место  Музафар-бея  назначили  вашего  старого  друга  --  Сали
Сулеймана. Он-то и потребовал вашего обмена.
     --  Так, значит, Сулейман  начальник  отдела!  -- обрадовано воскликнул
полковник и закашлялся.
     -- Не  надо так  волноваться,-- тихо произнес Мустафа Усманов.-- У  вас
все  плохое  теперь позади,  а впереди много светлого  и  радостного. Завтра
утром мы с вами  поедем в один  из черноморских портов, а  там  на  пароходе
поплывем в нашу столицу. Вы ее теперь не узнаете.
     "Неужели это не сон? -- думал Гафаров.-- Неужели я снова буду свободным
человеком и смогу ходить куда захочу?! Буду, как прежде, бывать на банкетах,
в театрах,  ужинать в отеле "Золотой олень", спать на подогретых простынях и
встречаться с женщинами?!"
     От этих мыслей  кровь ударила ему в голову. Рамазан улыбнулся  и, чтобы
не прерывать милой беседы, как бы между прочим спросил:
     --А  не скажете  ли  вы,  уважаемый  Мустафа, -- если, конечно, это  не
секрет,-- на кого меня обменивают?
     --  Извините, но  обменивают  не  вас, а  Османа  Шерафеттина на  Павла
Каратомерова.
     -- В таком случае не понимаю, при чем тут я?
     -- Вы?  Видите ли... Этот Павел Каратомеров --  очень крупная фигура, и
за него дают Османа  Шерафеттина, ну  и вас... если можно так  выразиться...
вместо довеска.
     --  Что?!  --  воскликнул  Гафаров и,  вскочив  на  ноги, заметался  по
комнате. Ему показалось, будто его ударили хлыстом по лицу.
     -- Нет!  -- вдруг закричал  он.-- Я никуда  не  поеду!  Вы  не посмеете
обменять меня насильно!
     -- Что с вами? -- спросил атташе и тоже поднялся.
     -- Ничего. Ровным счетом ничего,-- сдерживая себя, ответил полковник.--
Я прошу вас передать моим коллегам, что Гафаров -- выжатый лимон, изношенная
перчатка, труп. Его  незачем и не для чего  обменивать. Он не может уже дать
родине ни грамма пользы...-- И, припав  к  подоконнику, Рамазан  закрыл лицо
руками.
     --  Успокойтесь,  успокойтесь  же,-- сказал  атташе.--  Нельзя  в такой
радостный момент впадать в истерику.
     -- Извините... Нервы... Восемь  лет...  Это  слишком много  для  одного
человека,-- пояснил Гафаров.
     --  Простите,  мне  кажется,  мы  отвлеклись  от основной  темы,  Итак,
разрешите  продолжать,  На  меня, как на  официальное лицо, возложили миссию
доставить вас на родину. Вы понимаете, что если мы поедем на одном пароходе,
то  будем  находиться не только в  разных  каютах, но  и в  разных  классах.
Подходить ко мне во время пути не следует. Я  думаю, это вам понятно. В силу
некоторых, быть может, случайно сложившихся обстоятельств, мы стоим с вами в
настоящее время  на  разных ступенях.  Полагаю,  мое  предупреждение вас  не
обидело.
     Эти слова  окончательно  вывели  Рамазана из равновесия. Ему мучительно
захотелось  показать  вывезенный  из Соловков уникальный  александрит  этому
жирному  индюку   и  крикнуть,  что  Гафаров  будет  на  родине  богачом,  а
чиновник--лебезящим перед ним пресмыкающимся! Он взглянул на выхоленное лицо
атташе, на его  тонкие  пальцы с  выкрашенными хной ногтями  и  подумал:  не
сказать ли этой "важной персоне", что оба они -- птицы одного полета?
     --  А  не ответите  ли вы мне,--  спросил  Рамазан,--  почему некоторые
аккредитованные полпреды и атташе могут безнаказанно заниматься шпионажем?
     -- Если  в комнате нет часового, из этого не следует,  что нас никто не
слышит,-- сдержанно произнес атташе.
     -- Почему эти счастливчики,-- все более воспламеняясь, почти выкрикивал
Гафаров, -- пользуются правом неприкосновенности  личности?  Кто придумал им
эту бесчестную привилегию?  Чем  они  лучше  нас,  профессиональных шпионов,
рискующих жизнью?!
     -- Извините, господин полковник, я отказываюсь продолжать с вами беседу
на тему, не имеющую  никакого  отношения к  вашему личному делу. Меня на это
никто не  уполномочивал.  --  И,  помолчав, добавил: --  Судя  по  всему, вы
отказываетесь ехать на родину?
     --  Да!  И скажите  моим друзьям,--  задыхаясь,  ответил  полковник, --
передайте им, что я, знаете, привык жить за решеткой, привык в тюрьме ходить
на  прогулку по  кругу, как цирковая лошадь по  манежу. Мне все  это безумно
нравится, и  я  не  хочу  расставаться  с предоставленной мне "привилегией".
Передайте  им также,  что  когда человек умирает, не  все  ли ему равно, где
умирать!
     -- Имею честь откланяться,-- сказал атташе и вышел из комнаты.
     ...Обратно в Соловки Гафарова везли по этапам. По прибытии он был уже в
безнадежном состоянии.
     За  день  до  смерти  умирающий  полковник  попросил  часового татарина
Хадзыбатыра пригласить к нему игумена монастыря по весьма важному делу.
     Святой отец не замедлил явиться.
     -- Вот тот  драгоценный камень,--  пробормотал умирающий полковник,-- о
котором говорили...  А ваш церковный цилиндр лежит на дне моря в семи  шагах
от берега... против валуна, на котором я обычно отдыхал.
     Пораженный игумен схватил камень  и зажал его  в кулак,  как ребенок, у
которого хотят отнять игрушку.
     --Неужели?! -- воскликнул епископ. -- Как же вам это удалось?! Впрочем,
вы  по сыскной части  служить изволили, вам и  карты  в  руки. Завтра  же из
схимников  русалок  сделаю,  достанут  со дна моря митру драгоценную! --  И,
помолчав,  добавил:  --  А вор-то, ссыльный  монах,  Иуда,  намедни  в  лесу
удавился.  Украсть-то сумел, а потери не перенес. О том ножичком, подлец, на
березе начертал. На той, на которой, окаянный, повесился.
     Поблагодарив Гафарова за  неоценимую  услугу и пообещав прислать кварту
целебного церковного вина, его преосвященство удалился.
     Утром  полковник  Гафаров  умер в  своей  маленькой камере,  похожей на
каменный склеп.
     Похоронили  его у  южной стены  кремля, рядом  с  безвестными  героями,
попами-расстригами  и  монахами,  некогда  защищавшими  родину от  иноземных
захватчиков.
     А однажды, вместе  с прибывшими  в  бухту Благополучия  богомольцами, у
стен  кремля появился  какой-то  восточного  типа человек в чалме. На закате
солнца он расстелил у могилы Гафарова  старую черную бурку, стал  на колени,
поднял  руки  к холодному небу, и стены  православного монастыря  впервые за
сотни лет услышали молитву правоверных:
     "Ашхаду  ан  ла  иллаха  илла аллах.  Уо шхаду  анна  Мухаммедан расулу
аллах"*[ Нет бога, кроме аллаха, И Магомет -- его пророк.].


     <CENTER>

     <i>РАССКАЗЫ</I> </CENTER>
     <H2><b>Юность</B></H2>

     ам,  славной  украинской  девушке, я  посвящаю  этот  рассказ  о  нашем
путешествии по астраханской степи. Вы,  вероятно, помните о нем столько  же,
сколько  и   я.  Неизвестным   осталось   вам   лишь   одно  обстоятельство.
Обстоятельство, из-за  которого ваша жизнь могла тогда легко  оборваться.  К
счастью, случаю угодно было пощадить вас...
     Конечно, эту тайну  я  должен был открыть  вам  если  не тогда  же,  то
давным-давно, но годы мчались, как всадники, и некогда было обернуться. Лишь
теперь,  спустя  полвека,  вспомнилась  мне до мельчайших  подробностей наша
давняя случайная встреча.
     Когда   я   думаю   о  вас,  милая  Лида,  мне   совершенно   отчетливо
представляется бескрайний океан золотого песка, оранжевое солнце, кутающееся
в  мохнатую  тучу,  и  веселый  калмык,  едущий  рядом с  нашей  повозкой на
низкорослой лошаденке и поющий одну и ту же песенку:
     <i>Ах, как низко летит стая гусей!
     Побегу, догоню последнего,
     Вырву перо белое,
     Пошлю весточку любимой...</I>
     Когда  калмык с трудом перевел вам  слова этой песенки,  вы  заплакали.
Ваши слезы не удивили меня. Я считал  себя уже вполне взрослым мужчиной (так
как  я еще в  прошлом  году  окончил  реальное училище),  вы же  только  что
оставили   дортуар   Института   благородных   девиц,   забыв   там    томик
сентиментальных повестей Чарской и навсегда  распрощавшись со своими  милыми
наивными подругами. Ваш институт, заброшенный вихрем революции из Полтавы во
Владикавказ, должен  был эвакуироваться в Сербию от  "страшных" большевиков.
Вы, конечно, хорошо помните необычный разговор в тот январский день  с вашей
начальницей и случайную встречу со мной.  Как могло случиться, что вы, такая
тихая,  скромная девушка, с двенадцатью баллами по поведению, вышли вдруг из
повиновения и наотрез отказались покинуть  родину?!  Но  не  будем  забегать
вперед -- начнем все по порядку.
     В середине  января  1920 года я  бродил по городскому  саду  маленького
приветливого  городка  Владикавказа.  Городок  этот  расположился  на  обоих
берегах  шумного  Терека,  ворочающего   огромные  валуны   и  несущего   из
Дарьяльского  ущелья  обломки скал, сорванных  мощным  потоком необузданной,
вечно пенящейся горной реки.
     На  окраине  города,   за  чугунным  мостом,  Молоканской  слободкой  и
кадетским   корпусом,  начиналась   Военно-Грузинская   дорога,  связывающая
Предкавказье с Закавказьем.  Город  Владикавказ был  построен в 1784 году на
месте  осетинского  селения  Дзауджикау  и  фактически  являлся  крепостью и
форпостом для продвижения русских войск в глубь Кавказа.
     В  годы,  когда   я  учился  в  реальном  училище,  город   Владикавказ
представлял собой  сплошной зеленый сад:  огромный трек  с  двумя прудами  и
тополевыми  аллеями примыкал к  самому  Тереку, за которым сверкали  ажурные
окна  персидской  мечети,  увенчанной бирюзовым  куполом.  Городской  сад  с
ротондой  и  летним  театром,  фруктовые  сады,  скверы  и  бульвар главного
проспекта,  начинающийся  от  памятника  Архипу  Осипову   и  кончающийся  у
Осетинской  слободки,--  все  это было украшением Владикавказа.  Большинство
"отцов города"  были  отставные полковники и генералы, а также состарившиеся
петербургские  и  московские  чиновники,  накопившие  за  свою трудную жизнь
скромные  капиталы  и  удалившиеся  от суетного  света  в  тихую  предгорную
обитель.  Кроме   небольших  капитальцев,  отставные  генералы  и  чиновники
привезли  с  собой в провинциальный городок дородных  Татьян Кузьминичных  и
Полин Дормидонтовных с целыми выводками Олечек, Манечек,  Лизочек, Володей и
Шуриков. Молодое поколение, поступив в женские и мужские гимназии и реальные
училища, задавало тон в городе и увлекалось поэзией, театром и Шопенгауэром.
     В трудные  дни революции город, состоящий из центральных улиц, Шалдона,
Осетинской  и Молоканской слободок,  как  упавший  наземь праздничный пирог,
расслоился и распался на куски.
     Пролетарский  Шалдон  и Осетинская слободка  всеми  своими  помыслами и
деяниями  примкнули к большевикам,  а центр  города и  Молоканская слободка,
которую населяли в основном владельцы фруктовых садов и легковых извозчичьих
фаэтонов, оставались верны "единой неделимой".
     То,  что полгорода,  где  был лишь  один  медно  -  цинковый  завод  со
считанным  количеством  рабочих,  безоговорочно   примкнуло  к  большевикам,
являлось заслугой  С.  М.  Кострикова (Кирова) и  его  русских  и осетинских
друзей  --  убежденных  революционеров, живших в те  годы  в тихом заштатном
городке Владикавказе и накапливающих силы для борьбы с самодержавием.
     К  этому времени  Олечки, Танечки и Лизочки, закончив  свои гимназии  и
епархиальные училища,  повыходили  замуж --  кто за талантливого  присяжного
поверенного,   кто   за   блестящего   офицера,   а   кто   даже   за   сына
нефтепромышленника, случайно посетившего Владикавказ как раз в пору расцвета
Олечек и  Танечек.  Что  же касается Володей и  Шуриков,  то  они, возмужав,
разошлись  разными  дорогами: одни пошли  в юнкера,  другие  к  большевикам.
Прежние однокашники стали непримиримыми врагами.
     Итак,  я  продолжу  свое  повествование.  Гуляя по  городскому  саду, я
встретил  Костю Гатуева.  Мне хорошо было  известно,  что старший  его  брат
Николай работал  вместе с Кировым в газете "Терек" и что Сергей Киров  часто
бывал как в нашем, так и в их доме. Вспоминаю курьезный случай из жизни этих
двух журналистов. Газета "Терек" была либерально -  прогрессивной. Издателем
и редактором ее был Казаров -- малограмотный, но  весьма изворотливый делец,
обладавший недюжинным умом и приличным капиталом.
     Основными  сотрудниками газеты  "Терек"  были Сергей  Киров  и  Николай
Гатуев. Киров писал главным образом  политические и экономические  статьи, а
также литературные и театральные рецензии. Николай Гатуев  специализировался
на очерках и фельетонах. Оплата за статьи, очерки и фельетоны была мизерной,
и лишь заметки в  рубрике "Убийства и грабежи"  оплачивались  по повышенному
тарифу.
     Интерес  к этому разделу был на Кавказе велик еще со времени Зелимхана,
знаменитого  абрека,  терроризировавшего  в  течение  нескольких лет  имущее
население Владикавказа,  Грозного и полицию аулов  и городов.  Этот  атаман,
принимая в свою  шайку новых  абреков, требовал  от них  клятвы  в известной
степени революционного содержания: "Клянемся, что белое  -- черное, а черное
-- белое  и что реки текут не вниз, а вверх".  Этой фразой Зелимхан, видимо,
хотел  сказать, что  построение существующего государственного строя считает
неправильным и  что его нужно  перекроить  до  основания. Зелимхан  совершал
дерзкие налеты  и однажды  ограбил  Кизлярское казначейство. За  его  голову
царское правительство предлагало большие деньги, но абрек был неуловим.
     Позднее, уже после революции, я  видел у  Константина Гатуева найденную
им  в  одном  из  чеченских  аулов  печать Зелимхана. Знаменитый  абрек  был
настигнут отрядом подполковника Кибирова и убит в неравной схватке.
     Получив шесть ранений, абрек продолжал отстреливаться,  и  лишь седьмая
пуля сразила его.
     Позднее Константин Гатуев стал профессиональным писателем, автором книг
"Гага-аул", "Осада  Найората",  "Ингуши"  и  др.  Он  написал  и  сценарий о
Зелимхане.  Картина,  заснятая  "Мосфильмом",  прошла  на экранах с  большим
успехом.
     Так  вот,  однажды, явившись в редакцию,  Киров и  Гатуев потребовали у
издателя увеличения  авторского гонорара на две  копейки за строчку. Казаров
категорически отказался. Тогда  наши юные газетчики, зная,  что если  они не
напишут статьи и фельетоны, то завтра газета ни при каких обстоятельствах не
выйдет,--  объявили  забастовку.  Каково  же  было их  удивление,  когда  на
следующий  день  "Терек"  вышел с  прекрасной  передовой  статьей,  отличным
фельетоном, и даже "Убийства и грабежи"  были  занимательны.  Забастовщики с
повинной вернулись в редакцию на работу, и Казаров, смеясь, рассказал о том,
что  передовую  он  перепечатал   из  "Самарских  ведомостей",  фельетон  из
саратовской газеты, а "Убийства и грабежи" выдумал сам.
     Но вернемся к повествованию.
     Константин Гатуев, шатен  с бледным лицом, высоким лбом и ясными серыми
глазами, был старше меня лет на десять.  Подойдя ко мне в городском саду, он
спросил:
     -- Ну, что поделываешь и как жить думаешь? Этот вопрос меня озадачил --
уже  несколько месяцев я думал над тем, что же будет со мной дальше, что мне
предпринять...
     -- Полагаю, в ближайшие дни меня мобилизуют в армию,-- ответил я.
     -- В Добровольческую армию, так нужно понимать?
     -- А в какую же, Костя, если я нахожусь на территории белых?
     --  Пойдешь  воевать против своих,  за романовское дерево,  сгнившее на
корню, и за "единую неделимую"?
     -- Не от меня же это зависит. Сам понимаешь, какое сейчас время.
     --  Вот  что,  дружище.  Ты   знаешь  мои   убеждения   или,  возможно,
догадываешься о  них. Болезнь не позволяет мне делать то, что должен  делать
большевик. ТБЦ сковывает меня. Нужно махнуть через всю астраханскую степь, а
степь эта голая, пустынная, голодная...
     -- Ты хочешь, чтобы я?..
     -- Необходимо срочно выполнить одно задание Сергея Мироновича. Я говорю
с  тобой  так откровенно потому, что  оба мы  осетины, а наш  народ  никогда
никого  не  предавал...  У  тебя  в Саратове мать и  младший брат Ростислав,
поезжай к ним.
     -- Как, через фронт?!
     --  Вот  именно,  через  фронт.  По  пути  выполнишь  поручение  Сергея
Мироновича. Правда, для такого шага необходима некоторая подготовка...
     -- А именно?
     -- Тебе нужна будет попутчица, у  которой якобы погиб брат - офицер  за
Георгиевском, где-нибудь  в районе Святого Креста. Она едет на могилу брата.
Ты -- жених  и сопровождаешь  свою  невесту. Это очень  важно --  чтобы была
девушка.  Белые могут  тебя  обыскать, а  женщин  без дела  они не  трогают.
"Вежливенький" народ -- белогвардейские офицеры.
     В  тот день  была  решена  моя судьба, а на  другой --  и ваша,  милая,
славная Лида.
     Вы  помните,  мы  познакомились  в  городском саду.  Вы сидели  одна на
скамейке  и  тихо  плакали.  Я  поинтересовался,  что у  вас  за горе, и  вы
рассказали мне, что отказались эвакуироваться в  Сербию со своим институтом,
а начальница поставила вопрос о вашем исключении.
     -- Куда же  вы хотите ехать? Или думаете остаться здесь, в этом городе?
-- спросил я.
     --  Я хочу  домой,  в Полтаву! Свою  родину я не  променяю ни  на какие
блага, -- ответили вы и разрыдались.
     Вечером мы  опять встретились. Я предложил вам идти со мной через фронт
и пятисоткилометровую степь в  Астрахань,  а затем  в Саратов, откуда вы уже
сравнительно легко могли добраться до Полтавы.
     Эту  ночь  мы провели в уютной квартире Кости Гатуева. И пока вы спали,
жена Константина зашила в ваше пальто план расположений войск  на территории
белых и доклад о военно-политических событиях на Северном Кавказе. Вот о чем
я хотел рассказать  вам,  дорогая моя сообщница. В  то время, милая Лида, вы
оказали революции немалую услугу! Мне в Астрахани, в политотделе 11-й армии,
выдали  тогда  о  моих заслугах официальную  бумагу  за подписями  Кирова  и
Квиркелия,  а о  вас забыли. Это, конечно, несправедливо.  Ведь если  бы вас
обыскали в Георгиевске, где на станции курсировал бронированный вагон - штаб
генерала Эрдели, или  же тот  офицер,  выскочивший без  шапки из  окопа  под
Воронцово-Александровском, заподозрил бы неладное, то  на  первой же березке
или  яблоне...  Но нам  посчастливилось благополучно пересечь линию фронта и
попасть в объятия златокудрого Хаджи-Мурата Мугуева.
     Вспоминаю наш  ночной  переход через  линию фронта  у  старой мельницы:
помните,  мы  дождались,  когда  луна  зашла  за тучку, и  пошли по  шаткому
скользкому мостику,  у которого не  было даже перил. Вы шли впереди со своей
шкатулочкой, в которой хранили  свои сокровища:  письма  от  гимназиста Васи
Голубева  и  две  секретки,   переданные  вам  на  балу  кадетом  Алмахситом
Хуцистовым.  Странная  память  --  она  хранит  такие  мелочи:  письма  были
перевязаны розовой, а секретки голубой ленточкой.
     Неожиданно  луна вышла  из-за облачка, с  бугра  нас заметили казаки  и
открыли  по  движущимся  через  мостик  мишеням  сначала ружейный,  а  потом
пулеметный огонь. Пули,  просвистев над нашими головами, с хрустом врезались
в  тонкую ледяную  корку, покрывавшую  речонку.  Но  вы  шли гордо со  своей
драгоценной  ношей -  шкатулкой  и даже не  попытались вернуться  под защиту
старой мельницы. Наконец мы перешли мостик и перебежали мимо штабелей бревен
в улочку села, занятого красными. Нас окликнули часовые и  повели  в штаб. И
вот  тут-то  нас встретил Хаджи-Мурат Мугуев. Он,  как и  я,  был  уроженцем
станицы  Черноярской. Этот веселый коренастый человек с копной золотых волос
на  голове и в  очках  держал тогда в своих  руках  пульс  всей астраханской
степи, Кизляра, Георгиевска и других пунктов по  линии  фронта. Были у  него
люди,  работавшие  и  за пределами  Одиннадцатой  армии,  в  тихих  казачьих
станицах и хуторах. Все сведения стекались к  нему, как  ручьи в полноводную
речку, и маленькая карта, лежавшая у Мугуева  на столе, была, пожалуй, самой
точной  и верной.  От  Мугуева  мы  узнали, что 19  января  передовые  части
Одиннадцатой армии  заняли Святой  Крест  и что  находившийся  там отряд под
командованием  полковника Панченко  разгромлен, и  теперь путь на Георгиевск
для Красной Армии открыт.
     Позднее  Хаджи-Мурат  Мугуев,  как  и Константин  (Дзахо)  Гатуев, стал
писателем  и  в  одной из  своих книг описал это наступление.  Встретил  нас
Хаджи-Мурат радушно, я бы даже сказал, ласково. Вероятно, он уже знал о цели
нашего путешествия, поэтому ни о чем  меня не расспрашивал. Сказал лишь, что
насчет  подводы  уже распорядился и что  на  каждом этапе  нам  будут менять
лошадей и верблюдов.
     Но прошел час, другой,  а обещанной Хаджи-Муратом подводы все не  было.
Вы,  милая Лида,  за  это время  успели  подружиться с хозяйской  дочерью и,
сбросив пальто, пошли с ней в ее комнату. Воспользовавшись удобным моментом,
я распорол  по  шву подкладку, вынул заветный  пакет и  переложил его в свой
боковой  карман. Аккуратно, насколько  это мне  удалось,  я зашил  подкладку
вашего  пальто и пошел в штаб  к Мугуеву узнать насчет подводы. Где-то вдали
гремели  одиночные выстрелы, иногда переходившие  в  недружные  залпы. Вдоль
заборов и хат гуськом бежали красноармейцы с винтовками наперевес. Положение
было серьезное: еще в  Нинах мы с  вами знали, что Святой Крест неоднократно
переходил от белых к красным и от красных к белым.
     Но  вот и штаб. Воспользовавшись отсутствием часового,  вхожу в  сени и
попадаю в просторную комнату,  похожую на зал.  За одним  из столиков  сидит
машинистка и стрекочет кузнечиком. У  второго, спиной ко мне, стоит огромный
детина в поддевке и с маузером в деревянной кобуре.
     Мельком я взглянул на  стены и замер: прямо напротив меня висит портрет
генерала Май-Маевского, слева -- Корнилова, справа -- Каледина. Я машинально
хватаюсь за боковой карман и  нащупываю пакет.  Мысли несутся  с невероятной
быстротой.  Ведь  если  только  этот  человек обернется  --  обыск,  а там и
виселица неминуемы.
     Под портретами генералов какие-то надписи. Я  напрягаю зрение  и читаю:
"Генерал Май-Маевский -- чистый вес  двенадцать  пудов..."  Что  это:  бред,
сумасшествие? Смотрю на портрет Корнилова: "Хоть и Лавр, а погиб бесславно".
Под Калединым тем же каллиграфическим почерком выведено: "Хоть и генерал,  а
молодец: сам застрелился!"
     -- Сволочи - юмористы! -- шепчу я, вытирая со лба пот.
     -- Что вы сказали? --  спрашивает огромный человек  и поворачивается ко
мне всем корпусом. Теперь я ясно вижу, что он без погон.
     -- Мне нужен Мугуев,-- говорю я.
     -- Хаджи-Мурат в той комнате.
     Я  исчезаю  за дверью, а через час мы  с вами, милая Лида,  уже едем по
бескрайней степи и слушаем заунывную, монотонную, как  здешний ветер,  песню
калмыка - возчика.
     Сначала мы ехали лошадьми,  а  потом наши брички и арбы  везли верблюды
через какие-то села со странными названиями: Олениково, Яндыки, Басы...
     Что  за странные  животные,  эти  верблюды?! Они  идут  по  степи  пять
километров  в час  и ни шагом больше, независимо от того, бьют их  или  нет,
кормят или морят голодом. И  на всем пути по этой рыжей безводной пустыне из
барханов то  тут, то там  выглядывают белые,  омытые песками черепа  людей и
лошадей--следы прошлогоднего отступления той же 11-й армии из-под Кизляра. А
теперь эта армия опрокинула полчища бело - гвардейцев и победоносно вышла на
Кубань и Северный Кавказ.
     На первом  кумачовом  плакате, который  я  тогда увидел,  меня поразила
надпись: "Прочь с дороги, глушители революции!" Сознайтесь, Хаджи-Мурат, это
вы придумали столь  пафосный клич? Вы тогда были молоды и, вероятно, мечтали
стать поэтом.
     Почти всю  астраханскую степь мы проехали при благоприятной  погоде,  и
только где-то уже под Яндыками нас захватил самум.
     Небо  внезапно  потускнело. Солнце,  похожее  на  огромный медный  таз,
нырнуло в черно-бурую  тучу, и  сразу  же по пескам побежали серо  - лиловые
тени. Откуда-то издалека  долетели  резкие порывы ветра, крутящие гигантские
столбы больно хлещущего песка, и вся пустыня  погрузилась в рыжую мглу... Но
так же неожиданно, как и налетел, смерч  вдруг стих. Исчез оранжевый занавес
песка, и совсем неожиданно из тучи выплыл медный таз.
     И   только  новые  серповидные  барханы   свидетельствовали  о  недавно
пронесшейся буре.
     Но вот,  наконец, и Астрахань. Я, уже  заболев тифом, но еще не зная об
этом, пошатываясь, вхожу в кабинет Кирова и передаю заветный пакет.
     Сергей Миронович  разрывает конверт,  быстро скользит взглядом по четко
исписанным  листам, затем  вместе  с Квиркелия  переходит  к противоположной
стене,  к  огромной  карте, унизанной  красными флажками, и делает  какие-то
записи в  своем блокноте. Я  смотрю на  Кирова: обожженное ледяными  ветрами
лицо, утомленные бессонными ночами  глаза... Вспоминаю Владикавказ. Это  уже
не тот Сергей  Миронович, от которого в детстве получал я в  подарок цветные
карандаши и переводные картинки.
     Точно  такие  же карандаши и картинки  дарил мне и другой замечательный
человек -- Евгений Багратионович Вахтангов.
     Женя, как называли его мои родители, в  свои юные годы  увлекался идеей
создания "Радужного" театра.
     Киров   бывал   на   спектаклях  Владикавказской  любительской  труппы,
созданной   Вахтанговым  в   1907  году.  Это  были  пробные   шаги  Евгения
Багратионовича. В его  "театре" шли инсценировки маленьких рассказов Чехова.
Уже  тогда  Сергей  Миронович   предвещал  Вахтангову  большую   театральную
будущность.
     Лишь через двенадцать лет в Москве Вахтангов осуществил свою мечту.
     У отца Евгения Багратионовича в  центре города была маленькая  табачная
фабрика,   и  когда  у  "блудного  сына"  в  Москве  случались  материальные
затруднения, он слал  во Владикавказ стереотипные  телеграммы: "Хожу лаковых
вышли  сто Женя".  Отец  понимал,  что  если сын ходит в  лаковых  ботинках,
предназначенных для  сцены, то дела и впрямь плохи, и скрепя  сердце посылал
Жене половину просимой суммы.
     Вспоминаю о Кострикове  еще один эпизод. О нем рассказала мне тетя Саша
-- сестра моего отца. В начале своей журналистской деятельности пришел к нам
как-то на  огонек Сергей Миронович и за чашкой чаю стал советоваться с моими
родными о литературном псевдониме.
     Моя мать  оторвала от  календаря листок и,  прочитав в числе святых имя
Кир, сказала:
     -- Подписывайтесь Киров.
     Сергею  Мироновичу псевдоним  понравился,  и он стал  под  рецензиями и
статьями подписываться: С. Киров.
     ...Наконец  Сергей  Миронович отошел от карты и,  задав  мне  несколько
незначительных вопросов, сказал:
     -- Иди отдыхай. Паек тебе и твоей спутнице доставят на дом.
     Вечером я почувствовал озноб, а ночью уже бредил и  метался по постели.
Киров дважды приезжал к  нам с врачом, присылал какие-то редкие медикаменты,
но вся тяжесть моей болезни легла на ваши хрупкие плечи, милая Лида. Сколько
бессонных ночей провели вы у моей постели! Если бы не вы, вероятнее всего, я
бы  остался  навсегда в  Астрахани  или погиб  под  Георгиевском,  где  меня
обыскивал белогвардейский офицер, а  вы лепетали какие-то французские фразы,
желая показать, что у нас не может быть ничего общего с большевиками.
     Помню, как этот контрразведчик с наманикюренными ногтями, расшаркавшись
перед вами, сказал:
     -- Оревуар, мадемуазель! -- и, прекратив обыск, вышел из теплушки...
     Но не будем вспоминать трудные минуты нашего путешествия.
     Из Астрахани до Саратова мы ехали, если помните, две недели. На больших
станциях  пассажиры выходили  из теплушек и пилили  дрова для паровоза и для
своих "буржуек". Солнце светило уже по-весеннему, в кустах чирикали воробьи,
и все вспоминалась знакомая песенка:
     <i>Ах, как низко летит стая гусей!
     Побегу, догоню последнего,
     Вырву перо белое,
     Пошлю весточку любимой...</I>
     Если вы живы, милая, славная Лида, отзовитесь! 1965 г.

     <H2><b>БЕЗ ПРОМАХА</B></H2>

     скар Ларсен, розовощекий двадцатисемилетний детина с голубыми глазами и
копной  золотых  волос,  зачесанных  на косой  пробор, работал в  Стокгольме
шофером  ночного такси. Это занятие  с  четким,  раз навсегда установившимся
ритмом жизни было не слишком утомительным  для такого энергичного парня, как
Оскар,  жаль  только  вот,  что прибыльным  его  не назовешь.  Редко  кто из
пассажиров  давал приличные  чаевые,  а простаивать у  ночных  ресторанов  и
кабаре в ожидании подвыпивших гуляк приходилось часами.
     Часто, сидя в своей кабине  и слушая монотонную  дробь осеннего  дождя,
Ларсен глядел на яркий фейерверк неоновых реклам, на  гаснущий свет в  окнах
многоэтажных  домов и  думал:  почему все,  кто прячется  за  этими шторами,
занавесями и жалюзи,  всякие там маклеры, коммивояжеры, чиновники банковских
контор имеют право на уют, на семейную жизнь, а он, шофер такси, должен жить
бобылем, не имея ни дома, ни семьи?
     Правда, вот уже полтора года Оскар вносит в одно из отделений Лионского
банка -- там начисляют шесть процентов годовых -- свои мизерные сбережения.
     Но это гроши  в сравнении  с  той  суммой, которая нужна для свадьбы  и
постоянного поддержания семейного очага.
     От этих  мыслей Ларсену  становилось  особенно  грустно,  и он  включал
радио. В кабину врывались звуки веселой  песенки,  и чей-то приятный грудной
голос пел о счастье, о радостях любви, о нежности женского сердца.
     Но,  как нарочно, в  такую  минуту сразу же находился  пассажир, дверца
машины распахивалась, и вваливался подвыпивший гуляка.
     Еле ворочая языком,  он требовал выключить радио и называл адрес. Оскар
включал фары, и машина плавно скользила по мокрому асфальту...
     И  так изо дня в день, вернее, из  ночи  в ночь.  И  не  было  никакого
просвета в жизни шофера ночного такси Оскара Ларсена.
     Однажды, стоя  у  фешенебельного шантана с  громким названием "Северное
сияние", Оскар  обратил внимание  на то, что  среди  примелькавшихся уже ему
"неоновых вывесок, рекламирующих шведские спички, рафинированный рыбий жир и
репертуар кинотеатров, появилась  новая -- мигающая  цифровая  реклама.  Она
назойливо  лезла в глаза и вызывала  недоумение.  Что бы могла  означать эта
странная цифра 033/91388? И  вдруг Ларсен услышал из  рупора уличного радио:
"Если  ты  интересуешься  сельскохозяйственными  работами в Конго,  звони по
телефону 033/91388. Мы платим  600  долларов в месяц". "Шестьсот  долларов?!
Может быть, я ослышался?" -- подумал Ларсен и включил приемник в автомашине.
И   снова  тот   же   голос  громко   повторил:   "Если   ты   интересуешься
сельскохозяйственными работами  в  Конго, звони  по  телефону  033/91388. Мы
платим 600  долларов в  месяц". "Нет, тут что-то  не так,  что-то не  то",--
пробормотал Оскар, записывая странную цифру в свой блокнот.
     Над автомобилем снова зажглась рекламная спичка, принадлежавшая некогда
"королю шведской спички" Ивару Крегеру.
     Оскар вспомнил его биографию, которую прочел недавно в календаре.
     Не  выдержав  конкуренции с  "русской спичкой",  он  застрелился,  этот
миллионер Ивар  Крегер. В сейфе  у него осталось всего лишь  семь миллионов.
Перед смертью он  успел  шепнуть  своему секретарю, что больше других цветов
любил гелиотропы...
     За год до смерти шведский спичечный король  купил у какого-то скромного
немца-изобретателя патент на выпуск "вечной спички" и тут  же уничтожил его.
Скромный немец погиб через два дня после смерти Ивара Крегера.
     Да, умеют коммерсанты устраивать свои дела!..
     Очередного  пассажира  долго не было,  и под  тихую музыку "Норвежского
вальса" Оскар размечтался о том, что он сделает, если проработает целый  год
в  Конго и действительно получит семь тысяч двести долларов.  То, что Ларсен
женится, не подлежит сомнению.  Затем он купит в рассрочку домик с небольшим
садиком на южной окраине  города  и  как  полагается обставит его. Машину он
приобретет  старенькую:  "рено",  "оппель"  или  "мерседес". За каких-нибудь
сто--двести крон он  приведет ее в надлежащий вид... Увлеченный этой мечтой,
Оскар по окончании своих ночных разъездов не поехал, как обычно, в гараж, а,
дождавшись утра, созвонился  по  телефону  и отыскал  контору,  предлагавшую
сельскохозяйственную работу за 600 долларов в месяц.
     -- Раненько вы  явились,-- встретил его лысый толстяк, не выпуская  изо
рта сигары.-- Впрочем, это не  удивительно... Судя по вашей шевелюре, вы уже
отмаршировали в армии положенную порцию шагов... Вы награждены какими-нибудь
медалями или знаками отличия?
     -- Увы,  одним только  значком --  за револьверную стрельбу по летающим
тарелочкам.
     -- Отлично! Разденьтесь до пояса.
     Оскар удивленно взглянул на лысого господина.
     -- Живей, живей,-- поторапливал его  толстяк,-- пока  не явились табуны
портовых молодчиков. Шестьсот долларов, знаете, это  сумма!.. Согните руки в
локтях.  Бицепсы   хороши...   Теперь  откройте   рот  и  покажите   зубы...
Великолепно! Можешь одеваться. Годен.
     --  Простите,  -- сказал Оскар, натягивая рубаху,  -- я хотел бы знать,
когда я должен ехать в Конго и что я там обязан делать?
     --  Не надо, молодой человек, быть любопытным. Вы не  сразу попадаете к
черту  в  пекло!.. Разумеется,  я  говорю  об  африканской жаре.  Сперва  вы
прокатитесь  на  комфортабельном  американском  пароходе  по  Атлантическому
океану и Гвинейскому заливу и высадитесь на одном из замечательных островов.
Там пальмы, лианы, баобаб и как его... канделябровидный молочай!
     -- Вы говорите, на остров? На какой остров? -- снова удивился Оскар.
     --  Э,  да  не все ли  равно,  на  какой  именно:  на  Фернандо-По  или
Сан-Томе?.. Там  вас кое  - чему обучат. А через два  месяца вы приступите к
делу. Если работа вам не  понравится, задерживать вас  не станут  и с первым
пароходом отправят  обратно в  Стокгольм...  Положите на стол документы.  Мы
наведем о вас кое-какие справки, а в четверг приходите за авансом, но больше
чем на сто долларов не рассчитывайте.
     Через  две недели  Ларсен с  группой  таких  же, как и  он,  парней был
доставлен небольшим американским  судном на  один  из  безымянных островов в
Гвинейском заливе. Там Оскара и его товарищей принялись обучать дисциплинам,
не имеющим ничего общего  с сельским хозяйством. Преподавателями были,  судя
по  выправке  и  чеканному шагу, два отставных  офицера.  Первый,  усатый  и
лысый,--  неизвестно какой  национальности, а второй -- немец: на груди  его
постоянно красовался гитлеровский орден -- железный крест 1-го класса.
     Усатый в течение двух месяцев рассказывал парням о флоре и фауне Конго,
о ведении  войны  в  заболоченных и  лесных  местностях и о том,  что, кроме
Леопольдвиля, Стэнливиля и Браззавиля, в Конго есть  еще много замечательных
городов с роскошными ресторанами и веселыми кабаре.
     Что,  кроме  кофе, чая,  какао и  риса, у  этих  "проклятых черномазых"
имеется еще и каучук,  табак  и сахарный тростник  и, что  самое главное,  в
Конго  добываются  алмазы,  уран, золото,  медь, кобальт,  а  также каменный
уголь, марганец, цинк и олово.
     Закончив   свои  лекции  и  практические  занятия  по   рекогносцировке
местности,  усач  обучил  новобранцев нескольким десяткам  фраз на  основном
языке конголезцев--банту: "Неси мои вещи, черная обезьяна!", "Где скрываются
партизаны?!", "Ты мне нравишься, красотка", "Еще полстакана рому!"
     Впрочем,  эти  "фразы  победителей"  многим  ученикам  не понадобились.
Несколько парней, прибывших из Стокгольма, были убиты  повстанцами  в первые
же дни сражений, трое пропали без вести, а сам Оскар... Но не будем забегать
вперед.
     Второй лектор,  узколобый, широкоплечий  верзила с изрытым оспой лицом,
обучал  белых легионеров именно тому,  за что заокеанские хозяева платили им
шестьсот долларов и за что его самого Гитлер наградил железным крестом.
     Вначале стрельба по неожиданно появляющейся мишени, изображающей негра,
не приносила Оскару желаемых результатов:  пули пробивали картонные шеи, уши
и даже плечи, а требовалось абсолютно точное попадание: только в лоб.
     К концу  второго  месяца  пребывания на  "чертовом  острове",  как  его
прозвали легионеры, Ларсен в совершенстве овладел снайперским искусством: на
второй  секунде после появления  мишени  он вскидывал винтовку, на третьей и
четвертой прицеливался, на пятой нажимал на курок. Все попадания были точны:
пуля проходила между глаз, чуть повыше переносицы.
     Ларсен, да  и все  легионеры отлично понимали, что им предстоит убивать
конголезцев,  которые  вот  уже  много  месяцев борются за  свою  свободу  и
независимость  своей  родины,  и  заливали  некстати  пробуждающуюся совесть
двойными порциями виски.
     Но  однажды,  когда двойная порция  почему-то не  подействовала,  Оскар
отправился к главному начальнику лагеря Фрэнку и сказал:
     -- Я не стану их убивать. Слышите, не стану!
     -- Никто тебя, младенец, и не заставляет убивать. Можешь стрелять мимо.
     -- Да, но тогда убьют меня.
     -- Ставлю сто долларов против одного. Подстрелят, как куропатку.
     -- Я требую, чтобы меня отправили на родину.
     -- Сейчас я нарисую пароход, и можешь плыть... Перестань валять дурака.
Прочти седьмой параграф заключенного с тобой договора. Там  черным по белому
написано:  "В  случае  одностороннего  расторжения контракта  вторая сторона
освобождает себя от каких бы то ни было обязательств".
     Увлеченный  этими  мыслями,  Оскар  не  заметил,  как  попал в  людской
водоворот и очутился у "Колизея".
     Из цирка доносился веселый  военный марш, возбуждая толпу оглушительным
ревом медных труб.
     Публика  сплошным потоком двигалась по  бульвару, вливаясь в  небольшой
скверик, расположенный  у  входа в  цирк,  и исчезала  за тяжелой  бархатной
портьерой.
     Ларсен  попытался было  выбраться из толпы, но хромота  помешала ему, и
его увлекло к дверям "Колизея".
     Попав за красную  бархатную портьеру,  он  увидел в коридоре  небольшую
обитую  войлоком  дверь и, решив,  что  это запасный выход,  распахнул  ее и
перешагнул порог.
     Помещение, в  котором  Оскар  случайно  очутился,  оказалось  кабинетом
директора.  За письменным  столом  в позолоченном  бутафорском кресле  сидел
пожилой мужчина в черном  вечернем  костюме.  Вся стена за его  спиной  была
сплошь увешана  пестрыми  афишами.  На  диване,  обитом  оранжевым  атласом,
полулежал сероглазый  блондин  с  острыми,  как стрелки часов,  усиками.  Он
удивленно взглянул на вошедшего Оскара, а мужчина  в черном произнес  густым
басом:
     --  В чем  дело,  молодой человек?  Ларсен слегка  смутился,  но  затем
неожиданно для самого себя сказал:
     --  Я ищу работу. Может, у вас  найдется хоть какая-нибудь,  пусть даже
временная, работенка?
     -- Поль, вы слышите? У нас в программе еще не было хромого канатоходца.
     Блондин нехотя улыбнулся и с деланной наивностью спросил:
     -- Вы кто: эквилибр, наездник, жонглер?
     -- Я снайпер.  Могу  двадцатью пятью  выстрелами разбить  двадцать пять
летающих тарелочек. И ни одной меньше.
     --  Cest tres interessant!* [Это очень  интересно! (<i>Фр</I>.)] -- воскликнул
человек  с  усиками, мгновенно  вскакивая  с  дивана  и  подставляя  Ларсену
табуретку.
     -- Вы, дорогой Поль, кажется, собираетесь в цирке
     устроить тир?
     -- Нет, мосье директор, Поль знает, что такое цирк, чем дышать публик и
какой сбор давайт аттракцион!
     -- Тарелочки -- это бред, хотя  вообще можно подумать над  каким-нибудь
эффектным номером,-- задумчиво проговорил директор.
     -- Эврика!-- опять воскликнул блондин и  вскочил на табурет.-- Ми будем
показать партер и галерк "Вильгельм Телль двадцатого век"!
     -- Пожалуй, вы правы. Это может пощекотать нервы.
     --  Особен, если яблок  будет лежать на голова полуголый tr es jolie**[
Очень красивая. (<i>Фр.</I>)] девчонка!
     Поль Бертье был незаурядным режиссером. Он придумывал эффектные трюки и
новые  номера  для  воздушных  гимнастов,  партерных  акробатов и  даже  для
знаменитого старого клоуна Чико-Чиколини.
     Это  он,  выходец  из Прованса, с чисто французской  изобретательностью
придумал  для  наездницы  Генриетты Берн кольца, затянутые бумагой: пролетая
сквозь  них, наездница за три -  четыре  секунды раздевалась  до  возможного
предела и вновь облачалась в прозрачные туники и восточные халаты.
     Директор высоко ценил режиссерский талант Поля и платил ему больше, чем
самому популярному цирковому артисту.
     -- Попрошу вас завтра  в 11 часов явиться  за  кулисы  к господину Полю
Бертье,-- сказал директор, поднимаясь со своего  позолоченного  кресла.-- Он
займется вами. А  пока пройдите вот этим ходом в литерную ложу и  посмотрите
нашу программу.
     Ларсен поклонился и окрыленный вышел из кабинета директора.
     В  коридоре тускло светила матовая лампочка, едва освещая узкий проход,
заставленный старыми шкафами и каким-то, по-видимому, никому уже  не  нужным
бутафорским хламом.
     Дойдя  до  двери, Ларсен  приоткрыл  ее  и инстинктивно  отпрянул.  Ему
показалось, что  на него  с невероятной скоростью, шипя  и  стуча  колесами,
мчится  курьерский поезд. Затем  раздался гром аплодисментов, и Оскар понял,
что это выступает какой-то виртуоз - звукоподражатель.
     Войдя в  ложу, Ларсен  взглянул  на  арену.  Там,  на пестром  коврике,
освещенная лучами  прожектора, стояла стройная  женщина в сиреневом  платье,
расшитом  черными  и  серебряными   блестками,  сверкающими  при  каждом  ее
движении.
     Оголенные плечи, лицо и руки актрисы были светло-шоколадного цвета. Это
была  мулатка  -- она  напомнила  Ларсену одну  из  стюардесс,  с которой он
познакомился во время перелета в Конго.
     Оркестр   заиграл  под  сурдинку  какую-то  странную  мелодию,  актриса
грациозно подняла обнаженную руку и прикрыла ладонью чуть приплюснутый нос и
полные чувственные губы. И тотчас зазвенела  "гавайская гитара", а по куполу
цирка, по ложам и галерке заскользили лучи всех  цветов радуги. Звуки и свет
прожекторов   словно   переплетались,   сливаясь   в  какой-то  удивительный
свето-звуковой  аккорд.  Но   вот  замерла  музыка,  погасли  прожекторы,  и
оглушительный гром  аплодисментов прокатился по всему цирку. Люди вскакивали
со своих мест, и со всех сторон неслось: "Санга! Браво, Санга, бис!"
     Мулатка   улыбалась,   кланялась  и  убегала   за  кулисы.   А  публика
неистовствовала, рукоплескала и вновь и вновь вызывала Сангу.
     Казалось, возбужденную толпу невозможно  успокоить. Но  вот из-за кулис
вышел  старый  любимец  публики  рыжий клоун  Чико-Чиколини  с  намалеванным
вишневым  носом и бессмысленной  улыбкой, и шум постепенно  утих. Он  сделал
двойное  сальто  и,  подражая  Санге, попытался изобразить  шум паровоза, но
вдруг, зацепившись одной ногой  за  другую, плюхнулся на  тырсу. Вскочив  на
ноги, Чико-Чиколини застенчиво пролепетал:
     -- Я, кажется, чуть - чуть не упала.
     Публика захохотала и тотчас же забыла о Санге.
     Оркестр  заиграл  галоп.  Молодцеватые  шталмейстеры  в  синих  фраках,
красных  рейтузах с золотыми позументами и коричневых  ботфортах выкатили на
арену  огромную клетку со львами  и  тиграми. Из-за кулис  вышел  укротитель
Бен-Али в голубом трико и красном мундире, с шамберьером и хлыстом  в руках.
Музыка внезапно оборвалась.  В партере, ложах и  на галерке сразу воцарилась
гробовая  тишина. Тысячная  толпа  с  волнением  и трепетом жадно следила за
каждым движением  Бен-Али. Вот он отодвинул задвижку и смело вошел в клетку.
Рыжая тигрица  зарычала,  а  старый лев  лег  у ног укротителя. Бен-Али,  не
поворачиваясь  к   зверям  спиной,  закрыл  клетку  и  щелкнул  шамберьером.
Послышались  звуки марша. Львы и тигры, как по команде, встали. Еще  щелчок,
другой,  третий  -- и вот звери вскочили на  тумбы и один  за другим  начали
прыгать сквозь обруч, который Бен-Али держал в вытянутой  руке. Музыка снова
прекратилась, а львы и тигры, усевшись на тумбы, застыли в живописных позах.
Вдруг укротитель ударил хлыстом самого большого льва  с косматой гривой, лев
раскрыл страшную пасть с огромными клыками, и Бен-Али сунул ему в пасть свою
гладко  выбритую голову. Цирк замер. И лишь в  оркестре  литаврист  трепетно
выбивал барабанную дробь.
     Но вот  укротитель высвободил голову и  попятился  к дверцам клетки. На
ходу  он  зажег бенгальские  свечи,  рассыпавшие брызги  холодного  огня,  и
выскочил из клетки.
     Рыжая тигрица рванулась  к дверцам, но  они уже были  плотно заперты на
железный засов.
     И в ту же секунду  на галерке  что-то  грохнуло,  перекатилось  в ложи,
потом в партер.
     Это публика аплодировала знаменитому укротителю Бен-Али.
     В  антракте  Оскар  вышел  в  скверик и,  решив не возвращаться в цирк,
побрел по бульвару. Ему хотелось простора. Завтра он  шагнет в иной мир -- в
мир  блесток  и  мускулов, невероятного  напряжения  воли,  аплодисментов  и
вечного риска...
     На  другой  день  Ларсен  пришел  в  цирк  намного  раньше назначенного
времени.  С любопытством новичка рассматривал он  красивых  темно-шоколадных
пони,  стоявших  в  чистой  и  светлой конюшне,  весело  улыбался  мартышке,
игравшей мячом, и осторожно обходил клетки со львами.
     Репетиция  у  Оскара  началась  ровно  в   одиннадцать  утра,  хотя  по
расписанию это время до половины двенадцатого отводилось для артистки Санги.
Поль  знал, что  Санга  не репетировала в цирке. Обычно она отправлялась  на
берег  неспокойного озера  Мелар и  там,  под  шелест  волн,  готовила  свой
нелегкий номер.
     Иногда  Санга  приходила в  цирк  днем  --  шла  за  кулисы  и  подолгу
простаивала  у  клетки,  где метался  еще  не обученный,  недавно  пойманный
молодой африканский лев.
     Санга  заглядывала  в его  огненно-искристые  глаза,  и ей вспоминалось
далекое  детство: знойный  золотой  песок,  грохот  серебристого  водопада и
гигантские  пальмы,  заслонявшие  широкими  своими веерами  чистое бирюзовое
небо.
     На  глаза Санги  навертывались  слезы,  и  она, опустив  голову,  молча
отходила  от клетки.  А  когда,  идя по полутемному коридору, проходила мимо
гримерных,  ее всякий раз встречал старый клоун Чико-Чиколини  и удивительно
смешно говорил:
     -- Ви моя маленький чоколад. Я в вас всегда влюбленный.
     Санга улыбалась,  обнажая крупные жемчужные  зубы,  и исчезала  в конце
коридора за бархатной портьерой...
     Поль передал Оскару семизарядный наган австрийского образца и сказал:
     -- Я придумывал ваша номер, мосье Ларсен. Ви будет стрелять через плечо
назад, глядя  на манекен в ручной  зеркал. Там, у кулиса, ми поставил щит, а
вместо яблок  пока  положим на  деревянный голова шарик  пинг-понга.  Давайт
начинайт!
     Оскар по привычке проверил в барабане патроны,  затем,  став  у барьера
спиной  к  манекену  и  глядя в  поданное  Полем старинное ручное  зеркало с
перламутровой ручкой, стал целиться.
     -- Cjmmencez!* [Начинайте!] -- властно крикнул Бертье. Ларсен нажал  на
курок, и шарик пинг-понга разлетелся вдребезги.
     -- Tres bien!** [Очень хорошо!] -- Режиссер положил  на манекен  второй
шарик. Оскар снова прицелился.
     --   Реи!   Огонь!  --  скомандовал  Поль,  и   пуля  снова  раздробила
целлулоидный шарик.
     -- Теперь  я буду класть шарик один  за один,  и ви  без всякий команда
стреляйт.
     Оскар, не снимая с плеча револьвера, выпустил подряд все семь пуль.
     -- 0-ля-ля! -- воскликнул француз. --  Ваша номер через неделя будет la
grande  attraction du  jour!* [Гвоздь  сезона!  (<i>Фр.</I>)] Ми его назвайт:  "Без
промах!" Я закажу  дваметровий афиш. Там будет женщина, пистолет  и яблок.--
И,  помолчав,  добавил: --  Завтра  repetition**  [Репетиция (<i>Фр.</I>)] в  то же
время. Адье!
     С этого дня каждое утро, ровно в одиннадцать, в цирке гремели выстрелы.
Обычно  на репетициях Оскар разряжал три  барабана, но Поль сказал снайперу,
что  в день  дебюта  и во все  время гастролей Ларсен будет производить лишь
семь выстрелов, с перерывом после каждого в полминуты.
     Накануне первого выступления с Оскаром был заключен контракт на крупную
сумму,  и  в тот  же вечер он  увидел расклеенные по городу пестрые афиши со
своим именем.
     Буквы на афишах были огромны, и это  льстило самолюбию Ларсена. Проходя
мимо  зеркальной  витрины  цветочного  магазина,  он самодовольно  улыбнулся
своему отражению.
     Кто будет  его  партнершей,  Оскара не  интересовало,--  этим  вопросом
занимался  сам Поль Бертье. Режиссер побывал в ателье парижских мод мадам де
ля Гар и условился там с изящной манекенщицей мадемуазель Анель о ее разовых
выступлениях в цирке.
     По  решению  директора  и  режиссера  номер  снайпера  шел   во  втором
отделении, после воздушных гимнастов и борцов, завершая вечернюю программу.
     В день дебюта Оскара Поль, как обычно, перед началом  второго отделения
проверил  наличие всех актеров и борцов. Увидев в партере мадемуазель Анель,
он  тотчас  же забыл о  ней,  так  как никаких  дополнительных  указаний или
замечаний ее  присутствие  на  арене  не  требовало.  Стой,  как  манекен, и
только--вот и вся роль.
     Каково  же  было удивление режиссера,  когда  перед  самым выступлением
снайпера он вдруг узнал, что "девица-манекен" ушла из цирка, сказав старшему
шталмейстеру, что выступать она не  будет, так как в цирк пришел ее жених  и
заявил,  что он  хочет  жениться на манекенщице, а не на акробатке. Выслушав
тираду старшего шталмейстера, Поль сказал директору:
     --  Прошу  меня извинять.  Я буду ходить за кулис искать женщина. Через
три минут слушайт выстрел мосье Оскар Ларсен.
     Дирижер,  почувствовав какую-то  заминку,  взмахнул своей  палочкой,  и
оркестр  заиграл  старинный  гавот.  На  манеже неожиданно,  вне  программы,
появилась скачущая  на пони маленькая обезьянка. Проскакав несколько кругов,
лошадка вместе со своей лохматой наездницей исчезла  за бархатной портьерой,
а на арене появилась актриса в сиреневом платье с  блестками в сопровождении
двух жонглеров. Они подбрасывали и ловили под  музыку яблоки, то увеличивая,
то   уменьшая   их   число.   Внезапно  музыка   умолкла.  Клоуны  перестали
жонглировать. Один из них положил на голову актрисе яблоко.
     В оркестре раздалась тревожная барабанная дробь, и в  ту  же  минуту  с
противоположной стороны арены появился Оскар Ларсен в полувоенном костюме, с
револьвером в руках. Тысячная толпа замерла,
     Оскар поставил хромую ногу на барьер. Стоя спиной к партнерше, взглянул
в зеркальце, прицелился и выстрелил через плечо.
     Кто-то хлопнул в ладоши. Барабанная дробь неожиданно смолкла.
     В  цирке  воцарилась  гробовая тишина. И  вдруг  в эту тишину  ворвался
ураган.
     До  сознания  Оскара донеслись какие-то непонятные, нелепые  и страшные
слова: "Убили! Ее убили! Обезоружить убийцу!"
     Ларсен быстро  обернулся  и  увидел на коврике лежащую с распростертыми
руками   женщину.  Опилки  вокруг  ее   головы  все  больше  окрашивались  в
ярко-красный цвет.
     Люди  с искаженными лицами  бежали с балкона по узким  проходам вниз, к
арене,  а  им навстречу стеной  вставали неведомо откуда появившиеся борцы и
шталмейстеры.
     Казалось, через мгновение  верхние и нижние волны людей  схлестнутся  и
арена превратится в живое месиво, в груду борющихся тел.
     Но  в  это  мгновение  Поль  Бертье  вскочил  на  барьер литерной  ложи
бельэтажа и, балансируя на нем, как на канате, крикнул:
     -- Свет! Выключайт свет!
     В ту же  секунду цирк погрузился в темноту. Кто-то взял Оскара за рукав
и сказал:
     -- Идите со мной за кулисы к клеткам. Иначе вас растерзают двуногие.
     Ларсен сразу узнал спокойный голос Бен-Али  и пошел за ним в темноту по
мягкой тырсе.
     Не успели Оскар  с укротителем  дойти  до конюшни, как  снова  вспыхнул
свет.  Войдя  в  гримерную,  Ларсен услышал отдаленный  гул покидающей  цирк
толпы, свистки полисменов, гудки авто.
     Через несколько минут к нему в гримерную вбежал запыхавшийся директор.
     -- Как  могло  случиться, Ларсен,  что вы промахнулись? --  спросил  он
взволнованно.
     -- Я не промахнулся, господин директор. Я стрелял по всем правилам.
     -- Несчастный! Вы не понимаете, что  говорите! Вы попали ей в лоб, чуть
повыше переносицы!
     -- Проклятый рефлекс! -- воскликнул Оскар. -- Ах, если бы Санга не была
черной.
     -- Сумасшедший! -- крикнул директор и попятился от Ларсена к двери, как
профессиональный укротитель, покидающий клетку хищного зверя.
     Когда  Оскар в  сопровождении  полисмена проходил по  коридору,  ночной
сторож уже гасил за кулисами огни. На арене было темно, лишь кольца, турники
и  трапеции, поднятые  под самый  купол,  чуть  светились  холодным  мертвым
блеском.
     В  цирке стояла  тишина. Только за кулисами, почуяв запах свежей крови,
металась  в клетке тигрица  да тихо плакал  в  своей  гримерной старый клоун
Чико-Чиколини.
     1965 г.

     <H1>ТАЛАНТ И ДОЛЛАР*</H1>
     <CENTER>[Этот  рассказ написан в соавторстве  с  писателем  Ростиславом
Валаевым.] </CENTER>

     ичард Уайтинг шел  по Бродвею. В этой части Нью-Йорка вечером, не глядя
на часы,  невозможно даже  приблизительно определить время --  поздняя  ночь
сейчас или ранний вечер.  Улица  залита светом. Неба не видно. Ослепительные
лучи световых реклам, пересекаясь яркими  снопами, скрещиваются над головой.
Названия боевиков и  имена кинозвезд ежесекундно меняют цвет. Синие, красные
и зеленые  лучи взлетают в небо, порой закрывая слова, написанные  в воздухе
мощными прожекторами: "Пейте кока-колу". Свет  рвется из витрин, струится из
небоскребов, течет из многих плоскостей, углов, точек. Его слишком много, и,
пожалуй, чтобы читать вечернюю газету, надо надеть темные очки.
     Манхэттен -- центральная  часть крупнейшего в мире  города --  имеет  и
свой центр, называющийся рокфеллеровским. Манхэттен по-индийски означает  --
"там, где  нас обманули".  Несколько веков тому  назад остров  Манхэттен был
куплен  ловкими  дельцами  у  вождей  ирокезов  за  бесценок.  В  Манхэттене
сосредоточено множество контор --  знаменитая Уолл-стрит. В узеньких  улицах
рокфеллеровского  центра  назначают  встречи  деловые  люди,  люди  большого
бизнеса. Порой тут решаются судьбы целых государств. Каждый метр земли здесь
так  дорог, что все дома  растут вверх.  Только достигнув головокружительной
высоты во много десятков этажей, небоскреб становится рентабельным. Есть тут
здания  и  по  сто  этажей, и более, но  это уже следствие  гигантомании. Ею
заражены некоторые деловые люди Нью-Йорка.
     Из-за  этих гигантских домов улицы центра похожи  на  горные ущелья, по
обеим  сторонам которых сгрудились  скалы-небоскребы.  Где-то далеко  вверху
видна  узкая  полоска  неба, если  ее не  скрывает  от глаз  молочный отсвет
реклам. С утра  до позднего  вечера эти ущелья запружены  машинами различных
марок, движущихся  одинаково медленно. Машин так  много,  что  они не  могут
развить  сколько-нибудь заметной  скорости  и  пешеходы  передвигаются здесь
быстрее, чем машины.
     У Ричарда Уайтинга  не  было ни хорошего автомобиля, ни даже приличного
костюма. Жил он  довольно  далеко  от рокфеллеровского центра, но любил этот
"деловой"  воздух, потоки света, сверкающие авто. Любил смотреть  на изящных
женщин,  хорошо  одетых  мужчин,  мечтая  о  том,  что,  быть  может,  и ему
когда-нибудь повезет. Но пока фортуна не улыбалась Ричарду. В редкие хорошие
дни,  заработав  случайно  несколько долларов в  порту  или  на вокзале,  он
позволял себе потолкаться  с полчаса на  Бродвее, поглазеть на  счастливцев,
подышать воздухом большого делового города.
     Отсюда   Уайтинг   ехал  домой  --   в   район,  где   жили   такие  же
бедняки-неудачники, как он, перебивающиеся в эти  трудные времена случайными
заработками. Когда приходили тяжелые мысли, Ричард утешал себя  тем, что все
же ему легче, чем многим его знакомым. У него нет семьи,  детей, и он должен
думать только о себе...  Кроме  того, в  душе  Ричарда жила тайная  надежда.
Иногда  по  ночам  он писал  небольшие  рассказы.  Правда,  пока  Ричард  не
заработал  на этом ни одного доллара, но как знать, -- а вдруг  когда-нибудь
придет удача?  Думая так, он всегда вспоминал  своего любимого героя Мартина
Идена. Кто знает, не выпадет ли счастье и ему, Ричарду Уайтингу? Есть на что
надеяться, а это -- самое главное.
     Занятый своими  мыслями, Ричард машинально  свернул в узенький  дворик,
окруженный многоэтажными  домами. В одной из  квартир на двадцатом этаже  он
снимал у хозяйки-польки небольшую, очень скромно обставленную комнату. Всего
в  квартире  было шесть комнат. Две занимала  хозяйка  с дочерью,  служившей
продавщицей  в  большом  галантерейном магазине. Дочь  Зося,  двадцатилетняя
девушка, всегда со  вкусом одетая, вежливая и приветливая, как и большинство
полек,  с  неизменной  улыбкой  на  пухлых, чуть  подкрашенных  губах,  была
гордостью  матери,   пышногрудой  варшавской  пани.  Ходили  слухи,  что   в
отсутствие дочери к ней иногда приезжает какой-то крупный бизнесмен на своем
"кадиллаке".
     С  квартирантами  хозяйка  была  приторно  любезной, если  они  вовремя
платили,  и  резкой, грубой, если  у  жильцов в день платежа не  оказывалось
денег.
     Остальные три комнаты пани Ядвиги снимали одинокие жильцы: студент Джек
Вурворт, Джо Паркер, человек лет  тридцати пяти без определенных  занятий, и
Зосина подруга -- продавщица Бетти.
     Все жильцы были молодыми, здоровыми людьми, кое-как сводившими  концы с
концами.  Вечерами  в  небольшой  кухне, когда  все  приходили  с  работы  и
подогревали себе еду, часто слышался звонкий, веселый смех. Присутствие двух
девушек заставляло  мужчин придумывать  занимательные историйки,  острить  и
каламбурить.
     По   вечерам,   возвратясь   домой,  Ричард   всегда   с  удовольствием
присоединялся к веселой компании. Но сегодня он вернулся днем, так как денег
на обед у него не было. Даже на чашку кофе и кусок  яблочного  пирога. "Пока
соседи не  пришли с работы, попишу немного", --  решил Ричард. Он  уже давно
усвоил, что на голодный желудок пишется лучше, чем на сытый.
     Уайтинг взглянул на жалкую мебель, увидел  в помутневшем старом зеркале
отражение  своих   взъерошенных  волос,  синеву  усталых   глаз,  и  чувство
озлобления и безнадежности  поднялось в  душе.  На письменном  столе  лежали
пачки исписанных  листков, а среди них большой конверт. Ричард тотчас понял,
что в нем, очевидно, находится одна из возвращенных рукописей.
     Надорвав конверт и вынув рукопись,  Ричард прочел на  приклеенной к ней
бумажке: "Для  нашего  журнала  Ваш рассказ  не  подходит.  Мы, к сожалению,
лишены  возможности  рекомендовать  его  редакции "Кураре"  для  публикации.
Примите уверения в глубоком к Вам уважении..."
     Обычный  стереотипный,   безжалостный   ответ:   смесь   равнодушия   и
крокодильих слез. И  какое неприятное  название журнала! Ведь кураре --  это
яд, употреблявшийся индейцами для отравления стрел.
     А  в другой редакции лежат  непрочитанными его рукописи  уже  целых три
месяца. Это четверть года!
     Сколько  сокровенных   мыслей  рождается   в   голове,  взвешивается  и
отбрасывается,  пока оттачивается и гранится фабула нового рассказа; с какой
ювелирной тщательностью слова -  жемчужины нанизываются  на сюжетную нить. А
когда, наконец,  рассказ окончательно отшлифован,  Ричард четко переписывает
его и отправляет в одну из редакций. Затем в другую, третью...
     "Неужели все,  что  я пишу,-- размышлял Ричард,-- все мысли и слова мои
действительно бездарны? Нет, не может быть. Так в  чем же  дело?.. В имени?"
-- Уайтинг вздохнул тяжело и безнадежно.
     Вынув  из стола последний номер журнала "Кураре", он  перелистал его от
первой  страницы  до последней и, убедившись в бездарности набивших оскомину
комиксов и детективных рассказов, швырнул его на подоконник.
     Что  же делать? Ведь если положить  его  "Кусты и зайцы" на чаши  весов
рядом с любым произведением из журнала "Кураре" или  "Таванвач",  то повесть
его несомненно перетянет. Так почему же слабые, сомни тельные в литературном
отношении произведения печатаются, а его рассказы не видят света? Все решают
родственные связи, приятельские  отношения и, конечно, деньги. В Америке как
в Америке: все продается и все покупается!
     Так что же делать?
     Снова посылать повесть в другой журнал и ждать, ждать, ждать...
     "Но ведь я не могу больше ждать! Завтра не  на что будет купить бумаги.
А  что, если  пойти,  встать на  Бродвее и крикнуть  разряженной толпе сытых
бездельников:
     "Помогите  бедному  литератору, у которого  редакторы не  хотят  читать
рассказов!"
     Рассмеялся. По крайней мере оригинально! Вспомнив, что хозяйка квартиры
пригласила его на чашку чаю, подумал: "Пойти, что ли? Все равно писать не на
чем.  Хоть бисквитов поем.  Но что за  идиотизм угощать молодого,  здорового
парня  чаем  с  бисквитами!  Никогда  не  догадаются  предложить  что-нибудь
посущественнее.  "Ох,  уже  эти мне пожилые  дамы с  загадочными улыбками  и
томными взглядами! Заранее знаешь, о чем они будут болтать:
     -- Ах, как я люблю литературу! Какое блаженство творить!
     --Вы  счастливый  человек,  Ричард!  Ах,  как  я вам  завидую!  Помните
"Викторию"? Вот только забыла автора... Какая прелесть!"
     Впрочем,  кто  родился  в  болоте,  тот  по крайней  мере  обязан уметь
квакать, -- вспомнил Уайтинг  старинную пословицу, быстро переоделся и вышел
из комнаты.
     Гости уже собрались.  В теплой, залитой светом  гостиной на диванах и в
креслах, сверкая фальшивыми бриллиантами  и  нитками искусственного жемчуга,
сидели  близко друг к другу  молодые  и  старые,  красивые и некрасивые,  но
одинаково  чего-то  ждущие  женщины.  Мужчины  в вечерних  темных  костюмах,
прилизанные, с цветочками  и  жетонами  в петлицах,  изо  всех сил старались
развлечь дам.
     Молодые девушки, пытаясь показать  свою  эрудицию, вспоминали, в  каком
году  была битва при Трафальгаре  и которым по счету сыном был  у Рембрандта
Титус.
     Хозяйка подвела Ричарда к сидевшим на диване гостям и представила:
     -- Молодой литератор Ричард Уайтинг.
     Дамы ответили обворожительными улыбками.
     -- Вы писатель? Очень приятно! Я так люблю литературу, поэзию, -- томно
произнесла  немолодая пышная  блондинка. --  Кто  вам больше нравится:  Поль
Верлен или Верхарн? Помните, это,  кажется, у Верлена: "А пока я  пью вино и
сдуваю  пудру с белых  плеч..."  Тра-та-там, тра-та-там, тра-та-та. Ах,  как
назло, забыла слова. Но изумительно! Не правда ли? Какое счастье творить!
     Девушки  ушли на  кухню, а хозяйка, как шарик, подкатилась к Ричарду  и
тихо сказала:
     -- Мистер Уайтинг, прочтите  что-нибудь  свое. Вы так прелестно пишете.
Кроме  того, скажу вам по секрету,  у  меня сегодня  важный  гость. Он очень
интересуется вашим творчеством.
     Ричард вежливо поклонился и решил не упускать благоприятного случая.
     -- Хорошо, я прочитаю, как только Зося и Бетти вернутся.
     Вскоре в  гостиной действительно  появился пожилой  мужчина в добротном
сером костюме. Он  внимательно взглянул на Ричарда  и первый поклонился ему,
что  слегка  смутило  Уайтинга:   пожилой  джентльмен  был  очень  похож  на
известного  бизнесмена Говарда Фрома, одного из книжных королей Америки.  Но
разве  мог Говард  Фром оказаться  в  этом  простом, ничем не примечательном
обществе?
     Стенные часы пробили девять. Зося и Бетти вернулись  в гостиную. Ричард
сел  за низенький столик  и, вынув из кармана рукопись, начал читать.  Гости
сразу притихли. Тишина вызывала  приятное  чувство, и Ричард искоса взглянул
на  слушателей. Мужчина в сером по-прежнему пристально и внимательно смотрел
на него,  словно не  только слушал  рассказ, но  и  изучал, быть может, даже
характер самого писателя. Это заставило Ричарда следить за своими жестами  и
как  можно отчетливее  произносить слова,  то понижая, то  повышая  голос  в
нужных местах.
     Когда была  произнесена  последняя  эффектная фраза, все гости дружно и
искренне  зааплодировали. Лишь джентльмен в сером костюме откинулся в кресле
и задумался.
     -- Прелестно!  Вы  нам доставили  большое  удовольствие,--  пролепетала
хозяйка.
     Гости хором  выражали Ричарду свой восторг.  Чувствуя себя победителем,
он  слегка  поклонился  и  пересел  на  диван  к молодому пижону в  голубом,
великолепно отутюженном костюме.
     --  Как  вам понравился рассказ  нашего  молодого  друга?  --  спросила
подошедшая к дивану Зося.
     Парень,  небрежно закинув ногу на  ногу, сказал нарочито  громко и явно
рисуясь:
     --  Что  же,  рассказ  в общем  неплохой,  но в деталях  есть кое-какая
недоработка. Небрежен  язык,  не совсем понятна символика... В конце концов,
думаю, каждый из нас, если бы захотел,  мог написать не  хуже. А так  вообще
рассказец сносный.
     Уайтингу показалось, что его хлестнули по лицу.
     -- Вы находите?  Советую  вам  как-нибудь  на досуге  попробовать.  Мне
кажется,  у  вас это отлично может получиться,-- отпарировал  Уайтинг,  едва
сдерживаясь от резкого ответа. За Ричарда мгновенно вступились Зося и Бетти.
     -- Не волнуйтесь, Ричард... Не обращайте внимания.
     -- У каждого может быть свое мнение.
     -- Конечно,-- согласился Ричард, понимая, что юный пижон критиковал его
так  нахально  лишь потому, что отлично  видел  тщетно  скрываемую  бедность
автора,  а  сам  был,  по-видимому,  обеспеченным  бездельником,  живущим на
средства богатых родителей. Ричард знал также,  что парень этот не посмел бы
сказать ничего подобного, будь автор рассказа известным писателем.
     В разговор вмешался джентльмен в сером.
     --  Чтобы  создать повесть, роман, пьесу или поэму, кроме вечного пера,
нужен еще один незначительный пустячок: талант.
     Девушки   рассмеялись,  а   хозяйка,  взяв  пожилого  гостя  под  руку,
пригласила всех к столу.
     Чаепитие проходило  как обычно: гости пили чай с ромом, ели бисквиты  и
какие-то сладкие кексы с цукатами, каламбурили и повторяли газетные новости.
     К концу ужина появились соседи: студент Джек Вурворт и Джо Паркер.
     Пока  они  извинялись  за  опоздание  и  усаживались  за  стол,  Ричард
незаметно вышел и уединился у себя в комнате.
     Сев за  письменный стол, он задумался. Крайне неприятный осадок оставил
в  его  душе  этот нахальный  парень.  Впрочем, стоит  ли  нервничать  из-за
какого-то невежды...
     В дверь тихо постучали. "Наверное, Зося",-- подумал Ричард и крикнул:
     -- Войдите!
     К его удивлению, в дверях показался человек в сером.
     -- Простите,-- сказал он. --  Нас не представили на  вечере друг другу.
Мое имя Говард Фром.
     -- Вы издатель Говард Фром?! -- удивился Уайтинг, вскакивая с плетеного
кресла. -- Садитесь, пожалуйста.
     --  Благодарю,  --  усмехнулся Фром, усаживаясь на  единственный стул с
выцветшей обивкой.
     -- Ваш визит так неожидан. Прошу извинить за беспорядок.
     --  Пустяки. Я человек деловой и никогда не обращаю внимания на мелочи.
Главное -- дело, а детали -- вещь второстепенная.
     И, помолчав, добавил:
     -- Мне бы хотелось, чтобы этот вечер не был у нас потерян.
     -- Пожалуйста, если это зависит от меня, я к вашим услугам.
     -- Итак, разрешите  приступить к делу, -- продолжал Фром.  -- Скажу вам
откровенно,  прошло  уже  более полугода,  как  я обратил внимание  на  вас,
вернее, на  ваше  творчество.  И пришел  к  заключению, что вы,  несомненно,
талантливый  человек. Но  в  наше  время,  время  космических  исследований,
невероятного взлета и  падения  акций,  весь  мир занят  только  бизнесом, и
одного таланта недостаточно, чтобы выбиться на широкую дорогу. Времена Джека
Лондона отошли в область преданий и не повторятся никогда.
     -- К сожалению, это так, -- с грустью подтвердил Уайтинг.
     -- Надеюсь,-- продолжал посетитель, -- что о нашем разговоре, чем бы он
ни завершился, никто никогда ни при каких обстоятельствах не узнает. Если вы
дадите мне слово джентльмена, я изложу свое предложение.
     -- Конечно, -- согласился Ричард.
     -- Тогда начнем с главного: я, будучи культурным человеком, люблю, ценю
и  уважаю  литературу, а как бизнесмен, естественно, интересуюсь прибылью от
нашего крайне трудного  коммерческого дела.  Мы, издатели, должны не  только
знать конъюнктуру литературного рынка, движение цен на бумагу, процент брака
и макулатуры, спрос  и так далее, но и  конкурировать между собой. Последнее
обстоятельство   заставило  меня   задуматься  над  отношением  писателей  к
издателям. Оговорюсь  заранее: меня, Говарда Фрома, нисколько  не интересует
литературная слава. Если бы в один прекрасный день я стал бы вдруг известным
беллетристом, это  нисколько не привело  бы меня в восторг. А вот заработать
на издании  чужих рукописей  тысяч  десять  долларов  я  бы, разумеется,  не
отказался и искренне прославлял бы талантливых авторов...
     --  Простите,  я  не  совсем понимаю. Вы  хотели  говорить  о  каком-то
предложении... -- перебил Уайтинг.
     -- Да. Разрешите мне довести свою мысль до конца, -- бросив пристальный
взгляд  на  Ричарда, продолжал издатель.  --  Чего жаждет  каждый литератор?
Славы и долларов. Вы согласны со мной?
     -- Ну, да... предположим...
     -- А нам, издателям,  нужен только презренный металл. Это, так сказать,
преамбула. Теперь, разрешите,  я перейду  к сути  дела. Писатель к  писателю
относится  всегда  по-дружески,  а  к издателю с  явной  неприязнью,  как  к
торгашу, спекулирующему на его таланте. Не так ли?
     -- Допустим.
     -- Вот я подумал: если я стану литератором,  отношение авторов ко мне в
корне  изменится.  Я  войду  в  среду  писателей  как  свой   человек.  Буду
пользоваться  доверием  и  уважением  не  только у  пишущей  братии, но  и у
читателей. Кроме  того, приобрету авторитет у самих издателей, и  мне  легче
будет конкурировать с ними. Надеюсь, вы уже догадались, о чем пойдет речь.
     -- Не совсем.
     -- Будем  откровенны: судя по вашей обстановке  и  по  имеющимся у меня
сведениям, вы находитесь в весьма затруднительном положении.
     --  Да.  К сожалению, в  нашей благословенной стране  с  самым лучшим в
мире, как утверждают многие,  образом  жизни все покупается на доллары и все
продается за доллары: жизненные блага и даже мысли.
     -- Вот именно.  Вы прекрасно  знаете, каких нечеловеческих усилий стоит
молодому литератору без  средств пробить себе дорогу.  Это почти невозможно.
Многие  талантливые писатели живут  у  нас впроголодь, а иные кончают  жизнь
самоубийством  или  начинают писать для газет и  в  погоне за  сенсационными
новостями совершенно распыляют свой талант. Такая участь, поверьте мне, -- а
я  редко ошибаюсь, -- ждет и вас.  Даже  более сильные, чем вы, люди кончали
тем же. Это неизбежно.
     -- Так что же вы предлагаете?
     -- Повторяю, я прежде  всего бизнесмен. И могу предложить  вам  бизнес.
Слава  --  это, говоря  откровенно,  нечто  эфемерное,  а  доллары  --  вещь
реальная. На них можно купить все, даже ту же славу.
     -- Мне кажется, в этом вы ошибаетесь.
     -- Не будем спорить. Пишете  вы достаточно хорошо. Так  вот --  за ваши
произведения я  предлагаю вам пятикратный журнальный гонорар. За те, что уже
написаны, и за те, что вы напишете в будущем. Это даст  вам весьма приличные
средства. В зависимости от вашей  работоспособности, они могут  увеличиться.
Вы станете  богатым. А  что  еще нужно человеку в  наш  век? Это ведь  самое
главное. Поверьте, что все  с гораздо большим уважением относятся к богатому
идиоту, чем к нищему  гению. Хотя вам до гения еще очень далеко... Я даю вам
деньги,  а все ваши  рукописи превращаются в мою  собственность.  Я  могу их
переделать,  порвать,  сжечь,  уничтожить. Могу  выпустить под каким  угодно
именем,  в общем, сделать с ними все,  что захочу. Понятно? Итак, перед вами
дилемма:  существование  без  имени  и  средств, может быть,  даже  голодная
смерть,  или  богатая, красивая полная  удовольствий жизнь.  Кроме этого,  я
предоставляю вам право после моей смерти разгласить эту тайну.
     В комнате  воцарилась  тишина,  только  слышно было, как между оконными
стеклами билась большая муха.
     --  Ваше  предложение, мистер  Фром,  --  заговорил наконец Ричард,  --
весьма заманчиво,  но  я,  к сожалению,  не  бизнесмен. Я могу продать  свой
старый пиджак или еще что-либо, но свои мысли, свой талант я, нищий писатель
Уайтинг, никому ни  за какие блага мира не продам!  -- И, помолчав, добавил:
-- Вы меня извините.  Наше джентльменское соглашение остается в силе, но  вы
обратились не по адресу...
     --  Как  вам угодно, но полагаю,  что вы поторопились  с ответом.  Если
передумаете, мой адрес  вам  известен, -- сухо  сказал Фром и, поклонившись,
торопливо вышел...
     Наступила  серая дождливая  осень. Каждое утро  Ричард уходил  в порт и
там, на ветру, в холодных брызгах свинцовых волн, бившихся у причала, грузил
и разгружал прибывающие и уходящие суда, а по ночам писал рассказы.
     Из  всех его  последних произведений более  всего нравились Ричарду три
вещи,  особенно повесть  "Кусты  и зайцы".  Он  считал ее лучшей из всего им
написанного.
     Пять  рассказов уже были отклонены  разными  редакциями, а на остальные
два и на  повесть уже три с лишним  месяца он  не  получает никакого ответа.
Порой это  выводило его из терпения,  но писать в  редакции запросы казалось
ему унизительным.
     А как было бы здорово, если  бы хоть один  из его рассказов появился  в
иллюстрированном  еженедельнике  "Нейшен  гардиан"  или еще  лучше в толстом
двухнедельном журнале "Лук"! О "Лайфе" и "Атлантике" и думать не приходится.
Там свои постоянные авторы с громкими именами.
     За целых два  года  кропотливого и упорного  труда лишь  один небольшой
рассказ  Уайтинга  был  напечатан  в  молодежном  альманахе,  но редакция не
уплатила  ему  ни  цента.  А  когда  Ричард  послал   письмо  редактору,  то
незамедлительно получил ответ следующего содержания:
     "Наше  издательство  не  преследует  никаких  меркантильных  целей. Все
средства,  поступающие  от  продажи альманаха,  идут  на улучшение  журнала.
Публикуя вашу рукопись, мы знакомим вас с читателями и тем самым создаем вам
популярность. Поэтому мы считали и считаем целесообразным исключить из нашей
практики  выплату гонорара начинающим писателям  как старомодную затею наших
либеральных предшественников.  Печатая ваш рассказ, мы полагали, что все это
вам  известно. Если условия нашего альманаха для  вас  приемлемы, присылайте
нам свои новые произведения по тому же адресу.
     Примите уверения в высоком к вам уважении..."
     Как-то поздним ноябрьским вечером, вернувшись домой усталым,  мокрым  и
полуголодным, Уайтинг долго согревал дыханием окоченевшие пальцы, прежде чем
зажечь свет. А  когда загорелась  тусклая лампочка, он увидел  на письменном
столе три запечатанные бандероли и  сразу ощутил  дрожь во всем теле, словно
при приступе малярии.
     Не тронув  конвертов, Ричард медленно  опустился  в кресло  и заплакал.
Слезы  лились  по его  щекам,  и  он,  как мальчишка, лишь вытирал  холодным
рукавом мокрые щеки.
     "Ну что  ж,-- с  грустью  думал он,  глядя  на  бандероли,-- значит, не
судьба мне  стать писателем". А сколько надежд он возлагал именно на эти три
вещи! Ричард вспомнил,  как на почте, при  их  упаковке, он случайно  склеил
уголки шестнадцатой и семнадцатой страниц "Кустов и зайцев", как хотел ножом
счистить капельку клея, но, отвлекшись  какой-то мыслью, забыл это сделать и
долго потом упрекал себя в неаккуратности.
     Ричард осторожно распечатал  все три конверта и, прочитав стереотипные,
банальные ответы, задумался.
     "А что, если...  что, если согласиться  на предложение  Говарда  Фрома?
Нет, нет,  ведь это  значит продать свою надежду, свою душу...  Ведь в  этих
рассказах -- часть меня  самого, мои  сокровенные мысли, и продать их только
потому, что у меня  больше нечего  продать?..  Но  ведь  нет больше сил  так
мучиться -- мерзнуть,  голодать, ходить  в  потертых  брюках,  ждать  по три
месяца  ответа  из  редакции.  Во  имя  чего?  Во имя  какого-то  эфемерного
будущего?.."  Взяв со стола  свою  повесть, Ричард задумчиво перелистал  ее,
затем принялся читать вслух. Дойдя до семнадцатой страницы, он вдруг увидел,
что уголок ее по-прежнему склеен с уголком шестнадцатой. Кровь бросилась ему
в лицо, он вскочил и в бешенстве заметался по комнате, "Значит, повесть даже
не читали! В лучшем случае, редактор просмотрел начало и конец, вот и все!"
     --  К  черту,  довольно,  хватит быть  наивным  идиотом! -- с неистовой
злобой  выкрикнул Ричард. С лихорадочной поспешностью он стал выдергивать из
письменного  стола ящик за ящиком  и укладывать стопками все свои  рассказы.
Если живешь среди акул, нужно быть хотя бы колючим ершом, иначе не заметишь,
как  тебя слопают. Да и чем он, Уайтинг, хуже других, хотя бы того же Фрома?
Только тем, что у Фрома есть деньги, пачки долларов, а у Уайтинга их нет? Но
они  будут!  Будут  эти  проклятые  доллары,  на  которые покупается  честь,
совесть, роскошь и независимость!
     Связав рассказы в две  кипы, Ричард, не раздеваясь, прилег  на диван и,
свернувшись калачиком, заснул.
     Когда Уайтинг переступил порог редакции, секретарша удивленно взглянула
на пачки рукописей, на измятый костюм Ричарда и ледяным тоном проговорила:
     -- Сегодня приема нет. Зайдите завтра с двенадцати до двух. Мистер Фром
занят...
     --  А вы все  - таки доложите.  Мое имя Ричард  Уайтинг! -- независимым
тоном промолвил Ричард.
     -- Уайтинг? Никогда не слыхала. -- Секретарша манерно  повела плечиками
и исчезла за массивной дверью, обитой желтой кожей.
     Оставшись в приемной один, Ричард сбросил маску гордого героя,  грустно
взглянул на свои рукописи и вслух сказал:
     --  Слава так  слава, деньги  так  деньги.  Глупо не иметь ни  того, ни
другого...
     -- Редактор  просит  вас  пройти к  нему, -- мило  улыбаясь,  объявила,
вернувшись, секретарша.
     Уайтинг вошел в кабинет, плотно притворив за собой дверь,
     --  Мистер  Фром, если  вы еще не  передумали  --  я  согласен  на ваше
предложение, -- твердо сказал он.
     -- Вот и отлично! Правда, я тогда, пожалуй, слишком много предложил, но
слово есть слово.  Могу вас  заверить: такого гонорара не  получал даже Джек
Лондон. Но тут уж ничего не  поделаешь, за язык никто меня не тянул. Давайте
рукописи.
     Бегло  посмотрев  пачки и пересчитав обложки, Фром  спрятал рукописи  в
сейф.
     -- Итак, за четырнадцать рассказов и две повести...  Ого, какая  сумма!
Сразу  богачом стали. Да, я забыл еще об  одном  выгодном для  вас  условии:
новые  вещи  начинайте писать  завтра же.  Норма  -- не менее тысячи  слов в
неделю.
     -- Тысяча слов? Это не так много.
     -- И не удивляйтесь, если в "Кольерсе", "Фарм джоурнэле", "Пипл уорлде"
или еще в каком-нибудь журнале вы встретите знакомый вам рассказ в несколько
измененном  виде:  вместо  врача  героем  будет адвокат,  а расклейщица афиш
превратится  в  танцовщицу  варьете...  Получите!  -- Фром  протянул Ричарду
хрустящий чек.
     Уайтинг неловко поклонился:
     -- До свидания.
     -- Желаю успеха. Пишите. Теперь это в ваших интересах.
     Выйдя из издательства, Уайтинг не ощутил никакой радости. На душе стало
вдруг тоскливо и противно.
     "Все кончено. Торг состоялся.  "Товар" продан. Ну что же: кути, Ричард,
напивайся,  хватай  жизнь полными  пригоршнями,  только пиши  тысячу  слов в
неделю, именно тысячу слов, и ни одним меньше. Больше ничего!"
     Дул  холодный  северный ветер.  Уайтинг  попытался  потеплее  укутаться
шарфом, "Да ведь теперь я могу купить  себе хорошую одежду,-- подумал  он.--
Ну конечно".
     В магазине долго выбирал  и примерял модные пальто. Наконец остановился
на реглане с  шалевым воротником. Заплатил в  кассу  одну ассигнацию крупной
купюрой и  получил кучу денег сдачи. Как пьяный, в мальчишеском азарте ходил
по этажам, покупал все, что попадалось на глаза. Продавщицы смотрели на него
с изумлением. Взял такси, навалил на сиденье свертки. Усталый, поехал домой.
Бросил все на диван, а сам,  как мешок, повалился в свое плетеное кресло. Но
заснуть ему не дали хозяева и соседи. Они собрались у дверей, а когда Ричард
пригласил их, с завистью смотрели на пальто, костюмы, рубашки, шляпы, модную
обувь.
     Из  Ричарда   он  моментально  превратился  в  мистера  Уайтинга.  Зося
спросила:
     -- Мистер Уайтинг, вы выиграли по лотерейному билету?
     -- Угадали, милая Зося.
     -- Сколько?
     -- Пять тысяч долларов! Все ахнули.
     -- Пять тысяч! Какое счастье! -- Зося и Бетти маняще улыбались.
     -- Теперь вы на нас и смотреть не будете,-- пролепетала Бетти.
     -- О нет, напротив.  Я приглашаю вас всех  сегодня вечером  в  ресторан
"Большие устрицы".
     -- Прямо как в сказке,-- шептала Зося.
     -- О-ля-ля! -- воскликнула Бетти.
     Мужчины -- Джек Вурворт и Джо Паркер -- искренне поздравляли Ричарда  и
жали ему руки.
     Попав в один из фешенебельных ресторанов, вся компания в течение первых
минут была несколько  растеряна и  чувствовала  себя  стесненно: мягкий свет
неоновых  ламп, льющийся из замаскированных  ниш,  удобные кресла, хрусталь,
приглушенные  звуки оркестра и угодливость официантов заставляли  каждого из
ресторанных новичков  сдерживать  свои  движения  и громкий смех.  Но  после
первых  бокалов  вина, после  омаров и устриц  огромный  зал  с  облепленным
ракушками  потолком  вдруг показался  всем  давно знакомым  и обычным. Бетти
начала тихо подпевать в такт оркестру, а Зося задорно смеялась над остротами
Паркера.
     Но  непринужденнее  всех  чувствовал  себя  виновник  торжества  Ричард
Уайтинг.  Легким  кивком  головы  он  подзывал  официантов, заказывал  самые
разнообразные блюда  и вина. Пил умеренно и думал, что  доллары, несомненно,
доставляют счастье и радость тем, кто  их имеет. И все же это,  вероятно, не
та радость и не то счастье, которое приносит литературная слава!
     Вся компания вернулась домой под утро  на  двух  такси  и разбрелась по
комнатам.   После  роскошного  ресторанного   зала   маленькая   комнатка  с
обшарпанными обоями показалась Ричарду лачугой, и он подумал, что завтра  же
надо переменить свою убогую каморку на комфортабельную квартиру.
     Время быстро уходило в бесконечность. Каждый месяц Уайтинг сдавал Фрому
свои  рассказы, получая  взамен чеки. Переехал  на новую квартиру. Откуда-то
вдруг появилась  масса друзей. С утра  до вечера беспрерывно звонил телефон,
сыпались  приглашения  в  гости, на  вечера,  на  премьеры. Положительно  не
хватало времени. Еле - еле выкраивал  в день два - три свободных часа, чтобы
к сроку написать нужную тысячу слов. А когда под последней строкой ставилась
точка,  Ричард  сам звонил кому-либоиз своих  новых  друзей  и отправлялся в
ресторан, где учтивый официант сервировал его постоянный столик,
     Плотно позавтракав и выпив изрядное  количество  вина, Уайтинг ехал  на
бега или в варьете, где выступала нравящаяся ему испанская танцовщица.
     Возвращаясь домой поздно ночью, Ричард  иногда пытался  припомнить, как
был  проведен сегодняшний день, но все  события путались в  его затуманенном
мозгу, и он засыпал тяжелым, пьяным сном.
     Проснувшись  утром с  головной  болью,  Уайтинг выпивал рюмку  виски и,
усевшись за стол, писал положенные ему на день полтораста слов.
     Буквы  укладывались  в  неровные,  неряшливые  строчки,  но Ричард,  не
задерживаясь  над  образами,  метафорами  и  сравнениями, строчил  фразу  за
фразой, отлично  зная, что как бы ни написал он свой новый рассказ,  его все
равно безоговорочно примут.
     По воскресеньям Уайтинг, не подходя к письменному столу и не прикасаясь
к рюмке, отправлялся с утра пешком по  Бродвею, Манхэттену на Уолл-стрит. По
дороге заглядывал  в зеркальные витрины книжных и букинистических магазинов,
рассматривая новинки и старинные издания в кожаных тисненых переплетах.
     Однажды в окне одного из таких магазинов Ричард увидел яркий плакат:
     "Поступил в продажу первый сборник рассказов Говарда Фрома. Готовится к
печати повесть  "Игра без джокера".  Эти слова резанули  по  сердцу. Уайтинг
зашел в магазин.
     -- Дайте, пожалуйста, мне сборник...
     -- Какой  именно? -- засуетился  продавец. Ричарду  хотелось  крикнуть:
"Моих рассказов! Сборник рассказов  Ричарда  Уайтинга!.." Но вместо этого он
произнес ненавистное ему имя Говарда Фрома.
     -- На ваше счастье, остался еще один экземпляр. Последний.
     -- Хорошо идет книга?
     --  Отбоя  нет,  -- ответил продавец. --  Я  пятнадцать лет  работаю  в
магазине и не помню такого спроса. Талантливый писатель,  что и говорить. Во
всех журналах самые лучшие отзывы. На  днях выйдет второе издание. Разрешите
завернуть?
     --  Нет, я так возьму,-- сказал  Ричард, взглянул на  обложку и спрятал
книгу в карман. Выйдя из магазина, он подошел к киоску. Купил все вышедшие в
этом месяце журналы и  поехал домой. Попросив горничную никого не принимать,
заперся  в  кабинете,  выключил  телефон  и  сел читать.  Критика  тщательно
разбирала   каждый   рассказ.  По   адресу  автора   высказывались   десятки
комплиментов.  В  толстом  ежемесячнике был  помещен портрет  Фрома  во  всю
страницу.  Тупо  заныло  в  груди...  "Вот  она,  справедливость!  Когда  я,
голодный, обтрепанный, приносил и рассылал эти  же рассказы в  редакции, мне
возвращали рукописи, зачастую даже не читая, а теперь те же рецензенты пишут
о тех же моих произведениях хвалебные статьи... "
     В  хорошо оформленном сборнике были  напечатаны  рассказы,  любимые его
рассказы! Те самые,  над  которыми Ричард  работал по ночам  в  течение двух
долгих,  полуголодных  лет.  Лишь  некоторые заглавия  и имена  героев  были
заменены  незнакомыми, а сюжетные  линии остались неприкосновенными. "А что,
если,-- вдруг подумал Уайтинг,-- взять да и написать рассказ на эту тему? На
тему о плагиате".  И тут  же  с  лихорадочной поспешностью схватил со  стола
ручку и четко вывел заголовок  "Афера". Строка бежала за строкой,  вбирая  в
себя всю горечь, всю накопившуюся обиду и боль Ричарда.
     "Вот  тебе  в счет тысячи  слов,  в  счет  наших  взаимных  расчетов...
Полюбуйся, прохвост, на свой портрет".
     Ознакомившись с "Аферой", Говард Фром спокойно сказал Уайтингу:
     --  Я вижу, мой успех вас расстраивает. Совершенно  напрасно. Поверьте,
вы бы не имели его. Этот успех стоит мне очень дорого -- сотни долларов.  Вы
не могли  бы платить за эти статьи такие  большие гонорары, значит, вам не о
чем жалеть. Вот  получайте за рукопись. А  это  отдельно, за  добросовестное
отношение, -- он протянул два чека. --  Хотите, поедемте со мной в ресторан,
в ваш любимый ресторан, на Семнадцатую авеню,завтракать? Не удивляйтесь моей
осведомленности. Теперь  я всю жизнь  обязан  интересоваться вами. И не надо
сердиться. Это чувство раздражает  печень и кладет  на  лицо преждевременные
морщины.
     Во  время завтрака  к их столику у окна  все время подходили  изысканно
одетые люди,  почтительно  кланялись  и одними  и теми  же словами  начинали
разговор с Говардом Фромом:
     -- Мистер Фром, надеюсь, следующий сборник вы  дадите выпустить нам. Он
не должен попасть в другое издательство...
     -- Я  предлагаю  вам  гонорар  в два  раза больший,  чем  заплатит "Нью
рипаблик" или "Атлантик". Вся  страна ждет от вас  великих произведений... А
это ваш племянник? Нет? Похож. Есть какое-то отдаленное сходство.
     Журналисты тут же интервьюировали  Фрома, интересуясь  его взглядами на
искусство, расспрашивали о предполагаемом  выходе  в свет  нового журнала, о
прибылях и убытках известных издательств.
     Ричард встал и сухо сказал:
     -- До свидания!
     Фром, пожимая ему руку, тихо произнес:
     -- Не надо горячиться, Уайтинг. Самое главное в жизни -- спокойствие  и
бизнес, бизнес и спокойствие. Это мой девиз.
     -- Вы можете не  тревожиться, мистер Фром. Слово свое я сдержу, что  бы
ни случилось.
     Ричард крепился  и старался быть внутренне и внешне  спокойным.  Больше
всего его злило то, что  Говарда  Фрома  сравнивали  в  печати с Киплингом и
Голсуорси -- с такими, в сущности, совершенно разными по силе, стилю и языку
писателями. В газетах все  чаще и чаще появлялись  статьи о  Фроме. Он  стал
популярным,  модным   беллетристом.  Чтобы   как-то  забыться,  Ричард  стал
проводить ночи в кабаках.
     Днем он  старался не ходить по тем улицам, где были расположены книжные
магазины, чтобы  не  видеть в  окнах  кричащих плакатов  с  ненавистным  ему
именем. А с друзьями даже избегал разговоров о литературе.
     Но почему-то собеседники обязательно спрашивали:
     -- Вы читали Говарда Фрома?
     "Схватить  бы все эти рассказы да в печку,  в громадную  печку пачками,
тысячами экземпляров, чтобы и следа не осталось..."
     Проходили  месяцы. Уайтинг  неизменно  писал свою тысячу слов в неделю.
Однажды  не  удержался и  заглянул в  газету,  в  отдел  критики.  Словно  в
насмешку,  бросилось   в  глаза:  "Рассказ  Говарда  Фрома  "Афера".  Статья
начиналась словами:
     "Нельзя не прийти в восхищение  от изумительного рассказа мистера Фрома
"Афера". Автор с  удивительным мастерством описывает  эпизод из времен своей
молодости". Скомкав газету, Ричард с болезненной злобой разорвал ее в мелкие
клочья. Схватил несколько листов бумаги и стал писать письмо в редакцию:
     "Считаю своим долгом сообщить следующее:
     Все рассказы  и  повести, вышедшие в свет за последний  год  под именем
Говарда  Фрома, принадлежат  мне,  Ричарду Уайтингу.  Для установления этого
факта предлагаю  устроить  конкурс, где в присутствии  жюри я и  Говард Фром
обязаны будем написать на любую заданную тему каждый по рассказу, после чего
можно  будет установить авторство рассказов, выпущенных под фамилией  Фрома.
Это без особого труда члены жюри смогут определить по  стилю, языку и манере
самого письма.
     Ричард Уайтинг Нью-Йорк. Октябрь 1959 года".
     Боясь раздумать, сейчас же отнес письмо на почту. На другой день  город
был   поражен  сенсацией.   Тираж  газеты,  опубликовавшей  письмо  Ричарда,
увеличился вдвое.  Многие  газеты  Нью-Йорка  и Вашингтона  в  тот  же  день
перепечатали письмо Уайтинга, сопроводив его комментариями, портретами Фрома
и кричащими названиями статей и статеек о плагиате в разные века  и о данном
в частности.
     К Уайтингу приезжали журналисты, расспрашивали и выпытывали. Предлагали
свои услуги писатели, обиженные  издательством  Говарда  Фрома.  Газеты были
испещрены  подробностями  скандала. В одной  из них  сообщалось,  что якобы,
встретив  Уайтинга  в ресторане, Фром предлагал ему  написать  опровержение,
обещая  уплатить  за это  десять  тысяч долларов. Издатели радостно потирали
руки,  репортеры  изощрялись  в  догадках  и  вымыслах.  На  всех  улицах  и
перекрестках,  в  будуарах,  ресторанах и театрах только  и говорили, что  о
литературном скандале.
     Ричард знал,  что встреча с  Фромом неизбежна,  но никак не ожидал, что
без  всякого  предупреждения  и  даже  без  телефонного  звонка  опороченный
бизнесмен явится к нему на квартиру и просто, без возмущения станет спокойно
объясняться  с ним, словно речь идет не  о чести издателя Фрома, попавшего в
грязную историю, а о незначительной ошибке Уайтинга, которую  тот несомненно
исправит.
     Появившись в квартире Ричарда, Фром спросил:
     --  Скажите,  мистер  Уайтинг,  кто  из  моих конкурентов  надоумил вас
написать разоблачение в газету?
     -- Я сам,-- с достоинством ответил Ричард.
     -- И  знаете, к  чему  это  привело?  Мне пришлось  выключить  все  мои
телефоны. Звонили из десятка издательств, не только Нью-Йорка  и Вашингтона,
но из Филадельфии и Сан-Франциско. Все наперебой просят разрешить переиздать
оба сборника  в  небывалых  тиражах.  Предлагают  за  рассказы  баснословные
цены... Нет, вам следовало родиться бизнесменом, а не писателем.  Вы создали
сенсацию  номер   один,  превосходящую   все   известные  мне   коммерческие
комбинации. Поздравляю вас с гениальной  идеей.  А гонорар мы поделим с вами
поровну.
     --  Простите,--  сдержанно  сказал  Уайтинг,--   я  считаю,  что   ваши
коммерческие сделки могут продолжаться, но только без моего участия.
     -- Почему? Разве вас перестали интересовать мои  доллары, на которые вы
кутите и содержите вашу танцовщицу?
     -- Думаю, что разговаривать больше не о чем: ведь вы читали  мое письмо
?
     -- Читал. Но я нисколько не обижен. Теперь  вы  напишете  опровержение,
сошлетесь на пари или что-нибудь другое, и мы с вами отхватим солидный куш.
     -- Нет! Этому не бывать, мистер Фром.
     -- Что? А где же ваше слово джентльмена?
     -- Я, конечно,  перед вами виноват, мистер Фром,  но  я не знал  самого
себя. Я переоценил свои силы, и нервы мои не выдержали.
     -- Нервы тут ни  при чем. Это  зависть. Зависть к той  славе, которую я
себе создал! Итак, конкретно: что вы хотите?
     -- Вернуть вам в течение нескольких лет  все полученные от вас суммы. Я
буду писать, печататься, и вы  понимаете, что я смогу не только рассчитаться
с  вами, но и возместить тот материальный ущерб, который, возможно, причинил
вам своим газетным разоблачением.
     -- А  честь? Имя? Фирма? Это, по-вашему,  ничего  не  значит? Или, быть
может, на вашей писательской бирже такие понятия не котируются? Нет,  мистер
Уайтинг, мы будем с вами бороться, бороться до конца! Я принимаю ваш вызов.
     Членами суда согласились быть три известных литератора. Уайтинг отлично
понимал, что  этих прославленных писателей никто не сможет подкупить  ни  за
какие доллары, и тем не менее волновался.
     Он  беспокоился, что Фром, набив  руку на переделке  его  произведений,
сможет написать что-то, отдаленно похожее на  какой-нибудь из его рассказов.
Но  то,  что  члены  третейского суда  --  известные  писатели,  успокаивало
Ричарда.  Эти  столпы  литературы  несомненно  сумеют отличить  подделку  от
подлинника,  как отличают  эксперты  антикварного  магазина  Рембрандта  или
Ван-Дейка от самой совершенной копии. Иначе и не может быть!
     Переполненный  зал  гудел,  словно улей.  Журналисты, сидя на  стульях,
подоконниках  и  верхом  на  скамейках,  что-то  быстро  записывали  в  свои
блокноты.   Сверкали   очки.  В  проходах   сновали   люди,   вперед--назад,
вперед--назад. Тут же заключались пари, как на скачках:
     "За Уайтинга -- 50. За Фрома -- 100".
     Всюду  шум,  гам.  Кто-то  отвечал  за Ричарда  тройным  кушем. Шуршали
бумажные доллары,  звенели  центы. Лихорадка охватывала зал. Но вот появился
Уайтинг,  а  следом  за  ним Говард  Фром.  Раздался свист,  и сразу  же все
смолкло.  Соперников   пригласили  в  соседние   залы.   Уайтинг  вгляделся.
Квадратная  комната,  красивые обои,  холодные,  мраморные  подоконники.  От
прикосновения к одному из них вдруг задрожали руки. В голове
     у Ричарда ни одной мысли, как у новорожденного младенца. Перед  глазами
листы белой  бумаги  с печатями. Зубы вгрызаются в ручку. Взглянул в  трюмо.
Под глазами круги -- следы беспутно проведенных ночей. Сердце чугунной гирей
колотится  в груди. Злоба комком  застряла  в  напряженном  горле.  Раздался
звонок.
     Да, да, это  им дан старт. Как  на бегах. Ну  что  ж, начнем.  Два часа
писать. Скорее... Только писать... Здесь-то он на коне...
     "Ночь тупо смотрела черной  впадиной. За окном летели ветер  и тьма..."
Ветер  и тьма... Нет, это  все  банально,  и,  кажется, в каком-то  из  моих
рассказов уже были  эти фразы,-- подумал Ричард. --  Если это так, их теперь
припишут  Фрому, а меня обвинят в плагиате. К черту! Начну  иначе: "Алмазные
россыпи звезд  плескались в изумрудной синеве моря". Слащаво до приторности.
К черту! "Ночь наступила неожиданно.  Яркие звезды одна за другой загорались
в синем небе". "Почему в синем, а не в лиловом, не в темном?.."
     И вдруг  Уайтинг почувствовал  себя жалким и  беспомощным, как бродячая
собака, с  трудом  разгрызшая кость.  А  в кости-то весь  мозг  давно высох!
Рябило в глазах. Ведь раньше, даже  пьяный,  он писал много. Так,  просто за
деньги. Почему же  сейчас  мысли  путаются,  и  ускользают  куда-то, и снова
возвращаются,  но уже  в каком-то ином, искаженном  виде? Ведь  выпита одна,
всего только одна рюмка. Для храбрости. Ну и к черту! Пиши!
     И  вдруг  потекли ясные,  стройные  мысли... Написал две страницы. Так,
еще. Скорее, скорее!
     Рука  быстро  скользила по  бумаге.  Слова  цеплялись одно за другое  и
нанизывались,  как в ожерелье. Фабула росла и ширилась. Еще немного, поворот
и неожиданный конец. Все как будто правильно, все хорошо. Ричард не замечал,
как бежало время. Публика кричала:
     -- Говард Фром! Ричард Уайтинг! Жмите!
     А потом  свистели, долго, пронзительно, засунув  пальцы  в  рот, как на
ипподроме, когда лошади уже у финиша.
     "Да,  да!  Сейчас кончаю, --  подумал  Ричард  и  вздрогнул: -- А  что,
если...  Тогда  уцеплюсь  руками за  портьеру и буду головой биться о  косяк
двери в опустевшем зале. Все равно один конец".
     Звонок возвестил, что положенные  два часа истекли. К столу жюри прошел
Фром и сдал исписанные  листки.  Уайтинг дописывал последние строчки. Вот он
встал  и  пошел в  главный  зал,  не  замечая  возбужденных  лиц.  Торопливо
заключались последние пари. Журналисты склонили головы над блокнотами. Члены
жюри поднялись.
     -- Кончили?  Вот и прекрасно. Мы  вас  долго  не задержим, минут сорок,
максимум пятьдесят. Не волнуйтесь!
     Чинно прошли в голубой зал. Вот он, цвет литературной Америки: те, кому
издатели с радостью  платят по  три тысячи  долларов за  рассказ. Публика им
аплодировала и криками выражала свое мнение:
     --  Уайтинг -- молодчина!  Смелый парень,  так  им и  надо! Думают,  за
деньги  можно  купить  и  господа  бога.  Ошибаетесь, джентльмены!  То,  что
возможно на  Уолл-стрите, здесь не  пройдет! Старики не дадут в обиду парня!
Они сами мучились в молодости...
     Минуты текли медленно, особенно последние четверть часа.
     Но   вот  они   идут,   вершители   судеб:  лысые,  прилизанные,  такие
обыкновенные...
     Все взоры обращены на них и тут же, словно рикошетом, падают на Фрома и
Ричарда.
     Уайтингу вдруг захотелось убежать из зала. Он едва  сдержался, чтобы не
крикнуть:  "Не  смотрите!  Не хочу,  чтобы  вы  таращились  на меня, как  на
обезьяну в зверинце!"
     При взгляде на членов жюри в голове мелькнуло:
     "От них зависит все. А что, если эти люди ошибутся?.."
     Наступила тишина. Председатель жюри посмотрел  на всех  с  высокомерной
улыбкой и, пригладив рукой блестящие волосы, прочел скрипучим голосом:
     "Определение литературного суда чести.
     Город Нью-Йорк.
     Джентльменский  суд  писателей  Севера  Соединенных  Штатов  Америки  и
американских  писателей, живущих в  других странах, состоялся по  просьбе  и
доверию литераторов Ричарда Уайтинга и Говарда  Фрома,  проживающих в городе
Нью - Йорке.
     На  конкурсе,  состоявшемся  по  просьбе литератора  Ричарда  Уайтинга,
рассмотрено его произведение, написанное им здесь же, в помещении, указанном
жюри конкурса, и произведение литератора Говарда Фрома, написанное в тех  же
условиях и там же.
     Предмет суждения:  Установление на основании написанных здесь Уайтингом
и Фромом  произведений подлинного автора вышедших  под  именем Говарда Фрома
повестей и рассказов.
     Рассмотрев  тематику,  манеру  письма и  язык (словарь)  представленных
вещей, жюри установило:
     1.  Рассказ,  написанный  в  помещении жюри  и  представленный Говардом
Фромом, как по форме, так  и по  техническим приемам совпадает с рассказами,
вышедшими ранее под его, Фрома, именем.
     2.  В  произведении  Ричарда  Уайтинга,  написанном   здесь  же  и   им
представленном,  явно  чувствуется полная  беспомощность: неумение построить
занимательную  фабулу   композиционная   сумбурность,   бедность   языкового
материала,  отсутствие  логической  и   психологической  последовательности.
Исходя из всего вышеизложенного, члены жюри единогласно решили:
     Все  произведения,  вышедшие  из  печати  под  именем   Говарда  Фрома,
бесспорно принадлежат его перу, о чем мы и свидетельствуем.
     В отношении же Ричарда Уайтинга жюри заключило:
     судя по написанному им здесь рассказу, все члены  жюри вынесли глубокое
убеждение,  что  он,  Ричард  Уайтинг,  находится  в болезненном  состоянии,
каковое и  было причиной событий последних дней. Принимая  во  внимание, что
литератор  Говард   Фром  понес  в  результате  действий   Ричарда  Уайтинга
моральный,  а   возможно,   и   материальный  ущерб,  члены   жюри   считают
целесообразным:
     Предоставить Говарду  Фрому право привлечь Ричарда Уайтинга к  законной
ответственности за клевету и потребовать с Уайтинга возмещения материального
ущерба, если Г. Фром того пожелает.
     Принято единогласно.
     Октябрь 1959 г. Рокфеллеровский центр".
     Из  зала  Ричард  ушел,  как  ему  казалось,  последним.  Спускаясь  по
мраморной лестнице, он вдруг услышал за собой шаги и знакомый голос:
     --  Я  не злопамятен, мистер Уайтинг. Наш  договор может  оставаться  в
силе: тысяча слов в неделю. Мой адрес вам известен.
     Ричард резко  обернулся и расхохотался  в  лицо проходившему мимо  него
Говарду Фрому. Он смеялся громко, раскатисто, с каким-то надрывом.
     Хохот его гулким эхом перекатывался по пустому вестибюлю.
     1961, 1965 г.


     Рустем Георгиевич Валаев.
     АЛМАЗ -- КАМЕНЬ ХРУПКИЙ Новеллы о драгоценных камнях, рассказы.
     Редактор В. Г. Омелянчук.
     Художник Н. Д. Дахно.
     Художественный редактор М. П. Вуек.
     Технический редактор В. В. Чалая.
     Корректор А, А. Холоша
     Тираж 50000.
     Издательство "Радянський письменник", Киев, бульвар Леси Украинки, 20.