в жизни с ним не встречалась! - Но как же тогда... - А, ты об этом. Ну, это дошло до меня через других... по цепочке. - Однако в заговоре вы участвовали? - В заговоре Герделера? Ты с ума сошла, никто из нас не имел к этому никакого отношения. Были кое-какие предварительные контакты, с группой Штауффенберга, но это скорее так... взаимное прощупывание. Сам Штауффенберг, насколько я понимаю, стремился к сотрудничеству с нами... или, во всяком случае, приветствовал бы его. Но остальные там были решительно против, да это и понятно - они делали ставку на англо-американцев. - Простите, фрау Крумхоф, я не очень понимаю. Вы говорите - "сотрудничество с нами", - с кем? - С гражданским подпольем, подчиняющимся оперативному руководству КПГ. - КПГ, - растерянно повторила Людмила. - Так что же, выходит, Эрих был коммунистом? - Если ты про Дорнбергера, то нет, коммунистом он не был. Но он, очевидно, принадлежал к тем, кого это слово не пугало. Во всяком случае, с просьбой относительно тебя он обратился именно к нам. Я думаю, это факт достаточно показательный... особенно если учесть ваши отношения. Ну что, тебе получше? - Да, спасибо, уже ничего - у меня просто голова закружилась. Но как вы меня напугали своими расспросами... - Извини, получилось и в самом деле не очень ловко, - по лицу фрау Крумхоф промелькнула несмелая улыбка; Людмила подумала, что улыбаться этой женщине случается не часто. - Собственно, я давно должна была тебя вызвать, но задержались с проверкой. Так вот в чем дело... Доктор, как я сказала, просил наших берлинских товарищей тебе помочь. Он рассказал твою историю и просил позаботиться о тебе до конца войны, чтобы ты смогла благополучно вернуться на родину. Ему обещали, что все возможное будет сделано, и мы можем это сделать. В Мариендорфе ты в безопасности, а война долго не продлится. Мы можем помочь тебе выжить, если ты хочешь только этого. Но я подумала, что у тебя - советской девушки, комсомолки... ты ведь комсомолка? - Естественно. - Ну да, - кивнула фрау Крумхоф. Встав из-за стола, она прошлась по тесному кабинетику, прикрепила кнопкой отогнувшийся угол плаката "Зимней помощи" с изображением солдата в заснеженном окопе и, придвинув стул, села рядом с Людмилой. - Так вот, комсомолка Люси Земцоф. Возможно, у тебя есть желание не только пережить эту войну, но и самой сделать что-то для того, чтобы она кончилась скорее. Возможно, ты хочешь внести и свой вклад в то, за что боремся все мы... и за что погиб человек, которого ты любила. В Дрездене, согласись, ты не испытывала особых тягот, не говорю уж об опасности, и жилось тебе, если сравнить с положением других твоих соотечественниц, довольно благополучно... - Но, фрау Крумхоф, - горячо заговорила Людмила, перебив инспектрису, - я сама все время - не надо меня уговаривать и стыдить, я уже давно мечтаю только об этом - и не только после гибели Эриха, нет, еще и раньше - в Дрездене, вы правы, я ведь все время сама ощущала, просто вот чувствовала, насколько это было - аморально, если хотите! - совсем ничего не делать, жить как в мирное время... - Ну, кое-что сделала и ты, не увлекайся самобичеванием. Переправить лекарства в шталаг - на это, милая моя, тоже не всякая решится. - Откуда вы знаете про лекарства? - изумилась Людмила. - Не задавай глупых вопросов. Ты думаешь, я начала бы этот разговор, если бы не знала про тебя все решительно? Словом, вот что. Мне поручено выяснить, можем ли мы рассчитывать на тебя в том случае, если возникнет необходимость. Ты поняла? - Да, разумеется, я... Фрау Крумхоф предостерегающим жестом подняла ладонь. - С ответом спешить не надо. Ты вернешься к себе в Мариендорф и хорошенько все обдумаешь. Возможно, такой необходимости вообще не возникнет. Но может случиться и так, что мы о тебе вспомним, тогда ты получишь телеграмму с каким-нибудь не вызывающим подозрений текстом, где будут указаны адрес и дата. Если к тому времени - через месяц, или два, или три, - если ты твердо решишь, что хочешь нам помогать, явишься по указанному адресу в указанный день, и тебе скажут, что делать. Если тебя не будет, мы поймем, что ты решила иначе. - Я уже сейчас могу сказать, что приеду по первому вызову! - То, что ты можешь сказать сейчас, меня не интересует. Меня интересует, что ты скажешь через месяц, когда поостынешь. Нам нужно решение спокойное, трезвое, тщательно обдуманное и взвешенное с учетом возможностей и обстоятельств. Кстати, по поводу этого твоего головокружения... Ты, насколько я понимаю, была с Дорнбергером близка, - уж не ждешь ли ты ребенка? Людмила, прикусив губу, отрицательно мотнула головой. - Хорошо хоть на это хватило ума... Да, вот еще что: телеграмма будет подписана "Агнессой" - это мое имя. Других знакомых Агнесс у тебя нет? - а то может получиться путаница. Итак, в принципе мы договорились? - Да, фрау Агнесса. - Очень хорошо. Вопросы ко мне есть? - Да, я хотела бы спросить... Те люди, у которых я жила в Дрездене, - ну, вы знаете, вероятно, профессор Штольниц и его супруга. Может быть, вам о них что-нибудь известно? Они мне, естественно, писать не могут, а профессор - он ведь тоже участвовал, я думаю, во всяком случае он был в курсе, помог мне бежать сразу же после двадцатого, когда начались аресты... - Да, я знаю, - прервала ее фрау Агнесса. Она вернулась к своему столу, села, начала перебирать бумаги. - Боюсь, ничего утешительного сообщить не могу, - продолжала она, не глядя на Людмилу. - Профессор Штольниц казнен две недели назад по приговору "народного трибунала" там же, в Дрездене. Я не хотела тебе говорить, Люси Земцоф... Но, пожалуй, надо, чтобы ты знала и об этом. ГЛАВА 5 Надзиратель откинул стальную заслонку глазка, заглянул - обитатель камеры No 25 сидел как положено, лицом к двери, держа руки на коленях. Когда в тишине послышалось громкое металлическое клацанье вставляемого в замок ключа, он поднялся с табуретки и близоруко прищурился, поддерживая брюки скованными руками. - Шлабрендорф, на выход! - рявкнул надзиратель, распахнув дверь. Заключенный вышел из камеры и привычно остановился, пока замок снова запирали двумя ключами. Зачем надо запирать пустую камеру, он не понимал и часто задавал себе этот вопрос, раз даже не утерпел и спросил надзирателя, но ответа не удостоился. Процедура запирания окончилась, последовала команда идти, он пошел. Соседнюю камеру - No 24 - занимает Дитрих Бонхефер, крупнейший протестантский богослов Германии. Камеру 23-ю - его превосходительство адмирал Канарис. 22-ю - ближайший помощник адмирала, генерал-майор Ганс Остер. 21-ю - доктор Карл Герделер. 20-ю - Ульрих фон Хассель, бывший посол в Риме. Какой, однако, у нас тут подобрался beau-monde,* меланхолично подумал Шлабрендорф и поддернул сползающие брюки. ______________ * Высший свет (фр.). Странно, что их всех не изолировали, опять мелькнуло у него в голове. Этому он тоже не переставал удивляться. Формально заключение считается одиночным - каждый сидит в отдельной камере, но дважды в сутки, утром и вечером, всех водят в общую умывальную комнату. Во время умывания с них не спускают глаз, общение между собой строго запрещено и наказуемо, но полностью ему воспрепятствовать конвоиры, естественно, не могут. Десять-двенадцать человек моются одновременно в тесном помещении, где с шумом льется вода и урчат трубы, - в общем-то, всегда есть возможность оказаться рядом с кем нужно и украдкой шепнуть или услышать словечко-другое. Не менее удобное место встреч - бомбоубежище, куда во время налетов загоняют всех заключенных. Какой-то остряк (из него, видно, еще не успели выбить чувство юмора) назвал тюремный бункер "Клубом господ". Посильную помощь оказывают также тюремные уборщики из уголовных. Есть среди них и осведомители, но те, как правило, известны поименно; обычно же кальфакторы за небольшую мзду, а то и просто из чувства тюремной солидарности охотно сообщают внешние новости, информируют о появлении новых "жильцов", передают устные сообщения из камеры в камеру... В сопровождении конвоира Шлабрендорф долго шел по коридору, потом был поворот, лестница наверх, опять коридор - уже не такой тихий и потеплее: ближе к поверхности. Холод и могильная тишина на нижних ярусах внутренней тюрьмы Главного управления имперской безопасности особенно убийственно действовали на свежего человека: попадая туда, арестованный чувствовал себя уже навсегда отрезанным от мира живых, заживо погребенным. "Оставь надежду, всяк сюда входящий..." Еще одна лестница - здесь совсем тепло, это уже их царство. Конечно, когда побываешь на допросах с применением второй или третьей степени, возникает как бы обратный рефлекс: тишина и холод там внизу воспринимаются как желанный покой, как отдых, лишь бы дали поспать, набраться сил для следующего раза. И наоборот - комфортная обстановка верхних этажей вызывает страх. Впрочем, последние две недели его оставили в покое - не били, не растягивали на "прокрустовом ложе", даже на пальцы не надевали тисков. Наверное, испугались после того сердечного приступа - не ожидали, да и он сам не ожидал: в тридцать семь лет о сердце еще не думают. Но в данном случае это оказалось весьма кстати. Перед знакомой дверью конвоир велел стать лицом к стене. Шлабрендорф стал, привычно нашел правильное положение тела. Главное - равномерно распределить тяжесть на обе ступни. Ни в коем случае не переминаться с ноги на ногу, это обманчивое облегчение, устаешь гораздо скорее. А сколько придется стоять, никогда не знаешь, - то ли пять минут, то ли двадцать, то ли четыре часа. Однажды он выстоял около четырех с половиной - это был рекорд; но прождать у двери следователя час-полтора - вещь обычная. Это входит в программу, как предварительная обработка - разрушение воли к сопротивлению. Когда впервые вызывают на допрос, заключенный весь внутренне напрягается, он готов к худшему и настроен на борьбу. Начни его допрашивать в таком состоянии - ничего не скажет, скорее даст себя забить. А нужно, чтобы этот заряд внутренней энергии потихоньку испарился, растаял. Вызванный думает, что его тут же схватят, начнут выкручивать руки, - чепуха, никому он не нужен, пусть-ка постоит, подождет - полчасика, часик, еще столько же. Когда тебя бьют по лицу, возникает яростная ответная реакция, организм внутренне мобилизуется, а когда просто болят ноги - тут никакой мобилизации не происходит, организм медленно изматывается, силы уходят еще до начала схватки. Той же цели отвечает и излюбленная следовательская практика ночных допросов, так называемых конвейерных - предварительно подготовив подследственного ожиданием у двери, его допрашивают в течение часа, потом отводят обратно в камеру, дают уснуть и тут же опять будят на допрос - и весь цикл повторяется три-четыре раза за ночь. Следователи, естественно, сменяют друг друга. А днем в камере спать нельзя, запрещено даже прилечь, можно только сидеть или ходить - семь шагов по диагонали... - Входи! - послышалось у него за спиной, одновременно со звуком отворенной двери. Шлабрендорф вошел в кабинет с чувством застигнутости врасплох - ждать почти не пришлось, само по себе это хорошо, но может означать и нечто худшее. Окинув комнату быстрым взглядом, он несколько успокоился: лишних людей не было, за столом сидел его следователь, комиссар Хабеккер. И, конечно, Герти в своем углу, у столика с пишущей машинкой. При пытках, как правило, присутствует больше народу - вахмистр, криминаль-ассистент, иногда врач. Не исключено, конечно, что они появятся позже. - Садитесь, Шлабрендорф, - сказал Хабеккер почти добродушным тоном, указывая на прикрепленный к полу стул, в полутора метрах перед столом. Шлабрендорф сел, положил руки на колени и украдкой покосился в угол. Может быть, это не Герти? Без очков он видел плохо, в принципе это могла быть и другая секретарша, в таком же серо-черном мундирчике СД. Нет, все-таки это она, змееныш, ее поза - сидит нога на ногу, покачивает начищенным сапожком... Хабеккер долго рылся в бумагах, листал какую-то папку, потом закурил. От запаха табака Шлабрендорф почувствовал головокружение. - Ну, так как, - спросил наконец следователь, - расположены мы сегодня говорить правду? - Я всегда расположен говорить правду, - с готовностью подтвердил Шлабрендорф и почтительно добавил: - господин криминаль-комиссар. - Да, да, еще бы. Всегда расположены говорить правду, но почему-то врете на каждом слове, как... - Как грязная скотина, - ангельским голоском подсказала Герти из своего угла. - В сущности, да. Увы, Шлабрендорф, это действительно так: вы врете, как грязная скотина. Фрейлейн права. Грубовато сказано, конечно... Вы ведь знаете нынешнюю молодежь, нас с вами воспитывали иначе. Но по сути верно. Сколько это времени я уже с вами бьюсь? Сентябрь, октябрь, ноябрь - да, почти три месяца. И за эти три месяца вы ничем не помогли следствию, вы его только запутываете, только и знаете что отрицать: там не были, того не видели, с тем не встречались... Вы сами юрист, Шлабрендорф, и должны знать, что столь упорное противодействие органам правосудия ни к чему хорошему не приводит. Если вы рассчитываете облегчить этим свое положение, то могу заверить - ошибаетесь. Вы лишь отягощаете его, Шлабрендорф. Вы уже не раз вынуждали нас прибегнуть к методам допроса, которые я в принципе не одобряю... - И совершенно напрасно, - послышалось из угла. - Помолчите, Герти. Я действительно этого не хотел, Шлабрендорф, но вы сами своим упорством... Кстати, как ваши руки? - Уже ничего, господин криминаль-комиссар. - Покажите. Шлабрендорф встал и, приблизившись к столу, показал руки. Следователь покачал головой, подошла и Герти, овеяв Шлабрендорфа запахом французских духов. Он попытался вспомнить - "Ланвэн"? - Шрамов, я думаю, не будет, - сказал Хабеккер. - Вы еще легко отделались... пока. - Пару патефонных иголок под ногти, - деловито посоветовала Герти, - и он подписал бы что угодно. Шлабрендорф покосился на нее - с виду этакая миловидная белокурая гретхен, пожалуй не старше двадцати. Чего только не увидишь в этом паноптикуме! А ведь он давно считал, что его ничем уже не удивить. - Герти, займитесь своим делом, - строго сказал следователь. - Найдите протокол последнего допроса Лендорфа. И вы тоже сядьте... Шлабрендорф вернулся на место. - Вот и эти наручники, - продолжал Хабеккер, - к чему они вам, скажите на милость, насколько приятнее было бы иметь руки свободными хотя бы на ночь, не правда ли? Поймите, все зависит от вас. Вы, конечно, уже совершили ошибку - огромную ошибку, чуть было не сказал: непоправимую. Вы, человек такого происхождения, связались черт знает с кем... Шлабрендорф невольно усмехнулся - можно подумать, Штауффенберг или Эвальд фон Клейст были из батраков... - То есть, конечно, главные предатели тоже принадлежали к так называемому "хорошему обществу", - поправился Хабеккер, заметив и правильно истолковав его усмешку. - Дело не в этом. Так или иначе, ошибку вы сделали, но я не считаю ее непоправимой. Напротив, я хотел бы дать вам возможность ее исправить. Почему вы отказываетесь мне помочь? - Господин криминаль-комиссар, - сказал Шлабрендорф, - свои действия я не считаю ошибкой: я действовал в соответствии со своими убеждениями, которые во многом расходятся с идеями и практикой национал-социализма. Как юрист, я понимаю и признаю, что совершил государственное преступление, сознательно нарушая ныне действующие законы германского государства. За эта я готов понести наказание в полной мере. Но не вынуждайте меня клеветать на других людей, доискивайтесь до их вины сами, если они действительно в чем-то виновны. А если я невольно оговорю кого-либо из своих знакомых под пыткой, то это будет вынужденный оговор, не имеющий юридической силы. - Никто не требует от вас кого-либо оговаривать! Речь идет лишь об установлении истины. Есть факты, которые следствию неясны, и поэтому мне хотелось бы уточнить некоторые обстоятельства. - Какие именно? - Ну, в частности, меня интересует ваша встреча с графом Лендорфом, имевшая место в середине июня сего года. Этого факта вы не отрицаете? - Нет, не отрицаю. - Где состоялась встреча? - В имении Штейнорт, в Восточной Пруссии. - В Восточной Пруссии, - задумчиво повторил Хабеккер. - Не так уж и близко от тогдашней дислокации штаба "Центр", где вы служили. Так, так... А почему, собственно, вам вдруг пришло в голову ехать в гости к Лендорфу? - Собственно, не мне. К Лендорфу поехал мой непосредственный начальник, генерал-майор фон Тресков. Я сопровождал его в качестве адъютанта. - Так это что же, была служебная командировка? - Н-нет, не думаю. Это был частный визит, насколько я понимаю. Дело в том, что Тресков с Лендорфом давно знали друг друга, были в дружеских отношениях... - А вы? Вы были с ними в дружеских отношениях? - С генерал-майором - да. Насколько, конечно, позволительно говорить о "дружбе" между генералом и лейтенантом. Хеннинг фон Тресков был к тому же значительно старше. - А с графом Лендорфом? - Обычное светское знакомство, господин криминаль-комиссар. - Не очень близкое? - Пожалуй, нет. - Так, так... Все-таки мне не совсем понятна одна деталь: генерал-майор, начальник оперативного отдела штаба группы армий, в разгар боевых действий вдруг отлучается с места службы и едет с "частным визитом", как вы сами это определили. Причем едет довольно далеко - из Белоруссии в Восточную Пруссию ни много ни мало. А ведь обстановка на участке "Центр" была, помнится, весьма и весьма серьезной. А, Шлабрендорф? - Тогда еще нет, господин криминаль-комиссар. Русское наступление началось в пятницу двадцать третьего, если не ошибаюсь, а тогда наблюдались лишь некоторые тревожные признаки... - Например? - Массированные удары с воздуха по нашим аэродромам в Минске, Барановичах, Белостоке, а также заметная активизация партизанских банд на железных дорогах. Главное, конечно, эти бомбежки. Когда аэродром в Барановичах снова разбомбили через два дня после первого налета, Тресков сказал мне, что русские будут наступать, и очень скоро. - И все же поехал в гости? - Мне трудно обсуждать действия начальства, господин криминаль-комиссар, но думаю, что в тот день обстановка позволяла генералу отлучиться. Послужной список Хеннинга фон Трескова свидетельствует, что он никогда не манкировал своими служебными обязанностями. - Не несите чепуху, Шлабрендорф. Послужной список! Могу вам назвать офицера, чей послужной список можно выставить в Потсдамском музее, настолько он безупречен, - это полковник Штауффенберг. Впрочем, ближе к делу; итак, вы вместе с Тресковом приехали в этот самый, как его... Штейнорт. Граф был дома? - Так точно. - Он вас ждал, или ваш приезд был для него неожиданностью? - Не берусь утверждать, - осторожно ответил Шлабрендорф. - Так или иначе, он был дома... - И ждал гостей. Кстати, был там еще кто-нибудь? - Я никого не видел, кроме домашних Генриха. - Генриха, вы сказали? - Я имею в виду графа фон Лендорфа, господин криминаль-комиссар. - Я понял, кого вы имеете в виду! Не странно ли, что вы называете по имени человека, с которым у вас, как вы утверждаете, светское и не очень близкое знакомство? - В нашем кругу это принято. - Ах, вот оно что. Ну, ладно! При разговоре Лендорфа с Тресковом вы присутствовали? - Да, разговор шел при мне. - И о чем же они беседовали? Шлабрендорф не спешил отвечать. С Генрихом они виделись на прошлой неделе в умывальной, и тот успел шепнуть, что факт совещания в Штейнорте отрицать бессмысленно, но о чем шла речь - гестапо не знает. Жаль, что не было возможности хорошо согласовать версии. - Вы слышали вопрос?! - заорал Хабеккер. Это тоже входило в его метод: разговаривать с допрашиваемым спокойно, а потом вдруг срываться на крик. Шлабрендорф это уже знал, и особого воздействия вопли на него не производили. Чтобы не разочаровывать следователя, однако, он всякий раз разыгрывал испуг. - Д-да, прошу прощения, господин криминаль-комиссар, - заговорил он торопливо, - я просто пытался вспомнить как можно более добросовестно. Все-таки, вы понимаете, обычный застольный разговор, имевший место полгода назад, - тем более, потом такие события! - естественно, не все удержалось в памяти... - Послушайте, Шлабрендорф, не разыгрывайте идиота! Генерал-майор Тресков не отлучился бы из штаба накануне русского наступления - о котором он сам вас предупреждал! - ради "обычного застольного разговора"! Зачем он ездил к Лендорфу? - Если у генерал-майора и была какая-то скрытая цель поездки, мне об этом ничего не известно. - Они уединялись без вас? - Ни разу, господин криминаль-комиссар. - Значит, весь разговор - с начала до конца - шел в вашем присутствии? Подумайте хорошо, Шлабрендорф, прежде чем ответить на этот вопрос! - Естественно, господин криминаль-комиссар, кто же отвечает не подумав. Я присутствовал при всем разговоре генерал-майора с графом Лендорфом. - Скажите на милость! Вы только послушайте, Герти, какая вдруг чопорная официальность; только что он называл его Генрихом, а теперь уже "граф Лендорф"! - Крутится, как червяк на крючке, - прокомментировала секретарша. - А дерьмовый граф раскололся со второго раза. - Помолчите, до этого мы еще не дошли. Итак, Шлабрендорф! Вы, вероятно, кажетесь самому себе этаким героем, но зрелище являете самое жалкое. Нет ничего глупее, чем упорствовать в попытках выгородить соучастника, который вас уже давно продал. Да, да, Шлабрендорф, продал со всеми потрохами - и вас, и вашего Трескова! Итак, о чем они говорили? ...Действительно - о чем? Знать бы, что на этот вопрос ответил Лендорф, - впрочем, все равно не поверят, даже если бы ответы более или менее совпали. Да он и сам не рассчитывал, что ему поверят, важно было одно - не делать признаний, которые можно зафиксировать в протоколе... - Насколько помнится, говорили обо всем понемногу. О хозяйстве - граф жаловался на трудности с рабочей силой... Они с генерал-майором вспоминали каких-то общих знакомых, еще довоенных, имена мне не запомнились, потому что ни одно из них не было мне известно. Ну, и о военном положении, естественно... - Точнее! - Больше всего говорили о высадке англо-американцев - что она, в общем, оказалась успешной, но Эйзенхауэр слишком медлит, топчется на месте. Тресков сказал, что еще неясно, можно ли это считать оперативным успехом, или он пока не превышает тактического уровня. Говорили также о разгроме финнов севернее Ленинграда и о том, что Финляндия, вероятно, в скором времени вынуждена будет выйти из войны... - Понятно. Радовались, так сказать, нашим временным неудачам. Фюрера критиковали? - Господин криминаль-комиссар, я мог бы сказать "нет", но ведь вы все равно не поверили бы. Методы верховного военного руководства сейчас и в самом деле вызывают у многих... недоумение. - Конкретнее, Шлабрендорф, конкретнее. - Я, например, слышал, что утром шестого июня фюрер запретил перебросить в район высадки две танковые дивизии резерва главного командования, потому что астрологи отсоветовали. - Астрологи? - Ну да, вы же знаете - фюрер с ними консультируется. Так вот, они якобы сказали, что высадка в Нормандии носит отвлекающий характер, а главные силы вторжения будут десантированы в районе Кале или Дюнкерка, чтобы через Бельгию выйти к Аахену кратчайшим путем. Поэтому дивизии РГК пошли на север; потом, правда, их вернули, но было уже поздно. - Я не понимаю! - завизжала Герти. - Господин Хабеккер, почему вы позволяете этому предателю изрыгать в вашем присутствии такую гнусную клевету? Ему надо проколоть язык! - Ти-ше! - следователь хлопнул по столу ладонью. - Не устраивайте мне тут истерик! Шлабрендорф, это и в самом деле типичные пораженческие слухи. От кого вы их слышали? - Вот уж не помню! Возможно, в какой-то компании - в столовой, в казино, где угодно, тогда ведь это было главной темой разговоров... - Хорошо, вернемся к вашей поездке в Штейнорт. Значит, если я правильно вас понял, разговор за столом носил общий характер и касался главным образом текущих событий. Планы переворота при этом обсуждались? - Нет, господин криминаль-комиссар. - Так уж и нет? Судите сами, Шлабрендорф: вы своего участия в заговоре не отрицаете. Лендорф - тоже. Тресков изобличен совершенно неопровержимо, хотя и in articulo mortis.* Итак, трое заговорщиков собрались вместе, беседуют о том о сем, но почему-то не касаются главной темы. Вы ведь, если не ошибаюсь, сказали, что посторонних при этом не было? Следовательно, умолчание из осторожности отпадает. Ну? Правдоподобно ли, что вы вдруг "забыли" о своих гнусных планах? ______________ * Посмертно (лат.). - Мы действительно их не обсуждали тогда. - Ложь! Шлабрендорф, вы опять намеренно запутываете следствие! Мне доподлинно известно, что Тресков для того и встречался с подполковником Лендорфом, чтобы проинструктировать его, дать конкретное задание на день переворота! По сигналу "Валькирия" Лендорф должен был явиться к командующему Первым военным округом в Кенигсберге и убедить того присоединиться к путчистам. Откуда мне это известно? Да из показаний самого Лендорфа, безмозглый вы идиот! Герти, я просил найти протокол, где он? Герти подошла к столу и положила перед Хабеккером лист бумаги. Тот пробежал его, бормоча себе под нос и водя пальцем по машинописным строчкам, и сунул Шлабрендорфу. - Подойдите сюда! Читайте сами - вот здесь, где отчеркнуто синим карандашом! И взгляните ниже. Вы узнаете подпись Генриха фон Лендорфа? Шлабрендорф, взяв протокол обеими руками, поднес его к самому носу, с трудом разобрал отчеркнутый текст, потом стал разглядывать подпись. Подпись была подделана, и даже не очень искусно. - Простите, господин криминаль-комиссар, - сказал он с сожалением, - без очков мне трудно утверждать, но подпись выглядит странно - подполковник Лендорф, вероятно, был немного... не в себе, когда это подписывал. Могу я просить об очной ставке? - Можете, можете, - с угрозой сказал Хабеккер. - Вы у меня допроситесь, наглец вы этакий, я вот распоряжусь надеть на вас еще и ножные кандалы... Герти выразительно вздохнула, явно поражаясь долготерпению начальства. На столе зазвонил телефон, Хабеккер снял трубку, послушал. - Ладно, - буркнул он недовольно и стал выбираться из-за стола. - Я скоро вернусь. Вы пока подумайте, Шлабрендорф, взвесьте, как говорится, все "про" и "контра"... Шлабрендорф едва удержался, чтобы не попросить - нельзя ли подумать в коридоре: лучше бы простоять три часа носом к стенке, чем провести пятнадцать минут наедине с этой маленькой дрянью. Некоторый опыт у него уже был. - Вы действительно наглец, - сказала Герти, как только дверь закрылась за Хабеккером. - Что меня удивляет, так это противоестественное сочетание наглости и ничтожества. Вы ведь ничтожество, милый мой Фабиан, гнусная мразь, дерьмо... Закурив, она прошлась по комнате походкой манекенщицы, держа сигарету на отлете в левой руке, а правую заложив за пояс мундира. Шлабрендорф настороженно следил за нею взглядом, избегая, однако, поворачивать голову. Особенно неуютно он себя чувствовал, когда она оказывалась у него за спиной. А духи все-таки "Ланвэн", их не спутаешь. Появившись снова в поле его зрения, Герти подошла к столу и взяла лист с протоколом допроса Лендорфа. - Подпись, значит, выглядит странно, - усмехнулась она. - Посмотрим, как будет сегодня выглядеть ваша... если у вас останется чем держать перо... "В нашем кругу это принято", - передразнила она жеманным тоном. - Что это за "ваш круг", а? - Я имел в виду себя, графа Лендорфа... - Аристократия, голубая кровь? - Ну, не такой уж я аристократ... Просто люди определенной среды, воспитания... - Ах, воспитания, - Герти понимающе покивала, подходя ближе. - Воспитание у вас наследственно-аристократическое, еще бы, еще бы! Ведь ваш опа, если не ошибаюсь, был лейб-медиком этой старой английской шлюхи Виктории, ставил ей клистиры и все такое? - Прадед, с вашего позволения, - поправил Шлабрендорф. - Барон Штокмар был моим прадедом. - Тем более. А скажите, разве воспитанному человеку полагается сидеть, когда перед ним стоит дама? - Она вдруг изо всех сил лягнула его по щиколотке. - Встать, выродок!! Он встал, морщась от боли. И ведь всякий раз найдет самое чувствительное место... - Мразь, - продолжала Герти, отойдя к столу. - Рядом с вами противно находиться, вы, наверное, никогда не моетесь... - Дважды в день, - возразил он. - Но холодной водой, и мыла, конечно, не дают. - Удивительно! Явный недосмотр хозяйственного отдела, ведь мыла у нас сколько угодно - из одних ваших соплеменников сколько вываривают. Признайтесь, Фаби, вы ведь немножко иудей? - Нет, насколько мне известно. - Да вы гляньте в зеркало! При всем "аристократизме" вашей физиономии, дорогой фон Шлабрендорф, - она сделала на "фон" издевательское ударение, - в ней явно проглядывает нечто дегенеративно-семитическое. Скорее всего, ваша мутти побаловалась с каким-нибудь крючконосым. А? Она - даром что внучка барона, как его там, - любила, наверное, этим заниматься, и ей было все равно - где и с кем, верно? Тем более что крючконосые, говорят, как любовники - что-то колоссальное! - Фрейлейн, - сказал Шлабрендорф, - могу я быть с вами откровенным? Вы вызываете во мне сложное чувство. С одной стороны, вы существо страшное и отвратительное, и в то же время мне вас жаль - когда я подумаю, что ждет таких, как вы. Вам ведь не так уж долго осталось носить этот элегантный мундирчик, а что потом? Вы будете весь остаток жизни дрожать от страха, что кто-нибудь опознает вас на улице... Она подошла к нему и плюнула в лицо. - Ты к тому времени давно сгниешь, вонючий предатель! Шлабрендорф поднял к лицу скованные руки и обшлагом стер со щеки плевок. - Надеюсь, что нет, фрейлейн, - ответил он любезно. За несколько дней до рождества к нему на свидание впервые пришел его защитник, доктор Боден. - Коллега, не стану вас обманывать, - сказал он, - мое присутствие в суде - чистая формальность, все дела "двадцать дробь семь" сейчас решаются заранее, с одним и тем же приговором. Говорю об этом прямо, вы человек мужественный - иначе вас бы тут не было. Совершенно неважно, сможет ли суд инкриминировать вам соучастие в действиях Трескова; достаточно, что вы о них знали. Вы знакомы с историей капеллана Верле? Он проходил свидетелем по делу барона Леонрода - того судили еще в августе, вместе с генерал-лейтенантом Тиле и другими мюнхенцами. Выяснилось, что Леонрод пришел однажды к Верле и поинтересовался, как относится церковь к тираноубийству - в принципе. Фрейслер спросил у свидетеля, был ли вопрос задан на исповеди, а когда капеллан ответил, что нет, это была просто беседа, его обвинили в сокрытии преступного замысла. Он, дескать, обязан был донести, поскольку тайна исповеди его не связывала. На следующем процессе бедняга капеллан фигурировал уже как обвиняемый, и четырнадцатого сентября его приговорили к смерти вместе с группой графа Юкскюля. Это просто для вашего ознакомления, коллега. - Благодарю за откровенность. Когда назначено к слушанию мое дело? - Двадцать первого декабря, если не отложат. - Вот что, доктор Боден. Хотя исход предрешен заранее - тут вы правы, у меня нет на этот счет никаких иллюзий, - давайте все же попытаемся использовать единственный шанс. Хочу вас предупредить, что на суде я намерен отказаться от всех показаний, сделанных во время следствия. - Простите, а мотивировка? - Самая простая: показания сделаны под пыткой, следовательно юридической силы не имеют. - Вы хотите сказать, что вас пытали? - Да, несколько раз, и это докажет любая экспертиза. Если угодно, у меня здесь все записано - даты, вид применявшейся пытки, кто присутствовал... Доктор Боден оглянулся на надзирателя, безучастно сидевшего в другом конце комнаты для свиданий. - Просуньте листок под сетку... Ну что ж, коллега, я даже не знаю, что сказать Попытаться, конечно, можно, я, правда, не уверен, что это не ухудшит вашего положения... Скажите, к другим подследственным тоже применяли пытки? - Насколько мне известно, да. Не знаю, ко всем ли, но про некоторых могу сказать совершенно точно. Мы моемся вместе, я сам видел у них следы побоев и шрамы, которые оставляет "печная труба". - Печная труба? - переспросил Боден. - Ну, это я так называю - такая штука вроде печной трубы, ее надевают на ногу, а там внутри шипы, при завинчивании они врезаются в тело. - Невероятно, коллега. Но... почему никто не заявлял об этом на суде? - Вероятно, они тоже не были уверены, что это не ухудшит их положения. Это ведь, вы сами понимаете, крайняя мера. Тут или - или. - И вы все-таки думаете... - Это единственный мой шанс, да и что мне терять? Боден согласился, что терять и в самом деле нечего. Шанс был действительно единственным и последним, если это вообще можно было назвать шансом. Две недели назад Шлабрендорфа подняли, как обычно, среди ночи, но, вместо того чтобы отвести к следователю, вывели во внутренний дворик, где ждала закрытая машина. Ехали около часа - по асфальтированному шоссе, потом по грунтовой дороге, потом под колесами захрустело - гравий или шлак. Машина стала, ему велели выходить, он вылез и увидел стену барака, а дальше - за обширным пустым плацем - ярко освещенную продольным лучом прожектора ограду из колючей проволоки на бетонных, загнутых внутрь столбах. Он мысленно прикинул - единственным известным ему местом, расположенным так близко от Берлина, был Заксенхаузен. Его привели в длинное низкое помещение, похожее на тир; торцевая стена была обшита досками, в полу перед ней тянулось углубление вроде широкого желоба, наполненного опилками. - Не догадываетесь, зачем вас сюда привезли? - с издевательским смешком спросил сопровождавший гестаповец. - Но только перед этим придется исполнить еще одну формальность. Сюда, прошу вас... Через боковую дверцу они прошли в другое помещение, одну стену которого занимали вмурованные в кирпичную кладку широкие чугунные дверцы - их было несколько, и за одной из них, неплотно прикрытой, гудело и клокотало пламя, бросая на бетонный пол белые пляшущие блики. Под потолком тускло светила единственная лампочка в проволочной сетке, и Шлабрендорф не сразу разглядел длинный темный предмет на полу. Запах он почувствовал раньше. Ему велели подойти ближе - это оказался большой темный гроб, измазанный глинистой землей, с разбитой и оторванной крышкой. Здесь запах был совершенно непереносим, ему стало дурно. Сквозь расщепленные, расколотые ударами кирки дубовые доски был виден полуразложившийся труп в мундире с золотым шитьем на алых петлицах; Шлабрендорфа спросили, опознает ли он останки бывшего генерал-майора Хеннинга фон Трескова, он ответил утвердительно - да, опознает. - Еще бы вы не узнали своего соучастника, - сказал гестаповец. - Мерзавец надеялся ускользнуть от расплаты, инсценировав честную солдатскую смерть в бою, но мы не позволим, чтобы гнусная плоть предателя оскверняла немецкую землю. В печку эту падаль! Откуда-то из темноты появились четверо в круглых шапочках и полосатых куртках, один раскрыл чугунные дверцы топки и длинным крюком вытянул из бушующего белого пламени раскаленную тележку-лоток - она мягко шла по вделанным в пол рельсам, которые сразу задымились. Гроб взвалили на тележку, повалил смрадный дым, но "мертвецкая команда" действовала проворно и со сноровкой - огненная тележка мгновенно исчезла со своей страшной поклажей, дверцы снова захлопнулись. Едва державшегося на ногах Шлабрендорфа вывели наружу, посадили в ту же машину и отвезли обратно. На следующий день Хабеккер объявил ему, что следствие закончено. - Против вас, милейший, - сказал он на прощанье, - столько уже улик, что хватит на десять смертных приговоров. С тех пор его положение значительно улучшилось - прекратились ночные вызовы на допрос, наручники с него сняли, разрешили свидания и передачи. Он наконец смог получить костюм, чистое белье - все эти месяцы ему пришлось носить давно превратившийся в грязную тряпку мундир, в котором он был арестован, с кителя только спороли знаки различия - в тот день, когда ему (вскоре после ареста) официально сообщили, что офицерским "судом чести" он изгнан из вермахта. Так было со всеми арестованными военными - эта юридическая хитрость позволяла отдавать офицеров под гражданский суд, которому они без этого были бы неподсудны. Двадцать первого, как и обещал Боден, утром его побрили, выдали очки и отвезли в хорошо знакомое здание судебной палаты города Берлина, где ему так часто приходилось бывать по делам еще в веймарские времена. "Народный трибунал Великогерманской империи" заседал в большом пленарном зале, судьи разместились за длинным столом: на среднем месте председатель Роланд Фрейслер, справа от него - генерал Рейнеке, слева - заместитель председателя суда, президент сената Гюнтер Небелунг. Генерал был в мундире, Фрейслер и Небелунг - в средневековых судейских шапочках и мантиях цвета бычьей крови, с имперским орлом на груди, остальные сидевшие за столом были в штатском. За спиною у Фрейслера, на фоне огромного красного полотнища со свастикой в белом круге, высился четырехгранный постамент, увенчанный бюстом Гитлера. В этот день вместе со Шлабрендорфом должны были рассматриваться дела еще четверых обвиняемых. До обеда успели вынести три смертных приговора. В зале раскатами гремел голос Фрейслера - его манера вести процесс шокировала даже заседателей. Умелый оратор, он не упускал ни малейшей возможности подметить и обыграть любую оговорку или неудачное выражение обвиняемого - то иронизировал, то обрушивался на него с площадной бранью. "Грязное животное, - кричал он, - вы хоть чувствуете себя сломленным тяжестью собственных преступлений?!" - "Видите ли, господин председатель..." - "Никаких "видите ли" - я вас спрашиваю, чувствуете ли вы себя сломленным, отвечайте прямо - да или нет!" - "Нет!" - "Еще бы! Сломиться может что-то твердое, а вы ведь просто жалкий слизняк!" - так зачастую проходил диалог между ним и обвиняемым. Безнадежно, подумал Шлабрендорф, попробуй тут упомянуть о пытках - он просто не даст договорить, любым способом заткнет рот... После обеда судебное заседание не возобновилось, и "недосуженных" отвезли обратно во внутреннюю тюрьму. Никакой новой даты не объявили, свидания с Боденом Шлабрендорф добился только через неделю; ничего не поделаешь, сказал тот, это вещь обычная, слушание может откладываться не один раз, и без объяснения причин. Скорее всего, трибунал просто перегружен, дела рассматриваются в том порядке, в каком они представляют интерес для Кальтенбруннера, Гиммлера или самого фюрера. Поди узнай, кто их заинтересует завтра! Заканчивался сорок четвертый год, ничего веселого не сулил и приближающийся сорок пятый. Было ясно, что он станет последним годом "третьей империи", но сколько еще жертв погребет она под своими обломками! Кто-то из кальфакторов принес новость о провале наступления в Арденнах, - значит, и эта последняя авантюра кончилась ничем. Шлабрендорф чувствовал, что силы его на исходе - голод и погребная сырость в едва отапливаемой камере подтачивали сопротивляемость; иногда ему казалось, что он постепенно теряет способность мыслить, впадает в какое-то отупение. Миновала половина января, на Восточном фронте началось новое грандиозное наступление советских армий - об этом тоже известили заключенных всезнающие кальфакторы. Двадцатого доктор Боден сообщил Шлабрендорфу, что слушание его дела назначено на третье февраля. Третьего, едва началось утреннее судебное заседание, взревели сирены. Сначала была объявлена обычная предупредительная тревога; Фрейслер распорядился позвонить в штаб ПВО Берлина, чтобы узнать обстановку, и оттуда ответили, что колоссальная - до полутора тысяч машин - армада американских "крепостей" только что прошла Рур и движется в направлении Ганновер - Магдебург. Через несколько минут сирены взвыли снова, возвещая уже непосредственную угрозу. Под зданием судебной палаты имелись обширные прочные подвалы, приспособленные под бомбоубежища; члены суда и публика спустились вниз, туда же - в отдельное помещение - отвели и подсудимых, надев наручники и ножные кандалы. Началась самая страшная за всю войну дневная бомбежка Берлина. В одиннадцать часов шесть минут тысячекилограммовая фугасная бомба разнесла в щебень левое крыло здания, пробив пять верхних этажей; перекрытия нижних обрушились внутрь, раздавив всех находившихся в этой части убежища. Среди погибших, как выяснилось позже, оказался и "кровавый судья" Роланд Фрейслер. А подсудимые в своем закоулке уцелели. Когда бомбежка кончилась, их вывели наверх и по улицам, заваленным догорающими обломками, отвезли обратно на Принц-Альбрехтштрассе. Здание гестапо тоже сильно пострадало, но подземные помещения выдержали, в камерах только не было теперь ни света, ни отопления. Когда сняли наручники, Шлабрендорф сунул озябшие руки в карманы пиджака и вдруг почувствовал под пальцами тоненькую туго скрученную бумажную трубочку - видимо, кто-то сунул ему в карман там, в убежище. Нащупав знакомую щель в табуретке, он спрятал туда записку. А что, если света не будет несколько дней? Свет, однако, дали в ту же ночь. Опасливо поглядывая на глазок в двери, Шлабрендорф развернул клочок тончайшей папиросной бумаги и с трудом разобрал бисерные буковки: "Не падайте духом, ваши друзья делают все возможное". ГЛАВА 6 Старик Фицке принес телеграмму утром, Людмила распечатала ее и прежде всего взглянула на подпись - так и есть. Наконец-то! Глубоко вздохнув, словно ей вдруг не хватило воздуха, она внимательно прочитала текст: "Роберт пробудет Мюнхене три дня проездом из лазарета зпт остановился Швабинг Конрадштрассе 10 тчк Агнесса". Людмила прикусила губу, глядя на заснеженную линию гор вдали, под бледно-голубым февральским небом. Что ж, вот и пришел наконец ее час... Фицке не торопился уезжать - топтался тут же, разглаживая усы, бормоча что-то о холоде и о том, что не худо бы сейчас выпить подогретого пива. Людмила сбегала за кошельком, сунула старику несколько алюминиевых монеток и спросила, ходят ли сегодня поезда на Мюнхен. Почтальон выразил сомнение (путь, кажется, еще не восстановили), но сказал, что если ей непременно надо ехать, то это можно устроить - туда едет кузнец и, пожалуй, сможет прихватить ее с собой. - Спросите у него, господин Фицке, - сказала Людмила, - мне очень нужно! Через полчаса красный велосипед снова подкатил к калитке и старик, заметно уже навеселе, крикнул, что пусть Трудль будет готова к двум часам - кузнец обещал заехать. Людмила быстро собралась, уложила в чемоданчик самое необходимое. Кое-что пришлось оставить, чтобы не возбуждать лишних подозрений, хотя она была почти уверена, что больше сюда не вернется. Нужно было еще отпроситься у хозяйки: беженки, живущие и работающие в крестьянских хозяйствах, по своему правовому положению были приравнены к наемным работницам и свободно располагать собой не могли. Фрау Каспар сначала и слушать не стала - что это она себе воображает, тут столько работы, а ей в Мюнхен понадобилось, но в конце концов сдалась и угрожающе объявила только, что вычтет у нее за все дни прогула. В половине третьего к воротам подкатил тарахтящий трехколесный грузовичок с пристроенной сбоку черной колонкой газогенератора. Кузнец, круглолицый сорокалетний инвалид в вылинявшем горно-егерском кепи с козырьком, выбрался из кабины и открыл дверцу справа, поправляя что-то на сиденье. - Полезай, Трудль, - сказал он, - тут я тебе одеяло подмостил, меньше будет трясти. А то подушки ни к черту. Ну да поедем потихоньку, торопиться некуда... - Я тоже не спешу, - согласилась Людмила. - Только вы сможете там подвезти меня по адресу? - Подвезем, - кивнул кузнец, забираясь на место и умащивая между педалей свой протез. - И адрес разыщем, если дом еще стоит. А то ведь может быть и так, что ами наведаются туда раньше нас, э? Ну-ну, не бойся, со мной не пропадешь, я везучий... Грузовичок долго чихал и сотрясался, прежде чем двинуться с места, потом благополучно выехал на мюнхенское шоссе и прибавил ходу. - По делам едешь или так? - спросил кузнец. - Получила телеграмму от знакомой, - сказала Людмила. - Пишет, что ее брат приехал в Мюнхен - может быть, узнаю что-нибудь о своих. Они были вместе. - Всех, что ли, растеряла? - Да, вот так получилось... - Отыщутся, - сказал кузнец и сунул за щеку коричневую плитку жевательного табака. - У меня вон у жены свояк тоже пропал еще в сорок втором в Африке, а месяц тому пришло письмо через Красный Крест - в плену сидит. А мы уж и похоронить успели. Может, и твои отыщутся. Если живы, конечно. Траур-то по ком носишь, по отцу? - Нет, по мужу, - не сразу ответила Людмила. - Вон что... Я почему подумал - колечка-то нет, вот и не скажешь, что замужем. Некоторое время ехали молча, потом кузнец спросил: - Муж твой... в России, верно, остался? - Нет, он погиб в Берлине. - Во-он что. Скажи на милость, выходит - кому где судьба... Он что же, служил там? Людмила молча кивнула. Кузнец пососал табак и сплюнул, высунув голову наружу. - А меня обкромсали на Восточном. Еще в сорок первом, под Москвой. Я же говорю - я везучий. Нога пропала к свиньям собачьим, это верно, но зато учти - в России я был всего четыре месяца. А другие? Представляешь, проторчать там всю кампанию - и чтоб тебя убило или покалечило под конец... Этого и врагу своему не пожелаешь. А мне повезло. Нога что? Танцевать я свое оттанцевал, а работать можно и так. Даже детишек делать. Младшая-то у меня в прошлом году родилась... Путь оказался долгим. Грузовичок несколько раз останавливался с заглохшим мотором, кузнец вылезал, ругаясь, возился под капотом или шуровал в топке, подкидывая туда чурок. Правая стенка кабины нагрелась от газогенератора, было душно, Людмила расстегнула пальто. Медлительность путешествия выводила ее из себя; кузнецу она сказала, что не спешит, сказала просто так, решив почему-то, что это более конспиративно - не проявлять нетерпения. Но нетерпение и тревога росли с каждым километром, приближавшим их к Мюнхену. Зачем ее вызвали? Какое задание она получит - настоящее, серьезное, или, может быть, просто хотят что-то узнать? Нет, вряд ли стали бы вызывать из-за пустяков... Ну что он, в самом деле, так тащится, лошадьми и то было бы скорее! Короткий февральский день быстро шел на убыль. К окраинам Мюнхена они подъехали уже в сумерках, движение здесь было более оживленным, стали попадаться велосипедисты с прицепами, военные грузовики, легковые машины с укрепленными на крыше газовыми баллонами; кузнец, опасаясь аварии (все ехали без огней), вел теперь свою колымагу и вовсе черепашьим шагом. Увидев наконец впереди первый трамвай, Людмила вздохнула с облегчением. - Знаете, я, пожалуй, здесь сойду, - сказала она торопливо, застегивая пальто. - Я совсем забыла - мне еще в один дом надо зайти, тут совсем близко... Кузнец свернул к тротуару, затормозил. Людмила расплатилась с ним талонами на табак и вылезла из душной кабины, кузнец достал из кузова ее чемоданчик. - Ну, счастливо, Трудль, - сказал он, не преминув по своему баварскому обыкновению шлепнуть ее пониже талии. - Эх и добрый же товар! Обратно вместе поедем или как? Я возвращаюсь завтра, так что скажи, куда заехать, если нужно. - Нет, спасибо, я еще не знаю, надолго ли здесь задержусь... На трамвайной остановке она расспросила, как проехать в Швабинг, на Конрадштрассе; добираться пришлось долго - это оказалось на другой стороне Изара, возле университета. Было уже около семи, когда она подошла к мрачному особняку, чернеющему в глубине заснеженного сада. На звонок открыла укутанная в шаль старушка. - Простите, - сказала Людмила, стараясь говорить спокойно, - мне нужен господин Роберт... - Какой еще господин Роберт? - Понимаете, я получила телеграмму - здесь указан этот адрес, - телеграмму от Агнессы... - А, - сказала старушка неприязненно. - Идемте, я провожу... Не сняв пальто, с чемоданчиком в руке, Людмила последовала за ней. В доме было так холодно, что изо рта шел пар. Они миновали несколько темных комнат, потом дверь открылась в освещенную. Здесь было немного теплее. Возле пристроенной к камину круглой железной печурки сидел в инвалидном кресле на колесах тощий старик в пальто и натянутой на уши вязаной лыжной шапочке с помпоном. Людмила опешила - она представляла себе своего подпольного руководителя совсем иначе. - Здравствуйте, товарищ Роберт, - сказала она. - Я никакой не Роберт! - раздраженно провизжал старик. - И никогда не имел чести состоять в "товарищах"! Меня зовут Лангмайер, Гуго Лангмайер! Телеграмма при вас? Людмила протянула ему телеграмму, ничего не понимая и начиная уже опасаться, нет ли тут ловушки; но если этот нервный господин Лангмайер мало соответствовал ее представлению о подпольщике, то и на гестаповца, пожалуй, он походил еще меньше. Старик прочитал телеграмму, скомкал и сунул в печку. - Садитесь, - разрешил он. - Садитесь и грейтесь. Пальто можете не снимать, все равно собачий холод. И если позволите, я бы хотел видеть ваши документы... Людмила раскрыла чемоданчик и протянула Лангмайеру конверт со своими бумагами. - Садитесь же, - повторил тот, изучая ее удостоверение личности. - Так, так... Гертруда Юргенс, стало быть. Марта! Марта! - закричал он пронзительным голосом. Появилась та же закутанная старушка. - Знакомьтесь, - сказал хозяин, - моя экономка, фрау Марта... - Очень рада, - сказала Людмила. Экономка что-то пробормотала, бросив на гостью неодобрительный взгляд. - Марта, молодой даме надо согреться. В доме есть спиртное? - Вы, видать, совсем уже спятили, - ответила фрау Марта. - Так. А бульонных кубиков не осталось? - Кубики есть. - Тогда не откажите приготовить чашку горячего бульона. Экономка поджала губы. - Там их всего пять штук, - заявила она непреклонно. - Спасибо, но я совершенно не голодна, - торопливо сказала Людмила, чувствуя, что краснеет. - И я даже не замерзла совсем, в машине было так тепло... - Вас не спрашивают! А вы делайте, что приказано, старая вы зловредная ведьма! Хотите, чтобы у меня опять подскочило давление? Экономка, ворча, удалилась. - Раньше таких жгли на кострах, ко всеобщему удовольствию, - заметил Лангмайер. - Совершенно книжный персонаж... из "Malleus Maleficarum"...* Так вот что, уважаемая! Хочу объяснить ситуацию: я в ваших делах никакого участия не принимаю, но жилище мое, увы, давно превратилось в дом свиданий. То и дело кто-то приезжает, день и ночь таскаются всякие темные личности... ваши "товарищи", надо думать, - добавил он с ехидством. - Вот и вы теперь. ______________ * "Молот ведьм" (лат.) - название средневекового трактата о колдуньях. - Я могу уйти, - Людмила пожала плечами. Куда ее, в самом деле, прислали? Старик явно помешан. - Сидите уж, раз явились. Сколько вам лет? - Двадцать один, как и по документам. - Да, да... Солидный возраст, солидный и, главное, вполне разумный. Но ничего, уважаемая, не огорчайтесь, некая Жанна была моложе. Это просто ассоциация, не примите за намек - только что упомянули о кострах... Ваш Роберт явится завтра. Зачем вы ему понадобились? - Я сама еще не знаю, господин Лангмайер. - Ничего, узнаете. Уж они для вас что-нибудь придумают! А на Марту не обращайте внимания, поворчит и перестанет. Только не забудьте, прошу вас, отдать ей завтра свои карточки - она будет выстригать по мере надобности. Неизвестно ведь, сколько вы здесь пробудете. - О, простите, я не сообразила, сейчас отдам... - Неважно, это не к спеху. Сейчас она принесет ваш бульон, выпейте и отправляйтесь спать. В комнате не топят, но Марта снабдит вас периной. - Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, господин Лангмайер, я не замерзну. Вы слушаете Лондон? - спросила она, увидев на каминной полке маленький приемник. - А что мне прикажете слушать - Берлин? - Нет, я только хотела спросить, какие новости. В Мариендорфе у меня не было возможности слушать радио, а газеты... - Что конкретно вас интересует? - Ну, например - где сейчас Восточный фронт. - Восточный, вы сказали? Восточный фронт, уважаемая, уже на Одере - под Бреслау и Франкфуртом, на севере он под Кенигсбергом, на юге - в Будапеште. Такова общая картина. Что еще? Рузвельт и Черчилль прибыли в Крым, на конференцию "большой тройки". Это, пожалуй, главная новость. Любопытно, до чего они там договорятся... Под Бреслау, кстати, Одер русские уже перешли - создали плацдарм на левом берегу. Да что Одер! Жуков и на Изаре будет раньше Эйзенхауэра, да смилуется над всеми нами господь бог... Утром, когда она проснулась, за окном шел мокрый снег, в комнате было очень холодно и пахло нежилой сыростью. Людмила повернула голову - на выцветших обоях висела дешевая репродукция Сикстинской Мадонны, ниже было прикреплено распятие с чашечкой для святой воды и заткнутой за него веточкой букса. Людмила не отрываясь смотрела на литографию и вспоминала посещение картинной галереи с профессором в мае или июне сорок второго года. Он долго рассказывал ей тогда про эту картину, она мало что поняла - было много незнакомых выражений, специальных терминов... Где-то за стеной бормотало радио, Людмила прислушалась: "...на Западном фронте подвижные соединения вермахта в течение ночи на восьмое февраля успешно отражали тяжелые атаки канадских войск, перешедших в наступление на Нижнем Рейне, в секторе Нимвеген - Клеве..." Нехотя выбравшись из-под перины, она умылась ледяной водой, которая едва сочилась из крана. Вошедшая без стука фрау Марта кислым тоном пожелала ей доброго утра и пригласила завтракать. Лангмайер сидел у печки в том же виде, в пальто и вязаной шапочке; можно было подумать, просидел так всю ночь. Рассеянно поздоровавшись, он протянул руку к стоящему на каминной доске приемнику и усилил звук. "...За саботаж оборонных мероприятий военно-полевым судом приговорены к смертной казни бургомистр Бреслау Шпильгаген, бургомистр Кенигсберга Флетер, полицай-президент Бромберга Залиш. Приговоры приведены в исполнение. В Бромберге за пораженческие настроения разжалованы и направлены в исправительный батальон бургомистр Эрнст, советник магистрата Кюн, крейслейтер НСДАП Ромм..." - Непоколебимый германский дух! - фыркнул Лангмайер, выключая приемник. - Садитесь к столу, Гертруда. Людмила села, фрау Марта поставила перед нею большую чашку того же "Магги" (запас кубиков, похоже, за ночь увеличился) и тарелку с двумя скупо намазанными маргарином ломтиками серого хлеба. Лангмайер, стащив с головы лыжную шапочку, сложил перед собою ладони, стал беззвучно шептать, опустив морщинистые черепашьи веки. Потом принялись за еду. Людмила с аппетитом выпила горячий бульон, не без сожаления вспомнив обильные завтраки в Мариендорфе. Лангмайер ел не спеша, тщательно пережевывая черствый хлеб. - Когда должен прийти Роберт? - спросила Людмила. - Обещал утром. Вам так не терпится? - Лангмайер ехидно улыбнулся. - Успеете, уважаемая. Туда не опаздывают... было бы, как говорится, желание. А вас, вижу, хорошо разагитировали. Что ж, метод не новый. И даже на первый взгляд эффективный - до определенного, как бы это сказать... Бормотал он себе под нос, не глядя на гостью; трудно было понять, рассуждает ли он сам с собой или ждет, чтобы разговор был поддержан. - Какой метод, простите? - переспросила Людмила на всякий случай. - Ну, вот этот, - Лангмайер сделал жест в ее сторону. - Использование инстинкта самопожертвования! Церковь когда-то широко применяла этот метод, но потом отказалась. И знаете, почему? Потому что церковь строит на века; а на таком фундаменте ничего по-настоящему прочного не воздвигнуть. Дело в том, что по сути это ведь даже не инстинкт. То, что мы называем инстинктом, есть неосознанная биологическая необходимость: лишите живое существо возможности следовать инстинкту, и оно погибнет. Или погибнет род, если говорить об инстинкте его продолжения. - Боюсь, я не очень понимаю, господин Лангмайер... - Естественно! Будь вы способны понять, вас тут не было бы. Но когда-нибудь поймете... может быть. Если вам повезет на этот раз! Когда-нибудь вы поймете, что стремление к самопожертвованию - состояние экстатическое, а экстаз выгорает быстро. Это своего рода взрыв психики, поэтому на него нельзя опираться, если хочешь мыслить перспективно. Нацисты попытались основать на этом всю систему отношений между государством и личностью... и когда-то это действовало. О, да, еще как действовало! На первых порах. А теперь? Вы же слышали передачу, - он пренебрежительно кивнул в сторону приемника. - И дело не в том, что они проиграли эту войну; предположим, они ее выиграли - ценой жизни целого поколения, которое пожертвовало собой, с готовностью пошло на смерть. Однако история-то на этом не остановится, значит возможна и следующая война, - а кто же, позвольте спросить, захочет снова жертвовать собой? Захочет ли еще одно поколение? Весьма сомнительно. А третье, уважаемая, - Лангмайер погрозил Людмиле пальцем, словно она несла ответственность за нарисованную им мрачную картину, - уж третье-то поколение - внуки тех, кто умирал за фюрера под Москвой и Сталинградом, - эти внуки наверняка пошлют все к черту. Все решительно пошлют, начиная с самого понятия "государство"... И наверное, будут правы. Потому что государство, которое использует гигантский аппарат пропаганды для того, чтобы в своих корыстных целях привить оболваненному народу психоз массового самопожертвования, - такое государство ничего иного не заслуживает... Покончив с завтраком, он отъехал обратно к камину, натянул на уши шапочку и закурил, бережно ввинтив в длинный резной мундштук половинку разломленной сигареты. Фрау Марта начала убирать посуду, Людмила вызвалась ей помочь, но та сказала, что обойдется без помощниц. Едва она успела, составив на поднос пустые чашки и тарелки, выйти из комнаты, как раздался прерывистый тройной звонок. - А вот и ваш долгожданный товарищ Роберт, - объявил Лангмайер и взялся за ободья своего кресла. - Не откажите в любезности, Гертруда, открыть вон ту дверь... Покорнейше вас благодарю, дорогая. Нет-нет, не надо, я сам! Хозяин дома выехал. Прикрыв за ним двери, Людмила стояла посреди комнаты, и сердце ее билось так же, как забилось вчера утром при виде подписи "Агнесса" на телеграмме. Наконец-то сейчас она все узнает... Довольно долго никого не было. Потом дверь без стука раскрылась - другая, не та, через которую уехал Лангмайер. Мужчина неопределенного возраста, с подколотым английской булавкой пустым левым рукавом, с порога улыбнулся Людмиле. - Здравствуй, Труде, - сказал он, идя к ней. - Как живешь? Привет тебе от Агнессы... - Здравствуйте, - прошептала она. - Это вы - Роберт? - Да, он самый. Гм, вот, оказывается, ты какая... Он подал ей руку с той же широкой приветливой улыбкой, но глаза его не улыбались - они смотрели оценивающе и настороженно, может быть даже недоверчиво. Людмила под этим взглядом почувствовала себя неловко. - Какая "такая"? - спросила она, стараясь держаться непринужденно. - Слишком молодая, пожалуй... Ну ладно, увидим. Телеграмма тебя не испугала? - Я четыре месяца ждала ее, товарищ Роберт... - И за это время для тебя ничего не изменилось? Может быть, ты ответила несколько необдуманно тогда, в разговоре с Агнессой? - Я тогда сказала фрау Крумхоф - у меня было время обдумать этот вопрос задолго до разговора с ней... - Так, так... - Роберт обернулся, услышав за дверью шаркающие шаги экономки. - Тетушка Марта! - Ну, чего тебе? - ворчливо спросила та, заглянув в комнату. - Горячего кофейку не найдется? Я, видишь ли, не успел позавтракать. - Кофе нету, а "Магги" могу дать. - Еще лучше! А бутерброды у меня с собой. Роберт подсел к столу, достал из кармана пакетик в вощеной бумаге. - Ты уже ела? - спросил он. - Да, спасибо, мы завтракали... - Я вот не успел - с утра на ногах. Ну, как тебе здесь? Людмила пожала плечами. - Господин Лангмайер странный немного, - сказала она, понизив голос. - Он ведь не коммунист? - Нет, что ты! Фанатичный католик, мы для него - временные союзники. Но человек очень неглупый... несмотря на вздорные поповские идейки. И, главное, честный. Был когда-то судьей, а после принятия "Нюрнбергских законов" сразу подал в отставку... Фрау Марта принесла большую чашку того же пахнущего сельдереем бульона - Людмиле начинало уже казаться, что в этом доме ничем, кроме "Магги", не питаются. Роберт развернул свой пакет и принялся за еду. - Так вот, Труде, какое получается дело, - сказал он. - Как ты насчет того, чтобы вернуться в Дрезден? Людмила решила, что ослышалась. - В Дрезден? - переспросила она. - К проф... к фрау Ильзе? - К кому? А-а... нет, нет. Чего ради? Нам нужен человек на "Заксенверке", на должность переводчика в лагере восточных рабочих. Там, видишь ли, существует организация, но связь ее с нашими товарищами может надежно идти только через переводчика. - Неужели там никто не знает языка? - Да нет, дело не в этом! Немцам запрещено общаться с восточными рабочими - ну, естественно, в цеху всегда можно украдкой перекинуться словом-другим, - но речь идет о прочной, постоянной связи. Понимаешь? Только переводчик может иметь постоянное общение и с русскими, и с немцами, поэтому мы всегда стараемся подсовывать на эту должность своих людей, но откуда их взять? Очень немногие из наших товарищей знают русский, а восточных рабочих на должность переводчиков, как правило, не берут. - Почему же не берут? Мне предлагали быть переводчицей. - Когда? - Еще дома, когда регистрировалась в трудовом управлении, а потом уже здесь, в Германии, в Дрездене. Как только туда привезли - в начале сорок второго года. - Да, тогда еще брали, позже появились какие-то новые инструкции на этот счет. И потом другое - из "восточных" мало кто владеет немецким в достаточной степени. Словом, послать туда некого, поэтому и вспомнили о тебе... С кадрами у нас беда, понимаешь. После двадцатого июля так все прочесали... - Коммунисты ведь, я слышала, не участвовали? - Что из того, - Роберт пожал плечами. - Там уж не разбирали - кто участвовал, кто не участвовал. Имя Тельмана тебе известно? - Странный вопрос, товарищ Роберт. - Ну, так вот - он-то уж никак не мог участвовать, поскольку сидел в Бухенвальде уже десять лет, однако и его казнили в августе - заодно, так сказать. - Как, разве Тельмана казнили? А я и не знала... - Людмила помолчала, потом спросила: - Товарищ Роберт, я все-таки не очень понимаю - компартия всегда была в Германии такой сильной, как же могло получиться, что немецкие рабочие поверили Гитлеру? - Положим, поверили ему далеко не все рабочие, - возразил Роберт, шумно прихлебывая бульон. - Но кое-кому он головы заморочил, тут ты права. Что далеко ходить - был у меня братишка, младший. Он с детства все авиацией увлекался, просто помешан был на этом деле, и самой его святой мечтой было научиться летать. А тогда, в начале тридцатых, это было не так-то просто сделать. Имелся у нас в городе клуб планерного спорта, да только спорт этот был тогда самым что ни на есть господским - все равно что держать верховую лошадь или ездить в Альпы, чтобы побаловаться слаломом. Бешеных денег это стоило, летать на планере; сама понимаешь, рабочему пареньку оставалось только снизу любоваться... Ну ладно, а потом - Гитлер уже был канцлером - прибегает раз Карл-Гейнц со своей работы, он учеником работал в механической мастерской, и кричит, что его записали в планерный кружок, и это ни пфеннига теперь не стоит, а все оплачивает государство... Соображаешь, какая механика? Словом, занимался он в этом клубе, потом освоил моторное пилотирование, пошел в летное училище, окончил одним из лучших. Присвоили ему офицерское звание: лейтенант люфтваффе. Попробовал бы кто при нем слово сказать против нацистов! Я-то, понятно, пробовал, и не раз, но куда там. Без фюрера, говорит, я так и проторчал бы всю жизнь у верстака, а он дал мне все, о чем только можно было мечтать... С начала войны до сорок второго года мы не виделись, а потом - меня уже демобилизовали в таком вот виде - приезжает он в отпуск, довольный такой, "железку" получил за Крит... Опять у нас с ним разговора не получилось. Теперь, говорит, только вот добьем русских, Англия тогда сама лапки кверху, а с Америкой мы договоримся. Летом сорок второго была у нас с ним эта встреча - его как раз на Восточный перебросили из Африки; и я ему сказал: посмотрим, говорю, как это вы русских будете разбивать, ты-то России еще не нюхал, а я побывал с Готом под Тулой. Да, и через полгода приходит вдруг матери такая бумага: бывший лейтенант Карл-Гейнц Фрелих расстрелян по приговору военно-полевого суда за трусость и пораженческую пропаганду. Ну, трусость - это они пусть другим рассказывают, братишка у меня был отчаянный из отчаянных. А насчет пропаганды дело другое. Конечно, сознательно вряд ли он ее вел; просто, думаю, дошло наконец и до него, что к чему, ну он и высказался где-нибудь... без околичностей. Я позже говорил с одним из его сослуживцев; так они, оказывается, летали в Сталинград - туда возили боеприпасы и продовольствие, а оттуда забирали раненых. Неудивительно, что у Карла в конце концов сорвало резьбу... видеть все это своими глазами - тут и самый осторожный не утерпит, а брат был вообще человек отчаянный, самого черта не боялся. - Да, - сказала Людмила, помолчав, - трагическая история. - Таких историй тысячи. Хотя многие, конечно, так и померли, ничего не поняв. А я к чему это вспомнил - ты вот спросила, почему, мол, немецкие рабочие поверили Гитлеру... Много тут было причин, Труде, с ходу не разберешься. Ну, ладно! Значит, с этим твоим делом: обсуждали мы твою кандидатуру долго, были довольно веские соображения и против, не скрою. Но все же решили попробовать - если ты, конечно, не передумала. - Я уже сказала - нет. Но вы уверены, что я справлюсь? - Мы на это очень рассчитываем. И верим тебе. - Спасибо, товарищ Роберт. Только я вот не знаю... Конечно, мне очень хотелось бы вернуться в Дрезден, но я ведь оттуда сбежала, и в трудовом управлении должна была остаться моя карточка... - Твое досье оттуда изъято, об этом позаботились прежде всего. Кроме того, теперь ты будешь там проходить по совершенно другому отделу - раньше ты была "восточная работница", теперь ты немка. Ничего общего! Ну, а если тебя смущает отсутствие опыта такой работы, то ведь каждый из нас когда-то пришел в подполье неопытным, верно? Решать самой тебе ничего не придется - тобой будут руководить люди, которые давно умеют это делать. От тебя потребуется одно: точно выполнять инструкции! Так, ладно... - Роберт посмотрел на часы. - Можно считать, мы договорились? - Да, конечно! - горячо заверила Людмила. - А когда мне... - Жди, ты все получишь, как только будет готово. А пока сиди тут, отдыхай, из дому не выходи, с Лангмайером на политические темы лучше не спорь. Это такой казуист, охмурит - сама не заметишь... Есть у тебя еще какие-нибудь вопросы, может быть - просьбы? - Одна, если можно. - Выкладывай, - разрешил Роберт, складывая аккуратно разглаженную вощеную бумажку из-под бутербродов. - Понимаете, это на всякий случай... Я вам напишу один адрес - русскими буквами, разборчиво, - и вы просто сообщите туда после войны, если... со мной что-нибудь случится. - Ну, девочка, ты совсем, видно, того, - Роберт, глядя на нее сожалеюще, посверлил пальцем свой висок. - Представь, что я вот сейчас выхожу отсюда, и меня берут на улице, а потом находят при мне адресок, разборчиво написанный русскими буквами. Соображаешь последствия? - В самом деле... Простите, я не подумала! - Вот это тебе прежде всего надо будет освоить: хорошенько думать, и думать вовремя. Иначе с тобой и впрямь "что-нибудь случится". И очень скоро! Ну, ладно, ладно, это уж я тебя пугаю, все будет в порядке, не волнуйся. Чей адрес хотела дать - родителей? - Да, мамин... - Все будет в порядке, - повторил Роберт. - Ну, а если что - война все-таки, мало ли как может обернуться, - мы сообщим... потом. Настоящее твое имя нам известно, откуда тебя привезли в рейх - тоже знаем, так что... Но ты об этом не думай! - он подмигнул ей ободряюще. - Выше голову, товарищ, в Дрездене тебя все время будут подстраховывать... Она прождала два дня, а на третий - одиннадцатого февраля - утром явился паренек в серой униформе флакхельфера.* ______________ * Flakhеlfеr (нем.) - допризывник, проходящий стажировку в частях ПВО. - От Роберта, - сказал он, хмурясь от старания выглядеть суровым, и вручил плотный конверт, - Здесь направление на работу, вы сдадите его в отдел кадров "Заксенверке", а также железнодорожные билеты и разрешение на въезд в протекторат. - Но зачем мне, простите, въезжать в протекторат? Роберт сказал, что я еду в Дрезден! - Так точно, через Вену и Прагу. Это дольше, но безопаснее - те линии бомбят реже. Ваш поезд - Штутгарт-Вена, сегодня в двадцать один тридцать, с вокзала на Орлеанплац. Знаете, как туда доехать? Отсюда любым трамваем до площади Одеон, а там пересядете - вам укажут, на какой, налево, через Хофгартен. В Дрездене остановитесь по адресу, который Роберт вам дал. Вы его запомнили? - Да, да, конечно. - Вам надо будет сойти с поезда в Штрелене, это последняя остановка перед... - Спасибо, я очень хорошо знаю Дрезден. Роберт просил что-нибудь передать? - Нет, только сказал, что желает успеха. И я тоже! Еще больше нахмурившись, флакхельфер почтительно пожал протянутую Людмилой руку, покраснел до корней волос и вышел. На вокзал Остбанхоф Людмила приехала заранее. Поезд из Штутгарта опаздывал, в залах ожидания было не протолкнуться, и она сидела на перроне на своем чемоданчике, совершенно окоченев от холода. - Алло, Трудхен, - раздался рядом простуженный голос. Вздрогнув от неожиданности, Людмила подняла голову - перед ней стоял ее аугсбургский знакомец "Джонни" Гейм. Вид у юного аристократа был плачевный - куцая не по росту коричневая шинель тодтовца, огромные ботинки и зеленая солдатская пилотка, для тепла отвернутая краями на уши. - Боже, на что ты похож! - воскликнула Людмила. Она встала и протянула Гейму руку, которую тот поцеловал, элегантно изогнувшись. - Все-таки, значит, ты выбрал это? - Как видите, - он вздохнул и показал нашитую на левом рукаве пониже локтя черную полоску с белыми готическими буквами: "Deutscher Volkssturm - Wehrmacht", отдал честь и попытался щелкнуть каблуками своих гигантских штиблет. - Фольксштурмист второго призыва Гейм - по приказанию!.. Вот так-то, моя дорогая. Как говорится, из двух зол... Здесь хоть есть некоторые шансы - нас все-таки отправляют на Западный. А вы куда перебазируетесь? И что вы вообще делаете в Мюнхене? - Я, вероятно, буду здесь жить... а сейчас еду к одной родственнице - в Вену. - Ах, Вена, - опять вздохнул Гейм. - Какой это был сказочный город до аншлюсса! Однако вы совершенно замерзли, пойдемте, я угощу вас так называемым эрзац-глинтвейном, разумеется безалкогольным. Он поднял ее чемоданчик и вкрадчивым движением взял Людмилу под руку. - Еще вчера я был счастливым обладателем целой бутылки коньяка, - сказал он. - Но перед посадкой в эшелон, во время проверки личного имущества, наш группенфюрер заглянул ко мне в рюкзак и, хотя бутылка была тщательно завернута, все же ее обнаружил. В таких случаях солдату остается только предложить начальству угощение. Словом, коньяка у меня больше нет, а группенфюрер теперь со мной на "ты". - Но, Джонни! Если ты пьешь коньяк с генералами, неужели тебе не могли по знакомству выдать хотя бы приличные сапоги? Потому что штиблеты у тебя совершенно как у Чарли Чаплина. - Дорогая, вы заблуждаетесь. Группенфюрер в фольксштурме - это отнюдь не то, что в войсках СС. У нас группенфюрером зовется командир группы численностью до девяти человек. - Ах вот что. Я думала, ты вращаешься в высших сферах. - Нет, с некоторых пор стараюсь их избегать. - Это и есть ваш поезд? - спросила она, увидев за немытыми окнами вагона несколько унылых физиономий. - Да, целый эшелон старичья. Торчим тут уже пять часов, всем на потеху... Знаете, Трудхен, единственное, что меня отчасти примиряет с баюварами, это чувство юмора. Берлинцы, конечно, тоже за словом в карман не лезут, но уж если выскажется мюнхенец... Сейчас я вам покажу, как аборигены отреагировали на появление нашего "народного" воинства... выразив заодно и свое отношение к разговорам насчет нового чудо-оружия, с помощью которого доктор Геббельс хочет ко дню рождения фюрера разом покончить с армиями противника как на Западе, так и на Востоке. Сейчас увидите - это, кажется, тот вагон... Дойдя до следующего вагона, он остановился и сделал приглашающий жест. Людмила не смогла удержаться от смеха: на зеленой стенке были ясно видны следы крупной и плохо стертой надписи мелом: "Statt neue Waffen - alte Affen".* ______________ * "Вместо нового оружия - старые обезьяны" (нем.). - Ну как? - спросил Гейм. - По-моему, это великолепно - суметь в пяти словах так исчерпывающе охарактеризовать наше положение. И при этом, заметьте, автор ничего не преувеличивает: большинство моих товарищей по оружию начинало свой боевой путь еще под Верденом, Видели бы вы этих мафусаилов! Пока я являюсь самой молодой обезьяной в эшелоне, но говорят, что на месте нас усилят пополнением из школьников. И может быть, даже школьниц, что было бы еще приятнее. Согласитесь, только фюреру могла прийти столь гениальная идея - сочетать юную отвагу с мудростью старцев... - Ты поосторожнее, - негромко сказала Людмила, - у баварцев есть чувство юмора, согласна, но среди шпиков может случайно оказаться и не баварец... Болтая, они дошли до киоска, где продавали согревающие напитки, и стали в длинную очередь. - Как поживает Гудрун? - спросила Людмила, вспомнив лагерную приятельницу Гейма. - Поживает - это не совсем то слово, я бы сказал, - ответил он. - Но вообще, надеюсь, с ней все в порядке. Она ведь даже не успела особенно нагрешить - по нынешним-то масштабам! - Не понимаю. Где она? - Кто может сказать это с уверенностью? - Гейм пожал плечами. - В раю, надо полагать. Она погибла в ноябре - ну да, ровно через две недели после вашего визита в лагерь. Вы же слышали, был террористический налет на Аугсбург - потом даже Геббельс приезжал. - Бедная девочка... Не зря, выходит, она так боялась. Что - весь лагерь разбомбили? - Нет, лагерь цел. Дело в том, что она в тот вечер была у меня на Катариненгассе, и мы пошли в бункер. А бункер получил прямое попадание. Ну, некоторым удалось выбраться наружу, в том числе и нам, и наверху ее убило у меня на глазах... Они едва успели выпить по стакану "глинтвейна", по вкусу похожего на горячий морс, как радио объявило о прибытии венского поезда, и в толпе ожидающих началось смятение. Гейм подхватил чемоданчик, и они тоже побежали. "Внимание, внимание, - хрипло каркал громкоговоритель под сводами вокзала, - скорый поезд Штутгарт - Вена прибывает на седьмую платформу, отъезжающим приготовить проездные документы..." Длинные коричневые пульманы уже катились вдоль перрона, плавно замедляя ход. У дверей сразу образовалась свалка. - Придется подождать, - сказал Гейм, - сейчас вас просто затопчут. Пока попрощаемся, Трудхен. - Всего доброго, Джонни, - сказала Людмила. - Желаю тебе всего самого доброго и постарайся дожить до конца войны... - Это, боюсь, будет не так просто, но я постараюсь, - заверил он. - Хотя бы ради того, чтобы уехать из этого сумасшедшего дома, этой проклятой взбесившейся Европы. К счастью, у меня есть родственники в Соединенных Штатах и даже, кажется, в Аргентине. Ну, идемте, я вам помогу забраться в Ноев ковчег... Очутившись наконец в тамбуре, Людмила помахала Гейму рукой, получила в ответ меланхоличный воздушный поцелуй, и бравый фольксштурмист медленно поплыл назад вместе с перроном. Прижав к груди чемоданчик, Людмила стала пробираться в коридор, со страхом думая о предстоящем путешествии. "Скорым" штутгартский поезд был лишь номинально - он то и дело останавливался, иногда подолгу простаивая на перегонах. Пассажиры, в большинстве военные, относились к этому философски, видно было, что они уже давно разучились спешить куда бы то ни было. Они ели, пили, удушливо воняли эрзац-сигаретами, рассказывали бородатые анекдоты про Геббельса. Людмила до полуночи простояла в коридоре, едва держась на ногах от духоты и усталости; потом какой-то подвыпивший артиллерист начал громко поносить своих камрадов, чьи свинячьи зады благополучно нежатся на мягком, тогда как за дверью купе торчит молодая женщина в трауре - явно вдова солдата. Камрады расчувствовались, освободили место и даже предложили угощение, от которого Людмила отказалась. Утром была пересадка в Вене. Поезд на Прагу уходил с другого вокзала через несколько часов, Людмила сдала чемоданчик на хранение и вышла пройтись. Было довольно тепло, но пасмурно, как и в Мюнхене; безоблачное небо она в последний раз видела, когда уезжала из Мариендорфа, а все последние дни земля была надежно укрыта низкой облачностью. К счастью, подумала Людмила, а то еще и под бомбежку можно было бы угодить. После мрачного полуразрушенного Мюнхена Вена выглядела почти мирным городом, развалин было мало, толпа казалась беззаботной, война напоминала о себе лишь плакатами. На стенах белели листы с черным распластанным орлом: рейхслейтер Борман призывал германских женщин и девушек вступать в фольксштурм, дабы оборонять священную землю фатерланда. С афишной тумбы, круглой и старомодной, вероятно помнящей "веселую Вену" престарелого короля-кесаря, смотрели героические - крупным планом - лица в киверах наполеоновских времен: рекламировался новый фильм УФА "Кольберг", недавно впервые показанный на Атлантическом фестивале в осажденной американцами Ла-Рошели. Тут же был расклеен приказ о мобилизации жителей Вены на строительство оборонительных рубежей: русские были в полутораста километрах отсюда, у Эстергома. Людмила рассчитывала приехать в Дрезден утром тринадцатого, но поезд, вышедший из Вены после обеда, к утру не добрался и до Праги. Здесь еще чаще были остановки, и почти на каждой в вагон входил патруль - начиналась проверка документов. Иногда это была военная полиция, иногда полевая жандармерия, иногда агенты гестапо в штатском - все почему-то в кожаных пальто и офицерских сапогах, в одинаковых тирольских шляпах. Иногда мимо купе проходили военные в незнакомой форме, с бело-красными шашечками на рукаве. Соседка объяснила, что это "глинковцы" - словацкая полиция. Пассажиров в этом поезде было сравнительно мало, почти исключительно немцы. Безлюдными - если не считать серо-зеленых мундиров - выглядели и пробегавшие мимо станции с чешскими названиями. Протекторат казался вымершим. Интересно, где сейчас Зойка, подумала Людмила. Севернее Праги снова была зима, пятнами лежал снег на пустынных полях, часовые у мостов кутались в шинельки, приплясывали на месте, поворачиваясь спиной к ветру. На одной из остановок Людмила купила газету - обозреватель туманно писал о "сговоре большевиков и плутократов" в Ялте, заметки сообщали о новых террористических налетах, о тяжелых оборонительных боях за Кюстрин, о беспримерном нордическом мужестве защитников Будапешта. "Когда-то нам с Таней представлялось, каким сплошным праздником будут последние месяцы войны", - подумала Людмила, опустив газету и глядя на безрадостный ландшафт за окном. Что ж, вот они - эти последние месяцы... А для нее все только начинается. Не поздновато ли? Таня, наверное, стала подпольщицей тогда же, сразу... Впрочем, что считаться. Одних война призвала раньше, других позже, дело ведь не в этом. Важно, как ты откликнешься на этот призыв и что сможешь сделать, ведь и в самый последний день войны кто-то совершит подвиг, кто-то погибнет, кто-то окажется трусом... ГЛАВА 7 Замысел родился вскоре после высадки в Нормандии. Трудно сказать, кому принадлежит честь авторства - начальнику ли британского Бомбардировочного командования маршалу Гаррису, или самому Черчиллю, или его ближайшему другу, теоретику воздушного террора, физику Линдмэну. Так или иначе, мысль была высказана и показалась интересной; сводилась она к тому, чтобы в правильно выбранный момент ошеломить противника беспрецедентным по силе и жестокости ударом с воздуха. Такой удар должен был подорвать у немцев волю к сопротивлению, облегчить задачу союзным экспедиционным армиям. Армии продвигались медленно: после целого месяца боев глубина захваченного плацдарма не превышала еще сорока километров. И это при том, что войска командования "Запад" были отнюдь не самыми боеспособными соединениями - элита вермахта гибла в те дни на Восточном фронте, безуспешно пытаясь сдержать молниеносный шквал русского наступления. Началось оно двадцать третьего июня, а третьего июля уже был освобожден Минск - в двухстах пятидесяти километрах западнее исходного рубежа... Сравнение напрашивалось само собой, и оно было не в пользу союзников. Замысел "воздушного нокаута" приобретал, таким образом, новый аспект: помимо чисто военных выгод, он сулил и политические. Во-первых, перед всем миром не лишне было рассеять вредное заблуждение, будто главный вклад в дело разгрома нацизма сделали русские. Во-вторых, хотя немцы уже давно испытали на себе, что значит современная воздушная война, урок не мешало повторить - чтобы лучше запомнился. И в-третьих - самое, может быть, главное, - пришло время показать Сталину, что Запад умеет не только производить средства разрушения, но и пользоваться ими. Идея родилась в британском уме, но американцам пришлась по вкусу. Правда, за океаном ей суждено было вызревать еще целый год, прежде чем она расцвела грибовидным облаком; до этого, однако, ее сумели проверить на европейской земле - может быть, не столь сенсационным, но не менее страшным образом. Одновременно с возникновением идеи встал и практический вопрос - как и где ее осуществить. Американцы, несколько опережая события, предложили сразу: только атомный удар, и только по Дрездену. Через лиссабонскую агентуру Герингу намекнули, что в скором времени может последовать официальный ультиматум. Геринг не отреагировал, очевидно не поверив, сочтя за блеф. Отчасти это и было блефом: в Лос-Аламосе обещали создать транспортабельное устройство лишь к весне сорок пятого, никак не ранее. Атомная бомба, следовательно, пока отпадала. Но были обычные, а с обычными бомбами - если умело ими воспользоваться - можно достичь весьма впечатляющих результатов. Британская промышленность, например, освоила выпуск сверхтяжелых фугасок "большой шлем" весом в шесть тонн; бомбы эти предназначались для разрушения подводнолодочных укрытий, сооруженных немцами в Лориане и Сен-Назере, но появились слишком поздно. Иногда их сбрасывали для устрашения, по одной-две штуки, чудовищные воронки действительно выглядели устрашающе. А если высыпать сразу пять-шесть сотен, да еще хорошо подобрав цель - какой-нибудь старый, плотно застроенный и густонаселенный город, предпочтительно не тронутый до сих пор? Это действительно будет ошеломительное show,* поистине гром с ясного неба. Так появилось и кодовое название: операция "Удар грома". ______________ * Зрелище, спектакль (англ.). С ней, впрочем, не спешили. Следовало все хорошо обдумать, да и особой срочности пока не было; если видеть главный смысл в психологическом воздействии на русских (а именно этот аспект замысла постепенно приобретал все большее значение), то лучше было провести операцию буквально у них под носом, то есть дождаться, пока они вступят на территорию Германии, и "пульверизировать" какой-нибудь крупный город на пути их наступления, чтобы они вскоре смогли своими глазами увидеть, как это выглядит. В процессе обдумывания решили отказаться от шеститонных фугасок - консерватизм британского мышления взял верх. "Большой шлем" - это, конечно, эффектно, но эффективнее окажется простая дешевая "зажигалка". Фугасные бомбы дают в среднем полгектара разрушений на тонну сброшенного веса, а зажигательные - до полутора. Да и жертв будет больше: медицинская статистика давно установила, что при воздушном налете 15 процентов убитых гибнет от осколков и под развалинами домов, 15 процентов - от ожогов, а большинство - до 70 процентов - от удушья, вызванного нехваткой кислорода. При обработке населенного пункта самыми мощными фугасками достаточно спрятаться в подвал, чтобы иметь реальный шанс выжить, но добавьте к этому хороший пожар, и из нетронутых убежищ придется извлекать одни трупы - целенькие, без следов внешних повреждений. И трупов будет много, очень много. В Гамбурге, после недели следовавших одна за другой бомбежек, их оказалось около шестидесяти тысяч. А вызвать хороший пожар проще простого, эта техника уже отработана в деталях. Первый эшелон бомбардировщиков сбрасывает фугаски - не обязательно даже тяжелые, достаточно по 250-500 килограммов. Затем на дома, уже лишенные крыш и остекления, второй и третий эшелоны обрушивают град зажигательных бомб, фосфорных и термитных вперемешку. Четырехмоторный "Ланкастер-X", грузоподъемностью в 6360 килограммов, берет на борт до тысячи штук термитных зажигательных бомб в кассетах; отправьте на цель пятьсот таких машин, и вы получите полмиллиона очагов загорания. Допустим, половина сгорит во дворах и на проезжей части улиц, а половину из упавших на крыши успеют обезвредить дружинники, - все равно, более ста тысяч пожаров, разгорающихся одновременно, - этого вполне достаточно. Тем более что дружинников на крышах после фугасного удара уже не останется, и крыш как таковых тоже не будет, будут лишь голые стропила, чердаки с легковоспламеняющимися материалами, а ниже - вскрытые ударной волной этажи без дверей и окон, где сквозняки мгновенно раздуют малейший огонек. А потом сквозняки будут усиливаться и набирать силу, потому что интенсивное горение требует такого же интенсивного притока воздуха, и воздух начнет притекать быстрее и быстрее, уже не сквозняками, а ветром, постепенно переходящим в бурю, в ураган со скоростью до 400 километров в час. Отдельные очаги пожаров очень скоро сливаются в одно сплошное раскаленное горнило, все сильнее раздуваемое со всех сторон, с температурой в центре до тысячи градусов - это смогли установить по оплавленной поверхности кирпичей на руинах Гамбурга. Именно там, при выполнении операции "Гоморра" в июле сорок третьего года, впервые наблюдалось это стихийно возникшее явление, названное "огненным штормом"; заинтересовавшись им и сразу оценив скрытые в нем возможности, британские специалисты по воздушной войне скоро научились вызывать его в любом заданном масштабе - тремя месяцами позже это было сделано при бомбежке Касселя. Так, шаг за шагом, замысел становился детально разработанным планом. Тактика была ясна, местом осуществления решили сделать Берлин плюс еще один город в будущей советской зоне оккупации - какой именно, предстояло уточнить в последний момент. Список возможных целей, представленный маршалом Гаррисом начальнику штаба Королевских воздушных сил сэру Чарльзу Порталу, включал в себя Веймар, Эйзенах, Позен, Эрфурт, Хемниц, Лейпциг, Бреслау, Галле, Дрезден и Магдебург. Что касается даты, то она теперь напрашивалась сама собой. Длившиеся всю осень переговоры о встрече "большой тройки" закончились наконец договоренностью провести конференцию в первых числах февраля, в Ялте. Именно к этому событию, решил Черчилль, и надо приурочить "Удар грома" - возможно, Сталин проявит большую сговорчивость. Операцию решено было провести в два этапа: дневной удар американской Восьмой воздушной армии по Берлину и ночной - пятью авиагруппами британского Бомбардировочного командования - по второй (еще не намеченной) цели. В субботу третьего февраля, накануне открытия Ялтинской конференции, тысяча четыреста "летающих крепостей" беспрепятственно, почти без потерь, проникли в воздушное пространство внутренних областей рейха. Главный бомбовый поток пошел на Берлин, пока четыреста самолетов осуществляли отвлекающий налет на Магдебург. Разрушения в столице были огромными, но в целом ожидаемого эффекта налет не произвел - Берлин бомбили уже так давно и так часто, что было время привыкнуть. Чтобы поразить мир, теперь уже требовалось нечто другое. Поэтому вечером четвертого из Воронцовского дворца в Алупке в Лондон полетела радиограмма, зашифрованная личным кодом британского премьера: "Удар грома - Дрезден - исполнение немедленное". Немедленному исполнению, однако, воспрепятствовала погода. Всю эту неделю над Центральной Европой стояла низкая облачность толщиной до трех километре", что делало проведение дальнего ночного рейда практически неосуществимым. Лишь двенадцатого - когда совещание "большой тройки" уже закончилось - синоптики пообещали на завтра с утра несколько часов хорошей видимости. При дневном свете, как известно, английские тяжелые бомбардировщики не летают; началась заправка машин на аэродромах американцев. Утром тринадцатого, когда сотни "крепостей" стояли на взлетных полосах в готовности номер один, с залитыми под горловину баками и полным грузом в бомбовых отсеках, погода опять стала портиться. Вылет был отменен. Только около полудня синоптики сообщили, что вечером, между двадцатью одним часом и двумя пополуночи, небо над Дрезденом будет чистым. Тотчас же личному составу 1-й, 3-й, 5-й, 6-й и 8-й авиагрупп Бомбардировочного командования объявили боевую тревогу. На базе RAF* в Конингсби предполетный инструктаж окончился в пятнадцать часов. Лейтенанта Топпера вызвали к командиру вместе с несколькими другими штурманами 627-й эскадрильи, входящей в состав специальной авиагруппы самолетов наведения, так называемых "следопытов", - летали они на легких скоростных бомбардировщиках. ______________ * Сокр. от "Royal Air Force" (англ.) - Королевские воздушные силы. - Я хотел бы еще раз уточнить некоторые детали задания, - сказал комэск, раздернув занавеску перед картой. - Осветители идут по маршруту первого эшелона с десятиминутным опережением. Головная машина взлетает в семнадцать тридцать - значит, в двадцать два ноль-ноль они будут над целью. Выведение на цель всех эшелонов производится радионавигационной системой "Лоранс"* - штука это новая, по сути дела мы впервые применяем ее в таком глубоком рейде. Будем надеяться, что наши мудрецы-электронщики не подкачали; если все сойдет успешно, осветители будут над Дрезденом одновременно с вами. Ведущим отряда целеуказания летит лейтенант Топпер. ______________ * Сокр. от "Long Range Aeronavigational System" (англ.) - аэронавигационная система дальнего действия. - Слушаюсь, сэр, - отозвался лейтенант. - В двадцать два ноль-ноль осветители подвесят парашютные бомбы, в двадцать два ноль пять вы начнете обозначивать точку прицеливания красными целеуказателями типа "карпет", в двадцать два пятнадцать первый эшелон атакует цель. Непосредственно руководить сбрасыванием по сектору будет мастер-бомбардир Пятой авиагруппы. Теперь попрошу внимания. Пожалуйста, сержант, шторы. - Слушаюсь, сэр! В комнате стало темно, потом рядом с картой вспыхнул белый прямоугольник освещенного экрана, криво поползла сетка городских кварталов, снятых с воздуха. Изображение выровнялось и установилось, показав в центре вычерченный белым сектор с углом немногим менее 90o и радиусом в 2400 ярдов - эта цифра была аккуратно надписана от руки, так же как и радиусы двух концентрических окружностей вокруг вершины сектора - 250 и 500 ярдов. Снимок был четкий и детально проработанный, несмотря на сильное увеличение проекционного аппарата. - Как видите, - продолжал командир эскадрильи, - здесь дана одна точка прицеливания вместо обычных двух или трех. Поскольку самолеты выходят на нее с разных боевых курсов, зона поражения образует вот такую веерообразную фигуру... площадью около трех квадратных миль. Фактически она может оказаться несколько большей. Эту тактику мы уже применяли осенью при налете на Бремерхафен, и она дала отличный результат. Здесь только важно не ошибиться! С аэрофотоснимками Дрездена вы имели возможность детально ознакомиться за эту неделю; точка прицеливания, как видите, находится рядом с линией железной дороги, чуть левее крайнего из четырех мостов через Эльбу, - комэск подошел к экрану и, стоя сбоку, трогал указкой называемые объекты. - Этот мост - двойной, железнодорожный и для городского транспорта, с другими его не спутаешь. Тем более что здесь отчетливо видна поднятая линия полотна, оно переброшено через улицы по Путепроводам. Сооружение, которое вы видите в круге, это стадион - его тоже ни с чем не спутаешь, разве что с Цвингером - есть у них там такая штука вроде открытого театра, вот она - видите, правее и ниже... Топпер, постарайтесь не промахнуться, первый целеуказатель надо сбросить прямо на середину арены... Топпер машинально пробормотал: "Постараюсь, сэр". Выбор точки прицеливания казался ему странным. За девять дней он действительно хорошо изучил аэрофотоснимки и план Дрездена, внимательно проштудировал полученную из разведотдела документацию. Дрезден, конечно, с каким-нибудь Эссеном не сравнишь, но все же это шестой по значению промышленный город Германии, производящий точные приборы, взрывчатые вещества, медикаменты, парашютный шелк, электронное оборудование и многое другое. В Дрездене есть большой арсенал, громадные казарменные комплексы, прекрасно оборудованная сортировочная станция. Все это, естественно, расположено по периметру жилой зоны, а намеченная площадь поражения ограничена центром города и не затрагивает ни одного из объектов, имеющих военную ценность... - ...Чтобы надежнее обеспечить успех операции, - продолжал комэск, выключив проектор и распорядившись поднять шторы, - начиная с двадцати часов будут производиться отвлекающие налеты на Бонн, Дортмунд, Лейпциг и Нюрнберг. Впрочем, это, скорее всего, перестраховка: разведывательный рейд месяц назад показал, что город практически не располагает средствами ПВО. Напомню еще раз: запасной цели на сегодня нет, так что это должен быть Дрезден и только Дрезден... Что-то в этом есть странное, опять подумал лейтенант Топпер. Почему именно этот город, если пренебрегают военными объектами? Хорошо было бы спросить, но таких вопросов начальству не задают. Выходя из комнаты, он все же не удержался и спросил - не командира, правда, а младшего лейтенанта Брукса, который в этот момент оказался с ним рядом. Весельчак Брукс рассмеялся. - Старина, не ломай себе голову, - ответил он. - Мало ли может быть причин? Представь, например, что в Дрездене с начала войны застряла теща какого-нибудь маршала авиации - естественно, бедняга хочет обеспечить себе спокойное будущее... Опоздание нарастало, как снежный ком. В Тетшене, у самой границы, поезд простоял несколько часов, пропуская эшелоны из Западной Богемии. В половине шестого прибыли наконец на пограничную станцию - опять началась проверка документов, на этот раз особенно придирчивая. Людмила спокойно протянула очередному гестаповцу свои бумаги - в дороге их проверяли так часто, что она уже перестала опасаться. Сошло и на этот раз: внимательно просмотрев все печати и отметки, гестаповец сложил документы аккуратной пачечкой и вернул Людмиле, буркнув "в порядке". После его ухода она все же перевела дух с облегчением. Теперь уже было совсем близко, эти места она знала наизусть. Единственная попутчица сошла на границе, Людмила выключила свет, подняла маскировочную шторку - за холодным стеклом грохотала тьма, прочерченная искрами из паровозной трубы, изредка пробегали тускло освещенные синими фонарями перроны маленьких станций и полустанков: Шмилка, Криппен, Бад-Шандау, Кенигштейн, Велен... Долгое ее путешествие подходило к концу. После платформы Дрезден-Рейк Людмила собрала в сумку туалетные принадлежности, достала из багажной сетки свой чемоданчик, - на следующей, в Штрелене, ей выходить. Уже застегивая пальто, она вдруг сообразила, что остановок не было ни на одной из пригородных станций - ну конечно, это же поезд дальнего следования! Вот и первый пункт, не предусмотренный инструкцией; не срывать же теперь стоп-кран... В девятом часу поезд медленно вкатился под высокие гулкие своды вокзала Дрезден-Главный. Вместе с группой навьюченных снаряжением солдат Людмила прошла мимо загнанно сипящего паровоза, у высоких красных колес возился с фонарем смазчик, девчонка в замасленной железнодорожной форме переговаривалась с высунувшимся из окна будки машинистом. "А то забирайся, поедем вместе в Берлин!" - крикнул он с певучим австрийским акцентом, показывая белые зубы. Неосознанная тревога ударила Людмилу в сердце - она так мечтала поскорее очутиться в Дрездене, а сейчас ей вдруг захотелось вернуться в свое купе и не выходить до самого Берлина. Действительно, почему ей не дали задания туда, где погиб Эрих... У выхода вниз, на перроны нижнего яруса, шла проверка документов, пассажиры сгрудились кучей, солдаты шумели. Людмила, ожидая, пока очередь рассосется, отошла в сторону. Поразительно, до чего одинаковую картину видишь теперь на всех вокзалах Германии - толчея, давка, одни рвутся куда-то с очумелым видом, другие сидят равнодушно и отрешенно - видно, уже не первый день, расхаживают патрули, настороженно оглядывая лица, у питательных пунктов толкутся военные транзитники. Всюду одно и то же - и в Аугсбурге, и в Мюнхене, и в Вене, а здесь так и вовсе. На соседнем пути - видно, давно уже неисправном и неиспользующемся - расположились беженцы, какие-то солдаты подозрительно распущенного вида, без ремней, в сборном обмундировании. Вечер был холодный, и между рельсов, уже тронутых ржавчиной, гор