нт является под своим настоящим именем, со своими подлинными бумагами, заявляя в то же время, что они подложны. И вообще несет невообразимую чушь. Вы знаете, у разведчиков есть такой термин - "легенда"; обычно она продумывается самым тщательным образом, хорошая легенда должна выдержать любую проверку. А здесь? С какой легендой явилась к нам эта... Стеенховен? С нагромождением лжи, которое развалилось при первом прикосновении. Ведь, чтобы разоблачить ее, хватило одного-единственного запроса! Все это подозрительно, Кнобльмайер, весьма подозрительно... - Что предполагает ваше превосходительство? - спросил оберст после недолгого молчания. - Тут можно предполагать что угодно. Для меня ясно одно: противник, засылая к нам свою разведчицу с такой нелепой легендой, не мог не предусмотреть нашего ответного хода - то есть проверки. Говоря иными словами, расчет был построен именно на разоблачении. Я склонен думать, что они ждут с нашей стороны именно тех действий, которые вы только что предложили, то есть ответного удара. Для чего? Для чего угодно, дорогой Кнобльмайер. Для чего угодно! Хотя бы для того, чтобы поднять шумиху в так называемой "прогрессивной" печати. Маду действительно связан с "Эко де Прованс", но это, естественно, только лишь прикрытие, камуфляж. Откуда мы знаем, кто стоит за его спиной? Это может быть кто угодно, оберст, кто угодно! Страшно даже подумать, к каким последствиям может повести малейший необдуманный шаг с нашей стороны... На это Кнобльмайер не нашелся что сказать. С полминуты генерал смотрел на него испытующе, потом взял с пепельницы свою сигару и снова запыхтел, окутываясь клубами синеватого дыма. - Итак, повторяю: никаких опрометчивых шагов. Акции с проверкой бумаг и изъятием магнитофонных записей пока достаточно. Завтра же позвоните Хагеману, пусть все вернут. - Я написал ему сегодня письмо, девчонка приезжала просить именно об этом... - Правильно сделали. Пусть ничего не подозревают! Завтра еще позвоните - в дополнение к письму. Получив назад бумаги и бобины, они придут в замешательство, - вы меня понимаете? Они ждут от нас какого-то удара, рассчитывают на это, тут все очень не случайно - даже то, что группа вдруг разделилась, оставив здесь одного Маду с девчонкой. Тут дьявольский план, Кнобльмайер, поверьте чутью старого солдата... Его слова прервал осторожный стук в дверь Генерал обернулся и раздраженно крикнул: "Войдите!" На пороге вытянулся адъютант. - Экселенц, прошу прощения, есть важные новости. Монтевидео сообщает о попытке военного переворота в Буэнос-Айресе. - А! - крикнул генерал и хлопнул по столу ладонью. - Теперь вы поняли? Радио, Вебер! Адъютант метнулся к стоящему в углу большому консольному аппарату. Генерал встал, вскочил со своего места и Кнобльмайер. С минуту приемник шипел и потрескивал, потом забормотал что-то неразборчивое; Вебер повернул ручку настройки, и сквозь шипение прорезался торопливый голос: - ...жертвы среди гражданского населения. Связь страны с внешним миром прервана, отменены все вылеты из международного аэропорта Пистарини. Судя по официальным сообщениям, положение в федеральной столице полностью контролируется правительством, о положении в провинциях достоверных сведений пока нет. Как нам только что сообщили, в Буэнос-Айресе толпа сторонников президента разгромила и подожгла здание дипломатического представительства Ватикана. В связи с попыткой переворота называют имена некоторых высших офицеров военно-морских сил Аргентины, в том числе вице-адмиралов Оливьери и Кальдерона, судьба которых неизвестна. Говорит радио Монтевидео, Уругвай. Мы будем информировать наших слушателей по мере поступления дальнейших сообщений из Аргентины... Голос умолк, послышалась музыка. Генерал остановился посреди кабинета, широко расставив ноги и уперев руки в бока с таким воинственным видом, словно на нем вместо бархатной домашней тужурки был сейчас серо-зеленый китель со всеми регалиями. - Что я вам говорил! - крикнул он торжествующе. - Теперь вы видите, Кнобльмайер? Видите, как все сходится? Попробуйте сказать, что это простое совпадение - приезд к вам этой особы именно сегодня! - Внимание, друзья радиослушатели, - опять раздался голос диктора. - Говорит радио Монтевидео, Уругвай. Повторяем наше экстренное сообщение. Сегодня, шестнадцатого июня, в столице Аргентины была произведена попытка государственного переворота. Около полудня по местному времени самолеты морской авиации сбросили бомбы на центральные кварталы Буэнос-Айреса, президентский дворец и здание военного министерства. Имеются жертвы среди гражданского населения. Связь страны с внешним миром прервана, отменены все вылеты... - Выключите, дальше мы уже слышали, - сказал генерал - Если будет что-нибудь новое до часу ночи, немедленно сообщите мне. Организуйте посменное дежурство, используйте три приемника - слушать одновременно Буэнос-Айрес, Монтевидео и Вашингтон, все сообщения записывать на пленку. Утром дадите мне сводку - не позже восьми ноль-ноль. - Слушаюсь, экселенц! Адъютант вышел. Генерал обернулся к оберсту и смерил его торжествующим взглядом. - Ну, что скажете, Кнобльмайер? Все-таки эта голова что-то соображает, а? - Он постучал себя по лбу. - Хороши мы сейчас были бы, поддавшись на провокацию этих бандитов! Итак, проанализируем ситуацию. События в Аргентине - при любом исходе - очень серьезно подрывают положение Штресснера. Это не нуждается в пояснениях. Даже если Перон удержится на этот раз, его дни сочтены, а Штресснер ориентируется на Аргентину. Не сегодня-завтра он окажется в политической изоляции, и тогда уже ему будет не до нас. В свете всего этого, Кнобльмайер, какая линия поведения представляется вам наиболее разумной? - Я думаю... сидеть тихо, экселенц! - Именно. Вы правы, Кнобльмайер. Именно - сидеть тихо! Занять гибкую оборону и не поддаваться на провокации! ГЛАВА ТРЕТЬЯ Полунина события шестнадцатого июня застали в Кордове. Накануне он уехал из Буэнос-Айреса, так и не дождавшись Келли, - тот таскался по северным провинциям, то ли инспектируя деятельность тамошних "соратников", то ли попросту спасаясь от промозглой буэнос-айресской зимы в благодатном климате Тукумана. Ждать его дольше не имело смысла. Тем более что, прежде чем выводить ЦНА на Дитмара, разумнее было самому удостовериться, действительно ли тот в Кордове. В конце концов, сведения Лернера могли быть и ошибочными. Отдохнуть в поезде не удалось, и Полунин, сняв комнату в первом попавшемся отеле, завалился спать. Проспал недолго, каких-нибудь два часа; разбуженный непонятным шумом и выстрелами, он вышел из номера, спросил у коридорного, что случилось. Тот ответил, что внизу празднуют революцию. - Какую еще революцию? - ничего не понимая, переспросил Полунин. - Государственный переворот, че! - пояснил коридорный. - Вы разве еще не знаете? Только что передавали - столицу бомбят с моря и с воздуха, тысячи жертв, Перон бежал на подводной лодке! - Вы шутите! - Хороши шутки - пойдите послушайте радио, если не верите! - А где стреляли, на улице? - Нет, в баре. Один сеньор на радостях расстрелял люстру... Полунин сбежал вниз, со страхом и запоздалым раскаянием вспоминая Дуняшину просьбу взять ее с собой в Кордову. Даже если во всем этом три четверти домысла, все равно плохо. Очень плохо. Тысячи не тысячи, но без жертв не обошлось наверняка - американские "революции" проходят шумно. В Боготе, когда убили Хорхе Гаитана, резня на улицах шла несколько дней В Ла-Пасе дрались дважды - и когда выбросили из окна труп президента Вильяроэля, и когда потом вернулся к власти Пас Эстенсоро. Здешним только дай пострелять, не остановишь. А что теперь будет с Дитмаром? Если действительно произошел переворот, все их планы полетят к черту. В ресторанном зале посетители толпились вокруг приемника, включенного на полную мощность. Полунин прослушал очередное сообщение радио Монтевидео - о бомбежке с воздуха действительно говорилось - и спросил пробегавшего мимо официанта, можно ли позвонить отсюда в Буэнос-Айрес. "Сеньор, бесполезно пытаться, - воскликнул тот, - связи нет с полудня!" Правительственный передатчик ЛРА-5 время от времени - вперемежку с классической музыкой - повторял короткое официальное коммюнике о неудавшейся попытке военного переворота, не приводя никаких подробностей. Иностранные радиостанции противоречили друг другу, и представить себе четкую картину положения было трудно. Все, впрочем, признавали, что путч можно считать уже ликвидированным. Разочарованные слушатели постепенно разошлись, осталась лишь кучка заядлых спорщиков, до хрипоты обсуждавших события политической жизни Аргентины за последние двадцать лет и перспективы на ближайшее будущее; спорили с таким жаром, что Полунин стал уже опасаться, не дойдет ли опять дело до стрельбы - хорошо еще, если по люстрам. Он рассеянно прислушивался к темпераментной аргументации, думая о Дуняше, о том, как может повлиять случившееся на поиски Дитмара, и еще о том, что в такие вот моменты особенно остро ощущаешь нелепость эмигрантского существования, этой проклятой "жизни в гостях". Покуда вокруг все спокойно, ты живешь как и другие - с теми же заботами, приблизительно теми же интересами; но когда в стране что-то происходит - вот тут сразу и обнаруживается разница между тобой и окружающими. Забастовки, политические демонстрации, предвыборная борьба, даже просто газетная полемика вокруг какого-нибудь наболевшего вопроса - все это кровно касается их, но не касается тебя, и ты сразу начинаешь чувствовать себя чужим, непричастным к жизни общества, ненужным ему... Телефонная связь с Буэнос-Айресом восстановилась лишь на следующий день, к вечеру; на переговорных пунктах образовались такие очереди, что Полунин смог дозвониться лишь около полуночи. - Евдокия! - закричал он обрадованно, услышав наконец ее сонный голос - Это я! Как ты там?! У тебя все благополучно?! - Ну да, - отозвалась она, - а что такое? Почему ты так поздно? - Хорошенькое дело - поздно! Я сижу на телефоне с восьми часов! Что у вас там делается? Где ты была вчера? - Вчера? Дай сообразить... О, конечно, - вчера я была за городом, меня пригласили на асадо*, - беззаботно сообщила Дуняша - А что у тебя? ______________ * Asado - вид шашлыка (исп.). - У меня все в порядке, только я очень беспокоился вчера, когда узнал! Я боялся, ты попадешь в какую-нибудь историю... - Нет, я никуда не попала, я была с Синеоковой в Сан-Исидро, она меня знакомила с родителями своей будущей belle-fille. Вообрази, ее сын женится на аргентинке! Приятная, впрочем, девушка, хоть и глупа на вид. Хорошо, если поглупела от любви, а иначе... Хотя, между нами, молодой Синеоков тоже ведь не блещет. Сплетницей я стала ужасной, не хуже княгини... Ой, я ведь совсем забыла - можешь себе представить, пока мы там прохлаждались, здесь без меня произошла революция. Представляешь? То есть она не произошла, ее только хотели сделать. - прилетели авионы и стали бросать бомбы на Плас-де-Майо, вообрази - среди бела дня! Говорят, там все вверх дном. Я сама не видела, туда не пускают, да и не такой уж это приятный спектакль, согласись сам. Летом сорок четвертого года я однажды поехала к подруге в Бийянкур - там главная парижская гар-де-триаж*, не знаю как это по-русски, - все забито немецким военным материалом, пушки, камионы**, танки и всякое такое - они уже бежали, это было за месяц до либерасьон, - и вдруг, вообрази, налетают американцы и начинают бросать свои бомбы куда попало. Кошмар! Я потом видела один такой кратер - в него поместилась бы вся Тур Эффель, не веришь? ______________ * Gare de triage - сортировочная станция (фр.). ** Camion - грузовик (фр.). - Насчет Эйфелевой башни ты, конечно, загнула, но вообще воронки от американских фугасок бывали здоровенные. - Фантастические! То есть я в тот день - в Бийянкуре - осталась жива просто за счет чуда, но напугалась ужасно. Поэтому, как ты догадываешься, у меня нет ровно никакого желания идти смотреть, как выглядит сегодня Плас-де-Майо. А курию сожгли! - Какую курию? - Апостолическую курию, это вроде амбассады Ватикана, не знаю. Ее сожгла толпа, потому что, говорят, все это безобразие устроили иезуиты - ну, в смысле бомбардировки. Странно, правда? Никогда не думала, что попы летают на авионах, - но, разумеется, от этих жезюитов можно ждать всего решительно. Кошмарная публика, недаром их отовсюду повыгоняли. Ну, а как там ты? Я сегодня читала газету, про Кордову ничего не сообщают, значит у вас спокойно. Ты вообще скоро думаешь вернуться? Полунин сказал, что скоро, пожелал ей покойной ночи и повесил трубку - в стекло кабины уже нетерпеливо постукивали. Успокоенный насчет Дуняши, он мог теперь заняться делами, но впереди, как назло, было три нерабочих дня: суббота, воскресенье и понедельник - двадцатого июня аргентинцы празднуют День флага. Единственное, что можно было сделать до вторника, это выписать из телефонной книги все имеющиеся в Кордове электромонтажные фирмы. Список получился довольно длинный. Во вторник с утра Полунин засел за телефон Он набирал номер, спрашивал, выслушивал ответ: "Простите, вы, вероятно, ошиблись, этот сеньор у нас не работает" - и вычеркивал еще одну строчку в своем списке. Вычеркнув уже шесть, он набрал очередной номер. - "Консэлек лимитада", добрый день, - отозвалась телефонистка, - чем могу служить? - Пожалуйста, соедините меня с сеньором Дитмаром, - произнес Полунин в седьмой раз и, уже приготовившись зачеркнуть "Консэлек", вдруг услышал: - Очень сожалею, но сеньора Дитмара сейчас нет в конторе, он будет после обеда. Что ему передать? - Нет-нет, спасибо... я зайду сам, - не сразу оправившись от неожиданности, сказал Полунин и осторожно, словно боясь спугнуть удачу, опустил трубку на рычаги. Вскочив, он постоял, снова сел и с размаху влепил кулак в раскрытую левую ладонь. Есть, черт возьми! Наконец-то! Но тут же им овладела неуверенность: слишком уж легко все получилось, - а что, если Лернеру писали про какого-нибудь совершенно другого Дитмара, однофамильца? Он снова набрал номер и, услышав знакомый голос, сказал: - Простите, сеньорита, это опять я. В котором часу должен вернуться дон Густаво, вы сказали? - Обещал приехать к трем, - ответила телефонистка, - но вы лучше зайдите пораньше, в половине третьего... Полунин переписал в книжку адрес "Консэлек лимитада", а остальной список сжег над пепельницей. Потом задумался, глядя в окно на плоские крыши-асотеи с развешанным на веревках бельем, косую штриховку телевизионных антенн и туманно синеющие вдали мягкие очертания окрестных гор. Действительно, что ли, есть на свете какая-то высшая справедливость, или просто сработал его величество случай? Встретиться здесь, на другом краю земли, через столько лет... А все произошло потому, что в тот день - два года назад - шел проливной дождь, а портативная "Электра", которую надо было отнести клиенту, не лезла в портфель. Он упаковал приемник в газету, но сообразил, что газета размокнет, пока он добежит до станции метро, и в поисках более плотной бумаги полез в стенной шкаф в прихожей, куда Свенсон бросал старые журналы. Вытащив наугад один, он развернул его, прикидывая на глаз, хватит ли для упаковки, и на крупной - вполстраницы - фотографии увидел Дитмара. Он даже не понял сразу, кто это такой. Просто что-то очень знакомое показалось ему в этом человеке, сфотографированном в очереди. Все были с чемоданами, многие в длинных пальто европейского покроя - явно иммигранты. Этот, привлекший его внимание, тоже стоял с чемоданом в руке и, повернув голову, смотрел прямо в объектив. Полунин прочитал подпись под снимком, она гласила: "Через час-другой, покончив с таможенными формальностями, эти новые аргентинцы окажутся на улицах гостеприимного, но чужого им Буэнос-Айреса. Что ждет здесь этих людей, покинувших разоренный войной Старый Свет?" И только потом, не веря еще своим глазам, он понял, кто этот, улыбающийся фоторепортеру, "новый аргентинец"... Был уже второй час. Полунин спустился в ресторан, пообедал и вышел на улицу, доказывая себе, что попытаться увидеть Дитмара - по меньшей мере неосторожно. Кто знает, хорошая ли у того память на лица? Мог, конечно, и не запомнить, но если узнает, это плохо. Нет, идти к нему нельзя. Разве что взглянуть издали... День был солнечный, но холодный, почти морозный, по аргентинским понятиям. Градуса три-четыре выше нуля, пожалуй, не больше. Жители Буэнос-Айреса при такой температуре мерзнут до костей, в сухом климате Кордовы зима переносится легче - если нет ветра. Сегодня ветра не было, и Полунин даже без шляпы не чувствовал холода. Впрочем, возможно, ему было жарко от возбуждения. Прохожий объяснил, как пройти на улицу Доррего, это оказалось совсем близко. Контора Дитмара помещалась в новом пятиэтажном здании, между кафе и магазином готового платья; среди дюжины металлических, мраморных и стеклянных дощечек с названиями разместившихся здесь фирм Полунин сразу увидел нужную ему - залитый чернью крупный курсив "КОНСЭЛЕК ЛТДА" резко выделялся на зеркально надраенной латуни. Ниже, мелкими буквами, было указано: "3-й эт. ком. 85". Войдя в кафе, Полунин сел за столик у крайнего окна. Если Дитмар подойдет с этой стороны, можно успеть заметить его среди прохожих; шансов не так много, но ведь не прогуливаться же по тротуару. А если тот будет идти оттуда, мимо магазина? Да, место для наблюдения не самое лучшее. Проще было бы приехать на такси к концу рабочего дня и подождать на той стороне улицы - тогда все выходящие из дверей будут ему видны. Впрочем, узнает ли он Дитмара на таком расстоянии... Официант принес заказанное - кофе и двойную рюмку граппы. В помещении было тепло, тихо, бармен за стойкой шелестел газетой, изредка переговариваясь вполголоса с кем-то из посетителей. Прошло около получаса, Полунин спросил еще кофе и пачку сигарет, ожидание начинало казаться ему бесцельным. Он сидел боком к окну - так, чтобы видеть в лицо прохожих, идущих по направлению ко входу в конторское здание. К счастью, их было не так много, и следить было не утомительно; но ведь в самом деле Дитмар мог подойти сзади - со стороны магазина... Он приехал на машине, - этого Полунин почему-то не предусмотрел и за подъезжавшими машинами не следил. Затормозивший у самого кафе новенький светло-серый пикап ИКА-"Растрохеро" привлек его внимание только тем, что на дверце - таким же точно курсивом, как и на табличке у входа, - было выведено название фирмы "Консэлек". Увидев надпись, Полунин почти машинально, еще не успев даже сообразить, кто мог приехать в этой машине, перевел взгляд выше и увидел за стеклом кабины лицо со шрамом на правой щеке. Словно нарочно выставляя напоказ свою примету, Дитмар довольно долго говорил что-то, повернувшись к водителю, потом распахнул дверцу и вышел. Он почти не изменился за эти одиннадцать лет, разве что только чуть раздобрел, раздался в плечах. Лицо было то же - сухощавое, с широким тонкогубым ртом и орлиным носом. Скорее приятное лицо, недаром он тогда всем понравился. Дино, правда, перебежчика сразу невзлюбил - просто так, каким-то шестым чувством; комиссар даже проводил с ним разъяснительную работу: не умеешь, мол, подняться выше мелкобуржуазных национальных предрассудков, как будто немец не может быть настоящим антифашистом... Водитель пикапа тоже вышел, выгрузил из кузова большую картонную коробку, маркированную круглым вензелем "Дженерал электрик", поставил ее на край тротуара и подошел к Дитмару. Тот достал сигареты, протянул водителю, закурил сам. Потом водитель снова забрался в кабину и уехал, а Дитмар поднял коробку и, держа перед собой, пошел к двери. Полунин одним глотком допил остывший кофе. Обернувшись, он нашел взглядом официанта, показал на свою пустую рюмку - повторить. Тот принес новую. Полунин выплеснул ее в рот, невольно передернувшись от резкого сивушного запаха виноградной водки, расплатился и вышел. По дороге в гостиницу он зашел на почту и отправил две телеграммы - одну Филиппу, а другую Дуняше - с сообщением, что возвращается завтра, и просьбой заказать билет на ближайший гидросамолет до Асунсьона. - И ты сам его видел? - спросил Филипп. - Как тебя. Я же говорю - он стоял вот так, метрах в четырех от окна. Если бы оно было открыто, я бы слышал, о чем они разговаривают. - Фантастика, - Филипп покачал головой - Воображаю, что ты почувствовал, когда увидел его физиономию... - Можешь мне поверить, ничего приятного. Но ты все-таки расскажи подробнее о здешних делах. Что это за история с грабежом? - Какой к черту грабеж! Это был обыск. Мне кажется, они все поняли и теперь просто разглядывают нас, как блоху под микроскопом... Филипп рассказал о случившемся за время отсутствия Полунина. Тот слушал, рассеянно поглядывал в окно, где тощая коза лениво общипывала куст и стайка босоногих мальчишек с воплями гоняла тряпичный мяч. В Асунсьоне было солнечно и жарко, - что значит север, зима совсем не ощущается. - Ну что ж, - сказал он, выслушав до конца, - этого следовало ожидать. Разве что, может, не так скоро. Плохо, что Астрид умолчала о полученном от Лернера адресе. - Мы ведь так договорились, ты помнишь. - Да нет, я ее не виню, это уж мы сами сглупили... Нужно было подобрать более гибкий вариант. А как ей показалось, Кнобльмайер очень настойчиво интересовался результатами поездки? - В первый раз - нет. Но она снова побывала у него накануне отъезда в Монтевидео. - А это еще зачем? - Ну, видишь ли... Мы просто подумали, что такой "прощальный визит" будет выглядеть естественно, - раз уж она взяла определенную роль, нужно играть до конца. Словом, она поехала к нему, и вот тут он опять задал тот же вопрос: не называл ли ей Лернер кого-либо из сослуживцев отца? Понимаешь? Астрид, естественно, опять сказала "нет" - чтобы не противоречить самой себе... Толстяк, возможно, именно на это и рассчитывал - поймать ее на противоречиях. Так или иначе, это уже подозрительная настойчивость. Это, скажем прямо, уже настораживает. - Да, это плохо, - сказал Полунин, помолчав. - Если они узнали о письме, Дитмар наверняка предупрежден. Тот пьяница, скорее всего, был просто подсадной уткой. - Чепуха, - возразил Филипп, - тогда бы он не дал адреса. Я сам думал, но это не вяжется. Такой ход - сообщить нам координаты Дитмара как приманку - мог бы быть ими предусмотрен только в том случае, если бы они знали, что нам нужен именно Дитмар. А этого они никак знать не могли. Уже хотя бы потому, что сама Астрид услышала впервые это имя накануне разговора с Лернером. Иначе можно было бы предположить, что она случайно сболтнула его там, в Колонии Гарай, и что немцы, услышав от нее это имя, быстро смекнули, что к чему. Французская экспедиция - Дитмар действовал во Франции - тут все как дважды два. Но в том-то и дело, что Астрид про Дитмара не знала, немцы не знали, Лернер тоже не знал; следовательно, его реакция на вопрос о Дитмаре была спонтанной, а не согласованной с кем-то заранее... - Все это так, - согласился Полунин. - Однако тебе и самому кажется, что они что-то пронюхали... - У меня такое ощущение. - У меня тоже. Поэтому будем лучше исходить из того, что Дитмар предупрежден и врасплох его не застать. Я считаю, надо дать ему время успокоиться, - пусть решит, что это была ложная тревога. - Он может использовать это время, чтобы скрыться. - Никуда он не скроется, если за ним будут следить. Вот тут-то и может пригодиться Келли со своими "соратниками"... - Прости, я не понял, ты уже с ним говорил? - Только по телефону, вчера. Договорились встретиться в понедельник. Так вот, я постараюсь заинтересовать его этим делом, пусть они и ведут за ним наблюдение - пока. А что касается экспедиции, то ты прав, пора ее сворачивать. Только без спешки, чтобы это не выглядело бегством. И побольше шума, понимаешь? Ты как-то говорил насчет пресс-конференции, - сейчас, пожалуй, самое время... А как это вообще делается? - Ну как, собираешь журналистов, говоришь им то, что хочешь сказать, отвечаешь на вопросы... Ты прав, конференция была бы кстати... - Филипп задумался, потом сказал решительно: - Вызову-ка я Астрид обратно! Без переводчицы мне не обойтись, а в смысле опасности - сейчас, думаю, она не так уж и велика. Шестнадцатого я, признаться, струхнул. Стресснер ведь так тесно связан с вашим Пероном, что переворот в Аргентине мог бы создать кризисную ситуацию здесь, вплоть до беспорядков, и уж тогда-то боши не упустили бы случая свести счеты и с нами - если они действительно нас расшифровали. Поэтому-то я и прогнал ее в Монтевидео... хотя она, надо сказать, отбрыкивалась до последнего. А сейчас положение, судя по всему, более или менее стабилизировалось. - Боюсь, ненадолго. - Скажи, а как настроения в Буэнос-Айресе? - В политическом смысле? Я, признаться, не особенно интересовался, да и времени не было. Из Кордовы я вернулся только двадцать второго, что это было - среда? Ну, правильно. Что можно узнать за три дня? Вот поговорю завтра с Келли, уж он то должен чувствовать обстановку. Но мне кажется, эта стабилизация ненадолго, - повторил Полунин. - Похоже на то, что шестнадцатого была только первая попытка. - Некоторые обозреватели считают, что падение Перона - вопрос месяцев, - сказал Филипп. - Я тут все время слушаю радио. Когда это случится, боши побегут из Аргентины, как крысы. И вот тогда мы действительно можем потерять след. - Да, это опасность реальная. Но действовать прямо сейчас мы не можем, ты согласен? Словом, вызывай Астрид, ликвидируйте экспедиционные дела и уезжайте отсюда. Это время вам лучше побыть в Монтевидео, пока я все подготовлю. - Мне придется слетать домой, - сказал Филипп, - иногда нужно все-таки отчитываться перед начальством. - Те лучше, езжай во Францию. Где-нибудь, скажем, до сентября-октября... Кстати, чуть не забыл: мне нужно расписание рейсов "Лярошели". - Какое расписание, старина? Они работают по тайм-чартеру. Тут все зависит от фрахта - сегодня в Бразилию, завтра в Австралию. Конечно, примерный план у них есть, все-таки судно обычно фрахтуется заранее, а не в самую последнюю минуту, но все очень неопределенно. Керуак говорил мне, что у них предполагаются осенью два-три рейса в Аргентину, но когда. - Филипп не договорил и развел руками. - Вот как... - Полунин задумался. - Неудобство, понимаешь, в том, что Дитмара придется где-то прятать, если случится задержка. - Ничего, это ему засчитают как срок предварительного заключения! Нет у нас других проблем? - Ну, эта тоже не из самых простых, Дино когда собирался приехать? - Сказал, что вернется в любой момент, как только понадобится. - Пусть пока сидит там Чем меньше вы будете здесь на виду, тем лучше. Прилетите вместе, когда все будет готово. Теперь вот еще что нужно решить: из денег Морено на нашем банковском счету осталось сейчас около двадцати тысяч аргентинских песо. Может случиться так, что какую-то сумму придется потратить, чтобы прицепить Дитмару хвост, - мне тут пришла в голову одна мысль. Ты, в принципе, не возражаешь? - Старина, это решать тебе! Раз уж ты остаешься здесь руководить завершающей фазой операции, то сам и решай, как и на что тратить деньги. В крайнем случае, можно опять обратиться к Морено. - Ну, это уж не совсем удобно... - Почему? Таких, как он, надо доить, и доить энергично. Я, кстати, уже поручил Астрид поговорить на эту тему с Лагартихой, если тот еще в Монтевидео. Думаю, они сумеют заставить старика раскошелиться еще раз. - Ты думаешь? Что ж, это, конечно, было бы здорово. Денег может понадобиться много, особенно на последнем этапе. - Решай сам, - повторил Филипп. - Если надо - трать все до последнего сантима, пусть это тебя не волнует. Что-нибудь придумаем. Меня куда больше беспокоят сроки, тут ведь смотри что получается: с одной стороны, надо дать Дитмару время, чтобы он успокоился, с другой - затягивать это дело опасно из-за неустойчивой политической обстановки в Аргентине, и наконец, момент действия должен быть согласован по времени с прибытием "Лярошели" в порт Буэнос-Айреса. Попробуй тут все это согласовать! - Ну, каких-нибудь полгода Перон еще продержится, я думаю, - сказал Полунин. - После провалившейся попытки не так просто собраться с силами. А нам этого срока хватит. Давай вот как сделаем: ты все-таки свяжись еще раз с этим своим капитаном и попытайся уточнить, когда он предполагает быть здесь. Исходя из этого и будем планировать свои действия. - Договорились. С Керуаком я этот вопрос выясню, а пока вызываю Астрид, ликвидируем здесь все экспедиционные дела и отбываем во Францию. - Вместе? - Конечно, а что ей здесь делать? Полунин помолчал. - У тебя что... серьезно с ней? - Пожалуй, да. А что? - Да нет, ничего. Только договоримся: когда я вас вызову, ты ее с собой не бери. - Думаешь, помешает? - Дело не в этом. Просто женщине в такое соваться нечего. - Я понимаю, - задумчиво сказал Филипп. - Слушай, а как она тебе вообще? - Ничего, - Полунин пожал плечами. - Она славная девчонка. Дурь, надо полагать, пройдет со временем, а так что ж... - Без энтузиазма говоришь, старина. - Я пытаюсь как можно честнее ответить на твой вопрос, - сказал Полунин и добавил, помолчав: - Меня одно в ней настораживает. Не знаю, может быть, это тоже временное, но эти ее таскания по свету... есть в этом что-то... - Что же все-таки? - спросил Филипп, не дождавшись продолжения. - Не знаю, - повторил Полунин. - Фальшь какая-то... Понимаешь, меня всегда раздражали эти разговоры о "потерянном поколении". После каждой большой войны появляется куча здоровых молодых бездельников, которые считают своим гражданским долгом ездить из страны в страну - как можно дальше от своей - и предаваться мировой скорби в каждом попутном кабаке. Я понимаю, что они недовольны окружающим, - вполне доволен, вероятно, может быть только дурак. Но, черт меня побери, разве нельзя что-то делать? Та же Астрид - какого дьявола ей не сидится дома? - Я ведь рассказывал, что у нее за дом. - Да я не о доме в этом смысле, не о семье! То, что она порвала со своей семьей, понятно и оправданно. Я говорю о стране. Неужели в той же Бельгии честный человек не может заняться чем-то полезным? Ты бы ей напомнил, что во время войны далеко не все бельгийцы сотрудничали с оккупантами, как ее родитель... - Поверь, она и сама это знает. - ...и что были другие люди, совсем другие, были макизары в Арденнах, которые умирали за свою землю - неужели для того, чтобы их дети потом пожимали плечами при слове "родина"? - Старина, - сказал Филипп, воспользовавшись паузой, когда Полунин стал закуривать, ломая мягкие восковые спички, - ты излишне драматизируешь проблему. Или, еще точнее, возводишь в ранг проблемы самое обыденное явление. - Обыденное? Ты просто слепой! Ты называешь это явление обыденным - и не понимаешь, что именно поэтому оно уже стало проблемой, именно в силу своей обыденности, привычности! Разве стоило бы об этом говорить, будь дело в одной Астрид? В том-то и беда, что таких становится все больше и больше! Я вот недавно видел в Буэнос-Айресе французских битников, - ты послушай, это эпизод весьма характерный. Помнишь, где находится ваше Бюро туризма - Санта-Фе, угол Либертад? Так вот, иду я, и как раз навстречу - твои компатриоты, человек десять, парни и девчонки, грязные, с гитарами, в каких-то овчинах. Проходят мимо Бюро - ну, знаешь, там эти витрины с плакатами - "Посетите Бретань", "Две тысячи лет Парижу" и тому подобное. И огромная, во всю витрину, карта Франции. Эти типы подходят, один кричит: "Э, да тут что-то знакомое, гляньте-ка!" А какая-то девчонка ему в ответ - да громко так, знаешь, во весь голос: "Ладно, кончай, можешь себе это знакомство заткнуть..." - и четко поясняет, куда именно, под общий жизнерадостный хохот. Филипп тоже рассмеялся. - Ты находишь это смешным? - спросил Полунин. - Не знаю, наверное я лишен такого чувства юмора. Я не француз, и не мою страну оскорбили, но я в тот момент просто вспомнил ребят из нашего отряда. - Прости, я тебя перебью, - сказал Филипп - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но что делать, старина, эти вещи всегда уживались бок о бок. Я, кстати, не считаю битников - любых битников, наших или американских, - типичными представителями сегодняшней молодежи... - Что значит - типичными, не типичными? Пусть в крайней форме, но они выражают определенную систему мысли, более или менее общую для большинства. Это ты признаешь? - С оговорками. Если в крайней, то это уже не типично. Согласен, известное разочарование присуще сегодня всей молодежи, - разочарование во всем, даже в идее патриотизма. Но я вот еще что хочу тебе сказать: мы во Франции всегда относились к этой идее несколько... ну, иронически, что ли. На словах, пойми правильно. Мы любим свою страну, но француз скорее отпустит по этому поводу какую-нибудь шуточку... И не думай, что это свойственно нашим пятидесятым годам, я вспоминаю тридцатые, канун войны, - Марианна в своем фригийском колпачке была излюбленным персонажем всех карикатуристов, кто только не упражнялся в остроумии на ее счет... - И ты думаешь, это не сыграло своей роли в мае сорокового? - А по-твоему, юмористы из редакции "Канар аншене" виноваты в том, что Петен дошел до предательства? - Не упрощай, Филипп, ты ведь хорошо знаешь, что дело не только в Петене, - возразил Полунин. - А если случилось так, что судьба страны оказалась в руках одного рамолика, - это тоже говорит о многом. - О чем же это говорит? - О том, что остальным французам не было до нее дела, вот о чем! Правильно, потом все стало иначе, уж мне-то ты этого можешь не говорить, я видел совсем другую Францию в сорок третьем и сорок четвертом. Тогда это уже была драка не на жизнь, а на смерть. Но вспомни: вы почти год развлекались карикатурами, и только в мае вам стало не до смеха. Но уже было слишком поздно, понимаешь? Ваша милая манера над всем подшучивать и ничего не принимать всерьез, эта ваша всегдашняя ироничность сыграла с вами дурную шутку, Филипп. Потому что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, к которым нельзя относиться легко, и к этим вещам прежде всего относится понятие родины... Филипп улыбнулся - немного, пожалуй, натянуто. - Прости, но ты слегка помешан на этом вопросе. Или это у вас, русских, в национальном характере? - Может быть, не знаю. Всякий характер, в том числе и национальный, со стороны виден лучше. А что касается моего "помешательства"... знаешь, у нас есть одна поговорка: кто сыт, не может понять голодного. Это именно тот случай. Но мы отвлеклись, - ты меня спрашивал про Астрид? Единственное, что меня в ней настораживает, это ее склонность бродяжничать. А в остальном, что ж, она показала себя хорошим товарищем... Он посмотрел на часы и встал. - Мне пора, Филипп. Так мы обо всем договорились? - Договорились. - Ну и прекрасно. Слушай, меня тут просили купить... - Он полистал записную книжку. - Есть такие индейские кружева, называются "ньяндути", не слыхал? - Понятия не имею. Надо спросить в какой-нибудь галантерейной лавке, они, наверное, знают. - Поблизости есть? - Рядом, на улице Пальма, я тебя провожу. - Не надо, нам лучше не таскаться вместе по улицам. На всякий случай. Ты мне просто объясни, как туда пройти. - Сейчас свернешь за угол налево, и через три квартала будет Пальма. Она идет прямо к порту. Ну что ж, тогда попрощаемся... Времени до отлета было еще много. Полунин прошелся по магазинам, купил заказанное Дуняшей кружево, потом долго сидел в зале ожидания гидроаэропорта, глядя, как багровое распухшее солнце опускается в темные заросли за широкой, маслянистой, переливающейся красными отблесками гладью Рио-Парагуай. Было уже темно, когда пассажиров усадили в катер и подвезли к высокому клепаному борту старой, возможно еще военных лет, "каталины". Внутри было душно и едко пахло спирто-касторовой смесью, как будто прорвало гидросистему. Стюардесса с певучим коррентинским выговором, забавно растягивая гласные, подтвердила, что да, была небольшая утечка, но теперь все в порядке, сеньоры могут не беспокоиться, а запах уйдет, как только включат вентиляцию. Стали раскручиваться двигатели, самолет выл и звенел всеми своими переборками, словно дюралевая бочка, которую сверлят двумя огромными дрелями одновременно; Полунин не заметил, как сдвинулись и поплыли назад береговые огни в иллюминаторе, "каталина" начала разгоняться, грохоча и сотрясаясь, будто волокла днище по булыжнику, потом оторвалась от воды и, полого набирая высоту, легла курсом на юг. Когда погасла надпись "No smoking - Prohibido fumar"*, Полунин вытянул ноги и закурил. ______________ * Не курить (англ., исп.) Разговор с Филиппом оставил неприятный осадок, как всегда после бесцельного спора, когда оба остаются при своем мнении. Глупо вышло - не к месту разоткровенничался, ударился в патетику. Филипп, во всяком случае, уж точно воспринял это именно так. Теперь небось посмеивается, вспоминая. В самом деле, кто тянул дурака за язык, насчет Астрид можно было ответить совсем по-другому - настораживает, дескать, вот эта ее богемность поведения И ничего больше. Что ему до остального? Если сам Филипп считает нормальным, что девчонка объявляет себя "бывшей бельгийкой" и предпочитает колесить по свету, это в конце концов его дело. Патриотизм каждый понимает по-своему... А ведь странно, в сущности. У них с Филиппом старая дружба, солдатская - уж куда надежнее и прочнее; а настоящего, до конца, взаимопонимания все-таки нет. И пожалуй, быть не может. Для этого еще недостаточно провоевать вместе полтора года и одинаково ненавидеть фашистов, - для этого нужно одинаково любить одни и те же песни, помнить одни и те же сказки и - главное - говорить на одном языке, одинаково родном для обоих. Язык - это важно. Это невероятно важно. Можно свободно владеть двумя, тремя чужими языками - и все равно, если ты не можешь пользоваться своим, всегда будет ощущение какой-то своей неполноценности, полунемоты-полукосноязычия. Тогда уж и думать надо научиться не по-русски, так, наверное, проще... В салоне стало прохладно, включенная вентиляция вытянула резкий запах гидравлической жидкости, но теперь что-то не ладилось с обогревом. Пассажиры доставали из чемоданов шарфы и свитеры. Полунин тоже встал, надел пальто, протер рукавом запотевший плексиглас иллюминатора - снаружи была непроглядная тьма, "Каталина" летела над лесами южного Парагвая. Его вдруг пробрало ознобом - не столько от холода в тускло освещенном пассажирском салоне, сколько от внезапно представившейся картины этих пространств там внизу, всех этих бескрайних чужих земель, населенных чужими людьми, которых он никогда - даже прожив среди них всю жизнь - не сможет узнать и понять хотя бы приблизительно. И останется таким же чужим и непонятным среди них. Он достал из портфеля бутылку парагвайской "каньи" - прощальный подарок Филиппа, - отвинтил пробку и отхлебнул из горлышка. Огненная жидкость обожгла рот и стала разливаться по телу приятным теплом. Нет, Филипп все-таки друг, хотя и с оговорками. Ну, и Дино. А еще кто? А больше никого, хоть шаром покати. Евдокия не в счет, это другое. Друзей же - настоящих, из соотечественников - друзей-мужчин нет. Хотя он здесь уже восемь лет, пора бы и обзавестись. Ладно, проживем... Он еще раз приложился к бутылке, аккуратно завинтил и сунул в карман. Может быть, Дуня все же согласится приехать? Самолет прилетает около полуночи, еще не поздно - если он позвонит сразу из порта... "Их" квартирки на Сармьенто уже не было, подруга вернулась из Европы раньше, чем думали, и Дуне пришлось снова перебраться к своей фрау Глокнер. Туда ему, конечно, и думать нечего; но представить только, какой сейчас холод у него в комнате... Да, друзьями в русской колонии не разживешься. Странно - все более или менее знакомы между собой, всюду одни и те же примелькавшиеся лица, а ведь никто ни о ком толком ничего не знает. Перемещенные лица - народ осторожный, кем только не пуганный и не ловленный, откровенничать в этой среде не принято. Ничего не рассказывать о себе и никогда не пытаться выяснить чужую биографию - это уже стало принятой нормой поведения, правилом хорошего тона. Последнее время Полунин вообще мало с кем общался, но в первые два года после приезда - тогда еще не было ни одного клуба и местом еженедельных встреч служила для всех старая посольская церковь на улице Брасиль - он каждое воскресенье проводил время в компании холостяков, своего возраста или несколько моложе. Заваливались в ресторанчик попроще, сдвигали вместе два-три столика, брали несколько бутылок приторного муската - он до сих пор не мог вспоминать его вкус без отвращения - и начинался беспредметный треп. Травили анекдоты, обсуждали знакомых женщин, говорили о работе - тот устроился хорошо, а тому не везет, меняет уже третье место, и все что-то не то. Подвыпив, начинали петь хором, тут уж все шло вперемежку - "Землянка" и "Хороша страна Болгария", "Эрика" и "Лили Марлен". Настораживало то, что многие так хорошо знают немецкие строевые песни, но опять же - мало ли кто их пел в те годы, могли и в лагерях подцепить... Это уже потом пришло ему как-то в голову, что, встречаясь еженедельно, он ничего не знает ни о ком из своих собутыльников. Был там один высокий молчаливый парень со странной привычкой - кивать в знак отрицания и, наоборот, покачивать головой, отвечая "да". Говорил, что он из Болгарии, и, действительно, в Аргентину приехал со своими довольно богатыми родичами - дядька, из деникинских офицеров, был в Софии представителем какой-то американской фирмы. Потом случайно выяснилось, что насчет дядьки все верно, племянник же - одессит чистой воды и до сорок третьего года никуда дальше Больших фонтанов оттуда не выезжал... Таких загадочных типов среди перемещенных было пруд пруди. Одно время околачивался в той же компании некто со странной фамилией Ивановас - из Каунаса якобы, сын русской и литовца. Этого разоблачили на вечере в Литовском клубе - оказалось, что он не только не знает языка, но и не может припомнить ни одной каунасской улицы. "А чего, меня пацаном оттуда увезли", - буркнул он в свое оправдание. Над ним потом все смеялись: "Задница ты, Ивановас, родной город тоже надо с умом выбирать..." Позднее Полунин сам удивлялся, чем могла привлекать его в то время подобная компания. Скорее всего, просто тем, что это были соотечественники и с ними можно было хоть раз в неделю поговорить по-русски. После трех лет во французских казармах Буэнос-Айрес с его русской колонией показался ему чуть ли не уголком родины... Транспорты из Европы прибывали тогда почти каждый месяц, колония росла как на дрожжах, была освящена еще одна православная церковь - на Облигадо; перемещенные перекочевали туда, не успевшие найти квартиру даже жили там некоторое время, разбив палатки в углу двора. Открылся первый клуб, начала выходить первая еженедельная газета на русском языке - ее издавали католики "восточного обряда", прибывшие в Аргентину со своим пастырем, французским иезуитом отцом де Режи. И вся эта многотысячная масса людей одной национальности оставалась раздробленной, разобщенной, поделенной на множество мелочно враждующих между собой групп и группировок. Мышиная грызня происходила внутри каждого слоя, а сами слои вообще не смешивались, хотя и соприкасались, - как масло и вода, слитые вместе. Перемещенные советские граждане вперемежку со старыми эмигрантами из Европы - один слой, местные старожилы-белоэмигранты - другой, украинцы и белорусы из Польши - третий; старожилы делились в свою очередь на "красных" и "непримиримых", - те и другие к новой эмиграции относились одинаково враждебно, считая ее кто сплошь власовцами, кто сплошь советскими шпионами... Полунин незаметно задремал и проспал все три часа полета. Его разбудила стюардесса, сказала, что корабль идет на посадку, и попросила пристегнуть пояс. Снова вспыхнуло табло с запретом курить, голос Гарделя из динамика гнусавил старое приторное танго - "Буэнос-Айрес, земля моя родная...", в иллюминаторах правого борта наплывало и разворачивалось море огней. Внизу оказалось холодно, почти морозно, черная ледяная вода неподвижно стыла в бассейне Нового порта. Из первого же автомата Полунин позвонил в пансион фрау Глокнер. Дуня долго не шла, видимо не сразу ее добудились, - наконец спросила сонным голосом: - Алло, кто это? - Я, я это, - сказал Полунин, - здравствуй, Евдокия... - О, Мишель, это ты. Уже прилетел? Здравствуй, я ужасно рада Как там, в Парагвае, все по-старому? - Да что там может измениться... - Ну, почем знать. Обезьян видел? - Кого? - Обезьян. В Асунсьоне они, говорят, ходят по улицам, как люди. Я так хотела бы посмотреть! - Нет там никаких обезьян, вот козу видел... - О, как мило! Настоящая коза? Обожаю коз - у них глаза... как это сказать... такие сатанические. Мишель, а ты не забыл купить кружева? - Купил, купил. Послушай, Дуня... - Правда? - перебила она обрадованно. - Настоящее ньяндути? - Ну, я не очень в этом разбираюсь, сказали, что настоящее Дуня, поехали сейчас ко мне, а? Я поймаю такси, а ты пока собери вещички, хорошо? - Погоди, я не могу сообразить... Куда к тебе? - На Талькауано, куда же еще! Я по тебе соскучился, Евдокия. - Я тоже, но... - Дуняша вздохнула. - К тебе я не могу, ты же знаешь... - Да почему не можешь?! - закричал Полунин. - Из-за Свенсона, что ли? Не валяй дурака, он только что ушел в рейс. Ты меня слышишь? Дуня! - Слышу, слышу, пожалуйста, не нужно орать, как один слон. Дело в том... Ну, ты понимаешь, Мишель! Как это я вдруг поеду к тебе - все-таки замужняя женщина... - Да побойся ты бога, при чем тут твое "замужество"! Дуня, - позвал он жалобно, - тут холод собачий, у меня уже ноги мерзнут, я сдуру в тонких туфлях поехал. При чем тут замужняя ты или незамужняя? - Вот это мне нравится, "при чем"... - Да ведь ты же не возражала, когда мы жили вместе На Сармьенто? - Нет, ты все-таки ужасно какой-то не тонкий, прямо один варвар! Там ты был у меня, понимаешь, у меня! Потому что Колетт уступила квартиру мне, а не тебе. Одно дело, если женщина принимает у себя своего друга, и совсем другое - если она отправляется к нему. Ты знаешь, я никогда не была ипокриткой, но есть границы... Ну правда, Мишель, не сердись... - Я не сержусь, я просто не понимаю, что за логика... - Нет, сердишься, сердишься, я по голосу слышу. Хочешь, я тебе почитаю одни стихи? - Что почитаешь? - Стихи! - Читай, - согласился он уныло и переступил с ноги на ногу - цементный пол кабины и в самом деле обжигал холодом сквозь тонкие подошвы. - "Оттого и томит меня шорох травы, - нараспев произнесла Дуняша, - что трава пожелтеет, и роза увянет, и твое драгоценное тело, увы", - понимаешь, вообще-то это "он" обращается к "ней", а когда женщина читает это мужчине, слова о драгоценном теле несколько эпатируют, не правда ли? - Ничего, я понял. Валяй дальше. - "И твое драгоценное тело, увы, полевыми цветами и глиною станет. Даже память исчезнет о нас - и тогда оживет под искусными пальцами глина, и, звеня, ключевая польется вода в золотое, широкое горло кувшина. И другую, быть может, обнимет другой на закате, в условленный час, у колодца. И с плеча обнаженного прах дорогой соскользнет и, звеня, на куски разобьется". Хорошо, а? - Главное, кстати, - сказал Полунин. - Ты, Евдокия, удивительно умеешь утешить. Чьи стихи? - Не знаю, какой-то Г.Иванов, я нашла в старой тетрадке Ты завтра мне позвонишь? Мы сможем вместе пообедать. - Нет, в обед у меня свидание с одним типом, я позвоню позже. Ну что ж, покойной ночи и извини, что разбудил... На следующий день, когда Полунин пришел в "Шортхорн Грилл", Келли уже ждал его за столиком. - Я думал, вы вообще не явитесь, - ворчливо сказал он и, обернувшись к официанту, сделал знак подавать. - Присаживайтесь, дон Мигель, давно вас не видел. Как жизнь? - Веселого мало. У вас, кстати, тоже довольно усталый вид. - Есть отчего... Явно не в духе, он хмуро молчал, пока им накрывали на стол, потом так же молча принялся за еду. Полунин с аппетитом последовал его примеру - "Шортхорн" славился своим мясом, а он не ел с утра и успел порядком проголодаться. - Да, - сказал он, разрезая толстый бифштекс, - во всей этой истории вы, скажем прямо, оказались не на высоте... - При чем тут мы? - огрызнулся Келли. - В том-то и дело, что ни при чем. А почему, собственно? Организация, подобная вашей, должна быть политической опорой режима. - Кроме нас есть еще полицейский аппарат, есть федеральное бюро координации... - Знаю, - перебил Полунин. - Налейте-ка мне еще этого "тинто". Он подставил бокал, долил содовой из запотевшего сифона. Темное, почти черное вино вспенилось под шипящей струей и приобрело рубиновую прозрачность. - Так вот, насчет полицейского аппарата. В Германии, в тридцать третьем году, все это хозяйство пришлось переделать сверху донизу... Переделать и приспособить к новым требованиям, а параллельно создать новый уже полностью свой аппарат Вам не кажется, тут можно провести некоторые аналогии? - Они и были проведены, в общих чертах. - Да, в слишком общих. А как быть с частностями? С тем, что вы вели слежку за студентами и профсоюзными делегатами и проморгали заговор в морском командовании? И вы, кстати, уверены, что дело ограничилось флотом? Келли, продолжая жевать, пожал плечами. - Трудно сказать. Армия пока сохраняет лояльность. - Пока! - выразительно повторил Полунин и тоже занялся едой. - Самое любопытное, - сказал он через минуту, - что именно ваш "враг номер один" - коммунисты - на этот раз оказались в стороне. Может, вы не за теми гонялись? - Красные по обыкновению хитрят, - отозвался Келли. - Старый метод, дон Мигель, - заставить других таскать каштаны из огня. - Не знаю, - Полунин с сомнением покачал головой. - Что-то это не очень на них похоже. Да и некоторые сведения, которыми мы располагаем, говорят о другом. - Например? - Коммунисты придерживаются строгого нейтралитета. Почему они сейчас не выступают за Перона, вы и сами понимаете. И почему они никогда не выступят против него - тоже понятно. Как бы там ни было, хустисиализм* много дал аргентинскому рабочему, а Эвиту до сих пор боготворят в бедных кварталах. Это, разумеется, не может не приниматься в расчет партией, которая объявляет себя авангардом пролетариата. ______________ * Хустисиализм (от исп. Justicia - справедливость) - официальная доктрина правящей перонистской партии в Аргентине описываемого периода. - Хустисиализм как доктрина не имеет ничего общего с марксизмом, - возразил Келли. - Дело не в доктринальных разногласиях... Когда правительство проводит какую-то реформу, народу важен практический результат, а вовсе не то, на какой теории она построена. И коммунисты - независимо от того, разделяют они или не разделяют идеи нашего лидера, - коммунисты, во всяком случае, никогда не противодействовали осуществлению его социальной программы... В отличие от других идейных противников перонизма. - Они просто умнее, - возразил Келли. - И действуют исподтишка. - Не знаю, - повторил Полунин. - Я боюсь, вы слишком уж механически переносите в аргентинские условия некоторые тезисы чисто европейского происхождения... Это все-таки не совсем одно и то же. Поймите, если гестапо беспощадно преследовало коммунистов, то это потому, что для нацистского режима они действительно были врагом номер один. Уж что-что, а чувствовать источник реальной опасности люди Гиммлера умели. В этом смысле вам действительно стоило бы внимательнее изучить опыт немецких коллег. - Которые в конечном счете оказались в дерьме по самые уши, - желчно заметил Келли. - Вы говорите, мы проморгали Кальдерона. А они, ваши хваленые немцы, не проморгали Роммеля? Вицлебена? Клюге? - Вы имеете в виду "генеральский заговор"? Э-э, дон Гийермо, вот тут вы ошибаетесь! - возразил Полунин. - Поверьте, гестапо с самого начала было в курсе всех деталей. Гиммлер выжидал, понимаете? Если бы после взрыва в Растенбурге власть перешла в руки путчистов, он немедленно объявил бы себя спасителем Германии: знал, дескать, обо всем, но ничего не предпринял, не препятствовал покушению, хотя и мог бы. Поэтому, выходит, фактически Гитлера убрал именно он, рейхсфюрер СС. Ну, а когда все повернулось по-другому, то и он по-другому объяснил свое бездействие: выжидал, мол, чтобы прихлопнуть всех заговорщиков разом. Келли скептически усмехнулся. - Вам, конечно, виднее, - сказал он, - я не столь подробно осведомлен об интригах покойного рейхсфюрера. Возможно, он был гениальным политиком. Но те немцы, с которыми приходилось - и, к сожалению, приходится - иметь дело мне, это в большинстве своем просто напыщенные болваны, которые склонны всех поучать, но страшно не любят, когда им указывают на их собственные промахи. А их обидчивость - это просто что-то патологическое. Я сам столкнулся с этим года два назад, когда речь зашла о проверке лояльности некоторых иммигрантов из Западной Германии. Местные встали на дыбы - увидели в этом чуть ли не оскорбление расы! Как это, мол, так - проверять истинных арийцев? Конечно, в принципе я готов согласиться, что немецкая колония - особенно та ее часть, что прибыла сюда после катастрофы сорок пятого года, - представляет собой как бы самоочищающуюся среду, однако... - Тоже не совсем верно, - перебил Полунин. Он отодвинул тарелку, закурил, Келли смотрел на него выжидающе. - Что значит "самоочищающаяся среда"? Таких не бывает, строго говоря. История разведки достаточно убедительно доказывает, что опытного агента можно внедрить в любую среду... какой бы стерильной она ни казалась. А уж говорить о "стерильности" здешних иммигрантских колоний - сейчас, когда Аргентина стала проходным двором всего континента... Мы, помнится, касались уже с вами этой темы. А, кстати, тот парень, что я вам тогда сосватал, - как он, ничего? - Позвольте... Ах да, русский, который служил в СС? Знаете, не сказал бы, что это такое уж приобретение. - Правда? - Полунин горестно удивился. - Подумайте, а ведь мне его аттестовали с самой лучшей стороны. Я все больше убеждаюсь, что решительно никому нельзя верить. Что же он, недостаточно усерден? - Да нет, усердия хоть отбавляй, - Келли оглянулся, подозвал официанта и велел подавать кофе. - Результатов пока не видно, сообщает всякую чушь. Вдруг, вообразите, приносит такой рапорт: "Вчера, там-то, в моем присутствии, такой-то произнес по адресу сеньора президента Республики русское национальное ругательство из трех слов". Можете себе представить подобный уровень информации! Что это еще, кстати, за "национальное ругательство"? - Ну, есть такое. Перевести я затрудняюсь, - это скорее идиома, и довольно грубая. - Нашел чем удивить, - сказал Келли. - Сеньора президента сейчас кроют все кому не лень... причем едва ли ограничиваясь тремя словами, уж в бранных-то эпитетах кастильский язык недостатка не испытывает. А что касается иммигрантских колоний, то вы правы - это наверняка рассадники всяческой инфекции, какая тут, к черту, стерильность. Вот чего не хотят понимать наши идиоты немцы. - Сами они, к слову сказать, развели у себя такой бордель, что волосы дыбом встают. Скажу вам откровенно: я избегаю всяких контактов с немцами, просто боюсь, ну их к черту, с ними можно так нарваться... Да вот вам пример, не угодно ли? В сорок четвертом году, во Франции, в одной из партизанских банд подвизался на должности комиссара некто Густав Дитмар. Да, немец, как ни странно. Впрочем, "странность" эта объясняется довольно легко: Дитмар, как мне сказали, старый функционер КПГ, лично знал Тельмана, а карьеру военного комиссара начинал еще в Испании, в одной из Интернациональных бригад - помните, были такие? - Помню, конечно. Вернее, знаю. И что же? - А то, что этот Дитмар сейчас здесь. Вот вам, пожалуйста, немецкая "самоочищающаяся среда". - Любопытно. Здесь - это значит в столице? - Нет, он поселился в Кордове. - Под каким же именем он там поселился? - Под своим собственным, представьте. Хотите адрес его фирмы? "Консэлек лимитада", улица Доррего, восемьсот двадцать шесть. - Очень любопытно, - повторил Келли. - Не совсем обычный прием, а? - Как сказать, - Полунин усмехнулся. - Один из лучших советских разведчиков, Рикардо Зорге, тоже не утруждал себя придумыванием псевдонимов. - Если не ошибаюсь, японцы его повесили? Уж лучше бы утруждал. А он действительно работал под своим настоящим именем? - Да, все время. Понимаете, это особый психологический прием: когда от тебя ждут лжи, скажи правду - и ее пропустят мимо ушей. Я помню забавный случай: один террорист вез чемодан с брикетами ТНТ, на станции его остановили - проверка документов, дело было во время войны. Документы подозрения не вызвали, а потом полицейский спрашивает: "Что у вас в чемодане?" Тот отвечает: "Ничего, кроме взрывчатки". Полицейский рассмеялся и пропустил его на выход. Понимаете? Тут та же схема поведения. - Так, так... - Келли протянул руку к сахарнице и задумчиво пощелкал клапаном на конической серебряной крышке. - Чем именно занимается в Кордове этот... Дитман, вы сказали? - Он опрокинул сахарницу над своей чашкой и вытряхнул в кофе струйку песка. - И зачем ему вообще понадобилось сюда приезжать? - Ну знаете, - Полунин улыбнулся, - вы слишком многого от меня хотите! Осторожно, вы уже сыпали себе сахар... Келли поставил сахарницу. Попробовав кофе, он поморщился и долил свежим из кофейника. - О Дитмаре я знаю только то, что вы сейчас услышали, - продолжал Полунин. - Меня эта личность не особенно интересует... Тем более что я, как уже сказал, вообще предпочитаю держаться от тевтонов подальше. Я просто вспомнил про этого типа в связи с нашим разговором о вражеской агентуре. Что Дитмар может делать в Кордове? Да что угодно. Он там открыл электромонтажную фирму, причем с довольно специфическим, я бы сказал, уклоном. "Консэлек" интересуется главным образом промышленными объектами, а подряды на электрооборудование обычных жилых домов берет неохотно. Хотя всякий специалист вам скажет, что квартирная проводка куда выгоднее, чем промышленный монтаж. И если вспомнить, что именно в Кордове расположены заводы ИАМЕ... где, кстати, скоро будет запущен в серию первый в Латинской Америке реактивный боевой самолет отечественной конструкции... - Вы это про наш пресловутый "Пульки-1"? Между нами говоря, до серийного выпуска еще далеко, пока проще и дешевле покупать у англичан их старые "глостеры"... Но вообще это интересно, вашего немца стоило бы прощупать. Безусловно. Но вот как это сделать... Если я опять скажу этим болванам, что у них не все благополучно... - Ну и черт с ними, - сказал Полунин, посмотрев на часы. - В конце концов, есть соответствующие органы, пусть они им и занимаются. Уж они-то оказии не упустят, эта публика любит снимать сливки... и зарабатывать престиж на такого рода сенсационных разоблачениях. Келли долго молчал. - Вопрос приоритета меня не волнует, - сказал он наконец. - Плохо другое... Там ведь тоже сидят кретины, которые не переносят советов, а сами заваливают дело за делом. В этом случае нужна гибкость, - профессионалы, как правило, ею не отличаются. - Ну уж, наверное, среди ваших... соратников, или как вы их там называете... найдется какой-нибудь немец, которому можно поручить подобраться к Дитмару? Я понимаю, аргентинец здесь не годится. - Немцы есть, - кивнул Келли. - Куда больше, чем мне бы хотелось, и отношения у меня с ними весьма натянутые. Меня тут вообще некоторые считают чуть ли не антинацистом, представляете? Это меня, который еще до войны больше сделал для пропаганды гитлеровских идей в Южной Америке, чем любой из этих... - Подумайте, - сочувственно сказал Полунин. - В самом деле, ведь ваша неприязнь к немцам на самого Гитлера не распространяется? У вас, помнится, в кабинете висит его портрет... - Гитлер был действительно великий человек, а окружали его пигмеи, жалкие ничтожества, - именно в этом трагедия нацизма. - Вот оно что, - сказал Полунин. - Теперь я понимаю, почему у вас такие натянутые отношения с местными немцами. Если вы так же откровенно высказываете перед ними свои взгляды... - А почему я должен их скрывать? Я, кстати, не скрываю от немцев и своего кредо. А кредо у меня простое: Аргентина - для аргентинцев. Мы страна гостеприимная, но это вовсе не значит, что мы готовы позволить нашим гостям нами командовать. Немцы же даже здесь продолжают считать себя "расой господ" и соответствующим образом себя ведут. А меня это не устраивает! Какого черта, здесь им, в конце концов, не Европа... - Да, сложный переплет... - Полунин опять глянул на часы. - Ну что ж, дон Гийермо... Приятно было с вами поговорить, а сейчас мне пора. - Да, идемте. Келли подозвал официанта и жестом остановил Полунина, который полез было за бумажником. - Ну погодка, - с отвращением проворчал он, когда они вышли на улицу, в промозглую сырость зимних сумерек - Вам в какую сторону? Идемте, я вас провожу до метро, мне тоже туда. В Европе сейчас лето? - Да, самый разгар... - Как вы вообще переносите наш климат? - Приспособился уже. Вначале все не мог привыкнуть к тому, что на Новый год - жара. - Представляю. Это, наверное, трудно - все шиворот-навыворот. А мне вот странно думать, что в январе может быть холодно. Я читал записки одного испанца - был в России с дивизией Муньоса Гранде. Пишет, что зимой термометр показывал сорок ниже нуля. Неужели правда? - Вполне. Впрочем, сорок - не совсем обычная температура даже для тех мест. "Голубая дивизия", если не ошибаюсь, дралась под Псковом? Но минус двадцать пять, тридцать - это сколько угодно. - Чудовищно! - Келли поежился. - Да, не удивительно, что немцы проиграли русскую кампанию. С такими морозами... - При чем тут морозы? Битва на Курском выступе шла летом, в самую жару. Кстати, о немцах, дон Гийермо... Мне сейчас пришло в голову: если вы все-таки захотите сами заняться делом Дитмара, подумайте об этом парне из СС... ну, который информирует вас, кто и как ругает сеньора президента. Здесь, видно, от этого дурака действительно мало толку, а в Кордове он мог бы пригодиться. Немцы обычно симпатизируют иностранцам, которые у них служили, и охотно приближают их к себе... Келли ничего не ответил. Они дошли до станции метро, остановились у чугунного парапета, ограждающего спуск. - В самом деле, подумайте над этим вариантом, - снова заговорил Полунин. - Я не к тому, конечно, чтобы поручить ему всю разработку Дитмара, для этого он, боюсь, глуповат. Но просто покрутиться рядом, понаблюдать, выяснить окружение, контакты... почему бы и нет? - Это, пожалуй, мысль, - равнодушно согласился Келли. - Я подумаю... Выждав несколько дней, Полунин позвонил Кривенко и назначил ему встречу. Тот послушно явился минута в минуту, со своей всегдашней улыбочкой и преданностью во взоре. - Ну что, капитан, - небрежно спросил Полунин, - жизнью вы довольны? Чего еще не хватает вам для полного счастья? - Хе-хе, - посмеялся тот. - А оно бывает, полное-то? - Ты смотри, - Полунин покачал головой, - тебя, я вижу, на философию уже потянуло. Опасный признак, капитан. Пани Ирэна не будет по вас скучать? - А чего ей скучать... - Ну, не знаю... Генеральши иногда привязываются к адъютантам. Ты, кстати, когда едешь? - Куда? - В Кордову, куда еще ездят зимой порядочные люди. - А-а, в Кордову... - Слушай, Кривенко. Ты "Тараса Бульбу" читал? - Ну... проходили в школе, - уклончиво отозвался тот. - Ясно. Не помнишь, значит, ни хрена. И что однажды Тарас Андрию сказал, тоже не помнишь? А сказал он ему вот что: я, говорит, тебя породил, я же тебя и убью. Ты не боишься, что наша с тобой идиллия может в один прекрасный день завершиться именно таким образом? - Зря ты так, Полунин, - с чувством сказал Кривенко. - Можно подумать, я и сам не понимаю... - А понимаешь, так отвечай, когда тебя спрашивают, едрена мать! Ты виделся с Келли? - Виделся, да, еще три дня назад. - Про Густава Дитмара он тебе что-нибудь говорил? - Так точно, говорил! - Так. Теперь слушай, что скажу я. Разработку Дитмара будешь вести по двум линиям одновременно: для Келли и для меня. Келли об этом знать не должен. Если, не дай бог, узнает - запомни, Кривенко, я тебя и под землей достану... - Ну вот еще, - обиделся тот, - ты уже думаешь, я совсем... - Я ничего не думаю, я предупреждаю. Значит, по той линии будешь действовать согласно его инструкциям, что уж он тебе скажет делать. А мне нужно вот что: я должен быть в курсе всех перемещений Дитмара и всех его контактов - где, когда, с кем. Но главное - перемещений! Куда бы и на сколько бы времени он ни собрался, об этом я должен знать заранее. Если вдруг внезапно уедет - ну что ж, придется проследить, узнать... Для этого, конечно, тебе надо устроиться в его фирму, хоть подсобником. - Зачем подсобником, я и монтером могу - с гордостью сказал адъютант. - Келли говорил, он по электрической части? Вот я и устроюсь как электрик. - Ты что, действительно работал электриком? - Я кем угодно работал. Кусать-то надо! - Тогда совсем хорошо. Только ведь, наверное, монтер из тебя... Со скрытой проводкой приходилось иметь дело - когда трубы в стенах замурованы? - Да господи! Я этих проводов тыщу километров проложил. - И как же ты их прокладывал, в трубах-то? - А лента такая есть, - стал объяснять Кривенко. - Узенькая, стальная, а на конце шарик. Ее пхаешь, она где угодно пролезет, а после к другому концу привязываешь провода, сколько там надо, и тащи. Только надо тальком присыпать, а то застревают, паразиты. - Верно, - подтвердил Полунин. - И в самом деле кумекаешь кой-чего. Так что давай тогда оформляйся в "Консэлек" и постарайся для начала зарекомендовать себя хорошим работником. Немцы это ценят прежде всего. Ну, а дальше будешь действовать по обстоятельствам Как говорится, применяясь к местности. Патрону при случае о себе расскажешь, поделишься фронтовыми воспоминаниями. Ты, кстати, в каких был чинах? - Войну кончил шарфюрером, - сказал Кривенко скромно, но с достоинством. - Да-а, небогато. Но что делать, не всем же быть генералами. Татуировка осталась? - Осталась, - Кривенко осклабился. - В сорок пятом я из-за нее чуть не погорел - нарвался в Мюнхене на одного "эмпи", верно из американских жидов... - Дитмару обязательно продемонстрируешь, как бы невзначай. Скоро потеплеет, работать можно будет налегке, без рубашки... - Понятно, - Кривенко покивал, потом задумался - Тут только одно... - сказал он медленно. - Ты вот говоришь: показать татуировку, фронтовыми воспоминаниями поделиться... Насчет себя, значит, можно ему все чисто выложить? - Можно, раз я советую. - Выходит, он что же, этот Дитмар... Понимаешь, когда Келли со мной говорил, я вроде так понял, что это тип подозрительный и за ним надо следить. А теперь по-другому получается. Вот тут я что-то не совсем... - Дитмар - нужный мне человек, и ты должен не спускать с него глаз. Понял? Если инструкции, которые ты получаешь от Келли, в этом смысле разойдутся с моими, ты должен немедленно сообщить мне и ничего не предпринимать без моего ведома. Ну, например, он скажет: Дитмара будем брать. Или: Дитмара нужно ликвидировать. Боже тебя упаси! Короче говоря - сначала я, потом Келли. Ясно? - Ясно... - Что ж, тогда вот - держи, это аванс... Он достал из портфеля тугую пачку новеньких сотенных купюр, крест-накрест опечатанную банковскими бандеролями с жирно оттиснутой цифрой "5.000". Кривенко протянул было руку к деньгам, но не взял и настороженно зыркнул на Полунина своими похожими на смотровые щели гляделками. - Вроде бы не за что еще, а? - спросил он вкрадчиво. - Значит, есть, если пришло время ставить тебя на довольствие. Сумма не подотчетная, никто твоих трат проверять не станет, но учти: если ты завтра спустишь все на баб, а через неделю тебе не на что будет купить секретарше Дитмара коробку конфет, выкручивайся как знаешь. - Что ты, что ты, - заторопился Кривенко, засовывая пачку в карман. - Ну, спасибо, Полунин, приятно иметь дело с солидной фирмой. Расписочку на чье имя? - На хрен мне твоя расписка Звонить будешь по тому же телефону, каждый понедельник и четверг от двадцати трех ноль-ноль до полуночи. Только имен никаких не называй, Дитмар пусть будет... ну хотя бы "дед". А Келли называй Колей, легче запомнить. С ним как связь договорились поддерживать? - Велел сообщать в письменной форме, по мере накопления разведданных. - Вот и хорошо, будешь согласовывать свои рапорты со мной. Ну, все запомнил? Ладно, давай тогда действуй, Кривенко, оправдывай доверие... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Однажды утром Полунин нашел в почтовом ящике бандероль, оклеенную пестрыми парагвайскими марками, с недельной давности номером "Эль Паис". Развернув газету, он увидел на третьей полосе обведенную красным карандашом заметку: "Пресс-конференция в клубе журналистов Асунсьон, 11 июля (от нашего корр.) Интересная пресс-конференция, устроенная выдающимся французским этнографом, состоялась вчера в столичном Клубе журналистов. Доктор Фелипе Маду, продолжительное время руководивший в нашей стране работами экспедиции по изучению быта и фольклора индейских племен, выразил горячую благодарность парагвайским властям и лично его превосходительству Президенту республики генералу Альфредо Стресснеру за неоценимую помощь и содействие исследованиям французских ученых. "Наш опыт, - сказал в заключение Ф.Маду, - несомненно послужит делу дальнейшего расширения франко-парагвайских культурных контактов и углубит дружбу и взаимопонимание между двумя великими народами". Собравшиеся тепло напутствовали д-ра Маду, а также его очаровательную секретаршу и переводчицу, молодую бельгийскую журналистку Астреа В.Эстенховен". - Вот и конец нашей экспедиции, - сказал он, передав газету Дуняше. - На, почитай, ты все интересовалась, чем я там занимаюсь... Дуняша прочитала и фыркнула. - Я вижу, "очаровательная секретарша" уже переделалась в Астрею? Мало ей было королевского имени, идиотке. - Да это в газете переврали, вечно путают иностранные имена. Фамилию тоже, на самом деле она Стеенховен. - Мне-то что! Она действительно очаровательна? - Не в моем вкусе. И потом, у нее роман с Маду. - Еще бы, она ведь секретарша. Значит, ты теперь без работы? - Выходит, так, - согласился Полунин. - Ну и прекрасно, хватит тебе ездить по всяким джунглям. Ты должен отдохнуть, Мишель, ужасно стал нехорош - один нос торчит, и спишь плохо... Они хоть выплатили тебе индемнизацию*? ______________ * Пособие при увольнении. - Да, я все получил, как положено. - Вот и не смей никуда ангажироваться. Читай книги, гуляй, походи еще на эту свою выставку - ее скоро закроют... Разговор происходил за завтраком. Они опять жили по-семейному, - поскольку Дуняша так и не согласилась переехать в квартиру Свенсона, Полунин нашел ей меблированную гарсоньерку неподалеку, на площади Либертад, и почти насильно перевез из пансиона фрау Глокнер. Теперь он обычно ночевал здесь, за исключением тех вечеров, когда ему приходилось сидеть у себя, ожидая звонка из Кордовы. - Посмотрим, - сказал он неопределенно. - Без работы тоже взбесишься... Да и от чего мне отдыхать? Я уже и так сколько времени без дела околачиваюсь. - Ты только три недели назад вернулся из Парагвая, а до этого был в Кордове, - возразила Дуняша. - И вообще, ты весь какой-то замученный. Окалачиваться - это от слова "калач"? Прости, но ты на калач нисколько не походишь, скорее уж сухарь. - При чем тут калач? Это от слова "колотить" - там "о", а не "а". - Колотить? А это при чем? Кто тебя колотит? Нет, все-таки язык у нас совершенно фантастический, с ума можно свихнуться. Слушай, Мишель, а если тебе съездить поиграть в казино? Говорят, это хорошо встряхивает. Поезжай, правда! - У тебя, Дуня, идеи - одна другой лучше... - А что, играл же Достоевский, - Дуняша пожала плечами, допила свой кофе и посмотрела на часы. - О-ля-ля, я опять опаздываю! В одиннадцать у меня свидание с Рикарди... кстати, он, по-моему, хочет предложить мне быть у них штатным дизайнером. Ты как считаешь? - Что я могу посоветовать? Понятия не имею, Дуня, смотри, как тебе лучше. - Вот я и не знаю. Конечно, это... как сказать... лестно, такая фирма! Но я ведь буду связана? Не знаю, не знаю. О, я тебе не показывала? Мне вчера прислали новые визитные карточки, по моему рисунку... Полунин изумленно взял карточку - таких ему еще видеть не приходилось: на бархатно-черном ватмане с неровно обрезанными краями была оттиснута выпуклая золотая корона, под которой - тоже золотым рельефом - сверкали стилизованные под готику буквы "Eudoxie de Novosilzeff". Профессия владелицы - "художественный дизайн" - адрес и номер телефона были напечатаны красным. - Черная-то она почему? - А почему ей быть белой? У всех белые, а у меня будет черная, и потом, это ведь точно такая бумага, на которой я рисую. Понимаешь? В этом что-то есть, - глубокомысленно пояснила Дуняша, любуясь карточкой. - Ты, Евдокия, просто Хлестаков в юбке, - Полунин покачал головой, - на кой тебе шут эта корона? И еще частицу "де" присвоила... - Что значит "присвоила"? - возмутилась Дуняша. - Милый мой, Новосильцевы ведут свою генеалогию от четырнадцатого века, это тебе не "мадам де Курдюков"... А корона - ну просто орнамент, и потом, аргентинцам такое импонирует. Должна же я думать и о рекламе, не так ли? - Реклама-то ладно, но ведь ты не урожденная Новосильцева? Дуняша, уже встав из-за стола, посмотрела на Полунина надменно, сверху вниз. - Я урожденная Ухтомская, сударь. А князья Ухтомские, если уж на то пошло, - прямые Рюриковичи. Хотя сама я не княжна, у нас боковая ветвь, но все равно - Ухтомская есть Ухтомская. Даже учитывая мою татарскую бабушку, во мне хватит голубой крови на дюжину Новосильцевых! - Хорошо, хорошо, - сказал Полунин, подавив улыбку, - прости, Авдотья свет Рюриковна, не знал твоей родословной. Ты когда вернешься? - Это зависит. У меня нынче масса дел, и потом, если Рикарди начнет строить мне куры - это я не от самомнения, куры он Строит всем решительно! - если он, скажем, пригласит меня пообедать... - Ох, смотри, Евдокия, доиграешься. - Но боже мой, у меня и в мыслях нет с ним играть, этот Рикарди нужен мне, как кошке аккордеон, - но когда ведешь деловую жизнь... Словом, не знаю! Ну, я побежала, милый, не скучай... Легко сказать - "не скучай". Последнее время Полунин не знал, чем заняться, чтобы заполнить мучительную пустоту ожидания. Книги валились из рук, он не мог сосредоточиться, постоянно возвращаясь мыслями к одному и тому же. Выставка была изучена до последнего экспоната, да и не очень разумно было бы крутиться там каждый день... А ждать предстояло еще долго. Два месяца, три, а может, и еще дольше: чем больше успокоится Дитмар (если его и в самом деле предупредили из Парагвая), тем легче будет его взять. Нужно только хорошо организовать наблюдение, а вот с этим дело обстояло неважно. Кривенко аккуратно звонил из Кордовы в условленные дни около полуночи - в это время легче было дозвониться, обычно междугородные линии бывали перегружены, - но ничего интересного не сообщал. Устроиться монтером бывшему адъютанту удалось без труда, но личные контакты с "дедом" пока не налаживались. Пятнадцатого июля Филипп и Астрид отплыли из Монтевидео на "Конте Бьянкамано", чтобы в Генуе пересесть на французский пароход до Марселя. Дино сообщил, что имеет аргентинскую туристскую визу, действительную до тридцать первого декабря; Филипп должен был получить такую же. Оставалось ждать - и это-то было для Полунина самым трудным... Он стоял у окна, глядя на залитую зимним солнцем площадь внизу. В просвете между пальмами показалась Дуняша. Дойдя до квадратного бассейна посредине, она оглянулась, подняв голову, помахала ему, послала воздушный поцелуй и, взглянув на часы, пустилась бежать, размахивая сумкой. Полунин смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом улицы Чаркас, потом вздохнул и стал убирать со стола остатки завтрака. Иногда он ловил себя на мысли, что все было бы куда проще, будь она другой, обычной женщиной. Тогда он хоть знал бы точно, любит ее или не любит. А сейчас он этого не знал. Находясь в отлучке, он иногда не вспоминал о ней неделями, а иногда тосковал страшно, мучительно, до сердцебиения и сухости во рту, как можно тосковать по женщине, с которой был близок и которую помнишь не только сердцем - губами, ладонями, всей кожей. Казалось бы, страстью проще всего было назвать такое отношение - если бы не было в нем ничего другого; но и другое было, была рвущая душу нежность, какую можно испытывать лишь к ребенку, было изумленное любование, с каким можно смотреть на только что раскрывшийся цветок, на алмазный спектр в капле росы под солнцем, на готовую вспорхнуть бабочку. Да, в его отношении к Дуняше было все, из чего составляется любовь, - и страсть, и нежность, и уважение как к человеку, потому что она была хорошим товарищем, на нее - он знал - можно положиться в трудную минуту. И все же, наверное, это еще не было любовью. Потому что любовь - это что-то такое, без чего уже нельзя, что становится вдруг необходимым, как воздух, как хлеб для голодного, как вода для умирающего от жажды. А может ли стать необходимой бабочка или капля росы? Может ли придать сил любование цветком? Впрочем, японцы считают - может... Он подошел к ее рабочему столу, перебрал разбросанные рисунки, открыл коробку с новыми визитными карточками, вынул одну и долго рассматривал, морщась от лезущего в глаза сигаретного дыма. Красиво, конечно... на то и художница. И, надо полагать, как реклама задумано совсем неплохо - попробуй такое не заметить. И все-таки нормальный человек до подобного не додумается. Даже как-то зловеще - золото на черном, и еще эти красные буковки внизу... Эх, Дуня, Дуня, ребенка бы тебе самого обыкновенного... В передней заверещал телефон, Полунин вышел, снял трубку. - Ола, кто это? - спросил он по-испански, думая, что звонят Дуняше. - Михаил Сергеевич, здравствуйте, - ответил ему голос Основской. - Наконец-то вы нашлись! Звонила уже два раза к вам на Талькауано, а потом вспомнила, что вы однажды дали мне номер второго телефона, и решила попытать счастья здесь. Я вот почему вас разыскиваю - скажите, вы нынче не заняты? - Нет, сегодня я совершенно свободен. А что? - Да дело в том, что я наконец смогла выполнить вашу просьбу относительно Алексея Ивановича... - Алексея Ивановича? - не поняв, переспросил Полунин. - Ну да! Это... то лицо, с которым вы просили меня поговорить - ну, помните, месяца полтора назад... - Ах, вот кто! А я просто не мог сразу сообразить, о ком идет речь... Так вы с ним виделись? - Да, и он сказал, что охотно с вами познакомится. Как я и думала, все ваши опасения и колебания оказались совершенно напрасны! Я сказала ему, что попытаюсь вас разыскать, и если вы не заняты, то сегодня же туда и придете... Полунин досадливо прикусил губу. Черт возьми, перестаралась Надежда Аркадьевна... Единственное, чего сейчас не хватает, это чтобы Келли пронюхал о его контактах с советским дипломатом! - Вы меня слышите? Михаил Сергеевич, алло... - Да-да, вот теперь слышно, - что-то пропадал звук... ...А отказаться от встречи неудобно, сам ведь напросился; не пойти сейчас - второй раз уже не попросишь... Да черт с ним, с Келли и его "соратниками", может и не так уж следят сейчас за его контактами, а в крайнем случае как-нибудь отбрешется. Семь бед, один ответ. Полунин чувствовал, что еще больше запутывается в собственной лжи, но выбираться теперь из этой паутины было уже поздно. На худой конец, Келли можно и самому - так сказать, превентивно - намекнуть на некий источник информации, близкий к дипломатическим кругам... - Ну, спасибо вам, Надежда Аркадьевна, - сказал он, мгновенно прокрутив в голове все эти соображения. - Я сегодня же и побываю у вашего знакомого. - Вот и отлично. Адрес-то знаете? Это не там, где посольство, а... - Да-да, я знаю, - прервал Полунин. - Отлично, - повторила Основская. - Спросите там, где его найти, вам скажут. Ну, бог вам в помощь, голубчик... - Михаил Сергеевич? Очень приятно... - Человек средних лет, в аккуратном сером костюме, с неприметным лицом и гладко зачесанными назад светлыми волосами встретил его в дверях, энергично пожал руку и указал на кресло возле низкого круглого столика с журналами. - Присаживайтесь... И извините, я вас на пять минут оставлю. Полистайте пока, тут, кажется, есть относительно свежие... Бегло улыбнувшись ему, Балмашев вышел. Полунин взял "Огонек", рассеянно просмотрел фоторепортаж о визите нашей правительственной делегации в Индию, очерк о трудовых подвигах покорителей целины. Обо всем этом он уже читал, - в книжном магазине братьев Лашкевич на проспекте Леандро Алем всегда можно было купить некоторые советские газеты. "Правда", "Известия", "Комсомольская правда" приходили с опозданием на месяц и довольно нерегулярно; политика властей в этом отношении была совершенно непредсказуема: иногда газеты и журналы из СССР пропускали, иногда задерживали, причем явно вне всякой связи с характером публикуемого материала. С книгами, кстати, делалось то же самое: Основская жаловалась, что чаще всего изымают почему-то техническую литературу - учебники, справочники... Положив журнал на место, Полунин обвел взглядом комнату. Было в ней что-то не совсем обычное, не здешнее, он даже не сразу сообразил, что именно. Потом вдруг понял - дорожка! Малиновая ковровая дорожка, окаймленная светло-зеленым, делила комнату надвое, пересекая ее от одной двери к другой, - точно такая, вспомнилось ему, лежала у них в институте, в приемной деканата... Поразительно, как удерживаются в памяти такие мелочи, сейчас вот стоило увидеть - и сразу вспомнил. Здесь, в Аргентине, он, пожалуй, ни разу не видел в служебных помещениях ничего подобного, здесь это не принято. Поэтому-то дорожка сразу обратила на себя внимание: воспринимается как нечто нездешнее, экзотическое. Но о чем, конкретно, будет он говорить с этим Алексеем Ивановичем Балмашевым? Полунин снова мысленно ругнул Надежду Аркадьевну за поспешность, а заодно и себя: точнее надо было сформулировать просьбу. Сказать, чтобы только позондировала возможности, но ни в коем случае не договаривалась бы пока о встрече. Или тогда уж отказаться сегодня, придумать какую-нибудь причину - но что придумаешь, если уже сказал, что ничем не занят весь день... А сейчас положение глупее глупого. Сейчас вот он вернется и скажет: "Я вас слушаю"... В самом деле, припереться к занятому человеку, в разгар рабочего дня, - просто так, чтобы познакомиться? Черт, как глупо вышло, если бы хоть за сутки предупредила - обдумать, подготовиться к разговору... - Еще раз прошу меня извинить, - еще с порога заговорил, входя в комнату, Балмашев, - нужно было закончить там с одним товарищем. День сегодня, понимаете, сумасшедший какой-то... С самого утра то одно, то другое... - Я, выходит, не очень кстати, - сказал Полунин, по-мальчишески обрадовавшись предлогу удрать. - Тогда, может быть, в другой раз? У меня-то ведь, собственно, срочного ничего... - Да нет, нет, я уже освободился! - Балмашев сел в соседнее кресло, извлек из-под журналов пепельницу - тяжелую, под граненый хрусталь, тоже, как и малиновая дорожка на полу, очень какую-то нездешнюю. - Напротив, Михал Сергеич, я рад... что нашли время заглянуть, мне Надежда Аркадьевна много о вас говорила... Непременно, думаю, надо бы познакомиться с товарищем. Нам ведь, по правде сказать, общаться с проживающими здесь советскими гражданами приходится не так уж часто... Я имею в виду тех, кто после войны сюда приехал. Курите? Он выложил на столик пачку "Беломора". - Спасибо, я привык к более крепким. А впрочем... Полунин взял папиросу, осторожно прикурил от протянутой Балмашевым зажигалки. Дым был непривычно слабый, странного, почти забытого вкуса. - Кстати, ваши, ленинградские, - улыбнулся Балмашев, тоже закуривая. - Вы ведь, если не ошибаюсь, ленинградец? - Да. - И воевали на Ленинградском? - Нет, на Юго-Западном... в сорок первом. А потом на Западном - не на нашем, а там... во Франции. Но это уж под занавес. - Да, мне Надежда Аркадьевна говорила, что вы были в маки. - И в маки, и в регулярных. Войну я закончил под Инсбруком, в Первой французской армии. Балмашев присвистнул. - Во-о-он оно что, - протянул он. - Да-а... Покидало вас, я вижу, по свету. - Если б меня одного, - усмехнулся Полунин. - Тоже верно. Сейчас, впрочем, обратное намечается движение... Все-таки тянет людей домой, никуда от этого не деться. Да, любопытно... Вы что же, во французской армии были как советский гражданин? - Нет, разумеется. Там я был французом - Мишелем Баруа. Документы на это имя мне еще в сорок третьем году выковали... - Выковали? - Виноват, это, кажется, галлицизм. Словом, бумаги были, липовые. - Французский там освоили или раньше? - Я его еще в школе когда-то учил, - странное такое совпадение, в большинстве школ был немецкий... Ну, а в отряде напрактиковался, - в армии уже никто ничего не замечал. Конечно, на отвлеченные темы беседовать не приходилось, а для обычных солдатских разговоров словарного запаса хватало. Потом, правда, читал много. - Смотрите... Значит, у вас способности лингвиста! В каких местах пришлось партизанить? - Нормандия, Иль-де-Франс. После освобождения Парижа все отряды влились в регулярную армию, я попал в Первую - к Делатру. Она действовала на правом фланге американцев, в Эльзасе. - Тяжелые были бои? - Под Кольмаром - да. Позже, когда пошли за Рейн, боев практически не было. - Ну, понятно. А потом, значит, решили посмотреть Южную Америку... - Да, вот так получилось. - Понятно, - задумчиво повторил Балмашев. - Служили-то в каком роде войск? - Дома - в пехоте, а у французов попал в бронетанковые. Был стрелком-радистом на "шермане". - А я до Берлина с матушкой пехотой дотопал, - улыбнулся Балмашев. - Перед войной только успел закончить истфак, годик попреподавал, собирался было в аспирантуру... Кстати, Михал Сергеич, вы где учились? - В Ленинградском электротехническом институте связи - ЛЭИС имени Бонч-Бруевича. Два курса. - Ну, вы еще человек молодой... Живы остались - это главное, остальное все поправимо. Как вам Аргентина, в общем-то? Полунин пожал плечами. - Страна как страна, бывают хуже. Во Франции, скажем, я бы жить не хотел. - Не любите французов? - Да нет, против французов ничего не имею, у меня лучший друг, кстати, француз... И дружба у нас не на словах, а проверена еще тогда... в сорок четвертом. Да и не он один... и в отряде, и позже, в армии, я отличных знал ребят. Но в целом, понимаете... не знаю даже, как это объяснить. Во всяком случае, я вполне согласен с тем, что мне приходилось читать о Франции у наших прежних писателей. Хотя бы у Блока в письмах, помните? - Блоку претило мещанство французской мелкобуржуазной среды. Вы это имеете в виду? - Да, пожалуй. - А здесь, по-вашему, этого нет? - спросил Балмашев. - Есть, наверное, только не так шибает в глаза. Нет этого самодовольства, что ли. Аргентинцы вообще больше на нас похожи. Странно, правда? - Нет, это объяснимо. Здесь все-таки преобладает культурное наследие Испании, а испанский национальный характер ближе к русскому, чем любой другой западноевропейский. - Пожалуй... Вы думаете, здесь сыграла роль техническая отсталость в прошлом? - Не столько это, сколько сходство исторических судеб. Испанцы триста лет служили буфером между двумя соударяющимися культурами - Востока и Запада. Мы, на другом конце Европы, были примерно в таком же положении - и даже примерно тот же срок. Полунин помолчал. - Занятно, - произнес он. - Я как-то никогда в таком разрезе об этом не думал. Вообще, наверное, вы правы... Тут только одно можно возразить: в Испании действительно столкнулись две культуры, а перед нами что стояло? Дикая орда... - Мы ведь говорим о сходстве, а не о тождестве ситуаций. Прямые аналогии тут, естественно, не годятся. И потом, видите ли, дело не в объективном значении двух данных культур, а скорее в степени их несоизмеримости. В разности потенциалов, скажем так. Представьте себе две железные стены, подключенные к разным полюсам динамо-машины; если вы оказались между этими двумя стенами, то чем выше напряжение, тем сильнее вы это почувствуете, не правда ли? - Еще как почувствуете. - Вот об этом и речь. И мы, и испанцы слишком долго находились под током - или в слишком сильном магнитном поле... если это грамотное сравнение, - тут я, как гуманитарий, могу и ошибиться. Так с аргентинцами, говорите, вы особой розни не ощущаете? - Ну, иностранец есть иностранец, какая-то рознь всегда чувствуется... но с этими проще. Это смешно звучит, но даже их недостатки некоторые нас сближают. - Например? - Да хотя бы безалаберность. Аргентинец если назначит тебе встречу, то или опоздает на час, или вообще забудет. А это их проклятое "маньяна"? - В смысле "завтра"? - Балмашев улыбнулся. - Да, в этом самом. Вы, наверное, и сами уже сталкивались: звонишь ему по какому-нибудь самому ерундовому делу, которое и решить-то можно тут же, за минуту, - нет, он непременно ответит, что сегодня ничего сделать нельзя, но завтра он всецело к вашим услугам... - Это точно, - рассмеялся Балмашев. - А назавтра повторяется то же самое! - И назавтра, и напослезавтра... Причем, заметьте, это даже не назовешь бюрократизмом, - уж таких бюрократов, как в той же Франции, вообще свет не видал, - но там, понимаете, бюрократ убежденный, своего рода служитель культа. И на любого посетителя, кстати, французский чиновник смотрит враждебно. А здешний "эмплеадо" - он просто разгильдяй, и разгильдяй скорее добродушный, он вас не со зла будет мурыжить целую неделю, прежде чем выдаст какую-нибудь чепуховую справку. Он просто не понимает, почему нужно сегодня сделать то, что можно отложить на завтра... Но я что хочу сказать: злишься, конечно, когда с таким сталкиваешься, но нам это где-то понятнее, чем, скажем, немецкая машинная пунктуальность. Или рабочих возьмите: мне вот в Германии в плену, до побега еще, - а бежал я во Франции, нас макизары отбили, - так вот, до побега мне там пришлось поишачить на одном заводе, и я наблюдал, как немцы работают. Честное слово, не люди - машины какие-то. А здесь бесконечные перекуры, треп... словом, скорее по-нашему. Работать-то они умеют, если надо - вкалывают дай боже. Но культа "порядка", как у немцев, у этих нет. Короче говоря, все это здесь как-то человечнее - по нашим понятиям... - Да, любопытно, любопытно, - сказал Балмашев. - Хорошо, конечно, вот так узнать чужую страну... Я здесь уже два года, а представление все-таки поверхностное. Язык вот уже почти освоил. Что бы вы, кстати, посоветовали мне почитать из современной аргентинской литературы - в познавательном смысле? Полунин задумался, недоуменно пожал плечами. - А я ведь ее и не знаю, честно говоря. Вот вы сейчас спросили, и я сообразил, что за все эти годы, пожалуй, ни одной аргентинской книги не прочел... Впрочем, нет, один исторический роман читал - "Амалия", Хосе Мармоля. Из эпохи Росаса, был здесь такой деятель в прошлом веке... - Знаю. Вообще не читаете по-испански? - Нет, почему же. Но больше переводное, - Хемингуэя вот отличную вещь о гражданской войне в Испании, "Пор кьен доблан лас кампанас" - как же это по-русски будет? - "Для кого бьют колокола"... Хорошая книга - честная, мужественная такая. Вы понимаете, французов я могу читать в оригинале, а вот итальянцев, англичан - приходится по-испански. Так что до аргентинцев уже просто руки не доходят... Все-таки в основном-то к русской книге тянет. Спасибо Надежде Аркадьевне, без нее просто не знаю, что бы делал. - В Буэнос-Айресе есть ведь и другие русские библиотеки, если не ошибаюсь? - А, - Полунин махнул рукой. - Есть, например, у отца Изразцова на Брасиль. Но, во-первых, плохая, укомплектована всяким старьем рижского издания... Краснов там, Солоневич и тому подобное... - А что, - усмехнулся Балмашев, - тоже ведь, наверное, не лишено интереса. - В познавательном смысле? - тоже улыбнулся Полунин. - Конечно. Кое-что я читал, а больше не тянет. Слишком уж... густопсово. Да и потом, народ там такой... я уж предпочитаю эту. Благо, не все еще перечитано. А насчет аргентинской литературы... Конечно, это упущение, я понимаю. Потом, наверное, и сам буду жалеть, но... - Потом? Когда - потом? - Ну, - Полунин пожал плечами, - не собираюсь же я проторчать здесь всю жизнь... - Да, всю жизнь было бы... трудновато, пожалуй, - согласился Балмашев. - Русскому человеку не так просто пустить корни в чужой земле, всегда что-то мешает. - Мешает, вы правы. И даже не определишь, что именно, - сказал Полунин. - Я сам как-то думал... почему иностранцы этого не испытывают? Ну а если и испытывают, то ведь не в такой же степени. Живут, куда судьба забросит, и в ус не дуют. Возьмите англичанина - да ему один черт, что Англия, что Кения какая-нибудь... - Ну, тут уж другие факторы начинают действовать, - заметил Балмашев. - В ту же Кению, скажем, англичанин ехал как колонизатор, и преимущество такого положения перекрывало в его глазах известные неудобства... в том числе ностальгию. Тут факторов много. Одни ехали в колонии, чтобы обогатиться, другие считали, что исполняют долг перед империей... а были и такие, вероятно, что искренне верили в свою цивилизаторскую миссию. "Бремя белого человека" - помните? Киплинг-то сам наверняка в это верил. Так что как раз англичане - пример не из типичных... Хотя вообще вы это верно подметили. Ностальгия - слова не наше, но обозначаемое им чувство мне тоже представляется преимущественно свойственным именно русскому характеру... Ну, или согласимся на том, что мы ему подвержены более других! Вы вот Хемингуэя упомянули, - читал я о нем недавно: американский писатель, а проживает постоянно на Кубе. Или англичанин Сомерсет Моэм - тот поселился во Франции. И живут себе, ничего. У нас, если не считать Тургенева, таких примеров вообще не было, для русского писателя это немыслимо, наверное... Да что 6 писателях говорить! Обычному человеку и то трудно, тут вон одиннадцать месяцев на загранслужбе просидишь, потом приезжаешь в отпуск домой - так, ей-богу, от одного воздуха московского слезы на глаза навертываются. У нас ведь и асфальт как-то по-другому пахнет, и бензин не тот, - Балмашев опять коротко улыбнулся своей беглой улыбкой. - Вы, кажется, подданства аргентинского не принимали? - Нет, числюсь в бесподданных. Апатрид, как здесь говорят. - Да-да, апатрид... Слово-то, между прочим, нехорошее, а? Мы его переводим как "бесподданный", а ведь точное значение хуже - "не имеющий отечества"... Ничего, Михаил Сергеевич, я скажу еще раз: все в жизни поправимо. На подошвах сапог отечество унести нельзя, это Дантон довольно точно сформулировал, а вот в сердце - можно. Хотя, конечно, и это вариант не из лучших... Дверь приоткрылась, некто в очках просунул голову, глянул озабоченно на Балмашева, на Полунина, снова на Балмашева. - Алексей Иванович, извиняюсь, такой вопросик: перевод документа с испанского на русский как мы обычно заверяем? - Ну как, подпись присяжного переводчика должна быть заверена аргентинским нотариусом, а подпись и печать нотариуса - нами. По-моему, таков порядок, но вы на всякий случай уточните у Тамары Степановны. - Да ее, понимаете, сейчас нет, а там... - Хорошо, я подойду, - сказал Балмашев. - Ясненько... Дверь медленно закрылась. Полунин посмотрел на часы и встал. - Ну что ж, Алексей Иванович... Мне пора, пожалуй. - Не смею задерживать, - Балмашев тоже поднялся. - Рад был познакомиться и надеюсь, что это у нас не последняя встреча. Дорогу, как говорится, вы теперь к нам знаете... - Непременно, - заверил Полунин, - непременна Я тоже рассчитываю встретиться еще не раз, но только... позже. У меня, понимаете, такая сейчас работа, что... ну, было бы нежелательно, если бы узнали, что я бываю в советском консульстве. - Смотрите, это уж вам виднее, - сдержанно сказал Балмашев. - Да дело тут не во мне, а... Ладно, потом объясню! А пока лучше мне здесь не бывать. Скажем, месяца два-три. Вот телефон ваш я бы записал, если можно... Балмашев протянул ему визитную карточку, проводил до выхода и крепко пожал руку, повторив, что рад знакомству. Выходя на улицу, Полунин задержался в подъезде - сделал вид, будто испортилась зажигалка, и долго щелкал ею, поглядывая по сторонам. С конспирацией этой идиотской совсем к черту помешаешься, а не принимать мер предосторожности тоже нельзя. Хотя всего ведь и не предусмотришь - любого выходящего отсюда можно в принципе сфотографировать с помощью телеобъектива хотя бы вон из того дома напротив... Сейчас, впрочем, Полунину было не до Келли, не до возможных соглядатаев; об опасности подумалось скорее машинально, в силу привычки. Странное дело - за то недолгое время, что он пробыл в консульстве, все здешнее как бы отдалилось от него, уменьшилось в масштабе, словно он смотрел теперь в перевернутый бинокль. Все то же самое, но уже мелкое, удаленное... Вообще же разобраться в ощущениях было трудно, слишком их оказалось много. А если попытаться выделить что-то главное - главным было, пожалуй, ощущение какой-то новизны... или чего-то, может быть, не такого уж нового, но, во всяком случае, давно им не испытанного. Чего-то почти забытого... Возможность взаимопонимания - вот, пожалуй, что это такое. Живя на чужбине, от взаимопонимания отвыкаешь очень скоро. И дело вовсе не в том, что нет приятелей. Приятелей можно найти где угодно и сколько угодно. Друзья, коне