читывали, мы не из пугливых. А вы-то куда опять исчезли, неугомонный вы человек? - Плаваю, - сказал Полунин. - Решил вот на прощанье свет посмотреть. - Мрачновато звучит, Михаил Сергеич. А в общем, правильно, поплавайте, чего вам тут торчать... Они договорились, что Полунин даст о себе знать, когда снова вернется в Буэнос-Айрес. Он еще раз позвонил Основской, с которой так и не повидался тогда перед отплытием, но ее не оказалось дома. Больше делать на берегу было нечего, он собрал теплые вещи и вернулся в порт. Судно стояло в Третьем доке, у элеватора "Бунхе и Борн" - им опять предстояло везти пшеницу. Тонкая пыль клубилась над раскрытыми трюмами, куда были опущены хоботы зернопогрузочных транспортеров. Запах этой пыли напомнил Полунину далекое довоенное лето, которое он проводил у деда в Новгородской области, - на току грохотала высокая красная молотилка, бежал и хлопал длинный приводной ремень, летела по ветру полова... Он едва успел переодеться у себя в кубрике, как его позвали к первому помощнику: что-то случилось с временной телефонной линией, связывающей судно с берегом. Полунин быстро нашел и устранил неисправность, позвонил для проверки на ближайший пост Морской префектуры - телефон действовал исправно, и он уже собирался уйти из каюты, как вдруг что-то заставило его набрать еще один номер. Когда в трубке пропел сигнал вызова, он протянул руку к рычажку, чтобы тут же дать отбой, но услышал совсем не тот голос, который хотел и боялся услышать. Голос был женский, но явно аргентинский - с той особой хрипотцой и резкостью тембра, что отличает голоса испанок и испаноамериканок. - Ола, - повторила женщина, - вам кого? - Извините, - сказал Полунин, - я, вероятно, ошибся, но этот телефон был у меня записан - мои знакомые... - А, это, верно, прежние жильцы! Сеньора с иностранной фамилией? Она съехала в начале ноября, тут ей все звонили из разных ювелирных фирм. Погодите, я вам дам новый адрес, она оставила у портеро, - это какой-то пансион в Бельграно, на улице Крамер, - минутку, сейчас я найду... - Спасибо, сеньора, не стоит. Простите за беспокойство... Вернувшись в кубрик, он забрался на свою верхнюю койку и пролежал до самого отхода, посвистывая сквозь зубы и пересчитывая заклепки на переборке. И снова потянулись привычные уже судовые будни: утомительное безделье между вахтами, партии в покер или канасту, бесконечные разговоры соседей по койкам - о женщинах, о футболе, о том, где, что и на какую валюту можно купить или продать. Поначалу Полунин, чувствуя себя чужаком, пытался из вежливости принимать посильное участие в таких беседах, но ничего не вышло: футболом он не болел, о женщинах говорить не любил, а купля-продажа вообще была для него тайной за семью печатями. Жильцы кубрика, судя по всему, скоро пришли к выводу, что молчаливый гринго - парень с заскоком, и оставили его в покое. Теперь он обычно проводил свободные часы где-нибудь наверху, на шлюпочной палубе, загорая на тропическом солнце или глядя, как низкие колючие звезды медленно раскачиваются вокруг топ-блока грузовой стрелы - Сириус, Канопус, Ригель... Он не жалел, что пошел плавать. Коротать последние - самые трудные - месяцы ожидания в Буэнос-Айресе было бы хуже. Одиночество не тяготило его, к нему он привык и там, давно уже привык. А думалось здесь хорошо - в этой особой корабельной тишине, ничуть не нарушаемой шумом волн, гудением ветра в такелаже и ровным, всепроникающим рокотом механизмов... Дуняша не раз говорила, что верит в конечную целенаправленность всего происходящего, Что ни делается, утверждала она, все к лучшему. С подобным взглядом на жизнь Полунин встречался и у других и всегда завидовал этой благостной, хотя и не подкрепленной реальным опытом вере в разумность мироздания, проявляющуюся на всех уровнях - от законов небесной механики до судьбы отдельного человека. Сам он, к сожалению, этой верой не обладал. Сейчас он пытался убедить себя, что в данном случае все получилось именно так, как и должно было. Недаром он так долго не мог сам определить свое отношение к Дуняше - физически им было хорошо друг с другом, а вообще-то... Как знать, что было бы с ними потом, не явись вдруг ее непутевый супруг. У Полунина и раньше были очень серьезные сомнения насчет того, как скоро удастся ей приспособиться к жизни в сегодняшней России, и удастся ли вообще. Строго говоря, он взял бы на себя огромную ответственность, забрав ее туда с собой. Ему очень хорошо запомнился тот случай - во время их первого посещения советской выставки, - когда он вдруг так остро ощутил Дуняшину "инородность", словно увидев ее глазами человека оттуда... А если бы она так и не смогла вписаться в нашу действительность? Возможно, именно этого он всегда и боялся - пусть подсознательно. Возможно, именно это и заставило его сразу отступить, не попытавшись даже ничего выяснить. За это, правда, он себя теперь упрекал. Не за то, что отступил, - за то, что ушел молча. Гордость гордостью, но, вероятно, можно же было расстаться как-то... человечнее. Обиды на Дуняшу у него уже не было, он давно понял, что у нее должны были быть достаточно серьезные причины вернуться к своему Ладушке. 3 самом деле, он ведь ничего не знает, - что, если тот явился больным, инвалидом? В таком случае она и не могла поступить иначе, это естественно. Полунин раздумывал обо всем этом, убеждая себя в предпочтительности именно такой развязки, и разум охотно принимал все доводы. С сердцем было труднее, оно не поддавалось на уговоры, оно вообще не рассуждало. Оно просто помнило. Помнило ее большие, всегда словно удивленно распахнутые глаза на треугольном личике, помнило ее низковатый голос и ее смешные галлицизмы, помнило все те слова, что они говорили друг другу весенними ночами в Таларе, когда в комнате пахло травами и серебряная от луны пампа лежала за окном. Сердце - оно помнило все, и этих воспоминаний не заглушить было никакими доводами рассудка... "Сантьяго" шел на этот раз в Гамбург. На пятнадцатый день плавания температура начала падать, в Бискайском заливе их встретила осенняя непогода - на шлюпочной палубе было уже не позагорать, аргентинские свитеры не спасали от пронизывающего норда. Полунин, чтобы не торчать в кубрике, приходил греться в машинное отделение - любовался обманчиво невесомой пляской многотонных шатунов, бесшумными взмахами кривошипов, жирным блеском надраенной стали и латуни. В старой технике есть своя привлекательность, а машина "Сантьяго" - вертикальная, тройного расширения - была реликтом тех времен, когда еще не знали массового производства, каждый болт вытачивался и шлифовался вручную. Размеры ее устрашали - огромный цилиндр низкого давления, с обшитым деревянными рейками защитным кожухом верхней части, высился как башня, весь опутанный тонкими и толстыми трубами, лесенками, решетчатыми площадками и мостками. Иногда Полунин видел здесь Свенсона - тот бегал по трапам с ловкостью старой обезьяны, быстрый и деловитый, совсем не похожий на вечно пьяного забулдыгу, каким бывал дома. Они благополучно миновали занавешенный туманом Ла-Манш, где в тусклых сумерках хрипло и угрожающе взвывали сирены встречных судов, потом ледяная бутылочно-зеленая вода Северного моря сменилась темной водой Эльбы. Над Гамбургом тоже стояла мгла, где-то за кранами и пакгаузами глухо рокотал, звенел трамваями и перекликался автомобильными гудками огромный чужой город. Полунин не стал сходить на берег - у него не было желания видеть Германию даже спустя десять лет, какой бы процветающей и денацифицированной она ни стала. Пшеницу быстро выгрузили, кран принялся снимать с железнодорожных платформ и опускать в трюм огромные ящики, крупно маркированные трехлучевой звездой в круге и отбитой по трафарету надписью "Мерседес Бенц Аргентина". Вероятно, это было оборудование для строящегося под Буэнос-Айресом автозавода. Полунин слышал об этой стройке, на том скаутском балу, в августе, кто-то ему говорил, что сейчас многие идут на "Мерседес"... Он стоял, облокотившись на релинг, и неприязненно наблюдал за слаженной работой докеров. Большинство были молодые, но попадались и постарше, - некоторые вместо пластмассовых защитных касок носили традиционные темно-синие фуражки с лакированными козырьками, в какой изображался на портретах Эрнст Тельман. Возможно, это были самые обычные люди, рабочие, знаменитый немецкий пролетариат, когда-то один из самых сознательных в Европе. Тем более - гамбуржцы, - город, можно сказать, с революционными традициями. Строго говоря, не было никаких оснований смотреть на докеров с неприязнью - если не считать того, что каждый старше тридцати, вероятно, носил в свое время мундир со свастикой. Но неприязнь оставалась, разумная или неразумная, тут уж Полунин ничего не мог с собой поделать. Он принадлежал к поколению, для которого не так просто было подчинить доводам трезвого рассудка свое отношение к Германии и к немцам... Он был рад, когда "Сантьяго" тронулся в обратный путь. Из устья Эльбы выходили утром, - позади, за плоским побережьем земли Шлезвиг-Гольштейн, вставало из тумана багровое студеное солнце. Где-то по этой равнине шел к северо-востоку Кильский канал, за ним лежала Балтика - двое суток ходу до Ленинграда. Впервые за много лет Полунин думал сейчас о родном городе без привычной тоски - не как изгнанник уже, а просто как человек, который слишком долго не был дома и предвкушает скорое возвращение. Хорошо бы весной, к белым ночам... Но пока он плыл обратно на юг - к черным, пылающим чужими созвездиями ночам низких широт. На третий день прошли по левому борту желтые скалистые берега Астурии. Южнее Канарских островов сильно штормило при ослепительно ясном небе, старик "Сантьяго" скрипел и стонал всеми переборками, переваливаясь с борта на борт, и то медленно задирал нос, то вдруг тяжко проваливался во внезапно расступившуюся перед форштевнем седловину - сотни тонн атлантического рассола с пушечным грохотом рушились на бак, кипящими водоворотами омывая лебедки, брашпили, протянутые по палубе якорные цепи. Пенистые потоки еще низвергались за борт через шпигаты и клюзы, а наперерез судну уже шел, грозно взбухая и набирая силу, новый водяной холм - мутно-зеленый, с мраморными разводами в основании, стеклянно просвеченный солнцем в своей верхней части, дымящийся срываемой с гребня пеной. Перед тропиком Рака океан утих, и вторая половина обратного пути была спокойной. К Буэнос-Айресу подходили утром, сквозь голубую дымку медленно проступала, розовея на солнце, панорама порта - батареи элеваторов, серебристые цилиндры нефтехранилищ, мачты, трубы, надстройки, километры причалов и пакгаузов, геометрическое кружево кранов. Здесь лето было в разгаре - около десяти утра, когда Полунин сошел на берег, термометр показывал тридцать два градуса в тени, но сейчас даже эта жара была приятна, после Гамбурга Буэнос-Айрес казался удобным, привычным, обжитым... Он не стал связываться с транспортом, пошел пешком через Пласа-де-Майо. У подъездов Розового дома, вместо традиционных конногренадеров, пестро одетых в мундиры эпохи Сан-Мартина, стояли в караулах автоматчики морской пехоты в стальных шлемах, счетверенные стволы эрликонов смотрели в небо с крыши дворца, поверх лепнины карнизов; президент Арамбуру (уже второй по счету после сентябрьской "революции"), судя по всему, чувствовал себя не очень уверенно... Полунин шел по Диагональ Норте, с удовольствием ощущая под ногами прочные плитки тротуара, не подверженные ни бортовой, ни килевой качке. С непривычки даже пошатывало. Жара, однако, давала себя знать - дойдя наконец до улицы Талькауано, он устал и взмок, словно просидел одетым в парилке. Квартира встретила его отрадной прохладой. Он поставил под вешалку свой чемоданчик и еще не успел снять пиджак, как дверь его комнаты с грохотом распахнулась и в прихожую выскочил Лагартиха, держа перед животом автомат. - Карамба, это вы! - воскликнул он с облегчением. - А я чуть было не засадил очередь через дверь - думал, за мной пришли... - Ну, знаете, - сказал Полунин, не сразу опомнившись, - и шуточки же у вас, Освальдо... - Мне не до шуток, че, за мной уже неделю бегает половина федеральной полиции, - Лагартиха щелкнул предохранителем, повесил автомат на вешалку и обнял Полунина. - Дон Мигель, ваша квартира второй раз спасает мне жизнь! - Так, так. Опять, значит, в активной оппозиции. Ну, а теперешнее правительство чем вас не устраивает? - Какое "правительство", не смешите меня! Если эти гориллы в адмиральских погонах думают, что мы для них делали революцию... - А для кого же еще? - спросил Полунин. - Вспомните наш разговор в августе. Он прошел в комнату. По столу были разбросаны исписанные листы бумаги, стояла портативная пишущая машинка, лежала книга в истрепанной бумажной обложке - "Техника государственного переворота" Курцио Малапарте. - Я не знал, когда вы вернетесь, - сказал Лагартиха, - поэтому и позволил себе это вторжение. Но завтра или послезавтра я все равно уезжаю, так что... - Опять в Монтевидео? - спросил Полунин, листая книгу. - Куда же еще... - Освальдо, должен вас предупредить об одной вещи: недавно я обратился в советское посольство с просьбой о визе. До сих пор я для аргентинских властей был апатридом, но теперь... - Понимаю, - сказал Лагартиха - Хорошо, что вы сказали, это существенно меняет положение. Я уйду сегодня. - Не обязательно сегодня, я вас не выпроваживаю, но просто хочу, чтобы вы знали - на будущее. - Я все понимаю, - повторил Лагартиха. - Меня точно так же не устраивает обвинение в контактах с советскими гражданами, как советского гражданина - обвинение в контактах с аргентинскими подпольщиками. - Но у вас есть куда уйти? - Что за вопрос! Половина Буэнос-Айреса - мои единомышленники. Не беспокойтесь об этом, дон Мигель, у нас десяток конспиративных квартир. Так вы, значит, решили ехать в Советский Союз? - Решил. - Ну и правильно, действовать нужно изнутри, - одобрил Лагартиха. - У вас там сейчас складывается интереснейшая ситуация, обозреватели очень многого ожидают от партийного конгресса. - Посмотрим, - Полунин улыбнулся. - Я, кстати, не собираюсь "действовать", мне просто хочется жить у себя дома. - Ладно, ладно, я ни о чем не спрашиваю - уж мы-то с вами, дон Мигель, понимаем друг друга с полуслова. Так я тогда сейчас пойду договорюсь насчет запасного убежища... - А выходить днем не опасно? Вы ведь говорили, за вами следят. - Ну, не буквально на каждом шагу... - Лагартиха принес из прихожей автомат, быстро разобрал его, отделив приклад, ствол и магазин, и рассовал все это по отделениям объемистого портфеля. Туда же поместилась рукопись, книга Малапарте и скомканная сорочка. - Оставлю внизу в баре, - объяснил Лагартиха, убирая в футляр пишущую машинку, - вечером зайдет мой человек, заберет. Ну что ж, дон Мигель, если мы больше не увидимся - от души желаю всего самого доброго! - Взаимно, Освальдо, - сказал Полунин, пожимая ему руку. - В следующий раз постарайтесь лучше выбирать союзников. - Что значит "лучше выбирать"? Политика, к сожалению, всегда делается методом проб и ошибок, другого пока не придумали. И все же, амиго, прогресс действует, как часовой механизм - медленно, но без обратного хода... Лагартиха едва успел уйти, как явился Свенсон с чемоданом контрабандного шнапса. - Мог бы и подождать, помочь, - ворчливо сказал он, отдуваясь и отирая пот с лысины. - А то сорвался на берег, будто его тут молодая жена ждет в постели... - Я думал, вы задержитесь. Да и потом, мне все равно труднее было бы это пронести - ребята из префектуры меня не знают. Еще отобрали бы все ваше богатство. - В таких случаях отдают постовому бутылку-другую, и дело сделано. Нет, парень, не выйдет из тебя настоящего моряка. Что, снимем пробу? - Спасибо, попозже. В такую жару не тянет. - Меня тянет всегда, но вообще сегодня жарковато, тут ты прав. Ну, ничего, дня за четыре нас обработают, и адью. Полунин, в трусах, с перекинутым через шею полотенцем, задержался в дверях ванной. - Куда на этот раз, не слыхали? - Шкипер говорил, вроде в Бордо. Винца, значит, попьем, да и бабы там первый сорт, - хотя, должен тебе сказать, с хорошей толстозадой баиянкой ни одна француженка по этой части не потягается. Если надумаешь когда-нибудь жениться, парень, держи курс на Бразилию, старый Свенсон знает, что говорит... Бордо так Бордо, подумал Полунин, открыв краны. Это даже удачно - можно будет повидаться с Филиппом. Относительно освеженный душем, он долго сидел в своей комнате, распахнув настежь двери и опустив камышовую шторку. Упавшую на пол газету наискось пересекал луч солнца, лезвийно острый и такой яркий, что казалось, бумага вот-вот задымится. Лениво раскачиваясь в поскрипывающей качалке, Полунин издали пробежал взглядом заголовки и прикрыл глаза, наслаждаясь прохладой. Нужно было бы позвонить Балмашеву, но не хотелось показаться навязчивым, слишком уж нетерпеливым. Лучше сначала побывать в библиотеке - если есть новости, Надежда Аркадьевна ему скажет. Посмотрев на часы, он заставил себя встать, оделся и вышел на улицу, в слепящее полыхание январского полдня. Основская встретила его обрадованно, усадила обедать. Новостей, как и следовало ожидать, еще не было. За кофе он не утерпел - поинтересовался, говорил ли что-нибудь Алексей Иванович о Дуняше. - Говорил, - Надежда Аркадьевна вздохнула. - Знаете, голубчик... Не хотелось бы утешать вас банальностями, но, возможно, это и к лучшему... в конечном счете. - Все, что ни делается... - невесело усмехнулся Полунин. - Ладно, будем исходить из этого. За неимением ничего другого. А как он, в общем, это воспринял? - Могу вас заверить: с полным пониманием. Он сказал, что было бы куда хуже, если бы это случилось там... Там-то этого не случилось бы, подумал Полунин. - Что ж, против судьбы не попрешь, - сказал он, помолчав. - Может, это и в самом деле... оптимальный вариант. На следующий день они встретились с Алексеем Ивановичем в той же "Милонге", посидели, выпили пива, поговорили о том о сем. Неделю Полунин провел дома: почти никуда не выходил, читал полученные от Балмашева советские газеты и взятую у Основской новинку из последнего поступления - "За правое дело" Гроссмана. Погрузка задерживалась из-за забастовки докеров, в рейс вышли только двадцатого. После Дакара, узнав у штурмана дату прибытия, Полунин послал Филиппу радиограмму, в которой просил приехать в Бордо седьмого февраля. Вечером шестого "Сантьяго" вошел в Жиронду, простоял несколько часов на траверсе Кордуанского маяка у Руайана и лишь после полуночи, приняв на борт лоцмана, медленно двинулся вверх по реке. До Бордо оставалось около шестидесяти миль. Полунин долго стоял на верхней палубе, глядя на проблески маяков, мерцающие огоньки поселков, отсветы фар какой-то запоздалой машины, бегущей по прибрежному шоссе. Встречным курсом прошло совсем близко небольшое судно под греческим флагом, - на палубе, ярко освещенной подвешенными к грузовым стрелам люстрами, матросы смывали из брандспойтов мусор, заканчивая послепогрузочную уборку. Миновали какой-то островок, русло повернуло к югу и начало заметно сужаться - судя по тому, что огоньки на обоих берегах казались теперь ярче и ближе. Резкий холодный ветер порывами задувал в корму, помогая дряхлой машине "Сантьяго" выгребать против течения. Окончательно продрогнув, Полунин спустился в кубрик и лег спать. Утром его разбудили к швартовке. Порт был забит судами, впереди, дугой огибая излучину Гаронны, терялись в морозной солнечной дымке фабричные трубы, башни, готические шпили колоколен. На причале, наблюдая за швартовкой аргентинца, стояли докеры в теплых шарфах и натянутых на уши беретах. Они оживленно переговаривались, Полунин попытался вслушаться и ничего не понял - здесь говорили на незнакомом ему диалекте. Филипп поднялся на борт вместе с представителями портовых властей. Полунин встретил его у трапа, они крепко обнялись, поколотили друг друга по спинам. - Ну, просто пират, - воскликнул Филипп, любуясь его загаром, - сразу видно, человек из Южного полушария! А у нас собачий холод, давно не было в этих краях такой зимы - боятся даже, что виноградники вымерзнут. Ты скоро освободишься? - Скоро, - ответил Полунин, - нужно только проверить линию связи с берегом, и больше мне пока делать нечего. Астрид с тобой? - Астрид я оставил дома - у нее грипп, сидит с вот таким распухшим носом и глотает аспирин. Она шлет тебе большущий привет. Ну давай, беги проверяй свою линию, и поехали. К сожалению, у меня мало времени, я вырвался буквально на полдня... Освободился Полунин только через час. Машина Филиппа - маленький "ситроен-де-шво" с наклеенным на ветровое стекло ярлыком "ПРЕССА" - стояла тут же на причале. Остывший мотор долго не заводился, наконец они тронулись и, прыгая по булыжникам, покатили к выезду из порта. - Рассказывай, что с Дитмаром, - попросил Полунин. - Ну, что с Дитмаром... Дитмар сидит, следствие идет, а вот дойдет ли дело до суда - сказать пока трудно. Из Бонна понаехала куча юристов, вопят о незаконности действий, - черт их знает, возможно, формально они и правы: все-таки людокрадство, как ни крути... Так что не исключено, что в конечном итоге на скамье подсудимых окажемся мы с Дино. Да нет, это я, конечно, шучу... Но, во всяком случае, мы хорошо сделали, что твое имя в этом деле не фигурирует. Пока ты в Аргентине... - Скоро, надеюсь, меня там не будет. Я тебе не писал - я ведь подал документы на возвращение в Советский Союз... - Серьезно? Ну, старина, это новость! Что ж, правильно, мне думается. И когда? Полунин, закуривая, пожал плечами. - Не знаю... как только придет разрешение. Обещают где-то поближе к весне... Скажи, а почему нельзя поднять против Дитмара шум в печати? - До суда? Ты спятил, старина, кто же тебе позволит! Пока не закончено следствие, это исключено. Как только суд вынесет решение - неважно какое, допустим его даже оправдают, - тогда можно поднять газетную кампанию, требовать пересмотра дела и так далее. Но любое выступление до окончания следствия рассматривается как попытка повлиять на общественное мнение и, через него, на членов суда... Машина шла по набережной, впереди распахнулась просторная площадь с каким-то обелиском в глубине и эспланадой, увенчанной двумя ростральными колоннами, - они напомнили Полунину стрелку Васильевского острова. - Вот тебе и центр, - сказал Филипп, - Плас де Кенконс, на этом месте когда-то был замок времен Столетней войны... Между прочим, построил его Карл Седьмой - тот самый ублюдок, если помнишь, которого короновала Жанна... за что он преспокойно позволил моим землякам ее сжечь. - Я думал, ее англичане сожгли. - Англичане... Англичане только высказали пожелание, а на костер ее отправил монсеньор Кошон, епископ Бовэ. А добрые горожане Руана спокойно стояли и глазели, как это происходило. - А там что это за колонна? - поинтересовался Полунин, глядя направо. - Памятник жирондистам... Ну что, подрулим к какому-нибудь заведению? Надо перекусить, я еще не завтракал. - Да, неладно все это оборачивается, - сказал Полунин, когда они сели за столик в маленьком, полупустом в этот ранний час ресторанчике и официант принес заказанный кофе. - Дино, как всегда, оказался прав - он мне еще там говорил, что сукин сын выйдет сухим из воды. - Не это главное, старина, - возразил Филипп, намазывая маслом горячий рогалик. - Даже если он и выкрутится, главное не это. Пусть только начнется суд! Уж там-то я ему обеспечу паблисити, будь спокоен. То, что он подписал в Кордове, прочитает вся Франция... а отголоски будут еще шире. Нет, не стоит смотреть на это так мрачно, мы свое дело сделали. С сыном Фонтэна я уже виделся... ради одного этого - чтобы положить перед ним показания Дитмара - стоило таскаться по Парагваю. - Ну что ж, посмотрим... Как твоя работа? Филипп сказал, что из "Эко" думает уходить - ему предлагают сотрудничество в одном парижском иллюстрированном журнале, специализирующемся на международных репортажах. - Это обещает быть по-настоящему интересным, - добавил он. - Астрид знает испанский и немецкий, я - английский, так что языков нам хватит. Она сейчас, кстати, осваивает фотографию, и довольно успешно, у нее есть чувство кадра, так что может получиться неплохой тандем - мой текст, ее снимки. Выучить бы еще арабский... - А это зачем? - удивился Полунин. - Ближний Восток, старина. Если я не окончательно потерял нюх, в течение ближайших десяти лет эти два слова не будут сходить с первых полос, вот увидишь. Там сейчас такой завязывается узел - арабы, израэлиты, проблема Суэцкого канала... Кстати, ходят упорные слухи, что Насер все-таки решил его национализировать. - Это же, если не ошибаюсь, международная компания? - В том-то и дело, капитал в основном наш и английский, - Филипп подмигнул. - Можешь себе представить, какой поднимется вой, когда Гамаль даст нам пинка в зад! Так что, если выгорит с новой работой, я летом думаю махнуть в Каир - поближе к событиям. Ну что, пират южных морей, пропустим по рюмочке в честь встречи? Джентльмены, говорят, с утра не пьют, но, во-первых, чертовски сегодня холодно, а во-вторых, мы тогда так и не распили тот "мартель" - споили этой скотине, до сих пор обидно... Эй, гарсон! - А вы, значит, к тому времени будете уже в России, - продолжал он, когда официант принес коньяк. - Любопытно, любопытно... Послушай, а Эдокси такая перспектива не пугает? Ей ведь, пожалуй, многое там у вас будет непривычным... Полунин помолчал, грея в ладонях свою рюмку. - Я еду один, - сказал он наконец, кашлянув. - Мы... расстались. Еще осенью. Ну, салют... Он проглотил коньяк одним махом, как пьют водку. Филипп смотрел на него недоверчиво. - Расстались? Но почему, Мишель? Полунин пожал плечами. - Вернулся ее муж, и... Она ведь была уже замужем, когда мы встретились. Просто он... пропадал где-то пять лет. А потом вспомнил, решил вернуться. Словом, вот так. - Черт побери! Мне очень жаль, старина, - с искренним сочувствием сказал Филипп. - А мы еще с Дино говорили, какая вы отличная пара... Эдокси нам тогда так понравилась, действительно очаровательная женщина. Но он-то что собой представляет, этот ее муж? - Понятия не имею. Судя по всему, ничтожество. Ладно, что об этом... Такова жизнь, как у вас говорят. У тебя-то хоть с Астрид - прочно? - Да вроде бы, - Филипп, оглянувшись, легонько постучал по деревянной панели. - Похоже, что прочно. - Прибавления семейства не ожидаете? - Старина, ты спятил. В моем возрасте? - Не прикидывайся мафусаилом, ты всего на шесть лет старше меня. Люди обзаводятся детьми и в пятьдесят. - Мало ли глупостей делают люди, - Филипп пожал плечами. - И в шестьдесят можно стать отцом. Но - зачем? - Странный вопрос! - Вовсе не странный. Ребенком есть смысл обзаводиться только в том случае, если ты уверен, что сможешь вложить ему в душу свои убеждения... Или точнее, не убеждения, - убеждения у него могут появиться и свои, дело не в этом. Дело в том, чтобы заложить определенные принципы. Согласен? - Согласен. - Ну и хорошо. Остальное поймешь сам. Чтобы твой сын вырос человеком, разделяющим твои принципы, твое понимание жизни, - для этого нужно, чтобы он был тебе другом. А о какой дружбе может идти речь, когда парню пятнадцать, а отцу, допустим, пятьдесят семь... Ты представляешь себе такую дружбу? Я - нет. Слишком хорошо знаю сегодняшнюю молодежь. В ее представлении отец даже среднего возраста - это нечто юмористическое, а уж отец-старик - вообще непристойность. Мальчишке будет стыдно пройти с таким отцом мимо своего коллежа... чтобы приятели не подумали, что его заставили вывести на прогулку деда. Увы, седины давно не в почете. Сегодня, если ты хочешь рассчитывать на дружбу с сыном - а иначе на кой черт его иметь? - ты должен быть в состоянии научить его плавать, стрелять, бегать на лыжах... - Помимо спорта, есть много других вещей, которым отец может научить сына. - О, еще бы! Но для этого нужно, чтобы сын хотел учиться у отца, чтобы он хотел брать с него пример. Как ты думаешь, за что сегодняшний подросток может уважать старшего? За то, что ты первоклассный инженер? Или что ты написал хорошую книгу? Нет! Пойми, старина, в пятнадцать лет на это плюют. А вот если ты обставишь парня в заплыве на сто метров - тут у тебя, может быть, появится некоторый шанс стать для него авторитетом... - Ну, отчасти это так, - согласился Полунин. - Но к чему обобщать? Бывают сыновья, чьи интересы не ограничиваются спортом. И бывают, наконец, дочери... Уж дочь-то не станет определять свое отношение к отцу его спортивными достижениями. - Пойми, дело не в спорте как таковом, дело в культе молодости. А что касается дочерей... Видишь ли, дочь, в сущности, это вообще не твой ребенок - ничего своего, кроме набора хромосом, ты ей не передашь. Дочь ты растишь для какого-то неизвестного тебе человека, который потом будет формировать ее характер, ее взгляды... Филипп допил свою рюмку, помолчал и знаком попросил гарсона повторить. - О дочерях, дружище, много говорить не приходится, - сказал он. - Дочь дает тебе каких-нибудь пять лет радости, потом десяток лет огорчений, а потом... потом она просто уходит из твоей жизни. И это уже навсегда. Ну, будет напоминать о себе от случая к случаю - поздравлениями, фотографиями внуков... - Бывает и иначе, - задумчиво сказал Полунин. - Во всяком случае, это еще не повод, чтобы... - Чтобы лишать себя "радостей отцовства"? Нет, конечно. Того, кто испытывает в них потребность, это не остановит. Но ведь такие штуки каждый ощущает по-своему, не правда ли? У меня, честно говоря, этой потребности нет. И не только из-за возраста. Тут ты, пожалуй, прав. - Понимаешь, у тебя это все в каком-то слишком уж эгоистичном плане: дескать, даст мне что-нибудь мой ребенок или не даст... - Только в смысле морального удовлетворения! - Да, я понимаю... Но ведь дело не только в этом. Вернее, совсем не в этом. Иначе получается кольцо, замкнутый круг: ты - ребенку, ребенок - тебе. А должна быть прямая... - Ну да, - покивал Филипп. - Линия преемственности, эстафета! Все правильно. Но ты когда-нибудь задумывался, куда эта линия может привести? Я, к сожалению, не разделяю слишком оптимистичных взглядов на перспективы нашей цивилизации. - Но если смотреть по-твоему, человечеству вообще пора вымирать. - Не бойся, не вымрет. Демография показывает скорее обратное. Видишь ли... Помимо пессимистов и оптимистов - в смысле взглядов на перспективы - есть еще около трех миллиардов мужчин и женщин, которые не особенно склонны задумываться не только над судьбами цивилизации, но и над судьбой собственного потомства. Полунин покачал головой: - Мрачная у тебя философия. - Помилуй, разве я философствую? Мы ведь сейчас не о бергсоновском "порыве" толкуем, - я тебе просто пытаюсь объяснить, почему ни я, ни Астрид не испытываем желания обзаводиться детьми... в наше время. - Так вот в этом объяснении она и содержится, твоя философия. А что касается перспектив... конечно, их можно оценивать по-разному... Но у тебя, насколько помню, раньше не было этого, м-м-м... - Полунин запнулся и щелкнул пальцами, подыскивая точное слово: - Этой пассивности, скажем так. Вспомни, в Резистансе у нас перспективы тоже были не очень обнадеживающие... То есть, разумеется, все мы знали, что шею Адольфу скрутят, но личные шансы каждого из нас дожить до победы были более чем сомнительны. Тебя, однако, это не останавливало... - Ба! Тогда альтернативой была не просто пассивность, а предательство. Или пассивное предательство - так точнее, но смысл от этого не меняется. И потом, что толку вспоминать! В сорок четвертом году, старина, жизнь казалась нам куда проще. Все ее проблемы были сведены в одну: как раздолбать бошей. Остальное, мы тогда считали, устроится само собой... Слетит на землю фея Победы, взмахнет волшебной палочкой - и мир окрасится в цвета летнего утра... Будем откровенны - этого не случилось. Когда мы с тобой на наших "шерманах" проезжали через немецкие городишки, где из каждого окна болталась белая тряпка, - мог ты себе представить, что через десять лет по этим же улицам пойдут танки бундесвера? Или что американцы будут вооружать новую люфтваффе своими сверхзвуковыми "стратофайтерами"? Жаль, я не захватил с собой, - у меня дома лежит последний номер "Коллирс", как раз вот на эту тему. Там большой очерк про одного сукиного сына... Этакий, понимаешь, трогательный пример дружбы и взаимопонимания между вчерашними противниками! Во время войны при одном из дневных налетов на Германию погиб некий капитан Хартфилд из Восьмой воздушной армии США, командир "летающей крепости". Было это в сорок третьем году. А сегодня, в пятьдесят шестом, сын этого капитана, молодой и талантливый инженер-авиастроитель - он, кстати, работает как раз в фирме, выпускающей "стратофайтеры", - этот самый подонок Хартфилд-младший отправляется в Федеративную Республику, чтобы с другими американскими специалистами помочь немцам освоить производство перехватчика. Какова ситуация, а? Могли мы представить себе что-нибудь подобное еще несколько лет назад? А мог Дино предположить, что в Италии появятся неофашисты? Ну, и так далее. Не стоит продолжать - перечень получился бы слишком длинный. Так что не удивляйся, старина, если у меня поубавилось оптимизма... Ну, выпьем. Салют... Они выпили, поговорили еще о ходе следствия, а потом разговор стал как-то иссякать. Полунин заметил, что Филипп уже второй раз украдкой поглядел на часы. - Ты что, торопишься? - спросил он удивленно. - Ну да, понимаешь, я же тебе говорил - еле вырвался. После обеда должен непременно быть в Тулузе... - Далеко отсюда? - До Тулузы? Двести пятьдесят километров. Слушай, а может, махнем вместе? Оттуда я бы тебя свозил в Каркассону - не пожалеешь, даю слово, второго такого города нет. Там цитадель тринадцатого века, сто лет назад ее восстановил Виоле ле Дюк - был такой специалист по средневековой архитектуре, тот самый, что реставрировал в Париже Нотр-Дам. В самом деле, съездим? А завтра к вечеру вернешься на свое корыто. - Не выйдет, служба есть служба. Я ведь на борту один по своей части - вдруг что случится? - Да, жаль, - сказал Филипп. - В Геную заходить не будете? - Нет, отсюда прямо в Буэнос-Айрес, насколько я знаю. - А то мог бы вызвать туда Дино. Я недавно виделся с ним в Марселе - он приезжал по своим рекламным делам... - Все такой же? - Такой же, - Филипп рассмеялся. - Прихожу к нему в номер - с ним девка потрясающей анатомии: грудь, ноги - прямо на обложку. Знакомься, говорит, моя новая секретарша. Ну, мы посидели, выпили, по-французски она не умеет связать двух слов, потом выясняется: была манекенщицей, а до этого год околачивалась в Чинечитта - это у них там свой маленький Голливуд... Словом, Дино есть Дино. Ты ему напиши, хорошо? - Да, сегодня же. - Напиши, он будет рад узнать твои новости. Ну ладно, старина... Подвезти тебя в порт? - Нет, я еще тут поброжу... Они вышли на улицу, Филипп с озабоченным видом заглянул под машину, пошатал переднее колесо, надев перчатки. Потом снова снял их и бросил на сиденье. - Ну, старина, - сказал он, раскрывая объятия. - Да, пора прощаться, - Полунин протянул руку. - Всему свое время, дружище. Сколько это лет мы с тобой... двенадцать? Да, прямо не верится. Астрид от меня привет, и - прощай. - Но... Черт побери, старина! - шумно запротестовал тот. - Никаких "прощай", это слово не из нашего лексикона, "до свидания" - дело другое. Уверен, мы еще увидимся, вот нагрянем к тебе в гости все втроем... Ты, кстати, немедленно напиши, как только устроишься в Ленинграде, - адрес, телефон, слышишь? - Да, непременно. Непременно. - А есть и другой вариант! Зачем мне приезжать как туристу, я еще возьму и аккредитуюсь у вас корреспондентом, а, черт побери? Почем знать! - Это мысль, - Полунин коротко улыбнулся. - Кстати, и с языком попроще будет - русский наверняка легче арабского... Они распрощались, Филипп забрался в свою жестянку и укатил, помахав в окошко рукой. Полунин прошелся по площади, осмотрел памятник жирондистам - колонну, увенчанную статуей Свободы, - памятники Монтеню и Монтескье. Потом просто бродил по улицам красивого чужого города, охваченный каким-то странным чувством душевной усталости. Прощальная встреча с другом оказалась неожиданно грустной - дело было не в этом разговоре... Проблема отцов и детей самого Полунина не волновала, не особенно тронули его и рассуждения Филиппа о перспективах цивилизации, - во всяком случае, новизной они не отличались. Разочарование в послевоенном мире стало, как видно, уделом многих западных интеллектуалов, в том числе и тех, кто во время войны не проявлял ни растерянности, ни малодушия. Пока шла открытая вооруженная борьба - они держались как надо; зато потом не выдержали, стали сдавать. Сын Томаса Манна, говорят, покончил с собой именно из-за такого "разочарования". Тоже своего рода болезнь века... Да, Филипп предстал сегодня перед ним в каком-то совершенно новом, непривычном облике. Пожалуй, лучше и в самом деле не встречаться со старыми друзьями после того, как пути уже разошлись. Всегда остается чувство потери. И грусть. Не прошло и полугода с того вечера в Конкордии, а Филипп стал каким-то... не то чтобы отчужденным, нет, а просто уже другим, непохожим на прежнего. Раньше - когда они рвали мосты в Нормандии, когда под Кольмаром ходили в танковые атаки под ураганным огнем восьмидесятивосьмимиллиметровок, и даже вот недавно, когда охотились за Дитмаром, - тогда все было иначе. Война вообще всех уравнивает, перед лицом смерти любые различия между людьми теряют смысл, кроме двух главных - между своим и врагом и между мужчиной и трусом; а там, в Парагвае и Аргентине, их уравнивало общее для всех троих положение иностранцев, занимающихся в чужой стране противозаконным и тоже в известной степени небезопасным делом... А теперь все стало по-другому. Сегодня он впервые увидел Филиппа в обычной, мирной обстановке повседневности, внешне, казалось бы, ничем не изменившегося, - но уже пролегла между ними какая-то невидимая грань, четко отделяющая бездомного бродягу от человека, который живет у себя в стране, занят своей работой, своими планами на будущее. Возможно, у него действительно мало свободного времени - Полунин мог представить себе работу журналиста с ее вечной спешкой, погоней за материалом, - но все-таки, не выкроить хотя бы дня... Да и так ли уж важно, день или час пробыли они вместе. Хуже то, что говорили на одном языке, вроде бы понимая друг друга, и при этом каждый оставался на своем, обособленном уровне мироощущения, и уровни эти не соприкоснулись. Еще одна грань - "барьер взаимонепонимания", мысль о котором впервые посетила его после той встречи с Филиппом в Асунсьоне, когда они говорили о патриотизме. Еще тогда он подумал, что дружба с иностранцем, даже вот такая, как у них, многократно проверенная и испытанная, - даже она рано или поздно может дать трещинку при ударе об этот труднопреодолимый барьер. Сейчас, к сожалению, это только лишний раз подтвердилось. Обижаться или расстраиваться из-за этого было глупо - на законы психологии не обижаются. И все же разговор с Филиппом определенно его расстроил, оставив на душе какой-то горький осадок. Как ни странно, мысли то и дело возвращались к спору о "проблеме отцов и детей". Странно - потому что, казалось бы, какое ему-то дело до этого вопроса? Спор ведь был, если разобраться, пустым: речь шла лишь о мотивировках позиции Филиппа, которые Полунину показались надуманными. Сама же позиция... да многим ли отличается его собственная? Не случайно ведь с Дуняшей никогда не заходил у них разговор о ребенке - они словно придерживались на этот счет какого-то молчаливого соглашения. В чем же тогда разница? В том, что у Филиппа это обдумано и подкреплено аргументацией, а он просто не задумывался? Да, видно, за все решительно приходится рано или поздно платить. Будь у них сейчас ребенок - не случилось бы того, что случилось. Эта простая мысль до сих пор не приходила Полунину в голову. Все было бы по-другому. Были бы, правда, дополнительные трудности - уже одно то, что ребенка, родившегося в Аргентине, родители не имеют права вывезти в социалистическую страну, пока ему не исполнится восемнадцать. Но обойти можно любой запрет: уезжает семья, скажем во Францию, а визу в Советский Союз оформляет уже там. Хлопотно, но вполне осуществимо. Нет, они об этом просто не думали - ни Дуняша, ни он сам. У Филиппа хоть есть определенная точка зрения, а у него? У него все эти годы было другое: сознание себя бродягой, ощущение непричастности к окружающему, неукорененности. А бродяги об отцовстве не помышляют. До известного возраста, вероятно. Потом-то начинаются сожаления, но до этого рубежа он еще, слава богу, не дошел. Действительно, чего было спорить... Странно, что Филипп не задал простого вопроса: мол, а ты-то сам? Нет, не задал. Может быть, потому, что давно уже видит в нем именно бродягу, этакое перекати-поле. Не случайно он сегодня дважды назвал его пиратом, - в шутку, конечно, и без задней мысли, но как часто мы говорим невзначай вещи, смысл которых куда серьезнее поверхностного значения. Пиратами становились люди, выброшенные из общества, изгои, тоже в некотором роде "апатриды" своего времени... Полунин остановил прохожего, спросил, каким автобусом проехать в порт. Больше всего хотелось ему сейчас вернуться на "Сантьяго" и чтобы стоянка оказалась недолгой. Чтобы снова был вокруг пустой океан, и чтобы можно было, сменившись с вахты, устроиться где-нибудь в закоулке на верхней палубе, следить за медленной качкой чужих созвездий, слушать, как под тугим ветром поют ванты, и подсчитывать мили, остающиеся до устья Ла-Платы, - как будто там его кто-то ждет... В день прибытия шел дождь, было душно, банная мгла тяжело висела над портом, размывая по воде дым из закопченной трубы буксира. "Сантьяго" ввели во Второй док, на причале стояла маленькая группка встречающих, главным образом жены. Полунина встречать было некому. Наладив телефонную связь с берегом, он подключился к портовому коммутатору, подождал выхода на город и набрал номер Основской. Та обрадовалась, услышав его голос, поздравила с возвращением и спросила, звонил ли он уже Балмашеву. - Нет, - ответил Полунин, - звоню вам первой. А что? - У него для вас новость. Не догадываетесь какая? Пришли наконец ваши бумаги - все в порядке, голубчик, я так за вас рада! И очень мне приятно, что вы узнали это именно от меня. - Не может быть, - сказал он, - вы, наверное, меня просто разыгрываете... Основская обиделась: - Я, видно, и вовсе какой-то старой дурой вам представляюсь! Впрочем, понимаю вас, я бы тоже не поверила, если бы мне вот так вдруг сказали. Нет-нет, голубчик, не сомневайтесь. Тут сейчас многим пришло разрешение, Алексей Иванович говорил, что наши ведут переговоры о - как это называется - фрахт? - да, о фрахте двух аргентинских пароходов, "Сальта", кажется, и "Санта-Фе", чтобы отправить всех разом. Репатриантов очень много - в основном волынцы, галичане, поедут прямо в Одессу, Впрочем, все это он вам сам расскажет, я уж просто не утерпела... Закончив разговор, Полунин медленно повесил на рычаг тяжелую трубку судового телефона и некоторое время стоял в растерянности, еще как-то не до конца осознав услышанное. Его бумаги, фрахт "Сальты" и "Санта-Фе"... неужели в самом деле едет столько народу? Он знал эти суда - однотипные лайнеры среднего тоннажа, примерно по шестьсот - семьсот Пассажирских мест. Ого, значит, тысячи полторы наберется... Недоверчивая радость запоздало охватывала его, как медленное опьянение. А что такая большая группа - совсем хорошо. Приехать одному - станут еще разглядывать, как диковинку, а так вроде и проще... Бегом вернувшись в свой опустевший уже кубрик, он торопливо пошвырял в чемодан вещи и поднялся двумя палубами выше, в каюту Свенсона. Тот тоже укладывался. - Ну что ж, я списываюсь, - сказал Полунин. - Три рейса сделал, как договаривались! - И уже надоело? - проворчал Свенсон, тщательно перекладывая бутылки пестрыми целлофановыми пакетами с какой-то дамской галантереей. - Тебе виднее, конечно, но мог бы поплавать и еще. Первый тобой доволен, а если насчет прибавки, то я всегда поддержу. - Спасибо, дело не в этом. Личные обстоятельства не позволяют. Кому подать рапорт - здесь или в пароходстве? - Зайди сейчас к первому, он подпишет что надо, а расчет получишь в компании. Жаль, парень, но что делать... эта жизнь на любителя, я понимаю. А ты, боюсь, сухопутной породы. Моряк из тебя, скажем прямо, вроде как из старого Свенсона - балерина. Ладно, я тебя у трапа обожду - сойдем вместе, поможешь мне дотащить это до такси... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Он умер как мужчина. И именно это полыхнувшее в мозгу воспоминание о его собственных словах, которые он выкрикнул вчера в последнем споре с Беренгером: "По крайней мере я умру как мужчина!" - было единственным его утешением в тот миг, когда пуля разорвала ему горло и он, захлебываясь кровью, с автоматом в руках упал на горячий бетон загородного шоссе, в десятке шагов от врезавшегося в столб черного адмиральского "паккарда". Накануне они проспорили всю ночь, так и не сумев убедить друг друга. Они вообще часто спорили и редко приходили к общему мнению, хотя дружили давно, еще с первого курса, и вместе были в эмиграции, где по-братски делили тесную комнатушку в припортовом квартале Монтевидео, вместе штурмовали казармы военно-воздушного училища в Кордове шестнадцатого сентября и обезоруживали сдавшихся курсантов. Тогда, по крайней мере, у них не было еще особых разногласий в вопросах тактики. Разногласия начались позже - когда оба они, как и сотни их сверстников, активно участвовавших в "освободительном движении", слишком поздно разглядели скрытую механику игры, в которой им, молодым и самоотверженным, была отведена роль слепых пешек. На разных людей прозрение действовало по-разному. Благоразумные отходили от политики вообще, рассудив, что лбом стену не прошибешь. Циники искали лазеек, чтобы рано или поздно самим оказаться по ту сторону стены, поближе к пультам управления. Но были и другие - те, в ком полученный урок лишь укрепил твердую решимость разнести стену вдребезги. Рамон и Освальдо принадлежали к этой последней категории. И вот тут между ними начались серьезные разногласия. Потому что оба друга были, в сущности, очень разными людьми, их еще в университете так и называли - Санчо и Дон-Кихот. Длинный и тощий Лагартиха, порывистый и легко переходящий от восторженности к глубокой меланхолии, - и коренастый, невысокого роста, всегда спокойный и уравновешенный Беренгер. Вскоре после сентября, когда было уже ясно, что дни "рыцаря" Лонарди сочтены и к власти не сегодня-завтра вскарабкаются самые что ни на есть густошерстые гориллы, Освальдо стал решительным сторонником "прямого действия". Рамон, впервые услышав рассуждения друга на эту тему, назвал его интегральным кретином. - Я думал, ты хоть чему-то научился, - сказал он своим ровным голосом. - Но ты до конца останешься сопляком, не способным к логическому мышлению. Коммунисты были правы, когда предсказывали, чем все это кончится. Прислушались мы к ним? Нет, нам тогда хотелось "действовать". В одиночку, слишком презирая народ, чтобы обеспечить себя его поддержкой или хотя бы пониманием... - Коммунисты! - кричал Лагартиха. - Нашел на кого ссылаться - коммунист не может не быть прагматиком, у них все на холодном расчете! Ты помнишь в Монтевидео ту экспедицию, с которой уехала Астрид, - ну те, что собирали материал о нацистских колониях, - там был один русский, я потом скрывался у него на квартире, так он тоже проповедовал мне осторожность и необходимость рассчитывать последствия... - Что ж, он был прав. - Нет, нет и нет! Возможно, он и был прав, со своей, европейской, точки зрения, - но здесь не Европа, здесь Испаноамерика! - Вот, вот, это все наше проклятое испанское наследие... Не хватайся за пистолет, кретин, во мне тоже течет кастильская кровь, - Беренгер, что с ним случалось редко, повысил голос, - и я имею право говорить так о земле моих предков! Мы полтора века назад сбросили политическое иго Испании, но остались отравлены ее традициями, ее духом, каждый из нас мечтает хоть раз в жизни выйти на арену со сверкающей шпагой матадора, - а народу мы снисходительно предоставляем роль толпы на трибунах, право рукоплескать нашей личной отваге. Но политика, дружище, это не коррида... Такие споры случались между ними все чаще и чаще. Освальдо доказывал, что власть можно подорвать только индивидуальным террором, беспощадно истребляя наиболее беспощадных. "В конце концов, они только люди, - кричал он, - и каждый из них так же боится смерти, как и все прочие. Когда правительство поймет, что отныне ни одно его преступление не останется безнаказанным, оно из страха за собственную шкуру вынуждено будет считаться с общественным мнением". Рамон хладнокровно возражал, что все это вздор. Представители власти находятся в численном меньшинстве, это верно, но возможностей убивать - и убивать массово, а не индивидуально, - у них куда больше, уж по этой части с ними не потягаешься. А страх за собственную шкуру просто сделает их недосягаемыми для любого террориста, только и всего. Какой-нибудь Тачо Сомоса живет в крепости, окруженной минными полями и проволокой под высоким напряжением, - а людей по его приказу убивают без всякой помехи. Или Трухильо, или тот же Стресснер - поди попробуй до них доберись... - Чтобы борьба с правительством оказалась успешной, - говорил он, - она должна быть массовой, буквально всенародной, и она должна направляться и координироваться партией, опирающейся на поддержку населения. Иначе все это детские игры, но только оплаченные кровью... Это он сказал вчера, когда Лагартиха поделился с ним своими ближайшими планами. - Не валяй дурака, Освальдо, - добавил Беренгер, - и останови своих друзей, пока не поздно. Вы этим ничего не добьетесь. Простая логика говорит, что это не метод - убрать одного лишнего негодяя... Лагартиха вышел из себя. - Это логика кастратов! - крикнул он. - А мужчины живут и действуют по другим законам! Ты знал Эрнесто с медицинского факультета - ну, того астматика, что в позапрошлом году уехал в Гватемалу? Казалось бы, что ему было там делать, да и чего он добился своим личным участием, Арбенса ведь все равно сбросили. По твоей логике, Эрнесто должен был оставаться в Буэнос-Айресе? Однако он поехал! Потому что он настоящий мужчина, а мужчина, когда видит перед собой несправедливость, он не подсчитывает шансы, а хватается за оружие. Ты называешь нашу борьбу игрой, - не спорю, элемент игры есть во всем: неопределенность, азарт, роль случая, - но это мужская игра, а что касается крови, то эта цена никогда меня не останавливала, ты знаешь. Возможно, я завтра умру, но по крайней мере умру как мужчина! Так он и умер. Вначале все обещало успех. Они прибыли на место за четверть часа до установленного предварительным наблюдением срока, остановили фургон на обочине. Был ясный день ранней осени, отличная видимость; вдалеке, по ту сторону канала, ярко освещенные послеобеденным солнцем, четко серебрились похожие на расставленные по полю детали какого-то великаньего "конструктора" сооружения нефтеперегонного завода ИПФ* - ажурные башни, путаница трубопроводов, батареи реакторных колонн, цилиндрические и шарообразные резервуары. Увидев в бинокль стремительно приближающийся по шоссе черный "паккард", Освальдо стукнул кулаком по стенке - знак автоматчикам быть готовыми. Пибе вышел из кабины и нагнулся, делая вид, будто осматривает что-то под днищем, и поставил гранату на боевой взвод. Возможно, он метнул ее секундой раньше, чем следовало, или водитель "паккарда" оказался очень уж хладнокровным, - так или иначе, тяжелый лимузин увернулся от взрыва, пронзительно заверещав покрышками на двойном вираже, и пронесся мимо. Автоматчики открыли огонь с опозданием и слишком низко, от задних колес "паккарда" полетели клочья рваной резины, его занесло, бросив почти поперек дороги, и только тогда он остановился. Правая задняя дверь тут же распахнулась, ослепительно полыхнув отраженным в стекле солнцем. Телохранитель в форме морского пехотинца выскочил на шоссе с ручным пулеметом и, стреляя с бедра - в смелости ему было не отказать, - прошил кузов и кабину фургона длинной гремящей очередью. ______________ * Аргентинская государственная компания по добыче и переработке нефти. Освальдо, сидевший справа от водителя, выпрыгнул наружу сразу после взрыва гранаты и, обегая машину спереди, оказался в этот момент под прикрытием высокого капота. Это продлило его жизнь ровно на полминуты. За эти полминуты он с какой-то необычайной, обостренной яркостью увидел и почувствовал все окружающее - пыльный чертополох у кромки бетона, солнце, запах бензина и масла от разогретого двигателя; он услышал, как страшно закричал в кузове кто-то из автоматчиков, и увидел, как упал Пибе, срезанный той же очередью; и он понял, что кончено, что опять провал, неудача, и теперь ему осталось только одно: умереть достойно, как подобает умирать мужчинам. Он знал, что сумеет это сделать, и мысль эта была последним его утешением. Ибо жизнь - это сон, сама по себе она не имеет особого значения, в жизни можно и грешить, и ошибаться; все обретает истинную свою цену и озаряется истинным смыслом лишь в самый последний момент - в момент истины, когда ты остаешься один на один со смертью... И он покинул укрытие и бросился к черному "паккарду", рванув пальцем спусковой крючок автомата. Полунин прочитал сообщение, сидя за выставленным на тротуар столиком одного из кафе на Авенида-де-Майо. Андрущенко, назначивший ему здесь свидание, опаздывал; соскучившись ждать, он спросил у официанта газету, и тот принес прикрепленный к палке - наподобие флага - номер "Критики". В сообщениях из-за рубежа много писали о загадочном исчезновении в Нью-Йорке профессора-испанца, который прожил несколько лет в Доминиканской Республике и недавно опубликовал книгу, разоблачающую клан Трухильо. Политический комментатор осторожно намекал, что автор мог быть похищен агентами диктатора, а представитель министерства внешних сношений заявлял, что уполномочен категорически опровергнуть слухи, связывающие с "делом Галиндеса" объявленную вчера отставку аргентинского посланника в Сьюдад-Трухильо доктора Бернардо И.Альварадо; отставка мотивирована состоянием здоровья, а также намерением д-ра А. вернуться к преподавательской деятельности, поскольку университет Ла-Платы предложил ему кафедру истории международного права... Полунин скептически хмыкнул. В местных новостях не было ничего интересного - обычные дела. Два убийства из ревности, убийство в результате ссоры между компаньонами, сенсационные разоблачения личной секретарши бывшего субсекретаря по пропаганде Апольда, забастовка на "СИАМ Ди-Телла", пресс-конференция в Розовом доме, попытки урегулировать конфликт между профсоюзом железнодорожников и министерством путей сообщения. На четвертой полосе бросился в глаза заголовок, выделенный более жирным шрифтом: "Покушение на члена хунты 14 марта. Как нам сообщили в Управлении федеральной полиции, вчера во второй половине дня была произведена попытка покушения на жизнь одного из руководителей Военной хунты. Автомобиль, в котором следовал вице-адмирал Рудольфо А.Гальван, подвергся обстрелу на 5-м километре шоссе Энсенада - Ла-Плата. Благодаря энергичным действиям охраны преступная попытка не удалась и все злоумышленники погибли в завязавшейся перестрелке. Среди сопровождавших вице-адмирала жертв нет. Личности убитых террористов устанавливаются следственными органами". Полунин покачал головой. Все-таки при Пероне такого не бывало, хотя ругали его все кому не лень. Или просто не сообщалось о подобных делах? Да нет, дело не в этом. Насилие порождает насилие, это уж всегда так. А страну жаль. Хорошая страна, и народ хороший, только катастрофически не везет с правителями. Перон-то хоть начинал неплохо, а эти... Он поймал себя на том, что думает теперь об Аргентине совсем не так, как думал все эти годы. Более беспристрастно, пожалуй, и теплее, без привычной неприязни. Но в то же время уже как-то отстраненно, словно наблюдая издалека. Пройденный этап, завершившийся период жизни... - Ну, привет, - послышалось рядом. Игорь Андрущенко бросил на столик щегольскую папку, сел в плетеное кресло и, бесцеремонно забрав у Полунина его стакан, допил одним глотком. - Извини, горло пересохло. Давно ждешь? - Он поднял руку и пощелкал пальцами, подзывая "мосо". - А меня, понимаешь, задержали в редакции. Ну, как вообще жизнь? - Живу, что мне сделается. Ты на эту тему интервью, что ли, решил взять? - Погоди, сейчас все скажу. - Андрущенко обернулся к подошедшему официанту, который приветствовал его как завсегдатая. - Ола, Карлитос, рад тебя видеть! Тащи-ка нам пару бутылочек "Кристаль", похолоднее, ну и пожрать там чего-нибудь - только поскорее, хоть сандвичей... Так вот, Полунин, слушай! Тебе никогда не говорили, что ты идиот? - Говорили, надо полагать. Сейчас разве вспомнишь. А что такое? - Полунин, ты меня знаешь. Сплетен я не передаю прин-ци-пи-ально, - торжественно объявил Андрущенко, разделяя каждый слог таким жестом, словно дергал книзу свисающую над столом веревочку. - Хотя - учти! - знаю решительно все, что происходит в нашей богоспасаемой колонии. Про меня даже говорят, что я всюду вынюхиваю - не отрицаю, это у меня профессиональное, но, так или иначе, я не сплетник! - Длинная преамбула, Игорек. Журналист должен уметь изъясняться лаконично. - На бумаге - да, а так они все жуткие трепачи. Но могу и покороче. Я тебе хочу передать один разговор, который шел в моем присутствии и касался тебя. Не в порядке сплетни! - Это я уже понял, валяй. - Так вот. Был я в одном доме, русском. Называют твое имя - я уж сейчас не помню, в какой связи. И вдруг один тип - неважно кто, это несущественно, - заявляет: "А вы вообще с ним поосторожнее, он продался. Его видели, как он в советское консульство наведывается". Вот я и хотел спросить - брехня это или не совсем? Полунин нахмурился. Сволочь этот Жорка, растрепал-таки, не утерпел... - Ну, допустим, не совсем. Что дальше? - Да то, что ты действительно чистопробный идиот! Не потому, что бываешь в консульстве, - я, если помнишь, сам тебе однажды советовал туда пойти. Но ведь осторожность-то соблюдать можно? - А чего, собственно, мне бояться? Кому какое собачье дело, наведываюсь я в консульство или не наведываюсь? Кому это не нравится, пусть придет и скажет, объяснимся. - Нет, ну ты действительно... - Андрущенко развел руками с безнадежным видом. Официант принес пиво и тарелку с бутербродами, с минуту Игорь молчал, занятый едой, потом снова заговорил: - Послушай, Полунин, все это серьезнее, чем тебе кажется. Объясняться к тебе никто не придет, не такие уж они дураки. А вот устроить так, чтобы ты загремел в Дэвото*, - это запросто. ______________ * Тюрьма в одном из пригородов Буэнос-Айреса. - В чем меня могут обвинить? - Это и не потребуется! Ты знаешь, что такое превентивный арест? Человек сидит месяц, год, два года, и никакого обвинения ему не предъявляют, потому что юридически это не арест, санкционированный прокуратурой, а всего лишь предупредительная мера. Это практикуется, представь себе. А сейчас, когда в стране осадное положение и, следовательно, все легальные процедуры, мягко говоря, упрощены... Словом, сам понимаешь. Давай ешь, мне одному этого не сожрать. Так ты что, действительно собрался домой? - Собрался. - А пустят? - Уже пустили. - Ну что ж... Правильно делаешь, вероятно. Не знаю, впрочем... тебе виднее, я-то себе этого не представляю совершенно. Но на твоем месте... - Поехал бы? - Скорее всего, - кивнул Андрущенко. - Здесь, конечно, не жизнь... таким, как ты, я хочу сказать. То есть людям, которые помнят родину. Я не из их числа, в этом все дело... Ну, мы с тобой говорили, помнишь? Поэтому я избрал другой путь. - Денационализироваться? - Нет! Перенационализироваться, так будет точнее. Понимаешь, Полунин, я просто устал быть эмигрантом. Всю жизнь - сколько себя помню, еще с Загреба, - я ощущаю себя чужим среди окружающих. Некоторым нашим идиотам это даже нравится, видят в этом печать избранничества, что ли... "Блаженны изгнанные за правду" и тому подобная чушь. А я не могу, я наконец хочу чувствовать себя таким же, как все вокруг меня, я не хочу выделяться... Внимательно слушавший Полунин усмехнулся, покрутил головой: - Желание понятное, но не всякий сможет почувствовать себя "как все"... если приходится жить среди чужих. - Ты-то не сможешь! Именно потому, что ты помнишь Россию, ты сознаешь и ощущаешь себя русским, а вокруг тебя иностранцы. Но у меня-то этого нет, понимаешь? Я сам - я! - вечный "иностранец", для югославов, для австрийцев, для кого угодно... И мне это уже - вот так! - Андрущенко, закинув голову, полоснул пальцем себя по горлу. - Одни только аргентинцы не тычут мне в глаза моего "иностранства" - ну, ты знаешь, для них здесь этого понятия не существует, народ в этом смысле уникальный... Вот почему я и хочу слиться с ними до конца, чтобы уж никаких граней! Черт возьми, мне двадцать шесть лет, я еще успею. А ты поезжай, Полунин, таким, как ты, нечего тут околачиваться, в этом болоте... я про эмигрантский мирок говорю, сам понимаешь. Но только учти, что о тебе уже знают! Ты на "Сальте", вместе с другими? - Вероятно, - не сразу ответил Полунин. - Это будет не раньше июля. Мой тебе совет - уматывай раньше. "Сальту" и "Санта-Фе" будут провожать с шумом, можешь мне поверить. Там уже и демонстрации какие-то готовятся, черт знает что еще... Словом, сюрпризов будет много - униаты, я слыхал, хотят прийти к отплытию со своими попами, чтобы прямо на пирсе служить панихиду по репатриантам. Представляешь картину - судно отваливает, а с берега ему вслед: "Во блаженном успении вечный покой..." - кошмар, с этих изуверов станется. Это-то чепуха, конечно, но ведь возможны и более серьезные провокации, поэтому я и говорю: если бы ты успел оформить бумаги раньше и отплыть на любом итальянском судне до Генуи... - Подумаю. Но, вообще, ведь там должно ехать много народу, чуть ли не две тысячи человек... Вряд ли тут что сделаешь в смысле провокаций. Вот разве что панихиду отслужат, - добавил он, усмехнувшись. - Ну, не знаю. Береженого, как говорится, и бог бережет. - Тоже верно. А за предупреждение - спасибо. - Да, ты ведь знаешь наших "непримиримых" Старые-то зубры еще ничего, они больше на словах, а вот те, кто помоложе. "Суворовцы" эти одни чего стоят, там ведь вообще бандит на бандите. - Адъютант, кстати, не объявился? - Какой адъютант? - Ну, генеральский, самого Хольмстона. Ты же мне сам как-то говорил, что он исчез? - А-а, да, было что-то, припоминаю. Нет, ничего больше про него не слышал. Да они, правда, сейчас как-то присмирели - видимо, не разобрались еще в новой обстановке. - Ничего, разберутся, сориентируются... Скажи-ка, Игорь, а как другие отнеслись к тому, что я, мол, "продался"? Из наших общих знакомых никого там не было, при том разговоре? - Из общих, пожалуй, не было никого. Ну, а как отнеслись... да по-разному. Одни не поверили, другие повозмущались для порядка, а кто и позлорадствовал: ничего, дескать, пускай едет - ему там мозги живо вправят, где-нибудь на Колыме... - Ну, понятно. Самый ходкий аргумент. - Стереотип мышления, что ты хочешь. И ты знаешь, меня это даже удивило: откуда это злорадство? Казалось бы, ну чего злиться - не ты ведь туда едешь. Хочет человек рисковать, пусть рискует, тебе-то что. А тут именно злоба какая-то, понимаешь, как если бы это лично его уязвляло... - Но ведь так оно и есть, Игорь. Когда не можешь на что-то решиться, а другой рядом с тобой уже решился, то ты почувствуешь себя именно лично уязвленным. Все понятно: я вот не смог, а он - может! Как тут не злиться. Злость, если разобраться, на самого себя - на собственную нерешительность, собственную трусость, только направлена в другую сторону. - Пожалуй, ты прав, - согласился Андрущенко. - Я вот сейчас подумал: интереснейшая тема для психолога - заглянуть в душу типичного эмигранта... Ведь это страшное дело, Полунин, тут сплошные комплексы - то есть ничего здорового, все изверчено, выкручено... У эмигранта даже этот пресловутый патриотизм, с которым вы все так носитесь, и тот оборачивается кликушеством. Это, я помню, еще в Загребе - я был мальчишкой - соберутся у нас, бывало, мамашины приятельницы и начинают... О чем бы ни зашел разговор! "Да разве здесь яблоки, что вы, вот у нас в имении..." - и пошло, и поехало. И яблоки здесь не те, и вода здесь не та, и люди не люди... В общем-то, понять можно, но - психоз остается психозом. Что меня больше всего бесит, так это проклятая эмигрантская склонность вечно шельмовать все окружающее... - И это можно понять. Они здесь в клетке, а клетка не может вызывать симпатии. - Так черт же тебя дери, поезжай в другую страну, коли эта не по душе! - А там что изменится? И в Австралии будет то же самое, и в Канаде. Понимаешь, это клетка, которую каждый обречен таскать на себе. - Кстати, вот иллюстрация к этой теме, - Андрущенко усмехнулся невесело. - Ты не был на последнем "Дне русской культуры"? - Я в январе плавал. - Жаль, много потерял. Кока Агеев там отличился - такой скандал учинил, что ты! Я попал случайно, вообще-то я на эти празднества не хожу, а тут редактор попросил дать информацию. С чего это ему ударило в голову и откуда он вообще узнал, что есть на свете Татьянин день, - понятия не имею, но только он меня вызвал и говорит: "Дон Игор, ваши соотечественники отмечают национальный праздник, осветите это для газеты". Ну, по мне, так фиг с ним, что освещать, - получил я задание и пошел приобщаться к родной культуре. Сначала все шло чинно-благородно, зал сняли хороший - один католический клуб на Кальяо, присутствовал весь цвет колонии, даже аргентинцев каких-то приволокли. В общем, доклад был прочитан - о вечных ценностях и укрытых от непогоды светочах, - романсы были пропеты, были продекламированы "Пророк" и "Эх, тройка, птица-тройка" Все довольны, аргентинцы сидят в первом ряду, ни хрена не понимают, но из вежливости аплодируют вполне уважительно. И тут вдруг - уже под самый занавес - выпархивает на сцену наш развратный старик. Я, говорит, желаю прочитать стихи об Аргентине! Распорядители в замешательстве, репутация у Коки - ты сам знаешь, однако и отказать вроде неудобно: человек рвется почтить гостеприимную страну... Словом, разрешили. И что ты думаешь? Этот крашеный идиот выходит к рампе и начинает читать с подвывом: "Аргентина! Аргентина! Не страна, а просто тина! Аргентина - земли хвост, и народ здесь - прохвост..." - Иди ты, - сказал Полунин. - Да честью клянусь! Спроси у кого хочешь, я там всех знакомых видел. В общем, что тут началось - уму непостижимо! Коку волокут прочь, он во весь голос протестует: да как же не хвост, кричит, вы гляньте на карту - на что оно похоже! Не дай бог, думаю, если аргентинцы приперлись со своим переводчиком... Что, не сумасшедший дом? - И как же ты это осветил? - Да какое там "освещение". Дали информацию в пять строчек петитом на двадцатой полосе: "Вчера русская община нашей столицы в торжественной обстановке отметила свой традиционный праздник" - ты же знаешь, как это пишется. Кому мы здесь, к черту, нужны с нашей пронафталиненной культурой. Нет, Полунин, правильно ты делаешь, тут нужно так: или - или. Или становись аргентинцем, или уматывай домой, пока не рехнулся окончательно... Полунин почему-то все время ждал, что услышит о Дуняше. Не мог же Игорь ни разу не встретить ее за все это время! Хотя бы на том же "Дне культуры", где он, по его словам, видел всех знакомых. Но Игорь ничего о Дуняше не сказал, а спросить Полунин не решился. Да и что было спрашивать? Расправившись с бутербродами и допив пиво, Андрущенко глянул на часы и объявил, что ему пора. На прощанье он еще раз повторил совет - "уматывать" отсюда как можно скорее, при первой же возможности. Полунин сказал, что подумает. Чувствовал он себя немного виноватым: все-таки с Игорем можно было говорить более откровенно. Дело в том, что он и сам не собирался дожидаться массовой отправки репатриантов, намеченной на июль. Выяснилось это два дня назад, когда Балмашев пригласил его зайти в консульство и спросил, не хочет ли он воспользоваться оказией: сюда вышел из Николаева один из наших новых дизельэлектроходов, будет здесь в начале апреля, а обратным рейсом пойдет прямо на Ленинград. Полунин, естественно, согласился. "Значит, договорились, - сказал Балмашев, - бронирую вам каюту на "Рионе". Где-то в середине мая будете дома, как раз к белым ночам..." Полунин до сих пор не мог освоиться с этой новостью. И от Игоря ее утаил даже не из осторожности, а просто из какого-то суеверного страха - чтобы не сглазить. Не верилось, невозможно было поверить, что еще два месяца - и он увидит невские набережные. Он попытался представить себе сегодняшний Ленинград, вспомнил Дуняшины слова о бревенчатом доме, занесенном снегом, и еще ниже опустил голову - таким почти физически ощутимым гнетом придавила его вдруг мысль о том, что возвращается он в одиночестве. Даже этого не сумел - сохранить любимую, удержать ее рядом... Начались предотъездные хлопоты: снова нужно было делать прививки или брать справки о том, что они уже сделаны, бегать по разным "офисинам" - в полицию, в профсоюз, в налоговое управление министерства финансов. Немало хлопот доставило приобретение теплой одежды, которую Балмашев советовал купить здесь. Кое-что удалось достать в фешенебельном магазине "Стортинг", специализировавшемся на снаряжении для горнолыжников; а вот с зимним пальто было труднее, продавцы недоуменно пожимали плечами, явно не понимая, о чем идет речь. Выручила Основская - узнала через своих знакомых адрес портного, который последнее время обшивал главным образом репатриантов. Выглядел пан Лащук диковато, жил в недостроенном домике в одном из пригородов, клиентов принимал босиком и объяснялся с ними на маловразумительном русско-испанско-галицийском диалекте, но мастером оказался настоящим. За одну неделю он соорудил Полунину отличное пальто на меху, - надев обновку, тот сразу почувствовал себя как в печке. - Файный вышел собретодо, - со скромной гордостью художника заметил пан Лащук, одергивая и оглаживая на нем свое произведение. - Зараз вы у нем хоть на Сибир можете мандровать, я ж побачьте який вам мутон поставил, - он отогнул полу и любовно погладил меховую подкладку, - ему двадцять рокив гасту не будет... Под теплые вещи пришлось купить лишний чемодан, потом еще один - для книг, инструментов и прочего. Всего набралось движимого имущества на три чемодана, и еще кое-что по мелочи, необходимое в пути, предстояло уложить в объемистый трофейный портфель. Полунин, привыкший жить налегке, только диву давался: откуда, черт побери, столько барахла? Входя теперь в комнату, он всякий раз невольно поглядывал на сложенный в углу багаж - ничего себе, скажут, явился мистер-твистер, еще бы и сундук с собой приволок... А потом вдруг дел наконец не стало - никаких. Первого апреля Полунин сорвал очередной лист с висящего в передней красочного рекламного календаря, подаренного Свенсону одним шипшандлером, где из месяца в месяц не спеша и со знанием дела занималась стриптизом какая-то юная, но явно испорченная особа. На апрельском листе, уже избавившись от пальто, жакета и блузки, эта красотка готовилась расстегнуть "молнию" на юбке, и при этом многообещающе поглядывала из-под скромно опущенных ресниц. Невольно заинтересовавшись, Полунин отогнул еще несколько листов и, заглянув в будущее, только покрутил головой. Да, наступил апрель, до прихода "Риона" оставалось еще две недели, а занять их было нечем. Он бродил по улицам, прощаясь с городом, где как-никак прошло почти десять лет жизни, вечера проводил обычно у Основской. Возвращаясь домой, делал иногда небольшой крюк через площадь Либертад, садился на низкую каменную скамью, еще теплую от дневного солнца, и выкуривал сигарету-другую, поглядывая на забранную кованой узорной решеткой стеклянную дверь знакомого подъезда, на окна пятого этажа. Два крайних были иногда темны, иногда светились. Там шла какая-то чужая ему жизнь. Да и вообще все вокруг было уже чужим, бесконечно отдалившимся, не имеющим к нему больше никакого отношения. Сейчас трудно было поверить, что именно здесь был их с Дуняшей дом, что через этот сквер она ходила, у этого бассейна останавливалась и, обернувшись, махала ему рукой - он обычно провожал ее взглядом, раскрыв окно. Теперь, этими теплыми осенними вечерами, сквер на площади был тих и безлюден, неподвижно чернели деревья, в зеркале бассейна отражались окна и огни фонарей. Только тени, только призрачные голоса, - Полунин знал, что они будут звучать для него еще долго, лишь с каждым годом глуше и призрачнее... Однажды, покупая сигареты в киоске на вокзале Ретиро, он увидел женщину, которая издали чем-то - походкой, манерой нести голову - показалась ему похожей на Дуняшу. Он не сразу опомнился. И тут же, словно давно собирался это сделать, подошел к ближайшей кассе и взял билет до Талара. День был тихий и теплый, но пасмурный, совсем уже осенний. Выйдя из вагона, Полунин постоял на платформе, огляделся - ничто здесь не изменилось, время словно обтекало поселок стороной, - и медленно побрел вдоль полотна, по узкой тропке между краем балластной насыпи и бурыми колючими зарослями пыльного, давно уже отцветшего чертополоха. Пройдя километра два, он свернул к изгороди, оттянул тугую проволоку и пересек пустой выгон, истоптанный копытами, в сухих навозных лепешках. За второй изгородью шла узкая проселочная дорога, так хорошо ему знакомая, и холм был уже недалеко - тот самый, с геодезической вышкой, на котором они сидели тогда с Дуняшей. Год назад. Неужели только год? Ему казалось, что прошла целая жизнь. "Девятый век у Северской земли стоит печаль о мире и свободе..." Мало стихов знал он наизусть, а вот эти запомнились. Правда, он потом не раз перечитывал их в старой Дуняшиной тетради, где все было вперемежку - Бунин, Клодель, Аполлинер, Пушкин, какие-то вовсе неизвестные ему Поплавский, Цветаева. "И только ветер над зубцами стен взметает снег и стонет на просторе..." Дойдя до холма, он поднялся по склону и сел у подножия вышки, почувствовав вдруг непреодолимую усталость. Не нужно было сюда приезжать. Глупо, сентиментально, ни к чему. Захотелось на прощанье пощекотать нервы? Полунин сидел, обхватив руками колени, все было как тогда - пасмурное небо над степью, сухой растрескавшийся суглинок под ногами. Не было лишь закатного солнца - оно в тот вечер прорвало вдруг плотную завесу туч у самого горизонта, подожгло их снизу внезапным и неистовым пожаром, - и не было рядом женщины, которая тогда смотрела не отрываясь на закат, глаза ее были прищурены от бьющего в них огня, а лицо в этом странном тревожном освещении казалось загорелым до медного цвета. И это действительно делало "Евдокию-ханум" какой-то нерусской, похожей на одну из ее давних-давних прародительниц, чьи юрты проделали невообразимо долгий путь, двигаясь за монгольскими туменами через всю Азию - чтобы осесть в излучине Итиля, на землях будущего Казанского царства. "О Днепр, о солнце, кто вас позовет..." О, если бы мы обладали даром провидения, мгновенной и точной оценки настоящего, если бы мы могли знать - как скажется на нашем завтра то, что происходит сегодня! Наверное, за все последние десять лет жизни Полунина не произошло в ней ничего более для него важного, чем тот случай три года назад, когда он на свадьбе одного приятеля оказался за столом рядом с черноволосой незнакомкой, которая сидела, скучающе подперев рукой щеку, и рисовала что-то на бумажной салфетке. Он удивился, увидев на ее пальце обручальное кольцо, - такой молоденькой она ему показалась в первый момент; лишь потом, разговорившись с молчаливой соседкой, он понял, что ей уже за двадцать. Тихо, неприметно, без "солнечного удара" вошла в его судьбу Дуняша Новосильцева, - так тихо, что он даже не заметил, насколько это серьезно. И не замечал до самого конца. Поэтому-то конец и наступил. Поздно, слишком поздно открылась Полунину главная, может быть, черта Дуняшиной натуры: потребность быть необходимой. Неоднократно, и задолго до того разговора в сентябре, когда они решили подать документы, он предлагал узаконить их отношения. Предлагал, но не требовал, и Дуняша всякий раз уклончиво сводила разговор на шутку. Потому и уклонялась, возможно, что была достаточно проницательна, чтобы понять: у него это было проявлением не столько любви, сколько порядочности, он просто не хотел продолжать компрометировать ее незаконной связью. А самое главное - она чувствовала, что занимает в его жизни случайное, второстепенное место. Знакомство их состоялось в феврале пятьдесят третьего года, но тогда он даже не спросил номера ее телефона, и до зимы они больше нигде не встречались. А девятого июля Димка Яновский пригласил его идти смотреть парад по случаю Дня независимости - в чью-то квартиру, где с балкона второго этажа якобы можно было увидеть прохождение войск не хуже, чем из президентской ложи. От нечего делать Полунин пошел, сбор был назначен у станции метро "Бульнес", и на место они явились целой компанией. Увидев хозяйку квартиры, он узнал свою новую - и уже почти забытую - знакомую. Впрочем, она оказалась лишь исполняющей обязанности, настоящие хозяева уехали и попросили ее пожить здесь в их отсутствие. На балконе, куда высыпали все любопытствующие, он опять увидел ее рядом и взял за плечи, чтобы продвинуть на более удобное место перед собой, но руки убрать потом забыл, и она, благо было тесно, с какой-то доверчивой готовностью прильнула к нему всем телом. Так и простояли они весь парад, прижатые друг к другу, оглохнув от рева танковых двигателей и ураганного свиста проносящихся низко над крышами реактивных "метеоров"; желто-зеленые машины с солнечной эмблемой на башнях шли внизу рота за ротой, сотрясая балкон и занавесив широкую авениду синеватым дымком выхлопных газов, и этот слишком знакомый ему перегар странно смешивался с ароматом ее блестящих черных волос. Думал ли он за восемь лет до того, что когда-нибудь ему доведется нюхнуть выхлоп "шермана" в столь неожиданной комбинации, - обычно этот приторно-едкий дымок если и мешался, то чаще всего с другими продуктами сгорания: кордита, если в боевом отсеке отказывала вентиляция, или тротила марки "ИГ-Фарбен", а то и человеческой плоти... Все остальное произошло с ошеломительной простотой. Когда представление окончилось, гости посидели за столом, попытались по российскому обыкновению спеть хором и начали расходиться. Полунин ушел с последней группой, а на углу отстал от попутчиков и, обойдя вокруг квартала, вернулся. "Мсье Полунин! - воскликнула она скорее обрадованно, чем удивленно. - Вы что-нибудь забыли?" - "Нет, вспомнил", - сказал он, прихлопнув за собою дверь. Но даже и после этого Дуняша осталась для него лишь героиней приятного эпизода, не больше. Дело в том, что месяцем ранее, в начале июня, он встретил снимок Дитмара в старом журнале, и все мысли его были заняты одним - как лучше организовать поиск. Он сообщил о своем открытии Филиппу и Дино, а сам - пока те готовили экспедицию - стал объезжать места расселения послевоенных иммигрантов, русских и немцев, осторожно наводил справки, завязывал на всякий случай знакомства. Первое время Дуняша живо интересовалась его делами - ей он сказал, что собирает некоторые материалы для одного этнографа из Европы, который в скором времени намерен приехать сюда, - но постепенно прекратила расспросы. Полунин не придал этому значения, был даже рад: врать было неловко, а сказать правду он не мог. Уезжая из Буэнос-Айреса, он иногда неделями не вспоминал о своей приятельнице, а вспомнив, бросал в почтовый ящик очередную открытку с видами Мендосы или Тукумана. Однажды, будучи проездом в Санта-Фе, купил в лавке сувениров забавную корзинку для рукоделия, сделанную из панциря армадила, и остался очень доволен собой - шутка ли, такой изысканный знак внимания. Со временем, правда, кое-что изменилось, год назад - в Монтевидео - он уже по-настоящему тосковал по Дуняше. Впрочем, и тогда еще ему самому было не совсем ясно, чего больше хочется - увидеть ее глаза или лечь с нею в постель. "И лебеди не плещут, и вдали княгиня безутешная не бродит..." Целых три года была она рядом с ним, несбывшаяся его Ярославна, а он не только не мог дать ей утешения, - он вообще ничего не понимал, ничего не видел, ни о чем не догадывался. Ведь ей, наверное, хотелось от него ребенка. Она никогда об этом не говорила, - что ж, естественно, не всякая женщина скажет... Сам же он о ребенке не думал. Не позволял себе думать, подсознательно не позволял. Бродяги отцами не бывают. Очень ярко вспомнил он вдруг одно свое мимолетное - не чувство даже, а какое-то беглое короткое ощущение, пережитое им однажды здесь, в Таларе. Это было еще в первый их приезд, год назад; он проснулся рано, совсем рано, только-только светало, Дуняша еще крепко спала - лежала обнаженная, зарывшись лицом в подушку. Он встал, чтобы поднять упавшую на пол простыню и укрыть ее, - и вдруг застыл, пронзенный странным ощущением, которое вызвал в нем вид этой детски беззащитной наготы. Не желанием, нет, - только нежностью, бесконечной нежностью, жалостью, рожденной предчувствием утраты, внезапным и безнадежным порывом - сохранить, уберечь... Как будто он и в самом деле видел перед собой не женщину, но ребенка. Не тогда ли - и только тогда, ни разу больше! - шевельнулась в нем непробужденная жажда отцовства? А он не прислушался, так ничего и не понял. И как неукоснительно пришла расплата! В той Дуняшиной тетради были стихи - чьи, он забыл: "Ты уходишь от меня, уходишь, ни окликнуть, ни остановить..." Полунин не заметил, как стемнело. Оттянув рукав, он глянул на зеленые огоньки циферблата, встал и обернулся лицом к поселку. В отеле на втором этаже светилось окно - нет, не то, их комната была Левее... Ему вспомнилось, что поезд будет только утром. Спустившись с холма - бурьян жестко шуршал, цепляясь колючками за плащ, - он выбрался на проселочную дорогу и пошел по направлению к шоссе, чтобы поймать какую-нибудь попутную машину. ГЛАВА ПЯТАЯ В понедельник девятого его разбудили утром настойчивые телефонные звонки - оказался Балмашев. - Михаил Сергеич, "Рион" пришел ночью, сейчас под разгрузкой в Новом порту Сможете подъехать часикам к одиннадцати? Давайте тогда, я вас познакомлю с товарищами. Повесив трубку, Полунин сообразил, что забыл спросить - в котором из шести внутренних бассейнов стоит судно. "Ладно, разыщу", - подумал он, прыгая по комнате с запутавшейся в штанине ногой. Он с трудом заставил себя зайти в бар внизу - выпить чашку кофе. Был только десятый час, времени оставалось много, но ждать он не мог, - конечно, он не станет подниматься на борт без Балмашева, но хотя бы посмотреть пока... Да и найти еще нужно - неизвестно ведь, где ошвартовался! Искать не пришлось - "Рион" стоял в бассейне "А", первом от въезда в Новый порт, у северной стенки. Полунин издали увидел эмблему Совморфлота на широкой трубе. Он не стал подходить ближе, смотрел с противоположного пирса. Судно было красиво: длинное, низкобортное, со стремительным выносом форштевня, обводами корпуса оно напоминала эсминец, а далеко разнесенные кормовая и носовая надстройки делали его похожим на небольшой быстроходный танкер - если бы не короткие мачты с мощными грузовыми стрелами. Разгрузка уже шла, из трюма наискось выползал, прогибаясь и раскачиваясь на стропах, длинный поблескивающий металлом пакет - трубы или рельсы, отсюда было не разглядеть. Время приближалось к одиннадцати. Решив, что лучше подождать Балмашева у судна, Полунин обошел бассейн и увидел знакомый черный "шевроле", стоящий в тени за углом ангара, - видимо, он проглядел его или Балмашев приехал раньше. Вблизи "Рион" выглядел еще внушительнее и оказался не таким уж низким. С кормы, перевесившись через релинг, с любопытством смотрел на Полунина вихрастый белокурый парнишка, еще один - с повязкой на рукаве форменки - томился у трапа, поплевывая в щель между бортом и гранитной стенкой причала. - Михаил Сергеич! - послышалось сверху. Полунин поднял голову - Балмашев махал ему с галереи кормовой надстройки: - Давайте сюда, я вас уже жду! С забившимся вдруг сердцем Полунин легко взбежал по сходням, перекинутым через фальшборт, и спрыгнул на стальную палубу "Риона". В просторном, отделанном полированным деревом салоне двое приехавших с Балмашевым сотрудников торгпредства сидели над разложенными по столу ведомостями, распустив галстуки и повесив пиджаки на спинки кресел. Балмашев тоже был без пиджака, в сорочке с закатанными до локтя рукавами; он казался сейчас совсем другим, чем Полунин привык его видеть, у него даже походка изменилась - стала как-то свободнее, размашистее. Полунин, напротив, чувствовал себя неловко. Балмашев познакомил его со старпомом, представив как первого пассажира и пообещав подкинуть еще нескольких. Старпом сдержанно улыбнулся, подал руку. - Милости просим, - сказал он. - Походите тут пока, осмотритесь... беспорядок, правда, сейчас всюду... В салон вошло еще двое моряков, старпом подозвал их, в свою очередь представил друг другу: "Знакомьтесь, это наш пассажир - старший электрик - третий штурман" - и исчез, как показалось Полунину, с облегчением. Штурман и электрик были общительнее, а может, им просто нечем было заняться: стали расспрашивать о Буэнос-Айресе - есть ли достопримечательности, которые стоит посмотреть, и всегда ли тут так жарко, и много ли живет соотечественников. Постепенно Полунин начал осваиваться, чувствовать себя смелее. Отмахнув локтем стеклянную дверь, вошел хмурый человек, вытирая тряпкой испачканные маслом руки. - Анатольевич, - позвал он (электрик оглянулся), - ну шо там, долго еще твои будут чикаться? Нельзя ж так, понимаешь, я ж просил... - Не кончили еще? - Электрик посмотрел на часы, встал. - Придется пойти сделать им отеческое внушение. Вторая вспомогательная в порядке? - Да шо вторая, за вторую у меня голова не болит... - Стармех наш, - объяснил штурман, когда электрик с хмурым ушли. - Грозный мужик! Без чувства юмора, но дело знает. Во время войны на торпедных катерах служил, у нас на Балтике. - Вы ленинградец? - спросил Полунин. - Коренной. Вы тоже? Я почему-то так и подумал. Где в Питере проживали? - На Мойке, возле Конюшенной. Угол Мошкова переулка. - Мошков, Мошков... А! Знаю. Только теперь он Запорожский. - Переименовали? - удивился Полунин. - Ну, с этим у нас лихо. Так мы с вами, значит, почти соседи... Я - прямо насупротив, через Петропавловку, на Кронверкском. Да-а, тесен мир, тесен... Нас тут на судне трое ленинградцев: Володя вот этот, что электрикой заворачивает, и еще один. А остальные - кто откуда. Стармех - южанин, из Ставрополя, помполит - москвич... А вот и лекарь пожаловал - эй, доктор! Этот - помор, архангельский, - шепнул штурман. - Подваливайте сюда, доктор, познакомьтесь с пассажиром и доложите сансостояние команды. Доктор, высокий меланхоличный блондин немногим старше третьего штурмана, вяло пожал Полунину руку и повалился в кресло. - Какая это команда, - сказал он безнадежным тоном, - одни салаги. Дай, Женя, курнуть... Не тот нонче пошел моряк, не-е, не тот. - Чем не нравится? - Мелкий он, понимаешь, - подумав, сказал доктор. - К тому же пузатый, прожорливый до неимоверности. Да еще и саковитый вдобавок. - Ладно тебе очернительством заниматься, сам ведь сачок изрядный - всю дорогу медведя давишь. - Послушайте, штурманец, вы вот когда с мое наплаваете, и когда ваша... извиняюсь, корма обрастет ракушкой по самую ватерлинию, - тогда и вы начнете понимать, как это хорошо, если лекарь весь рейс давит большого медведя. Вот когда у лекаря бессонница начинается - это, Женя, весьма хреновый симптом. Давно вы в этих краях? - неожиданно обратился он к Полунину. - Почти девять лет. - Ого! Небось Южную Америку вдоль и поперек изъездили? Я вот на Амазонке мечтаю побывать, с детства еще - пацаном был, прочитал что-то, и втемяшилось. Интереснейший край... Слышь, Женя, водится там такая вредная рыбешка - ростом с леща, а корову вмиг до костей очистит и не поперхнется... Стаей, тварь, ходит. - Есть такая, - кивнул штурман. - Мы ведь, доктор, тоже не лаптем щи хлебаем, слыхивали и мы кой-чего. И про пиранью, и про электрического угря. Но ведь в Аргентине, - он обернулся к Полунину, - этой пакости нет? - Это все туда, севернее, ближе к тропикам... Они еще поговорили о пиранье, о пауках-птицеедах и прочей экзотике. Узнав, что Полунин тоже немного плавал, они принялись расспрашивать его об условиях на аргентинском торговом флоте. За разговорами незаметно бежало время; Полунин удивился, увидев, что настенные часы в салоне показывают уже половину второго. Подошел Балмашев, уже в пиджаке, подтягивая на место узел галстука. - Ну что ж, я поехал, - вы со мной или побудете здесь? - Пообедали бы у нас, - предложил штурман. - Спасибо, не могу. А вы как, Михаил Сергеич, может, и в самом деле останетесь пообедать? - Только на разносолы не рассчитывайте, - мрачно предупредил доктор. - Кандея нашего утопить мало, совершенно без творческой фантазии человек... Полунин и не прочь был бы остаться, но не рискнул из опасения показаться навязчивым. - Нет, - решил он, - мне тоже пора. - Вообще-то успеем надоесть вам своей травлей, - посмеялся штурман, пожимая ему руку, - до Ленинграда ведь четыре недели топать - озвереешь... Они сошли на причал, постояли у рельсовых путей, пропуская маневровый дизель, который оттаскивал от "Риона" две платформы, груженные пакетами труб. - Для ИПФ, - сказал Балмашев. - Хотели еще турбобуры наши купить - так американцы, черти, не позволили. А сами продают им буровое оборудование втридорога... Ну что ж, Михаил Сергеич, я свое дело сделал, - продолжал он, направляясь к машине. - Увидимся еще в день отплытия, вручу вам свидетельство - и, как говорится, с богом... - Когда отплытие? - В четверг, если управятся с погрузкой. Отсюда шерсть повезут... Тень за это время переместилась, машина стояла на самом солнцепеке - изнутри, когда Балмашев раскрыл дверцу, пахнуло жаром, как из духовки. - Черт, как накалило... Опустите у себя стекло, Михаил Сергеич, пусть немного протянет. Ну, как первое впечатление? - Хорошее, - сказал Полунин, закуривая. - Я, признаться, побаивался... что будут смотреть как на диковину. С недоверием или с жалостью - не знаю, что хуже. А все оказалось очень просто. - Вот видите... Весь вторник Полунин протолкался в таможенном управлении. Гербовая бумага, с которой он переходил от одного чиновника к другому, постепенно украшалась все новыми и новыми печатями, штампами разных форм, подписями, пометками, визами, и к концу рабочего дня превратилась в должным образом оформленное разрешение на вывоз вещей личного пользования в количестве трех мест багажа, подлежащих погрузке на борт д/э "Рион", порт назначения - Ленинград, СССР, не позднее 20 апреля 1956 года. В среду он позвонил в консульство - ему сказали, что отплытие завтра и что пассажиры должны быть на пристани к двенадцати часам, имея на руках все аргентинские документы. Оставались сутки. Еще не поздно было съездить в Бельграно, - даже если Новосильцевы и перебрались из пансиона, фрау Глокнер должна знать новый адрес. Или просто позвонить? По правде сказать, не хотелось бы встретиться с этим типом, - он ведь, скорее всего, опять нигде не работает, сидит дома и предается мировой скорби. Нои встреча с Дуняшей, ежели здраво рассудить... Действительно, нужно ли? Так она, может быть, уже забыла, успокоилась... А сам он с нею уже попрощался - третьего дня, в Таларе. Нет, не поедет. И звонить тоже не станет. С прошлым если уж рвать, так рвать, а душещипательные сцены под занавес - это ни к чему. В конце концов, выбор сделала она. Вечером он пришел к Основской с цветами, коробкой конфет и бутылкой сидра, заменяющего в Аргентине шампанское. Они просидели допоздна. Когда пришло время прощаться, Надежда Аркадьевна обняла Полунина и троекратно поцеловала. - А это - на память об Аргентине, - сказала она, вручив ему небольшого формата томик, переплетенный в коричневую телячью шкурку с выжженным в виде тавра заглавием "Martin Fierro". - Я вам там написала, потом прочтете. И ступайте, не люблю долгих прощаний, ступайте, а то реветь начну... На улице, остановившись под фонарем, Полунин раскрыл книгу - на фронтисписе было написано бисерным почерком: "Помните, голубчик, - даже годы, прожитые на чужбине, не станут для человека потерянными, если они научили его крепче любить родную землю". Он убрал в комнате, оставил на столе в передней прощальную записку для Свенсона, деньги за последний месяц и ключ от входной двери. Погрузив чемоданы в плюшево-бордельную кабинку лифта, спустил их вниз, оставил у портеро и пошел за такси. Не прошло и десяти минут, как ему удалось перехватить у Дворца правосудия машину с поднятым на счетчике красным флажком. - Далеко собрались? - поинтересовался таксист, засовывая чемоданы в багажник. - Далековато - в Советский Союз... - О-о, - шофер изумленно свистнул. - Замерзнуть не боитесь? - Да уж как-нибудь. Сейчас там весна. - Неужто? Вы смотрите - все шиворот-навыворот. Весна в апреле, это же надо... А белых медведей у вас там много? - Как здесь - пингвинов, - Полунин улыбнулся. - Ну, тронулись. Давайте по Санта-Фе - свернете сейчас на Либертад и через площадь... Утро было ясное и прохладное, но на солнечной стороне курился уже пар над тротуарами, быстро просыхающими после ночного дождя, - день обещал быть жарким. "Бабское лето, сказала бы Дуняша. На площади их остановил затор, таксист пробормотал, что проще было проехать по Коррьентес, но Полунин был рад задержке. Не отрываясь, смотрел он на поредевшие, уже тронутые осенней желтизной кроны деревьев, на раскидистые веера пальм, четко врезанные в неяркое голубое небо, на белую фигурку каменной купальщицы посреди бассейна. Он впервые пожалел вдруг, что у него нет фотоаппарата, - снять бы это на память... Впрочем, и так не забудется. Пробка впереди рассосалась, таксист добродушно выругался и включил скорость. Верхние этажи "их" дома проплыли в просвете между деревьями и опять скрылись, заслоненные листвой. Полунин, подавив вздох, откинулся на спинку сиденья, закурил и протянул сигареты шоферу. - Спасибо... Что ж, я бы, пожалуй, тоже уехал от всего этого свинства, - сказал тот, сворачивая на авениду Санта-Фе. - Перона скинули, помните, каких только не было обещаний: "свобода", "процветание", "социальный мир"... Пускай рассказывают про свой социальный мир шлюхе, которая их породила. Выборы обещали провести еще в марте, а теперь уже и разговора про это нету, осадное положение так и не снято, в каждый профсоюз понасовали своих "интервенторов"... ворюги все как один. Или опять же инфляция! Зарабатываешь вроде много, а взять к обеду бутылку простого тинто - уже задумаешься... Генералы, чего вы хотите, - таксист газанул, обгоняя справа новенький белый "мерседес", и с непостижимой ловкостью плюнул ему на хромированную облицовку радиатора. - Это уж точно, когда военные у власти, добра не жди. Нет, я бы уехал хоть завтра... - Это ведь, дружище, тоже не выход - уехать... - А что тогда выход? Сидеть в дерьме? - Я не аргентинец, - Полунин пожал плечами. - Только посудите сами: если в стране плохо и все кинутся уезжать, лучше от этого не станет... Ни тем, кто едет, ни тем, кто остается. Наверное, нужно что-то делать. - Сделаешь тут с этими гориллами, держи карман. И так уж чуть не каждый день находят где-нибудь то одного, то двух... Простое дело, че, вывезут ночью на пустырь, и - адиос мучачос. Пулю в затылок, долго ли... Когда приехали в порт, досмотр уже начался. Таксист помог донести чемоданы до груды багажа, сложенного у трапа; Полунин выгреб из кармана последние аргентинские песо. - Спасибо, камарада, - сказал таксист, пожимая ему руку. - Счастливого пути, и чтоб у вас все было хорошо... Досмотр был чистой формальностью. Когда очередь дошла до Полунина, таможенник окинул вещи ленивым взглядом, прихлопнул на разрешение еще одну печать и сделал величественный жест - как епископ, благословляющий паству. Людей вокруг толпилось порядочно, человек тридцать. Впрочем, многие тут, вероятно, были провожающими. Полунин успел поставить свои чемоданы на багажную сетку, когда ее уже стропили за углы, и налегке, с одним портфелем, поднялся по трапу. Вахтенный спросил фамилию, поискал в списке, поставил карандашом птичку. - В салон пройдите, пожалуйста, - сказал он. - Это вон там, в кормовой надстройке... Проходя мимо раскрытого трюма, Полунин заглянул вниз - свободного места было еще много, вряд ли погрузку кончат засветло; к причалу подкатывали все новые грузовики с тюками шерсти, стивидоры работали не спеша, с ленцой, - ему невольно вспомнились гамбургские докеры. Те, пожалуй, управились бы скорее. В салоне, рядом с Балмашевым, который приветствовал его молчаливым кивком, сидел набрильянтиненный элегантный аргентинец, тут же помещался сержант Морской префектуры, еще какие-то типы. Полунин выложил на стол удостоверение личности, таможенное разрешение, профсоюзный билет, справки о ненахождении под следствием, о незадолженности по налогам, о прививках, об отсутствии болезней. Аргентинец, бегло просмотрев, смахнул все в портфель. Балмашев раскрыл папку, - достал большого формата документ с фотографией Полунина в верхнем углу и крупно напечатанным заголовком "РЕПАТРИАЦИОННОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО" и попросил расписаться в получении. Вся церемония заняла не более пяти минут. Когда он, бережно складывая