а один, то на другой объект. Заводские лагери мало чем отличались от концентрационных, жизнь в резервных была несколько свободнее. "Миктен-II" был резервным лагерем. Людей оттуда посылали работать то туда, то сюда, иногда большими командами, иногда по два-три человека. Поскольку конвоирование таких мелких групп до места работы и обратно было практически неосуществимо (конвоиров не напасешься), большинство миктенцев ходило на работу и с работы без надзора. Вечером, по дороге в лагерь, это давало возможность подработать на стороне: отвезти тяжелую кладь на ручной тележке, ссыпать в подвал уголь, вымыть тротуар перед домом. Жительницы Дрездена охотно пользовались услугами случайных помощников - редко в какой семье оставался трудоспособный мужчина, а расплачивались обычно хлебом или талонами на хлеб. Так что и с питанием в резервных лагерях было получше. Охранялся "Миктен-II" стариками-полицейскими, вероятно польстившимися на эту работу ради приработка к пенсии или, скорее всего, в расчете на дополнительный паек от лагерной кухни. Обряженные в ярко-зеленую допотопную униформу времен Саксонского королевства, ветераны ревностно несли службу, усугубляя обычную немецкую пунктуальность мелочной стариковской въедливостью и тщетными потугами доказать, что и они еще на что-то годны. Сегодня, как нарочно, на проходной дежурил один из самых въедливых. Иные впускали посетителей беспрепятственно, требуя пропуск лишь на выходе, этот же остановил Людмилу грозным "хальт!" и стал проявлять служебное рвение. Сперва он оглядел ее с головы до ног на предмет обнаружения чего-либо противоречащего правилам, но ничего такого не обнаружил - правила Людмила и сама знала не хуже его. Идя в лагерь, она всегда одевалась так, как положено быть одетой "восточной работнице": обувь хоть и старая, но хорошо вычищенная, казенные бумажные чулки, казенное же синюшно-серое бесформенное платье с пришитым на груди квадратом опознавательного знака "OST" и головная косынка того же арестантского цвета. Все это обмундирование фрау Штольниц получила для своей прислуги еще прошлой весной, хотела употребить на тряпки, но Людмила вовремя сообразила, что делать этого нельзя: ведь только в таком виде могла она общаться с соотечественницами. Не обнаружив нарушений, вредный старичок сердито потребовал пропуск и вздел на нос никелированные очки с треснувшим стеклышком. Документ явно произвел впечатление - на то он и был рассчитан, не зря Штольниц пользовался для этих оказий найденным в письменном столе старым служебным блокнотом, где вверху каждого листка были пропечатаны все его былые должности и звания - "советник магистрата, руководитель кафедры истории искусств Академии художеств, doctor honoris causa Болонского университета". То, что досточтимый доктор давно уже вылетел и с кафедры, и из магистрата, было известно в Дрездене сравнительно узкому кругу лиц; простые шупо*, во всяком случае, наверняка об этом не знали. Не знал и ветеран - вдумчиво прочитав все напечатанное и написанное на листке бумаги отличного довоенного качества, он покивал с уважительной миной и вернул его Людмиле. ______________ * Полицейские; сокр. от "Schutzpolizei" (нем.) - охранная полиция. - Как звать твою родственницу? - Демченко, - назвала она первую пришедшую на ум фамилию. - Это в седьмой комнате, господин обервахмейстер. - Ну хорошо, ступай, - разрешил тот, польщенный неожиданным повышением в чинах. - Но не задерживайся здесь! Ты живешь на Остра-аллее? - Так точно, недалеко от Цвингера. - О да, Цвингер! - вредный старичок поднял палец с многозначительным видом. - Теперь ты понимаешь свое счастье? Из диких степей Востока тебя привезли в этот прекрасный культурный город совершенно бесплатно, мало того - тебя поселили рядом с чудом, на которое до войны люди приезжали посмотреть из многих стран Европы, а также Америки, затрачивая на такую поездку большие деньги! Но я хочу сказать вот что: отсюда до Остра-аллее не так далеко, однако ты должна выйти заранее, дабы не опоздать. Здесь написано, что твой господин отпустил тебя до девяти часов, это означает, что без пяти девять ты уже должна быть дома! Тебя строго накажут, если ты будешь обнаружена на улице позже указанного срока. - Я вернусь вовремя, господин обервахмейстер, - заверила Людмила. В старом кирпичном здании, реквизированном под лагерь, раньше размещалась, вероятно, какая-то небольшая фабричка - со складскими помещениями внизу и производственными на втором этаже, где с потолка, подпертого железными колоннами, еще свисали кронштейны трансмиссионных валов. Между колоннами устроили перегородки из прессованного картона, поделив зал на отдельные комнаты, или, на лагерном жаргоне, "штубы" - несколько мужских, несколько женских, две семейные. В седьмой штубе жило трое девушек из Людмилиного эшелона. Когда она вошла, лагерницы только что кончили ужинать - возле двери стояло пустое ведро из-под баланды, и дежурная штубовая складывала в него коричневые эмалированные миски, чтобы нести мыть вниз, на кухню. - Глянь, кто пришел, девчата! - крикнула рыжая Наталка. - Люська собственной персоной - явилась не запылилась. Чего это тебя давно не было? - Не отпускали, - ответила Людмила. - Здравствуйте, девочки. Ну, как вы тут? - А ничего! Живем - хлеб жуем. Когда дадут. Опоздала ты вот, а то повечеряла бы с нами - забыла небось, какая она на вкус, лагерная гемюза? - Ну да, забыла, - вмешалась Аня Левчук. - Ты думаешь, в прислугах нашу сестру варениками кормят со сметаной? Я вон прошлый год у немки всю зиму проишачила, спасибо. Лучше уж в лагере гемюза да триста грамм хлеба, чем ихние объедки. - Не, у Люськи хозяева вроде ничего, - возразила Наталка. - А! Все они "ничего", пока вожжа под хвост не попадет. Моя, бывало, тоже поначалу все - "Анни, Анни"... А жадная, гад, ну не поверите - за корку готова удавиться. Слышь, Люсь, а твой профессор - он по какой части? - Профессор кислых щей, - подсказал кто-то. - Историк, - поправила Людмила. - А что? - Да нет, ничего. Я думала, может врач. - Ты что-нибудь хотела спросить? А у вас здесь разве нет врача? - Не, это я так. Врач! Какой тут врач? Медпункт, считается, есть - приходит там раз в месяц один полудурок, у него аспирину не допросишься... Ну, пошли к нам, посидим. "К нам" означало дальний угол комнаты, где три двухъярусные койки, занавешенные бумажной мешковиной, образовали что-то вроде отдельного купе. Там жили Людмилины землячки и еще одна девушка из Умани, которая тоже ехала с ними в одном эшелоне. Они были старожилами седьмой штубы - остальные ее обитательницы, всего человек двадцать, постоянно менялись. Поэтому вести за общим столом слишком откровенные разговоры (о лондонских передачах, например) Людмила обычно избегала. Мало ли кто может оказаться! Быть осторожной приходилось, впрочем, даже с землячками - не потому, что Людмила считала их способными донести, а просто на всякий случай. Пересказывая содержание английских сводок, она никогда не говорила, что узнала об этом от профессора: могут ведь и не подумав кому-то сболтнуть - вот, мол, какой у Люськи хозяин, Англию слушает... Из этих же соображений она умолчала о своем и профессора участии в побеге Зойки Мирошниченко. В лагере про побег знали - в апреле приходили какие-то в штатском и все допытывались, не видал ли кто Зойку. Когда девчата рассказали об этом Людмиле, она разыграла удивление и испуг: надо же такому случиться, куда, в самом деле, могла эта Зойка подеваться... Сейчас она рассказала о нашем наступлении на Орел и Белгород, но новость никого не поразила: оказалось, что об этом уже все знают, хотя лишь в самых общих чертах. - Ну вот, а я-то думала вас порадовать! Нарочно из-за этого и прибежала. - Не, мы еще третьего дня слыхали, на работе один поляк сказал. - Где вы сейчас работаете? - А нас теперь каждый день в Фридрихштадт гоняют, на сортировочную. "Рангир-банхоф" называется. Там и военнопленные работают - наши с поляками. - И наши есть? - Есть. Мы им тут хлеба насобирали, табаку... Охрана у них, конечно, построже, чем у поляков, но девчата уже сориентировались - одна начнет часовому зубы заговаривать, а другие кидают через проволоку. Работаем вроде рядом, а у пленных свой участок, колючкой отгорожен. - Откуда же вы берете табак? - удивилась Людмила. - Да ну какой табак, отходы - так, вроде пыли. Девчата со второй штубы на сигаретной фабрике работают, они и выносят потихоньку. Слышь, Люсь, - Аня понизила голос. - Я почему спросила насчет твоего профессора, не врач ли. Ты ведь вроде говорила, что он ничего, не вредный? - Нет, он хороший человек. - Ну да, я почему и вспомнила - может, думаю, врач, так можно было бы спросить... - О чем спросить? - Может, лекарств каких достал бы, для пленных хлопцев. - Ну, откуда же... У них есть домашняя аптечка, обычная - йод, пластырь, всякие капли - от сердца, от желудка... А какие именно лекарства нужны? - Да они напишут! Они только узнать просили - есть ли, мол, такая возможность. Они думали, может у нас в медпункте врач свой, из советских, в некоторых лагерях и точно свои врачи. А у нас видишь как с этим. Марийка вон на той неделе руку ошпарила на кухне, так этот паразит даже мази никакой не дал. "Никс шлим", говорит, - и так, мол, заживет. Людмила задумалась. У Штольницев есть знакомый врач, иногда приходит к профессору играть в шахматы; профессор говорил, что он лечит всю нацистскую верхушку Дрездена, берет огромные гонорары, а на эти деньги помогает семьям политзаключенных. Насчет гонораров можно было поверить - Людмила раза два заходила к доктору Фетшеру на Христианштрассе за какими-то рецептами для фрау Ильзе и не могла не обратить внимание на великолепное оборудование кабинета; но действительно ли он помогает антифашистам, или просто профессору захотелось представить ей своего приятеля в более выгодном свете? Хотя, казалось бы, чего ради... - Аня, - сказала она, - вы когда снова увидите этих хлопцев? - Да как получится. Может, и завтра, а может, нет, там ведь куда погонят. Получится опять так, что будем работать рядом, значит и подойти можно будет. А чего? - Аня, ты вот что сделай. Пусть они напишут список - самое необходимое, и сколько чего надо, понимаешь? Если среди них есть врач - ну или хотя бы фельдшер, - пусть названия медикаментов напишет по-латыни, как на рецептах, понимаешь? Иначе можно перепутать, я ведь не все лекарства знаю, как они называются по-немецки... - Ты все-таки через немцев хочешь попробовать? - Через кого же еще, других возможностей у меня нет. Вы на работу каким путем ходите? - А вот на штрассу выйдем и прямиком топаем до самой Эльбы. Ну а на той стороне как трамвайные пути перейдем, так после вниз, под мост. После там сразу товарная станция и будет, по леву руку. - И с работы возвращаетесь тем же путем? Тогда вот что, Аня, - завтра я не смогу, мне утром надо вернуться к хозяйке, а дня через три постараюсь вырваться. Я вас буду ждать на перекрестке - ты какие трамвайные пути имеешь в виду, на Хамбургерштрассе? - Да там других нема. Вот так трамвай, а нас поперек ведут - улица вроде Флигельвек называется, увидишь - вниз так идет, под горку, и под железнодорожный мост. Там еще на углу два дома, приметные такие - трехэтажные, с красного кирпича, а балконы деревянные, балочки такие вырезные... - Хорошо, найду. По-моему, я знаю это место. Значит, встретимся там, и ты мне тогда передашь список, если уже успеете достать. Сегодня суббота? Да, давай в среду - это будет двадцать восьмого... Из лагеря Людмила ушла в половине девятого и домой вернулась вовремя; профессор, услышав ее, выглянул из кабинета и объявил, что новости становятся все более интересными, поэтому ни в какой Шандау он завтра не едет - пусть она возвращается одна и скажет, что ему пришлось остаться здесь до понедельника. - Посмотрим, как фрау Ильзе к этому отнесется, - зловеще сказала Людмила. - А это уж как ей будет угодно, - отозвался профессор, впадая в лихость. - Впрочем, ты можешь сказать, что меня вызвали на консультацию или еще куда-нибудь. - Господин профессор! Вы толкаете меня на ложь? - Вздор, какая там ложь. Немного хитрости, дочь моя, в данном случае вполне оправданной. - Тогда договоримся: я навру фрау Ильзе насчет вас, а вы в среду скажете, чтобы я вечером съездила в Дрезден и что-нибудь вам привезла. - Тебе в среду вечером надо быть здесь? - Да, или в четверг. Но лучше в среду. - Бога ради! Скажу, что забыл нужную книгу, и поезжай на здоровье. У тебя поклонник в этом лагере? - Что вы, какие поклонники, я там вообще ни с кем не знакома в мужском секторе. Господин профессор, вы не знаете - доктор Фетшер сейчас в Дрездене? - Надо полагать, если не забрали на фронт. Впрочем, Райнера не заберут, об этом уже наверняка позаботились высокопоставленные пациенты. А что тебе от него надо? - Посоветоваться, у меня что-то... вроде фурункула. - Фурункул! - воскликнул Штольниц. - Это скверная штука, Людхен, очень скверная! Я помню, как меня донимали фурункулы в шестнадцатом году, в окопах... кажется, это так и называлось - "окопный фурункулез". Ты непременно покажись Райнеру, непременно. Я позвоню сегодня же, и утром можешь к нему сходить. - Нет, утром я не пойду, я обещала фрау Ильзе вернуться утренним поездом, там много дела. А вот в среду или в четверг, если вы сможете договориться... - Разумеется, я с ним договорюсь. Да, так вот - относительно Восточного фронта! Сейчас передавали статью одного английского корреспондента, который там побывал, под Курском. Фантастика, дочь моя, такого я даже не мог себе представить! То есть мы там так оскандалились с этим пресловутым летним наступлением, такой получился конфуз - просто неслыханно. Генерал-фельдмаршал Клюге на своем северном участке вообще ничего не смог сделать - целую неделю штурмовал русские позиции, положил не менее шести дивизий, но так и не сдвинулся с места. С юга на Курск наступали войска Манштейна - им удалось сперва потеснить русских километров на сорок, но потом выдохлись и они. К двенадцатому - а сражение, заметь, началось пятого - всего неделя прошла! - к двенадцатому июля мы уже совершенно обессилели. И тогда ударили русские, одновременно на юг и на север, причем сразу перешли от обороны к наступлению - а это, дочь моя, совсем не просто сделать, о нет! Я сам когда-то воевал и хорошо себе представляю, что это значит - поднять в наступление войска, которые до этого целую неделю отбивали атаку за атакой... Знакомы тебе те места? - Какие места? - Между Орлом и Белгородом, неужели трудно сообразить! - Между Орлом и Белгородом... - Людмила задумалась. - Я однажды там проезжала, поездом из Москвы... Да, конечно, после Орла был Харьков. - Какой там рельеф, не помнишь? - Степь, но довольно холмистая. И еще... такие большие овраги. А лесов, кажется, нет... Она, замолчала, припоминая, потом вдруг опустила голову и закрыла лицо ладонями. Профессор посмотрел на нее удивленно. - Людхен, ты что... - он не договорил, встал и, пройдясь по комнате, остановился рядом и осторожно положил руку ей на голову. - Ну, ну, не надо, - сказал он ворчливо. - Прости меня, старого осла. Успокойся, дочь моя, поплачь и успокойся. Теперь уже недолго... дотерпим как-нибудь... Утром он проводил Людмилу на пригородный поезд и на вокзале услышал в сводке последних известий короткое сообщение из Рима: дуче Муссолини ушел в отставку по состоянию здоровья. Профессор пустился домой чуть ли не бегом и до обеда не отходил от приемника. Вести были самые противоречивые - Стокгольм сообщал об аресте диктатора, более осторожное швейцарское радио высказывало предположение, что он вынужден был подать в отставку из-за разногласий с Виктором-Эммануилом, Рим вообще не передавал ничего, кроме бельканто. - Распелись, - заметил профессор, подмигнув бюсту Минервы на книжном шкафу. Следовало бы, конечно, поработать, раз уж остался в городе, но Штольниц почувствовал вдруг полнейшее безразличие к проблеме влияния итальянских школ на Луку Кранаха Старшего. Интересно другое: если Италия заключит сепаратный мир, догадаются ли союзники высадить десант на северном побережье Адриатики? Оттуда ведь до австрийской Каринтии рукой подать! Но тогда уже и в Лигурии, чтобы встречным маневром отсечь Пьемонт и Ломбардию... Снова засунув рукопись в ящик письменного стола, профессор достал большой атлас и раскрыл на карте Аппенинского полуострова. Да, разумеется, лучшего варианта и быть не может - одновременно удары по двум направлениям: здесь на Южную Австрию, а там через Савойю на Верхний Рейн. Оккупационные войска во Франции вряд ли смогут оказать серьезное сопротивление, юг Австрии не укреплен - из района Удине можно ударить прямо на Клагенфурт... Профессор уже прорвал фронт и вышел на оперативный простор, когда в прихожей звякнул колокольчик. Пришлось идти открывать. На лестничной площадке было темновато - она обычно освещалась сквозь большой разноцветный витраж, но год назад какой-то ретивый дурак из "Люфтшутцбунда" приказал испакостить его синей краской; профессор увидел только, что перед дверью стоит офицер с большим портфелем и в надетой набекрень фуражке - но не Эгон. Сын был коренастее, шире в плечах. - Хайль'тлер! - рявкнул незнакомец, вскидывая правую руку. - Да, да, - уныло согласился профессор, - хайль. Чему, простите, обязан... - Профессор доктор Карл Иоахим фон Штольниц? - спросил офицер суровым голосом. - Год рождения восемьдесят третий, служили в Саксонском карабинерном, за Марну имеете "э-ка-один"*? ______________ * "EK-I" (сокр. нем.) - Железный крест I класса. - Вы совершенно правы, - подтвердил профессор уже с опаской; по нынешним временам, информированность посетителя ничего хорошего не предвещала. - Господин фон Штольниц, у меня для вас прекрасная новость. Поздравляю! Приказом имперского уполномоченного по тотальной мобилизации вы подлежите немедленному призыву в действующую армию. Прыгать с парашютом приходилось? - Но позвольте! - возопил профессор, не сразу обретя дар речи. - Тут явное недоразумение, меня давно... - Никакого недоразумения! Фюреру нужны солдаты! На фронте полно калек! А вы вон каким молодцом, дядя Иоахим! Офицер рассмеялся и сгреб профессора за плечи, вталкивая в прихожую. - Эрих! - тот наконец узнал гостя. - Ах, негодяй, чуть меня до инфаркта не довел. Откуда ты взялся? Как я тебе рад, мой мальчик, только шутки у тебя... Ну, с приездом! Сколько же это мы не виделись - два года? - Скоро три, я заезжал к вам из Франции... - Дорнбергер повесил на вешалку пояс с кобурой, расстегнул китель. - Тетушка не обидится, если сниму? Убийственно жарко. - Раздевайся, здесь никого нет - они в Шандау, это вот я только вырвался на денек. Почему ты не написал? - мог и не застать. - Да так... потом объясню. Письмо из лазарета вы получили? - Разумеется, и сразу ответили. - Да? Значит, пропало... - Он вошел в кабинет следом за профессором, улыбнулся, увидев раскрытый атлас. - Новости вы, я вижу, уже слышали. - Новости просто великолепные, Эрих, через каких-нибудь две недели союзные войска могут быть у южных границ Австрии... - Вы все такой же оптимист, дядя Иоахим. - Да, но если Италия выйдет из войны... - То мы ее тут же оккупируем, всю от Альто-Адидже до Калабрии, и сделаем это очень быстро. Чтобы захватить "свободную зону" Франции, нам не понадобилось и суток. Так что ждать союзные войска у наших границ пока преждевременно. Что с Эгоном? - Он, к сожалению, в Сицилии. Была надежда, что его тоже взяли в плен в Тунисе, но... - Профессор помолчал, побарабанил пальцами. - Кстати, я с ним больше не переписываюсь. Ильзе пишет. А мне ему сказать нечего. Мне нечего сказать своему сыну, понимаешь! Непостижимо - почему, за какие мои грехи у нас в семье вырос человек с интеллектом унтер-офицера сверхсрочной службы? Я не могу этого понять, Эрих, ведь ему было уже четырнадцать лет, когда эти питекантропы пришли к власти, - и он сразу принял все, принял безоговорочно, он уже в старших классах гимназии стал убежденным наци. Он ведь и в армию пошел нарочно, чтобы поломать "гнилую семейную традицию", как он это называл. Да-да, окончил гимназию и пошел в юнкерское училище! Ландскнехт - после четырех поколений гуманитариев... Я ведь тебе тогда о многом не рассказывал, было стыдно. Этой весной он... приезжал в отпуск. На двенадцать дней. Страшно признаться, но я испытал почти облегчение, когда он уехал... - Не исключено, что здесь все гораздо сложнее, - после паузы сказал Эрих. - Думаю, он и сам уже все понял, только не хочет признать, что был не прав. Самолюбие мешает, или бывает своего рода самозащита, когда в чем-то боишься признаться даже самому себе. Как тетушка Ильзе себя чувствует? - Неплохо для своего возраста. Теперь ей полегче: у нас живет одна девушка из "восточных работниц", с Украины. Дорнбергер поднял брови. - Говоря откровенно, дядя Иоахим, роль рабовладельца вам не очень-то к лицу. - Не неси вздора. Для нас она - член семьи, хотя и помогает Ильзе по хозяйству... Ты со мной пообедаешь? - Спасибо, не откажусь. - Вот и прекрасно, я как раз собирался. Кстати, мы так и не поняли из письма - каким образом тебе удалось оттуда выбраться? - О, это настоящий детектив. Дело в том, что меня снова пытались запихнуть в науку, от чего я не без труда отбрыкался. Благо к строевой службе я уже, как видите, не годен. - Да, ты ведь хромаешь, я заметил. - И еще как! Особенно перед врачами. С этим роскошным увечьем, дядя Иоахим, мне до конца войны обеспечено уютное теплое местечко штабной крысы. - И при каком же ты теперь штабе, если не секрет? - О! Я теперь в верхах. При главном командовании сухопутных войск - ни больше ни меньше. Штаб армии резерва, если уж разглашать военные тайны до конца. - М-да... Не знаю, не знаю. Честно говоря, мне не совсем понятно, что такого ужасного может быть в работе физика. Чтобы предпочесть армию? - он пожал плечами. - Все-таки наука... - Благодарите господа бога, что он сохранил у вас столь идиллические представления о науке. Имя Фрица Габера вам не знакомо? Был такой ученый муж, химик, в тринадцатом году открыл способ получения азота из воздуха, а затем вооружил нас газами... Сперва хлором, а позже и другими, куда более изысканными составами. Я иногда думаю, сколько убитых из общего числа потерянных Германией в ту войну можно записать на личный счет господина доктора Габера. Мой отец, в частности, мог бы жить и сегодня - если бы не искусственная селитра, позволившая кайзеру начать войну... Вот так-то. А теперь я, с вашего позволения, проследую в ванную. За столом засиделись долго - пока не прикончили привезенную гостем бутылку "йоханнисбергера". Профессор все расспрашивал о настроениях в берлинских штабных сферах, но Эрих на эту тему не распространялся. Не поддержал он и разговора о положении на фронтах, сказав лишь, что положение скверное всюду, а на Востоке особенно. - Ты здесь по службе или специально заехал навестить? - спросил Штольниц. - Командировка в штаб округа, завтра еду обратно. - Переночуешь, разумеется, у нас? - Ну зачем же. Я превосходно устроился в "Ганза-Отеле", рядом с вокзалом. Есть, видите ли, одно обстоятельство... Я даже колебался, стоит ли вообще сюда заходить. Дело в том, что... ну, среди моих новых сослуживцев много людей, настроенных довольно критически. В армии же, вы сами понимаете, это не поощряется. Поэтому меня не удивит, если в один прекрасный день выяснится, что я и сам числюсь в неблагонадежных... Все-таки постоянное общение - кто там будет разбираться, случайно я оказался в компании этих господ или пришел к ним как единомышленник... - Что за вздор, помилуй, - удивленно сказал профессор. - Ты хочешь сказать, что это может затронуть и меня? - А почему бы и нет. - Но с какой стати? Предположим, ты действительно оказался в чем-то замешан, но при чем здесь я? Если бы ты завязал знакомство со мной, уже будучи... гм... "неблагонадежным", как ты это называешь... это могло бы дать повод к подозрениям, согласен. Но я-то ведь тебя знаю с детства! - Все так, но лишняя осторожность... Не знаю, впрочем, может быть, вы и правы; во всяком случае, счел долгом предупредить. - А, вздор, - профессор посмотрел на часы. - Ты не хочешь послушать Лондон? - Не имею ни малейшего желания. Мало мне наших радиопроституток - еще слушать заморских. Что нового они скажут? - Да хотя бы - что в действительности произошло в Риме. - По-моему, и так совершенно ясно, что там произошло. Детали несущественны, а что касается общей обстановки, то мы о ней осведомлены довольно точно. - Ну, у меня ведь нет доступа к вашим источникам информации. Да и потом, надо же время от времени отдохнуть душой... - Это что, уж не британское ли радио ниспосылает отдохновение вашей душе? - Да, после всей этой лжи услышать наконец что-то правдивое... - Правдивость, положим, относительная. Они говорят правду, когда это им выгодно, а в других случаях врут не хуже нашего Колченогого... разве что не так грубо. Прошлым летом, когда Роммель пер на Александрию, лондонские обозреватели тоже не очень-то правдиво освещали обстановку в Ливии. - Ну, во время войны, согласись, не всякую информацию можно делать всеобщим достоянием. - Вот и Геббельс так считает. В чем же тогда разница между этими и теми? Да нет, дядя Иоахим, для меня все-таки враг есть враг. - Извини, я и впрямь перестаю тебя понимать, - сказал Штольниц. - Чего доброго, ты скоро заговоришь, как мой Эгон. Неужели армия так влияет? - Нет, я не заговорю, как Эгон, - Дорнбергер покачал головой. - Эгон, вы сказали, одобряет режим; я его не одобряю. Но армия, если угодно, действительно повлияла на меня в одном смысле: я видел, как рядом со мной умирали мои товарищи - не нацисты, нет, а обычные немцы, как мы с вами, - и я теперь не могу, например, назвать "великолепными новостями" известие о нашем очередном поражении... - Погоди, погоди, - прервал Штольниц. - Это, милый мой, становится серьезнее, чем я думал. Давай уж выясним вопрос до конца! Прежде всего, хочу тебе напомнить, что "великолепной" я назвал новость о падении Муссолини - то есть о поражении не военном, а политическом. Когда разразилась сталинградская катастрофа - я, поверь, не злорадствовал; да, я считал и продолжаю считать, что в конечном счете это к лучшему, ибо приближает конец нацизма, но радости не испытывал. Потому что я, представь себе, тоже немец, и тоже был солдатом. Но, Эрих, будем рассуждать логично: чего, собственно, ты желаешь сегодня для Германии - победы или поражения? Сам я решительно желаю поражения, потому что победа Германии в этой войне означала бы поистине "закат Европы" - да такой окончательный и беспросветный, что не мог бы присниться никакому Шпенглеру! Наш фюрер - это тебе не "старый добрый кайзер", который в случае своей победы ограничился бы колониями да контрибуциями... - Разницу между Гитлером и Вильгельмом я и сам вижу, и полностью разделяю ваше представление о том, чем была бы для Европы победа Гитлера. Но вот представления о том, чем будет для Германии победа наших противников, у вас нет. Поэтому вы так легко и объявляете себя решительным сторонником поражения. А поражение между тем вообще покончит с Германией как с единым самостоятельным государством: нас просто разорвут на куски. Этого, как вы понимаете, я своей стране желать не могу. - Но позволь! Что же для тебя в конечном счете важнее - тысячелетнее наследие всей нашей - общеевропейской! - христианской культуры или... или эта насквозь прогнившая германская государственность, которая уже семьдесят лет - со времен Бисмарка - делает все возможное, чтобы мы, немцы, были пугалом и посмешищем для всего мира? Что мы дали человечеству за это время - мы, подданные "второй" и "третьей империй"? Весь наш вклад в мировую культуру был сделан раньше, а потом? Крупповские пушки? Лучшая в мире химия? Иприт, аматол, а между делом - невыцветающие красители? Ты болван, Эрих, если можешь беспокоиться о судьбах нашего "единого самостоятельного государства" - сегодня, когда мы докатились до самого чудовищного духовного обнищания, до какого не докатывалась ни одна нация! Ты, может быть, этого и не замечаешь, для тебя искусство всегда было terra incognita, - но поинтересуйся хотя бы! В немцах погашен дух творчества, мы разучились писать книги, сочинять музыку, даже строить дома - да, да, и строить! Выйдешь отсюда - не поленись, зайди в Цвингер, это отсюда пять минут - вон, посмотри, Коронные ворота видны из того окна. Зайди во двор и постой посередке, между фонтанами, постой и не спеша, внимательно оглядись вокруг - увидишь, что мы умели создавать двести лет назад, а ведь Пеппельман даже не был звездой первой величины, никто никогда и не считал его этаким немецким Бернини, - просто талантливый архитектор с хорошим вкусом, его ученики и последователи были ничуть не хуже - Кнеффель, скажем, или Шварце, который достроил колокольню Хофкирхе, - так вот, говорю я, посмотри повнимательнее, черт тебя побери, и сравни его работу с нынешним мегалитическим убожеством, что громоздят все эти тросты, крейсы и шпееры! Я тебе сейчас покажу мартовский номер "Баукунст" - он у меня в кабинете, я нарочно сохранил! - сейчас увидишь, они не постеснялись опубликовать проекты этих монструозных - не знаю даже, как назвать, - пирамид, братских могил высотою в полтораста метров, мавзолеев - словом, усыпальниц "павших героев" - это нечто... невообразимое, Эрих, дурно становится от одной мысли, что все это и впрямь могло быть сооружено... - Нет, это немыслимо, - сказал Дорнбергер, вскакивая из-за стола. - Да что мы, проклятье, на разных языках, что ли, разговариваем?! Что мне до архитектуры, если перед нами стоит вопрос - быть или не быть Германии! Вы меня спросили, чего я желаю - победы или поражения; так вот: я одинаково боюсь как того, так и другого, потому что наша победа была бы торжеством нацизма, а поражение станет нашей национальной гибелью... - Очень логично! В высшей степени! У тебя есть третий вариант? - Да, есть: покончить с нацизмом раньше, чем это сделают армии противника! Вам хорошо рассуждать о желательности поражения, сидя здесь и любуясь видом на Цвингер, а я был в России, и я теперь знаю одно - да смилуется над нами бог, когда русские окажутся на немецкой земле. Они, господин профессор, сначала сровняют с землей все эти ваши шедевры архитектуры, а потом начнут истреблять нас, как собак, и будут правы! Я под Сталинградом видел вымерший лагерь русских военнопленных, - только один, на Украине их сотни! - мерзлые трупы были сложены, как дрова, в поленницы выше человеческого роста! Вы думаете, это нам простят? Да они просто не имеют права простить такое, если есть на свете справедливость! Нас уже после той войны считали варварами и гуннами - за применение газов, за репрессии против гражданского населения в Бельгии, я уж не знаю за что еще; кажется, сожгли какую-то библиотеку и разрушили какой-то собор. А кем нас считают теперь? Если ваши хваленые англичане уже рассчитываются с нами за Ковентри своими террористическими налетами, за один раз убивая больше детей и женщин, чем погибло от наших бомб во всей Англии, - попытайтесь представить себе, какова будет окончательная расплата! Выкрикнув последние слова, он быстро отошел к окну и остановился спиной к комнате, держа руки в карманах бриджей. Профессор сидел опустив голову, катал по скатерти хлебный шарик. - О, у меня нет иллюзий на этот счет, - сказал он наконец, - платить придется не только нам, но и нашим внукам. Ты сам признал, что это справедливо. И дело даже не в возмездии... Я как-то никогда не мог ассоциировать идею возмездия с идеей справедливости, хотя формально они ассоциируются. Предпочитаю говорить о справедливости и искуплении - вот эти два понятия действительно близки. По-настоящему близки! А без искупления нам уже не обойтись. Если отдельному человеку сплошь и рядом приходится искупать свою вину... иной раз даже невольную... то можно ли допустить возможность того, что неискупленной окажется такая страшная - и отнюдь не "невольная"! - вина целой нации... - Не знаю, - отозвался Эрих. - Вас заносит в метафизику - всеобщая вина, искупление... А я просто физик, безо всяких "мета", и этим все сказано. Пусть в глазах остального мира виноваты мы, все немцы без исключения, но среди нас есть ведь главные виновники, - мы-то знаем их поименно! - и вот с ними народ должен рассчитаться сам, не перекладывая этой задачи ни на русских, ни на англичан. А теперь поставим точку на этом разговоре и будем считать, что он носил чисто теоретический характер... - Эрих вернулся к столу, разлил остатки вина. - Прозит! Жаль, что не могу навестить тетушку Ильзе, но вы передайте ей поклон и скажите, что в следующий раз непременно увидимся. - Благодарю. Приезжай, она будет рада, а заодно познакомишься с Люси. - С кем познакомлюсь? - Ну, я же тебе говорил - наша домашняя помощница. - А-а. - Ее мать, кстати, твоя коллега. - Скажите на милость. Мировое поголовье физиков, я вижу, растет в угрожающей прогрессии. И что же, фрау доктор теперь тоже в Германии? Прачкой, прислугой? - Нет, они расстались в самом начале войны. Мать эвакуировалась по срочному приказу, самолетом, а семьи должны были ехать поездом, но не успели. Я не знаю подробностей - Люси не любит говорить на эту тему. - Мать эвакуировалась самолетом? - переспросил Эрих, забыв опустить на стол пустой бокал. - Любопытно... Девушка, говорите, с Украины - а точнее? Не из Харькова? - Харьков... Нет, она называла другой город... гм, забыл. И даже показывала на карте - Харьков восточнее Днепра, если не ошибаюсь, а этот здесь, по эту сторону. А в чем дело? - Нет, ничего! - не сразу, словно спохватившись, отозвался Эрих. - Просто она должна была заниматься чем-то чертовски важным, если ее эвакуировали по воздуху. Да еще, говорите, в самом начале войны? Любопытно. Я охотно познакомлюсь с вашей помощницей - в следующий приезд. - Тебе много приходится ездить? - Да, почти все время... ГЛАВА 6 Профессор вернулся в Бад-Шандау лишь во вторник, а на следующее утро объявил, что должен опять ехать в город: забыл нужную для работы книгу. Супруги препирались до самого обеда, пока наконец фрау Ильзе не сказала, что если так уж необходим этот Буркхардт, то пусть его привезет Люси. - Пусть привезет, - согласился профессор и украдкой подмигнул Людмиле. - Поезжай тогда сегодня же, пятичасовым. И если второго тома на месте не окажется, то ты тогда позвонишь господину Хрдличке - его телефон найдешь в старой книжке - и спросишь, не у него ли он. Помнится, я ему однажды одалживал, именно второй том. В таком случае ты сходишь к нему. Это на Бюргервизе, по соседству с тем домом, где живет фрейлейн Палукка - ты однажды относила ей записочку, помнишь? - Да, я помню, где это. Но, господин профессор, если мне придется звонить, а потом еще идти за книгой туда, я могу не успеть на утренний поезд. - Неважно! Приедешь, когда сможешь, но без Буркхардта не возвращайся, - строго сказал профессор. - Ах, как это все некстати, - опять принялась за свое фрау Ильзе, - каким ты стал рассеянным, Ахим, у меня завтра, как нарочно, столько дел, а девочке теперь приходится уезжать на целые сутки... - Пожалуйста! Ты предпочитаешь, чтобы ехал я? - Нет, нет, мы ведь уже решили... - Будем надеяться, что второй том на месте, - примирительно сказала Людмила, - во всяком случае, я постараюсь вернуться как можно раньше. Пригородный поезд опоздал почти на полчаса, и Людмила едва успела вовремя добраться до перекрестка Флюгельвег и Хамбургерштрассе, где должна была встретить рабочую команду из "Миктена". Увидев приближающуюся со стороны товарной станции нестройную колонну, во главе которой ковылял, занося ногу, знакомый инвалид в ярко-зеленом полицейском мундире, она подошла к краю тротуара, высматривая в рядах Аню Левчук. Та тоже увидела Людмилу, помахала рукой и выбралась из шеренги. Случайно оглянувшийся в этот момент полицейский крикнул ей что-то, жестом приказывая вернуться в строй. - Да ладно тебе, разорался! - бросила через плечо Аня. - Черт старый, только и смотрит, к кому причепиться... Ком гляйхь, айн момент! Здорово, Люсь, вот хорошо, что пришла, - она сунула Людмиле в руку плотно сложенный бумажный квадратик, - я уж с понедельника таскаю с собой, боялась - потеряется. В общем, хлопцы тут записали все, чего им надо, а ты уж сама посмотришь, как там. Всего-то, наверное, не достать, ну тогда хоть часть. А после как - в лагерь придешь? - У меня нет пропуска, - сказала Людмила, только сейчас вспомнив об этом упущении. - Если я что-нибудь достану уже сегодня, утром подойду сюда. Когда вы здесь проходите? - Около семи, наверное. Побудка у нас в полшестого, пока кафе попьем, то-другое, ну и идти тут с полчаса... Ну да, точно - на станции там часы висят, так мы по тем часам ровно в семь начинаем вкалывать. Ладно, жди тогда завтра тут, я с краю буду идти. Ну, пока! Аня побежала догонять своих, громыхая деревянными подошвами. Подошел трамвай в сторону центра; Людмила поднялась на площадку, пытаясь сообразить - куда идет этот девятнадцатый маршрут. Потом вспомнила: в Штризен, ну конечно, через Фюрстенплац... Сойдя у Главного почтамта - следующая остановка была Альтмаркт, туда нельзя (уже скоро полгода, как ей приснился тот сон, а все равно нельзя), - она из первого же автомата позвонила доктору Фетшеру. Тот сам взял трубку - сестра-секретарша, которая обычно отвечала на звонки, вероятно уже ушла. Фетшер сказал, что в курсе дела, Ахим ему говорил, и может принять ее в любой день - хоть сегодня, если она может. - Спасибо, господин доктор, - обрадованно ответила Людмила, - через полчаса я буду у вас... Заходить на Остра-аллее уже не было смысла, она достала из кармана бумажный квадратик и развернула его под синей лампочкой, слабо освещавшей телефонную кабину. Список, нацарапанный неочиненным карандашом на обрывке желтой упаковочной бумаги, был невелик - всего семь наименований. По-латыни, как она и просила. Людмила подумала вдруг, что никогда еще не было для нее ничего более важного, чем вот это: сумеет она или не сумеет достать немного лекарств для пленных. Впервые за всю жизнь - а ведь в январе ей уже исполнилось двадцать! - получила она наконец возможность сделать что-то настоящее, оказаться кому-то нужной, умеющей принести пользу. И то лишь благодаря случайности: не приди она тогда в лагерь, не случись рядом Ани Левчук... - А! - воскликнул доктор Фетшер, приветствуя ее с экспансивностью южанина. - Молодая дама с фурункулом! Какое несчастье! Но ничего, главное - не терять надежды на благополучный исход. Между нами говоря, от фурункулов еще никто не умирал. Весьма неприятная штука, согласен, - особенно если мешает сидеть! - но излечимая... - Господин доктор, - попыталась объяснить Людмила. - Не спорь, не спорь. Мы с этим справимся в два счета! Скорее всего, тут дело в нехватке витаминов - да-да, летом, как ни странно, но я говорю о нехватке более глубокой, более постоянной - война, что ты хочешь! - Да нет же, господин доктор, у меня нет никаких фурункулов. - Как это - нет фурункулов? - вопрос опешившего доктора прозвучал почти разочарованно. - А что же тогда у тебя? - Вообще ничего, я пришла совсем по другому делу... - Ах так! Но Ахим - он, значит, не в курсе? - Пока - нет. До разговора с вами я не стала ему ничего говорить, потом вы сами скажете, стоит ли. - Людхен, я уже заинтригован! Хорошо, сейчас все объяснишь толком. Проходи, проходи... Устраивайся вот здесь и чувствуй себя как дома. Ты ведь не сегодня возвращаешься в Шандау? - Нет, вероятно завтра. - Отлично, тогда у нас есть время посидеть. И даже выпить чаю! Ты, надеюсь, не откажешься от чашки чая, особенно если это настоящий английский "липтон". Итак, что же привело тебя ко мне? - Господин доктор... - у Людмилы вдруг перехватило дыхание. - Понимаете... меня попросили достать некоторые лекарства. Для одного лагеря. Ну, а вы - единственный врач, кого я здесь знаю, и поэтому... я позволила себе... Она умолкла, увидев вдруг всю опасную нелепость этой затеи - явиться с подобной просьбой к совершенно незнакомому человеку. В самом деле, что она знает про Фетшера? Да, с профессором они приятели, кое о чем это говорит, и профессор обмолвился однажды, что Райнер кому-то помогает (или помогал). Но достаточно ли этого, чтобы... Хорошо еще, если он просто выставит ее за дверь! - Так вот, стало быть, что тебе понадобилось, - доктор снял очки, легонько похлопал ими по подлокотнику кресла, снова надел. - Какие именно лекарства, для какого лагеря? - Ну, это... один рабочий лагерь, кажется. Я точно не знаю. А список у меня здесь, - Людмила достала бумажку из кармана жакета, положила на полированную поверхность журнального столика и быстро спрятала руки - чтобы не видно было, как они дрожат. Фетшер долго изучал список, поджав тонкие губы. - Да, все это можно достать, - сказал он наконец. - Кроме, конечно, перманганата калия. Видно, что человек, который это писал, совершенно не в курсе. Ни в одной аптеке Германии тебе сейчас не отпустят ни грамма перманганата - он нужен военной промышленности. Так же, кстати, как и перекись водорода; простая, казалось бы, штука, но попробуй найди. Однако, Людхен, это медикаменты не для рабочего лагеря. Ты уверена, что речь идет не о шталаге? - Почему вы думаете? - испуганно спросила Людмила. - Видишь ли, люди эти явно лишены какой бы то ни было медицинской помощи... если им требуются такие простые лекарства. В рабочих лагерях положение все-таки несколько иное - уж что-что, а йодоформ там имеется. - Я не знаю, господин доктор... - Людмила помолчала. - Но это имеет для вас значение - какой лагерь? - Это имеет очень большое значение. И для меня, и для тебя - коль скоро ты взяла на себя роль посредницы. Если ты передашь немного сульфидина своей знакомой из рабочего лагеря, тебе никто ничего не скажет, по если тебя поймают при попытке переправить тот же самый сульфидин в лагерь военнопленных - будет очень плохо. И тебе, и тому, от кого ты его получила. - Если я скажу, от кого. - Ах, Людхен, Людхен, какой ты еще ребенок. Если они захотят узнать - ты скажешь все. Впрочем, даже в этом худшем из вариантов я все-таки смогу выкрутиться. Во-первых, я мог и не знать истинного назначения медикаментов - ты ведь мне сказала, что это для рабочего лагеря? - прекрасно, я тебе поверил. А во-вторых, мои пациенты позаботятся о том, чтобы я мог продолжать их пользовать. Понимаешь? Но вот о тебе не позаботится никто. Ни Штольниц, который не смог бы при всем желании, ни я. Хотя я смог бы. Смог бы, но не сделаю этого. Потому что, Людхен, попытаться помочь тебе в этом случае означало бы лишиться возможности помогать многим другим. Я имею в виду не тех пациентов, кого принимаю здесь. Понимаешь? Тут, к сожалению, простая арифметика - и она не в твою пользу. - Я понимаю вас очень хорошо, господин доктор. Но... почему вы считаете, что это так опасно? Им уже передавали - хлеб, например... - Хлеб! Это совершенно другое дело. Сунуть пленному кусок хлеба можно ведь просто из жалости, повинуясь внезапному чувству сострадания. Любой охранник посмотрит на это сквозь пальцы, если только он не какой-нибудь совершенно уж озверевший фанатик. А передача лекарств предполагает наличие некоей организации, сговора; вот этого власти боятся больше всего, и вот почему они так строго за этим следят. Поэтому взвесь все очень тщательно, Людхен. Я хочу, чтобы ты полностью представляла себе, насколько опасно то, что намерена сделать. - Я понимаю, - медленно повторила Людмила. - Но ведь все равно надо... Надо, потому что никто другой этого не сделает. Ей подумалось вдруг, что она и сама не сумеет сейчас ответить на вопрос: найдись вдруг этот "другой", освободи ее от необходимости рисковать, - испытала бы она облегчение, радость? С одной стороны - да, конечно, кому же охота подвергать себя такой опасности, а риск, вероятно, и в самом деле нешуточный, доктор прав, она еще полчаса назад не представляла себе, насколько это опасно. И в то же время то, что она впервые ощутила там, в телефонной кабине, прочитав список, - это сознание своей полезности, способности кому-то помочь, - неужели от этого можно отказаться вот так, самой, добровольно... - И потом, - сказала она, пытаясь улыбнуться, - к чему предполагать обязательно худшее? До сих пор никто еще ни разу не заметил, что они что-то передают. - Будем надеяться! - Фетшер развел руками. - Когда ты хочешь забрать медикаменты? - Может быть, кое-что вы могли бы дать мне уже сегодня? - Я могу дать тебе все - кроме, как уже сказал, перманганата. Но не много, большого запаса я у себя не держу. Скажем, по пять упаковок - для начала. Если сойдет благополучно, позже мы сможем повторить операцию, а пока ограничимся этим. Сейчас принесу, можешь пока полистать свежий "Сигнал" - там репортаж из-под Орла... Кстати! Послушай только, что они теперь пишут, - вернувшись уже от дверей, он взял журнал и раскрыл его, отыскивая нужное место. - Вот, пожалуйста: "...таким образом, лишь теперь... мы можем во всем объеме оценить стратегический замысел этой операции. Между Орлом и Белгородом развернулась величайшая в истории войн битва на истощение, в ходе которой гибнут последние людские и технические ресурсы Красной Армии. Неслыханные потери противника, теряющего по 300-350 танков за сутки боев, не смогут быть восполнены никакой "помощью" из-за океана, особенно если учесть катастрофическое состояние советской военной промышленности, дезорганизованной вынужденным перемещением за Урал, безуспешно пытающейся возместить рабским трудом женщин и малолетних детей острейшую нехватку квалифицированных кадров..." - ну, и так далее в том же духе. Идиоты! - можно подумать, у нас нет нехватки кадров. Но ты улавливаешь, как они теперь все это повернули? Месяц назад Фриче пророчествовал, что русская оборона рухнет как карточный домик. А теперь, когда этого не случилось, оказывается, что дело вовсе не в том, продвинулись мы или не продвинулись, а в потерях противника... На, почитай, я сейчас принесу. Людмила полистала журнал - снимки были невыразительны, не давали, в общем, никакого представления о характере и масштабах битвы. Несколько сфотографированных с воздуха горящих танков - не понять, наших или немецких; проселочная дорога в истоптанных хлебах, телеграфные вкривь и вкось столбы с висящими проводами, дымы по горизонту, бредет кучка навьюченных снаряжением пехотинцев; залп каких-то "небельверферов" - Людмила и вовсе не поняла, что это за штука: вроде таких ребристых бочонков на колесах. Да, год назад фотокорреспонденты "Сигнала" умели находить более впечатляющие сюжеты. Выдыхается, видно, и министерство пропаганды. ...Действительно ли это так опасно, или Фетшер решил ее припугнуть? Девчонок надо предупредить на всякий случай. Да, но если кто-то из них попадется... Доктор прав, ему-то с его связями спокойнее, а вот Штольницы? Имеет она право подвергать опасности ничего не подозревающих стариков? Вроде бы - нет. А оставить без помощи наших ребят в лагере? Вернулся Фетшер, бросил ей на колени коричневый бумажный мешок с рекламой универмага "ДЕФАКА". - Держи свое добро! Дома разложишь все это на пять порций - так, чтобы в каждом пакете было по одной упаковке каждого лекарства. Уяснила? Берешь один сульфидин, один гардан, один пронтозил - словом, по списку. Так будет удобнее передавать, да и надежнее. Йодоформ - увидишь - в стеклянных трубочках, они тонкие и легко бьются, поэтому упакуй тщательнее, и каждый пакет плотно обвяжи шпагатом. Такие штуки иногда приходится перебрасывать через высокую ограду. Есть у тебя, куда положить? - Да, в сумку, - Людмила поднялась. - Огромное вам спасибо, господин доктор, я пойду тогда. - Сиди, я обещал угостить тебя чаем. Настоящим английским! В России ведь, кажется, тоже предпочитают чай? Сиди, сейчас подадут. А мы вот не можем без кофе, как и немцы. - Как и немцы? - Людмила посмотрела на него непонимающе. - Я имею в виду нас, австрияков, - пояснил Фетшер. - Разница, скажем прямо, не столь уж велика, но все же. - А я и не знала, господин доктор, что вы австриец. - Венец, уважаемая, коренной венец. Но в Дрездене торчу уже давно, еще в двадцать пятом году получил здесь доцентуру - в Высшей технической школе, по кафедре социальной гигиены. После тридцать третьего подумывал было удрать обратно в Вену... но вовремя сообразил, что рано или поздно они ведь и туда доберутся. Не мог же этот пакостник оставить свою любимую родину за пределами "тысячелетнего рейха". - В самом деле, он ведь тоже... - Увы! Дверь бесшумно приоткрылась, пропустив в кабинет горничную в белом передничке, с подносом в руках. - Поставьте сюда, Ирма, и на сегодня вы свободны, - сказал Фетшер. - Вы, помнится, говорили, что у вас собрание? - Да, господин доктор, это по линии "Веры и красоты". - Даже так! Тогда бегите, а то опоздаете. Ирма сделала книксен и исчезла так же неслышно. - Активистка, - подмигнул Фетшер, указывая большим пальцем на закрывшуюся за горничной дверь. - За фюрера готова в огонь и воду... причем, заметь, совершенно бескорыстно, лично ей "новый порядок" не дал решительно ничего. Если не считать траурных извещений о двух братьях. О, Германия! Разлей чай, Людхен, это полагается делать даме. Нет, мне без сахара, а себе клади, и побольше. В твоем возрасте это еще полезно. Бери также печенье, не заставляй себя упрашивать. - Да-да, спасибо... Я хотела спросить - вы сказали, что хотели уехать в Австрию, но поняли, что все равно будет аншлюсе, так что не имеет смысла. Но в другую страну? - Помилуй, чего это ради я бы поехал в другую страну. Вообще эмигрировать, что ли? Ну, это полнейший вздор. - Однако многие эмигрировали тогда из Германии. И из Австрии тоже - потом. Цвейг, Фейхтвангер... - Евреи тот и другой, это во-первых. Идиоты они были бы, если бы остались. Евреям ничего другого и не оставалось, как эмигрировать. Во-вторых, ты говоришь о литераторах, то есть о людях, которые занимались политикой; я же политикой не занимаюсь и не интересуюсь, мое Дело лечить людей. При любой политической системе, при любом строе люди болеют одними и теми же болезнями, и при любом правительстве их от этих болезней надо лечить. Согласна? - Да, но... Можно сказать и так: люди болеют также в любой стране, - Людмила говорила медленно, подбирая слова, - и их можно и надо лечить в Германии, во Франции... - Стоп, стоп! Во Франции, кстати говоря, мне бы никого лечить не позволили - врачи-иностранцы, с иностранным дипломом, я хочу сказать, права практиковать там не имеют. Но даже если бы позволили. В принципе, можно добиться: пройти так называемую "нострификацию" - чертовски трудно, но в принципе возможно. А зачем? Почему я должен ехать лечить больных французов и оставить без лечения больных немцев? В этом нет логики, согласись. - Логика есть, я думаю, это вопрос - как это? - согласия с режимом, наверное. - Ну, милая моя! Воображаю, что было бы, если бы из Германии уехали все несогласные с режимом. Да начать хотя бы с того, что вот сегодня никто не помог бы тебе достать немного лекарств для твоих соотечественников. К кому бы ты с этим обратилась, а? И если бы в свое время эмигрировал Штольниц, - а ведь как они его уговаривали, и Кокошка, и Грундиг! - если бы Штольниц уехал, то ты сейчас работала бы в доме какого-нибудь "партайгеноссе", а это, знаешь ли, было бы совсем не то, что обметать Иоахимовы фолианты изящной метелочкой из перьев да помогать фрау Ильзе консервировать шпинат... Так что возблагодари судьбу, что еще остался в этой стране кто-то из несогласных. Как чай? - Очень хороший, спасибо. Я такой пила только до войны. - Да, из трофейных фондов, вероятно. Или получен через Швейцарию - черт их знает, у этой публики совершенно фантастические каналы снабжения... Что это ты все посматриваешь на часы? - Уже довольно поздно, господин доктор, а завтра мне надо встать очень рано... - Катись в таком случае, что же делать. Я сейчас тоже еду домой. Подвезти тебя? - Спасибо, но лучше не надо. - Да, наверное. Ну что ж! Будьте очень осторожны с передачей медикаментов и постарайтесь, чтобы в любом случае я остался в стороне. - Я все объясню, господин доктор, они поймут. - Иначе, сама понимаешь, просто некому будет вам помогать - в будущем, если на сей раз все сойдет благополучно... Возвращаясь домой, Людмила не рискнула воспользоваться трамваем - шла пешком, выбирая улочки поглуше. В такой поздний час - без "восточного знака", без документов, с запасом лекарств в сумке - ей не хватает только нарваться на какую-нибудь проверку... Вечер был душный, безветренный, небо с южной стороны часто озарялось зарницами, и отдаленно погромыхивало - в горах, наверное, собиралась гроза. Будь это другой уголок Германии, подумала Людмила, всякий решил бы, что там бомбят. Так же выглядели издали ночные бомбежки в августе сорок первого года, когда она с подругами была на окопах под Куприяновкой... Она миновала длинную громаду рынка Марктхалле, вышла на призрачно освещенную синими фонарями Постплац. Если бы там - тогда, два года назад - кто-нибудь сказал ей, как сложится ее судьба в ближайшие месяцы, куда ее занесет из родных мест... Никакая самая необузданная фантазия не могла бы такого придумать, а теперь это подлинная реальность, и лишь изредка - вот как сейчас - пронзит вдруг странное ощущение, почти уверенность, что все это снится, все это не на самом деле... Утром ее разбудил шум дождя. Было уже почти девять: будильник, поставленный на шесть, то ли не прозвонил, то ли давно вызвонился до конца. Она вскочила, кинулась одеваться - но что толку теперь спешить? - и остановилась у открытого окна, в отчаянии прикусив кулак. За окном ветер трепал мокрую листву платанов, веял в лицо свежей дождевой влагой, в Герцогингартене звонко гомонили дрозды - радовались долгожданной прохладе. Что же теперь делать - идти на сортировочную станцию и самой попытаться разыскать, где работают миктенцы? Но ведь станция наверняка охраняется, там и ограда какая-то должна быть, проволока колючая или забор... Или дождаться конца рабочего дня? А вдруг их завтра пошлют на другую работу и они уже не смогут передать пленным эти пакеты, вдруг именно сегодня последний день, когда еще можно это сделать... Торопливо одеваясь, Людмила уже прикидывала в уме, что сказать, если вдруг остановят. Например, что договорилась с каким-то железнодорожником - ну хотя бы об обмене, сейчас ведь вся Германия что-то меняет, газеты полны объявлений: велосипед на детскую коляску, эмалированный таз на чемодан, щенка эрдельтерьера на двух кроликов... Да, а почему бы и нет? Договорились, и он сказал: "Приходи на сортировочную, я там работаю". Соврать-то можно что угодно, лишь бы не заметили акцента, не догадались, что иностранка... Туфли ее совершенно промокли, пока она добежала до трамвайной остановки у Якобикирхе. Старый плащ фрау Ильзе тоже был далеко не водонепроницаем, единственным его достоинством оказались сейчас большие внутренние карманы, где отлично поместились пакеты с лекарствами. Как назло, долго не было трамвая - прошел 21-й, прошли один за другим 18-й и 22-й, а нужный ей 19-й так и не появлялся. Идти пешком? Далеко, пока туда доберешься - не меньше часа... Позже, вспоминая то утро, Людмила все чаще думала, что действовала тогда словно в каком-то помрачении рассудка. Бывают, наверное, случаи, когда только так и можно - не то чтобы по-настоящему в помрачении, а просто отключив какую-то часть сознания. Ту, прежде всего, что контролирует ощущение опасности, чувство страха. Солдат на фронте, к примеру, да ведь если бы он все время четко и ясно представлял себе, что может случиться с ним завтра, или через час, или через минуту, - никто, пожалуй, не смог бы вообще воевать, каждый был бы парализован этим сознанием, этим страхом. Выскочив из трамвая на углу Вальтерштрассе, она пробежала под дождем короткий квартал влево, мимо угрюмых краснокирпичных зданий каких-то железнодорожных "амтов" и "фервальтунгов", зловеще украшенных призывами к бдительности и напоминанием о том, что колеса должны крутиться для победы. Почему в такие минуты обращаешь внимание на мелочи (может быть, именно для того, чтобы не думать о главном?) - эти плакаты, например, или то, что часы у входа на мост, переброшенный через пути, не висят на кронштейне, как это обычно делается, а укреплены стоймя на верхушке бетонного столба. И стрелки уже показывают без пяти десять. На мосту она сообразила, что он наверняка должен охраняться, и вообще неизвестно, разрешено ли по нему ходить... Но часового не было видно, возможно он ходил вдоль туда и сюда и сейчас находился на том, дальнем конце, занавешенном дождевым туманом; мост казался бесконечно длинным, внизу все было тесно заставлено лоснящимися мокрыми крышами вагонов, лишь кое-где блестели рельсы свободного пути; сколько же здесь этих путей, и не сосчитать - тридцать, а то и сорок, - и всюду вагоны, цистерны, платформы с углем, гравием, чем-то громоздким под брезентами. С пешеходной дорожки моста через равные промежутки шли вниз лестницы, первая - прямо на открытый перрон с надписью "Дрезден - Фридрихштадт". Как знать, по какой безопаснее? На перроне могут проверить, но если пробираться между составами - еще скорее обратят внимание... Ладно, тут все равно ведь не угадаешь! Хуже то, что отсюда, с моста, не разглядеть, где работают лагерники. Во всяком случае, это должно быть где-то в той стороне, направо - если их водят по Флюгельвег... Она прошла по мосту еще дальше и спустилась вниз третьей по счету лестницей на утоптанную, жирно пропитанную смесью угольной пыли и мазута землю межпутейного пространства. Справа стоял французский, судя по надписям на вагонах, зеленый товарный состав, слева медленно катились пустые платформы, лязгая буферами и громыхая на стыках рельсов. Дождавшись последней, Людмила пересекла еще два ряда путей - соседний, на ее счастье, тоже оказался свободным - и увидела далеко впереди кучку людей в лагерной одежде. Иногда, видно, самый безрассудный способ действия и впрямь оказывается самым успешным. Ее так никто и не спросил, кто она такая и что делает на запретной территории; полицейских не было видно, а железнодорожники не обращали на нее ни малейшего внимания. Даже тот, под чьим надзором женщины в промокших до нитки лагерных платьях подбивали под шпалы балласт, ничего не сказал, когда Людмила подошла к одной из них. Оказалось, что работницы эти из другого лагеря - миктенские, сказали Людмиле, разгружают вагоны вон там, дальше. Это оказалось совсем рядом. Аня Левчук, увидев ее, сделала большие глаза. - Неужто достала?! Вот здорово, как раз и хлопцы еще тут, зараз передадим... Оглянувшись, она поманила Людмилу за угол пакгауза, где высокими штабелями громоздились какие-то железные бочки. - Ну, спасибочки тебе, - возбужденно шептала Аня, засовывая пакеты за пазуху, - а я еще с девчатами поспорила... тут одна все зудела - ничего, мол, Люська не принесет, очень ей надо себя подставлять... Обратно она шла с чувством огромного облегчения, какое бывает после долго откладывавшегося визита к зубному врачу или трудного экзамена. Теперь ей все было нипочем: если и остановят, бояться уже нечего. Соврать она что-нибудь соврет, а уличающего ничего при ней нет - пусть обыскивают на здоровье. Мельком, правда, подумалось, что дело-то еще не сделано, кто-нибудь из девочек может попасться при передаче, и тогда начнут выпытывать - через кого да откуда... Но и от этой тревожной мысли удалось отмахнуться. Она даже успела на двенадцатичасовой поезд. И только уже за Штреленом, когда по левую руку показались высокие черепичные крыши конюшен ипподрома, ей вдруг вспомнилось, что второй том "Культуры Ренессанса в Италии" Якоба Буркхардта так и остался лежать в прихожей на подзеркальнике, еще с вечера заботливо упакованный в оберточную бумагу. Пришлось выйти в Рейке, дождаться встречного поезда из Пирны и - конспирации ради - ехать обратно за книгой. Не явишься же к профессору с пустыми руками после вчерашнего переполоха! ГЛАВА 7 Отбрыкаться от возвращения к исследовательской работе Эриху удалось с гораздо большей затратой энергии, чем можно было предполагать. В управлении кадров офицерского резерва, куда он явился после отпуска, его рапорт о желании остаться в армии произвел эффект, обратный рассчитанному. Кадровики пришли в смятение, явно не понимая - рехнулся ли хромой капитан там в "котле" или просто набивает себе цену. Так или иначе, его постарались возможно быстрее спровадить по месту назначения. - Лично я вполне разделяю ваши истинно германские чувства, - сказал ему старый однорукий майор, - но сделать, увы, ничего не могу. В вашем личном деле уже есть запись: отозван из действующей армии в распоряжение управления вооружения сухопутных войск. Так что, капитан, извольте получить предписание и отправляйтесь. Приказ есть приказ! На Харденбергштрассе, где окопались вооруженцы, его тоже приняли сначала за сумасшедшего, а потом за очень ловкого, несомненно что-то замыслившего проныру. Попутно оказалось, что здесь никто и понятия не имеет, для чего он отозван из действующей армии и что теперь вообще с ним делать. В самом деле, распоряжение об отзыве было подписано в январе, а за эти полгода многое изменилось - группа ядерных исследований была изъята из ведения управления вооружения и передана Имперскому исследовательскому совету, и разобраться, кто же кому теперь подчинен и какого рода это подчинение - прямое, косвенное или непосредственное, - стало практически невозможно. Лаборатория доктора Дибнера, например, числилась за испытательным полигоном в Готтове и с этой стороны оставалась как бы в ведении (и на бюджете) вооруженцев, но в то же время она входила в ядерную группу, а отсюда следовало, что лаборатория представляет собой одно из подразделений в структуре Имперского совета - согласовывает с ним планы работ и перед ним же отчитывается. Услышав имя Дибнера, Эрих облегченно вздохнул - уж с этим-то деятелем они договорятся; когда он спросил, где его разыскать, ему ответили, что контора господина доктора переехала отсюда в здание Национального бюро стандартов. Эрих ушел из управления, вообще уже ничего не соображая. Разыскать Дибнера ему удалось лишь на другой день. - Рад вас видеть, коллега Дорнбергер, - сказал тот и сановным жестом указал на кресло у своего массивного письменного стола. - Наконец-то вы снова с нами. Но что там за сложности с вашим назначением? - Никаких сложностей, коллега Дибнер, - ответил Эрих, выковыривая сигарету из протянутой начальством коробки, - если не считать чудовищной неразберихи на Харденбергштрассе... Меня там полдня гоняли от понтия к пилату, пока наконец не выяснилось, что я им вообще ни на черта не нужен... Благодарю вас. "Аттика" - скажите на милость! Давненько я не общался с людьми, которые курят такую роскошь; сразу проникаешься трепетом, чувствуя себя в предгорьях Олимпа. Причем незаслуженно! - Олимп от нас далеко, - Дибнер позволил себе слегка улыбнуться, но лицо его - в меру округлое, аккуратно украшенное массивными роговыми очками и особым, значительным выражением слегка поджатых губ, - оставалось настороженно-внимательным, словно начальник лаборатории опасался немедленной пакости со стороны посетителя. - Что касается неразберихи, то это, увы, наша давнишняя беда. Бесконечные реорганизации, перетасовки, никак не можем выработать четкую структуру. Рейхсмаршал поручил профессору Озенбергу заняться этим делом, но я сомневаюсь... Озенберг будет прежде всего отстаивать интересы люфтваффе. Впрочем, оставим дрязги администраторам. Где вам хотелось бы работать? Нашей лаборатории в Киле нужен опытный руководитель, но если вы предпочитаете вернуться в Гамбург... - Между нами говоря, я предпочитаю вернуться в армию. - Простите, не понял. Что значит - вернуться в армию? Как вы себе это представляете? - Помилуйте, нет ничего проще! Приходишь в кадры, дают тебе предписание, и - марш-марш к новому месту службы. - Да, но... Вас же отозвали как нужного специалиста, другие безуспешно добиваются этого уже третий год! Мы ведь тоже не всесильны, хотя делаем все возможное, чтобы сохранить германской науке самые ценные умы... - Польщен и тронут вашей заботливостью, - Дорнбергер поклонился, прикрыв даже глаза от избытка признательности, - но, боюсь, на сей раз вы отозвали явно не того, кого стоило. Как ученый я уже ни к черту не годен: у меня после Сталинграда башка не варит, - он поднял кулак и постучал себе по темени, показывая, как там пусто. - Поэтому переиграем это дело: я возвращаюсь в армию, армия же взамен отфутболивает вам какого-нибудь другого экс-доктора, предварительно подштопав и подвергнув санобработке. Не все ли им равно! - У вас своеобразное чувство юмора, доктор Дорнбергер... но давайте говорить серьезно. Вы должны представлять себе, каким громадным комплексом нерешенных проблем является наш урановый проект; одна из важнейших - проблема разделения изотопов. Вы успешно работали в этой области еще до войны, и ваш опыт может сегодня очень пригодиться. - Чепуха, какой там у меня опыт. Пятилетней давности? Я работал с ксеноном, а теперь у них шестифтористый уран - да я и не представляю себе, как подступиться к этой ядовитой дряни! Послушайте, коллега, я тоже предпочитаю, чтобы разговор шел всерьез. Какой смысл привлекать к исследовательской работе человека, который сам признает, что уже к ней не способен? Ну хорошо, приму я ваше предложение, поеду в Киль или в Гамбург и буду сидеть там и ни черта не делать. Устраивает вас такой вариант? Ведь кончится это тем, что рано или поздно меня объявят саботажником и пинком в зад выкинут обратно на фронт. У вас тут, оказывается, уже и самого Хартека обвиняли в саботаже, а ведь как, бедняга, старается! - Словом, - сказал Дибнер со скорбным видом человека, не обманувшегося в ожидании пакости, - вы просто не желаете. Любопытно было бы, однако, разобраться в мотивах вашего нежелания работать над новым видом оружия, доктор Дорнбергер. Сказав это, он еще значительнее поджал губы и блеснул стеклами очков. Ладно, пора кончать балаган, решил Эрих. - Охотно изложу их вам, доктор Дибнер. Прежде всего, ваша работа бесперспективна в рамках нужд этой войны. Это стало ясным уже год назад, когда проекту отказали в приоритете "Д-Е"; вы скажете, что высший в рейхе приоритет не так легко получить, однако ракетчикам Брауна его дали? - Некоторые отдельные работы по проекту тоже имеют "Д-Е", - возразил Дибнер. - Хотя бы ультрацентрифуга. - Отдельные - может быть. В целом же уран никого больше не интересует. И раз уж вы настаиваете на откровенности, то я считаю, что проект "U" превратился для многих наших коллег в удобное убежище, где можно пересидеть войну без особых потрясений, если не считать таковыми грызню и склоки. - Прекрасно, - ледяным тоном сказал Дибнер и встал из-за стола. - Я доложу о вашем отказе государственному советнику Эзау. Эрих похромал к выходу, посмеиваясь в душе над опрометчивой угрозой. Профессор Абрахам Эзау, недавно поставленный Герингом во главе группы ядерных исследований, орал на каждом совещании, что вообще не верит ни в какое "урановое оружие"; проект, которым ему пришлось руководить по прихоти рейхсмаршала, интересовал Эзау лишь немногими побочными разработками - как, например, поиски новых, не содержащих радия светомасс, в которых остро нуждается авиационная промышленность (нечем покрывать стрелки приборов). Поэтому едва ли государственный советник разделит возмущение Дибнера, скорее всего будет только рад - хоть одним дипломированным бездельником меньше на его шее... Так оно, вероятно, и случилось. Через два дня Эриху доставили с нарочным официальное уведомление, отпечатанное на бланке Имперского исследовательского совета (группа исследований по ядерной физике), согласно которому д-р Э.Дорнбергер, в звании капитана, откомандировывался в распоряжение управления кадров офицерского резерва за невозможностью в данный момент использовать его на гражданской работе. Давешний однорукий майор, прочитав бумагу, сказал удовлетворенно: - Вот теперь другое дело, порядок есть порядок, - и велел ждать нового назначения, не отлучаясь из Берлина. Вызвали его неожиданно скоро - утром следующего дня. Эрих опять доложился однорукому, тот грозно оглядел его с нескрываемым уже отвращением. - Опять вы морочите нам головы, капитан! Что вы мне вчера принесли? Что это за мерзость, я вас спрашиваю! - он угрожающе потряс письмом Эзау и почти швырнул его через стол. - Я не доглядел, а вы и рады! Куда вы от нас были направлены? В управление вооружения сухопутных войск. А кто вас теперь направляет обратно к нам? Какой-то "исследовательский совет", о котором я никогда в жизни не слышал и слышать не желаю! - Позвольте, - попытался объяснить Эрих, но однорукий закричал еще громче: - Не позволю! Неслыханная наглость, капитан! Извольте выполнять приказы, а не заниматься импровизациями! - Слушаюсь, господин майор! Осмелюсь, однако, доложить, что в Совет я был отослан из управления, потому что... - Это не отражено документально! Извольте забрать свою бумажку и марш в управление - пусть они сами напишут нам, что направляют вас обратно в офицерский резерв! На это ушел еще один день; однорукий наконец угомонился. Эрих снял комнату у вдовы в тихом квартале Вильмерсдорфа, неподалеку от Фербеллинерплац, перевез из Груневальда немного книг, пластинки и радиокомбайн. Дело в том, что Розе, с которым он виделся во время отпуска еще дважды, намекнул ему на возможность службы в самом Берлине. Если и в самом деле оставят здесь, хорошо иметь свой угол. Жить в Груневальде не хотелось, хотя дом так и не был продан - то ли покупатель передумал, то ли сама Рената. От нее он не имел больше никаких известий, кроме одного письма из Мадрида - она сообщала, что ест много апельсинов и готовится осуществить задуманное, хотя он был прав: это сложнее, чем представлялось. Прошла неделя, кадровики из резерва не давали о себе знать, словно забыли. А потом к нему пришел гость, которого он меньше всего ожидал увидеть. В первый момент Эрих даже не узнал его, только что-то неуловимо знакомое увиделось ему в облике этого лейтенанта; лишь когда тот представился, он сразу все вспомнил - тридцатый год в Берлине, знакомство с Ренатой Герстенмайер и ее отцом, советником юстиции, потом вся эта дурацкая скоропалительная свадьба. У Герстенмайера работал тогда молодой асессор, только что окончивший университет, занятный парень, который знал всех решительно. О какой бы мало-мальски заметной личности того времени при нем не упомянули, асессор Шлабрендорф скромно замечал: "Да, мне доводилось с ним встречаться". Эрих сначала думал, что парень просто врет, но позже выяснилось - нет, не врет, ну разве что привирает в деталях. Он действительно лично знал многих ведущих юристов, преподавателей Берлинского и других университетов - Макса Флейшмана из Галле, Рудольфа Сменда, Эдуарда Шпрангера; был знаком со многими государственными деятелями Веймарской республики - вице-канцлером Папеном, секретарем прусского министерства внутренних дел Гербертом фон Бисмарком и целой кучей других, чьи имена просто не остались у Эриха в памяти - за ненадобностью. Среди знакомых асессора были политики в самом широком диапазоне - от социал-демократа Никиша до консерватора Эвальда фон Клейста, были церковные деятели - протестанты Бонхоффер и Нимеллер, католики Брюнинг и Гутенберг, были дипломаты Мумм и фон Халем... Словом, каких только знакомых у него не было. Вскоре после захвата власти Гитлером Шлабрендорф однажды приехал к ним в Груневальд поздно ночью и спросил, нельзя ли укрыться на денек-другой - его, мол, ищут штурмовики. Прожив сутки, он исчез и только год спустя дал о себе знать из какого-то городка в Померании, где работал адвокатом. Штурмовики, видно, искали не так уж усердно. Последняя их встреча имела место в Берлине летом тридцать девятого, за месяц до войны; Шлабрендорф, элегантный и очень преуспевающего вида, сказал, что только что вернулся из Англии. За завтраком в "Адлоне" Эрих в шутку спросил, не виделся ли он там с Чемберленом. "Это фигура неинтересная, - небрежно ответил Шлабрендорф, - а вот сэр Уинстон мне понравился, я имею в виду Черчилля. Мы ездили к нему в Чартуэлл с лордом Ллойдом..." Все это вспомнилось сейчас, как только Дорнбергер узнал гостя. - Черт побери, Шлабрендорф, - воскликнул он, сердечно пожимая ему руку, - вот уж чего не предполагал, так это увидеть вас в столь низких чинах! При ваших-то знакомствах... - Зачем? - лейтенант пожал плечами с таким видом, будто вчера лишь отказался от внеочередного производства в генералы. - Мы ведь с вами, дорогой Дорнбергер, мало заинтересованы в военной карьере, не так ли?.. Я рад видеть вас, право, хотя наше знакомство не назовешь тесным... в смысле непрерывности контактов, я хочу сказать... но воспоминания самые приятные. Мы ведь ни разу не виделись с тех пор? Ну, я имею в виду тогда, летом... Войдя в комнату, тесно заставленную старой мебелью с изобилием резного дерева и потертого плюша, Шлабрендорф огляделся с прежним, так хорошо знакомым Эриху добродушно-ироничным выражением породистого лица. - Как мило, - сказал он, непринужденно усаживаясь в кресло у столика с семейным альбомом, - этакий добрый старый fin de siecle...* Мне по контрасту вспомнилась сейчас ваша груневальдская вилла. Да, много воды утекло с тех пор... а крови, пожалуй, еще больше. ______________ * Стиль "конца века" (фр.). - Больше, - согласился Эрих. - Я, знаете ли, побывал в России - под Сталинградом. - Подумайте, - посочувствовал гость. - А я ведь сейчас тоже на Восточном - нет, нет, это не в порядке хвастовства. Я скромно паразитирую при штабе. - Рад за вас. Впрочем, в "котле" штабы были в таком же положении, как и все другие. Разве что снабжались на первых порах чуть получше - кое-что ухитрялись зажать для себя, но подыхали в конечном счете все одинаково. А вы там в каких местах, если не секрет? - Помилуйте, Дорнбергер, секреты - от вас? В данный момент я в Смоленске, прилетел оттуда позавчера. Кстати, вчера был в Бамберге и привез вам привет от старого фронтового товарища. - Из Бамберга? - удивился Эрих. - Да, он там сейчас в отпуске после ранения - тоже лежал в лазарете. Вы ведь служили во Франции в Шестой танковой дивизии? - я имею в виду май сороковою года. Так вот, там был такой ротмистр, Клаус граф фон Штауффенберг... - А-а, Штауффенберг! Наш один-бэ*, как же, я его очень хорошо помню... А вот что он меня помнит - это странно. Мы ведь и встречались с ним не так уж часто, потом его очень скоро забрали наверх... ______________ * Начальник отдела службы тыла (здесь и далее вся немецкая военная терминология относится к описываемому периоду). - Вы же, однако, его запомнили. - Да просто он выделялся среди других офицеров, понимаете, этакая белая ворона - кадровик, из старой военной семьи... - Семья - простите, что перебил, - не такая уж у него "военная". Штауффенберги обычно бывали государственными деятелями или князьями церкви. - Вот как? Может быть. Сам он не говорил о своих предках, вот я и решил. Аристократ, думаю, к тому же генштабист, наверняка это наследственное. Словом, считал его военным до мозга костей, а потом нам случилось поговорить откровенно раз-другой, и он меня удивил. Во-первых, нес какую-то невероятно наивную чепуху насчет наших будущих взаимоотношений с Францией - сотрудничество, братское взаимопонимание, словом "Обнимитесь, миллионы"... И это в то время, когда все вокруг ревели от восторга: наконец-то расквитались за Версаль, трахнули эту галльскую шлюху; что за диковина, думаю, шиллерианец в чине ротмистра... Да, и еще стихи! Стихи он обожал, читал мне этого... как же его... Стефан Георге - вот! Шпарил наизусть целыми страницами - у меня волосы дыбом вставали. Тем более, что понимать я решительно ничего не понимал. - Да, символистов трудно воспринимать, - согласился Шлабрендорф, - особенно на слух. А Георге особенно, он поэт сложный. - Но наш ротмистр был от него без ума. Такие люди, по правде сказать, всегда вызывали во мне двойственное чувство - с одной стороны, я понимаю их превосходство и даже отчасти завидую; тут невольно начинаешь смотреть как бы снизу вверх. Но в то же время нет-нет да и поймаешь себя на мысли - черт побери, на какой вздор тратят умственную энергию... Так он, говорите, тоже был ранен? - Да, этой весной, в Тунисе. Его машину расстреляли с бреющего полета, и он уцелел просто чудом. Впрочем, не совсем "уцелел" - пришлось ампутировать руку, удалить глаз. - Ах ты дьявольщина, - сказал Эрих. - Совсем, значит, искалечили. Жаль, красивый был парень. Ну что ж... для него война кончена. - Нет, почему же, подполковник намерен вернуться к штабной работе. Передавая вам привет, он добавил, что будет рад опять послужить вместе. - Вместе? - изумился Эрих. - Откуда он знает, где я буду служить, - эти идиоты из кадров наверняка постараются сунуть меня куда-нибудь подальше. По-моему, у них против меня вот такой зуб! Один старый болван все допытывался, почему я отказался работать у вооруженцев... - Вы не обидитесь, если этот же вопрос задаст вам еще один болван, помоложе? - Послушайте, Шлабрендорф, ей-богу, меня уже тошнит от этой темы! - Ну, хорошо, хорошо. Кстати, о ваших разговорах с Розе я информирован довольно подробно, поэтому... - О моих разговорах с Розе? - Эрих озадаченно уставился на своего гостя. - Черт побери, так вы... из тех его "спасителей", что ли? - Помилуйте, о каких спасителях вы говорите? Спаситель у нас только один... Помните, когда вы меня прятали у себя на вилле - в тот год на улицах часто можно было услышать одну песню, там была бессмертная строфа: "Немца каждого спросите - христианин ты иль нет? "Адольф Гитлер наш Спаситель!" - вы услышите в ответ"... Вот так-то. Это вам, мой милый, не Стефан Георге. Любопытно все же, собирает кто-нибудь такие перлы? Согласитесь, будет невосстановимая потеря для потомства, если все это без следа погрузится в темную воду Леты... Как-никак целый фрагмент нашей истории, а? Так вот, по поводу того, что вы сказали господину Розе - нет-нет, я нисколько не ставлю под сомнение правильность вашей реакции на... на то предложение, которое он вам сделал. И, естественно, далек от мысли уговаривать или переубеждать. Я просто хочу уяснить одну вещь - для себя... Шлабрендорф задумался, снял очки в тонкой золотой оправе и стал протирать стекла. В комнате повеяло лавандой явно нейтрального происхождения. - Одеколон покупаете в Стокгольме? - поинтересовался Эрих. - Что? А, нет, давно там не был. Мне привезли, но могу поделиться, это настоящий "Аткинсон". - Спасибо, я после бритья растираюсь спиртом. А вы не боитесь, что гестапо унюхает и задумается? - Ну что вы, Дорнбергер, у них есть более серьезные поводы задумываться. Так я хотел спросить... - Ладно уж, спрашивайте, если невтерпеж. - Скажите, те работы... в которых вам было предложено участвовать - их, вы думаете, ведут и по ту сторону фронта? - Несомненно. - И вы считаете, они могут вестись там с известным опережением - сравнивая с состоянием этих работ в Германии? - Нет, этого я не думаю. Хотя, в принципе... - Эрих подумал, пожал плечами. - В принципе - не исключено, но маловероятно. В Америке, скажем, практически нет урана - ну, это такое... можно назвать это исходным сырьем. У нас очищенный уран есть, и в довольно большом количестве, но нам катастрофически не хватает многого другого. Словом, это можно назвать состоянием неустойчивого равновесия возможностей. - Я понимаю... И вы боитесь, что любая поступающая от нас информация нарушит равновесие не в нашу пользу. Что ж, логика в этом есть... Но послушайте, Дорнбергер, хотим мы этого или не хотим - судьба нацистского режима решается сейчас силой оружия; может быть, не так уж и не правы те, кто желал бы способствовать появлению более мощного оружия у... другой стороны? - Шлабрендорф, вы просто не в курсе. Сейчас уже речь идет не о судьбе нацистского режима, речь идет о судьбе человечества. Работы, о которых мы говорим, следует вообще прекратить, забыть о них, строжайше воспретить любое приближение к этой теме. - Вот как. Они действительно столь опасны? - "Опасны"! - Эрих усмехнулся. - Это, знаете ли, не подходящее к данному случаю определение. Опасно давать спички ребенку, опасно перебегать улицу на красный свет. Это другая категория опасности. - Понимаю, - задумчиво повторил Шлабрендорф. - Ничего вы не понимаете. Поэтому просто поверьте мне на слово - уж я-то знаю, что говорю. Мне, согласитесь, было бы куда приятнее сидеть в лаборатории, чем таскаться по свету, завоевывая для этих параноиков их "жизненное пространство"... То Франция, то Африка, то Россия - да будь я проклят. Мне еще не хватает какого-нибудь уютного местечка за Полярным кругом! Кстати, теперь я догадываюсь, куда меня отправит тот однорукий: скорее всего, в Нарвик. - Нет, в Нарвик вас не отправят, - меланхолично возразил Шлабрендорф. - Я же сказал, вы будете служить вместе с подполковником Штауффенбергом здесь, в Берлине. - Вы-то почем знаете? - недоверчиво спросил Эрих... - А вот теперь вам придется поверить мне... Всезнающий лейтенант оказался прав: на следующий день Эрих получил назначение в штаб командующего армией резерва при главном командовании сухопутных войск. Его принял начальник общевойскового управления генерал Ольбрихт; тоже ворона - решил после разговора Эрих, подразумевая белую. Уж генералов-то он за это время повидал всяких - от чопорных пруссаков с моноклем, каких хорошо пародирует на экране фон Штрогейм, до демагогов вроде Роммеля или Штудента, любящих показать себя этаким простым фронтовым камрадом. Ольбрихт выглядел интеллектуалом - Эрих опять вспомнил ротмистра Штауффенберга с его стихами и шиллерианским прекраснодушием. Кстати, и служить он собирается здесь же - не слишком ли много белых ворон в одном месте, тут что-то явно неспроста... О том, что с ним вообще все "неспроста", Эрих впервые подумал после визита Шлабрендорфа. Собственно, об этом можно было догадаться и после первого же разговора с Розе, но тогда фактов было маловато - ну, допустим, организовали ему эвакуацию, чтобы засунуть обратно в "проект"; этого еще недостаточно, чтобы говорить о каком-то широко задуманном плане. Но теперь факты стали подозрительно точно укладываться один к другому, позволяя уже видеть некие общие очертания. Розе, выходит, знаком или имеет общих знакомых со Шлабрендорфом; оба они каким-то образом связаны с Ольбрихтом, а тот, надо думать, знает Штауффенберга. Естественно, он просто не может его не знать, коль скоро Штауффенберг служил в ОКХ*. Теперь вся эта компания прибирает к рукам и его самого. Маловероятно, конечно, чтобы Штауффенберг действительно помнил его еще по временам французской кампании, - ерунда, не такое уж близкое было знакомство. Стихи ему читал, верно, но он их, наверное, читает кому попало при каждом удобном случае. Нет, Штауффенбергу про него напомнили. Подсказали. Но с какой целью? ______________ * Сокр. от "Oberkommando des Heeres" (нем.) - Главное командование сухопутных войск. В честности Розе сомневаться невозможно. Шлабрендорф - личность крайне загадочная, в свое время действительно боролся (или пытался бороться) против наци, хотя это дела давние, с тех пор могло произойти что угодно. Но тогда что же он - провокатор? Тоже не верится. Да и Розе человек проницательный, едва ли он стал бы иметь дело с подозрительной личностью. А что какое-то общее дело их связывает, это уже видно невооруженным глазом. Ладно, поживем - увидим, решил Эрих. Несколько дней он входил в круг своих несложных обязанностей, присматривался к сослуживцам. Работа оказалась пустяковой - обычная канцелярщина, с какой справился бы любой писарь из унтер-офицеров, это еще больше укрепило догадку, что направили его сюда не просто так. А сослуживцы были разные, как и всюду. Удивляла царившая в управлении либеральная атмосфера - офицеры открыто обсуждали содержание вражеских радиопередач, довольно свободно обменивались политическими анекдотами. Эриху, привыкшему к всеобщей взаимной подозрительности на низших уровнях армейской иерархии, это казалось почти невероятным. В полевых войсках, например, анекдоты про Геббельса позволяли себе вслух рассказывать только самые отпетые штрафники, кому уже нечего было терять - дальше передовой все равно не пошлют, всякий же, у кого было хоть малейшее преимущество перед другими - более безопасная или выгодная должность или хотя бы перспектива близкого отпуска, - обычно боялся быть заподозренным в неподобающем образе мыслей. Здесь было иначе. Некоторые сотрудники доходили до того, что высказывали пораженческий скепсис по поводу операции "Цитадель", подготовка к которой заканчивалась в эти дни. Эрих объяснял это тем, что публика здесь собралась в основном титулованная, с обширными семейными связями в высших военных кругах - попросту рассчитывают на безнаказанность. Непосредственным начальником Эриха был майор Бернардис, из генштабистов, понравившийся ему сдержанностью и немногословием. Когда они обменялись однажды фронтовыми впечатлениями, Эрих вдобавок обнаружил в майоре единомышленника; правда, "единомышленниками" здесь были многие, но у других крамольные настроения изливались в болтовне. Бернардис был человеком иного склада. Эрих чувствовал, что к нему тоже присматриваются, изучают. Однажды Бернардис спросил, не слишком ли беспокоит его поврежденная нога. - Дело в том, что мы думаем поручить вам работу, связанную с командировками, - объяснил он. - Но, конечно, если вам это пока трудно, можно найти другого человека. Эрих заверил, что с ногой сжился и почти ее не замечает, так что вполне может ездить в командировки - если не на велосипеде. - Не шутите так при начальстве, - сказал Бернардис, - подавать идеи иногда опасно. Тем более, что ваша не так уж плоха. Командировки оказались тоже какими-то странными, как и вся его работа в управлении. Первая была в Зальцбург, в штаб 18-го военного округа - там надо было уточнить данные в последней сводке, касающейся обучения призывников. Попутно Эриху следовало разыскать некоего полковника Армстера и вручить ему пакет - не прошитый и опечатанный сургучом, как обычно, а просто заклеенный. Причем Бернардис особо подчеркнул, что пакет может быть вручен только Армстеру, и никому больше, ни при каких обстоятельствах. Все это чертовски смахивало на конспирацию, но Эрих не понимал одного: если ему уже доверяют быть такого рода спецкурьером, то почему не скажут прямо и открыто, во что втянули. Ладно, решил он, наверное, так полагается, им виднее. Сам он не имел опыта в такого рода делах и судить не мог. После Зальцбурга ему пришлось съездить в Мюнхен, где размещался штаб 7-го округа, и опять задание было с двойным дном: официальная цель командировки наверху, а под этим - указание встретиться с таким-то лицом (на сей раз им оказался майор, барон фон Леонрод) и спросить, нет ли новостей для генерала Ольбрихта. Майор принял посланца крайне любезно, угостил мерзким коньяком и попросил передать его превосходительству, что нового ничего нет и все идет согласно договоренности. За хлопотами и поездками незаметно бежало время. Начался июль, на Востоке наконец-то запустили дважды откладывавшуюся "Цитадель": уже к исходу вторых суток наступления телетайпы на узле связи ОКХ пошли выдавать такую информацию, что оперативный отдел генштаба стало трясти. Там, говорят, все потеряли сон - начиная от Хойзингера и кончая последним порученцем, - работали круглосуточно, не прибегая к первитину. В общевойсковом управлении атмосфера была спокойнее, происходящее между Орлом и Белгородом их прямо не касалось, но все понимали, что наступил самый критический момент войны. Капитан же Дорнбергер продолжал ездить то в один военный округ, то в другой. В конце месяца его послали в штаб 4-го военного округа, в Дрезден. Эрих действительно колебался, стоит ли навестить стариков Штольницев - это ведь и в самом деле могло их скомпрометировать, учитывая его нынешнюю почти наверняка крамольную деятельность. Но, навестив, он об этом не пожалел. И правильно сделал, что намекнул на особые обстоятельства. Может, следовало быть со стариком более откровенным? Хотя ничего больше он, пожалуй, и не смог бы сказать при любой степени откровенности, поскольку сам ничего толком не знает. Возвращаясь в Берлин, Эрих вспомнил вдруг о заинтриговавшей его "восточной помощнице" Штольницев, - любопытно, с ней непременно надо будет познакомиться... У русских, насколько ему приходилось слышать, эвакуация почти всюду проводилась поспешно и неорганизованно - если речь не шла о действительно важных для обороны объектах; в тех случаях все делалось как надо. Следовательно, если мать этой девицы вывезли заблаговременно, да еще самолетом (черт побери, это в сорок первом году, когда у русских практически вообще не было авиации!), то она, значит, действительно занималась чем-то очень и очень серьезным... "Нет, я и впрямь становлюсь маньяком", - спохватился он вдруг. Да мало ли чем "серьезным" может заниматься физик во время войны! Почему он вообще решил... Только оттого, что она работала на Украине? - но ведь не в Харькове же! Хотя и этого нельзя утверждать с уверенностью. Жила в другом городе, по эту сторону Днепра, а работать могла в Харькове, работал же он в Гамбурге, живя в Берлине! Не утерпев, Эрих достал из портфеля небольшой атлас, который всегда возил с собой, и проверил расстояния. Да, вполне возможно - от Харькова до Днепра по прямой приблизительно двести километров, даже меньше, чем от Гамбурга до Берлина. Надо будет непременно заехать к Штольницам еще разок... Однажды в начале августа - вскоре после того как в ходе "выравнивания фронта" был сдан Орел - Эрих, подходя к зданию ОКХ, увидел вышедших из подъезда генерала Ольбрихта и какого-то высокого, атлетически сложенного офицера с черной повязкой на глазу; когда они садились в машину, Эрих успел заметить, что правая рука незнакомца висит безжизненно. "Уж не мой ли это ротмистр?" - подумал он, сразу вспомнив разговор со Шлабрендорфом - тот ведь говорил, что Штауффенберг потерял руку и глаз. Встретив в вестибюле майора Бернардиса, он поинтересовался, кто это вышел сейчас с генералом. "Подполковник граф Штауффенберг, - ответил майор. - Будет служить у нас, приезжал представиться..." Они вместе поднялись на второй этаж, где помещалось общевойсковое управление; Бернардис пригласил Эриха зайти и достал из сейфа тонкую папку со штампом секретности второй степени и надписью "План Валькирия". - Ознакомьтесь с этим материалом, капитан, - сказал он. - Вам придется в дальнейшем курировать подготовку некоторых предусмотренных планом мероприятий, поэтому лучше иметь общее представление. Эрих просидел над "Валькирией" до вечера - чтение оказалось захватывающим. Когда машинистки, работающие с ним в одной комнате, прекратили трескотню и стали зачехлять свою технику, он понес папку Бернардису. - Прочитали? - спросил тот. - Так точно, но не все понял. - Что же вам неясно? - Боюсь, очень многое. Почему вообще штаб армии резерва занимается такой чисто полицейской проблемой, как возможность вспышки беспорядков среди иностранных рабочих? - А кому, вы думаете, пришлось бы их подавлять? - Полиции, надо полагать. Не армии же, черт Побери! - Это если говорить о каком-то локальном инциденте. С бунтом в лагере полиция справится, вы правы, но в случае повсеместного восстания ей не обойтись без помощи армейских частей. Эрих пожал плечами. Сама мысль о том, что голодные и замордованные иностранцы, сидящие за колючей проволокой, смогут поднять "повсеместное восстание", выглядела совершеннейшим вздором. - Я вижу, капитан, мои слова вас не убеждают, - заметил Бернардис. - Никак нет, господин майор. Здесь есть один любопытный момент, касающийся Берлина: по сигналу "Валькирия" в столицу вводятся моторизованные части, чтобы взять под охрану ряд министерств, управление имперской безопасности, казармы СС, радиостанцию... Позвольте, я найду. - Не трудитесь, я хорошо знаю диспозицию. Что же вас здесь смущает? - Вы всерьез верите, что бунтовщики поперлись бы захватывать радиостанцию или министерство пропаганды? - Мало ли что им взбредет в голову, этим иностранцам. - Сомнительно. Вот я и спрашиваю себя: что, собственно, предусматривает этот раздел плана - взять под охрану или блокировать? - Это, по-вашему, столь существенная разница? - Еще бы, черт побери! Вы не хуже меня понимаете, что во втором варианте это просто план военного переворота. - У вас на редкость богатая фантазия. Да, чуть не забыл - подполковник Штауффенберг просил передать вам привет. - Благодарю. Когда он приступает к исполнению обязанностей? - О, еще не скоро. Не раньше чем через два месяца, ему надо долечиться. Что ж, капитан, поскольку "Валькирия" вызывает у вас столь серьезное... недоумение, вы можете подать рапорт о переводе на более спокойную службу. - Простите, господин майор, вы меня не так поняли. Я лишь хотел получить общее представление - как вы сами мне рекомендовали. - Значит, принципиальных возражений против плана у вас нет? - Никаких. - Тем лучше. Не стесняйтесь обращаться, если возникнут дополнительные вопросы. "Если возникнут", - подумал Эрих, спускаясь по лестнице. Черт побери, да это все один сплошной огромный вопрос. На что рассчитывается план - на террористический акт в самом центре, убийство или арест? Это уже, впрочем, детали, - так или иначе все это может сработать лишь в том случае, если фюрер будет устранен. Или выведен из игры хотя бы на время. Тогда это не лишено смысла. Во всяком случае, иного варианта сейчас просто не придумать. Ладно, пусть будет "Валькирия". Двумя неделями позже ему пришлось ехать в 8-й военный округ, чтобы согласовать сроки поставки прессованного сена, а также встретиться с двумя гражданскими лицами, адвокатами Лукашеком и Кашным. Покончив с делами в Бреслау, Эрих решил позволить себе вернуться в Берлин не кратчайшим путем через Лигниц и Губен, а заехать по пути к Штольницам. Как и в прошлый приезд, он остановился в гостинице "Ганза" на Силезской площади, у вокзала Дрезден-Нойштадт. Звонить по телефону не стал: если они еще не вернулись из своего Шандау, завтра съездит туда, два свободных дня у него все равно есть. Еще из Бреслау он сообщил Бернардису, что немного задержится. Вечерело, погода была отличная, еще по-летнему теплая, но уже с особой предосенней свежестью воздуха. На остановке трамвая Эрих увидел "шестерку", но решил не садиться, пошел не спеша пешком - по Антонштрассе, мостом Мариенбрюкке, потом по набережной левого берега. Выйдя на Остра-аллее, он постоял, посмотрел издали на золотую корону, поблескивающую над воротами Цвингера, но ближе подходить не стал, пожал плечами и направился к дому Штольницев. Если уж идти любоваться шедеврами, как советовал старик, то вместе с ним - пусть заодно прочитает лекцию, так будет понятнее... Он позвонил, почти уверенный, что в квартире не отзовутся: вряд ли они так рано вернулись в город. Но почти сразу за дверью послышались быстрые легкие шаги - явно не старика и не тетушки Ильзе. "Смотри-ка, кажется, на ловца и зверь..." - успел подумать Эрих. Дверь распахнулась, предъявив ему молодую особу чрезвычайно строгого, почти надменного вида. - Кого вам угодно? - спросила она с едва заметным акцентом. - А все равно, - сказал Эрих. - Можно и вас, если нет никого постарше. Но вообще-то я рассчитывал на встречу с господином профессором. - Господина профессора нет дома. - Осечка номер один. А мадам все еще на природе? - Фрау Ильзе находится в Шандау. - Это самое я и имел в виду. Вы меня пропустите? - Не знаю, должна ли я вас пропустить; профессор не сказал, когда вернется. - Но тогда тем более! На лестнице, что ли, мне его ждать? С этими словами он решительно шагнул в переднюю, полагая, что вряд ли строгая хранительница очага станет силой вышибать его обратно. Та и впрямь отступила, с ног до головы окинув пришельца совсем уже высокомерным взглядом. - О, я ведь и не представился! - сказал он и не глядя нацепил фуражку на оленьи рога. - Меня зовут Дорнбергер - Эрих Дорнбергер, к вашим услугам. Профессор не называл вам этой громкой фамилии? - Не припоминаю, господин Бергер. - Дорнбергер, если вы не против. - Прошу прощения, - сказала она с ледяной вежливостью. - Мне показалось, это двойное имя - Эрих Дорн. - Ничего себе имя - "Дорн"! У нас, немцев, вообще нет такого имени. Хотя бывают самые дикие - Бальдур, например. - Буду знать. Пройдите, пожалуйста, в кабинет и подождите профессора там. - Я лучше подожду в вашем обществе. И не злитесь! Что я вам такого сделал? - Вы мне ровно ничего не сделали, но я занята - в кухне. - Прекрасно, идемте в кухню! Девушка посмотрела на него, как на сумасшедшего, и, пожав плечами, направилась в глубь квартиры. Эрих пошел за ней. - А вас, кстати, я знаю заочно, - продолжал он, - профессор информировал меня о вашем существовании, когда я приезжал месяц назад. - Ах, вот что, - отозвалась она, не оборачиваясь. - Так вы тот самый... - Выходит, вы обо мне все-таки слышали! Тот самый, да. А я сейчас вспомню, как вас зовут, минутку... Люси? - Не совсем, но можно и так. Если хотите смотреть, как чистят картофель, садитесь и смотрите. - Дайте ножик и мне, я умею не хуже вас. В армии, конечно, мне это делать не приходится, но до войны я некоторое время жил один. Питался обычно в ресторане, но иногда не было времени вырваться из лаборато