ослушайте, умоляю приехать ко мне - сам навестить вас не могу, сижу с ангиной. Глупее не придумаешь - ангина в июле, скорее всего бункерная... - Какая? - не понял Эрих. - Ну, это теперь так называют - "бункерная ангина", там в этих убежищах такие иногда дикие сквозняки от принудительной вентиляции. Так вы приедете? Жду вас в любой час, у меня крайне интересные новости... Делать было нечего. Эрих кое-как помылся, с сожалением вспоминая обилие горячей воды в парижском отеле, выпил принесенную хозяйкой чашку мерзкого эрзац-бульона и потащился в Тельтов. Розе, с компрессом на горле, принял его в своем тесном кабинетике, беспорядочно заваленном книгами и связками старых журналов, папок, корректурных оттисков. В углу за книжным шкафом громоздилась пирамида чемоданов - имущество разбомбленных родственников жены, как объяснил хозяин. - Весьма странные люди, между нами говоря, - добавил он, понижая голос. - В прошлом году их выбомбили из Гамбурга, потом зимой - из Ганновера; так они не нашли ничего лучшего, как явиться в Берлин. С огромным трудом нашли квартиру. И что вы думаете? - на прошлой неделе та же история: дом сгорел к свиньям собачьим. И налет-то был ерундовый, какая-то сотня машин... Устраивайтесь, дорогой доктор, где вам удобнее... Понимаю, что прямо с дороги, но что делать... Да уберите вы эти папки! - бросьте их куда-нибудь и садитесь. Итак, слушайте: я располагаю совершенно неправдоподобной информацией, за достоверность которой мне, однако, поручился не кто иной, как сам Гейзенберг. - Так, - сказал Эрих уже заинтересованно. - Я видел Вернера на прошлой неделе, и он показался мне крайне обеспокоенным... или угнетенным какой-то мыслью. На мой вопрос он сначала сказал, что нет, ничего, это он просто устал, но потом все же признался, что находится в чрезвычайном затруднении: на днях его посетил один из адъютантов Геринга и сказал, что рейхсмаршал хочет знать - допускает ли он, доктор Гейзенберг, что американцы уже производят урановое оружие? Дело в том, что якобы на неких тайных переговорах, имевших место в Лиссабоне, нам предложили капитулировать в шестинедельный срок. Если по истечении этого срока вермахт будет продолжать боевые действия, американцы сбросят на Дрезден урановую бомбу. - Куда? - не сразу переспросил Эрих. - На Дрезден? Розе развел руками - за что, мол, купил, за то и продаю. - Я поначалу тоже удивился, - сказал он, - а потом подумал, что логика в этом есть. Первый случай применения уранового оружия - если допустить, что оно действительно уже создано, - будет несомненно носить демонстрационный, устрашающий характер. Здесь, следовательно, важен правильный выбор цели. Ну подумайте сами - какой смысл бросить новую бомбу, скажем, на Гамбург? Там уже и без того все разрушено старым добрым способом. А сокрушить одним ударом город совершенно неповрежденный, целенький, да еще знаменитый своими архитектурными красотами - вот это будет эффект! Дрезден, боюсь, единственный сегодня город, отвечающий этим требованиям. Второго такого в Германии уже просто не найти. - Не знаю, - отозвался Эрих. - Тактическое применение урановой бомбы на решающем участке фронта гораздо более вероятно. Я не высокого мнения о гуманности наших противников, но все же допустить, что они в целях рекламы могут атомизировать тыловой город... - Хотелось бы и мне так думать, - вздохнул Розе. - Беда в том, что мир сошел с ума, а безумие заразительно, из какой бы страны оно ни начало распространяться. Впрочем, все это, разумеется, совершенно недостоверно. Мы не знаем, в конце концов, не блефуют ли американцы в Лиссабоне, не разыграл ли Геринг Гейзенберга... - И не разыгрывает ли Гейзенберг Пауля Розе. - Нет, нет, он говорил совершенно серьезно, можете мне поверить. Но вообразите его положение! - Так что же он все-таки ответил Герингу? - Ну что он мог ответить? Ответил уклончиво, не сказав ни "да", ни "нет". Сказал, что считает наличие у американцев такого оружия крайне маловероятным, но не абсолютно невозможным. - Чепуха, - сказал Эрих. - Он просто перестраховывается! Гейзенберг - да вы и сами знаете - осторожен до трусости. Это ведь и впрямь огромная ответственность - заверить правительство в том, что противник не располагает новым оружием. Лично я уверен, что не располагает. Я не допускаю мысли, чтобы они там настолько продвинулись в этой области. Найти принципиальное решение - может быть; но создать боеспособное оружие, наладить производство? Нет, не могу поверить. - Вы забываете, кто там сейчас работает. - Нисколько не забываю. Я ведь сказал, что теоретическое решение проблемы вполне вероятно; но этого мало, согласитесь, формулы в бомбовый отсек не погрузишь, а чтобы воплотить идею в металле, нужно совсем другое. Ни Ферми, ни Сциллард не станут ее воплощать, они не производственники, а где найти таких производственников? Это ведь надо построить заводы, разработать технологию, создать совершенно новую отрасль промышленности... - Дай бог, - вздохнул Розе. Пошарив в бумагах, он протянул Эриху листок с машинописным текстом. - Но теперь почитайте вот это. Это перевод заметки, напечатанной в "Стокгольме тиднинген" неделю назад... Читайте, читайте вслух... - "В Соединенных Штатах, - начал читать Эрих, - проводятся исследования с новым типом бомбы. Материалом служит уран, и, когда высвобождаются связанные в этом элементе силы, может быть получено взрывное действие ни с чем не сравнимой мощи. Одна 5-килограммовая бомба делает воронку глубиною в 1 км и радиусом в 40 км. В окружности 150 км все крепкие постройки превращаются в развалины..." Что за собачий бред! И это вы находите достойным внимания? Я не понимаю вас, Пауль. Пусть шведские домохозяйки щекочут себе нервы подобными "сенсациями" - там, мне говорили, вообще обожают читать про ужасы войны, благо Швеции она уже не грозит. Но вы-то должны видеть, что это типичная утка невежественного писаки! Он, видите ли, уже не только измерил воронку, но и бомбу взвесил... - Да, да, - закивал Розе, - невежество тут налицо, согласен, и дешевая сенсационность тоже, все верно. Но вообще... - Что "вообще"? - Вы знаете, я звонил Арденне. Так вот, он тоже обратил внимание на эту заметку и не склонен считать ее полным вздором. Почему-то про нас такой сенсации не состряпают, а? То, что американцы над бомбой работают, не может вызывать сомнений, вопрос лишь - как далеко они нас опередили. Тем более, тут еще эта история с ультиматумом... Может, и совпадение, конечно. Словом, я сам не очень верю, но... чем черт ни шутит, У вас ведь есть в Дрездене близкие? Хотя бы та девушка, чьи бумаги вы мне дали на сохранение. Посоветуйте им уехать на время. - За пределы ста пятидесяти километров? - Эрих невесело усмехнулся. - Кстати, эти бумаги я, пожалуй, у вас сегодня заберу. - Пожалуйста, они тут в сейфе, сейчас достанем. - Или погодите... Нет, пока не надо, пусть еще полежат. Он задумался, держа в руке листок с переводом. Розе раскрыл тумбу письменного стола, достал глиняную бутылку голландского "болса", два стаканчика. - Давайте-ка... Я этим лечусь, хорошо помогает. - Что? Да-да, спасибо. Пауль, скажите мне вот что... Есть у вас какой-нибудь знакомый коммунист? - Найдем, коли надо. А что это вам вдруг коммунисты понадобились? - Есть одно дело... Вы бы нас познакомили, если можно? Или даже... пожалуй, мне самому и не обязательно. Вам, наверное, удобнее будет договориться, сейчас я все объясню... ГЛАВА 8 Условную телеграмму принесли в субботу пятнадцатого, уже поздно вечером. - Это мне, - сказала Людмила, прочитав текст: "Встречайте воскресенье одиннадцать". - Можно, я завтра уеду, фрау Ильзе? - Поезжай, разумеется, - та пожала плечами. - Я только удивляюсь, почему бы Эриху не навестить нас здесь, и что это вообще за игра в конспирацию - скоро он потребует, чтобы ты надевала синие очки и привязывала длинную рыжую бороду... Утром профессор, молчаливый и озабоченный, отвез ее на станцию в хозяйском шарабане. - В отличие от Ильзе, я понимаю, что это не игра, - сказал он, когда они стояли на платформе, ожидая пригородного поезда, - поэтому будь осторожна, обещай мне. - Я буду осторожна, - пообещала Людмила, не спросив, чего ей следует остерегаться. - И постарайся не задерживаться, если сможешь. Скажи Эриху, что у меня все в порядке, пусть он ни о чем не беспокоится. Подошел поезд. Вдоль платформы пропыхтел маленький паровоз, украшенный выцветшим лозунгом "Колеса должны вращаться для победы", побежали, замедляя ход, обшарпанные зеленые вагоны-"сороконожки", с наружной дверью из каждого купе. Профессор помог Людмиле подняться в пустое отделение, подал ей сумку, захлопнул дверь. Людмила, потянув за оконный ремень, опустила раму и высунулась наружу. - Скажите фрау Ильзе, что творог я вынесла на ледник! - крикнула она, когда поезд уже тронулся. Железная дорога бежала по берегу Эльбы, следуя ее прихотливым излучинам среди зеленых холмов, утреннее солнце заглядывало в вагон то справа, то слева. Вниз по течению медленно плыла баржа, навстречу так же неторопливо прошел пароход "Лейпциг", потом пробежала белая моторная лодка, вспарывая сверкающую речную гладь. Людмила смотрела на мирный солнечный ландшафт и думала о том, что, наверное, никогда сам не любил тот, кто первым придумал выражение "несчастная любовь". А глупцы подхватили и повторяют - "счастливая любовь", "несчастная любовь", - как будто это не одно и то же, как будто в настоящей любви можно разделить радость и горе... Всякая настоящая любовь - счастье, сколько бы горя она ни принесла. Счастье может длиться, и тогда человек счастлив всю жизнь, или оно может оказаться коротким, может оборваться внезапно, и тогда человек остается несчастным. Таким несчастным, что жизнь ему в тягость. Но при чем тут сама любовь? Разве ее вина, что отпущенный срок оказался мал? Прошлый раз она сказала Эриху, что хорошо, что никто из них не знал заранее друг о друге - предвидеть все это было бы тяжелее. Значит, и сама она в тот день тоже чего-то еще не понимала, чего-то главного, - не понимала, что это уже и есть счастье: просто любить. Сегодня, сейчас, сию минуту, ничего больше не требуя от судьбы, не зная, - и не желая знать! - что будет завтра. А ведь, наверное, если взглянуть со стороны, их любовь относится к разряду самых несчастных. Еще бы! - любовь без будущего, явно и заведомо обреченная. Будущего у них не было, они оба прекрасно это понимали, недаром они никогда, словно сговорившись, не начинали разговора о том, что будет после войны. Эта тема была для них неприкосновенной, запретной. Они не могли даже мечтать, как испокон веку мечтают все влюбленные, потому что - о чем? О неизбежной разлуке? Занятая своими мыслями, Людмила не заметила, как проехала половину пути. У Пирны железнодорожное полотно ушло от реки, начались заводские пригороды - Зедлиц, Хейденау с дымящими трубами фабрик и жилыми кварталами унылых одинаковых домов красного кирпича. За Добрицем опять заводов стало поменьше, садов - побольше, промелькнуло зеленое поле ипподрома, станция Дрезден-Рейк, снова улицы, уже шире и наряднее, с невыцветающими довоенными рекламами по брандмауэрам: "Байер", "Хлородонт", "Шоколад "Телль", "Почему "Юно" - круглые?", "Лучшие сигареты - "Мокри", яркая зелень тополей и платанов, розарии за коваными решетками вилл, перрон станции Дрезден-Штрелен, косо выбегающие из-под мостов трамваи и, наконец, гулкий и пахнущий паровозным дымом полусумрак - после солнца - под закопченными стеклянными сводами вокзала Дрезден-Главный. Она сошла с трамвая на Постплац, и Эрих догнал ее уже за театром, у садовой ограды. - Здравствуй, любимая, - сказал он негромко, поравнявшись с ней, и замедлил шаг. - Я пойду вперед, подожду тебя на лестнице. Или поедем куда-нибудь, не заходя домой? Я достал машину, до вечера. - Зайдем, - отозвалась она, не оборачиваясь. - Мне все равно надо взять почту, ступай... Он ушел вперед. Людмила нарочно помедлила еще у портала Оранжереи, делая вид, будто разглядывает статую Флоры в нише, потом попыталась прочитать какое-то свеженаклеенное объявление, но не поняла ни слова, так билось сердце, перехватывая дыхание. Увидев, что Эрих скрылся в подъезде, она тоже пошла к дому - сначала не спеша, потом быстрее, потом чуть ли не бегом. Они поцеловались в лифте, благо лампочку в кабине опять кто-то вывинтил, потом в прихожей - тоже полутемной, где поскрипывал под ногами старый паркет и пахло земляникой, которая рассыпалась из ее сумки. Любимая, повторял он, о, любимая, а она опять почти не разбирала его слов - так колотилось сердце, - их и не надо было разбирать, понимать, воспринимать рассудком, они входили прямо в сердце, поэтому-то оно и рвалось. Я так тебя ждала, любимый, так ждала - полтора месяца, нет, больше - пятьдесят дней, ровно семь недель и два дня - позавчера исполнилось семь недель, я считала, Эрих, любимый мой, я ведь так ждала... - Пусти меня, - прошептала она наконец, пытаясь дотянуться до выключателя, - пусти, милый, я... я не могу больше, мне кажется, я сейчас умру, ну пусти же! Свет наконец зажегся. Людмила, пряча глаза, присела на корточки, начала подбирать рассыпанные по полу ягоды. - Помоги мне собрать это, - сказала она так же шепотом, словно кто-то мог услышать их в пустой квартире. - И надо съесть, фра у Ильзе сказала, чтобы съели сразу... иначе испортятся - эта жара... Какой у тебя усталый вид, милый, я боюсь спросить, как ты там живешь, все равно не скажешь правды, но выглядишь ты... - Просто я не спал по-настоящему. Уже три ночи, понимаешь, и ничего нельзя сделать. Снотворное принимать - бессмысленно, я так наглотался первитина, что теперь ничто не помогает... - Много работы? - Да, и... ездить приходится все время, вчера только вернулся из Румынии, до этого был во Франции. А ты сама представляешь, какой сейчас всюду транспорт. В Румынию, правда, летал самолетом, туда и обратно, пристроился к курьеру фельдсвязи... - Это ведь, наверное, опасно сейчас - летать? - Здесь-то еще ничего, а на Западе ни одного нашего самолета вообще не увидишь - у союзников полное господство в воздухе... Но, бога ради, не будем об этом. Подставляй, куда высыпать... Ну что, все? - Вон еще там, сзади. Ты опять на один день? - Разумеется, и так едва вырвался. Зато я достал здесь машину, до самого вечера. - Ты ведь говорил, что бензин... - Это неофициально, - он поднялся с усилием, опираясь на край вешалки. Людмила испуганно ахнула: - Господи, Эрих, - зачем же ты нагибался, ну что я за дура! Тебе больно? - Нет, нет, нисколько. Не обращай внимания, это я так, по привычке. О чем мы говорили? Ах, да. Так я хочу сказать, что у нас легче организовать бочку бензина на черном рынке, чем получить один литр законным путем. Дай все-таки я на тебя посмотрю. Ты выглядишь совсем хорошо - я же говорил, надо жить в деревне. Впрочем, эта проклятая лампочка едва тлеет, выйдем на свет - я хочу тебя видеть. - Можно посидеть в кабинете, там я недавно убирала, а в столовой и гостиной пыльно и все в чехлах. Побудь здесь, я сейчас - только сполосну ягоды... Сев на диван, он долго смотрел на бюст Минервы над книжными шкафами, потом откинул голову на спинку и закрыл глаза. Он не знал, правильно ли сделал, что приехал. Это, очевидно, последний его приезд - ну, разве что произойдет какое-нибудь чудо, какое-нибудь исключительное - на грани чуда - стечение обстоятельств. Но маловероятно. Пока что обстоятельства складываются против: срыв за срывом, неудача за неудачей. Вчера, в субботу, провалилась вторая в течение одной недели попытка Штауффенберга - на этот раз в "Волчьем логове". Он вылетел в Растенбург утром, совещание было назначено на 13 часов; в 11.00 Ольбрихт в Берлине запустил "Валькирию". Поднятые по тревоге подразделения были уже на марше, когда в 13.30 Штауффенберг позвонил из "логова", чтобы дать отбой - совещание оказалось таким коротким, что он не успел поставить взрыватель... А сегодня утром в штабе округа Эриху доверительно сообщили, что на Западном фронте убит Роммель. Как бы ни относиться к "герою пустыни", он был решителен, смел, солдаты действительно души в нем не чаяли; недаром заговорщики в Париже прилагали столько усилий, чтобы заручиться его поддержкой. Теперь эта важнейшая фигура сошла с доски, а кто оставался - трус Клюге? Не пользующийся никакой популярностью у немцев и ненавидимый французами Штюльпнагель? Какое уж тут "чудо"... Людмила, помыв землянику, вернулась с тарелкой в кабинет и, увидев Эриха с закрытыми глазами, осторожно подошла на цыпочках. - Я не сплю, садись сюда, - сказал он, не открывая глаз, и протянул руку. - А я подумала... - она поставила тарелку, села рядом, прижавшись к нему. - Может быть, ты поспишь? Отдохни, а потом мы съездим куда-нибудь, если хочешь... - Нет, что ты, я не сплю днем. Посмотри на меня, Я до сих пор вижу, как ты на меня посмотрела тогда - я ждал на мостике, помнишь? - Да, - шепнула она, приложив щеку к его ладони. - Я очень хорошо помню, как ты ждал... Ты там стоял и смотрел в воду, а когда поднял голову и оглянулся, у тебя лицо стало вдруг совсем... мальчишеское, наверное, я не знаю, как точно определить... - Мальчишеское? Это потому, наверное, что я в тот момент увидел, как ты на меня посмотрела. Я не знаю... это, наверное, звучит как-то... хвастливо, что ли, но мне тогда показалось, что ты вся словно осветилась изнутри. - Почему хвастливо? - Ну... получается ведь, будто я допускаю, что ты так обрадовалась, увидев меня. - Но я действительно обрадовалась... Скажи, о чем ты сейчас подумал? - А что? - Я просто увидела в твоих глазах, что тебе - грустно? Нет, другое - тяжело, печально, не знаю, как сказать, - здесь, наверное, много синонимов, да? - Много, - кивнул он, прижимая к губам ее пальцы. "Скорбно", например; хорошо, что она не знает этого слова. Скорбно. Наверное, лучше было не приезжать - для нее, во всяком случае. Ждала, конечно, но все-таки - уже семь недель, а теперь все заново, и острее... Хотя приехать все равно было необходимо. - Пока я не забыл, любимая, - сказал он. - Есть одно дело - давай уж с ним покончим сейчас, чтобы потом не думать. Хорошо? - Да, только ты ешь землянику, ее действительно нельзя оставлять, а мне одной не съесть. - Спасибо. Спасибо, очень вкусно... Послушай, помнишь, я говорил тебе относительно документов - на всякий случай? - Да, помню. Фотографии подошли по размеру? - Вполне. Так вот, Люси... - он поднял с полу портфель, расстегнул пряжки и достал плотный конверт. - Я привез эти бумаги. Здесь их не оставляй - возьми в Шандау, а там спрячешь где-нибудь. Надежно, но чтобы можно было достать в любой момент. Ты меня поняла? Она кивнула, глядя на него настороженно. - Эрих, что-нибудь... случилось? - Пока нет. Значит, так - в этом пакете находится полный комплект документов на имя Гертруды Юргенс, "народной немки" родом с Южной Украины. Здесь все - удостоверение личности, эвакуационный лист с отметками эвакопунктов в Лемберге и Бреслау, продовольственные карточки, деньги. Здесь же найдешь направление в беженский лагерь в Аугсбурге - это в Баварии, недалеко от Мюнхена, - оно служит пропуском и дает право купить железнодорожный билет. Денег тебе должно хватить до конца войны - здесь три тысячи марок. - Но... - Погоди! Как я говорил, это сделано в порядке предосторожности - может быть, тебе вообще не придется воспользоваться этими бумагами. Все выяснится в ближайшие дни. - Но как же я узнаю, Эрих? - спросила она упавшим голосом. Ей все еще казалось, что это не всерьез - чьи-то чужие документы, пропуск в Баварию... Зачем ей Бавария, если он сам говорил, что война скоро кончится? - Узнаешь, - сказал он. - Узнаешь по радио, из газет, и сама поймешь, как действовать дальше. Больше я тебе ничего сказать не могу, но это все очень серьезно, поэтому, если ты поймешь, что надо бежать, делай это немедленно. Слышишь? Штольницам ты в этом случае ничем не поможешь, твое присутствие может лишь помешать... Да, вот что еще! Из Дрездена лучше уехать не по железной дороге, мало ли что - случайно может встретиться кто-то, кто тебя видел здесь как "восточную работницу", - вероятность минимальная, но к чему рисковать... - Ты считаешь, лучше пароходом? - Нет, ни в коем случае, там тоже могут проверять. Лучше всего воспользоваться попутной машиной. Помнишь, тот мост у Кадица? Ты еще спрашивала, куда ведет автобан. Выйдешь на него и останавливай любую машину в западном направлении, беженцы часто так делают, и их охотно подвозят. Это никого не удивит. Тебя довезут до какого-нибудь города - Хемниц, Иена, чем дальше, тем лучше, а там купишь билет до Аусбурга. Если в лагере спросят, чем приехала, так и скажешь: сначала попутными машинами, потом поездом: - А военные грузовики тоже можно останавливать? - Почему же нет, - Эрих пожал плечами. - Не каждый остановится, понятно, формально это не разрешается, но обычно на запрет смотрят сквозь пальцы. Беженцы вызывают сочувствие... особенно девушка. Одеться тебе надо будет как-то... Ну, ты видела, как одеты эвакуированные. Попроси Штольница раздобыть старый рюкзак, лыжные брюки, это самое удобное... - Боже мой, - проговорила она, - я действительно ничего не понимаю - просто не могу поверить - откуда это все вдруг... - Все из-за меня. Я это знаю, любимая, это меня и мучает - я просто не должен был, не имел права... - Мы однажды говорили уже об этом - помнишь, на рождество? Нельзя так подходить, милый, это ни от кого не зависит. Это или случилось, или не случилось. Я ведь тоже - по другим причинам, правда, но все равно - "не должна была", "не имела права"... Какое это теперь имеет значение? - Она положила голову ему на грудь, помолчала, потом снизу вверх заглянула в лицо. - Я просто не могу свыкнуться с мыслью, что... все это вдруг может... кончиться, понимаешь... Он молча погладил ее по волосам, прижал к себе. - Скажи, а ты не мог бы уехать со мной - ну, если придется? - Нет, это невозможно. - Я понимаю... Ты не думай, что я... навязываюсь, или как это говорится - хочу как-то тебя связать. Просто я подумала... Бавария, это ведь у самой границы? - а профессор говорил, что Западный фронт скоро уже развалится... - Послушай, Люси! - перебил он нетерпеливо. - В отличие от профессора Штольница, я не знаю, когда развалится Западный фронт, но зато я хорошо знаю другое: если война будет продолжаться, Восточный фронт продержится дольше других, потому что все наши силы будут брошены именно туда. И рано или поздно он придет на немецкую землю - оттуда, через Польшу, через Силезию, до которой от Дрездена рукой подать. А я видел, что приходится переживать населению прифронтовой зоны, поэтому и отправляю тебя на Запад. Только имей в виду, Люси, - тебе ни в коем случае нельзя оставаться в городе - ни в Аусбурге, ни в каком другом. Понимаешь? Просись сразу в деревню, беженцев охотно направляют в крестьянские хозяйства, там тоже не хватает рабочих рук. Ты хоть немного знакома с крестьянской работой? - Нет, откуда же. Хотя я иногда помогала немного там, в Шандау... Но коров доить не умею. - Доить - работа мужская, тебя никто и не заставил бы доить коров. В общем, неважно, в лагере ты скажешь, что росла в деревне и хочешь работать в сельском хозяйстве... Ну, и теперь вот еще что - это очень важно, поэтому запомни все... - Осторожно отстранив ее, он достал что-то из бумажника. - Вот, смотри. Это ты тоже возьмешь с собой... Людмила с недоумением взяла оторванный уголок почтовой открытки - верхний левый, где пишется адрес отправителя. Адрес был ей незнаком - какой-то Плотцке в Ганновере. - Что это, Эрих? - Просто условный знак. Ты должна всегда иметь его при себе, понимаешь? Если кто-нибудь когда-нибудь покажет тебе открытку, от которой оторван этот уголок - это легко проверить, приложишь и увидишь сразу, совпадают ли края отрыва, - этому человеку ты сможешь довериться во всем. - Но кто будет этот человек? - воскликнула она удивленно. - Не знаю, Люси, но что это будет друг - можешь не сомневаться. Только ни в коем случае не потеряй этот уголок. - Нет, я спрячу... Эрих, я совсем забыла - ты завтракал? - Да, да, не беспокойся. - А то я могла бы сварить кофе, и у меня есть с собой бутерброды. - Нет, спасибо. Так мы съездим куда-нибудь? - Куда? - За город, тут приятные окрестности. А можно и просто в Пустошь. Ты ведь любишь сосны? Вот и отлично, поедем дышать сосновым воздухом. - А машина твоя где? - Здесь рядом, на Ташенберге. У штаба. Я схожу, подгоню сюда, а ты пока собирайся, спустишься минут через пятнадцать... Они выехали на Шлоссплац через Георгиевские ворота и обогнули террасу, сворачивая перед мостом направо. Людмила глянула со сжавшимся сердцем: лестница в сорок две ступени, "их" угловая скамья там, наверху, под подстриженными липами. И солнце сегодня такое же, как в тот день - шестнадцатого сентября, только еще более жаркое. Еще бы - середина июля, вершина лета. А ведь сегодня тоже шестнадцатое, - какое совпадение - день в день, ровно десять месяцев... Машина была военная - пестро размалеванная под лягушку железная коробка с откинутым брезентовым верхом и скошенной лобовой стенкой, на которой - перед ветровым стеклом - было укреплено запасное колесо; ее всю насквозь прохлестывало встречным ветром, глаза могут стать красными и от этого, хорошо, он ничего не заметит. Слезы, впрочем, сразу высыхали, она уже чувствовала, как стянуло нижние веки. Не хватило и на год, ровно десять месяцев - и все. И конец. Это был конец, она знала это, знала с того момента, когда он заговорил о бумагах. Непонятно, как хватило сил - слушать, что-то понимать, отвечать на вопросы... - Поедем через Антонштадт? - громко спросил Эрих. - Или прямо по набережной, а там через Лошвиц? Людмила, придерживая волосы, кивнула, показала рукой - прямо. Эта дорога была длиннее, но куда спешить? Некуда. Некуда спешить, нечего ждать. Вот разве что того сообщения по радио, о котором он говорил; так ведь, наверное, ничего хорошего в нем не будет, и он сам это знает, прекрасно знает, иначе к чему бумаги? Как он сказал - Гертруда Юргенс? Господи помилуй, только этого ей не хватало - стать "фольксдойче"... Пересекли Саксонскую площадь, проехали вдоль длинного, усаженного островерхими башенками здания егерских казарм. Нелепая машина - Эрих сказал, что солдаты называют такие "корытами" - "Kubelwagen", - бежала быстро, но прыгала на каждой неровности дороги и была ужасно шумной, вся лязгала и громыхала; хорошо еще, мотор выл где-то сзади. Разговаривать поэтому было трудно, приходилось перекрикиваться - или молчать. Людмила вдруг подумала, что так лучше, и это испугало ее, что же ей - нечего сказать ему в их последний день вместе? А выходит - нечего. Нечего, потому что все уже сказано, можно лишь повторять - люблю, люблю, не хочу, чтобы ты уезжал, хочу быть вместе с тобой, - но что толку, первое уже известно, второе невыполнимо. Остается молчать, чтобы не выть в голос, как воют на проводах деревенские бабы, и даже не плакать слишком уж открыто - пока он здесь. Молчать, вот единственное, что ей остается, самое последнее, это когда уже действительно конец - вот как теперь. В июле сорок первого, - ровно три года назад! - когда Таня провожала своего Сергея, какой крик стоял над забитой красными вагонами товарной станцией, как они кричали, те женщины, как голосили, но, наверное, им было легче: горе-то было одно, общее у всех, и потом, у каждой была надежда - даже тогда, даже тем страшным летом каждая надеялась, что снова увидит своего... А когда нет надежды, остается молчать: "дальнейшее - молчанье"... Все-таки они действительно ехали быстро, набережная Гинденбурга окончилась, машина прогромыхала по улицам Блазевица, с высоты висячего моста справа и слева распахнулась внизу сверкающая гладь реки. Впереди высился Лошвицкий холм - сады уступами, один выше другого, белые стены, красная черепица крыш, ползущая в небе кабинка подвесной дороги. Потом Вайссер-Хирш, тонущие в зелени виллы и пансионаты, лабиринт крутых извилистых переулков - машина то сердито подвывала, карабкаясь вверх, то облегченно катилась под уклон с примолкшим двигателем, весело позвякивая и погромыхивая. И город кончился сразу, как обрезанный. - Не могу понять, почему это называется Пустошью, - сказала Людмила, когда они въехали в неширокую просеку между громадными стволами сосен. - Всегда считала, что пустошь - это где растет вереск. Такое ровное открытое место. - Когда-то, наверное, так оно и было... Потом вырос лес, а название осталось. Хорошо здесь, правда? - Очень... Тихо так. Хотя, конечно, это не совсем лес, слишком он аккуратный и прибранный. Впечатление такое, что здесь каждый день ходят с граблями и метлой. Лес все-таки должен быть более диким... - Это ведь, в сущности, нечто вроде пригородного парка. У нас есть и дикие леса - например, Гарц. Брокен - слышала такое место? - Это где ведьмы? - Совершенно верно - в прошлом. А сейчас там делают "оружие возмездия". - На Брокене? - Рядом. Нордхаузен, Блейхероде... все под землей - заводы, лаборатории, туда перебрались наши ракетчики... после того, как их выбомбили с Узедома. - Профессор слышал одну передачу из Лондона, они говорят, что "фау" оказались совсем не такими страшными - их сбивают совершенно легко... - Да, это "фау-один". Конечно, почему не сбивать - обычный беспилотный самолет с гироскопической стабилизацией курса, скорость не выше, чем у "спитфайра", защиты никакой нет. Браун сейчас лезет из кожи, готовит в серию свой "агрегат-четыре" - это будет пострашнее. Хотя тоже, конечно... Ну что, выйдем? Свернув с просеки, он выключил двигатель. Людмила открыла дверцу, выбралась наружу - ее сразу охватила знойная тишина, безветрие, запахи смолы и хвои. Где-то стучал дятел - Эрих подошел и остановился рядом, запрокинув голову. - Не вижу, - сказал он. - Дятлы обычно облюбовывают одно место и постоянно прилетают туда расклевывать шишки. Никогда не видела? Под таким деревом всегда валяется шелуха. Находит удобную развилку, вставляет туда шишку, как в тиски, и работает. У нас в Груневальде дятел стучал перед окном спальни, я его иногда видел... Людмила помолчала, потом спросила: - Скажи, а твоя жена... она тоже физик? Эрих удивленно глянул на нее и рассмеялся. - Рената - физик? Да она не знает таблицы умножения! С чего это тебе пришло в голову? - Не знаю... просто подумала. Это было бы естественно. - Ничего естественного в этом не было бы, а что касается Ренаты, то она снимается в кино. Снималась, во всяком случае; не уверен, получится ли это у нее в Бразилии. - Ах, так она киноактриса... - Я нарочно не употребил этого слова. Актриса, мне кажется, это уже всерьез - ну, там, Гарбо, Дитрих, не знаю. Хотя некоторым она нравилась, в "Императорском вальсе" ей дали главную роль. Ты этого фильма не видела? - Пожалуй, нет. - Ничего не потеряла. Да, представляю себе Ренату-физика! Я, впрочем, вообще не знаю выдающихся физиков-женщин, если не считать Марии Кюри и нашей Мейтнер. - Мейтнер? Не слышала... - Ну, что ты. Она сейчас в первой десятке теоретиков. Хотя долгое время ее тоже не принимали всерьез. Году в двадцать третьем или двадцать четвертом, точно не помню, она прочитала в Берлине свою первую лекцию на тему радиоактивности в космических процессах. Знаешь, как об этом сообщили берлинские газеты? "Фрейлейн доктор Мейтнер выступила перед берлинскими студентами с чрезвычайно интересной лекцией "Значение радиоактивности для косметических процессов"... - Косметических? - В том-то и дело! Репортер решил, что фрейлейн доктор ни о каких других говорить не может... Они отошли уже довольно далеко от просеки, где остался их лягушачий "кюбельваген". Эрих бросил на землю пиджак, она села, он лег рядом, положив голову на ее колени. - Не тяжело? - спросил он, глянув снизу вверх. - Нет, милый... - Она осторожно коснулась его лба; что у него было по-настоящему красивым, так это лоб - высокий, объемистый. Она провела пальцами, нащупала небольшой рубец. - Что это у тебя здесь - ты был ранен? - Нет, это с детства. Я уж сейчас и не помню - камнем, вероятно. Тебе действительно не тяжело? - Нет, нет, что ты... - А у меня есть для тебя маленький подарок. - Правда? - Правда. Дай-ка мой бумажник - он где-то там, во внутреннем кармане... Нашла? Мерси. А теперь закрой глаза и не подглядывай... Она добросовестно зажмурилась. Послышался хрусткий шелест целлофана, потом что-то легкое и пушистое щекотно коснулось ее носа - Людмила, засмеявшись, машинально отдернула голову и в ту же секунду словно задохнулась этих запахом - странным, горьковатым, полузабытым и бесконечно родным. Вся мгновенно оцепенев, она раскрыла глаза и осторожно взяла из руки Эриха сплющенную серебристую веточку. - Боже мой, откуда? - шепнула она. - Где ты это достал? - Я же тебе говорил, был в Румынии. Это севернее Ясс, мы там ждали на полевом аэродроме - он весь зарос этой штукой. А я помню еще по сорок второму году - на Дону ее тоже было много. Для меня теперь этот абсентовый запах навсегда связан с югом России, вот я и подумал, что тебе будет приятно... Румынская полынь ничем не отличалась от украинской, ее можно было бы сорвать и там, дома, где-нибудь за Татарской балкой. Привядшая, словно покрытая седой пыльцой, она так горько и пронзительно пахла степью, ветром, курганами, что у Людмилы перехватило дыхание. - Я угадал? - весело спросил Эрих. Она молча покивала, прижимая к лицу седую веточку, хотела что-то сказать и не смогла. Она опять крепко зажмурилась, слезы жгли ей глаза - ну что я за ничтожество, подумалось ей с отчаяньем, ему сегодня только этого не хватает - любоваться, как я реву... Не выдержав, она закрыла лицо ладонями, еще ниже опустив голову, вся содрогаясь от подавляемых рыданий. Эрих сидел рядом - молча, не пытаясь успокоить ее или утешить. Какие тут могут быть утешения, подумал он, мне бы раньше догадаться, что этот "подарок" доставит ей больше горя, чем радости... В лесу было очень тихо, по невидимому отсюда шоссе отдаленно проревел грузовик. Где-то вдали звонко и печально куковала кукушка. - Прости меня, милый, - проговорила наконец Людмила, отвернувшись и утирая глаза. - Прости, тебе и без меня... трудно... - Ну что ты, - отозвался он негромко. - Это я должен просить прощения... Получилось, действительно, не очень кстати. - Нет, нет, ты мне доставил такую радость, - возразила она, всхлипнув. - Конечно, это и тяжело - так вдруг вспомнилось... Но все равно, этот запах - это ведь как весточка из дому... Пройдемся немного? Он встал и, протянув руку, помог подняться ей. Некоторое время шли молча. - Эрих, послушай, - сказала она наконец, решившись. - Я не хотела об этом говорить - наверное, не имею права, но... и не сказать тоже не могу. - О чем? - О твоих делах там. Я понимаю, ты не можешь ничего об этом рассказать, да это и неважно - знаю я подробности или не знаю. Я знаю главное. Ты сам сказал мне об этом, дал понять - тем, что привез бумаги, и потом насчет сообщения по радио, из которого мы все узнаем... - Голос у нее прервался, она помолчала несколько секунд и, овладев собой, продолжала: - Я догадываюсь, что вы - ты и твои товарищи, неважно кто они, мне это знать не надо, - вы что-то готовите. Что-то важное, не правда ли, от чего вообще может кончиться война - об этом ты тоже мне говорил прошлый раз. Я ошибаюсь? Скажи мне только одно - да или нет. - Нет, ты не ошибаешься. - Хорошо. Я думаю, что не ошибаюсь и в том, что это должно произойти в ближайшее время. На это можешь не отвечать. Но вот что меня поражает и... пугает, понимаешь, просто пугает - я тебе утром сказала, у тебя в глазах что-то такое... - Помню, помню, - весело перебил он, - мы еще говорили о синонимах. - Да. И вот я хочу - должна - спросить: ты сам веришь, что это у вас получится? Эрих неопределенно хмыкнул. Подобрав с земли шишку, он подкинул ее на ладони и, широко размахнувшись, швырнул, как бросают гранату. Шишка ударилась о сосновый ствол далеко впереди. - Получится, - он подмигнул совсем по-мальчишески. - Я ведь серьезно спрашиваю, - сказала она с укоризной. - А я так же серьезно отвечаю. Я мог попасть в сосну, а мог и не попасть, - у нас может получиться, а может и не получиться. В любом действии есть примерно равные шансы на успех и неуспех, а соотношение их, естественно, варьируется в известных пределах. - Но как можно, Эрих! Если ты не уверен совершенно, как же ты тогда можешь, ведь... Есть ведь другие способы - ну, я не знаю, - ты только что был там на Востоке - мог бы перейти фронт... - Перейти фронт? - Ну да, а почему нет, ты ведь антифашист, Эрих, там есть этот комитет - ну, ты знаешь - Паулюс, Зейдлиц... - Прости, - перебил он, - твой пример, боюсь, не слишком удачен. Ни Зейдлиц, ни Паулюс не были перебежчиками, их взяли в плен. Они до конца выполнили свой долг - не будем сейчас разбирать, правильным ли было их понимание долга, это вопрос другой. Если бы меня не вытащили из-под Сталинграда, если бы я там уцелел и оказался в числе тех девяноста тысяч - да, возможно, я тоже примкнул бы к "Свободной Германии", Я готов подписаться под всеми их призывами - покончить с нацизмом, покончить с войной, спасти страну от разгрома. Но, пойми, они к этому призывают, а мы - имею в виду себя и моих товарищей, - мы это делаем, Во всяком случае, пытаемся сделать! Ты видишь разницу? - Прекрасно вижу, но... - Какие тут могут быть "но"? Пойми, Люси, что переходить из категории делающих в категорию призывающих я не намерен! - Но, может быть, они тоже что-то делают? - Где - в Москве? Вполне возможно! Но я хочу, чтобы судьба Германии решалась здесь - здесь, понимаешь! - а не в Москве или Вашингтоне! - Почему ты на меня кричишь, Эрих, я ведь только... - Люси, ради господа бога и всех святых, прекратим этот разговор. Не надо мне сейчас говорить: "подумай", "взвесь шансы" - я сделал это задолго до нашего знакомства... Они вернулись к машине. Оставленный в тени, сейчас "кюбельваген" жарился на самом солнцепеке, край дверцы, когда Людмила взялась за него, обжег руку. Эрих запустил мотор и передвинул машину в тень. - Смотри-ка, уже третий час, - сказал он. - Как ты насчет того, чтобы пообедать? - Можно было бы, но ужасно не хочется возвращаться в город - воображаю, как сейчас душно в квартире. И там все так неприбрано, пыльно... - У меня другое предложение. Тут где-то в этих краях - туда, в сторону Клотцше - есть гостиница с ресторанчиком. Я помню, перед войной мы иногда бывали там со Штольницами - хозяйка его хорошо знала, и меня тоже должна помнить. Съездим туда. Если она жива еще, обед нам обеспечен, и безо всяких карточек. - Поедем, это ты хорошо придумал. - Найти бы только дорогу... Порядочно поколесив по просекам, они в конце концов выбрались на асфальтированное шоссе, где встречный велосипедист объяснил, как ехать дальше. У маленького гастхофа - низкого, словно вросшего в землю от старости, с высокой черепичной крышей - Эрих остановил машину и сказал, что пойдет выяснять ситуацию. Оставшись одна, Людмила почувствовала, что выдержки хватит ненадолго. Она сидела в накаленной солнцем железной коробке, смотрела на белые стены в черном переплете фахверка, на вывеску с коваными завитушками, смотрела на безлюдное шоссе, на лес и высокие облака над соснами и с леденящей ясностью понимала, что очень скоро все это станет для нее одним из самых дорогих и самых мучительных воспоминаний... - Ну как? - спросила она весело, когда Эрих вернулся. - Фрау хозяйка еще жива? - О, вполне, и сразу меня вспомнила! Я договорился, что обед будет через час. Она предложила подождать у нее, но, может быть, лучше погуляем это время? - Ну конечно, кто же в такой день сидит под крышей Поехали снова в лес, там так хорошо... Они загнали машину в какую-то просеку и снова ходили взад и вперед, разговаривая о разных пустяках. Говорить о главном было уже нельзя, поэтому говорили первое, что приходило на ум, перескакивая с одного на другое, иногда даже смеялись. А тени на траве удлинялись неумолимо и безостановочно, и время текло, как тонкий сухой песок сквозь пальцы. Потом вернулись в гостиницу. Хозяйка накрыла стол в саду, в беседке из дикого винограда, они были единственными посетителями, и вокруг стояла бездонная тишина, только пчелы жужжали за изгородью из подстриженной бирючины. Людмила ела через силу, заставляла себя изображать удовольствие, даже похвалила что-то и оживленно сказала, что надо будет спросить у фрау Марты рецепт и непременно записать - если, конечно, дает, а то ведь многие хозяйки весьма ревниво оберегают свои кулинарные секреты... Тут же ей подумалось, что она явно переиграла, можно себе представить, как это выглядит, - просто идиотка какая-то, нашла время интересоваться кухонными рецептами. А слез не было, слезы уже иссякли, их даже не приходилось сдерживать, глаза оставались неомраченно сухими. Ей только очень хотелось пить, все больше и больше, вино было отличное - легкое, с каким-то горьковатым (полынным?) букетом, и она пила не стесняясь, не отставая от Эриха. Он попросил принести еще, и хозяйка поставила на стол еще одну запотевшую длинногорлую бутылку. - Ох и печет нынче, - сказала она, утирая лицо передником. - По такой жаре одно удовольствие в погреб сходить, так и сидела бы там. Нет, горожанам летом не позавидуешь. А уж у вас там в Берлине, господин доктор, и вовсе небось не продохнуть... - Вы, фрау Марта, на редкость точно подметили одну из характернейших особенностей имперской столицы. Дышать там не так просто. - Да бывала я у вас, знаю. Нынче и едете? - Так точно, ночным. - Ночным! Так у вас времени вон еще сколько. А чего ж тогда по жаре возвращаться в Дрезден? Дождались бы холодка, тут и отдохнуть есть где. - Нет уж, увольте, в погреб мы не согласны, хоть там и прохладно. - Шутник вы, господин доктор, как можно! Вон, угловая комната стоит свободная, там тоже холодок. Ставни я с утра не раскрывала, а окошки все настежь, ее ветерком и протянуло. Отдохнули бы, право, а то вон я смотрю - вид у молодой дамы такой, что вот-вот сомлеет. - Это мы, фрау Марта, слишком увлеклись вашим превосходным вином. Но вообще, конечно, день сегодня тяжелый. А что касается вашего приглашения, то дама тогда пусть и решает - млеть, понятно, ей совсем ни к чему и нежелательно. - Да уж чего хорошего Так вы подумайте, а будильник я вам поставлю, ежели опасаетесь насчет того, чтобы поспеть к поезду... Хозяйка ушла. Эрих молча наполнил оба стакана и выпил свой не отрываясь, как пьют воду, когда мучит жажда. Людмила не поднимала глаз от клетчатого рисунка скатерти; было очень тихо, только шмель угрожающе гудел над глиняной мисочкой с остатками меда. - Итак, к какому решению склоняется молодая дама? - осведомился Эрих тем же дурашливым тоном, за который она готова была сейчас его убить. Она подняла стакан и, отпив глоток, приложила к щеке холодное влажное стекло. - Ты действительно считаешь, что я сама должна... решить этот вопрос? - спросила она очень тихо, сдерживая дрожь в голосе, и посмотрела ему в глаза прямо, почти с ненавистью. Она не понимала, что с ней сейчас творится, где ее всегдашняя сдержанность, вечная боязнь быть не так понятой, порожденная этой боязнью привычка таить свои переживания; она не понимала, что заставляет ее сейчас так обнажаться, вместо того чтобы подхватить мячик, свести все к легкой, ни к чему не обязывающей игре в забавное недоразумение. - Как все просто, не правда ли? Особенно для тебя, поскольку решаешь не ты. Как удобно, мой милый! Но если я все-таки скажу "да"? - Если скажешь "да"? - переспросил Эрих, глядя на нее также в упор. - При иных обстоятельствах ты бы уже давно это сказала - и не по твоей воле, а по моей, слышишь? Я - я сам! - заставил бы тебя это сказать - заставил бы, принудил, убедил, называй как угодно. Ты просто поняла бы, что тебе не остается ничего другого, потому что ни одной женщине, - когда ее любят так, как я тебя полюбил! - ни одной женщине ничего другого не остается, как сказать "да". Но я говорю про иные обстоятельства, не про те, в которых находимся мы с тобой! Ты что же, - он еще больше понизил голос, до яростного шепота, - ты так ничего и не поняла? Ты до сих пор не понимаешь, что мы - возможно - видимся сегодня последний раз в жизни? Да, я сейчас не могу ничего решать, - не имею права! - потому что дело не во мне теперь, дело в тебе, дело в том, что для тебя кроме этого "сейчас" есть еще и "потом", и уже надолго, на всю жизнь... - Не надо об этом, любимый мой, - она положила ладонь на его стиснутый кулак и закрыла глаза. - Не надо, прошу тебя. Ты тоже ведь не все понимаешь. Для меня... погоди, я только... нет-нет, ничего... Для меня, пойми - ну постарайся же понять, любимый, - для меня нет "потом". Есть только вот это "сейчас", где мы с тобой и ничего больше. Ни войны, ни... ничего. Ты говоришь - надолго, на всю жизнь, но я всю свою жизнь, какой бы долгой она ни была, я бы всю эту жизнь презирала и ненавидела себя, если бы сейчас - сегодня, вот здесь с тобой - стала бы взвешивать, как будет потом...  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГЛАВА 1 Необычно жарким выдалось это воскресенье и в Берлине, даже в районе Ванзее, рядом с озерами, вечер не принес прохлады. В комнате было душно, несмотря на распахнутые настежь окна и раскрытую на балкон дверь. - Будем, господа, заканчивать, - сказал Тротт, обмахиваясь сложенной газетой. - Семейный совет слишком уж затянулся, а всем нам завтра работать... Присутствующие посмеялись - из восьми человек, собравшихся сегодня в квартире Бертольда Штауффенберга, четверых и в самом деле связывали родственные узы: Клаус был родным братом хозяина, Цезарь фон Хофаккер - двоюродным, Петер Йорк фон Вартенбург - племянником. Кроме них и Адама фон Тротт-цу-Зольца, в комнате находились еще Мерц фон Квирнгейм, новый (вместо переведенного к Фромму Штауффенберга) начальник штаба у Ольбрихта, полковник Ганзен из абвера и Фритц Дитлоф фон Шуленбург, так и не сумевший перебраться через линию фронта на Востоке. - Надеюсь, - сказал полковник Штауффенберг, - что наш совет заслуживает того, чтобы его называли "семейным" в смысле не только кровного родства, но и нашего братства по духу. - Которое отнюдь не мешает нам спорить до хрипоты по самому пустячному поводу, - заметил Квирнгейм. Штауффенберг рассмеялся. - Мой дорогой Мерц! Если вы думаете, что у родных братьев дело обходится без драк, спросите Бертольда, он вам на этот счет может кое-что рассказать. Однако Адам прав; с вашего позволения, я попытаюсь подвести итог тому, что здесь говорилось. Вопрос первый: сроки. Все согласны, что откладывать действие нельзя. До сих нор мы позволяли себе медлить, выжидая стечения благоприятных обстоятельств; одиннадцатого в Берхтесгадене я мог взорвать бомбу, но не сделал этого из-за отсутствия Гиммлера. Очевидно, это было ошибкой. Вчера, правда, выбора у меня не было - я просто не успел, Гитлер неожиданно вышел и уже не возвращался, совещание окончилось без него. На следующем совещании я взорву бомбу в любом случае - независимо от числа и состава присутствующих, лишь бы Гитлер находился в пределах досягаемости. Действовать немедленно нас вынуждает военная обстановка, которая характеризуется сегодня бесспорной уже и совершенно очевидной неспособностью вермахта сдерживать противника не только на Востоке, но и на Западе... Кстати, забыл сказать: известие о гибели Роммеля не подтвердилось. Убиты его адъютант и водитель, фельдмаршала доставили в лазарет в очень тяжелом состоянии, однако он жив... - Но из игры выбыл, - заметил Йорк. - Да, к сожалению; поддержка Роммеля очень нам помогла бы. Итак, простой взгляд на карту фронтов убеждает нас, что государственный переворот - единственное, что еще может спасти Германию от тотальной катастрофы, - должен быть осуществлен в ближайшие дни. Иначе он вообще потеряет смысл. Теперь вопрос второй: шансы на успех. Считаю их вполне реальными относительно первой фазы переворота, то есть самого момента захвата власти; здесь все настолько продумано, что осечки быть просто не должно. Меня беспокоит другое: сумеем ли мы эту власть удержать. Господа, мы должны быть предельно трезвы в оценках и прогнозах. Главное, из чего следует исходить, это тот печальный факт, что мы изолированы от немецкого народа и не можем рассчитывать на его поддержку - а может быть, даже и одобрение. Не будем бояться назвать вещи своими именами: то, что мы намерены совершить, это не революция, а типичный дворцовый переворот, и именно так он будет воспринят. Даже в случае успеха! Как только наши имена станут известны - а известны они станут в любом случае, - нас прежде всего воспримут как сборище заядлых реакционеров, поскольку движение наше объединяет в основном представителей самых непопулярных в народе групп немецкого общества, а именно, - Штауффенберг поднял три пальца изуродованной руки и стал загибать их по одному, - крупного чиновничества, высшей финансовой буржуазии и, наконец, офицерской касты. Вот в этом и заключается самая неблагополучная сторона дела, и именно здесь, - я убежден! - именно здесь перед новым правительством встанут основные трудности. Предвидя их, мы попытались - правда, слишком поздно - создать нечто вроде единого общенационального фронта, включая коммунистов. Как бы мы с вами ни относились к марксизму, нельзя закрывать глаза на тот очевидный факт, что в течение последних десяти лет коммунисты были самыми последовательными и непримиримыми противниками режима. Они к тому же тесно связаны с народом... - Еще теснее - с Москвой... - Не надо играть словами! Их связь с Москвой естественна и в данном случае совершенно оправдана: и у нас с вами, и у Москвы, и у Лондона с Вашингтоном цель одна общая, и эта цель есть уничтожение национал-социализма как государственной системы. - Цель Москвы, Клаус, может быть несколько шире: уничтожение Германии как государства. - Вот в это я не верю, - возразил Штауффенберг. - Именно не верю - это вопрос интуитивного доверия, поскольку ничем более точным здесь оперировать не приходится. - Доверия Сталину? - Да, если угодно! Нам с вами, разумеется, ближе и понятнее - и симпатичнее - люди типа Рузвельта и Черчилля. Однако ни от того, ни от другого мы ни разу не услышали ничего подобного сказанному Сталиным: я имею в виду его слова о том, что Гитлеры приходят и уходят, а Германия остается. - Пропаганда... - Разумеется, пропаганда! Но именно поэтому слова Сталина и заслуживают внимания. Если он решился на такое высказывание, значит, оно соответствует его целям. Оно мне представляется тем более знаменательным, что было сделано в то же самое время, когда советская печать продолжала кампанию разжигания ненависти к немцам как к противнику - все эти статьи Эренбурга, стихи "Убей немца" и прочее. Если в подобных материалах не всегда четко разграничиваются понятия "немец" и "фашист", то Сталин своими словами как бы заверяет, что война ведется против германского нацизма, но не против германской нации. Заметьте, кстати, что в советской печати ни разу не появлялось призывов к послевоенному расчленению Германии, как того требуют некоторые английские и американские газеты. Однако не будем отвлекаться! Я говорил о попытке наладить сотрудничество с коммунистическим подпольем - она, как вы знаете, сорвалась, гестапо нас опередило, и при этом мы потеряли двух соратников - Лебера и Рейхвейна. Предпринимать дальнейшие шаги в этом направлении уже поздно, следовательно внутри страны мы остаемся в том же качестве изолированно действующей силы. Что касается внешних связей, то они хорошо налажены на Западе и совершенно отсутствуют на Востоке - этого нам уже тоже не изменить. Остается одно: немедленно после переворота мы начинаем переговоры с советским и англо-американским командованием, это пока должны быть переговоры военных с военными, не на правительственном уровне. Итак: устранение фюрера в ближайшие дни, немедленное прекращение огня на всех фронтах и затем Адам отправляется в Лондон, а вы, Фриц, - в Москву. Надеюсь, там еще помнят вашего дядюшку... После своего перевода в штаб армии резерва Штауффенберг значительно реже виделся с Дорнбергером, разве что иногда случайно в кантине. Именно там они встретились вечером во вторник восемнадцатого: зайдя поужинать, полковник огляделся в поисках более свободного столика и увидел Дорнбергера сидящим в углу под пальмой. - Вы чертовски меланхолично выглядите рядом с этим растением, Эрих, - сказал он, подойдя. Во внеслужебной обстановке Штауффенберг не поощрял формальное титулование между коллегами по заговору и демонстративно обращался к ним по фамилии или даже просто по имени - к тем, кого знал ближе. - Еще не обслужены? Я тогда присоединюсь, с вашего позволения. - Садитесь, Клаус. - У вас неприятности какие-нибудь? - Те же, что и у всех. Вы, кстати, тоже выглядите не блестяще, я бы сказал. Впрочем, вас спасает энергия. - Этим и держимся... Молоденькая кельнерша - кантину ОКХ обслуживали девушки из вспомогательных армейских частей - немедленно подошла принять заказ, увидев, что к хромому капитану подсел сам начальник штаба, да еще к тому же и граф. - Есть что-нибудь новое? - спросил Эрих, когда Она удалилась. - Фромм просил подготовить на послезавтра доклад о ходе формирования новых народно-гренадерских дивизий. - Доклад для совещания в ставке? - Так точно. Ее, кстати, переводят в Цоссен - русские уже в ста километрах от Растенбурга. Но фюрер пока там. - Значит, в четверг, - задумчиво произнес Эрих, чертя вилкой на скатерти геометрические фигуры. - Да, двадцатого. Вылетаем прямо с утра. - А скажите, Клаус... Спрашивать об этом не ко времени, я понимаю, но все же... Насколько вы верите в успех? - У меня нет ни тени сомнения, - не задумываясь ответил Штауффенберг. - Хотя, возможно, мы имеем в виду несколько разные вещи. Что вы подразумеваете под успехом? - Насколько я знаю, под этим словом всегда подразумевалось достижение поставленной цели. Наша цель будет достигнута, если послезавтра некий господин перестанет исполнять все свои функции. - Вот этого я вам гарантировать не могу, хотя и постараюсь сделать все от меня зависящее. Тут, видите ли, может вмешаться слишком много случайных и непредсказуемых факторов... Вы же знаете, как это бывает. Но вы назвали одну цель: на самом деле их две. Так вот, вторая - главная! - будет нами достигнута в любом случае. - Клаус, вы начинаете говорить загадками. Что это еще за вторая, главная? - Моральный пример, Эрих. - Вот как... Любопытная постановка вопроса, - Эрих усмехнулся. - Я-то всегда считал, что главная наша цель - покончить с войной. Каждый ее лишний месяц, как вам известно, обходится сейчас Германии в двести тысяч жизней. Если война продлится еще год, мы потеряем еще - ни много ни мало - два миллиона. А вы, значит, мыслите отвлеченными категориями морали... - Нет, почему же. И чисто военными тоже, в конце концов это моя профессия! Но ведь не в них суть, согласитесь... Я Дитриху говорю: помилуй, кто же ходит с такой карты в твоем положении, ты посмотри, что у тебя на руках! Но вы его знаете: иногда бывает упрям как мул - продулся, естественно, капитальнейшим образом... Кельнерша поставила перед ними две порции гуляша по-венгерски, тарелку с четырьмя тонкими ломтиками хлеба, две бутылки светлого безалкогольного пива и отошла, пожелав господам приятного аппетита. - Нет, Клаус, вы неисправимы, - заметил Эрих, принимаясь за еду. - Продолжайте, впрочем, я все же хочу понять вашу мысль. - Она предельно проста, Эрих. Вы не можете не согласиться, что наша цивилизация зашла в тупик. Мы все попросту одичаем, если после этой войны не сумеем вернуться к пониманию каких-то... хотя бы основных, элементарных нравственных принципов, которые давно осмеяны и отброшены за непригодностью. Я думаю, вы согласитесь и с тем, что пора начать о них напоминать, и лучше не на словах, а делом. Почему эти принципы в свое время утратили для нас привлекательность и стали объектом осмеяния - вопрос другой. Тут вина наша общая. Когда в четырнадцатом году преподаватели во всех немецких гимназиях твердили ученикам, что "Dulce et decorum est pro Patria mori",* - это была гнусность, потому что высокими словами гнали юношей на бессмысленную и потому преступную, не имеющую никакого оправдания бойню. Неудивительно, что наше с вами поколение в веймарские времена почти поголовно переболело нигилизмом, решив сгоряча, что само понятие Отечества - равно как и многие другие - не заключает в себе ничего, кроме высокопарной лжи и лицемерия... Нынешние господа, не прибегая уже к латинским цитатам, снова сумели сыграть на чувстве патриотизма, снова - и еще гнуснее - использовали его в своих низких целях; попытайтесь себе представить, как это скажется на морали следующего поколения немцев. Эрих, я не люблю громких слов, но попробуем мыслить перспективно - речь идет о духовном здоровье нации, это серьезнее, чем цифры потерь... ______________ * "Сладостно и почетно умереть за Отечество" (лат.) - Гораций, Оды (III, 2). - За каждой единицей этих цифр стоит чья-то личная трагедия, - сказал Эрих. - Что может быть серьезнее этого, я не знаю. - А я знаю: трагедия целого народа, которому грозит обесчеловечиванье. Вот что серьезнее всех личных трагедий, сколько бы их ни было. Поэтому и надо начать возвращать определенным словам и понятиям их подлинный, чистый смысл... мы-то ведь понимаем, что Отечество и в самом деле не пустой звук и что когда человек сознательно и свободно отдает за него жизнь, то это действительно сладостно и почетно... К ним подсел какой-то майор, заговорил с полковником о делах. Эрих молча попрощался и пошел к выходу. Не знаю, насколько это сладостно, подумал он. И уж, наверное, далеко не всегда почетно; нам, скорее всего, дожидаться посмертных почестей придется долго. В чем Клаус прав, так это в том, что человеку иной раз просто не остается ничего другого - чтобы остаться человеком... Проходя мимо комнаты Бернардиса, он заглянул и спросил, нет ли на сегодня еще работы. - На сегодня - все, - ответил тот, - вы свободны как ветер, можете лететь домой и до завтрашнего утра забыть о службе. - Черта с два о ней забудешь. Я посижу еще у себя, надо кое-что закончить. Это "кое-что" было письмо, которое он не дописал вчера вечером. Его трудно было начать, сейчас писалось легче - главное было уже сказано. В комнате было тихо, машинистки давно ушли, но по всем этажам огромного здания продолжалась незатихающая ночная жизнь: хлопали двери, слышались телефонные звонки, гудел лифт, кто-то проходил по коридору. Подписавшись и поставив дату, Эрих, не перечитывая, вложил письмо в конверт, заклеил, надписал адрес и задумался, подперев голову кулаком и глядя на подсунутую под настольное стекло цветную открытку с репродукцией "Лукреции Панчатики", кисти маэстро Анжело Бронзино. Посидев так, он придвинул телефонный аппарат и набрал номер редактора Розе. Через час он был в Тельтове. Знакомый кабинетик показался ему еще более тесным и захламленным, чемоданов в углу заметно прибавилось. - Еще родственники? - спросил Эрих, взглянув на исцарапанный с продавленной крышкой кофр, затиснутый между письменным столом и шкафом. - Нет, вдова одного нашего корректора. Бедняга погиб еще под Москвой, а их вот на прошлой неделе... Хорошо хоть, была в это время на работе. Ужинать будете? - Нет, спасибо, поел на службе. Вот если у вас еще остался тот "болс"... - Сделайте одолжение, - Розе, оживившись, полез в тумбу стола. - Этим добром меня снабжают более или менее регулярно... пока. Сколько еще времени сможет продержаться Западный фронт? - Несколько дней назад Роммель говорил о трех неделях. Сделайте поправку на общеизвестную любовь фельдмаршала к сильным выражениям, и вы получите оптимальный срок - месяца два. Так что запасайтесь, Пауль, пока есть время. Ваше счастье, что там нет русских: те не топтались бы седьмую неделю вокруг Кана... Прозит! - Прозит. Я сейчас слушал Лондон: вчера через Москву провели шестьдесят тысяч наших пленных, взятых в Белоруссии. - Вот как, - Эрих усмехнулся, допил рюмку одним глотком. - У Сталина чисто восточная слабость к пышным зрелищам. Говорят, каждый свой крупный успех на фронте он отмечает тем, что приказывает устраивать над Кремлем колоссальный фейерверк. - В Белоруссии действительно такой разгром, как утверждает Лондон? - Что утверждает Лондон, я не знаю, но группа "Центр" разгромлена полностью. Двадцати восьми дивизий как не бывало. Пауль, у меня к вам еще одна просьба. - Сколько угодно, - отозвался Розе, подливая ему из глиняной бутылки. - Есть у вас какой-нибудь приятель - совершенно надежный, но в то же время застрахованный от ареста в случае нашего провала? - Кого теперь можно считать застрахованным? Впрочем... - Он долго думал, потом кивнул: - Есть, пожалуй. Один священник. - Он сейчас в Берлине? Тогда вот что... - Эрих достал из кармана кителя запечатанный конверт и протянул Розе - Отдайте ему завтра это письмо. В пятницу утром, не раньше, он должен бросить его в почтовый ящик. У него есть телефон? - Есть, сейчас найду, - Розе стал листать справочную книгу, нашел и продиктовал номер. - Вы будете ему звонить? - Да, вечером двадцатого. А если звонка не будет, в пятницу пусть отправляет. Пауль, это очень важно - прошу вас, запишите, чтобы ничего не спутать. Розе взял листок, четко написал на нем: "Опустить утром в пятницу 21.7.44, если не последует другого распоряжения" - и скрепкой прикрепил листок к конверту. - Так будет надежнее. А почему это, собственно, господин доктор не желает доверить отправку этого письма мне самому? - Да потому, что до пятницы господин редактор может вместе с другими "спасителями Германии" оказаться там, откуда писем не отправляют. - Ну, меня-то за что? Я ведь не из активных, скорее попутчик. - Классифицировать нас будут потом, сперва посадят. Налейте-ка еще, Пауль... Они молча выпили, потом Розе ухмыльнулся, поскреб лысину. - Вообще-то вы правы. Помните, как я вас вербовал прошлой весной? - Кстати, вы ведь тогда так и не назвали человека, который поручил вам со мной говорить. - Неужто не назвал? Скажите на милость, запамятовал, значит. Это был некто Шлабрендорф, юрист... ГЛАВА 2 Переоборудованный для нужд фельдсвязи бомбардировщик "Хейнкель-111" приземлился на аэродроме Растенбург в одиннадцатом часу утра. Умолкли двигатели, солдаты аэродромной команды сунули под колеса колодки, в днище фюзеляжа, позади остекления штурманской кабины, открылся люк, высунулась алюминиевая лесенка, по ней, осторожно нащупывая каждую ступеньку, стали спускаться ноги в сверкающих твердыми голенищами сапогах и генеральских - с двойным алым лампасом - бриджах. За генералом из самолета вышли еще два офицера. Один из прибывших, полковник с неподвижно висящим протезом правой руки и черной повязкой на глазу, поблагодарил спрыгнувшего следом летчика за благополучный полет и попросил держать машину в готовности к обратному вылету после полудня. - Нет-нет, спасибо, ефрейтор, это не тяжело, - сказал он водителю, который хотел поднести к автомобилю его портфель. Точно такой же - большой, новый, желтой добротной кожи - был и у прилетевшего с ним лейтенанта. Открытый военный "мерседес" описал дугу по летному полю и, миновав аэродромный КПП, помчался по прямой бетонированной дороге, проложенной через старый сосновый лес. Через несколько минут они подкатили к западному караулу внешней зоны ограждения "Волчьего логова". Во внутренней зоне их встретил комендант. Он сам вписал прибывших в книгу - генерал-майор Штифф, полковник граф фон Штауффенберг, обер-лейтенант фон Хефтен, пометил дату и точное время: 20.7.44, 10 час. 32 мин. - Вас, полковник, генерал-фельдмаршал Кейтель просил быть у него в двенадцать ноль-ноль, - сказал он, обращаясь к Штауффенбергу. - А пока, если господа желают позавтракать, мой адъютант проводит вас в казино... Следом за ротмистром фон Меллендорфом они направились к казино. Штауффенберг поглядывал по сторонам - он уже не первый раз посещал ставку, но привыкнуть к виду внутренней зоны было трудно. Тишина, нарушаемая лишь лаем собак на псарне, безлюдье, мощные циклопические стены бункеров, варварски размалеванные огромными зигзагами и змеистыми полосами камуфляжа по грубой шероховатой поверхности неоштукатуренного бетона, - все это напоминало декорацию к фантастическому фильму ужасов и выглядело угнетающе мрачно даже таким солнечным июльским утром; да, можно себе представить, подумал Штауффенберг, как это смотрится в ненастную погоду или зимой, когда воет метель... Говорят, Гитлер сам принимал участие в проектировании своего "логова" - что ж, тут видел своего рода извращенный артистизм, утонченность с обратным знаком - пожалуй, только болезненная фантазия несостоявшегося художника могла подсказать облик этой нацистской валгаллы. Глухие стены, валуноподобно округленные по углам и верхнему краю, вздымались на высоту десятка метров - примерно три этажа; и еще, говорят, не менее пяти подземных ярусов в каждом бункере. Штауффенберг приподнял в руке портфель, словно взвешивая неощутимую тяжесть огромной разрушительной энергии, запресованной в килограммовый брусок гексита. Увидеть бы, как это рванет - там, внизу, под многометровой толщей монолитного железобетона, замешенного на стальной стружке... За завтраком в полупустом зале казино полковник был непринужденно весел, добродушно подшучивал над своим адъютантом, посочувствовал фон Меллендорфу, который стал жаловаться на собачью тоску в этой мазурской глуши, и рассказал несколько столичных анекдотов. В половине двенадцатого он поднялся, сказав, что опаздывать к "старому господину" не годится, а ему, перед тем как идти к Кейтелю, надо еще повидать генералов Буле и Фельгибеля. Хефтен остался допивать кофе с ротмистром. Фельгибель, начальник узла связи ставки, был участником заговора. Зайдя к нему, Штауффенберг еще раз уточнил детали: немедленно после взрыва надо сообщить Ольбрихту, что дело сделано, и затем блокировать все каналы связи - хотя бы на три-четыре часа ставка должна быть полностью отрезана от внешнего мира. Фельгибель заверил, что блокада будет полной; неизвестно, как долго удастся ее удержать, но он сделает все возможное. Ровно в полдень адъютант Кейтеля фон Фрейенд пригласил Штауффенберга в кабинет начальника штаба ОКВ. Тот встретил полковника с обычной своей суховатой любезностью, поинтересовался некоторыми цифровыми данными доклада, записал их себе в настольный блокнот. - Кое-что здесь следует еще дополнительно уточнить, господин генерал-фельдмаршал, - сказал Штауффенберг. - Мне обещали позвонить из Берлина перед самым совещанием, утром этих данных еще не было. - Хорошо, но только учтите, что времени у вас осталось уже совсем мало - совещание начнется раньше, - сказал Кейтель. - Сегодня прибывает дуче, поэтому к четырнадцати часам фюрер хочет быть свободным от текущих дел. Собственно, нам уже пора... Он посмотрел на часы и стал неторопливо выбираться из-за стола. Штауффенберг почтительно отступил к двери, пропуская фельдмаршала. ...Черт побери, это уже осложнение: из точно разработанного графика действий выпадает целых сорок минут, и сейчас им с Вернером необходимо остаться наедине, чтобы установить взрыватель... Выйдя следом за Кейтелем из бункера ОКВ, Штауффенберг оглянулся, щурясь от солнца, и к своему облегчению увидел Хефтена с его портфелем, быстрым шагом идущего со стороны казино. - Господин генерал-фельдмаршал, прошу позволения отлучиться на пять минут, - сказал он. - Мне необходимо освежиться, переменить сорочку - мы ведь прямо с аэродрома, а сегодня такая жара - я думал, успею до начала совещания... - Ну, хорошо, ступайте, только поскорее, - с оттенком досады кивнул Кейтель. Его адъютант проводил полковника и Хефтена в свою комнату и вышел. Запершись, они вытащили бомбу из портфеля Штауффенберга, развернули обертку из плотной крафт-бумаги, Хефтен достал плоскогубцы. - Погодите, Вернер, - сказал полковник. - Я, пожалуй, возьму с собой и тот - все-таки надежнее будет... Из портфеля Хефтена вынули второй заряд, развернули, проверили. Когда начали засовывать обе бомбы в портфель Штауффенберга, оказалось, что они там не помещаются. Тем временем к ожидавшему снаружи майору Фрейенду подошел дежурный телефонист и доложил, что полковника Штауффенберга просят позвонить на узел связи. - Вы знаете, где моя комната? Полковник находится там, подите и скажите это ему, - велел майор. Телефонист постучал в дверь майорской комнаты, оттуда не сразу спросили "в чем дело?", потом замок щелкнул и коренастый обер-лейтенант с расстроенным лицом распахнул дверь. Телефонист, вытянувшись, отрапортовал поручение, он успел заметить внутри комнаты раскрытый портфель на койке и кучу оберточной бумаги. - Спасибо, я позвоню, - сказал полковник, вытаскивая что-то из портфеля, - вы свободны. - Так что будем делать? - спросил Хефтен, заперев дверь за солдатом. - Черт с ним, пойду с одной. В конце концов, это уже перестраховка - в такой железобетонной пещере достаточно взорвать ручную гранату, чтобы там не осталось ничего живого... - Он посмотрел на ручные часы - Быстрее, уже двенадцать двадцать семь. Ломайте капсюль! Обер-лейтенант открыл заглушку на торцевой стенке уже вложенной в портфель бомбы и, взявшись плоскогубцами за поблескивающий в отверстии латунный стержень, сдавил его резким нажатием. Внутри хрустнуло стекло. Когда они вышли наружу, Кейтель, не дождавшись, ушел уже далеко вперед. Фон Фрейенд сделал нетерпеливый жест - скорее, скорее! - Бога ради, господин полковник, фюрер уже на месте, мы опаздываем... - Да, да, идем, - Штауффенберг обернулся к Хефтену. - Никуда не отлучайтесь от машины: совещание будет коротким и мы немедленно вылетаем обратно... Хефтен козырнул и скрылся за углом, Штауффенберг с Фрейендом быстро пошли по бетонированной дорожке Когда майор миновал поворот к бункеру Гитлера, Штауффенберг удивленно спросил: - А что, разве сегодня не там? - Нет, фюрер распорядился провести совещание в картографическом бараке. В бункере что-то не ладится с вентиляцией... Штауффенберг озабоченно нахмурился - еще одно отклонение от плана, на этот раз более серьезное: мощность заряда была рассчитана на убойное действие взрывной волны в замкнутом пространстве с особо прочными стенами. А вторая бомба осталась у Вернера... Когда они вошли в барак, совещание уже началось. Здесь Штауффенберг еще не бывал - помещение было просторным, середину занимал огромный, метров шести в длину, дубовый стол, справа от входной двери находился столик дежурного, в дальнем левом углу - большой консольный радиоаппарат. Вокруг стола, где были разложены карты, расположились участники совещания. Гитлер стоял спиной к входной двери, низко пригнувшись к карте, словно обнюхивая ее: он был близорук, но очков упрямо не носил, считая это несовместимым с достоинством вождя нации. Йодль и Кейтель стояли слева от него, Хойзингер и генерал люфтваффе Кортен - справа, напротив входа, по другую сторону стола, Штауффенберг увидел начальника исторического отдела ОКВ генерала Шерфа, представителя военно-морского командования вице-адмирала Фосса с двумя незнакомыми флотскими офицерами, генерала войск СС Германа Фегелейна - "родственника" фюрера, женатого на сестре Евы Браун; всего здесь было человек двадцать пять. Хойзингер своим неприятным вкрадчивым голосом докладывал обстановку на Восточном фронте, водя указкой по карте центрального участка. Осторожно протиснувшись между Кортеном и помощником Хойзингера полковником Брандтом, Штауффенберг поставил портфель под стол, потом подошел к Кейтелю и шепотом попросил разрешения отлучиться на узел связи - ему должны передать из Берлина последние данные для доклада и, пока есть время... Кейтель кивнул, и полковник выскользнул из зала. В гардеробе он взял фуражку и пояс с пистолетной кобурой, неторопливо привел в порядок мундир и вышел наружу, в знойное безветрие июльского полдня, густо настоянное на запахах разогретой смолы и хвои Он шел обычным быстрым шагом делового человека, то и дело поглядывая на ручные часы; узел связи, однако, миновал и направился прямо к стоянке автомашин, где ждал "мерседес", привезший его с Растенбургского аэродрома. А в картографическом бараке Хойзингер продолжая свой доклад. Следя за его объяснениями, Гитлер переходил от карты к карте, перемещаясь вдоль стола по часовой стрелке. Он уже давно отошел от того места, где стоял принесенный полковником портфель. Помощник Хойзингера споткнулся о портфель, досадливо поморщился и ногой задвинул его дальше под массивную дубовую крышку стола. В 12. 42, когда начальник оперативного отдела произносил заключительные фразы своего доклада, в портфеле сработал взрыватель. Кислота из раздавленной ампулы переела калиброванную медную проволочку предохранителя, и от взорвавшегося капсюля детонировал гекситовый заряд бомбы английского производства. Штауффенберг был уже в машине, когда грохот взрыва расколол тишину внутренней зоны. Полковник и сидящий рядом Хефтен оглянулись и увидели тучу дыма, медленно расползающуюся между стволами сосен. Дело было сделано. Штауффенберг наклонился вперед и тронул водителя за плечо. - На аэродром, - сказал он спокойным голосом. - А вы, Вернер, демонтируйте пока запасное устройство... Двумя часами позже, когда "хейнкель" Штауффенберга находился в воздухе между Растенбургом и Берлином, штаб заговорщиков на Бендлерштрассе все еще бездействовал, ожидая условленного сигнала от Фельгибеля. Но сигнала не было, из ставки вообще не поступало никаких известий. В Берлине не знали, что Фельгибель растерялся, встретившись с непредвиденным вариантом: по договоренности со Штауффенбергом, он должен был немедленно сообщить Ольбрихту, удалось ли взорвать бомбу или не удалось, все считали, что это и будет означать успех или неудачу, никто не предполагал третьей возможности - что бомба взорвется, но Гитлер останется жив, А случилось именно это. Фельгибель услышал взрыв, сидя в своем служебном кабинете. Услышал, облегченно пробормотал: "Ну, слава богу, наконец-то с мерзавцем покончено..." - и уже протянул руку к аппарату УВЧ-связи, чтобы передать в Берлин условное сообщение. Но что-то его остановило - то ли интуиция, то ли просто свойственная добросовестному службисту привычка все проверять самому, особенно когда речь идет о вещах серьезных. А тут уж куда серьезнее - одним телефонным звонком привести в действие механизм государственного переворота! Когда он вышел из помещения узла связи, на территории ставки царила паника. Выла сирена, лаяли собаки, охранники и офицеры всех рангов и родов войск бежали с разных сторон к окутанному дымом картографическому бараку, из окон которого слышались крики. Подбежав ближе вместе с другими, Фельгибель увидел, что в проеме сорванной с петель двери показался из дыма - кто бы вы думали? Генерал не поверил своим глазам, но верить приходилось: непрезентабельный на вид, с трясущейся головой и обгорелыми волосами, мерзавец был явно жив и даже, судя по первому впечатлению, не особенно тяжело ранен, хотя и шатался как пьяный, а левую руку нес перед собой, придерживая правой, такой же трясущейся. Мундир на Гитлере был в пятнах копоти и каком-то мусоре, правая штанина брюк изорвана в клочья. - Что это?! - хрипло и излишне громко, как говорят глухие, спросил он, обводя всех безумным взглядом. - Что это было?! Единственным, пожалуй, кто мог здесь ответить сейчас на этот вопрос, был генерал Фельгибель. Остальные ничего не понимали. Как выяснилось позднее, никому в первый момент и в голову не пришло объяснить взрыв покушением, произведенным кем-то из участников совещания. Пока прибежавший лейб-медик, профессор Морелль, оказывал фюреру первую помощь, столпившиеся вокруг высказывали самые разные предположения. Кто-то сказал, что сработала мина замедленного действия, заложенная когда-то еще строителями. Другие возражали, что мина - вздор, ее давно обнаружили бы; взорвалась бомба, небольшая авиабомба, сброшенная с советского легкого бомбардировщика, - эти деревянные бипланы, в просторечии именуемые на фронте "русс-фанер", обладают поистине невероятной способностью прокрадываться сквозь самые плотные системы ПВО, поскольку летят низко, а локаторы их не засекают... Кто-то предложил совсем уже фантастическую версию, согласно которой сюда угодила ракета, сошедшая с курса во время испытаний на одном из полигонов на территории генерал-губернаторства. Лишь тремя часами позже, когда присланные Гиммлером криминалисты стали просеивать мусор в исковерканном бараке и нашли кусочки латуни и мельчайшие обрывки светло-желтой кожи, кто-то наконец вспомнил о портфеле, оставленном под столом одноруким полковником. Пока же Штауффенберг был вне всяких подозрений, это позволило ему вместе с Хефтеном не только покинуть территорию ставки, но и спустя полчаса беспрепятственно улететь с аэродрома Растенбург. Гитлеру между тем оказали первую помощь. От носилок он отказался и медленно похромал к своему бункеру, опираясь на руку врача. Проходя мимо начальника связи, он встретился с ним глазами и вдруг закричал, тряся вытянутой рукой: - Ни одна душа в Германии не должна узнать, что здесь произошло! Вы слышите меня, Фельгибель? Ни одна живая душа! - Так точно, мой фюрер, - машинально отозвался генерал, все еще не опомнившийся от потрясения. И, вернувшись к себе, он, не сообразив (или уже не считая нужным) поставить в известность заговорщиков о непредвиденном повороте событий, блокировал все каналы связи, на несколько часов отрезав ставку от внешнего мира. А в Берлине ждали, не понимая причин молчания. Не было связи и с "хейнкелем", на котором летел Штауффенберг: когда бомбардировщик переоборудовали, рацию с него сняли вместе с пулеметами, штурманским прицелом и бомбодержателями. В ставку удалось дозвониться лишь около пятнадцати часов. Там подтвердили - да, было покушение, но подробностей никто не знал. Подробности, впрочем, заговорщиков уже не интересовали. Важно было одно: бомбу Штауффенберг взорвал, следовательно фюрера больше нет. Возможность того, что он мог уцелеть при взрыве, все еще никому не приходила в голову. Итак, настало время задействовать "Валькирию". Формально, отдать условный приказ мог лишь командующий армией резерва генерал-полковник Эрих Фромм; прошлый раз, в субботу пятнадцатого, это сделал Ольбрихт, так как Фромма на месте не было, но сегодня он находился при исполнении обязанностей. Обойти его было бы прямым нарушением всех правил, но и доверять командующему заговорщики не могли: Фромм, хотя и догадывался о заговоре, был труслив и двуличен, и ждать от него решительных действий не приходилось. Поэтому Ольбрихт, нарушая субординацию, решил и на этот раз взять ответственность на себя. Около 15.30 в части берлинского гарнизона начал поступать приказ поднять войска по боевой тревоге. Начальник гарнизона генерал Корцфлейш получил распоряжение немедленно прибыть на Бендлерштрассе, военному коменданту столицы фон Хазе дали телефонное указание быть готовым к боевым действиям; все это делалось без ведома Фромма - приказы подписывал Мерц фон Квирнгейм. В 16.10 Ольбрихт вызвал его к себе. - Звонил Хефтен, - сообщил он, - они только что приземлились в Рангсдорфе, скоро будут здесь. Клаус просит всемерно ускорить стягивание войск к центру города - давайте-ка проверим, чем конкретно мы можем располагать... - Ольбрихт положил перед собой лист с машинописным текстом. - Итак, унтер-офицерское училище - Потсдам, курсы усовершенствования танковых войск - Гросс-Глинике, танковые училища - Вюнсдорф и Крампниц, оружейно-техническое училище сухопутных войск... - Это и пиротехническое уже подняты по боевой тревоге, - сказал полковник, - как и гарнизон Шпандау. Да, и пехотное в Деберице тоже. - Только эти три плюс Шпандау? А остальные? - Приказы отправлены всем. - Отправлены, - проворчал Ольбрихт. - Приказы, мой дорогой, должны быть еще получены - и выполнены, вот что главное... Скажите Бернардису, чтобы подобрал двух-трех офицеров понадежнее, и пусть-ка он едет с ними, - он постучал пальцем по списку. - Надо всюду проследить, чтобы не было никаких осечек... Бернардис с Дорнбергером и лейтенантом фон Оппеном отправились поднимать войска. Сам подполковник поехал в казармы охранного батальона "Великая Германия", Оппена послал в Вюнсдорф, а Эриха - в расположенные возле Потсдама Крампниц и Гросс-Глинике. Эрих забрался в коляску мотоцикла, и мощный "цюндапп" с ревом помчался по набережной Ландверканала. А Ольбрихт тем временем пошел к Фромму - надо было наконец выяснить позицию человека, от чьего имени вот уже почти час во все части берлинского гарнизона рассылался приказ боевой тревоги. Фромм в своем роскошном кабинете пребывал - или делал вид, что пребывает, - в полном неведении; когда Ольбрихт сказал ему, что согласно только что поступившим сведениям в ставке произошло что-то весьма серьезное (говорят даже, что фюрер пал жертвой покушения) и ввиду возможных беспорядков следует незамедлительно принять некоторые меры, предусмотренные планом "Валькирия", Фромм Возразил, что торопиться не надо. Лично ему ставка ничего не сообщала, и совершенно неизвестно, что там в действительности произошло. Покушение - но каким образом? Трудно допустить, что преступникам удалось проникнуть в святая святых - внутреннюю зону "Вольфшанце", да и кто, скажите на милость, мог бы дерзнуть на столь чудовищное злодеяние? Генерал-полковник прекрасно знал, кто мог дерзнуть. Не будучи ни дураком, ни слепым, он был достаточно осведомлен о тайной (а впрочем, не такой уж и тайной) деятельности некоторых сотрудников своего штаба, и прежде всего - самого Ольбрихта, начальника общевойскового управления. Догадывался он и о том, что войска, поднятые по сигналу "Валькирия", ворвутся в Берлин вовсе не для охраны правительственных кварталов от толп взбунтовавшихся иностранцев. С первых же слов Ольбрихта он понял, что начинается военный переворот, путч. И ему надо было спешно, тут же на месте решить, что делать, на чью сторону становиться - подтолкнуть пошатнувшийся режим или попытаться его спасти. В его возможностях было и то, и другое: подчиненная ему армия резерва численностью около двух миллионов человек, дислоцированная по военным округам внутри рейха, представляла собой вполне реальную силу, способную изменить положение в ту или иную сторону. Следовательно, от него - Эриха Фромма - зависело сейчас все. Бремя громадной ответственности, свалившееся Внезапно на этого хитрого и трусливого карьериста, оказалось для него непосильным. Ничего не ответив Ольбрихту и ничего не решив для себя, он стал звонить в ставку. Его долго не соединяли, наконец Кейтель ответил. Фромм жестом пригласил Ольбрихта взять отводную трубку. - Господин генерал-фельдмаршал, что, собственно, происходит в ставке? - спросил он осторожно. - Здесь в Берлине ходят самые дикие слухи... - А что должно происходить? - спросил в свою очередь Кейтель, явно боясь сболтнуть лишнее и желая выведать степень осведомленности собеседника. - Все в полном порядке. - Мне даже сообщили, будто бы фюрер... пал жертвой какого-то покушения? - Что за чепуха! - негодующе воскликнул фельдмаршал. Но тут же, забыв, вероятно, свои же только что произнесенные слова о "полном порядке" в главной квартире, продолжал: - Покушение действительно имело место, но, к счастью, не удалось. Фюрер жив и лишь незначительно ранен. Между прочим, где ваш начальник штаба, полковник граф Штауффенберг? - Штауффенберг сегодня еще ко мне не являлся, господин генерал-фельдмаршал. Он должен был быть у вас, насколько мне известно. Кейтель пробурчал что-то невнятное, и линия разъединилась. - Вот видите, - сказал Фромм Ольбрихту, кладя трубку, - ваша информация неточна. Провидение еще раз сохранило нам бесценную жизнь фюрера, так что успокойтесь, никакой "Валькирии" не потребуется. Ольбрихт пожал плечами, сказал: "Ну, тем лучше" - и вышел из кабинета командующего. Он был совершенно обескуражен; Кейтель, разумеется, мог и солгать, но все же... Говорил он, похоже, без паники в голосе, вдруг там и в самом деле не удалось? Но ведь Хефтен только что звонил с аэродрома и сказал, что дело сделано! - Ничего не понимаю, - сказал он Квирнгейму. - Фромм при мне говорил с Кейтелем, и тот утверждает, что эта скотина жива... - Да врет он, по обыкновению, - отмахнулся Мерц. - Ежедневно общаясь со своим хозяином, этот лакейтель попросту разучился говорить правду. Может, он скажет, что и покушения вообще никакого не было? - Нет, факта покушения он не отрицает. Но фюрер, по его словам, "лишь незначительно ранен". - Ну что за вздор! Не из пистолета же Клаус в него стрелял. Можете вы себе представить, чтобы кто-то мог уцелеть в комнате, где взорвался килограмм гексита? - Кейтель, однако, жив. - Его в тот момент могло там просто не быть! А если старику, пардон, понадобилось выйти в туалет? - Ладно, не будем гадать. Граф должен вот-вот подъехать, тогда все узнаем из первых рук. Продолжайте пока рассылать приказы округам... Медленно, со сбоями, раскручивался и набирал ход тяжелый механизм путча. Около семнадцати часов, когда Штауффенберг с Хефтеном приехали наконец в штаб, почти все подразделения, поднятые по тревоге, были уже на марше. Тыловые командования армейских корпусов получили условный сигнал и тоже начинали действовать согласно плану "Валькирия". Продолжать скрывать происходящее от Фромма было уже бессмысленно, и Ольбрихт опять пошел к командующему - на этот раз вместе со Штауффенбергом и Квирнгеймом. - Выходит, фюрер все-таки убит, - сказал он, - граф это подтвердил, он только что оттуда. - Что значит "граф подтвердил"? Вы ведь сами слышали мой разговор с генерал-фельдмаршалом! Что за вздорные и возмутительные слухи вы тут распускаете, Штауффенберг? - Экселенц, это не слухи. Я сам пронес в конференц-зал бомбу с установленным мною взрывателем и слышал, как она взорвалась. Могу даже назвать точное время, когда это произошло: двенадцать часов сорок две минуты, я посмотрел на часы... - Что?! Вы... вы... - Фромм начал угрожающе багроветь лицом, - вы мне осмеливаетесь говорить все это - и таким спокойным тоном! Вы преступник, граф Штауффенберг, изменник и государственный преступник! - Экселенц, вам следует трезво оценивать обстановку. Фюрер убит, и... - Да я не желаю вас слушать!! Ольбрихт, вызовите караул и немедленно арестуйте этого человека, чье имя я не желаю больше произносить! - Опомнитесь, Фромм, - сказал Ольбрихт. - Совершен государственный переворот, центр Берлина занимают сейчас войска, поднятые по сигналу "Валькирия"... - Какая еще, к черту, "Валькирия"! - заревел Фромм, вскакивая из-за стола. - Кто посмел - без моего ведома?! - Приказ отдал полковник фон Квирнгейм по моему личному указанию. Фромму стало страшно. Только теперь он понял, что избранная им позиция трусливого невмешательства завела его слишком далеко, оказалась ловушкой. Колеблясь и выжидая, он против своего желания позволил втянуть себя в это безумное предприятие, - кто же теперь поверит, что подчиненные ему войска поддержали путчистов без его ведома и согласия? А все эти негодяи, эти авантюристы, забывшие о присяге, - мало того, что сами лезут в петлю, так они еще тянут за собой и других! Не помня себя от ярости, командующий бросился на Ольбрихта с кулаками. Общими усилиями его утихомирили и заперли в соседней комнате, где уже сидел начальник гарнизона генерал Корцфлейш, который по вызову прибыл, но сотрудничать с путчистами отказался. Вскоре туда же препроводили еще одного задержанного - офицера СД, который явился с ордером на арест Штауффенберга. Эрих тем временем успел побывать в двух танковых училищах. Убедившись, что приказ получен и выполняется, он из Крампница позвонил в ОКХ, чтобы узнать, вернулся ли Бернардис и не будет ли каких-либо других заданий. - Нет, капитан, ваше начальство еще не вернулось, - сказал Мерц, - но задание для вас есть. Нам только что сообщили о захвате радиостанции Кенигс-Вустерхаузен, поезжайте туда - и чтобы передатчик был в рабочем состоянии. - Помилуйте, я же не связист! Что я понимаю в передатчиках? - А кто из нас понимает? Я вообще не отличу рубильника от трансформатора, вы все-таки ближе ко всей этой чертовщине. Связистов у меня под рукой нет ни одного, поэтому найдите их сами - арестуйте, если надо! Словом, поезжайте и разберитесь там на месте. - Слушаюсь, - отозвался Эрих без воодушевления. - А что у вас? Клаус вернулся уже? - Да, он здесь. Говорит, все прошло гладко, - ясно, Кейтель врет просто по привычке, чего ждать от этого прохвоста... - Кейтель? Не понимаю. О чем вы, Мерц? - Ну, он же уверял Фромма, будто Гитлер жив. - Разве Фромм разговаривал с Кейтелем? Когда, уже после взрыва? - Да, он звонил в ставку вскоре после того, как вы с Бернардисом уехали. Прошу вас, быстрее на радиостанцию - время не терпит... Эрих, ничего не понимая, вышел из караульного помещения и остановился возле мотоцикла. Солдат за рулем запустил двигатель, покрутил рукоятку газа, вопросительно глядя на капитана. - Теперь в Кенигс-Вустерхаузен, - сказал Эрих, снова забираясь в коляску. - Господину капитану предпочтительно через центр или в объезд? - Давайте по Кольцу, скорее доедем. Через несколько минут Потсдам и Михендорф остались позади. Мотоцикл покружил по развязке "клеверного листа" и, взревев, пошел заглатывать бетонированные километры автобана Магдебург - Франкфурт, образующего здесь южную ветвь Берлинского кольца. Эрих прикрыл глаза, они слезились от горячего ветра, который хлестал в лицо, пробиваясь под неплотно прилегающие защитные очки. Что все-таки произошло в ставке? Соврать Кейтель способен, но почему он вообще жив? Ведь не мог же начальник штаба ОКВ не присутствовать на совещании по обстановке; и если уцелел он, то мог уцелеть и Гитлер - хотя совершенно непонятно, каким образом. Взрыв был произведен, а мощность заряда рассчитывалась с трехкратным запасом... Еще полчаса бешеной гонки сквозь ревущий тугой ветер, и впереди справа выросли тонкие мачты, стал прорисовываться паутинный чертеж антенн. На узкой дороге к воротам радиостанции, перегородив ее, стояла легкая бронемашина, унтер-офицер и двое солдат в полевом снаряжении, в касках и со штурмовыми автоматическими винтовками, подошли к мотоциклу. Эрих предъявил свое удостоверение особоуполномоченного штаба командующего армии резерва, и его пропустили. На станции все оказалось в полном порядке - эсэсовская охрана, обезоруженная, сидела в запертом помещении склада, технический персонал был на месте, и передатчик работал как ни в чем не бывало, излучая в эфир штраусовские вальсы. Командир танковой роты, занявшей станцию, понятия не имел о том, что происходит, и, похоже, совершенно этим не интересовался. Полученный приказ он выполнил, а остальное его не касалось. Эриха он заверил, что будет неотлучно находиться у микрофонов и проследит, чтобы дикторы не вздумали зачитать какое-либо сообщение, не визированное штабом ОКХ. "Разумная предосторожность, - сказал он одобрительно, - за этими штатскими, знаете ли, нужен глаз да глаз, иначе эта публика такого натворит..." Канал прямой связи с Радиоцентром, позволяющий вести передачу непосредственно из студии на Мазурен-аллее, был по требованию Эриха заблокирован в первую очередь. Обратный путь - немногим более тридцати километров - занял почти час, так как ехать пришлось через сильно пострадавшие от последних бомбежек Бритц и Нойкельн; было уже около семи вечера, когда Эрих вернулся на Бендлерштрассе. Там он узнал, что несколько минут назад радиостанция "Дойчландсзендер" передала первое официальное сообщение о неудавшейся попытке покушения на фюрера. Разыскав Квирнгейма, Эрих доложил, что радио Вустерхаузен находится под контролем, и поинтересовался, готов ли уже текст передачи. - Какой передачи? - не понял Мерц. - Надо же обратиться к народу! - сказал Эрих. - Эти мерзавцы упорно повторяют свою ложь, будто фюрер жив и здоров, ее следует решительно опровергнуть от имени новых властей. Зачем давать пищу для догадок, плодить слухи? Уж здесь-то, в Берлине, надо просто засыпать улицы листовками с сообщением о перевороте, один и тот же текст по радио и в печать - это же проще простого, найти типографию с запасом бумаги - или бумагу конфисковать в другом месте, - и за пару часов все будет сделано... - Что вы, - возразил Мерц, - это уж вовсе ни к чему. Листовки, обращения по радио - это, знаете ли, апелляция к чувствам толпы... весьма опасная штука. Мало ли кто и как этим воспользуется! Нет, нет, гражданских к этим делам подпускать рано. - Вы не соображаете, что говорите, - невежливо возразил полковнику капитан. - Что мы сможем сделать, если страна нас не поддержит? И на кой черт было тогда захватывать радиостанцию, если мы не собираемся обратиться к народу? - Хотя бы для того, чтобы не обратились наши противники. - Они, как видите, уже это сделали! - Помилуйте, зачем же нам следовать примеру лжецов и демагогов? Доктор Геббельс, согласитесь, не лучший пример для подражания. Так и не сумев переубедить Мерца, Эрих пошел разыскивать Штауффенберга. К тому было не пробиться, но в приемной он увидел Хефтена, который наспех закусывал, присев к телефонному столику. Обер-лейтенант приглашающе махнул рукой и велел вестовому принести еще бутылку вина и бутербродов. - Разделите со мной трапезу, - сказал он. - Я только сейчас вспомнил, что последний раз ел еще там, когда завтракали с фон Меллендорфом. Довольно скудно, кстати сказать, - сотрудников главной квартиры могли бы кормить и лучше. - Не волнуйтесь, кого надо - кормят, - Эрих сел, морщась, потер колено - нога разболелась после езды в тесной коляске мотоцикла. - Вернер, расскажите наконец толком, что там произошло. Каким образом остался жив Кейтель? - А черт его знает. Может, он заговоренный! Я сам удивляюсь. - Хефтен налил ему вина, придвинул тарелку с бутербродами. - Видели бы вы этот взрыв - можно было подумать, что туда долбанул снаряд "стопятидесятки"... - Не понял, - стакан Эриха повис над столом. - Вы хотите сказать, что взрыв в бункере был виден снаружи? - Какой бункер, совещание проходило в картографическом бараке. Обычное щитовое сооружение, только снаружи прикрытое таким бетонным козырьком - ну, это от осколков, если стреляют зенитки. - Ах вот оно что... - Эрих выпил вина, стал медленно жевать. - Значит, бомба была взорвана не в бункере, вы говорите. Ну, тогда понятно, почему уцелел Кейтель... да и Гитлер тоже, я думаю. Ясно. Значит, опять... Он не договорил. Что тут было договаривать? Ясно, что, если бомба взорвалась в щитовом бараке, эффект взрыва оказался ничтожным, уж он-то, как сапер, хорошо это понимал. Снаряд был без осколочной рубашки - от нее решили отказаться, чтобы вес и габариты не вызывали подозрений. Расчет был на то, что в замкнутом пространстве все живое погибнет от ударной компрессии. В бараке же взрывная волна просто вышибла окна, тем дело и кончилось. - Вы ведь не видели его мертвым? - спросил он. Хефтен отрицательно мотнул головой. - Мы уже сидели в машине, когда эта штука сработала. Проверять было некогда, мы и так едва успели проскочить на аэродром - пятью минутами позже все дороги уже оказались перекрыты. Да и не все ли равно? Считается, что он погиб, и мы действуем исходя из этого факта. А жив он или мертв на самом деле, для нас уже значения не имеет. - Для нас - может быть. Но это имеет огромное значение для командующих фронтами и армейскими группами. Для Клюге, для Манштейна, для Кессельринга это сейчас вопрос номер один. Они не поддержат нас, пока не поверят, что фюрер действительно убит. - Штюльпнагель уже поддерживает: только что звонили из Парижа, там арестовано все руководство гестапо и разоружаются войска СС. - Слава богу, хоть одна хорошая новость. Но мы все-таки намерены опровергнуть официальную версию событий? - Да, текст телеграммы составлен, сейчас ее начнут рассылать в военные округа, Клаузинг уже пошел на узел связи... Помещения штаба армии резерва все больше напоминали разворошенный муравейник, мелькали даже никому не знакомые лица в штатском, - такого в этих стенах давно не видали; генерал танковых войск Гепнер, только что прибывший сюда в парадном мундире при всех регалиях, даже остановился и негодующе смерил взглядом прошмыгнувшую мимо личность в клетчатом спортивном пиджачке. Двери в кабинет Штауффенберга не закрывались ни на минуту; полковник, успевший переодеться в тужурку Африканского корпуса со споротой эмблемой вермахта, увидел в дверях Эриха и приветственным жестом поднял изуродованную трехпалую руку, плечом прижимая к уху трубку телефона. - Кто распорядился?! - крикнул он, продолжая разговор. - Полковник Глеземер? Вздор, этого не может быть! Полковник полчаса назад получил приказ сосредоточить танки на участке между колонной Победы и Вильгельмштрассе... Да, да, приказ командующего армией резерва. Что? Нет, Фромм больше не командует. Я говорю: армией резерва командует генерал Ольбрихт! У меня все. И прошу помнить: если танки не будут немедленно выведены на указанную позицию, вы ответите за невыполнение боевого приказа. Он отдал трубку телефонисту, распорядился соединить с командиром охранного батальона майором Ремером и подозвал Эриха: - Капитан, возьмите мою машину и поезжайте в Тиргартен, выясните, что там происходит. Ведь это вы отправляли Второе танковое из Крампница? А теперь оно вообще неизвестно где! Поезжайте и попытайтесь выяснить, разыщите самого Глеземера или хотя бы его помощника - с ума они там, что ли, все посходили... Эрих поехал в Тиргартен. Н