? - Знаешь, я и сам об этом думал - до воскресенья мне здесь делать нечего. Ты как? - О, с этим я никогда не имею проблемы, тем более что сейчас у меня нет ничего срочного. В понедельник обещала сдать один рисунок для Гутмана, но он уже почти готов. Правда, поедем. Хочу в пампасы! - Куда именно? - Куда угодно, ты же знаешь, я обожаю степь. В какой-нибудь маленький-маленький городок, только чтобы был отель и номер с большой-большой кроватью... Ох, слушай, ну что ты делаешь, пожалей меня, я ведь тоже не из дерева... убери свои руки, я тебя умоляю, иначе я просто не знаю, что будет! - А я вот знаю, - шепнул он ей на ухо и куснул краешек маленькой розовой мочки. Дуняша обморочно ахнула, тело ее на мгновение отяжелело в его руках, словно у нее подломились колени; но тут же она замотала головой и стала вырываться, упираясь ладонями ему в грудь. - Пусти, пусти, ты просто с ума сошел... ну как ты не понимаешь, неужели ты думаешь, что мне и самой не хочется... Знаешь, я лучше оденусь. Иди сядь за стол, можешь любоваться моими новыми бижу, только не оглядывайся... Он вздохнул и покорно отошел. Дуняшин рабочий стол был, как всегда, в диком беспорядке - книги с обрывками бумажек между страницами, кисти, карандаши, выдавленные и непочатые тюбики темперы, фарфоровые блюдечки с засохшей краской, небольшие - размером с открытку - листки угольно-черного ватмана, какие-то проволочные модельки, похожие на латунных и алюминиевых паучков. - Не понимаю, Евдокия, как можно работать в таком ералаше, - сказал Полунин. - Ты хоть иногда здесь убираешь? - Ах, это совершенно бесполезно, я уже убедилась... Он взял черный листок, на котором тонким белым карандашом была вычерчена причудливая паутинная конструкция, напоминающая схему галактической спирали, повертел так и этак, пытаясь определить верх или низ. - Что это? - спросил он, не оборачиваясь, и показал рисунок через плечо. - Не вижу... А-а! Это будет такой клипс - платина и мелкие бриллианты. Но какие есть дуры! Вчера приходит одна, я ей показываю этот кроки, так она говорит, ах, как мило, это нужно решать в золоте. Ты представляешь? - А что, в золоте нельзя? - Mais non!* Ведь это понятно всякому - здесь не должно быть никакого цвета, кроме натуральной игры камней. А золото - желтый, один самый интенсивный цвет, он убил бы весь замысел, - это же чистая абстракция, ты видишь! Здесь может быть только белый металл, абсолютно холодный, как это сказать - бесстрастный. Платина или палладий. ______________ * Да нет же! (фр.). - Да, целая премудрость, - Полунин покачал головой - Сколько может стоить такая штука? - Понятия не имею. Сто тысяч? Это ведь зависит от размера, от веса, от качества камней... У меня произвольный масштаб, в металле эти штуки можно увеличивать или уменьшивать как угодно. - Уменьшать, Евдокия. - Прости? - Я говорю - "уменьшать", а не "уменьшивать". - А-а... спасибо тебе, ты такой ужасно внимательный. Самое смешное, что я не видела в металле ни одной своей работы, представляешь? - Почему, разве их не выставляют на витринах? - На витринах? - Дуняша рассмеялась. - Мишель, ты ужасный чудак. Я ведь делаю эксклюзивные модели, а не прототипы для серии! Понимаешь, какая-нибудь мадам миллионерша приезжает в магазин, ей показывают рисунки, она выбирает. И эта штука выполняется для нее в одном-единственном экземпляре! А рисунок ей потом присылают вместе с готовой вещью... Полунин рассмеялся: - Ведь перед этим его можно сфотографировать? - Если фирме плевать на свою репутацию - конечно, но таких фирм не бывает. Мишель, поди сюда, застегни мне на спине, опять эта молния... Мерси... нет-нет, пожалуйста, я же просила... Скажи, у вас в экспедиции есть женщины? - Одна недавно появилась, переводчица. - Молодая? - Твоего возраста или чуть моложе. Лет двадцать. - О, пожалуйста, можешь не флаттировать*, мой дорогой! Мне уже двадцать пять, и я этого не скрываю... как некоторые. Она что, интересная? ______________ * Льстить (от фр. flatter). - Кто? - рассеянно переспросил Полунин. - Ну, эта твоя переводчица! - Ничего особенного. Обычная современная девица, скорее мальчишеского вида, коротко остриженная, в очках. - Ненавижу короткие прически, - решительно объявила Дуняша. - И еще очки? Ха-ха, воображаю. Отвратительная драная кошка! - Да нет, почему же драная? - Еще бы ты ее не защищал. Еще бы! Воображаю, как она там ходит вокруг тебя на задних лапах, одна такая тварь... Как ее зовут, кстати? - Астрид, она бельгийка. И вокруг меня она ни на каких лапах не ходит, ни на задних, ни на передних, потому что она с первого дня положила глаз на нашего шефа. - Это меня не удивляет, они все такие... Расчесав волосы, Дуняша свернула их на затылке свободным узлом, задумчиво погляделась в зеркало и слегка тронула губы помадой. - Ярче не буду, - объявила она решительно, - пусть хоть считают голой! Это у меня недавно был случай: принесла рисунки в "Мэппин энд Уэбб", сижу, жду. А пришла я с ненакрашенными губами - ужасно торопилась, забыла. И вдруг одна их служащая приглашает меня в дамскую комнату, подводит к зеркалу и дает rouge*. "Мадемуазель, - говорит, - вы иностранка, не правда ли? Я вам должна дать совет: здесь у нас женщине неприлично появляться в общественном месте без макийяжа, это все равно, как если бы вы вышли на улицу дезабилье..." Воображаешь? Я покраснела ужасно, готова была провалиться через все этажи, прямо в погреб - или что там у них внизу... ______________ * Губную помаду (фр.). - Вообще-то тебе лучше не краситься, - заметил Полунин. - Что делать, если так принято. Конечно, у нас во Франции тоже красятся, но больше пожилые, а в моем возрасте... Дуняша передернула плечиками с видом собственного превосходства, распахнула шкаф и стала швырять вещи в дорожную сумку. - Астрид! - фыркнула она. - Отвратительное имя. Такое претенциозное, просто гадко. Полунин улыбнулся. - Не она же его выбрала, согласись. Кажется, это была какая-то бельгийская королева, вот родители и назвали в ее честь. - Я же и говорю! Назвать дочь в честь королевы, какой снобизм. Меня, например, мама назвала в честь своей няни. И я очень рада! - Конечно, - согласился он. - Евдокия красивое имя. - Вообще-то я Авдотья, - гордо заметила она. - Ну что, кажется, ничего не забыла... Она подошла к тахте, сняла висевший в изголовье маленький медный с финифтью складень, приложилась к нему, торопливо перекрестившись, и небрежно сунула в сумку. - Бери сак и ступай, - сказала она, вручая сумку Полунину. - Иди прямо к станции, а на Хураменто свернешь за угол и подождешь меня, я мигом... Дойдя до угла улицы Хураменто, он поставил сумку на цоколь решетчатой ограды и закурил, приготовившись к терпеливому ожиданию. Дуняша, однако, появилась гораздо раньше, чем можно было предполагать. Глядя, как она идет своей легкой быстрой походкой, одетая с какой-то особой элегантной небрежностью - это резко отличало ее от аргентинок, всегда очень чопорных во всем, касающемся туалета, - Полунин опять подумал, что это, в сущности, едва ли не самая обаятельная женщина из всех, кого он когда-либо знал; и женой она была бы доброй и верной (нельзя же сейчас винить ее за то, что она махнула рукой на своего сгинувшего неведомо куда шалопая); и что при всем этом она продолжает оставаться в чем-то странно чужой, неуловимой, безнадежно отдаленной от него, - прелестное, но способное исчезнуть в любой момент без следа, загадочное существо из иного мира... Дуняша шла, держа руки в карманах небрежно перетянутого поясом плаща, поглядывая по сторонам и расшвыривая ногами устилающие тротуар сухие листья, - так тоже никогда не станет вести себя на улице аргентинка, вышедшая из школьного возраста... - Боже, какой день! - воскликнула она, подходя ближе. - Просто плакать хочется. Что может быть лучше осени, вот такой золотой, когда листья всюду, и солнце, и небо синее-синее, - одно такое настоящее бабское лето... - Бабье, Дуня, а не бабское. Тебя не обижает, что я поправляю? - Нет, конечно, но только я ведь потом опять забуду... нужно будет книжечку завести, записывать. О, у меня идея! - Дуняша, взяв его под руку, по-девчоночьи подскочила, чтобы попасть в ногу. - Ты иногда спрашиваешь - ну, когда праздник какой-нибудь, день рождения, именины, - что мне подарить. Так вот, когда у тебя появится охота сделать мне подарок, купи мне бальный карнэ, знаешь? Это такая книжечка, куда записывают претендентов на танец. Купи самую простую, а то они бывают очень дорогие. И я буду записывать русские идиомы. - Непременно куплю, - Полунин улыбнулся, - ты только скажи, где они продаются. - О, это можно иметь в любой хорошей папелерии*. Пеузер, например, или Тэйлхэд. Или у Тамбурини - знаешь, на авеню де Майо, огромный такой магазин. Спроси в том отделе, где альбомы и всякие штуки для подарков. A propos**, куда же мы едем? ______________ * Papeleria - магазин канцелярских принадлежностей (исп.). ** Кстати (фр.). - Давай вот что сделаем, - Полунин крепче прижал к себе ее руку. - Давай поедем в электричке до конечной станции, а там пересядем на первый же поезд дальнего следования - первый, какой остановится. И сойдем, где ты скажешь... С пересадкой им неожиданно повезло, и уже в пятом часу пополудни они вышли из душного, битком набитого вагона в каком-то приглянувшемся Дуняше поселке, в полутораста километрах от столицы. Крошечная платформа была пустынна, вышедший к поезду дежурный с провинциальным любопытством посматривал на приезжих. Когда рассеялся запах паровозного дыма и перестали гудеть рельсы, кругом воцарилась огромная первозданная тишина, пахнущая пылью, сухим бурьяном и степью. - Боже, как хорошо, - сказала Дуняша, закрыв глаза. - Поди спроси у него, есть ли тут отель... Как ни странно, в поселке действительно оказалась гостиница, совсем новая, выстроенная в прошлом году каким-то местным оптимистом, - непонятно, сказал дежурный, на кого он рассчитывал, этот дон Тибурсио, здесь никто никогда не останавливается... - Звучит заманчиво, - болтала Дуняша, пока они шли по единственной асфальтированной улице поселка, - если отель новый, то, может, там есть хоть какой-нибудь комфорт, хотя бы самый элементарный? Хочу ванную с горячей водой, и чтобы в номере была громадная кровать. Все-таки второй класс - это ужасно. Не сиденье, а какое-то орудие пытки, я себе отсидела все решительно. Признаюсь, пока мы ехали, я даже помолилась именно о кровати. Evidemment*, это молитва кощунственная... хотя в тот момент я думала лишь о том, чтобы отдохнуть. Вообще, может быть, мне это было послано нарочно, как mortification du chair. Как это говорится по-русски - умертвление плоти? ______________ * Конечно (фр.). - Ты о чем, Дуня? - Ну об этом кошмарном сиденье в вагоне, с прямой спинкой. Когда поедем обратно, нужно будет любым способом попытаться купить первый класс. Еще и какая-то планка резала ноги, прямо под коленками. - Странно, у меня никакой планки не было. Тебе нужно было просто сказать, поменялись бы местами... - Нет, я сразу поняла, что к этому следует отнестись мистически, - возразила Дуняша. - Как к посланному свыше испытанию, понимаешь? Хозяин гостиницы, толстый, усатый и меланхоличный, встретил их равнодушно; видимо, он давно уже понял, что никакая случайная пара постояльцев ничего не изменит, и относился к этому со стоическим спокойствием. - Выбирайте любую комнату, - сказал он, - хоть на первом этаже, хоть на втором. Идите лучше наверх, больше воздуха. Ужинать будете здесь? Скажите тогда кухарке, что приготовить. - А ключ? - спросила Дуняша, для наглядности повертев пальцами, словно отпирая замок. - Идите, там не заперто, - меланхолично ответил дон Тибурсио, - ключ торчит в каждой двери. Войдя в номер, Дуняша всплеснула руками. - Теперь ты сам видишь, - сказала она с благоговением, - что даже самая нечестивая молитва может что-то дать, если она от души. Бог мой, на такой кровати можно кувыркаться! Номер был небольшой, очень чистенький, пахнущий свежей краской и мебельным нитролаком; за широким окном - здание стояло на самом краю поселка - лежала открытая до горизонта пампа. Дуняша заглянула в выложенную малахитовыми изразцами ванную, отвернула краны - из никелированного раструба хлынула ржавая струя, потом постепенно просветлела, стала чистой. Над ванной был укреплен электрический калефон, Дуняша нажала пусковую кнопку, на белой эмали загорелась рубиновая сигнальная лампочка. - Просто чудо, сколько тут всякой цивилизации, - сказала она, вернувшись в номер. - Кажется, даже горячая вода будет. Ты голоден? - Да нет, пожалуй. - Тогда знаешь что? Я сейчас помоюсь, переоденусь, и пойдем погуляем до ужина. - Ты же мечтала о кровати? - Да, вот с этим маленькая компликация, - Дуняша вздохнула. - Понимаешь, когда я вошла сюда и убедилась, что моя молитва была услышана, я сразу поняла, что тут без ответного жеста не обойтись Не обижайся, пожалуйста, но я дала обет целомудрия. - Дуня, послушай. Я в воскресенье уезжаю... - Дай мне договорить. Это элементарная благодарность! Никаких сроков я не уточняла, но хотя бы до вечера придется потерпеть. В конце концов, человек не должен быть рабом своих вожделений. - Ну, разве что, - сказал Полунин без особого восторга. - Ладно, ты тогда мойся, а я пойду насчет ужина. Что заказать? - А, придумай там что-нибудь, мне все равно. - Часов на восемь? - Да-да, пожалуйста, - церемонно отозвалась Дуняша, выкладывая из сумки свои вещи. Когда они вышли из гостиницы, солнце уже висело довольно низко. Было тепло и безветренно, теплее, чем утром в Буэнос-Айресе. Пройдя с километр по пыльной проселочной дороге, они увидели вдали холм с геодезическим знаком, перелезли через ограду из нескольких рядов толстой проволоки, туго натянутой на столбах из кебрачо*, и пошли наискось через заброшенное пастбище. Подобранным на дороге прутом Дуняша сбивала головки полузасохшего уже чертополоха. В мокасинах на низком каблуке, в брюках и свитере, она выглядела сейчас совсем девчонкой. ______________ * Quebracho - дерево твердой породы (исп.). - Забавно, как мужской костюм молодит женщину, - сказал Полунин. - Эта наша переводчица тоже все время ходит в брюках, но однажды я увидел ее в платье и... - Довольно! - крикнула Дуняша, резко обернувшись к нему. - Меня совершенно не интересует, сколько раз ты видел ее в платье и сколько без платья! Ты можешь хоть на минуту забыть об этой омерзительной особе? Иначе я сейчас же возвращаюсь в отель, так и знай! И учти, там полно свободных номеров! - Слушай, ну не говори ты ерунды, - возразил он кротко, - вовсе я о ней не думаю, и прекрасно ты это знаешь, просто я тебя увидел сейчас в брюках и вспомнил... - ...прелести мадемуазель Астрид, - докончила она язвительным тоном. - Ха! Воображаю этого монстра - очки как у одной мартышки, и еще коротко острижена. И вообще, что такое бельгийцы? Не народ, а какая-то pele-mele*. Ненавижу! ______________ * Мешанина (фр.). - Не понимаю, что тебе сделали бельгийцы... - Они даже по-французски толком не говорят! А кто в сороковом сдался немцам? Твой роскошный Леопольд, le Roi des Belges*. ______________ * Король бельгийцев (фр.). - ...и какая вообще муха тебя укусила? Чего ты злишься? - Вот и злюсь, и злюсь, и еще буду злиться! А тебе-то что? Что я вообще для тебя? Ничто! Абсолютный нуль! Ты даже не видишь во мне женщину! - Евдокия, да побойся ты бога, - изумленно сказал Полунин. - Конечно!! - кричала та чуть ли уже не со слезами. - Там в пансионе ты лицемерно требовал - "я запру дверь, я запру дверь!". Изображал une passion ardente*, чуть мне ухо не откусил! А здесь в отеле мы были одни на всем этаже и ты преспокойно сидел, как один тараканский идол! А потом ужин отправился заказывать! Чудовище! ______________ * Пламенную страсть (фр.). - Во-первых, Евдокия, идол был тьмутараканский, - терпеливо поправил Полунин. - Во-вторых, ты сама сказала, что хочешь идти гулять. Я уж не говорю про этот твой обет... - Ах, мсье испугался моего обета! Какое неожиданное благочестие! Какое тебе дело до обетов, ты ведь атей, хуже всякого язычника! Да если бы ты был настоящим мужчиной, ты бы возмутился, ты бы заставил меня нарушить этот обет! А я, кстати, была бы вовсе не виновата, потому что когда уступаешь грубой силе - это простительно. Даже со святыми бывали такие случаи! Но тебе, конечно, все равно - гулять так гулять... - Ну давай вернемся, - предложил он, с трудом удерживаясь от смеха. - Вернемся, и я заставлю тебя нарушить обет. - Шиш я теперь вернусь! Залезу на тот холм и буду сидеть до самой ночи! Он благоразумно промолчал. Когда на Дуняшу накатывало, лучше было не спорить; ее "кризы", как она это называла, обычно бывали непродолжительны. И действительно, пока они дошли до холма, агрессивная фаза сменилась покаянной. Здесь наверху как-то еще полнее ощущалась окружившая их пустынность, - железная дорога и поселок остались за спиною, до самого горизонта впереди лежала ровная, точно застывшее травяное море, бурая осенняя степь. Полунин бросил пиджак на сухой растрескавшийся суглинок, они сели. Несколько минут Дуняша молчала, обхватив руками колени и неподвижно глядя на закат, потом виноватым движением потерлась головой о плечо Полунина. - Не сердись, - шепнула она. - Пожалуйста, прости меня... Я знаю, что гадкая и что тебя мучаю, но ты не обращай внимания, а просто в следующий раз, как только я начну опять беситься, возьми и отшлепай меня хорошенько. Правда, так и сделай... Он повернул голову и с удивлением увидел поблескивающую дорожку слезы на ее щеке. - Да что ты, Дуня, я не сержусь вовсе, откуда ты взяла! Ты из-за этого плачешь? Она отрицательно замотала головой, утирая глаза тыльной стороной руки. - Нет, нет, это так... глупости. Вообще я степь не могу видеть без того, чтобы не разреветься... как дура. Я сейчас... успокоюсь, погоди... Она помолчала еще, потом спросила: - Ты Бунина стихи любишь? - Стихи? - Полунин подумал. - Знаешь, я их, пожалуй, и не читал. Основская давала мне "Жизнь Арсеньева", это понравилось, а стихов его я не знаю. - А мне вот сейчас вспомнилось... "Ненастный день. Дорога прихотливо уходит вдаль. Кругом все степь да степь. Шумит трава дремотно и лениво, немых могил сторожевая цепь среди хлебов загадочно синеет, кричат орлы, пустынный ветер веет в задумчивых, тоскующих полях, да тень от туч кочующих темнеет..." Ты знаешь, для меня нет ничего прекраснее - даже у Пушкина... - Да, это хорошие стихи. Бунин ведь где-то у вас живет? - Жил! Он в позапрошлом году умер, а вообще жил в Париже. Боже мой, кем нужно быть, чтобы суметь написать такое - "кричат орлы... пустынный ветер веет... в задумчивых, тоскующих полях..." Странно, океан меня не трогает совершенно, и горы тоже, но в степи я себя чувствую как в церкви, - негромко говорила Дуняша. - Не знаю почему... Хотя я ведь на четверть татарка, я тебе говорила? - Нет, впервые слышу. Татарка? - Ага. Бабушка была самая настоящая, откуда-то из-под Казани... Я видела старое фото - красавица феноменальная, grand-pere* влюбился без памяти и украл ее из этого - как это называют - улус, что ли? Воображаешь, скандал, он был там вторым человеком после губернатора... ______________ * Дед (фр.). Полунин взял в ладони ее голову и повернул к себе. - А знаешь, в тебе и впрямь есть что-то татарское, - он улыбнулся. - Раньше я не замечал. Да, конечно, скулы, и разрез глаз такой удлиненный... Салям, Евдокия-ханум! Дуняша мигом скрестила ноги по-турецки. - Салям, эфенди, салям, - ответила она, кланяясь и прикладывая ладонь ко лбу и груди. - Только не говори больше этого слова: оно слишком похоже на "салями", а я уже хочу есть как одна каннибалка. Между прочим, Аргентину я полюбила именно из-за пампы. Во Франции разве такое увидишь! Конечно, там все - как это сказать - живописно, да? Но настоящей натюр там нет. Впрочем, ты же видел Францию! - Да, - Полунин кивнул. - Кое-что видел. - Я не говорю о Париже, - продолжала она, - это вне всякого. Ты ведь в Париже был? Я думаю, нет ни одного туриста, который не побывал бы в Париже... Полунин молча улыбнулся. Как обстоит дело с туристами, он не знал, - ему самому, как и другим бойцам отряда "Бертран Дюгеклен", довелось ворваться в Париж вместе с танкистами Леклерка, когда еще не капитулировал немецкий гарнизон и снайперы постреливали с крыш в самом центре - на авеню Клебер, на бульваре Осман... Впечатление, надо сказать, осталось довольно сумбурное: августовский зной, бензиново-пороховой чад, то пустая улица, выметенная пулеметными очередями, то - сразу за углом - беснующаяся от восторга толпа, трехцветные флаги из окон, растрепанные девчонки на капотах джипов... Собственно, из всей Франции лучше всего запомнилась ему Нормандия, ее сырые пастбища, изгороди, яблоневые сады. Отряд маки, отбивший у немцев небольшую группу советских военнопленных, действовал южнее Руана, в районе Лувьер - Лизье; летом сорок четвертого года, после высадки союзников, макизары стали отходить в глубь страны. Пересечь линию фронта, хотя в строгом смысле слова ее не существовало, им так и не удалось, а позднее командование ФФИ поставило всем отрядам задачу - по возможности оставаться в немецких тылах, уничтожая связь и действуя на линиях коммуникаций. Так они и делали - резали провода, рвали, где удавалось, мосты, нападали на отдельные колонны. По-настоящему больших дел не было, но все-таки... Только под Шартром их наконец догнали танки с белой звездой и лотарингским крестом - эмблемой "Сражающейся Франции"; оттуда они и рванули вместе на Париж - через Эпернон, Рамбуйе, Версаль... - ...впрочем, должна сказать, - продолжала болтать Дуняша, - что, хотя я там и родилась, сердцу он ничего не говорит. Мне, по крайней мере. О, это все прекрасно - история на каждом шагу и все такое, но это все слишком... далекое для нас, понимаешь? Что мне их Клюни или Сент-Шапель, это прекрасно, но это не трогает. А вот простая степь меня трогает. Там, где ты родился, хорошая степь? - Нет, я из Ленинграда, там степей нет... - Странно. Я думала, Россия - это сплошная степь! - Ну что ты. У нас только южная часть степная. - Но ты там был, да? Ты видел настоящую-настоящую степь? Полунин помолчал, грызя травинку. - Я там воевал, в сорок первом, - ответил он нехотя. - Это там тебя ранили? - Да, там... - Бе-едный, - пропела Дуняша. Она расстегнула его рубашку и, быстро нагнувшись, поцеловала неровно стянутый багровый рубец шрама. - Бедный мой, как тебя неаккуратно зашили. Он похлопал ее по плечу, отстранил от себя и застегнулся. - Меня, Дуня, зашивали в лагере. Штопальной иглой, там было не до аккуратности шва. А сейчас хватит об этом, лучше почитай стихи. - Какие? - Какие хочешь. Что вспомнится, то и почитай. Дуняша помолчала. - Вот слушай: "Девятый век у Северской земли... стоит печаль о мире и свободе. И лебеди не плещут. И вдали... княгиня безутешная не бродит. О Днепр, о солнце, кто вас позовет... повечеру кукушкою печальной... теперь, когда голубоватый лед все затянул, и рог не слышен дальний... И только ветер над зубцами стен... взметает снег и стонет на просторе. Как будто Игорь вспоминает плен у синего... разбойничьего моря..."* Господи, что это сегодня... со мной... ______________ * Стихи Георгия Адамовича. - Успокойся, Дуня, не надо. - Не буду, милый, прости, - Дуняша шмыгнула носом. - "Княгиня безутешная" - это про Ярославну, знаешь? - Да, я понял. - Почему я не могла быть твоей Ярославной, когда ты лежал там раненный, в сорок первом? Впрочем, я все равно опоздала, мне тогда было всего одиннадцать... Полунин осторожно прижал ее к груди и стал гладить по голове, щурясь на закат, где громоздились тяжкие раскаленные громады облаков. - Пойдем уж, наверное, - сказал он, кашлянув. - Да-да, идем, милый... Следующие трое суток пролетели для них как-то незаметно. С погодой повезло - дни стояли тихие, безветренные и удивительно теплые для этого времени года; Дуняша говорила, что нагулялась на несколько месяцев вперед, даже соскучилась немного по асфальту. В воскресенье утром Полунин проснулся первым, привычно потянулся к часам - те стояли, видимо не заведенные накануне. Осторожно, чтобы не разбудить Дуняшу, он встал, подошел к окну, отдернул штору. Было еще очень рано, обильная седая роса лежала на траве, и только одинокое облачко над пампой розовело в лучах невидимого еще солнца. Со странным предчувствием утраты - что, собственно, ему до этих мест? - смотрел он на уходящую к горизонту степь, на изрытую колеями дорогу между проволочными изгородями, на далекий холмик, где они сидели тогда в первый вечер. "Этого в моей жизни никогда больше не будет", - подумал он вдруг и снова удивился - так сжалось сердце. Мало, что ли, было в его жизни этих "никогда больше"? Пытаясь стряхнуть странное наваждение, он стал думать о делах. Поезд проходит здесь в десять тридцать пять; к часу дня они будут в Буэнос-Айресе, пообедают, потом он отвезет Дуняшу в пансион. К этой проклятой фрау Глокнер. Да - сразу по приезде первым делом позвонить Кривенко, договориться о встрече. Нужно же узнать, как они там поладили. А вечером - в порт. Дуняша, пожалуй, захочет проводить, но этого нельзя ни в коем случае. Черт возьми, Келли все-таки остается загадкой, - действительно ли проглотил наживку, или оба они разыгрывали комедию друг перед другом? Он снова бросил взгляд на облачко - оно уплыло к самому краю окна и разгорелось еще ярче. Часов шесть, вероятно, - можно еще поспать часа полтора. Потом они встанут, позавтракают, Дуняша побросает в сумку свои вещички. И все это кончится, чтобы никогда больше не повториться. Он отошел от окна, не задернув шторы. Скомканная ночная сорочка валялась в ногах постели, он взял ее - скользкий нейлон и жесткое кружево, странная какая мода, ведь это, наверное, царапает, - встряхнул и перекинул через спинку стула. Дуняша, лежа на правом боку, пробормотала что-то сквозь сон, обняла подушку, потерлась щекой и носом, перевернулась на живот. Укрывавшая ее простыня, чересчур жестко накрахмаленная, от этого быстрого движения соскользнула на пол. Полунин поднял простыню, чтобы снова укрыть Дуняшу, но так и остался стоять с простыней в руках, потом обошел кровать и осторожно присел на край с другой стороны, не в силах оторвать глаз. Как и в тот момент, когда он следил из окна за медленным полетом розового облака, им снова овладело щемящее чувство неповторимости - ощущение "последнего раза". В предчувствия он не верил, ему не было сейчас ни страшно, ни тревожно. Просто грустно. Так же, как скрылось проплывшее над пампой облачко, уйдет из его жизни Дуняша Новосильцева - непонятное и неуловимое существо, неведомо чья жена, выросшая на чужбине русская татарочка, в грохочущих поездах парижского метро вытвердившая наизусть горькие, как ледяное похмелье, стихи о полях далекой еврей отчизны, о крике орлов над пустынной степью, о плачущей по Игорю Ярославне... Да, но пока она была здесь. С ним, в этой комнате, в этой постели. Рассыпанные по подушке черные волосы, девически узкая спина, длинные, стройно сомкнутые, как у летящей в воду ныряльщицы, загорелые ноги - все это пока в какой-то степени принадлежало ему. И плавный изгиб бедра, так чудесно уравновесивший крутую впадину поясницы, и теплый, розовато-молочный блик света на нежной округлости, не тронутой загаром и напоминающей своей белизной трогательную беззащитность детской невинной наготы - все это было чудом, великим чудом земной человеческой прелести, и чудо принадлежало ему - не все ли равно, на какой срок? - его ладони касались этого чуда, касались и могли прикоснуться вновь. Чего еще мог он просить у судьбы? Мгновение - это уже так много... Полунин поднялся, обошел кровать и осторожно, чтобы не разбудить, укрыл спящую женщину. Дуняша не шевельнулась. Он еще постоял немного, сердце его готово было разорваться - не от желания, нет, просто от нежности, - потом вернулся на свою сторону, лег и мгновенно уснул. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Замызганный пароходишко с громкий названием "Сьюдад-де-Ла-Плата" принимал пассажиров долго и бестолково, потом стали с великим шумом и грохотом грузить на палубу какие-то ящики Полунин лежал в душной двухместной каютке и ждал гудка к отплытию, надеясь, что хоть потом помещение немного продует и можно будет заснуть. Наконец отчалили, но тут что-то начало равномерно тарахтеть и постукивать у самого изголовья, сосед храпел все громче и забористее, набирая силу. Прохладнее не становилось - то ли каюта была расположена по подветренному борту, то ли вообще не было сегодня никакого ветра. Сон в конце концов пришел, но ненадолго. Проснувшись среди ночи, Полунин послушал мощный храп соседа, непрекращающееся тарахтенье за переборкой и понял, что поспать не удастся. Посмотрев на часы - было около половины четвертого, - он оделся, вышел на палубу, отыскал скамейку посуше. Вокруг висел непроглядный туман, но суденышко уверенно, хотя и не спеша, ползло своим проторенным курсом, наискось пересекая устье Ла-Платы. Позевывая, он закурил и тут же бросил отсыревшую невкусную сигарету. Думать о делах не хотелось - что уж теперь думать, с Келли или вышло, или не вышло, теперь не переиграешь. Ладно, будущее покажет. Он пожалел, что не уговорил Дуняшу задержаться в Таларе еще хотя бы на денек-другой; в общем-то, с возвращением в Монтевидео можно было не спешить, парагвайские визы вряд ли уже пришли, а отчитаться в результатах поездки он успеет. Да и какие там результаты? Пока - никаких, пока можно лишь строить предположения... А с другой стороны - что бы это дало, даже и пробудь они там вместе хоть неделю? Все так и осталось бы в том же дурацком взвешенном состоянии. Ни то ни се. Строго говоря, он должен был бы давно заставить ее начать развод, но... Ага, в том-то и дело, что сразу возникает "но". Куда ему, в самом деле, жениться? Женитьба предполагает какую-то определенность, оседлость. А что он может предложить - какую перспективу, какие планы на будущее? Если задуматься, то, как ни парадоксально это выглядит, даже шалопай Ладушка, не умевший прокормить жену, больше подходил к роли мужа: в нем хоть была какая-то определенность, пусть с обратным знаком, в данном случае это несущественно. При всех своих недостатках, Ладушка вписывался в окружающее, составлял часть целого. Не лучшую, но все же часть. А вот он сам никуда не вписывался и никакой части не составляет. Что из того, что он смог бы быть кормильцем жены и детей? Как говорится, ведь не хлебом единым... Ему опять вспомнилась вдруг французская столица - та, тогдашняя, в августе сорок четвертого, с еще неразобранными баррикадами Медона и Бийянкура, обезумевшая, хмельная от свободы. Дорого обошелся ему тот хмель... Возможно, тут просто сыграл роль возраст - как раз в дни боев на подступах к восставшему Парижу ему исполнилось двадцать три. Другие ребята из освобожденной нормандскими макизарами "арбайтскоманды" - их только четверо и осталось в живых к началу августа, - те были постарше, каждого ждали дома жены и дети; у Сашка, правда, семья жила в оккупации, где-то на Полтавщине, и он с начала войны ничего о своих не знал, Федя был москвич, а самый старший, Петрович, - сибиряк. Тогда именно это и показалось ему решающим: он просто считал, что семенные люди не могут рассуждать иначе. А рассуждали они просто: пора кончать это дело, говорил Федя, рука об руку с союзниками мы повоевали, сделали что могли, а теперь надо дождаться здесь нашей миссии и просить, чтобы поскорее отправили на свой фронт, домой. Наверное, и он сам рассудил бы так же, будь жив отец. Но отец умер за полтора года до войны, мать и того раньше, в Ленинграде его никто не ждал. А война продолжалась - на всех фронтах. Однажды вечером - им в тот день вручили медали Сопротивления - Филипп повел его, Дино и еще кого-то из дюгекленовцев в ресторан возле площади Опера. Они сидели там в новенькой американской форме, с новенькими медалями на груди, но непривычно безоружные, - после освобождения Парижа отряды ФФИ сдали оружие по приказу генерала Кенига. "Старина, послушай, - сказал Филипп, когда все уже были порядком навеселе, - я, конечно, понимаю, тебе хочется поскорее домой: лары, пенаты и всякая такая лирика... Но ты учти, репатриация - дело долгое, на этот счет лучше не заблуждаться, к самой Германии мы ведь только подступили - и Айк, и даже ваш Жуков, - а по воздуху вас никто перебрасывать не станет. Через Африку и Иран, что ли? Взгляни на карту! Вот я и говорю: чем киснуть здесь до конца всего этого спектакля, можно было бы успеть здорово всыпать фридолинам, по-настоящему мы ведь до сих пор и не дрались...". Да, он тоже считал, что до сих пор не дрался по-настоящему. Его счет к "фридолинам", открытый еще там, на Украине, где их называли "фрицами", оставался неоплаченным. Поэтому на другой же день, ничего не сказав соотечественникам, он вместе с Филиппом явился на вербовочный пункт и выложил перед писарем сработанное одним подпольщиком-гравером еще в Руане удостоверение личности на имя Мишеля Баруа, уроженца деревни Бевиль в департаменте Приморской Сены (место рождения подсказал Филипп - архив бевильской мэрии благополучно сгорел еще в 1940 году). Их тут же препроводили в казармы Мон-Сени, а оттуда - неделей позже - в расположенный в Вогезах учебно-тренировочный лагерь Пятой бронетанковой дивизии. Вчерашние макизары приуныли: возможность "подраться по-настоящему" откладывалась на неопределенный срок. Вместо этого пришлось зубрить уставы, изучать матчасть, заниматься шагистикой и учиться отдавать честь - непривычно для Полунина вскидывая локоть и выворачивая руку ладонью вперед. "Грязные верблюды, - сорванным голосом хрипел капрал, - когда я наконец сделаю из вас солдат Франции, побей вас всех гром небесный..." Только после Рождества в дивизию начали наконец поступать новенькие, только что полученные из-за океана, еще покрытые густой консервационной смазкой танки М4 "Шерман", модификация A3. Все думали, что Пятую бронетанковую пошлют в Арденны, но ее бросили на Кольмарский выступ, перед которым уже давно без всякого толку топтались алжирская и марокканская дивизии генерала де Монсабера... Вот там-то Полунин опять увидел, что такое современная механизированная война. Немцы, удерживающие позиции вокруг Кольмара, стояли насмерть: за их спиной был Рейн, священная граница фатерланда, отсюда открывался прямой путь на Фрайбург, Ульм, Мюнхен. Свирепо дрались и сменившие алжирцев французы: Эльзас был для них не просто последним куском родной земли, еще не очищенным от захватчиков, - это был еще и давний, со времен Бисмарка, символ национального унижения. Взять Кольмар без помощи американцев становилось вопросом чести, но сделать это было не так просто, танки десятками гибли на минных полях, под ураганным огнем зениток, бьющих с нулевого угла возвышения; даже закругленная лобовая броня "шерманов" не выдерживала прямого удара 88-миллиметрового снаряда с начальной скоростью 1000 метров в секунду. Тридцатого января в дивизию прибыл командующий Первой французской армией. В сопровождении свиты штабных он обходил строй экипажей, - худощавый, со спортивной выправкой и внимательно-ироничным взглядом из-под козырька высокого генеральского кепи, Жан Делатр де Тассиньи казался моложе своих лет. Потом он выступил с короткой речью. Почти никто из солдат ничего не услышал - ветер относил слова, рвал квадратные полотнища полковых штандартов. Полунин стоял навытяжку у своего танка, - странно было подумать, что завтра ему снова придется идти в бой под этим знаменем, цвета которого реяли когда-то перед Шевардинским редутом... Он позавидовал стоявшему рядом Филиппу - ни тому, ни другим трем членам их экипажа исторические реминисценции не угрожали. Вскоре после смотра стало известно, что на подходе три американские дивизии; развязав себе наконец руки в Арденнах, Эйзенхауэр приказал Деверсу усилить правый фланг частями Двадцать первого корпуса. Французы всполошились: опять, как и в августе прошлого года перед Парижем, встал вопрос - кто кого опередит. Второго февраля к вечеру Пятая бронетанковая вломилась в Кольмар. В бою у вокзала Филипп сделал неловкий маневр и подставил борт под прицел спрятавшегося за грудой щебня панцерфаустника; танк вспыхнул сразу - "шерманы" вообще горели как порох, - но они все успели выскочить и даже вытащили раненого командира. Неделей позже, когда дивизия остановилась на левом берегу Рейна, водитель Маду и стрелок-радист Баруа получили по "Военному кресту" второй степени... А потом снова наступило затишье - почти на два месяца. Что и говорить, союзники не спешили даже весной сорок пятого. Дивизию отвели на отдых, доукомплектовали и перебросили в Лотарингию, под Страсбург. Там она и простояла весь март. Форсирование Рейна началось только в конце месяца; американцы, правда, еще седьмого захватили мост в Ремагене и создали крошечный плацдарм на правом берегу, но основные силы Западного фронта вторглись в Германию двумя неделями позже. Двадцать второго марта переправились через Рейн танкисты лихого "генерала-ковбоя" Джорджа Паттона, в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое их примеру последовали канадцы и англичане; четырьмя днями позже передовые части Союзных экспедиционных сил уже вели бои на правобережье по всему фронту от Везеля до Мангейма. Первая французская армия форсировала Рейн лишь первого апреля, нанося удар севернее Карлсруэ. Дальше была уже прогулка - через сказочно живописный Шварцвальд, к швейцарской границе и дальше, по Южной Баварии, на Инсбрук... Он так и просидел на палубе до рассвета. На подходе к Монтевидео туман рассеялся, солнце ярко золотило торчащие из воды ржавые исковерканные надстройки немецкого рейдера "Адмирал граф Шпее", шестнадцать лет назад - в конце тридцать девятого года - выбросившегося здесь на камни после боя с английской эскадрой. Событие это так потрясло не видавших войны южноамериканцев, что открытки с изображением горящего "Адмирала" - именно горящего, снимок был сделан сразу, - до сих пор продавались в каждом журнальном киоске Буэнос-Айреса. Полунин, сдерживая зевоту, проводил взглядом медленно проплывающие вдали останки "карманного линкора" и подумал о том, что Редер был человеком явно не суеверным, если рискнул послать в Южную Атлантику корабль с таким именем. Ведь сам-то Шпее, насколько помнится, в пятнадцатом или шестнадцатом году погиб со своей эскадрой именно в этих местах - где-то у побережья Аргентины. Вот и не верь после этого в приметы! Суденышко сбавило ход, начали появляться пассажиры, заспанные и небритые матросы палубной команды, стюарды с чемоданами. Полунин спустился в каюту, наспех ополоснул лицо ржавой водой из неисправного умывальника, разбудил продолжавшего храпеть соседа и взял с койки свой портфель. Встречающих в речном порту оказалось немного, пристань была почти безлюдна, и Полунин сразу увидел сидящего на кнехте Филиппа. - Салют, - сказал он, выбравшись из толпы пассажиров - Ну как вы тут? - Мы-то ничего, твои как дела? - А черт его знает, если бы я сам мог это сказать. С нашими визами ничего нового? - Пришли, как ни странно! Мне позвонили из консульства еще в пятницу. - Вот как? Это уже один-ноль в нашу пользу. Какой счет у меня с Келли - сказать труднее... Кстати, он звонил Морено? - Звонил, а как же. Но ты расскажи все толком, идем сейчас ко мне, - позже подойдут Астрид с этой унылой ящерицей, выдашь им официальную версию... Филипп жил недалеко от порта, - на всякий случай они решили поселиться отдельно, чтобы не привлекать лишнего внимания Пока дошли, Полунин пересказал основную часть своего разговора с Келли. - Ну что ж, - сказал Филипп, взяв ключ у дежурного портье. - Для начала, пожалуй, не так уж и плохо. Во всяком случае, первый раунд сыгран... - Да, знать бы только, с каким результатом. Поднимаясь следом за Филиппом на второй этаж, Полунин с неожиданно сжавшимся сердцем вспомнил пустой, тихий, пахнущий свежей краской отель дона Тибурсио Неужели только вчера? - Итак, продолжим, - сказал Филипп, запирая изнутри дверь номера. - Что этот Келли собой представляет? - Зауряднейший тип, - Полунин пожал плечами. - Примерно нашего с тобой возраста. Вид неглупый, а вел себя временами как плохой актер. Не исключено, что нарочито. - Прощупывал, наверное. - Скорее всего. Когда он звонил Морено? - В понедельник, ровно в одиннадцать тридцать. - Смотри ты, - Полунин усмехнулся. - Я от него ушел в четверть двенадцатого. Видно, не терпелось проверить. - Судя по всему, ты на него произвел впечатление. Лагартиха говорит, что он все допытывался: "Нет, но между нами, доктор, - черт возьми, мы же старые друзья! - на какую, собственно, фирму он работает?" - Да, это вопрос существенный, - озабоченно сказал Полунин. - Мне он тоже был задан. Я-то мог не ответить, это естественно. Но не менее естественно, что Морено от ответа долго уклоняться не сможет... - А он и не уклонился. Знаешь, что он ему ответил? Помолчал, посопел в трубку, а потом внушительно так говорит: "Послушай, Гийермо, я считал тебя умнее. Не суй нос слишком высоко, если не хочешь, чтобы тебе его отщемили. Дон Мигель работает в очень серьезной фирме - гораздо более серьезной, чем все те, с которыми тебе до сих пор приходилось иметь дело. Передаю со слов Лагартихи, он при этом разговоре присутствовал. Каково? - Расчет на дурака, но не исключено, что с ними именно так и нужно. Если Келли верил ему до сих пор... - До сих пор, похоже, верил. Так чем же закончилась ваша беседа? - Да, вот об этом я как раз и хотел рассказать. Видишь ли, мне в последний момент пришла в голову одна мысль... в дополнение к нашему плану. Это возникло экспромтом, я жалел, что не успел обсудить вместе, но не возвращаться же мне было из-за этого. Я Подумал, что помимо той приманки, которую мы договорились придумать через Морено - имею в виду Лагартиху и Беренгера - хорошо было бы приготовить еще одну. В прошлом году один русский рассказывал мне, как альянсисты пытались его завербовать... - Прости, кто пытался? - Альянсисты! Я тебе объяснял - ЦНА входит в "Альянсу" как одно из подразделений. - А, ясно. И что же они предлагали твоему компатриоту? - Быть их осведомителем в русской колонии. Обычных полицейских мушаров там наверняка хватает, но "Альянсе" захотелось иметь еще и своего человека. Ну, с тем парнем не вышло - прикинулся дурачком, словом как-то открутился. Вот я и подумал: если они до сих пор никого не внедрили, то не исключено, что Келли предложит это мне... - Ну, знаешь, от этого-то отказаться несложно. - Не перебивай. Знаю, что отказаться несложно! Но важно не вызвать лишних подозрений, верно? В общем, я на всякий случай подобрал одну кандидатуру. Есть там у нас одна группка мерзавцев... из бывших карателей, люди вполне годные для такой работенки. И что ты думаешь - Келли в самом деле спросил, не смогу ли я периодически информировать его о настроениях в русской колонии. Естественно, я отказался с большим достоинством... дав понять, что мы такими мелочами не занимаемся. Но тут же добавил, что могу найти ему подходящего человека. - Так, - заинтересованно сказал Филипп. - И что же? - Келли сказал, что будет рад познакомиться. И на следующий день к нему с моей рекомендацией явился один из тех эсэсовцев. Насколько известно, они вполне поладили. - Гм... - Филипп помолчал. - Остроумно, конечно. Но, пожалуй, ты зашел слишком далеко, а? - Не думаю. Почему ты так считаешь? - Помилуй, помогать внедрению агентуры... - А, брось, какая там "агентура"! Агент опасен, пока он замаскирован. А этих подонков знает вся колония и соответственно к ним относится. С такими людьми не откровенничают. Я к тому же через одну свою приятельницу пустил слух, что такого-то нужно остерегаться, работает на тайную полицию... - Допустим. Но если он не оправдает себя как информатор, Келли поймет, что ему подсунули пустой номер. - На здоровье! Когда это случится? Засылая агента, никто не ожидает немедленной отдачи, это обычно делается с дальним прицелом. А каковы будут наши отношения с Келли через год - плевать в высочайшей степени. Нам нужно, чтобы он поверил сейчас, сегодня! Кроме того, откуда мы знаем, что этот тип - я имею в виду русского эсэсовца - не окажется вдруг полезным в каком-то совершенно другом плане? Извини, я пойду помоюсь... - Да, да, иди. Можно звонить Лагартихе? - Звони, пусть приходят, - Полунин снял пиджак и начал расстегивать сорочку. - Самое забавное, что этот эсэсовец тоже считает, что я работаю на какую-то весьма серьезную "фирму"... Астрид и Лагартиха явились через полчаса. - Итак, вернулся Великий Провокатор! - закричала бельгийка. - Мсье Маду, а может, он уже успел продаться и сам? Как знать, как знать! - Нет, я не продавался, я продавал, - сказал Полунин, пожимая руку унылому Лагартихе. - Всех, оптом и в розницу. - Начали с меня? - спросил тот. - Да, с вас и вашего приятеля. - И в какой упаковке вы нас продали? - В красной, как и договаривались. - Правильно, это только запутает следы... - Послушайте, Освальдо, - сказал Филипп. - Вы действительно уверены, что это не повредит вашим близким? Или семье Беренгера? - У Рамона никого нет, а моего старика голыми руками не возьмешь, он заседает в Коммерческой палате. Нет, тут все продумано, пусть это вас не беспокоит. Как в Буэнос-Айресе погода, дон Мигель? - В день моего приезда шел дождь, а потом было хорошо. Как здесь. - Ну что вы, - вздохнул Лагартиха. - Как можно сравнивать. Здесь ведь даже солнце совсем не такое... - Ладно, не скули, - перебила Астрид, - вернешься еще в свою несравненную Аргентину, поторопитесь вот только с революцией. Обо мне, мсье Мишель, разговора не было? - Был, почему же. Вы - наш агент, подсаженный к коммунистическому эмиссару Лагартихе. Кстати, имейте в виду: вы теперь немка, баронесса фон Штейнхауфен... Астрид, не успев раскурить сигарету, поперхнулась дымом и раскашлялась. - Вы дали ему те снимки? - спросил Лагартиха. - Да, он их оценил... - Но почему немка, ради всего святого? - воскликнула Астрид. - Да еще баронесса! - Почему немка, я вам объясню потом, - сказал Филипп. - А насчет баронессы, Мишель, это ты сам придумал? - Очень уж соблазнительно показалось переделать частицу "ван" в "фон". А титул на некоторых действует. - Разумно, - одобрил Филипп и обернулся к Астрид. - Надеюсь, вы не против? - Какого черта! Всю жизнь мечтала попасть в Готский альманах. Но, господа, раз уж вы меня анноблировали, я вынуждена намекнуть на явное несоответствие моих средств минимальным нуждам представительства. Согласитесь сами, высокородной баронессе фон Штейнхауфен не очень-то пристало ходить в единственных джинсах. Которые, замечу в скобках, не сегодня-завтра протрутся на самом заметном месте! - Тебе купят новые, - успокоил Лагартиха. - Кстати, советую взять на номер больше, будет куда приличнее. - Мсье Тартюф! - взвизгнула в восторге Астрид. - Вас что, уже шокирует мой зад? Но с каких это пор? - Мадемуазель... - укоризненно сказал Филипп. - Пардон, - Астрид сделала невинные глаза. - Я что-нибудь сказала не так? Тогда прошу меня простить. Ах, этот разрыв между поколениями! Зазвонил телефон, Филипп снял трубку. - Я слушаю... А, это ты. Да, вернулся. Нормально, насколько можно судить... Как у тебя? Что? А, паспорт. Хорошо, Астрид привезет, она сейчас здесь... Договорились. Да, записываю... Улица Сантьяго... Тысяча триста четыре. Ясно. Да, она сейчас выезжает. Договорились. - Астрид, - сказал он, положив трубку, - вам сейчас придется съездить в парагвайское консульство - отвезти паспорт Мишеля. Визы уже готовы, так что все в порядке. - Парагвайские визы вам было бы проще получить в Буэнос-Айресе, - заметил Лагартиха. - Да, но для этого нужно было сначала обзавестись аргентинскими, - возразил Филипп - Поезжайте, Астрид, Фалаччи вас ждет. Запишите адрес: Сантьяго-де-Чили, тысяча триста четыре. И поторопитесь, у них прием только до обеда. - Лечу, лечу... - Итак, скоро вы в путь, - сказал Лагартиха, когда Астрид ушла. - Почему, собственно, решили начать с Парагвая? - Там особенно много немцев, - ответил Филипп. - А страна маленькая, ее легче прочесать. - Потом думаете заняться Аргентиной? - Трудно пока сказать. Конечно, Аргентина - это тоже заманчиво... Но я не уверен, что у нас хватит средств. Проклятые пиастры текут, как песок сквозь пальцы, - озабоченно добавил Филипп, обращаясь к Полунину. - Я уже посылал кабло в Ним, но издатель ответил советом сократить расходы: чертов рогоносец думает, наверное, что мы тут не вылезаем из казино... - Да, деньги - это всегда проблема, - согласился Лагартиха. - Я, пожалуй, Поговорю с Морено, может он что придумает. Кстати, дон Мигель... - Да? - Доктор хотел бы с вами встретиться. О вашем свидании с Келли он знает - тот звонил, но его интересуют подробности. - Я готов, - сказал Полунин. - Скажите ему, пусть назначит время. - Сегодня вечером вас устроит? - Почему же нет. Филипп, у нас на вечер никаких дел? - Никаких, поезжай к Морено, этого не стоит откладывать... - Прекрасно, - Лагартиха посмотрел на часы и встал. - Так я сообщу вам, дон Мигель? - Да, позвоните часов в шесть-семь, я буду у себя... Лагартиха приветственным жестом вскинул руку, приоткрыл дверь, конспиративно выглянул и исчез. - Комичный тип, - улыбнулся Филипп. - Ты заметил, как у него отдувается пиджак под левой рукой? - Пистолет, что ли? - Кольт, сорок пятого калибра. Он уже мне показал, не утерпел. Живым, говорит, меня не возьмут. Слушай, неужели все они такие, эти здешние "революционеры"? - Более или менее. Играют в политику, что ты хочешь. Ладно, старик, я тоже пойду, - меня, признаться, до сих пор качает. Дино ты проинформируй. В случае чего - я до вечера никуда не выхожу. Ну, пока! Пройдя квартал, Полунин увидел витрину большого писчебумажного магазина. За зеркальным стеклом поблескивали пишущие машинки всех систем и размеров, красовались разложенные радужным веером авторучки, громоздились альбомы, готовальни, почтовые наборы, логарифмические линейки. Как, говорила Дуняша, называется эта штука?.. Магазин был уже открыт. Поколебавшись, он толкнул вращающуюся дверь и вошел внутрь. Немедленно к нему подлетела хорошенькая, профессионально улыбчивая продавщица. - Кабальеро, доброе утро, - прощебетала она, - я счастлива приветствовать нашего первого покупателя. Желаете что-нибудь выбрать? - М-да, мне нужно... посоветоваться. Сеньорита, бывают такие книжечки, как их называют... Бальные карнэ? - О, разумеется! - продавщица улыбнулась еще ослепительнее. - У нас есть большой выбор, это будет прекрасный подарок вашей невесте. Прошу вас, кабальеро! Он совершенно растерялся, когда перед ним очутился на прилавке целый ворох этих "карнэ" - переплетенные в кожу, в парчу, в шелк, в чеканное серебро, в слоновую кость. Действительно, какой выбрать? Правильно истолковав его замешательство, продавщица пришла на помощь. - Да, знаете ли, девушке не так просто угодить, - сказала она - Может быть, я могла бы помочь советом? - Да, посоветуйте, пожалуйста... Мне нужно что-нибудь не очень дорогое, но хорошего вкуса, вы понимаете? Это для художницы, она разбирается в таких вещах... - О-о! - с уважением сказала продавщица. - Художница, еще бы! Вы действительно задали мне задачу, кабальеро... Она задумалась, приложив к губам наманикюренный пальчик, и потом решительно протянула из вороха темно-зеленую, узкого формата книжечку. - По-моему, это то, что вам нужно. Обратите внимание: настоящий марокканский сафьян, а бумага японская, ручной выделки... И стоит всего восемнадцать песо. Полунину понравилась и бумага и переплет, все кроме цены - восемнадцать уругвайских песо, почти двести аргентинских (он постоянно путался с этими пересчетами). Но что делать? - Хорошо, я беру эту, - сказал он. - Упаковать для подарка? - Да, пожалуйста... впрочем, один момент... Он раскрыл карнэ - продавщица деликатно отвернулась, убирая остальные, - и написал, на первой страничке: "Дуняше-ханум от тараканского идола - с любовью". Потом покупка была вложена в плоскую коробочку, перевязана цветным шнурком и запечатана золоченой облаткой с фирменным знаком. Провожая его к выходу, продавщица лукаво улыбнулась: - Если кабальеро понадобится заказать карточки с оповещением о свадьбе - милости прошу, эти заказы мы выполняем в течение суток, любым шрифтом и на любой бумаге... - Спасибо, спасибо, непременно, - пробормотал он, выскакивая через вертящуюся дверь. Последние слова продавщицы его расстроили гораздо больше, чем можно было ожидать. И чем следовало бы. Он зашел на почту, отправил подарок экспресс-бандеролью и, мрачный, поехал к себе в гостиницу - отсыпаться до вечера. Лагартиха позвонил ему в восьмом часу. - Дон Мигель? Это я... - Да, я понял. - Ну что ж, я говорил с доктором. Ваши планы на сегодня не изменились? - Нет, нет. Встретимся там же, где и прошлый раз? - Это не совсем удобно. За вами пришлют машину - в десять она будет у подъезда. "Понтиак" синего цвета, правое переднее крыло помято. - Ясно. Вы будете тоже? - К сожалению, не смогу, у меня срочные дела... Полунин прошел в ванную и долго стоял под относительно холодным душем, пытаясь прогнать оставшуюся от дневного сна одурь. Потом не спеша побрился, надел свежую сорочку. Времени оставалось много, но надо было пойти поужинать, рассчитывать на стол доктора Морено не приходилось. Местные обычаи были ему достаточно знакомы: если тебя не приглашают специально к обеду (дома) или к ужину (как правило, в ресторане), то угощение обычно ограничивается выпивкой без всякой закуски или, в лучшем случае, с какими-нибудь сухими бисквитами. Выйдя из гостиницы, он долго бродил без цели, разглядывая витрины; потом зашел в итальянский ресторанчик и поел жареной мелкой рыбы, запивая ее кислым кьянти. Когда он снова вышел на улицу, стал накрапывать редкий, вкрадчивый какой-то, нерешительный дождик. Посвежело, западный ветер доносил из порта запахи каменноугольного дыма, нефти, тухлой рыбы, гниющих водорослей, мокрых пеньковых канатов, и особый, неповторимый воздух Ла-Платы - запах огромных водных пространств, лишенный присущих океану ароматов йода и соли, - странная смесь свежести с какой-то болотной гнильцой. Интересно, какая погода сейчас там, в Буэнос-Айресе. Такая же, вероятно. Только там западный ветер пахнет пампой. Их пампой. Дуняша, вероятно, вернулась уже от Гутмана - сидит на тахте, поджавши ноги, обложившись книгами, или гнет свои проволочные модельки, или, то и дело задумываясь и грызя белый карандаш, вычерчивает какую-нибудь очередную фантазию. Задумываясь - о чем? Вспоминается ли ей отель дона Тибурсио, пыльная трава пампы, запах краски в их необжитом номере, скользкие от крахмала и шуршавшие, как бумага, простыни? Когда Полунин вернулся к гостинице, синий "понтиак" с помятым крылом уже стоял у подъезда. Он открыл дверцу, сел, шофер молча запустил двигатель. Когда машина тронулась, Полунин закрыл глаза, чтобы не видеть раздражающего мелькания стекающих по капоту цветных рекламных огней. Минут через сорок быстрой езды, уже где-то за городом, молчаливый шофер сбросил газ и осторожно свел "понтиак" с асфальта, делая правый поворот Машину колыхнуло, под шинами захрустел гравий, фары осветили щит с надписью "Camino Privado"*, глухую аллею из эвкалиптов; потом впереди ослепительной белизной засияла низкая белая решетка. ______________ * Дорога, идущая через частное владение (исп.). Полунин почувствовал тревогу. А точно ли это был голос Лагартихи? Вдруг ловушка - очень ведь просто, такие дебри - делай что хочешь, никто не услышит и не увидит... И водитель какой-то подозрительный, за все время слова не проронил, типичный матон*... ______________ * Матон - наемный убийца (исп.). Перед самыми воротами машина затормозила. Он настороженно покосился на "матона", готовый при первом подозрительном движении рвануть дверцу и выброситься наружу - благо кругом хоть глаз выколи. Но молчаливый водитель только протянул руку и коснулся какой-то кнопки на приборном щите, и сияющая белизной решетка плавно поехала в сторону, открывая проезд. Полунину стало и вовсе не по себе. Фокус-то, в общем, простенький, вроде детской радиоуправляемой модели - посылка сигнала, прием, усиление, подача команды на исполняющее устройство, - но уж очень все это похоже на шпионский фильм. Ночь, загородная вила, автоматически открывающиеся ворота... Он с сожалением подумал о своем "люгере, оставшемся в чемодане; хотя от оружия в таких случаях толку мало, это ведь только в тех же фильмах герой всегда успевает выхватить его в нужный момент... Машина проехала, ворота за нею закрылись так же плавно и бесшумно. Почти одновременно из-за поворота, ранее скрытый густым декоративным кустарником, показался освещенный подъезд. Дон Хосе Игнасио Морено встретил гостя в просторном пустом холле, отделанном под андалузский патио: грубый мозаичный пол, кованое кружево решеток, закрывающих сводчатые дверные проемы, в простенках - несколько высоких майоликовых сосудов, расписанных примитивным синим орнаментом. Хозяин был одет с тем пренебрежением к этикету, какое здесь позволяют себе только очень богатые люди: на нем были широкие, вроде запорожских, шаровары, заправленные в желтые сапоги в гармошку, и клетчатая рубаха того типа, что продаются для пеонов в любой деревенской лавке. Пожимая ему руку, Полунин попытался вспомнить, кого из знаменитых путешественников прошлого века напоминают ему эти густые моржовые усы... В кабинете ярко пылал камин. Морено указал гостю на кресло, сам сел в другое, придвинул поближе низкий на колесиках столик, на котором поблескивали графины с разноцветным содержимым и лежала раскрытая коробка громадных кубинских сигар. - Что вы предпочитаете? - спросил он. - Виски? Джин? Бренди? Лично я обычно ограничиваюсь вином. Советую попробовать этого чилийского - лучшего я не пил и во Франции... Полунин подавил улыбку. Хорош он был бы, не поужинав в городе! Что ж, в чужой монастырь со своим уставом не лезут. - Дон Мигель, - сказал доктор после того, как они отдали дань чилийскому вину, действительно превосходному. - Надеюсь, я не очень нарушил своим приглашением ваши планы, но мне хотелось бы кое-что выяснить, а в ближайшие дни я улетаю в Бразилию и, надо полагать, здесь вас уже не застану... - Да, мы и так задержались. Лагартиха сказал, что вас интересуют подробности моей встречи с Келли? - Нет, меня интересует другое. Каковы цели вашей экспедиции? Полунин посмотрел на него удивленно. - Официально - изучение индейских племен, на самом деле - сбор материала о нацистских колониях. Я думал, Лагартиха сказал вам об этом. - Да, сказал, но эта версия меня не убеждает. - Почему? - Ну хотя бы потому, что перед вами старый, прожженный адвокат, которого, скажем прямо, не так-то просто обвести вокруг пальца. Зачем вам понадобился контакт с Келли? Вы что же, ожидали, что он выложит перед вами списки и адреса? Неубедительная версия, амиго. Очень неубедительная! Полунин медленно допил вино. Такой оборот дела они предусмотрели, и линия поведения с Морено была разработана уже давно - еще до первой с ним встречи. - Жаль, - сказал он, - нам она казалась вполне правдоподобной. Дело в том, что... вы совершенно правы. Наша истинная цель лежит еще глубже. Морено подмигнул очень по-простецки: - Э, сынок! Знали бы вы, какие дела приходилось мне распутывать, - он с довольным видом поднял палец. - Иной раз только на интуиции, на одной-единственной догадке! - Так вот. Я вам расскажу, в чем дело... Полунин нагнулся к огню, опираясь локтями на колени, и соединил концы расставленных пальцев. - Мы не просто собираем материал об укрывающихся здесь нацистах, - сказал он негромко. - Мы ищем одного определенного нациста. - Надеюсь, не Бормана? - Нет, зачем же. Так высоко нам не достать. Человек, которого мы ищем, был мелкой сошкой... но из-за него погибли люди И даже не это главное. В конце концов, шла война, погибли многие... Но эти погибли не в бою - их предали, и предали так, что был заподозрен другой человек. Честный, ни в чем не повинный, активный участник Резистанса. Все улики были против него, он так и не смог тогда ничего доказать. В общем, он застрелился. - М-да, - сказал Морено. - Одна из бесчисленных маленьких трагедий войны. Скажите... вы вот сейчас употребили слово "резистанс" - именно "резистанс", а не "ресистеисия". Хотя разговор идет по-кастильски. Насколько я понимаю, дело было во Франции? - Да. - А вы как там оказались? - Бежал из плена. - Понятно. И еще один вопрос. Значит, кто-то из участников подполья оказался предателем. Но ведь вы, если не ошибаюсь, ищете немца, а не француза? - Этот немец проник к нам под видом перебежчика-антифашиста. - Даже так? Это уже совсем гнусно. И этот тип, вы думаете, сейчас где-то здесь... - По некоторым сведениям, здесь. - Что ж, в этом случае Келли действительно может оказаться вам полезным. Да. Но с ним необходима осторожность, Гийермо человек недоверчивый... - Судя по вашим с ним отношениям, этого не скажешь, - возразил Полунин. - Тут он скорее проявляет трудно объяснимую доверчивость. - Почему же, она вполне объяснима. Когда-то я придерживался весьма правых взглядов, и это было как раз в тот период, когда мы близко общались семьями. Во время войны я многое начал видеть в ином свете, но тогда мы уже встречались редко, да и просто перестали как-то говорить на политические темы... Оба Келли - и отец и сын - так ненавидели англичан, что готовы были аплодировать каждой бомбе, упавшей на Лондон... Кстати, Патрисио - это отец - участвовал в Дублинском восстании шестнадцатого года, бежал сюда из английской тюрьмы. Короче, мы поспорили раз-другой, поняли, что не переубедим друг друга, и стали избегать политических разговоров. Думаю, Гийермо и сейчас не догадывается, насколько изменились за это время мои взгляды. И потом тут другое: он - типичный фанатик, человек с догматическим складом мышления, склонный классифицировать людей по самой примитивной схеме. Для него всякий бедняк - непременно за коммунистов, всякий богатый - непременно против. Обратная ситуация просто не укладывается в его голове, поэтому он до сих пор продолжает видеть во мне априорного противника "красных". Ну и, естественно, доверяет... - Ваша рекомендация, в таком случае, должна иметь вес? - Да, но до известной степени! Он может верить лично мне и не очень доверять моим знакомым. Это уж как вам повезет. Во всяком случае, повторяю, будьте осторожны. Если Келли догадается, что вы ведете с ним двойную игру... - Понимаю, доктор. Спасибо за предупреждение, но у нас уже есть некоторый опыт двойной игры... и с более опасным противником. "Альянса", в конце концов, только плохая копия гестапо. - Верно, но и они кое-чему успели научиться. Ну что ж... я вам от души желаю успеха. В наших краях действительно развелось слишком уж много этих сукиных сынов, и чем скорее их повыловят, тем лучше. Даже если будут ловить вот так, по одному. Кропотливая, впрочем, работа... Морено тяжело поднялся из кресла и, по-стариковски шаркая сапогами, отошел в дальний угол, к письменному столу Полунин посмотрел на часы - было уже поздно - и обвел взглядом кабинет. Здесь, как и в холле, все свидетельствовало о тщательной продуманности стиля: темный резной дуб, кованые железные канделябры, несколько старинных деревянных скульптур в искусно подсвеченных нишах между открытыми книжными полками, занимающими до потолка три стены. Четвертую, в которой была прорезана дверь, украшала коллекция холодного оружия - скрещенные алебарды, кастильская шпага времен конкисты, огромный двуручный меч-фламберга с извилистым клинком; тaкие же, вспомнилось Полунину, видел он когда-то в Эрмитаже, в любимом своем "рыцарском зале"... Дон Хосе Игнасио вернулся, протягивая ему узкий голубоватый листок: - Освальдо говорил, у вас затруднения с деньгами. Возьмите, это на организационные и текущие расходы... Полунин нерешительно взял жестко похрустывающую бумажку, увидел четко выписанные цифры - десять тысяч песо Уругвайских, надо полагать? Но тогда это огромная сумма, больше ста тысяч аргентинских... - Спасибо, доктор, - пробормотал он в замешательстве. - Деньги нам, конечно, пригодятся, но... - Никаких "но", - отмахнулся Морено. - Депонируйте чек завтра же... только постарайтесь не потерять, он выписан на предъявителя. Счет советую открыть, ну, скажем, хотя бы в "Ферст Нэйшнл" - этот банк имеет отделения и в Буэнос-Айресе, и в Асунсьоне. Где бы вы ни очутились, деньги всегда под рукой" А деньги вам понадобятся. И сколько! Вы не представляете, какое в Парагвае взяточничество, тамошние чиновники - это просто акулы какие-то, амиго, просто акулы... Как у вас с транспортом? - Да никак... - Ну, видите. Не пешком же будете бродить по сельве! Вам нужно взять напрокат хороший вездеход, лучше закрытый "лендровер", или хотя бы простой джип с тентом, но без двух ведущих мостов и не думайте трогаться в путь. Я-то знаю, что такое парагвайские дороги! - Вы ведете там какие-нибудь дела? - спросил Полунин. - Сейчас - нет! У меня были интересы в Парагвае... и довольно значительные... Но я все ликвидировал, как только там к власти пришла эта нацистская вонючка герр Стресснер. - Он что, не поощряет иностранные инвестиции? - Я бы не сказал. Скорее напротив, он в них заинтересован... Как и Перон, кстати, который на словах ратует за экономическую автаркию, а на деле распродает страну оптом и в розницу. Нет, парагвайские свои дела я ликвидировал сам, просто из принципа. Конечно, деньги не пахнут, первым это заметил еще Веспасиан Флавий... когда обложил налогом общественные нужники. Но, понимаете, есть все же какие-то границы! Словом, деловых связей с Парагваем у меня не осталось, и в этом смысле я вам ничем не могу быть полезным. Но вот такую помощь, - он указал на чек, который Полунин продолжал держать в руке, словно не зная, что с ним делать, - такую помощь я вам оказать могу. Деньги, слава богу, для меня пока не проблема. Морено налил еще вина Полунину и себе, наклонился к камину и кочергой разворошил догорающие поленья. - У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы? - спросил он, не оборачиваясь. Полунин отпил из своего стакана, подумал. - Есть, - решился он наконец. - Один вопрос у меня давно вертится на языке, но я, пожалуй, не задал бы его, если бы не... этот ваш чек. - То есть? - Ну, если уж мы принимаем от вас такую... существенную помощь, то... хотелось бы яснее представить себе ваши мотивы. - А-а, понимаю. Вас удивляет моя позиция? - Не то что удивляет, нет... Мы ведь уже кое-что о вас знали, еще до личного знакомства. Иначе оно, пожалуй, просто не состоялось бы. Маду, например, слышал от одного журналиста о вашей деятельности в начале войны, когда здесь была разоблачена немецкая пятая колонна... Морено погладил усы с явно польщенным видом. - Недаром я боюсь газетчиков, - сказал он. - Все вынюхивают и ничего не забывают! И ведь самое забавное, дон Мигель, что я всячески старался быть в тени... Вы имеете в виду "Комитет Брена", в сороковом? Да, я его поддерживал, верно. Между нами говоря, - он подмигнул, - никакой особо серьезной пятой колонны тут не было, это уж мы немного нагнали страху... Благо подвернулся отличный случай: у одного немца из местных нашли при обыске детальный план оккупации Уругвая... - Оккупации Уругвая? - переспросил Полунин. - Ни больше ни меньше, амиго! И даже с подробной дислокацией потребных для этого частей: один полк СС - сюда, два батальона - туда... Болван явно развлекался на досуге, но использовать его опус мы не преминули. Важно было настроить общественное мнение, понимаете? - Что ж, это была полезная работа. Поэтому-то мы к вам и обратились, доктор. Как к антифашисту. Но все-таки, я хочу сказать, ваша позиция в этом вопросе... для меня не совсем объяснима. Другое дело, будь вы коммунистом... Морено поднял палец предостерегающим жестом: - Нет, нет, я вовсе не коммунист! - Знаю, Лагартиха считает вас скорее правым. - Тоже не совсем точно! Правые, со своей стороны, считают меня левым. Разумеется, вся эта спектрография условна... - Доктор жадно допил свой стакан, словно у него пересохло в горле, и разгладил усы. - А что касается наших вшивых наци, то отношение к ним определяется у каждого нормального человека отнюдь не его политической ориентацией - налево или направо, - а просто чувством элементарной чистоплотности. Вы не согласны? - Вероятно, это должно быть так. Но, мне кажется, нельзя забывать и - как это говорится? - историю вопроса. Нацизм все-таки был порождением правого лагеря. И не случайно именно правые политические круги здесь, в Америке, продолжают если не оправдывать практику нацизма, то, во всяком случае, во многом разделять нацистскую систему идей. - Да, если вы говорите о наших ультра. Но о них говорить не стоит, кретины есть в любом лагере. Думаете, в левом их меньше? Как бы не так. А, повторяю, нормальный человек, какими бы ни были его политические взгляды, сторонится нацизма так же инстинктивно, как вы постараетесь обойти стороной лежащую на дороге кучу дерьма. Нацизм, амиго, это то же дерьмо, экскремент новейшей политической истории... Конечно, извергнул его именно наш лагерь, вы правы, но тут сказалась политическая недальновидность, продиктованная страхом. Что, вы думаете, побудило Круппа и Тиссена финансировать нацистскую партию? Только страх перед коммунистами. А страх, как известно, плохой советчик. - У вас, доктор, Нет страха перед коммунистами? - поинтересовался Полунин. - У меня? Нет! Если хотите знать мое мнение, я считаю присутствие коммунизма в мире скорее положительным фактором. Коммунизма как оппозиции - и в масштабе одной стороны, и в глобальном масштабе. Понимаете, если бы завтра в Уругвае возникла угроза захвата власти коммунистами, я боролся бы против них всеми законными способами. Но пока коммунисты действуют в качестве оппозиционной партии, я приветствую их деятельность. То же относится и к миру в целом: мир, управляемый коммунистами, для меня, вероятно, был бы неприемлем; но мир, уравновешенный двумя системами, - это лучшее, что можно придумать. Вам понятна моя мысль? - Не совсем, - признался Полунин. - Хорошо, постараюсь ее развить. Я капиталист. Довольно крупный капиталист, если говорить откровенно. Как таковой, я, естественно, заинтересован в жизнеспособности капиталистической системы общества, в ее внутренней стабильности. Попросту говоря, я не хочу жить на вулкане. Логично? - Логично. - Теперь слушайте дальше. Люди моего поколения - а мне шестьдесят три года, сеньор, я начал заниматься делами в пятнадцатом году, ровно сорок лет назад, - так вот, люди моего поколения обычно вспоминают времена нашей молодости как золотой век капитализма: любой предприниматель чувствовал себя этаким феодальным бароном. Но это было благоденствием на вулкане - внизу накапливался огромный заряд недовольства тех, кто был лишен элементарных человеческих прав. И знаете, почему этот вулкан не взорвался? Потому что в семнадцатом году в мире возник новый фактор... Морено налил себе еще вина, жестом пригласив Полунина следовать его примеру, и спросил: - Я не утомляю вас своей болтовней? Мы, южноамериканцы, вообще любим поговорить, а у меня вдобавок это еще и профессиональное - как у адвоката - и возрастное. Старики спешат наговориться перед очень долгим молчанием. - Я слушаю вас с большим интересом, - заверил Полунин. - Но вы пейте, пейте, у нас не принято беседовать всухомятку. Так о чем я? А, да! Так вот - семнадцатый год. Точнее, не совсем семнадцатый, чуть позже, - дело в том, что вначале никто не поверил в успех Ленина. Ну, думали, случайность... А вот уже в двадцатом, в двадцать первом, когда большевики сумели не только свалить империю, но и выиграть гражданскую войну, - вот тут мы призадумались! Вот тут мы поняли, чем это грозит всем нам. Конечно, реакция была двоякой. Дураки, испугавшись, решили противопоставить угрозе силу и сделали ставку на фашизм Муссолини, на национал-социализм Гитлера. Другие, кто поумнее, поняли, что нужно срочно перестраиваться, что куда выгоднее добровольно отказаться от части, нежели потерять все. Первым предупреждением была ваша революция, вторым - Великий кризис двадцать девятого года, а третьего уже не понадобилось: капитализм начал поворачивать на новый курс. - Вы имеете в виду "Новый курс" Рузвельта? - Нет, я беру шире! Я имею в виду общий процесс омолаживания капитализма, но, пожалуй, начался он именно с "Нового курса" Рузвельта - каких-нибудь двадцать лет, и каковы результаты! Минутку, я предвижу, что вы хотите сказать, но позвольте кончить. Я далек от мысли, что мы живем в "обществе всеобщего благоденствия" или что у нас нет больше никаких проблем. Проблем более чем достаточно, и благоденствие весьма относительно, но мы сумели преодолеть главную опасность: нам больше не грозит мировая революция. Как бы вы ни относились к сегодняшнему капитализму, вы не можете не признать, что он уже не то, чем был капитализм девятнадцатого века - одряхлевший, пресыщенный золотом и кровью, безрассудно упивающийся своей мнимой мощью. Мы стали умнее, осторожнее, мы обрели второе дыхание. Ценою многих уступок - да, несомненно! Моего отца - да покоится его душа в мире, - вероятно, хватил бы удар, если бы ему предложили сесть за один стол с профсоюзными делегатами. Или если бы от него потребовали отчислять определенный процент прибыли в фонд социальных мероприятий А я строю для своих рабочих жилища, оплачиваю им медицинскую помощь, я регулярно встречаюсь с их делегатами, и мы торгуемся из-за каждого песо прибавки, которую они от меня требуют. Торгуемся, черт возьми, как равные: они отстаивают свои интересы, я - свои. И в конце концов приходим к какому-то приемлемому для обеих сторон решению. Поверьте, меня это нисколько не унижает! В этом году у меня в течение месяца бастовало шесть тысяч человек, я понес большие убытки, очень большие, и вынужден был уступить. Мой отец считал, что с "бунтовщиками" можно говорить только на языке полицейских винтовок, - что же, это значит, что он был сильнее? Напротив, это лишь свидетельствовало о его слабости, о его неумении решать проблемы, которые для меня вообще не являются проблемами. Именно в этом, если хотите, основная разница между капитализмом вчерашним и капитализмом сегодняшним. К чему я все это начал говорить... А! Вы спросили о моем отношении к коммунизму. Так вот, я считаю, что именно появление на мировой арене коммунизма - как противодействующей силы - создало те условия, в которых капитализм неизбежно должен был измениться к лучшему. А всякое изменение к лучшему - укрепляет. Э? Согласны? - Не знаю, - помолчав, ответил Полунин. - Во многом вы, несомненно, правы, - капитализм действительно приспосабливается. Становится ли он лучше... Тут у нас, боюсь, разные углы зрения: вы смотрите сверху, я - снизу, и мы, естественно, видим разные вещи... - Но позвольте, амиго! Давайте уж уточним, что именно видите вы. Случалось вам видеть детей у ткацких станков, как в Англии сто лет назад? А чтобы полиция открывала огонь по пикетам забастовщиков, охраняющим фабрику от штрейкбрехеров, вы видели? Думаю, что нет! А я видел, и не сто лет назад, я еще не так стар, а всего тридцать. В двадцать пятом году! - Однако активистов рабочего движения продолжают убивать и в пятьдесят пятом, - возразил Полунин. - Сеньор Келли мог бы вам кое-что рассказать по этому поводу. - Нынешнее положение в Аргентине нельзя считать нормальным! - Вы можете поручиться, что такое положение не сложится завтра в Уругвае, если здесь придет к власти другое правительство? - Нет, не поручусь! В Южной Америке, амиго, ручаться нельзя ни за что, - Морено, улыбаясь, покачал головой. - Но о сегодняшнем капитализме не стоит судить по тем формам, которые он подчас принимает в этих странах - отсталых индустриально и крайне нестабильных политически. В этом смысле более типичны те отношения между рабочими и предпринимателями, которые мы видим в большинстве стран Западной Европы - в Англии, во Франции, в Швеции. Насколько мне известно, там профсоюзные активисты ничем особенно не рискуют, а рабочие устраивают забастовки без всяких помех. Чаще всего, кстати, они добиваются своего. - Да, обычно добиваются, - согласился Полунин. - И это, пожалуй, подсказывает мне главный аргумент против вашей теории "омоложенного капитализма". - Любопытно, - сказал Морено. - Наливайте себе вина. - Спасибо... Дело вот в чем: нынешний капитализм, как вы сами признаете, удерживается на плаву только ценой постоянных уступок. Вы в этом видите признак силы, - согласен, это свидетельствует об известной... ну, ловкости, назовем это так. - А точнее - жизнеспособности, - подсказал Морено. - Не уверен. Ну хорошо, поставим вопрос иначе: вы считаете, что все эти уступки - только на время? - В каком смысле? - Да вот взять хотя бы то же право на забастовку. Когда-то рабочие этого права не имели, теперь они его получили. Допускаете ли вы - в принципе - возможность того, что оно когда-нибудь будет аннулировано? - Разумеется, нет. Правда, - Морено поднял палец, - то или иное правительство может в чрезвычайных случаях ограничить право на забастовку особым законодательством. Сравнительно недавний прецедент - закон Тафта-Хартли в Штатах. - Однако заводы "Вестингауза" бастуют уже который месяц? - Да, и больше пятидесяти тысяч человек. Я понимаю вашу мысль, Мигель, вы хотите сказать, что... - Позвольте, я сформулирую сам. Мне кажется, что все это признаки не "второй молодости" капитализма, а, напротив, его упадка. Конечно, иногда уступки и в самом деле не ослабляют, - но это в том случае, если рассчитываешь рано или поздно вернуть все потерянное. Но когда сдаешь позицию за позицией, прекрасно зная, что никогда больше сюда не вернешься, - это уже не тактический маневр, это бегство, отступление... причем отступление стратегическое. Пожалуй, именно таким отступлением и представляется мне "новый курс капитализма". Нет, в самом деле, доктор, вы не задумывались, как далеко он продлится и куда в конечном итоге приведет? Морено засмеялся и, взяв кочергу, снова наклонился к камину. Перегоревшее полено упало с решетки, взметнув рой золотых искр в черное жерло дымохода, и рассыпалось на быстро тускнеющие угли. Дон Хосе кочергой подгреб их под решетку и задумчиво сказал, глядя в огонь: - Футурология, дон Мигель, не мой конек... А вообще-то, конечно, я об этом думал. Готов признать, что мы и в самом деле сдаем позиции. Мои наследники, возможно, утратят даже ту ограниченную независимость в делах, которой я пока пользуюсь, - государство будет осуществлять еще более жесткий контроль над действиями предпринимателей, будет забирать себе еще большую часть их прибылей и так далее. Я даже допускаю, что рано или поздно оно вообще приберет к рукам все мои предприятия. Ну что ж, если таков общий ход событий... и если это будет делаться постепенно, в каких-то законных формах... ничего не имею против! В конце концов, Франция уже национализировала более двадцати процентов своей промышленности, - мир от этого не перевернулся... - Он не перевернулся и после того, как у нас национализировали все сто, - с улыбкой вставил Полунин. - Ну это для кого как, - хмыкнул Морено. - Видел я в свое время в Париже ваших эмигрантов... жалкое зрелище. Вот чего я не хочу своим детям, понимаете? Чтобы их не выкинули завтра хорошим пинком в зад, пусть уж лучше я буду ладить со своими рабочими сегодня. И если когда-нибудь депутаты этих рабочих сумеют провести в парламенте закон о всеобщей национализации - пожалуйста! Я, скорее всего, буду голосовать против, но если пройдет их предложение - пожалуйста! По закону - не имею ничего против! - В общем, - продолжая улыбаться, сказал Полунин, - вы не реакционер, необходимость переустройства мира вы признаете, но предпочитаете, чтобы это делалось эволюционным путем. - Да, да! Именно так, - с энтузиазмом подтвердил Морено. - И знаете почему? Будущее, как я вам уже сказал, меня не интересует, а вот прошлое - очень. Да, сеньор! Когда есть время, я читаю исторические труды. Почти все, что вы здесь видите, - он повернулся в кресле и обвел жестом книжные полки, - это история. И не только ибероамериканская, - вообще история человечества. Особенно, конечно, Европы... со всеми ее курбетами. Поэтому кое-что мне известно... ГЛАВА ПЯТАЯ - Французы? Scheise*. Все до единого. Воевать не воевали, - Гудериан прошел сквозь Францию, как топор сквозь масло, - зато потом начали свинячить. Исподтишка, по-бандитски, как и положено неполноценной расе. ______________ * Дерьмо (нем.). - Удивительно, что в первую мировую войну они еще как-то дрались... - Что? В первую? Не говори глупостей, Карльхен! - Виноват, герр оберст. Мне казалось... - Тебе казалось, тебе казалось! Что ты знаешь о первой войне? Столько же, сколько и об этой... - В этой я воевал, герр оберст, - обидчиво возразил Карльхен. - Воевал! Ха! Три дня, если не ошибаюсь? Один выстрел из панцерфауста - и то промах. Промазать по "шерману" с дистанции в десять метров! Позор! Итак, по поводу французов. В первую войну они дрались только потому, что не оставалось ничего другого. В Вердене боялись высунуть нос из-под земли; будь Дуомон и другие форты связаны с тылом подземными коммуникациями - не осталось бы ни одного солдата. На Марне Клемансо ставил сзади заградительные отряды из сенегальцев. Ясно? А эта война с самого начала приняла маневренный характер - они и побежали. Нет, французы - дерьмо. И женщины не лучше. Шлюхи все до единой. Но какие! Сеньор Энрике Нобле, он же Гейнрих Кнобльмайер, бывший полковник вермахта, а ныне владелец автозаправочной станции, задумчиво покачал головой, придаваясь воспоминаниям - трудно сказать, горестным или приятным. - А другой, говоришь, итальянец? - спросил он после паузы. - Ничего себе - итальянец, русский, француз. Невообразимо мерзкая компания! Итальянцы еще хуже французов - предатели по натуре. Это у них в крови. Роковая ошибка фюрера - поверил толстому борову Музолини. Где только не предавали нас эти пожиратели макарон! Северная Африка! Эритрея! Шталинград! Сицилия! Неаполь! Нет, нет, об итальянцах не хочу и думать - повышается давление. Русские, представь себе, дело другое. Русские для нас - враг номер один, это верно; но - заметь, Карльхен, - это враг, которого можно уважать, ибо он умеет драться. О! Что верно, то верно - всыпали нам так, как еще никто и никогда. Тебе повезло, что ты свои три дня фронтовой жизни провел под Аахеном, а не на Одере. Там бы тебя, мой милый, не хватило и на три минуты! Я скажу одно: никто из тех, кто провел всю войну на Западном фронте, не знает, что такое вторая мировая война. - А таких, наверное, и не было, - заметил Карльхен, расставляя по полкам желтые банки моторного масла. - Командование их все время перебрасывало туда-сюда. - Некоторым удалось отсидеться! Исключительные случаи, конечно. Я тебе говорю, только мы, солдаты Восточного фронта, видели истинный лик Беллоны. Поэтому к русским у меня отношение особое Разумеется - как к врагам, это не требует уточнений! Впрочем, этот русский, может быть, и не враг. Ты говоришь, живет в Аргентине? Возможно, из тех, кто воевал на нашей стороне. Или из белогвардейцев. Да, Карльхен, русских мы недооценили... как противников, я хочу сказать. Тоже фатальная ошибка фюрера. - Вас послушать, так фюрер только и делал что ошибался. - Фюрер был человек, Карльхен, не больше. Нельзя было так слепо ему доверять: простой ефрейтор, никакого представления о стратегии, - возмутительно... Тяжелый грузовик с двумя прицепами свернул с шоссе, направляясь к станции. Герр оберст оживился: наконец-то хоть один клиент за все утро. - Если в баках у него пусто, такой возьмет не меньше трехсот литров, - сказал он, подойдя к окну и наблюдая, как автопоезд выруливает к заправочным колонкам. - Ты ему намекни, Карльхен, что дизельного топлива он дальше не найдет до самого Каакупе. И обрати внимание - правая верхняя мигалка у него не горит. Скажи, что у нас гарантированные лампочки фирмы "Бош"! К сожалению, клиент оказался не из выгодных - газойля взял всего девяносто литров, от предложения заменить лампочку в верхней мигалке отказался, заявив, что нижняя, мол, мигает, и ладно. Зато проклят