счет платы столкуемся, - заявил Дино. - За мной не пропадет, но ты рассказывай, рассказывай! - Да тут и рассказывать нечего! Я все выудила из него за десять минут, а потом просто посидела из приличия, чтобы не уходить сразу. В общем, когда я назвала Дитмара, он сказал, что этого припоминает и что даже, насколько ему известно, Дитмар сейчас тоже в Южной Америке, в Аргентине где-то. "Мне, говорит, о нем недавно писал один камрад из Кордовы". Я попросила адрес, он стал рыться в бумагах - беспорядок у него чудовищный, просто берлога какая-то! - и нашел вот это письмо. "Можете, говорит, взять с собой, мне оно не нужно..." - Прекрасно, - сказал Филипп. - Вы прочитайте-ка это письмо сейчас, на всякий случай. Он ведь мог спьяну и перепутать? - Нет, мы смотрели вместе, - Астрид приподнялась на локте и вытащила из конверта листок почтовой бумаги. - Вот здесь... ага: "...а также небезызвестный тебе Дитмар, у него электромонтажная фирма, довольно процветающая". Собственно, вот и все - адреса, как такового, нет. - Адрес - это мелочь, - сказал Полунин, - адрес мы узнаем. Важно, что он в Кордове. - Ну что ж, - медленно сказал Филипп. - Собственно, поиски подходят к концу. А, парни? - Мы теперь прямо в Аргентину? - поинтересовалась Астрид. - Нет, - сказал Полунин. - В Аргентину поеду пока я один, а вам придется еще с месяц потаскаться по Парагваю. - Да, внезапный отъезд всей экспедиции выглядел бы подозрительно, - Дино зевнул и потянулся. - Лично я ничего против Парагвая не имею... - Я думаю, - ехидно сказала Астрид. - Уж в Аргентине вам такого раздолья не будет, синьор павиан! Знаете, какой там процент женщин? - Нами Лернер не интересовался? - спросил Филипп. - Нет, даже не спросил, с кем я приехала. Он, правда, извинился, что не может выйти поздороваться, так как "чувствует себя не в форме". - Ну, это мы переживем. Тогда, я думаю, больше нас здесь ничто не задерживает? Ри, сходите-ка вы к этому старику, может он нас покормит чем-нибудь неконсервированным, а если у него ничего нет, возьмите инициативу на себя. Пообедаем и тронемся обратно, пока не начала портиться погода... На следующее утро маленький двухместный геликоптер приземлился на поляне возле фактории. Когда полозья коснулись травы, из-под круглого плексигласового колпака с трудом вылез толстяк Кнобльмайер и, пыхтя и оглядываясь, двинулся по тропинке к конторе. Лернер, с утра еще трезвый, принял гостя с вежливым равнодушием. Кнобльмайер объяснил, что был по делам здесь неподалеку, в менонитских колониях, и, узнав, что есть возможность воспользоваться геликоптером, решил навестить камрада; хотя они и не служили вместе, все-таки фронтовое товарищество обязывает. Они поговорили о том о сем, потом Кнобльмайер упомянул о генерале и поинтересовался, не приезжала ли к нему, Лернеру, некая фройляйн с письмом от его превосходительства. - Была, вчера, - кивнул Лернер. - Хотела узнать насчет пропавшего без вести отца, но я его не знал. Вообще не помню такой фамилии у нас в дивизии. - Так, так, - Кнобльмайер задумался. - Весьма странно, весьма. Уверяет, что отец служил в Семьсот девятой. Вы не заметили ничего подозрительного? - А что я должен был замечать? Приятная девочка, с которой я охотно переслал бы, если бы еще был на это способен. - Мне она подозрительна. По-моему, все это выдумка - насчет отца. Цель, впрочем, непонятна. - Ну, не совсем выдумка, - возразил Лернер. - Отца ее я не помню, это верно, но в дивизии было много обер-лейтенантов, и неизвестно, сколько времени прослужил у нас этот Штейн... как его там. Может, ухлопали через неделю после прибытия. А одного из его сослуживцев, имя которого девочка назвала, я знал лично. Так что это уже не выдумка. И совпадения быть не может, она говорит, что отец писал что-то о шраме, а у Бандита морда действительно располосована... - Почему "бандита"? - А это мы Дитмара так называли. Он побывал у французов, в маки, с особым заданием. После этого кличка и приклеилась. Кнобльмайер насторожился. - С особым заданием, говорите? Какого рода? - Инфильтрация. Он проник к партизанам и раскрыл целую сеть на территории Руанской комендатуры. - Так, так... И что же она спросила о нем? - Спросила, не знаю ли я, где он сейчас живет. Кнобльмайер нахмурился, лицо его стало еще более озабоченным. В Колонии Гарай Армгард ни о каком Дитмаре не упоминала, хотя упомянуть было бы естественно... - Скажите, Лернер, она что-нибудь рассказывала вам о себе? А о своих спутниках? Лернер пожал плечами. - А я ни о чем не спрашивал. Генерал ее рекомендует, что мне еще? Да и рекомендация была ни к чему - черт возьми, девчонка разыскивает отца, что тут такого... - Подозрительно, чертовски подозрительно. Там она ничего не спросила о Дитмаре, потому что там знали об экспедиции. Здесь она об экспедиции умалчивает - и спрашивает о Дитмаре. Логично. Весьма логично. Французская экспедиция - Дитмар в свое время выдал французских партизан - странное "совпадение". - Так, так. И что же вы ответили ей касательно Дитмара? - Просто дал адрес, и все. - Чей адрес? - Кнобльмайер побагровел, вытаращивая глаза. - Дитмара, чей же еще. Она сказала, что попытается с ним связаться. - Лернер, вы сошли с ума. Дайте мне этот адрес, быстро! - По-моему, это вы спятили, Кнобльмайер. Я вам только что сказал, что отдал его девчонке! Вы что, немецкого языка уже не понимаете? - Отдали и не оставили себе? - Да, он был в письме. На кой черт мне его адрес? Переписываться я с ним не собираюсь. Дитмар, между нами говоря, всегда был порядочным дерьмом. - Лернер, вы идиот!! - заорал Кнобльмайер. - Вы соображаете, что наделали! - Ну, ну, потише. И не орите на меня, ясно? Тут вам не ваш вшивый вермахт, кончились золотые деньки Аранхуэса. Вот так-то. Чичи хотите? - Я этой индейской мерзости не пью. Лернер, но вы все же попытайтесь вспомнить - может быть, у вас остался где-то записанным... - Слушайте, идите вы к черту с вашим Дитмаром! Нет у меня больше его адреса, и кончено... Лернер нагнулся, достал из-под стола бутылку, заткнутую кукурузным початком, и отпил прямо из горлышка. - Вы не немец, вы грязная спившаяся свинья! - в бешенстве пролаял Кнобльмайер. - Я подам рапорт его превосходительству! Лернер вытер губы тыльной стороной руки, не спеша заткнул горлышко початком и снова спрятал бутылку под стол. - Его превосходительство может поцеловать меня в зад, - сказал он непринужденно. - Вы также, оберст. Не желаете? Тогда не откажите в любезности встать и сделать поворот налево кругом. И если вякнете еще одно слово - я вам разнесу череп из моего винчестера, не успеете вы сделать по двору и десяти шагов. Марш отсюда, жирный ублюдок!  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Площадь перед высоким серебристым павильоном, над которым развевались красные и бело-голубые флаги, была плотно запружена народом, и им пришлось прождать не менее часа, прежде чем медленное движение людского потока всосало их внутрь. У самого входа Дуняшу так притиснули, что она чуть не обмерла, но на ее счастье давка кончилась - внутри павильона стало свободнее, посетителей пускали сюда группами. - Слава тебе господи, - сказала она, - было бы так печально погибнуть на пороге рая. Между прочим, княгиня, моя так называемая тетка, предсказывала тут всякие ужасы... Большевики, говорит, вечно похищают людей на этих своих выставках, хотелось бы знать - зачем? - Вот у самой княгини и выяснила бы, - посоветовал Полунин, оглядываясь вокруг и думая, к какому отделу выставки двинуться. - Она, вероятно, в курсе дела, если так хорошо осведомлена... Дуняша сделала пренебрежительную гримаску. - Что она знает, старая черепаха! Бог меня прости, но это не женщина, а Гран-Гиньоль*... Подберутся, говорит, в толпе, сделают укол незаметно - ты даже ничего и почувствовать не успеешь. Продержат до конца выставки взаперти, а потом вывезут потихоньку в ящике из-под экспоната. И не думай, говорит, что твой Мишель тебя защитит... Послушай, я думаю, вместе нам тут будет не очень интересно - ты, наверное, пойдешь смотреть что-нибудь техническое, а для меня все это ужасная борода. Я вон вижу там стенд с мехами, это уже интереснее. Договоримся встретиться у выхода - ну что, через час? ______________ * Парижский "театр ужасов". - За час нам всего не осмотреть, пожалуй. - Прекрасно, я тебя не собираюсь утаскивать, мы просто встретимся и договоримся, как быть дальше. - Смотри, чтобы тебе не сделали укола... - О, я буду вся на страже! Но вообще-то, если говорить честно, меня это не так уж и пугает - быть покраденной. Такая захватывающая авантюра, что ты! Вообрази только - просыпаешься где-нибудь в подвале на Лубянке, вокруг чекисты... - Нет слов, - сказал Полунин. - Только не "покраденной", а "украденной". Запиши себе в книжечку, если еще есть место... Ему очень хотелось побывать на выставке именно с ней, с Дуняшей; но, пожалуй, первый раз следовало все-таки прийти без нее. Сейчас он был рад тому, что они осматривали павильон не вместе. Дуняша мешала бы ему сейчас своей болтовней, своими наивными расспросами; сейчас ему хотелось быть одному. Это посещение выставки было для него свиданием с родиной - первым за много лет. Газеты, доходившие сюда с месячным опозданием, сухо информировали о событиях дома, но о главном приходилось только догадываться, пытаясь разглядеть живой быт за стереотипными, шаблонными словами, не меняющимися уже который год. Он давно уже не видел людей "оттуда", несколько раз собирался побывать на каком-нибудь советском пароходе, но всегда что-то останавливало... Суда под нашим флагом приходили в Буэнос-Айрес не так уж часто, но все же бывали - "Ушаков", "Сухона", в прошлом году довольно долго стоял лесовоз из Мурманска. Посетителей пускали беспрепятственно, и по воскресеньям начиналось настоящее паломничество. "Визитанты" толпились на мостике и выглядывали из иллюминаторов, по судовой трансляционной сети гремело "Широка страна моя родная", "Землянка", "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат"; на палубе отплясывали с моряками девчата из аргентино-советского клуба. Полунин тоже приходил на пирс - сидел поодаль на чугунном кнехте, смотрел, покуривал, слушал. Музыка из громкоговорителей на полную мощность, этого ведь нигде больше не услышишь. Когда врубали что-нибудь довоенное, можно было закрыть глаза и оказаться в сороковом году, где-нибудь на Кировских островах. В ЦПКиО жаркими летними вечерами, когда ветерок дует с "Маркизовой лужи", тоже пахнет так вот своеобразно - морем не морем, рекой не рекой... А подняться на борт так ни разу и не решился. Скорее всего, это была просто его дурацкая мнительность, но избавиться от нее он не мог. Почем знать, как там теперь относятся к перемещенным? Еще не так давно в каждой повести о кознях американской разведки непременно фигурировал какой-нибудь завербованный подонок из "дипи"*, как правило - с мутными глазами убийцы. Чем нарваться на недоверие (или в лучшем случае прочитать во взгляде соотечественника снисходительную жалость), лучше уж поглядеть со стороны... ______________ * Сокр. от displaced persons (англ.) - перемещенные лица. Дуняша несколько раз уговаривала его побывать на советском судне вдвоем, однажды они даже поссорились из-за этого. "Но ты просто совершенно ненормальный, - кричала она, - понавыдумывал себе разные идиотические комплексы и носишься с ними, как один Иванушка-дурачок со своей расписной торбой!" Возможно, она была права. Но сводить все к этим пресловутым "комплексам" тоже значило бы упрощать проблему. Идти на пароход с Дуняшей ему не хотелось еще и потому, что он очень живо представлял себе, как неуместно и нелепо выглядела бы она там - со своими французскими словечками и своей манерой выбалтывать вслух все, что ни придет в голову... Он и сейчас был рад, что они не вместе. Тут крылось какое-то маленькое предательство, Полунин понимал это и чувствовал себя виноватым перед нею. Впрочем, скоро он забыл о Дуняше. Он ходил от стенда к стенду, молча слушал пояснения гидов, разглядывал станки и приборы, придирчиво обращая внимание на любую мелочь, позволяющую судить об уровне технологии. Некоторые экспонаты вызывали досаду: один станок был явно устаревшей конструкции, да еще и покрасили его, как нарочно, в какой-то дикий ядовито-зеленый цвет. Не очень благополучно по части дизайна обстояло дело с бытовой радиоаппаратурой, приемники классом повыше были громоздки, отделаны с купеческой аляповатостью. Но это ерунда, мелочь, сказал себе Полунин, в целом этот отдел выставки был на высоте. Неплохая оптика, современные металлорежущие станки, измерительная аппаратура - нет, в самом деле, такое не стыдно было бы показать и в Штатах, не говоря уж об Аргентине... Про уговор встретиться через час он, конечно, и не вспомнил. Дуняша сама разыскала его в толпе возле макета шагающего экскаватора и подергала за рукав. Полунин очень удивился. - Что, уже время? Скажи на милость, а я думал, прошло минут двадцать... Тебя, я вижу, не похитили. - Увы, не польстились! Ужасно обидно - я уж размечталась, была готова к худшему. Вот так всегда бывает, когда слишком много о себе воображаешь. Отец Николай вообще считает, что я преисполнена гордыни. Вам, говорит, недостает христианского смирения, - но, боже мой, посмотрела бы я, какое смирение было у него самого, если бы к нему приставали на улицах так, как пристают ко мне! Ты же знаешь этих безумных аргентинцев. А вот большевики не оценили. Может быть, в следующий раз? - Главное, - сказал Полунин, - не терять надежду. Ну а как твои впечатления? - Знаешь, это интересно... Я, в общем, не думала, - не сразу ответила Дуняша. - Мне даже сейчас трудно что-нибудь сказать, впечатлений действительно слишком много... Меха великолепные, хотя мутон здесь обрабатывают лучше, есть неплохие ткани... А моды - как бы это сказать - немножко в прошлом, хотя это не удивительно, Россия всегда была un peu demodee*, не зря наши бабушки ездили одеваться в Париж... ______________ * Слегка отстающей от моды (фр.). - Моя, боюсь, не ездила, - улыбнулся Полунин. - Нет, ну я говорю фигурально... Ты, конечно, еще здесь побудешь? Оставайся, а я тебя покину, у меня голова уже разболелась от всей этой brouhaha* - нет-нет, ты оставайся, я ведь вижу, что тебе не хочется уходить! Я бы сама еще посмотрела, но боюсь, начнется мигрень. Жаль, что не экспонировали ювелирную промышленность, - кстати, ты думаешь, она там вообще есть? ______________ * Кутерьмы (фр.). - Есть, вероятно. - Надо было спросить у барышни - ужасно милая там была барышня, такая любезная, я ее спросила, откуда она знает испанский, и она сказала, что учила в юниверситэ, - кто бы мог подумать, что большевики учат кастельяно! Так я побежала, милый. Ты когда будешь дома? - Точно не знаю, Дуня... - Я только в том смысле, чтобы знать, когда обед. В пять не очень рано? - Хорошо, давай в пять... Они вместе вышли на площадь за павильоном, где стояла крупногабаритная техника; Дуняша направилась к выходу. Полунин посмотрел ей вслед, она тоже оглянулась и, приподняв руку к плечу, пошевелила пальцами, и каким-то странным, чужеродным, не вписывающимся в окружающее показался вдруг ему весь ее облик, - здесь, среди машин, рядом с самоходной буровой установкой, эта кукольная женщина в нарядном манто, с модной прической и на острых стилетных каблучках выглядела как-то... Полунин даже не мог сразу определить - как. В общем, она сюда не вписывалась, и это ощущение поразило его. Вокруг толпились праздные, хорошо одетые люди, но они не вызывали в нем этого тревожного чувства. Это были просто посетители, многие зашли сюда так же, как могли зайти в соседний Луна-парк или в Ретиро - от скуки, от любопытства. До них ему не было никакого дела. Тогда как Дуняша... Полунин почувствовал вдруг внезапную усталость. Приподнятое настроение, с каким он шел сюда, рассеялось без остатка, в голову полезли мрачные мысли. Ничего определенного, впрочем, так, подавленность какая-то - вроде шумового фона в наушниках, нечто унылое и бессмысленное. Сутулясь и держа руки за спиной, он обошел экспозиционную площадку, поглядывая на грузовики, тракторы, комбайны. Легковых машин было всего три - крошечный "москвич", длинный черный "ЗИМ", похожий на "бьюик" сороковых годов, бежевого цвета "победа". Вдалеке возвышался над толпой ребристый кузов громадного самосвала, - нет, всего сразу не осмотришь, да и впечатлений многовато для первого раза... Уже две недели - с тех пор как Полунин вернулся из Парагвая, - они жили "своим домом": Дуняшина подруга, француженка, уехавшая по делам в Европу, на время уступила ей квартиру на улице Сармьенто. Место, правда, было очень шумным, и прямо за окном всю ночь то вспыхивала, то гасла какая-то идиотская реклама, но зато эти две комнатки давали им иллюзию своего очага. А главное, как говорила Дуняша, не было рядом никакой мадам Глокнер... Полунин вернулся домой к пяти, как и обещал. С выставки он ушел гораздо раньше, но потом еще часа два провел в порту - просто ходил по причалам, читал имена судов и названия портов приписки, дышал океанским ветром. Ветер был северо-восточный - крепкий, свежий, продутый сквозь исполинские фильтры семи тысяч миль Южной Атлантики. От этого ветра резало в груди и слезились глаза, и Полунин думал, что зря не пошел тогда судовым радистом, как советовал Свенсон, - если уж скитаться, то скитаться, стать настоящим бродягой, забыть даже имя... Мысли эти были несерьезны, он понимал это, тут было больше всего какой-то глупой мальчишеской бравады; словно этими нелепыми иллюзиями "абсолютной свободы" мог он заслониться от того мертвящего чувства собственной ненужности, непричастности, что с такой силой охватило его там, в серебристом павильоне на площади Ретиро. Он почувствовал это, увидев Дуняшу; но дело было не в ней, дело было в нем самом. Так же, как не вписывалась в окружающее она, не вписывался и он сам. Но ей-то, как говорится, и бог велел - родилась в Париже, Россию знает по книгам, по семейным преданиям... а он? - У меня есть один сюрприз, - объявила Дуняша, когда он вернулся домой. - Спасибо, что не опоздал, иди мойся и за стол, а я тебе сейчас что-то покажу... Полунин послушно вымыл руки, сел за стол. На кухне хлопнула дверца холодильника, и Дуняша вошла с торжествующим видом, держа что-то за спиной. - Угадай что? - Просто и не знаю, что сказать, - признался он. - Вероятно, что-нибудь съестное? - Скорее питьевое, - засмеялась она и поставила перед ним заиндевелую бутылку. - Ну как? Полунин даже не сразу сообразил, что буквы на белой с красной каймой этикетке - русские. - "Столичная", - прочел он с изумлением. - Откуда, Евдокия? Там что, разве продавали? - А ты и не заметил! Держу пари, ты вообще не был в том отделе. - Дуняша, вся сияя, достала из-за спины другую руку и положила рядом с бутылкой небольшую баночку. - А это русский кавьяр! - Слушай, это просто здорово, - сказал Полунин. - Но когда ты успела? - Угадай! Я ведь нарочно ушла раньше, а потом вернулась незаметно туда, где продавали. Bon Dieu*, что там делалось! Мне помогла эта барышня-большевичка, я тебе говорила про нее, ужасно милая. Между прочим, ее зовут Жанна, - ты можешь себе представить? Я ее спрашиваю: "Вы француженка наполовину?" - так она ужасно удивилась. Я говорю: "А меня зовут Авдотья". Она удивилась еще больше, какое, говорит, книжное имя... И потом знаешь что? Потом я еще успела съездить к Брусиловскому и достала у него ржаного хлеба. Так что сейчас у нас будет русский пир! Ты правда доволен? ______________ * Боже (фр.). Полунин, не вставая, обнял ее, притянул к себе. - Эх ты, Авдотья... Будем, значит, утешаться по-российски - водкой? - Будем! Ужасно хочу напиться. Помнишь, в том романе - Фадеева, да? - голландский бизнесмен говорит: "Налейте мне рюмку окаянной русской водки!" - Это у Федина... Дуняша кончила хлопотать, накрывая на стол, уселась напротив. Полунин разлил водку - рюмки сразу запотели. - Ну что ж, выпьем, - сказал он. - Как говорится, за свидание с родиной. Дуняша выпила лихо, задохнулась и стала жевать тартинку с икрой. - Хорошо, - сказала она, переводя дыхание. - Только ужасно крепкая. Послушай, Мишель, мне там, на выставке, пришла в голову одна мысль. А что, если нам с тобой взять и уехать? Я хочу сказать - в Россию. - Правильно, Евдокия. Удивительно, как это я сам не догадался, - сказал Полунин. - Поехали, за чем дело стало. - Пожалуйста, не смейся, я совершенно серьезно! Ну, ты понимаешь, до сих пор Россия была для меня вроде сказки, а теперь вдруг смотрю - страна как страна, обычные люди, делают самые обычные вещи... что-то лучше, что-то хуже, но в общем как всюду. Вот я и подумала: может быть, мы все, эмигранты, просто сами усложняем себе жизнь? Таскаемся по разным аргентинам и австралиям, скулим над какой-нибудь деревянной ложкой, поем "Замело тебя снегом, Россия...". А ее ничуть не замело - они там все такие... как это сказать... бодрые? Так сильно работают, какое же это, "замело снегом". Серьезно, Мишель, я с наслаждением жила бы где-нибудь в степи и доила лошадей. Полунин поперхнулся второй рюмкой. - Каких лошадей? Зачем тебе доить лошадей? - Боже мой, из лошадиного молока делают кумыс, ты не знал? - Ах, кумыс... - Ну да! Ты не представляешь, как это прекрасно - степь, костры, лошади... - Дуняша мечтательно подперла кулаком подбородок, глядя в окно, за которым крутилась рекламная шина "Данлоп" и с механической резвостью вскидывалась и опускалась женская нога в чулке "Парис". - У тебя, Евдокия, несколько блоковское представление о нашей стране, - заметил Полунин. - Лебеди над Непрядвой и всякая такая штука. Все там совершенно иначе... и во времена Блока было иначе, просто он был поэт, видел по-своему. А вообще-то... - Что "вообще"? - заинтересованно спросила Дуняша, не дождавшись продолжения. - Вообще давай пить окаянную русскую водку. А что, тебя всерьез потянуло вдруг в Россию? - Это мне нравится, - обиделась она. - "Вдруг потянуло"! Меня тянуло всегда! - Ну да, как может тянуть к сказке. Но вот так, всерьез? Понимаешь, Дуня, твое доение лошадей - это не очень-то серьезно. А если без дураков? - Без каких, прости? - В смысле - говоря серьезно. Ты бы поехала? - Mais bien sur*! Даже обидно, что ты спрашиваешь такие вещи. Вот только кто меня пустит? Ты - дело другое, ты там родился, ты имеешь право. Но я? - Дуняша подумала и пожала плечами. ______________ * Ну разумеется! (фр.). - Если мы поженимся, ты получишь такое же право. - Это следует понимать как предложение? Я ужасно тронута, милый, но ты забыл одну маленькую деталь: я уже замужем. - Замужем, - скептически хмыкнул Полунин. - Это твое так называемое замужество... - Понимаю, что не идеал, - согласилась Дуняша, - отнюдь. Все-таки совершенно фантастический тип мсье Новосильцев. Хоть бы написал для приличия! Так куда там - молчит, где-то затаился, словно его и нет... Отслужить, что ли, панихиду? - Ну, это уж, наверное, слишком. А если он жив? - Вот тогда и объявится! Ты разве не знаешь? Но это самое верное средство! Когда ничего не знаешь о человеке, надо пойти в церковь и заказать по нем панихиду; тогда он скоро даст о себе знать. Если жив, натурально, - добавила Дуняша. - А если не объявится, то, значит, его уже нет в живых, и тогда панихида, ты сам понимаешь, окажется как нельзя более кстати. Полунин так смеялся, что она даже обиделась. - Разумеется, тебе все равно, куда девался мой супруг! А каково мне? Ведь если он жив, то я самая настоящая прелюбодейка. - Не твоя вина, что так получилось. Да и Какое это прелюбодеяние, если мы любим друг друга? - Вот те раз! - воскликнула Дуняша. - Какая удобная аргументация! К сожалению, все это не так просто; любишь или не любишь - грех остается грехом. Хорошо еще, батюшка у нас теперь такой толерантный, - того, прежнего, услали в Канаду, я тебе говорила? - Не помню. Чего это его в такую даль? - О, тут такое делалось! Перегрызлись они ужасно. За бороды, говорят, друг дружку таскали, - с этими попами и смех и грех, не знаю, впрочем, чего больше. Так вот, я хочу сказать - на Пасху я говела, пошла к исповеди. "Отец Николай, говорю, я грешна делом и помышлением, никак мне с собой не сладить. Даже сама попросила наложить на меня какую-нибудь епитимью построже. А он мне говорит тогда: "Что ж, чадо, в вашем возрасте с грешными помыслами бороться трудно, да и соблазнов вокруг несть числа, я понимаю, но все же вы постарайтесь..." Ну, я конечно, сказала, что постараюсь, ты все равно был в этом своем Парагвае или где там еще тебя носило. A propos, Мишель, эта ваша экспедиция еще надолго? - Да трудно пока сказать, - ответил Полунин. - Задержки там всякие... Это не было отговоркой - он и в самом деле потерял всякое представление о реальных перспективах погони за Дитмаром. Скоро третья неделя, как он сидит здесь, дожидаясь возвращения Келли, но Келли нет, а продолжать дело без свидания с ним рискованно - так они решили после поездки в Чако Бореаль. Таким образом, Филипп с Астрид таскаются по парагвайским дебрям в бессмысленных "этнографических изысканиях" - ради отвода глаз; Дино вылетел в Италию, где дела фирмы потребовали его присутствия; а сам он, заваривший всю эту кутерьму, без толку сидит здесь. Наслаждается, так сказать, медовым месяцем (с чужой женой). Хорошо! - Мне самому, Дуня, все это начинает действовать на нервы, - добавил он. - Но дело нужно довести до конца. - Это что-нибудь даст тебе - в смысле денег? - Какие там деньги... Мне только расходы оплачивают, дорогу... - Ты, кстати, не беспокойся на этот счет, я сейчас могу заработать практически сколько угодно. Без шуток, у меня сейчас берут даже те старые рисунки, на которые в прошлом году никто не хотел смотреть! Так что я спрашиваю вовсе не в этом смысле, просто мне не совсем понятно, чего ради ты с ними связался. Я думала, может, это что-то принесет потом? - В смысле заработка - нет. Тут, Евдокия, совсем другое... - Чистая наука? - понимающе спросила она. - Да, скорее это. - Прекрасно, я считаю, что за науку необходимо выпить! Они выпили и за науку, и за его коллег; в порыве великодушия и женской солидарности Дуняша предложила даже тост за здоровье мадемуазель ван Стеенховен; бутылка "столичной" опустела очень скоро, а Дуняша объявила себя пьяной. - Нет, ноги меня и в самом деле не... слушают, - сказала она с некоторым усилием, безуспешно попытавшись встать из-за стола. - Знаешь, я сейчас буду спать. Ты меня возьми и отнеси... В постель, - пояснила она. - Только не подумай, что я тебя... что я тебе делаю гнусное предложение... - А если бы и так? - Ничего не получится, я действительно ужасно хочу спать. Целый день была на ногах, бегала, бегала, а тут еще выставка - все эти большевики... милые, впрочем, люди. Правда, отнеси меня! А то я засну сейчас за столом, перед пустой бутылкой... как один пьяный бурлак в трактире. Полунин отнес ее в постель, и она действительно мгновенно уснула, едва успев сбросить туфельки. Сам он тоже устал за день, но выпитая водка подействовала на него возбуждающе; Дуняше что, она может спать сколько угодно и когда угодно... Стемнело. Полунин сидел, не зажигая света, глядя на бегущие по стене разноцветные отсветы неона, потом оделся и вышел, осторожно - чтобы не разбудить Дуняшу - притворив за собою дверь. В лифте он вспомнил, что забыл взять ключи. На улице было холодно, ветер усилился. Полунин поднял воротник пальто, пожалел, что без шляпы. "Знойное небо Аргентины", будь она неладна... и ведь только начало зимы, впереди еще июль, август - самые холодные месяцы. А в Питере сейчас белые ночи. Он посмотрел на часы, было четверть девятого. Это что ж, третий пополуночи? Пожалуй, какие-то мосты уже развели. Он начал вспоминать, в котором часу разводят Литейный, Дворцовый, Кировский; картина стояла в памяти четко, словно он видел это только вчера: негаснущая заря над Петропавловкой, мокрый пустой асфальт, широкая, того же цвета, что и небо, розоватая гладь реки... Ровно четырнадцать лет назад он в это время дописывал курсовую работу. Сроки поджимали, работать приходилось по ночам. Когда он наконец выключал настольную лампу (она была старая, простого конторского типа - тонконогий гриб под абажуром толстого двухслойного стекла, зеленого снаружи и молочно-белого изнутри; тогда уже появились в магазинах лампы новой конструкции - черной пластмассы, на обтекаемых аэродинамических форм подставке и шарнирной, лекально-выгнутой стойке, они выглядели такими элегантными и современными! Он несколько раз намекал отцу, что лампу пора бы сменить, но отец, верно, слишком привык к старой, а после его смерти выбросить ее уже казалось кощунством), - когда он выключал наконец эту лампу, комната погружалась в синеватый сумрак, а за окном - над крышей старого Конюшенного двора, над луковками Спаса-на-Крови - светлело предрассветное небо. Он раскрывал оба окна - одно выходило на Мойку, а другое в Мошков переулок - и осторожно, чтобы не разбудить соседей, пробирался длинным коммунальным коридором, заставленным сундуками и увешанным лыжами и велосипедами... О, эта тишина спящего города, призрачный, без теней, свет, запах воды и гранита... Набережная была изогнута, площадь распахивалась перед ним не сразу - только уже с Певческого моста, - но зато как распахивалась! Наверное, только в июне, ночью, можно по-настоящему понять Ленинград, Питер, этот державный Санкт-Петербург, понять и увидеть в нем больше, чем было задумано строителями... Он в то время не особенно интересовался историей и плохо ее знал; но как часто - это запомнилось! - он во время ночных своих прогулок вдруг останавливался и подолгу стоял на месте, охваченный странным ощущением вневременности окружающего. Огромная асфальтовая плоскость, гениально подчеркнутая вертикалью Александровского монолита, и застывшая над аркой колесница Победы, и тяжкий, невесомо реющий вдали купол Исаакия - все это было вечным, как земля, как воздух, как неиссякаемое стремление невских вод... А до войны оставалось тогда меньше двух недель - меньше и меньше с каждой такой ночью. Он вышел на шумную, полыхающую рекламными огнями авениду Коррьентес, мальчишки-газетчики осипшими голосами выкрикивали заголовки вечерних выпусков, у огороженного перилами спуска в метро пожилой человек с обмотанным вокруг шеи небольшим смирным удавом соблазнял прохожих какой-то галантереей, из дверей ресторанчиков и закусочных вырывались разноголосые клочья музыки, тянуло кухонным чадом. Светло-синий "линкольн" стал выбираться из шеренги тесно припаркованных вдоль тротуара машин; он уже выдвинулся наискосок на проезжую часть улицы, когда мимо проревело нечто длинное и черное - раздался трескучий удар, скрежет раздираемого металла, и передний бампер "линкольна" с лязгом полетел по асфальту, крутясь, как огромный хромированный бумеранг. Белая машина, мчавшаяся за черной, едва успела увернуться лихим виражом, пронзительно вереща покрышками. Владелец "линкольна" выскочил из-за руля. - Трижды рогоносец!! - вскричал он, потрясая кулаками вслед обидчику. - Ты мне за это ответишь! Вернись, если ты мужчина! Движение остановилось, вдоль авениды визжали тормоза, истерично вопили разноголосые сигналы; полицейский в белых нарукавниках уже пробирался между столпившимися машинами, волоча злополучный бампер. - Заберите это, сеньор, - крикнул он владельцу синего "линкольна", - берите и уезжайте, ради пречистой девы, вы создаете аварийную ситуацию! Прочь отсюда, иначе я вызову патруль! А вы чего стали?! Проезжайте! Э, сеньора, стыдно быть такой любопытной в вашем почтенном возрасте! Проезжайте, каррамба, проезжайте! "Сумасшедший дом какой-то", - подумал Полунин. На перекрестке он долго выжидал относительно безопасного момента для перебежки. Светофоров в Буэнос-Айресе нет - в прошлом году попытались кое-где установить, разразился чуть ли не бунт: посягательство на индивидуальную свободу, видите ли. Мне, гражданину и демократу, какие-то мигающие лампочки будут приказывать - идти или стоять! А вот этого не хотите? Очутившись наконец на другой стороне, Полунин пересек аристократическую Флориду, залитую белым светом витрин, во всю ширину заполненную фланирующей толпой (слава богу, хоть сюда нет доступа машинам). Соседняя Сан-Мартин - улица банков, здешний Уолл-стрит - была, напротив, безлюдна. Редкие магазины, торгующие в основном канцелярскими товарами, уже закрылись, прохожих не было, лишь у банковских подъездов тут и там маячили вооруженные автоматами полицейские. Здесь было теплее - узкая улица, ориентированная с юга на север, вдоль береговой линии, была защищена от дующего с реки ветра, он врывался сюда лишь на перекрестках. Полунин шагал по середине проезжей части, держа руки в карманах пальто, рассеянно наблюдая за своей тенью, - она возникала под ногами, короткая и угольно-черная, вытягиваясь и бледнея с каждым шагом, чтобы совсем исчезнуть у следующего фонаря. Здорово было бы - вдруг взять и не увидеть ее больше. Оказаться человеком без тени. Этаким призраком. Пожалуй, хорошо вписалось бы во все окружающее, во весь этот абсурд, которым стала его жизнь... А почему, собственно, абсурд? Нет, в самом деле, если трезво задуматься... Трезво, правда, сейчас не выйдет, но попробовать можно. Итак - чем, собственно, так уж абсурдна его жизнь? Тем, что приходится жить далеко от родины? Но ведь многие так живут, - мало ли здесь итальянцев, французов, англичан. Живут, работают, занимаются своим делом. И он тоже работает, занимается тем же, чем занимался бы и дома, радиотехникой. Там, правда, он был бы инженером, но это и здесь возможно, - не так уж трудно окончить "Отто Краузе", получить диплом, устроиться в хорошую фирму. Просто нет смысла. В самом деле - зачем? Заработка хватает и так, много ли ему надо... А все-таки, наверное, много. Нет, не в смысле заработка. В другом, главном смысле. Потому что всего этого - работы, материальной обеспеченности, даже семейного счастья (Дуняша в конце концов сама поймет, что комедию с Ладушкой пора кончать) - всего этого ему никогда не хватит, чтобы сделать жизнь полной. Потому что всегда будет не хватать главного: чувства принадлежности к месту, где ты живешь, чувства укорененности в этой земле. А иначе ведь жить нельзя, иначе человек превращается в перекати-поле. Нельзя жить без корней, нельзя жить одними воспоминаниями - этим сладким ядом, который медленно разъедает душу. Поэтому-то ты и не позволяешь себе вспоминать наяву; но ведь память не выключишь, не отсечешь, отогнанные воспоминания возвращаются во сне, - это еще хуже... Да и "семейное счастье" здесь - штука, в общем-то, довольно проблематичная. Как и всюду, впрочем, но в этих условиях особенно. Ведь вот той же Дуняше рано или поздно захочется иметь ребенка, поначалу все будет хорошо, но потом он пойдет в школу. И появится в семье маленький аргентинец, со своими интересами, далекими от родительских, с таким же далеким внутренним миром. Здесь детям не преподают политграмоту, но очень хорошо умеют переделывать сознание на свой лад. Рецепт самый простой: в аргентинской школе день начинается с церемонии подъема флага. Как на военном корабле. И все вместе - учащиеся и преподаватели - поют гимн. "Oid mortales el grito sagrado"* - каждое утро, месяц за месяцем, год за годом, все двенадцать лет. Просто и эффективно. Уже в четвертом, пятом классах мальчишка начинает чувствовать себя аргентинцем, терпеливо разъясняет дома: "Ну как ты не понимаешь, папа, русский это ты, и мама тоже русская, но я аргентинец, я ведь родился здесь..." ______________ * "Внемлите, смертные, священному кличу" (исп.) - начало аргентинского государственного гимна. По-своему ребенок прав. В школе ему сказали: в Европе при определении национальности новорожденного действует "закон крови", а у нас - "закон территории". Важно, где ты родился; кто твои родители - испанцы или поляки, русские или арабы - не имеет больше никакого значения, ты родился здесь, и поэтому ты аргентинец. Коротко и ясно - попробуй переубедить. Вот так-то, Михаил Сергеевич, уважаемый дон Мигель. Довольно зыбкой оказывается при ближайшем рассмотрении ваша утешительная теория "нормальной жизни". Можно, конечно, лишний раз напомнить себе, что перед родиной ты чист - не изменял, не дезертировал, даже повестки не дожидался - сам пошел в военкомат; и что ни в малейшей степени не зависели от тебя все те обстоятельства, в силу которых ты оказался перемещенным за четырнадцать тысяч километров от дома, в эмигрантскую колонию Буэнос-Айреса. Можно, выстроив себе этакое персональное убежище из вполне логичных доводов, жить здесь и дальше, как живут другие. Но вот будет ли эта жизнь нормальной - это вопрос. Какая же она, к черту, нормальная, если ты даже детей своих не сможешь воспитать, как считаешь правильным... И нечего оглядываться на других. Испанцам, французам - тем легче, они более космополитичны. А впрочем, трудно сказать, в чем тут дело. Чужая душа - потемки. Возможно, у них меньше национального своеобразия, и это помогает им приспосабливаться к чужим условиям, или патриотизм у них какого-то другого вида... Нет, не то чтобы его было меньше. Вовсе нет! Просто он какой-то другой: человек любит свою родину, в случае нужды готов отдать за нее жизнь, но жить предпочитает в чужой стране Потому ли, что климат лучше или заработки выше, да мало ли еще почему... Полунину вспомнился англичанин, с которым они вместе работали на телефонной станции. Парень вырос в Буэнос-Айресе - его привезли сюда ребенком - выглядел заправским портеньо* женат был на аргентинке и дома говорил по-испански. Однажды, когда Полунин упомянул в разговоре какой-то городок в Нормандии, Хайме сказал, что знает эти места, их там в августе сорок четвертого уложили чуть ли не всю роту... Полунин удивился, ему как-то и в голову не приходило, что Хайме мог воевать. "А как же, - подтвердил тот, - уехал отсюда в сороковом. Сразу после Дюнкерка, помнишь? Тогда все ждали вторжения в Англию, вот я и поперся. Ничего не поделаешь, думаю, надо помочь старухе Все пять лет и отбарабанил - начал в Тобруке, а кончил знаешь где? Фленсбург, на границе с Данией, ни больше ни меньше..." Полунин спросил, зачем же он в таком случае вернулся после демобилизации в Аргентину - жены ведь вроде у него еще не было Хайме изумленно вытаращил глаза: "А что я должен был делать - оставаться жить в Англии? Ты спятил, че! Да я этого удовольствия худшему своему врагу не пожелаю..." ______________ * Porteno - уроженец Буэнос-Айреса (исп.). Сейчас, вспоминая разговор с Хайме Хиггинсом, он испытывал такое же недоумение, как и тогда. Да, нам этого просто не понять, мы иначе устроены. Есть, видно, какая-то обратная зависимость между способностью народа растворять в себе чужаков и самому растворяться в чужой среде. А уж растворять Россия умела... Пожалуй, ни одну другую страну так не поносили европейцы - и так в нее не стремились. Большинство, конечно, ехало просто в надежде разбогатеть, но интересно другое: уже во втором поколении почти все они приживались, прорастали корнями в русскую почву, всем сердцем прикипали к России... А обратного движения не было. Это удивительный факт, над ним просто не задумывались, - а задуматься стоит. Жить в России никогда не было легко, но никогда русский человек не покидал свою землю ради лучшей жизни, а вынужденная эмиграция всегда оборачивалась для него бедой. Самый близкий пример - судьба бывших "белых". Люди покинули родину не из соображений личной выгоды, а сохраняя верность определенным убеждениям; уже одно это, казалось бы, должно служить моральной поддержкой. А вот не служит! Ведь трагедия белой эмиграции не в том, что бывшим кавалергардам пришлось водить такси, а известным писателям - довольствоваться сотрудничеством в грошовых еженедельных листках; ее трагедия в том, что русские люди потеряли Россию. В конце концов все они так или иначе устроились, некоторые совсем неплохо, если говорить о материальном достатке. И что же - легче им от этого? Полунин вдруг вспомнил, что давно не был в русской библиотеке, - ее владелица, Надежда Аркадьевна Основская, всегда откладывала для него новинки. Обижается уже, наверное, нужно будет заглянуть на этих днях. Вот тоже судьба - никому не пожелаешь... Впрочем, не стоит обобщать, сказал он себе. Таких, как она, среди здешних старожилов не так уж много, большинство прижилось и о России слышать не хочет. Аргентина, надо признать, тоже растворяет... Но здесь это получается как-то по-другому. Во всяком случае, вряд ли кто из "аргентинизированных" русских сможет когда-либо отблагодарить приютившую его страну так, как отблагодарил Россию женатый на немке датчанин Иоганн Даль - отец составителя "Толкового словаря"... Улица кончилась, Полунин вышел в сквер на площади Сан-Мартин. Широкий газон, ядовито-зеленый под газоразрядными фонарями, полого сбегал к проспекту Леандро Алем, на площади перед вокзалами каруселью разворачивались вокруг Британской башни игрушечные троллейбусы, а еще дальше - на фоне черного неба и мерцающей россыпи огней Нового порта - огромным брусом льда сиял в свете прожекторов серебряный павильон с пламенеющими на ветру алыми стягами над порталом. Северо-восточный ветер дул в лицо сильно и ровно, донося обрывки музыки из парка Ретиро, слитный шум движения на привокзальной площади и гудки маневровых локомотивов. Он дул прямо оттуда - со стороны павильона, и если продолжить эту линию... дальше, еще дальше, огибая выпуклость земного шара... Полунин стоял и смотрел, пока не стали слезиться глаза, потом отошел к фонарю, выпростал из рукава запястье. Четверть десятого. Собственно, еще не поздно, - вечер свободен, Дуню все равно не добудишься... Еще раз оглянувшись на павильон, он подавил вздох и направился к станции метро. Надежда Аркадьевна никогда не считала "Хождение по мукам" шедевром русской литературы; но к первой книге трилогии - к "Сестрам" - у нее было особое отношение. Все в этом романе - его душная предгрозовая атмосфера, слепая беззаботность людей-мотыльков, пляшущих в эйфорическом предвкушении близкой катастрофы, отрекшихся от прошлого и (к счастью для себя!) не знающих будущего, - все ведь это было о ней, это была ее собственная прошлая жизнь, ее далекая молодость. И с Дашей Булавиной они были почти ровесницы: гимназию Надежда Аркадьевна окончила в тысяча девятьсот пятнадцатом. Теперь она давно уже не могла перечитывать "Сестер" так просто, на сон грядущий, как перечитывают полюбившуюся книгу. Она ее боялась. Не тот возраст, не те нервы, чтобы позволять себе подобные экскурсы в прошлое. А ведь было время привыкнуть, забыть, успокоиться. Успокоились же другие? Нет, слава богу, с нею этого не случилось. Надежда Аркадьевна была бесконечно благодарна не очень-то милосердной своей судьбе за эту грозную милость - дар неувядающей памяти. ...Москва виделась ей всегда зимняя, словно и не было тогда других времен года. Лето обычно проводили на даче под Тарусой или в Крыму, а осени и весны почему-то не запомнились. Зато зимы, эти сказочные московские зимы - крещенские морозы в сахарно-крупитчатом инее, в ледяном пылании малинового низкого солнца, хрусткий скрип снега под ботиками, запах духов и меха, стремительный визг санных полозьев по Тверской, очереди на Шаляпина и нестройное "Гаудеамус игитур" в Татьянин день, или мглистые, укутанные в туман великопостные мартовские деньки, приглушенный ростепельной сыростью звон трамвайчиков на Арбате, бесшумное мельтешенье галок над зубцами Китайгородской стены - ведь было все это, было, этого не могли отнять у нее никакие войны, никакие революции, это все оставалось с нею сейчас, спустя сорок лет, и останется до самой смерти... Да, она вспоминала себя, читая о петербургской жизни юной Даши Булавиной, и ей было немного жаль Дашу - все-таки Петербург не Москва, не совсем даже Россия... Но еще больше было ей жаль самое себя, потому что слишком скоро и слишком страшно кончилось сходство их судеб. Может быть, встреть она тогда своего Телегина... Но Телегин - умный, спокойный, знающий, что делать, - ей не встретился, а встретился Саша Основский, бывший папин студент, которому тот предсказывал блестящую научную будущность. Как многие папины предсказания, не сбылось и это, не получилось из Саши медиевиста. Получился поручик Добровольческой армии - в мятом картузе с крошечным козырьком, в намертво вшитых в шинельное сукно защитных погонах, с глазами, уже тронутыми безумием двух лет гражданской войны; таким она увидела его в Ростове осенью девятнадцатого года, когда уже не было ничего - ни просторной профессорской квартиры на Моховой, ни Москвы, ни России. И папы с мамой тоже не было. А сама она такого натерпелась и насмотрелась за эти два года, что уже считала себя окаменелой, недоступной никакому человеческому чувству, - поэтому так страшно, на разрыв души потрясла ее эта неожиданная встреча с человеком из прошлого, и она разрыдалась прямо там, на залузганной семечками Садовой, где грубо накрашенные проститутки приставали к казачьим есаулам и подмигивала тусклыми лампочками вывеска синематографа с Верой Холодной... Потом они сидели в каком-то подвальчике, пропахшем спиртом и шашлыками, за соседним столиком мрачно пил в одиночку молодой полковник с пустыми глазами кокаиниста и трехцветным шевроном на рукаве. На крошечную эстраду вышел человек в потрепанной визитке, низенький и волосатей, и стал читать подвывая: "Разгулялись, расплясались бесы по России вдоль и поперек, рвет и крутит снежные завесы выстуженный северо-восток..." Саша все расспрашивал ее, и она рассказывала, плакала и рассказывала снова, и словно ледяная корка трескалась и таяла на ее сердце. "Нам ли взвесить замысел Господний? Все поймем, все вытерпим, любя, - возглашал декламатор, - жгучий ветр полярной преисподней - Божий бич - приветствую тебя!"*. Обессиленно прикрыв глаза, он качнулся в поклоне, за столиками немного похлопали, а соседний полковник вдруг поднялся, смахнув на пол стакан, и потянул из деревянной кобуры длинный вороненый маузер. "Приветствуешь, значит, - сказал он неожиданно трезвым голосом, со скукой, - вот я тебя сейчас поприветствую, жидовская сволочь..." Саша бросился к нему вместе с другими офицерами, в короткой свалке оглушающе бабахнул выстрел, под потолком разлетелась лампочка, завизжали женщины. "Идемте, Надежда Аркадьевна, - сказал Саша, когда буяна утихомирили, - простите, не предполагал, здесь обычно без скандалов..." ______________ * Стихи Максимилиана Волошина. Через неделю они обвенчались в холодной, ободранной церкви. Страшной весной двадцатого года, получив известие, что муж убит под Екатеринодаром, Надежда Аркадьевна родила мертвого ребенка. Известие оказалось ошибкой, Саша вернулся, но врачи сказали, что детей больше не будет. А потом - Крым, Севастополь, заваленная беженским скарбом палуба грязного французского пакетбота, Галлиполи. Как все это получилось, она до сих пор не понимала. Что ж, Саша и в самом деле не походил на Телегина. Знаток прошлого, он заблудился в настоящем, он потерянно метался между рыцарской верностью "белой идее" и традиционным либерализмом российского интеллигента, между презрением к реставраторам самодержавия и страхом перед некой вселенской жакерией. Ему бы тогда подсказать, направить, - но это хорошо говорить теперь, а тогда... тогда все было по-иному. Если бы молодость знала... В Праге он махнул рукой на историю и поступил в институт гражданских инженеров. "Кого они теперь интересуют, мои альбигойцы, - сказал он однажды. - А строить будут всегда, при любом режиме..." Но в Европе строилось в те годы не так уж много, работы не было, и в начале тридцатых они приехали сюда, в Аргентину. Приехали "делать Америку". Что ж, хоть в этом муж не ошибся. На первых порах - пока еще свирепствовал кризис - было трудно, но потом все наладилось, пришел достаток, сытая, покойная жизнь. Шеф строительной фирмы благоволил к молодому "инхеньеро русо", тот начал продвигаться, делать карьеру. И потянулись годы... Наверное, это кощунственное сравнение, но страшное начало войны осталось в памяти Надежды Аркадьевны как свежий порыв грозового ветра, как пора внезапно вспыхнувших надежд на сопричастность происходящему в России. В июне сорок первого года Александр Александрович послал в советское посольство в Мексике (Аргентина не имела тогда дипломатических отношений с СССР) прошение - разрешить ему вернуться на родину в качестве рядового красноармейца; такие же прошения послали одновременно с ним еще несколько их знакомых, бывших офицеров Добровольческой армии. Каждому ответили персонально - поблагодарили за патриотический порыв и выразили надежду, что дела их будут рассмотрены по возможности безотлагательно, хотя и дали понять, что может случиться некоторая задержка. Задержка оказалась долгой. Они ждали - месяц за месяцем, и в сорок втором году, и в сорок третьем. После Курской битвы Александру Александровичу стало ясно, что ждать больше нечего. Родина не приняла их в трудное время, а сейчас что ж - приехать к концу войны, к шапочному разбору? Не станешь же объяснять каждому, что ждал этого с июня сорок первого, что подал прошение в тот момент, когда американские газеты считали дни до окончательного разгрома красной России... Через год после окончания войны Аргентина установила дипломатические отношения с Советским Союзом. Как только при посольстве был открыт консульский отдел, Основские подали прошение о советском гражданстве и возвращении на родину. В гражданстве их восстановили и красные паспорта выдали - но без въездной визы. Скоро все они - небольшая группа несостоявшихся "возвращенцев" - оказались в изоляции. Знакомые перестали бывать у Основских и приглашать их к себе, а одна давнишняя, еще по Праге, приятельница демонстративно не поздоровалась с Надеждой Аркадьевной на ежегодном благотворительном балу. На службе у Александра Александровича тоже начинало попахивать неприятностями: шеф однажды пригласил его в кабинет и не очень довольным тоном сообщил, что им интересовался какой-то тип из политического отдела федеральной полиции. "На вашем месте, дон Алехандро, - сказал шеф, - я вел бы себя благоразумнее. Вообще, говоря откровенно, не совсем понимаю, зачем это вам понадобилось - принимать подданство государства, которое отнюдь не жаждет раскрыть вам свои объятия..." Словом, все стало еще хуже, как всегда бывает после проблеска обманчивой надежды. А тут еще стали прибывать транспорты с перемещенными лицами - "дипи", как называли их на американский манер. Это уж было и вовсе ни с чем не сообразно. Лишний раз убедившись, что умом Россию не понять, Надежда Аркадьевна еще больше полюбила книги, они становились для нее чем-то единственно надежным, не грозящим никакими новыми разочарованиями. У Основских была едва ли не лучшая русская библиотека в Буэнос-Айресе, и во время войны Надежда Аркадьевна сделала ее публичной, - тогда был большой спрос на советскую литературу, - временами на абонементе оказывалось до двухсот читателей. Потом волна спала - бойкот начинал уже действовать, да и новых поступлений не было за все время войны. Возможность выписывать книги из Советского Союза появилась снова в сорок шестом году, когда в Штатах начала действовать международная книготорговая фирма. Каким праздником был для Надежды Аркадьевны день, когда пришла первая бандероль и на ее стол легли новенькие - прямо оттуда! - "Далеко от Москвы", "В стране поверженных", "Непокоренные", "Радуга", томик стихов Симонова. Книги были отпечатаны на скверной газетной бумаге, в дешевых картонных обложках, но она брала их в руки с благоговением, словно прикасаясь к святым реликвиям. Книги оттуда! Книги, созданные в дни великого подвига, уже хотя бы поэтому отмеченные печатью бессмертия! Она обзвонила всех знакомых, на новинки немедленно установилась очередь, и Надежда Аркадьевна в тот же день отправила еще один срочный заказ, на вдвое большую сумму. Что ж, это было уже что-то. Если не удалось вернуться на родину, то она хоть может вести здесь какую-то полезную работу, открывать людям глаза, рассеивать заблуждения и опровергать клевету. Библиотечное дело Захватило ее целиком, тем более что и читателей теперь стало опять порядочно - за счет приезжих из Европы. Не "дипи", нет, от этого судьба Надежду Аркадьевну пока хранила, - в Буэнос-Айресе появилось много старых эмигрантов из Франции, Бельгии, с Балкан. А упорный бойкот местных "непримиримых" имел и свою хорошую сторону: по крайней мере в библиотеку на улице Виамонте никогда не приходили люди, чьи политические взгляды и высказывания могли бы шокировать хозяйку... Книги, библиотека, возможность поговорить с понимающим человеком о Паустовском или Тынянове оставались теперь единственной ее отрадой. С мужем отношения начали незаметно портиться, - вся эта история с бесплодным ожиданием не прошла даром для Александра Александровича, да и бойкот он воспринял, к удивлению Надежды Аркадьевны, гораздо болезненнее, нежели она. Впрочем, для него это и в самом деле было труднее, она-то могла отсиживаться в библиотеке, но ему приходилось волей-неволей встречаться по службе с разными людьми. Он как-то опустился, стал ко многому безразличен. Новые советские книги, которыми она так восторгалась, он иногда бросал на середине. И совершенно перестал делиться с нею своими мыслями по поводу прочитанного. Как ни странно, едва ли не единственным человеком, с которым она могла говорить откровенно и обо всем, встречая если и не всегда согласие, то во всяком случае понимание, был теперь для Надежды Аркадьевны один из ее читателей; и самую язвительную насмешку судьбы склонна она была видеть в том, что он оказался одним из тех самых перемещенных, которых она в свое время поклялась не пускать и на порог. Впрочем, защищать библиотеку от "дипи" нужды не было - они и сами не приходили. А вот Михаил Сергеевич пришел. Это случилось в ее отсутствие, муж был дома; когда она вернулась, он не без ехидства поздравил ее с новым читателем: приходил один незнакомец, абонировался на год и взял "Бесов" и "Дневник писателя"... - Кстати, этот господин - некто Полунин - из новых эмигрантов, - добавил он как бы между прочим. Надежда Аркадьевна была поражена и напугана. Что понадобилось этому субъекту? А вдруг провокатор? Но делать было нечего, интеллигентская деликатность не позволила ей закрыть абонемент новому читателю, да и деньги, уплаченные им вперед, пришлись кстати - ведь кроме поступлений с абонемента у нее не было других средств для покупки новинок. А книги стоили все дороже и дороже - расплачиваться приходилось по курсу доллара, а в стране шла инфляция, стоимость песо неудержимо падала с каждым месяцем... Так и остался полунинский формуляр в картотеке Надежды Аркадьевны. Первое время она относилась к своему новому читателю настороженно: шел пятидесятый год, холодная война была в разгаре, даже Аргентину с ее официально провозглашенной политикой "третьей силы" то и дело сотрясали судороги антикоммунистической истерии, - как знать, не подослан ли в "красную библиотеку" на Виамонте этот молчаливый и замкнутый незнакомец? Потом подозрения как-то рассеялись, ею начало овладевать любопытство. Однажды выяснилось, что Полунин знает французский. "Я некоторое время жил во Франции, - объяснил он по обыкновению сдержанно, - бежал там из плена, потом был немного в маки..." Надежда Аркадьевна почему-то поверила (хотя, в принципе, это могло быть полицейской "легендой"), и тут новый читатель стал в ее глазах личностью вовсе уж загадочной. С такой биографией - почему он здесь, почему не репатриировался, что заставило его приехать в эту кошмарную Америку? Впрочем, ледок недоверия и замкнутости скоро растаял, Полунин стал засиживаться в библиотеке. Александр Александрович, если и оказывался дома, в этих беседах обычна участия не принимал - здоровался, равнодушно спрашивал, как идут дела, и скрывался в своем кабинете. Зато Надежда Аркадьевна не могла наговориться. Она расспрашивала Полунина жадно и обо всем, - как-никак это был для нее первый человек "оттуда", живой свидетель и участник того, о чем ей приходилось узнавать лишь из книг. В его рассказах не было предвзятости, и это делало их особенно ценными. Они часто спорили, иногда убеждая друг друга, иногда нет; в этих спорах если и не всегда рождалась истина, то, во всяком случае, приходило взаимопонимание. А по нынешним временам и это уже не мало. Постепенно разговоры с Полуниным сделались для Надежды Аркадьевны потребностью. Он был усердным читателем и появлялся в библиотеке каждую субботу. Если же исчезал - его работа была иногда связана с разъездами, - она с нетерпением ждала, откладывала для него интересные новинки, прятала газетные вырезки, по поводу которых можно было поспорить. Муж иногда подтрунивал: уж не влюбилась ли на старости лет? "Что за пошлые шутки, - вспыхивала негодующе Надежда Аркадьевна. - Как ты не понимаешь, это первый по-настоящему интересный человек в нашем эмигрантском болоте!" - "Ничего, дай срок, засосет и его", - утешал Александр Александрович, шурша газетой. Полунин не спеша поднялся на третий этаж, дом был старый, без лифта, резные деревянные перила широкой лестницы и цветные витражи на площадках напомнили ему нормандский шато, где они однажды ночевали с отрядом, выгнав оттуда какую-то немецкую хозяйственную часть. Обозники драпанули без единого выстрела, бросив машину, груженную бочками сидра; кое-кто из ребят здорово упился в ту ночь, - пьянку в компании дочек привратника организовал Дино, которого за это чуть не расстрелял командир. Командир у них был строгий, из старых кадровиков, участник обороны Сомюра в мае сорокового... Он позвонил, с минуту было тихо, потом послышались шаги и дверь распахнулась. Пожилая дама - пенсне делало ее похожей на учительницу, а высокая старомодная прическа - на какую-то известную актрису прошлого - радостно просияла, увидев Полунина: - Здравствуйте, голубчик, наконец-то! Где это вы все пропадаете? Он ответил, что недавно вернулся из Парагвая, извинился за поздний визит, спросил, не помешал ли. - Ну что вы, - запротестовала Надежда Аркадьевна, - вы же знаете, я вам всегда рада... Полунин прошел за нею по коридору, приглаживая волосы. В комнате библиотеки, слабо освещенной зеленой настольной лампой, привычно пахло старыми книгами и натертым паркетом. Сидя в знакомом кресле, глубоком и продавленном, он обстоятельно отвечал на расспросы об экспедиции, стараясь не запутаться в собственном вранье. Врать Основской было неловко, с таким участием и интересом она обо всем расспрашивала. Странно, подумалось вдруг ему, Дуне он может городить что угодно без зазрения совести, - потому, может быть, что ее не очень-то интересует его нынешняя работа. Любопытно - а если бы узнала правду? - Долго вы еще думаете здесь пробыть? - спросила Надежда Аркадьевна. - Не знаю точно. Надо дождаться одного человека, он в отъезде. А что? - Хотите хорошую книгу? Только ненадолго, на нее уже очередь... Основская выдвинула ящик письменного стола и протянула Полунину плотный том в светло-зеленом переплете. - "Русский лес"? Что-то я об этой вещи слышал... - Он раскрыл книгу, глянул на титульный лист. - Смотрите-ка, пятьдесят четвертого года, совсем новинка... - Да, это из последнего поступления. - И действительно хорошо? - Плохого бы я вам не посоветовала! Это, голубчик... настоящая литература. Я, правда, не знаю, как вы вообще относитесь к Леонову... писатель своеобразный, к его языку нужно привыкнуть. Понимаете, будто не пером пишет, а на коклюшках вывязывает... Некоторых это раздражает, и я согласна - иногда есть даже некоторая нарочитость. Ну, и в сюжете... мне показалось, например, что вся линия Грацианского - прочитаете, есть там такой архизлодей, - проще как-то можно было, естественнее! Но бог с ним, большому таланту и промахи простительны, а это такой талантище... И вся книга, это... как гимн, понимаете, как песнь - о России, о людях русских, о русской природе... Завидую вам сейчас, голубчик, первое знакомство с такой книгой - это праздник. Вы без портфеля нынче? Тогда я заверну... Надежда Аркадьевна заботливо упаковала "Русский лес" в плотную бумагу и крест-накрест обвязала шпагатом. - Спасибо, - сказал Полунин. - Постараюсь не задержать. - Да, если можно. Впрочем, только начните - сами не оторветесь. На выставке были уже? - Да, сегодня. - Правда? Я по воскресеньям не хожу туда, еще ненароком придавят. В будни там попросторнее. Первый раз нынче были? - Да... все как-то не мог выбраться. Да и Евдокия занята была всю неделю. - Ах, вы были вместе. Ну, и... что она? - Да ничего, - Полунин усмехнулся. - Поедем, говорит, домой. - Даже так? - Надежда Аркадьевна приподняла брови, помолчала, симметрично раскладывая по столу остро заточенные карандаши. - Скажите на милость... И вы думаете, всерьез? Полунин пожал плечами. - В смысле - обдуманно? Нет, конечно. Искренне - да, но не больше. Да и что мог бы обдумать человек, не имеющий ни малейшего представления... Поедем, говорит, я буду доить лошадей! - Что ж, здесь все зависит от вас, - еще помолчав, сказала Основская. - Евдокия Георгиевна, в сущности, ребенок еще... Чаю хотите? - Спасибо, нет. Я вот закурил бы, с вашего позволения. - Курите на здоровье, меня все читатели обкуривают. Да... Я всякий раз, когда ухожу оттуда, даю зарок. Все, говорю себе, хватит, последний раз! А назавтра снова тянет. Наверное, с пьянчужками так бывает, с настоящими, которым уже не остановиться. Больно это, голубчик. Сознавать себя отстраненной - больно, а увидеть, соприкоснуться - еще больнее... - Приходилось вам разговаривать с кем-нибудь из персонала? - спросил после паузы Полунин. - О, я там уже почти со всеми перезнакомилась. Боже мой, обычные русские люди - приветливые, доброжелательные... Конечно, масса перемен, я все понимаю, но главное - Россия, русский человек - это не меняется, нет, я верю, этого не изменить никому... В комнате опять повисло молчание. Полунин, опустив голову, машинально покручивал пальцем рекламную пепельницу в виде автомобильного колеса с надетой на него покрышкой марки "Пирелли". - Надежда Аркадьевна, - сказал он вдруг, и вдруг понял, что именно ради этого пришел сегодня в библиотеку и что уже несколько часов - и там, в порту, и позже, бродя по улицам, - он знал, что придет сюда и заговорит именно об этом. - Вы, помнится, как-то говорили об одном товарище... ну, из нашего консульского отдела, если не ошибаюсь... - Да, - отозвалась Основская тотчас же, - я его как раз недавно видела. Алексей Иванович Балмашев, он был на открытии выставки. А что? - Так, вспомнилось просто... - Полунин снял с пепельницы игрушечную автопокрышку, это была точная модель-копия, с филигранным рисунком протектора и отштампованным по боковинкам названием фирмы; катнув по столу, он снова надел ее на стеклянный обод. - Вы, вообще, встречаетесь с ним... регулярно? - У меня советский паспорт, - естественно, что мне приходится иногда бывать в консульстве, и к Алексею Ивановичу заглядываю при случае. - Дело вот в чем... Я просто сейчас подумал - вы, кажется, говорили, что он человек... располагающий? Я подумал, что если при случае... это не к спеху, разумеется, но... спросите у него, если не забудете, - не будет ли он против, если я когда-нибудь к нему зайду познакомиться. - Помилуйте, а с чего бы это сотруднику посольства отказаться от знакомства с соотечественником? - Ну, не знаю, все-таки я перемещенное лицо, - возразил Полунин с наигранной шутливостью. - А вдруг это козни мирового империализма? Нет, серьезно, Надежда Аркадьевна, вы постарайтесь выяснить. Почем знать, какие у них теперь на этот счет правила... еще чтобы не поставить человека в неловкое положение... - Я понимаю, голубчик, - задумчиво сказала Основская. - Я понимаю... Нет, то есть я совершенно уверена, что опасения ваши напрасны! Но я непременно выясню, если так вам будет спокойнее. - Да, так будет лучше. Расскажите ему обо мне, что знаете. А знаете вы практически все. - Почти, скажем так, - Основская улыбнулась. - Хорошо, я завтра же побываю у Алексея Ивановича. Дело в том, что он, я слышала, в июле собирается в отпуск, - хорошо бы вам успеть... - О нет, нет, это совершенно не к спеху, - быстро сказал Полунин. - Я ведь сейчас на работе, меня в любой момент могут вызвать обратно в Парагвай. Вы договоритесь, а я не смогу прийти, получится глупо - напросился, мол, на встречу, а сам исчез. Поэтому не будем пока ничего уточнять, вы просто позондируйте предварительно почву... ГЛАВА ВТОРАЯ Проводив улетевшего в Италию Дино, Филипп рассчитывал отдохнуть от конспирации и привести в порядок свои заметки о Парагвае, - их уже столько поднакопилось у него к этому времени, что грех было бы полениться, не свести воедино всю эту богатейшую информацию. Любопытная получится книжка; Дитмар Дитмаром, но почему не сочетать полезное с приятным? "Письма из сельвы", которые он аккуратно отсылал в редакцию каждые две недели, были откровенной халтурой, рассчитанной на невзыскательный вкус среднего подписчика "Эко де Прованс" - фермера, коммерсанта, мелкого чиновника. Такому читателю нужна экзотика, а не социология. К тому же очерки публиковались сразу, и их несомненно прочитывали в парагвайском посольстве в Париже; стоило хотя бы в одном появиться серьезному материалу, проливающему свет на истинное положение дел в этой стране, и экспедицию незамедлительно выдворили бы из Парагвая. Когда они отсюда уедут - дело другое, тогда руки у него будут развязаны. А пока можно продолжать собирать материал. Он поделился своими планами с Астрид, и та с энтузиазмом включилась в работу - делала вырезки из газет, целыми днями просиживала в Национальной библиотеке (после возвращения из Чако они поселились в Асунсьоне), выискивая те или иные сведения по истории страны. Филипп научил ее фотографировать и даже доверял теперь свой драгоценный "Хассельблад", которым дорожил как зеницей ока. В начале июня они уехали из столицы, чтобы осмотреть некоторые наиболее крупные - по парагвайским масштабам - города: Пилар, Коронель-Овьедо, Вильярика, Консепсьон, где в эпоху иезуитского владычества находилась резиденция главы ордена. На обратном пути Астрид захотела остановиться в Каакупе - месте паломничества к чудотворной статуе Голубой Девы. И здесь начались неприятности. Наутро после приезда к Филиппу явился какой-то местный "хефе полисиаль" и потребовал предъявить все экспедиционные бумаги; он долго изучал разрешения, таможенные и карантинные свидетельства, завизированные министерством внутренних дел крупномасштабные карты районов обследования, наконец сложил все это в портфель и унес с собой. Протесты не помогли - "хефе" загадочно сослался на указания свыше. Филипп с Астрид помчались в Асунсьон, езды до столицы было немногим более часу, но на полпути у них заглох мотор. Не пытаясь обнаружить поблизости механика, Филипп принялся сам искать неисправность, проверил зажигание, систему бензоподачи, карбюратор - все было вроде бы в порядке, однако двигатель не заводился. Когда он наконец соизволил заработать - так же неожиданно и необъяснимо, - было уже полчетвертого; пока доехали до Асунсьона, рабочий день в государственных учреждениях кончился. Филипп оставил джип в первой попавшейся мастерской и отправился с Астрид в гостиницу. На другой день оказалось, что поездка была напрасной. В министерстве внутренних дел выяснить ничего не удалось, чиновника, который в свое время подписал разрешение на работу экспедиции, на месте не было, другие ничего не знали, пожимали плечами и советовали выяснить дело на месте - с начальником полиции в Каакупе... Так ничего и не добившись, Филипп и Астрид пообедали в самом мрачном настроении, забрали из мастерской джип (неисправность оказалась пустячной: плохой контакт в цепи прерывателя) и поехали обратно. Вернувшись в Каакупе, они обнаружили, что в номере Филиппа за время их отсутствия побывали гости: дверь была взломана, а все магнитофонные катушки с записями индейского фольклора исчезли. Сама по себе потеря была невелика, поскольку большинство песен переписывалось с аргентинских пластинок, привезенных Мишелем из Буэнос-Айреса; но два происшествия сразу не могли не насторожить. До сих пор власти не чинили экспедиции никаких препятствий - что же изменилось теперь? - Неужели боши что-то пронюхали? - озабоченно сказал Филипп. - Чертовски не нравится мне вся эта история... Знаете, Ри, вы все-таки сходите в полицию! Скажите, что нас то ли обыскивали, то ли обокрали, и заодно попытайтесь еще раз выяснить насчет изъятых бумаг... Астрид побывала в полиции. Начальника не было, ее принял дежурный офицер, который сказал, что о бумагах беспокоиться нечего, это обычная проверка, а заявление о краже записал в книгу и пообещал прислать следователя. Следователь и в самом деле не замедлил явиться. Первым делом он наорал на хозяйку и поклялся бросить ее на съедение кайманам, если она, шлюха и отродье шлюхи, не научится вести дело так, чтобы ее уважаемые постояльцы могли чувствовать себя в безопасности. Хозяйка вопила, что никогда в ее гостинице не случалось ничего подобного - даже в первую неделю декабря, когда в городе полно паломников и воришки чувствуют себя особенно вольготно. Следователь затопал ногами, прогнал ее вон и, мгновенно успокоившись, принялся с глубокомысленным видом обследовать место преступления. Осмотрев дверь, он объявил, что имел место взлом при помощи инструмента, на воровском жаргоне именуемого "копытце" или "чертов зуб"; потом с лупой в руке долго обнюхивал подоконник, пинцетом подобрал какие-то крошки и бережно спрятал в пробирку. Проникнув через дверь, продолжал он свои объяснения, злоумышленники покинули помещение через окно. В целом картина преступления вполне ясна: речь идет о типичной краже со взломом, совершенной в корыстных целях. Ничего глупее нельзя было придумать. В номере лежали действительно ценные вещи - портативные магнитофоны, оружие, кинокамера, два фотоаппарата, - все это осталось нетронутым. А катушки исчезли. - Спросите, почему они не взяли хотя бы этого? - Филипп выдернул из чехла малокалиберный карабин - десятизарядный полуавтомат "Алькон" аргентинского производства. - Да черт меня побери, любой здешний охотник душу продаст за такую вещь! А они унесли бобины! С каких это пор злоумышленники интересуются магнитофонными записями? Астрид перевела. Следователь подумал и сказал, что оружие не так легко продать - есть номера, они зарегистрированы. На дорогую оптику тоже не сразу найдешь покупателя, даже в столице. А коробки с бобинами воры забрали по невежеству - наверное, просто не знали, что там внутри, а посмотреть не успели, торопились. Индейцы, дикий народ, что вы хотите. - "Индейцы", черта с два, - сказал Филипп, когда следователь ушел, заверив их, что полиция приложит все усилия к скорейшему возвращению похищенного. - Тут сработано со знанием дела! А взломанная дверь - это для отвода глаз, чтобы обыск выглядел ограблением. Боюсь, мы и в самом деле допустили какую-то оплошность... Ладно, идите спать, уже поздно. Думать будем завтра. Астрид вздохнула, пожелала ему покойной ночи и нехотя удалилась. Филипп лег, но сна не было и в помине, совет "думать завтра" легче было дать, чем выполнить самому. Он попытался читать, но скоро бросил книгу и закурил. Действительно ли это местные полицейские штучки, или Кнобльмайер и Кo что-то заподозрили и теперь проверяют их реакцию? Потому что реакция может быть двоякой: если экспедиции нечего скрывать, то она останется на месте и будет настаивать, чтобы власти разобрались с кражей бобин и вернули бумаги. В противном же случае ее сотрудники немедленно удерут не только из Каакупе, но и вообще из Парагвая... Возможно, расчет был именно на это. И, пожалуй, именно уехать сейчас и было бы самым разумным - в интересах собственной безопасности. А в интересах дела? Бегством они выдадут себя с головой, и уж тогда-то за ними будет немедленно установлена такая слежка, такой хвост потянут они за собой в Аргентину, что шансы подобраться к Дитмару станут практически равны нулю... Он лежал без сна и курил, пытаясь что-то придумать, как вдруг в дверь поскреблись, и она открылась, тихонько скрипнув. Вошла Астрид, кутаясь в долгополый халат. - Не сердитесь, Фил, - сказала она жалобно, - я проходила мимо и увидела у вас свет, а я тоже не могу заснуть, и вообще мне страшно... - Чего это вам страшно? - спросил Филипп не очень любезным тоном. - Ах, меня украдут сегодня ночью, непременно украдут, я это чувствую, - я теперь понимаю, что все провалила еще в немецкой колонии, только они тогда не подали виду, и я даже думаю, что... - Послушайте, - Филипп повысил голос, - не валяйте вы дурака. Примите снотворное и ложитесь, завтра вы сами будете смеяться над своими страхами! - Завтра, завтра! Почем знать, где я буду завтра, - обиженно возразила Астрид. - Завтра я уже буду сидеть в каком-нибудь подвале, связанная по рукам и ногам. Вы думаете, мне простят, что я их обманывала? - Да вы просто психопатка! Начитались какой-нибудь дряни из "Черной серии", вот вам и мерещится. Отправляйтесь спать! - Я боюсь идти в комнату, под окном кто-то все время ходит - я сама слышала, неужели вы мне не верите? - У Астрид даже голос задрожал. - Пустят какой-нибудь сонный газ, а потом вынесут через окно, никто и не услышит... - Нет, это просто черт знает что. Мне, что ли, стеречь до утра в вашей комнате, чтобы не украли такое сокровище? Астрид приблизилась к кровати и скромно села на краешек, глядя в сторону. - Никогда не думала, что вы такой бессердечный человек, - продолжала она тем же вздрагивающим голосом. - Я к вам пришла, чтобы вы меня утешили, успокоили, а вы... - Ладно, не скулите, сейчас я вас успокою, - сказал Филипп. - Тут у меня в шкафу была бутылка коньяку, если только его не свистнули вместе с бобинами... Он уже готов был встать, как вдруг Астрид перегнулась через него гибким движением и протянула руку к лампе на ночном столике. - Идите вы со своим коньяком, - услышал он в темноте быстрый шепот. - Ах, Фил, ну что вы за идиот... На другой день он действительно чувствовал себя идиотом. Ничего страшного, конечно, не случилось, но... После своего неудачного брака Филипп побаивался женщин и не очень им доверял. И вообще, решил он, хватит с меня этих историй... Ну, разве что встретится некто Единственная, Неповторимая. И кто же встретился? Веснушчатый чертенок, хулиган в обманчивом женском обличье - и даже не таком уж обольстительном, говоря по правде. Нужно еще выяснить ее намерения... - Ты что, замуж за меня собралась? - поинтересовался он за завтраком. Астрид, с набитым ртом, отрицательно помотала головой. - Что ты, - сказала она, прожевав. - Рано! Я еще хочу порезвиться. - Хорошенькое дело, - Филипп, неожиданно для себя, обиделся. - Только тогда уж договоримся: резвись впредь со своими сверстниками, а взрослых оставь в покое... - Тебе было со мной не очень хорошо? - участливо спросила она. - Странно, а мне показалось... - Я не об этом. Боюсь, мы с тобой очень уж по-разному смотрим на некоторые вещи. Сегодня тебе захотелось порезвиться со мной, а завтра вернется Дино - кстати, может быть, ты и с ним уже?.. - Не говори глупостей! - воскликнула Астрид, заливаясь краской. - А что? - Филипп пожал плечами, намазывая маслом булочку. - Если подходить к этому как к развлечению, то почему бы и нет? Завтра Дино, послезавтра Мишель, потом опять я... Астрид швырнула салфетку и выбежала из комнаты. Правда, через полчаса они встретились как ни в чем не бывало - состряпали очередное "Письмо из сельвы", отобрали фотографии. Астрид села перепечатывать очерк набело. Она была в отличнейшем настроении, казалось вот-вот замурлычет. "Фил, ты, конечно, сказал мне ужасную гадость, - объявила она снисходительно, - но я на тебя не сержусь. Понимаю, что у тебя были некоторые основания думать обо мне так, но поверь - ты ошибаешься..." Филипп почувствовал себя скотиной. После сиесты она сказала, что сходит в полицию: лучше делать вид, что они поверили версии с грабителями и теперь, естественно, интересуются ходом расследования. Филипп предложил пойти вместе, она возразила: это было бы не очень солидно, глава экспедиции не станет общаться со всякими там полицейскими, послать секретаршу - дело другое. "А ведь деловая девчонка", - подумал он с некоторым удивлением, когда она ушла, очень уверенная в себе, точь-в-точь кошка с распушенным от гордости хвостом. Через час Астрид вернулась, еще более довольная обой. Никаких воров, сказала она, до сих пор не поймали, но зато она сделала интереснейшее открытие: пусть-ка он, Маду, попробует догадаться, кто здесь начальником полиции? Филипп подумал и честно ответил, что не знает. - Опять немец! - Астрид даже взвизгнула от восторга. - И какой! Вот уж это моф так моф! Филипп даже застонал, выругавшись сквозь зубы. - Все, с меня хватит, - объявил он. - Давай укладываться, я сейчас же звоню и заказываю билеты до Монтевидео! На этом проклятом Парагвае можно уже приколотить вывеску "Nur fur Deutsche"*... ______________ * Только для немцев (нем.). - Ты с ума сошел - удирать именно сейчас! Наоборот, завтра я поеду навестить своего доброго старого приятеля Кнобльмайера... Филипп изумленно уставился на нее, а потом высказал не очень лестное для собеседницы соображение о влиянии известного рода излишеств на умственные способности. - Уж не с тобой ли я им предавалась, этим излишествам? - фыркнула Астрид. - Хорош мужчина, которого надо обхаживать два месяца! Знаешь, когда на меня кинулся Освальдо? Через два часа после того, как нас познакомили... - Прибереги эту деталь для своих будущих мемуаров. Могу уже сейчас подкинуть название - "Из постели в постель, или Мужчины в моей жизни". Звучит? - Если хочешь знать, не так-то уж их было много, - мирно возразила Астрид. - А Освальдо в тот вечер схлопотал от меня по физиономии, бедняжка Да как! Но ты все-таки послушай, что мне пришло в голову. - Ну? - Смотри, Фил, ведь это может быть проверкой. Я все-таки не думаю, что Лернер разыгрывал комедию, - не может быть, чтобы они туда нарочно прислали такого хорошего актера. По-моему, Лернер сказал правду, и никакая это была не ловушка, но просто Кнобльмайер меня подозревает - а если меня, то, значит, и вообще всех нас, - и они решили проверить свои подозрения... - Кражей? - Да, а сначала проверкой бумаг! - Не знаю, - Филипп пожал плечами. - Если ты уверена, что Лернер тебя не разыгрывал... - Совершенно уверена! - ...и если предположить, что кто-нибудь из них не побывал там после нашего визита... - Где, у Лернера? Ну, вряд ли кто потащится в такую даль, - сказала Астрид. - Да и что они могут у него узнать? Я действительно спрашивала про своего пропавшего фатера, - Лернер, надо полагать, вспомнит это, если у него еще сохранилась хоть капля рассудка... - Он может вспомнить и то, что дал тебе адрес Дитмара, - задумчиво заметил Филипп. - И если они знают, кто такой Дитмар... и чем он занимался во Франции, - а экспедиция-то французская, недаром это их сразу насторожило уже там, в колонии... Ну, хорошо, продолжай. Зачем тебе ехать к оберсту? - Но, Фил, это же элементарно! Допустим, у них есть определенное подозрение; они тогда устраивают все эти штучки - сначала настораживающая нас проверка бумаг, затем изъятие бобин... - Изъятие, - ухмыльнулся Филипп. - У тебя уже появился профессиональный жаргон. Дальше! - Все очень просто! Если мы не те, за кого себя выдаем, то какой должна быть наша реакция? Та самая, что предложил ты: немедленно смотаться. А если мы действительно чисты и невинны? Тогда мы вопим, скандалим, требуем разыскать и вернуть похищенное. Я считаю, именно так мы и должны действовать, если не хотим потащить за собой в Аргентину вот такой хвост... Филипп подумал. - Что ж, в этом есть резон. И ты хочешь начать скандалить у Кнобльмайера? - Ну, у него я скандалить не буду, наоборот, я приду умолять о помощи - как доброго соотечественника... - Тебе-то, немке, какое дело до интересов французской экспедиции? - Ну как же, ведь благодаря вам я получаю возможность искать папочку! - Да, но теперь, когда ты встретила соотечественников, логичнее ожидать помощи от них, а не от нас. - Тоже верно, - признала Астрид. - Но ты думаешь, женщины так уж часто опираются на логику? Иногда некоторая нелогичность поведения как раз и говорит об искренности... а если все слишком уж логично - это тоже настораживает. Я вовсе не уверена, что вариант с Кнобльмайером окажется успешным, но убеждена, что твой гораздо опаснее. - Не спорю. Смыться - это, конечно, не лучший выход... Просто мне осточертела эта парагвайская экзотика, ты понимаешь. - Фил, ты великолепен, - Астрид рассмеялась. - Хорошо, что у меня достаточно чувства юмора! Филипп смутился. - Прости, я вовсе не имел в виду наши с тобой... - Да ладно уж, не оправдывайся, я не обижена. И вообще я за откровенность в таких делах. Было бы гораздо хуже, если бы ты из галантности начал изображать из себя этакого Тристана... я-то ведь тоже далеко не Изольда! Будем относиться ко всему этому проще, не заглядывая в будущее... Кстати, я подумала - мне, пожалуй, лучше перебраться к тебе, зачем платить за лишний номер? - Можно и так, - согласился Филипп без особого энтузиазма. Утром Астрид взяла машину и отправилась умолять о помощи своего доброго соотечественника. На заправочную станцию она приехала около полудня, измученная двухчасовой тряской по отвратительной дороге, плохо представляя себе, о чем конкретно будет говорить с Кнобльмайером. Линию этого разговора они в общих чертах наметили совместно с Филиппом, но сейчас ею владела странная неуверенность, Астрид уже почти жалела о своей затее. По дороге она несколько раз пыталась заставить себя сосредоточиться, еще раз хорошо все обдумать, чтобы не попасть впросак, если герр оберст начнет ее прощупывать. Но сосредоточиться не удавалось, вероятно ей лучше было бы не спешить с этой поездкой; она то и дело возвращалась мыслями к тому, что произошло у нее с Филиппом, и ей становилось все яснее, что получилось нехорошо и ненужно - совсем не так, как представлялось ранее... Кнобльмайер встретил ее с обычной своей любезностью, даже поцеловал в щечку на правах этакого старого дядюшки. - Рад снова увидеть, чрезвычайно, - пыхтел он, не отпуская ее рук, - в колонии часто вас вспоминают - произвели прекрасное впечатление... - Ах, вы все так добры ко мне, милый господин оберст, я просто не знаю, что бы я здесь без вас делала... - Пустяки, не о чем говорить. Помочь соотечественнице - священный долг. Как ваши дела, Армгард? Экспедиция еще действует? Да, кстати, вам удалось повидать этого... как его... Лернера? Небрежный тон, каким была произнесена эта последняя фраза, показался Астрид чуточку нарочитым, - впрочем, может быть, она в данном случае сама чрезмерно подозрительна. - О да, мы туда ездили, - ответила она так же небрежно, - мне было ужасно неловко перед шефом - заставить всех тащиться в такую даль по своему личному делу... там к тому же такое бездорожье! Но самое печальное, что господин Лернер не знал моего отца и ничем не смог мне помочь... - Да, да, - Кнобльмайер сочувственно покивал. - Что ж, это неудивительно, в дивизии было много офицеров, все не могли знать друг друга... Карльхен! Поставь-ка нам кофе! - Яволь! - отозвался тот откуда-то из мастерской. - Хорошо снимает усталость - у вас утомленный вид, - объяснил Кнобльмайер. - Позже отвезу вас пообедать. А вечером, может быть, в колонию? - Я бы с огромным удовольствием, но шеф просил к вечеру вернуться в Каакупе, - у нас там неприятности, мое присутствие может понадобиться... - Что ж, понимаю! Служба есть служба. Но мы пообедаем вместе? - Благодарю вас, милый господин Кнобльмайер, я буду рада. - Прекрасно. Карльхен тем временем займется вашей машиной. Вы сказали, экспедиция сейчас в Каакупе? - Да... вернее, мы с шефом - вдвоем. Фалаччи уехал в Италию, в Милане сейчас проходит антропологический конгресс, а радиста отправили в Буэнос-Айрес за какими-то приборами. Так что у нас пока вроде каникул. Я и сама думала отпроситься на недельку, но тут началась эта история... - Да, вы говорили о неприятностях. А что у вас там происходит? - Я бы сама хотела это знать, господин оберст! Собственно, я для этого и приехала - посоветоваться с вами... - Польщен, рад буду оказаться полезным! Выкладывайте смелее! Астрид выложила факты, потом сказала нерешительно: - Не знаю, удобно ли... но я хотела попросить вас, милый господин оберст... если вас не затруднит, разумеется... - Нисколько, нисколько. Всегда рад помочь вам - если смогу. - О, я уверена, для вас это не составит труда! Дело в том, что начальник полиции Каакупе - наш соотечественник... - Да, я его знаю. Превосходный человек - работал в имперской службе безопасности, огромный опыт. И что же? - Может быть, вы могли бы ему написать? Во-первых, попросить поскорее расследовать дело с ограблением, и потом... не знаю, конечно, насколько это зависит от него - эта проверка экспедиционных бумаг... - В принципе, это мог быть приказ из Азунциона. - Разумеется, я понимаю... Но все же начальник полиции - фигура достаточно влиятельная, и если бы он захотел... - Я напишу ему, Армгард, - сказал Кнобльмайер и ободрительно похлопал ее по коленке. - Напишу сегодня же, и вы увезете письмо с собой. - Ах, я вам так благодарна! - воскликнула Астрид. Вошел с подносом Карльхен, успевший уже отмыть руки и переодеться в белую куртку, поставил перед Астрид и Кнобльмайером чашечки и разлил кофе со сноровкой хорошо вышколенного денщика. Астрид поблагодарила его улыбкой. Молодой фридолин, вероятно ее ровесник, был скорее симпатичен; судя по тому, как он исподтишка на нее таращился, для нее не составило бы труда заручиться если не его содействием, то хотя бы сочувствием - на всякий случай. Впрочем, об этом нужно было подумать раньше... Дождавшись, пока Карльхен вышел, она сказала: - Вас может удивить, господин берет, что я сейчас защищаю интересы этой дурацкой экспедиции... Признаться, я и сама колебалась, стоит ли это делать. Но, видите ли... начать хотя бы с того, что я работаю у них и получаю от них жалованье, а меня всегда учили, что служащий должен охранять интересы работодателя. Не так ли? И потом, честно говоря, мне бы не хотелось быть в долгу: они ведь тогда поехали со мной к Лернеру, поехали по моей просьбе, хотя могли этого и не делать... - Да, да, я вас понимаю, - отрывисто сказал Кнобльмайер. - Германское чувство верности - всегда этим отличались - даже в ущерб себе. Не то что проклятые макаронники! Жаль, что поездка оказалась напрасной. Лернер, значит, так вам ничего и не сообщил? - Нет, - Астрид покачала головой и отпила из своей чашки. - Он сказал только, что в Аргентине есть несколько офицеров из Семьсот девятой дивизии, ему писали об этом. - Ну, это уже что-то. Имена он называл? - Нет, имен он не помнит... - Ни одного? - Ни одного, и вообще он... - Астрид пожала плечами. - Может быть, он это все придумал. Я должна сказать, господин Лернер произвел на меня странное впечатление... никогда не думала, что офицер вермахта может позволить себе так... - Опуститься? - Да, именно это я хотела сказать. Очень печально, господин оберст. - Да, да. Не все выдерживают испытание. К сожалению! Когда-то был неплохим офицером этот Лернер. Пьет? - Боюсь, что да... - Но вы все-таки должны были попытаться получить от него хотя бы один адрес, Армгард. Аргентина - большая страна. - Ах, он был в таком состоянии, - машинально отозвалась Астрид и тут же с опозданием ощутила укол тревоги: тон Кнобльмайера опять показался ей каким-то необычным. Пожалуй, она допустила промах, сказав, что Лернер не назвал ни одного имени. Почему жирный моф так упорно об этом спрашивает? Неужели они успели связаться с Лернером... Эта мысль привела ее в смятение. Может быть, еще не поздно переиграть, "вспомнить" про письмо с адресом Дитмара? Нет, поздно, она уже трижды подтвердила, что Лернер никого не называл, теперь это выглядело бы совсем подозрительно. Не следовало бросаться сюда очертя голову, нужно было спокойно все обдумать, перебрать разные варианты. Впрочем, насчет письма все - Филипп, Дино, Мишель - все согласились, что упоминать о нем не следует. Ах, какая ошибка! Ужасно расстроенная, она с трудом допила кофе, чувствуя, что вот-вот разревется - из-за всего сразу, по совокупности. Эта дурацкая поездка (и еще два часа обратного пути!), сознание допущенной ошибки, наконец история с Филиппом - тут впору не то что разреветься, попросту взвыть... - Что с вами, Армгард? - участливо спросил Кнобльмайер. - Извините, - ответила она с усилием. - Просто мне сейчас вспомнилось... я так надеялась узнать что-нибудь о папочке - была совершенно уверена... Когда мне сказали, что в Парагвае много соотечественников... - Ничего... ничего... не нужно терять надежды! Важно, что есть офицеры, которые служили с ним в одной дивизии. Не может быть, чтобы никто ничего не знал! Если бы не обещанное письмо к начальнику полиции, Астрид уехала бы немедленно - так ей захотелось поскорее увидеть Филиппа и поделиться с ним своей тревогой. Но уехать было нельзя. На ее счастье, к станции подвезли на буксире пострадавшую в аварии машину, и Кнобльмайер ушел договариваться с владельцем о стоимости ремонта, извинившись перед Астрид и предложив ей пока отдохнуть. Лежа в гамаке в тени развесистой сейбы, она слушала усыпляющий шелест листвы, резкие крики какой-то местной пернатой живности, и все это вдруг показалось ей каким-то ненастоящим. И ее пребывание здесь, в Южной Америке, и странная экспедиция, членом которой она стала совершенно случайно, - честное слово, можно подумать, что приснилось. Единственной реальностью во всем этом был Филипп... но опять-таки - почему именно он, почему не Лагартиха, почему никто из других, там, раньше? Приятелей у нее всегда, в общем-то, хватало; одни нравились ей лишь постольку-поскольку, с ними можно было подурачиться, не заходя слишком далеко, а другие заинтересовывали больше, и тут уж она не ставила себе заранее никаких границ - как получалось, так и получалось... Именно так, случайно, начался у нее роман с Лагартихой. Казалось бы, ничего серьезного, но с Лагартихой ей было хорошо, по-настоящему хорошо. И она была уверена, что с Филиппом будет еще лучше. Однако с Филиппом получилось плохо, она сразу поняла, что делать этого не следовало. Можно было легко сойтись с Освальдо, можно было бы шутки ради соблазнить Дино; но она не должна была, не имела права играть в эту игру с Филиппом, потому что он уже стал значить для нее слишком много. Еще больше расстроенная всеми этими мыслями, Астрид пообедала с Кнобльмайером, получила от него обещанное письмо к начальнику полиции и тронулась в обратный путь на своем джипе, смазанном и вымытом старательным Карльхеном. В Каакупе она приехала уже вечером, в сумерках. Филипп ждал ее, сидя на каменной скамье в садике перед отелем; увидя подъехавший джип, он подошел, помог ей сойти и очень нежно поцеловал в щеку; Астрид при этом почувствовала себя такой дрянью, что едва не разревелась. - Как съездила? Успешно или не очень? - Я думаю, да, - ответила она уклончиво. - Письмо он написал, и вообще был любезен... как всегда. Пожалуй, они все-таки ни о чем не догадываются... Астрид была уже почти уверена в обратном, но решила не делиться своими опасениями с Филиппом - мало ему еще забот. Просто сама она будет смотреть в оба. Если мофы их и заподозрили, то по каким-то своим соображениям это скрывают; вот и прекрасно, она догадывается, что оказалась под подозрением, но тоже не будет показывать вида. Совсем как в шпионском фильме! А Филиппу она скажет только, если возникнет реальная опасность. Они поужинали в полупустом зале отельного ресторана, поднялись в номер. Астрид начала собирать свои вещи. - Ты что это? - удивленно спросил Филипп. - Знаешь, я лучше вернусь в свою комнату, все-таки так приличнее, - отозвалась она, не глядя на него. - Хозяйка знает, что мы не женаты, в провинции на такие вещи смотрят не очень-то одобрительно. - Вот те раз! С каких это пор стала ты обращать внимание на условности? - Лучше поздно, чем никогда... - Послушай, Ри, - сказал он уже обеспокоенно. - Я чем-нибудь... обидел тебя? - Ну что ты, Фил! Ничего подобного, просто... так будет лучше, понимаешь? Покойной ночи, милый, я пойду уже, я сегодня действительно устала... - Покойной ночи, - отозвался он машинально, безуспешно пытаясь сообразить, что это вдруг на нее нашло. Вероятно, она все же обиделась на него за что-то, - но за что? Может быть, за эту его вчерашнюю грубую шутку насчет мемуаров? Но ведь мало ли какие вещи привыкли они говорить друг другу, по-приятельски не стесняясь в выражениях... Он подошел к окну и распахнул его, погасив свет, чтобы не налетели москиты. Ночь была прохладной, звезды затянуло тучами, пахло близким дождем. "Барометр падал весь день, - подумал Филипп, - мне всегда не по себе, когда резко меняется давление..." Но сейчас дело было вовсе не в атмосферном давлении, он прекрасно это понимал. В эту самую минуту полковник Кнобльмайер посигналил фарами у ворот генеральской виллы в Колонии Гарай. Вышедший из сторожки привратник осветил машину лучом фонарика и, узнав гостя, вскинул руку. - Проезжайте, господин оберст, его превосходительство вас ждет, - сказал он почтительно, откатывая решетку. У дверей кабинета Кнобльмайер одернул пиджак, подтянул живот и деликатно постучался. "Входите", - послышалось изнутри. Кнобльмайер вошел, щелкнул каблуками, четко выбросил правую руку. - Хайль Дойчланд! - рявкнул он строевым голосом. - Хайль, - согласился его превосходительство, небрежно приподняв к плечу ладонь. - Садитесь, оберст, и рассказывайте, что у вас там случилось. По телефону, должен сказать, ваш голос звучал весьма... взволнованно. Сигару? - Благодарю, экселенц! - Кнобльмайер присел в кресло и кончиком пальцев взял из протянутого ящика толстую "корону". - Прошу извинить за столь поздний визит, - не смел бы нарушить покой вашего превосходительства, но дело представляется неотложным. - Я догадался, оберст. Ничего, я ложусь поздно, привык работать по ночам. Кстати, могу вам сообщить, что одно аргентинское издательство заинтересовалось моей книгой... "Ассандри", в Кордове, в позапрошлом году они издали Руделя. Так что очень может быть, что мои воспоминания выйдут одновременно и дома, и здесь - на испанском. Сегодня у меня был переводчик Руделя, некто Хильдебранд. Впрочем, я вас слушаю, оберст. - Экселенц, - Кнобльмайер кашлянул, глядя на свою незажженную сигару. - Я чрезвычайно сожалею, но боюсь, что оказался прав в вопросе этой французской экспедиции. - Узнали что-нибудь новое? - Так точно, экселенц. Сегодня у меня была эта девчонка - Армгард, как она себя называет, - весьма подозрительная особа, подтвердила худшие мои подозрения. - Чем именно, оберст? Можете курить, если хотите. - Благодарю, экселенц, позже. Что касается Армгард, то она, - ваше превосходительство помнит мой рапорт о посещении гауптмана Лернера? - она начисто отрицает, что получила от него какой бы то ни было адрес. Я нарочно переспросил, экселенц, сделал это дважды. Упорно отрицает! Чудовищная испорченность, экселенц, - столь юное существо - непостижимо уму! Немка, сотрудничающая с врагами Германии, - возмутительно! - Она, кстати, не немка, - заметил генерал, окутываясь клубами сигарного дыма. - Она бельгийка. - Так точно, по паспорту. - И в действительности. Паспорт у нее настоящий. Генерал выдвинул ящик стола и достал конверт. - Дело в том, что я писал в Бельгию, просил выяснить. Это оказалось несложно. Отец этой особы - довольно крупный антверпенский промышленник, человек порядочный, во время войны честно сотрудничал с имперскими экономическими органами. Его дочь, Астрид, порвала с семьей около трех лет назад, скорее всего из-за своих левых убеждений. По слухам, находится сейчас в Южной Америке. А вот и фотография этой самой девицы... Кнобльмайер долго разглядывал снимок. Армгард - или Астрид, черт их теперь разберет, - была изображена с другой прической, без очков, и все же сомнения не было. - Но ведь это ужасно, экселенц, - сказал он слабым голосом, возвращая фотографию. - Они теперь все здесь разнюхали, кретин Лернер выдал им адрес этого человека в Кордове, через него они нащупают всю нашу аргентинскую сеть... - Спокойно, оберст, спокойно, обстановка не так опасна. Постарайтесь взглянуть на нее с военной точки зрения. Мы не только раскрыли оперативный план противника, но и можем уже в общих чертах представить себе его, так сказать, стратегический замысел. Противник между тем явно ни о чем не догадывается. В этом наше преимущество, Кнобльмайер. Хотя, не скрою, мы имеем дело с сильным противником. Следует подумать, как быть дальше... - Экселенц, наша военная доктрина всегда была наступательной. Смею думать, это применимо и к данной ситуации. Банду нужно обезвредить немедленно, одним ударом! Генерал отрицательно покачал головой. - Ошибка, оберст Опасная ошибка! Вас ничто не удивляет в этой истории? Кнобльмайер подумал и пожал плечами. - Скорее возмущает, экселенц, - неслыханная наглость - коварство - впрочем, наши противники всегда этим отличались. - Не спорю, Кнобльмайер, не спорю. Но все-таки? К нам засылают агента, причем эта операция выглядит на редкость так топорно: аге