А я тем временем на него нажимаю, да и председатель делегации меня поддерживает: мол, не бойтесь, мосье, он справится... А мосье тоже неохота с нами дружбу терять. Мы -- покупатели! Вот он и побежал в контору -- с начальством по телефону совещаться. Я в это время техников расспросил, уточнил, где что находится в машине, залез в кабину, запустил мотор, сижу, дожидаюсь, а он у меня на малом газу пофыркивает... Прошло несколько минут, гляжу -- мосье мчится обратно, о кочки спотыкается, руками машет. Ну, думаю, удобный случай. Его взмахи и так и этак понять можно... Может, закурить хотите, доктор? -- неожиданно оборвал свой рассказ Супрун, увидев на голубом плакате надпись: "Курить здесь!" -- Покорно благодарю, -- скороговоркой ответил доктор, который настолько увлекся рассказом летчика, что успел позабыть, с чего, собственно, весь сыр-бор загорелся. -- Рассказывайте дальше! -- Ну, я, значит, дал газ, вылетел, набрал немного высоты. Чувствую, машина меня слушается. Покувыркался немного -- и быстро и замедленно. Самолет, вижу, так себе, серднячок. Наши новинки куда более способные! Делать в воздухе мне больше нечего. Все ясно. Сажусь. Заруливаю к стоянке. И тут, смотрю, навстречу мне целая толпа бежит. Вверх шляпы подкидывает, кричат. У меня даже сердце екнуло. Изуродовал, думаю, машину. Осматриваюсь? Нет ничего подозрительного. Все, как было, на своих местах. Оказалось, они меня таким способом чествовали. Понравился им пилотаж. Они, говорят, не думали, что их машина так здорово летать может. Угощать нас повели, цветы подносят. Ну, и просят повторить полет перед широкой публикой, репортерами... -- Не теряются, -- произнес доктор, -- и тут рекламу ищут! -- Кое-что в этой машине представляло технический интерес, -- серьезно сказал Супрун. -- Мы ее купили... Вот мы и пришли на старт, доктор. Вам куда? -- Налево. -- А мне направо. Как-нибудь в другой раз расскажу подробней, за кружкой пива, -- усмехнулся Супрун. -- Бывайте здоровы! -- доктор протянул руку. -- Чуть не забыл! -- спохватился летчик. -- Вот ваш заказ, доктор. -- И летчик, достав из кармана, протянул врачу небольшую, желтого цвета коробочку, на которой в овале было изображено лицо солидного черноволосого мужчины с нафарбренными усами. Тут доктор вспомнил, что, прощаясь с летчиком шесть месяцев назад, он шутливо попросил его привезти коробочку бритвенных лезвий "жиллет" "для расправы" со своей славившейся жесткостью бородой. Штопор головой вниз Истребитель перевооружили: пулеметы заменили двумя крупнокалиберными пушками. Машина стала более тяжелой, ее центровка сместилась назад, маневренность немного уменьшилась, зато резко повысилась огневая мощь. Воздушный бой состоит из маневра и огня. Потому летчик Краснокутнев, проверяя новые качества машины, то маневрировал, делая различные фигуры, то, поймав в прицел буксируемый другим самолетом мишень, нажимал на гашетки, и окрест разносилось громкое оханье авиационных пушек. Делая иммельман, вися вниз головой в верхней точке фигуры, летчик дал ногу, надеясь, что машина, как ей и положено, сделает переворот на 180 градусов около своей продольной оси и перейдет в обычный горизонтальный полет. Вместо этого самолет шарахнулся куда-то вниз, летчика рвануло так, что он едва не вылетел из кабины (спасибо, удержали привязные ремни), ноги соскочили с педалей, а рычаг управления выскользнул из рук. Ошеломленный летчик висел ногами кверху, стараясь поймать ручку управления, вертел во все стороны головой, пытаясь разобраться в происшедшем. По тому, как перед глазами попеременно мелькали то небо, то земля, вращавшиеся в одну сторону, летчик понял, что штопорит, но как-то необычно: головой вниз. Он попал в перевернутый штопор, а как поступать в таких случаях, точно ему не было известно. Как бы то ни было, прежде всего следовало взять управление самолета в свои руки. Сделав огромное усилие, летчик дернулся на ремнях, с первого же раза удачно вцепился в ручку управления и просунул носки сапог под ремешки, прикрепленные к педалям. Далее он стал наугад делать разные движения руками, стремясь прекратить вращение самолета. Серьезно обдумать порядок действий не было времени: высотомер показывал уже две тысячи метров вместо трех, которые еще были несколько секунд назад. Кроме того, положение, в котором находился летчик, вися вниз головой, тоже не располагало к размышлениям. После нескольких попыток он заметил, что от взятия ручки на себя машина, почти прекращая вращение, как бы застывала вверх лыжами, но от попытки поставить ее в нормальное положение переворотом через левое крыло возобновляла штопор. Тогда Краснокутнев безуспешно применил еще несколько вариантов, потеряв еще тысячу двести метров высоты и, прежде чем сделать попытку использовать парашют, вернулся к первому, но вместо левой ноги наугад дал правую. Самолет остановился как бы в раздумьи, качнул крыльями и перешел в пике. Когда летчик выровнял машину, до земли оставалось всего четыреста метров. Он сел, вылез и опустился на снег, потому что ноги не держали его. Он чувствовал себя, как после сильного удара в солнечное сплетение: шумело в голове, рябило в глазах, и ноги, как ватные, сами собой сгибались в коленях. Недели две спустя летчики-испытатели Степанчонок, Супрун и другие начали планомерное наступление против неожиданно объявившегося опасного врага летчиков -- перевернутого штопора. Они взяли для этой цели самолет "И-5" и начали свои опыты. Сперва они стали изучать перевернутый полет. К нему было нелегко привыкнуть. Все, годами заученные движения, надо было делать наоборот: чтобы лететь вниз, брать ручку на себя, вверх -- от себя. Кроме того, необходимо было научиться ясно различать земные ориентиры, рассматривая их на большой скорости, вися вниз головой. Сделав ряд тренировочных перевернутых полетов, освоившись с машиной, Степанчонок и его товарищи перешли к штопору. Осторожно, делая по одному витку, они учились выходить из него. Потом, научившись, стали делать по два и, наконец, по три витка, пробуя разные варианты выхода. Один из них оказался неудачным, и Степанчонок продолжал штопорить явно против желания. Он было вернулся к прежним удачным способам, применяя которые прекращал штопор, но теперь они не помогали. Рули уже были не в состоянии преодолеть развившейся силы инерции и приостановить вращение самолета. Когда Степанчонок это понял, он торопливо начал отстегивать ремни, но как это часто бывает, когда что-нибудь нужно сделать очень быстро, получается наоборот, -- пряжка не поддавалась. У летчика глаза налились кровью, он перестал различать, что вокруг него делается. Но быстро надвигающуюся землю почувствовал инстинктивно и рванул державшие его ремни с такой силой, какую в другое время ему вряд ли удалось бы показать. Ремни, выдержавшие на испытаниях сотни килограммов груза, лопнули, как бечевки, и еще через три-четыре секунды над летчиком вспыхнул яркий купол парашюта. Хотя самолет был разбит, что называется, в щепки, Степанчонок сделал ценное открытие. Он теперь знал сам и мог об этом сказать другим, при каких обстоятельствах самолет не выходит из перевернутого штопора. Следующая машина для экспериментов была готова, и Степанчонок, оправившись от пережитого, возобновил полеты. После длинного ряда опытных полетов Степанчонок и его товарищи выяснили, как бороться с этим новым врагом. Все свои многочисленные и опасные труды они облекли в короткую и надежную формулу, вошедшую потом во все полетные инструкции и спасшую жизнь немалому числу летчиков. Эта формула говорила о том, в каких случаях легко попасть в перевернутый штопор, о том, что, стремясь из него выйти, надо дать ногу против штопора и взять ручку на себя: тогда самолет перейдет в нормальный штопор, способ выхода из которого всем летчикам известен. Месяц на юге Конец марта. Во всем Подмосковье плохая, не летная погода. Дни стоят скучные, серые, как свинцовые тучи, низко плывущие над землей, как потемневший на аэродроме снег. Надо срочно испытать новую машину, дать скорый и справедливый ответ тем людям, которые изо дня в день, многие месяцы подряд, строили ее и жили одним: увидеть свое детище в воздухе. Испытатели должны сказать им, насколько они оправдали ожидания тех, которым страна доверила защиту своего неба. На летчиков возложена большая ответственность. Они должны оценить качества и установить надежность нового оружия. Некогда сидеть здесь, в Подмосковье, и ждать погоды. На юге, у моря, она ждет испытателей. Там в разгаре весна. Чистое, слепящее небо, такое же море, прозрачный воздух и прекрасная видимость. Разные машины -- разное оружие проходит через руки летчиков-испытателей. Совсем недавно Краснокутнев испытывал один из самых маленьких самолетов в мире -- "воздушную блоху". Сидя в его кабине, можно было свободно коснуться ладонями земли. Теперь ему дали бомбардировщик. Тяжелый, скоростной, дальний и высотный. Настоящий летающий комбинат. Краснокутнев восседает в нем, как на застекленном балконе четвертого этажа, и к летчику можно подняться лишь по многоступенной лестнице. Штурман Лебединский со своим помощником располагается в носу машины, в прозрачном глобусе, в "Моссельпроме", как шутливо иногда называют штурманскую кабину. Руководитель бригады военный инженер Жарков отдает последние распоряжения. Все занимают свои места. Неторопливо, на малом газу, крутятся винты. Через пять минут старт. Полет сразу же приобретает сложный характер. Бомбардировщик попадает в облака, не успев, кажется, как следует оторваться от земли. Они охватывают со всех сторон, вырывая из поля зрения то одни, то другие части машины. Но это не особенно волнует экипаж. Однажды, произнося тост, Лебединский сказал: -- Когда вижу за рулем многоуважаемую фигуру Краснокутнева, я полностью уверен, что любое задание будет выполнено. Что касается членов экипажа, то, зная, что они оба на машине, все были вдвойне убеждены, что любое дело будет осуществлено и с наилучшими результатами. Летчики ведут вверх -- к свету и солнцу -- наш корабль. Окутанный густыми слоями облаков, он вдруг открывается нашему взору целиком, но на короткое время. Машина -- между двумя этажами туч. Не видно ни земли, ни неба. Самолет пробивает второй и третий этажи. Четвертый этаж светлее других. Бомбардировщик освобождается от облачной пелены. Попадает в иной, светлый и солнечный мир. Над самолетом, наконец, чистое, без единого пятнышка небо. Штурман сверяет курс. Все верно. Нос корабля направлен точно на заданный пункт. Высота чуть более пяти тысяч метров. Следуя инструкции, все надевают кислородные маски. Снизу -- бурлящее облачное море. По нему, как по экрану, несется тень машины. Вид за окном кабины меняется с каждым часом полета. Исчезли облака, и показалась степь, затянутая сплошной снежной пеленой. Потом в ней появились разрывы, -- снег лежал отдельными пятнами. Далее начинались сочные черноземы, разлившиеся речки мчали льдины. Местность становилась холмистой, показались горы, и наконец веселым огромным изумрудом сверкнуло море. Недалеко аэродром, и моторы, отфыркиваясь после почти пятичасовой работы, сбавляют тон: самолет планирует на посадку. Остаток дня уходит на устройство. Экипаж получает удобные, просто, но уютно обставленные комнаты. Их окон видно, как, сверкая, плещется море. Здесь тепло, даже жарко. Смешно выглядят меховые комбинезоны на вешалке. Но и на юге -- на девятикилометровой высоте -- так же холодно, как за Полярным кругом. Не мешкая, люди на другой же день приступают к работе. Предстоят опыты с новыми бомбами, и нужно найти подходящую мишень. Она оказывается в море, в тридцати километрах от берега. Это небольшой островок длиной в сто сорок, шириной в шестьдесят-семьдесят метров. Посредине он резко сужается, как колбаса, туго перехваченная шнурком. Островок одиноко возвышается над водой, находится вдали от морских путей, и лишь перелетные птицы пользуются иногда его приютом. С большой высоты неровности сглаживаются, и при некотором воображении контуры островка можно принять за контуры линкора в плане. Следить за попаданиями в островок было очень удобно: водяные столбы указывали бы на промах. Летчики начинают испытательные полеты. Летают дважды в день -- ранним утром и перед вечером. По семь-восемь часов проводят в кислородных масках. Расхаживают по кораблю, похожие на марсиан из фантастических романов. У каждого экипажа, -- а их восемь человек, -- уйма работы. Наблюдать, изучать, записывать, обобщать. Они трудятся напряженно. Изучают воздушный корабль и составляют правила, как им лучше пользоваться. В короткий срок надо сделать большое дело. С каждым днем они совершают все большие подъемы, подбираются к границам стратосферы и, одинокие, бродят там. Наземный экипаж, провожая взлетавший тяжелый корабль, наблюдал, как он плавными кругами набирал высоту над аэродромом. Быстро уменьшаясь по мере увеличения высоты, серебристая птица через десять-пятнадцать минут скрывалась из виду. Еще столько же времени сорок пар глаз, щурясь от яркого солнца, тщательно вглядывались в голубое небо, и, наконец, кто-нибудь радостно вскрикивал, указывая рукой вверх. На чистом, прозрачном небе появлялась густая белая полоса, постоянно меняя направление и рисуя странные узоры в небе. Это было явление инверсии, вызванное попаданием самолета в разные по температуре слои воздуха -- на высоте девяти-двенадцати тысяч метров. Инверсия постоянно указывала местонахождение самолета на больших высотах. Жители городка любовались загадочными небесными узорами, совершенно не догадываясь, кто является этим "штатным писарем" воздушных просторов. С каждым новым километром подъема перед глазами экипажа развертывается все более красивая панорама. Гористый берег был виден почти на всем своем протяжении. Изрезавшие его многочисленные бухты сдвигались теснее. Города и деревушки, далеко отстоящие друг от друга, оказывались удивительно близкими. Рейсовый пароходик в течение нескольких часов дымил, казалось, на одном и том же месте. Все застывало в своей неподвижности, как на хорошо исполненной рельефной карте, освещенной ярким и живительным сиянием. Усталые, но довольные результатами, летчики спускаются на землю. Здесь они попадают в руки целой группы врачей. В то время, как летчики изучают поведение машины на большой высоте, медики изучают, как летчики чувствуют себя там же. Экипаж питается по строгому, ими составленному рациону, довольно вкусному и обильному. Жиры, белки и углеводы должны возместить им недостаток кислорода. Ничего, кроме предписанного врачами, нельзя брать в рот. Они регламентируют не только питание, но и отдых. Выстукивают и выслушивают всех, прежде чем разрешить очередной подъем. Теперь полеты связаны с бомбометанием. Каждый раз меняя высоту, штурман находит свой островок-мишень, и бомбы разных калибров, покачивая хвостами, сыплются вниз. Лебединский все чаще попадает в цель, и с каждым полетом становится все более ясно, как это делать систематически. В один из подъемов предстояло сбросить "гостинцы" весьма крупного калибра. Лебединский выводит машину на боевой курс и в нужный момент нажимает кнопки. Все вздрагивают вместе с машиной и видят, как черное сигарообразное чудовище устремляется вниз. Секунды кажутся томительно длинными. Вдруг в наушниках слышен вскрик. Краснокутнев оборачивается, как и все остальные. Кто-то показывает вниз, и люди бросаются к окошкам. Краснокутнев даже кренит машину -- от этого лучше видно. Сквозь рассеивающийся дым видно, что островок раскололся. Вместо него стало два. Все протирают глаза и, лишь снизившись, догадываются: бомба угодила в перешеек и снесла его. Лебединский, как всегда, шутит, -- он торжественно передает в микрофон: "Сообщите: кто исследователь, открывший новоявленный архипелаг? Нужно будет войти в правительство с ходатайством о присвоении группе островов его имени и внесении изменений на карте". Время от времени у экипажа бывают передышки -- когда машина проходит технический осмотр. Ее осматривают, смазывают, подтягивают и что нужно меняют. В такие дни все особенно тщательно бреются и снимают со своих мундиров каждую пылинку. Все эти процедуры сопровождаются репликами, вроде: "Отдай зеркало -- и так хорош", или: "Первый парень на деревне", или: "Не беспокойся, Коленька, все твоей жене расскажу". Наконец все одеты, и каждый сияет, как новый гривенник. Подают машину -- открытый южный автобус, и экипаж едет в соседний городок, живописно, подковой изогнувшийся по берегам бухты. В кафе на Приморской улице, где особенно вкусно готовили куриный холодец, сдвигаются столики. Играет оркестр. Из-за стеклянной буфетной стойки выглядывают разноцветные наклейки на бутылках, но пить во время испытаний разрешается только лишь фруктовые или чайно-кофейные напитки. Старший над нашей группой, инженер Жарков, твердо стоял на стороне авиационной медицины. Это вначале не способствовало подъему настроения, но шутливые планы "обмана" врачей, изобретаемые неистощимым Бряндинским, быстро поднимали дух. В "спиртном деле" кое-кому иногда помогал норд-ост. На горизонте появлялась зловещая туча. На смену жара внезапно приходил холод. Порывисто и злобно дул ветер, создавал сплошную завесу пыли над аэродромом. Полеты не надолго прекращались, и испытательная группа засиживалась в кафе на Приморской. В запасе у каждого члена экипажа было много басен и приключений, пережитых как лично рассказчиком, так и его приятелями. У многих посетителей были красные носы, и эти посетители то и дело доставали носовые платки из карманов. Инженер Жарков и здесь был на-чеку. Вместе с первым вздохом норд-оста экипаж по команде инженера принимал первую антигрипозную пилюлю и проделывал это трижды в день. Из экипажа никто ни разу не хворал, но гриппозную "обстановку" многие, так сказать, использовали. -- Что-то я себя неважно чувствую, -- выдавливал сквозь зубы помощник инженера, громко сморкался и щупал голову. -- Нет ли жару? -- Та-ак, -- тянул Жарков, косясь на помощника. -- Придется срочно применить вам инженерно-врачебное средство. Официант! -- звал Жарков. -- Смешайте сто граммов водки и чайную ложку перца. Помощник залпом опрокидывал бокал, и лицо у него искажалось, как в кривом зеркале комнаты смеха. -- Что-то и у меня нос заложило, -- ныл Лебединский и доставал носовой платок. Инженер оценивал комплекцию штурмана и заказывал: -- Двести граммов водки и две ложки перцу! Грипп излечивался, не успев возникнуть. Время незаметно шло, испытания подходили к концу. Тетради для заметок заполнялись записями наблюдений и разбухли от вклеенных в них добавочных листов. Накопленные материалы было сподручнее обрабатывать дома, на подмосковной базе. Кроме того, близился веселый праздник -- Первомай, всем хотелось провести его среди друзей и близких, и люди нажимали, что называется, на все педали, чтобы поскорей закончить оставшуюся работу. В один из свободных от полетов дней (техники производили очередной осмотр машины) часть группы выехала на катере осмотреть островки-мишени. То, что они видели, навсегда врезалось в их память. На островках не было ни одного живого места. Их будто несколько раз перепахивали в разных направлениях. Одна из бомбовых серий случайно накрыла большую птичью стаю, расположившуюся здесь на отдых. Вся стая погибла. Все это выглядело настолько символично, что люди, пораженные, долго стояли, не говоря ни слова. Лебединский прервал молчание. -- Жалко птиц. -- сказал он. -- Вот фашистам за Гернику и другие штучки не мешало бы устроить такую баню. Через неделю предстоял вылет домой, но неожиданно отозвали Лебединского. Коккинаки готовил рекордный полет, а Бряндинский был у него бессменным штурманом. С дороги, -- он ехал поездом, -- пришла короткая и малопонятная телеграмма. Штурман писал: "Продолжайте лечение тем же способом, подробности письмом". Дня через два была получена все объяснившая открытка. Штурман писал, что в одном купе с ним ехал профессор медицины. Лебединский поделился с ним, и тот не только одобрил своеобразный метод лечения гриппа, но даже научно взялся обосновать его. Настал день вылета. И здесь летчики воспользовались еще одним советом Лебединского. Он глубоко знал метеорологию и ее законы. Он знал, что на больших высотах курсируют в разных направлениях могучие ветры. Штурман умел так прокладывать курс, что ветры дули в хвост самолету и значительно нагоняли скорость. Краснокутнев набирал высоту, искал попутного ветра и нашел его. Самолет быстро помчался на север. Через три с половиной часа машина благополучно села. Это был рекордный по скорости перелет для такого класса машин. Вскоре сери этих бомбардировщиков стали поступать на вооружение наших воздушных сил. В последний раз Хотя общие правила ввода и вывода самолета из штопора были давно установлены и проверены на практике, однако эта машина была новой, опытной и, несомненно, имела свои характерные особенности поведения в штопоре, которые необходимо было выяснить. Опыт летчика Алексея Кубышкина был вполне достаточным, чтобы ему поручили это ответственное и серьезное испытание. Поднявшись на пять тысяч метров и убедившись, что другой самолет, с которого ведущий инженер наблюдал за ним, находится неподалеку, Кубышкин принялся за дело. Сначала он выполнил один виток и дал рули на выход. Вращение самолета прекратилось, нос машины опустился, она перешла в пике, затем, подчиняясь воле летчика, в горизонтальный полет, в режим подъема и восстановила утерянную было высоту. Кубышкину далее предстояло последовательно довести число витков до двух, трех и пяти, и, не теряя времени, он стал все это проделывать. После трех витков летчик, дав обратную ногу и двинув от себя ручку, решил, что с его стороны все необходимое уже проделано и результаты не замедлят сказаться. Однако секунды две спустя он заметил, что его оптимизм недостаточно обоснован и что результаты неожиданно получились обратные. Истребитель, вместо того чтобы опустить нос, начал поднимать его, перешел в плоский штопор и закружился с такой скоростью, что из-за отлива горючего в системе остановился мотор, а из-за слабого обдува -- винт. Мотор как средство, иногда используемое летчиком для выхода из штопора, перестал быть таковым. Наступила непривычная тишина, нарушаемая лишь свистом рассекаемого крыльями воздуха. Центробежной силой Кубышкина прижало к вибрирующему борту самолета, и это напомнило летчику некогда перенесенный приступ лихорадки. Вспотев от восьми бесплодных попыток остановить вращение машины, Кубышкин, сделав на один миг передышку, заметил, что высотомер, на который он, увлекшись, не обращал внимания, показывает всего лишь тысячу двести метров. Он увидел пикирующий следом самолет, с которого ведущий инженер усиленно подавал знаки, что необходимо прыгать. "Попробую еще разок, пока высотенка есть, -- решил летчик, -- а там уж прыгну". Успех этой его пробы был таким же, как и от предыдущих, и Кубышкин дернул за рукоятку ременного замка. Пряжки, звякнув, выскользнули из гнезд, а привязные ремни, -- он почему-то ясно это заметил, -- освободившись, поползли по его телу в стороны. Поднатужившись, летчик чуть приподнялся, но едва он ослабил усилие, как центробежной силой его вновь толкнуло к борту и усадило на место. "Сама не велит! -- кисло пошутил летчик, стараясь поддержать свое все более портившееся настроение. -- Еще один раз попробую, последний..." Но и на этот раз ничего не получилось, а стрелка высотомера отползла уже к девятистам метрам. "Надо вылезать, а то захочешь потом, да поздно будет". Он стряхнул с плеч ремни и, напрягшись, встал, поставил правую ногу на сиденье, а левую занес было за борт. Взглянув на зеленевшую землю, он настолько ясно представил себе обломки брошенной машины, будто они в самом деле уже валялись там. Он вдруг вспомнил, что ни разу не бил машин, и эта мысль, словно чья-то сильная рука, усадила его на место, хотя до земли оставалось совсем уже немного. -- В последний раз! -- вслух произнес он виноватым голосом, будто оправдываясь перед начальником за нарушение приказа, предписывающего в подобных случаях спасаться с парашютом. -- Машина-то ведь опытная. Он резко дал ногу против штопора и, отсчитав два витка, так же энергично дернул вперед ручку. И произошло, как ему показалось, чудо. Самолет нехотя замедлил, потом остановил вращение и перешел в пике. От встречного потока воздуха завертелся винт, горючее поступило в мотор, который, фыркая и чихая, заработал. Через две-три минуты Кубышкин благополучно сел. Навстречу ему бежали люди, и один из них, размахивая секундомером, громче других кричал: -- Сорок витков сделал! Сорок витков сделал! Сделав в течение недели еще ряд полетов на штопор, Кубышкин установил, наконец, те дополнения, которые, вместе с основными правилами, давали нужную гарантию безопасности. Эти дополнения он внес в полетную инструкцию и продолжал дальнейшую работу над машиной. Все остальное поведение машины можно было назвать хорошим, если б не один конфуз, происшедший с ней. Однажды, летая в "зоне", Кубышкин заметил вдруг, что самолет делает не то, что ему следовало бы. Стоило летчику чуть добавить скорость, как самолет лихо, как игрушечный ванька-встанька, начинал самопроизвольно выделывать бочки. "Что за наваждение? -- подумал летчик. -- Такого я не видел и не слышал". Он поглядел налево-направо, и от удивления глаза у него чуть было не вылезли на лоб: правое крыло надулось, как резиновый мешок. Оно теперь так же походило на левое, как здоровая щека на распухшую от флюса. "Понятно, -- подумал Кубышкин: -- у крыльев теперь различные подъемные силы. Вот я и буду теперь до самой земли бочки делать. Но что же это с крылом могло произойти?" И, сообразив, что это можно установить лишь на земле и лишь в том случае, если машина уцелеет, летчик стал снижаться настолько осторожно, что сам невольно притаил дыхание. Это снижение запомнилось ему на всю жизнь. Он вел машину на предельно допустимой минимальной скорости, и малейшая ошибка в пилотировании могла бы оказаться последней в его жизни. Наконец, он рассчитал посадку, выпустил шасси, но у самой земли, на выравнивании, когда пришлось еще больше погасить скорость, а это понизило эффективность всех рулей, самолет не удержался и клюнул на крыло, сильно стукнувшись при этом. Удар хоть и был ощутим, но повредил машину не намного больше, чем она уже была повреждена. "Распухшее" крыло исследовали, причем было установлено плохое качество его склейки. Так был выявлен серьезный производственный дефект, который не серийных машинах устранили, и они впоследствии не раз прославили нашу советскую авиацию. Слуга народа Штурман Николаенко -- такой же страстный охотник, как и Супрун. Еще издали завидев летчика, штурман, хоть и вопрошающе, но не сомневаясь в положительном ответе, крикнул ему: -- На охоту съездим сегодня, Степан Палыч? -- некогда! Работы накопилось много. Штурман от удивления не верит ушам своим. -- Что? -- переспрашивает он. -- Говорю, некогда! Сегодня не поеду. Работать буду. Летчик снимает комбинезон, садится в свою "эмку" и уезжает, оставляя штурмана в полнейшем недоумении. Три минуты спустя Супрун, перескакивая через две-три ступеньки лестницы сразу, поднимается к себе на четвертый этаж. Здесь у него небольшая, но уютная квартирка из двух комнат, кухни, прихожей и ванной. В комнатах немного скромной стандартной мебели, из которой выделяется лишь письменный стол, огромный и тяжелый, как биллиардный. В квартире почти всегда светит солнце, потому что окна смотрят на юго-восток и северо-запад. Кроме того, в них видна еще серебристая река, тихо катящая свои воды среди зеленеющих лугов, и сосновая роща, за которой находится аэродром. Летчик большей частью живет один. Иногда гостят мать или сестра. Иногда приезжают два младших брата -- Федор и Александр. Они тоже летчики. Темнеет. Супрун зажигает настольную лампу. Он распечатывает пачку "Казбека" и, принимаясь за работу, закуривает. Достает из ящика стола объемистые пачки писем. Это от избирателей. Несколько месяцев назад севастопольцы избрали летчика Степана Супруна своим депутатом в Верховный Совет. Между ним и его избирателями быстро наладилась обширная переписка. Подперев голову руками, летчик погружается в чтение писем и словно окунается в самую гущу многообразной человеческой жизни, в мир людских радостей и печалей, в кипучую деятельность и страстную борьбу людей, упорно стремящихся к единой и благородной цели, несмотря на трудности и препятствия. Стахановец авиационного завода обобщил свой опыт и написал очень нужную книгу. Ее просматривали знатоки и дали хорошую оценку. Но книга долго путешествует по издательствам, и там тормозят ее выход в свет. Автор просит депутата вмешаться и ускорить выпуск книги, "которая заполнит имеющийся пробел в технической литературе по данной отрасли и поможет сберечь и улучшить свойства большого количества дефицитных алюминиевых сплавов, нужных авиации". Депутат вмешался, и теперь издательство сообщает, что книга вскоре будет выпущена. Потом Супрун распечатывает служебный пакет. Несколько времени назад он получил письмо из небольшого приморского поселка. Жители этого поселка хотели расширить местную больницу и просили помочь приобрести инструментарий и медикаменты. Депутат написал в Наркомздрав. И вот оттуда сообщают, что все необходимое для больницы выслано. Еще одно письмо. Адрес написан неверным, дрожащим почерком. Сорокалетний "дядя" жалуется, что до сих пор не имеет профессии, и просит помочь ему, сироте, осуществить давнишнюю мечту своего детства: поступить на курсы курортных поваров. Длинный узкий конверт. Письмо напечатано на машинке. Инженеры транспортных организаций Крыма хотят коренным образом разрешить проблему перевозок в летний сезон многих тысяч курортников. Здесь не обойтись без правительственной помощи. Они об этом и просят депутата. Он откладывает это письмо в папку, хранящую документы для срочного доклада в Совнарком. Открытка. В ней несколько слов благодарности. Летчик запаса просил помочь устроиться в кадровую авиацию. Очень хотелось летать. Депутат помог. Узорчатый, весело раскрашенный конверт. Это из богатого крымского колхоза, в котором летчик выступал в дни избирательной кампании. Тамошний колхозник выдает дочь замуж, зовет Супруна на свадьбу и просит сообщить день приезда, чтобы за ним выслать на станцию лошадей. Летчик посылает молодым поздравительную телеграмму и сообщает, что недостаток времени не позволяет ему приехать. Потом его внимание привлекает детский почерк. Листок исписан с соблюдением всех правил чистописания. Двенадцатилетняя пионерка Лида пишет, что у нее "одна мечта -- скорее вырасти и стать летчиком", а ее девятилетняя сестра Галя приписывает снизу: "А я хочу быть парашютисткой, и мы вместе будем бить фашистов". Летчик отвечает им, что прежде всего нужно хорошо учиться, без знаний очень трудно стать летчиком. Плотный пакет с надписью: "Может вскрыть только исключительно лично сам тов. Супрун С.П.". Счетовод управления по борьбе с оползнями пишет на семи мелко исписанных листах, что "настоящим знакомлю вас с получением прибавочной энергии, не теряя время и путь". Изобретатель-счетовод предлагает новый вариант "вечного двигателя". Он утверждает, что "по его принципу мы можем перемещать груз на обыкновенных ремнях по безвоздушному пространству, не считаясь с воздушными ямами". "Я желаю, -- пишет изобретатель в заключение, -- чтобы человеческий род был возможно скорее освобожден от гнусных рабских оков". Супрун откладывает в сторону это письмо: оно немного подождет ответа. Узкая бумажная полоска. Телеграмма. Старый учитель благодарит за поздравление и подарки ко дню пятидесятилетия своей педагогической работы. Адрес на одном из конвертов написан знакомым почерком. Это от Левки, от товарища его, Супруна, младшего брата. Левка мечтал попасть в летную школу, но его по молодости лет не принимали. Он долго обивал пороги разных учреждений, говорил там басовитым тоном, раньше времени начал бриться, чтобы скорее борода росла, но все это не помогало. Тогда он обратился к депутату "по знакомству". Тот, вняв его мольбам и горячему желанию, помог. Теперь Левка делает в авиации успехи. Супрун вскрывает конверт, читает письмо и с каждой прочитанной строчкой все больше хмурится. Левка безудержно хвастает. Он овладел всего пятью-шестью машинами, и теперь море ему кажется по колено. Ему уже все нипочем. Он восхищается новым истребителем, а свою учебную машину называет не иначе, как телегой. Супрун вскипает. Он всердцах пишет Левке сердитое письмо, называет его зазнайкой и советует опомниться, пока не поздно. "Кроме того, надо уважать машину, которая тебя впервые подняла в воздух", заканчивает он и делает такой росчерк, что в конце его возникает большая синяя клякса. Летчик встает, чтобы размяться. Часы показывают далеко за полночь. Он берет папиросу из наполовину уже опустевшей коробки. Курит, большими шагами ходит по комнате, что-то обдумывает. Немного погодя он снова садится за стол и достает из отдельного ящика начатое им еще несколько дней назад письмо наркому. Это горячее, идущее от самого сердца письмо. Супрун подробно излагает свои соображения о работе летчика-испытателя. "Военный летчик-испытатель, -- пишет он, -- должен быть прежде всего хорошим воздушным бойцом, ему крайне желательна боевая практика, боевой опыт, -- тогда он сможет более полно оценивать качества испытуемых машин и вносить в эту работу много нового и ценного". Далее он пишет, что безуспешно прошел уже несколько инстанций, прося направить его вместе с группой летчиков-испытателей на ту нашу границу, где хитрый и подлый враг частенько пытается прощупать силу Советского Союза. "Как депутат, я не могу остановиться на полпути, так как это дело государственной важности". Он надписывает адрес, первые два слова которого: "Москва, Кремль..." ...Алеет бледно-серый горизонт на востоке, и свет настольной лампы незаметно блекнет. С аэродрома доносятся первые хлопки запускаемых моторов. Это труженики авиации, механики и мотористы, спозаранку готовят машины. Летчик собирается лечь спать, но его привлекает конверт, на одном углу которого нарисовано пронзенное стрелой сердце, а на другом -- воркующие голубки. Летчик открывает письмо и улыбается, читая первые же строки. Пишет одна молодая избирательница. Вначале она восхищается его успехами, а затем перечисляет свои: "Степан Павлович, напишу несколько слов о себе. На транспорт я поступила в 1935 году, работала оператором, и за хорошую работу начальник станции выдвинул меня, и в настоящее время я работаю дежурным по станции. Теперь я руковожу движением поездов и тысячами человеческих жертв. Степан Павлович! Напишите хотя пару слов мне о себе, я с большой радостью и любовью прочту те строчки, которые вы напишете мне. С приветом и воздушным поцелуем..." -- Зарапортовалась! -- хохочет Супрун. -- Жертвами руководит! -- Гасит лампу и ложиться спать. Москва -- Севастополь -- Москва Скрипач-виртуоз может извлечь и из обычной скрипки такие звуки, которые недоступны для других, даже хороших музыкантов. Так и летчик Петр Стефановский умел из серийной машины выжимать наибольшие скорости. Что касается штурмана Петра Никитина, то он очень удачно применял в воздухе известное в геометрии положение, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Совместно испытывая машины, Стефановский и Никитин помогали друг другу. Один прокладывал кратчайший маршрут, другой с наибольшей скоростью преодолевал его. К воздушным гонкам по маршруту Москва -- Севастополь -- Москва они пришли подготовленными и уверенными в своих силах. День состязания был назначен задолго до вылета. Участники готовились к нему по-разному. Но один и тот же вопрос одинаково волновал всех: погода. Она действовала по своим, пока еще не зависящим от людей законам. Случилось так, что назначенный день -- 24 июля 1937 года -- скорее походил на осенний, чем на летний. С запада надвигался циклон, грозовые тучи то и дело разражались дождем. На больших участках предстоящего пути дули сильные встречные ветры. Еще стояла предрассветная темь. Вдали мерцали шлюзовые огни канала Москва--Волга, но на Тушинском аэродроме уже кипела работа. Старт был назначен на заре, чтобы летчики в тот же день могли вернуться в Москву. Девятнадцать разноцветных спортивных машин, одно- и двухместных, вытянулись в линию. Они чем-то напоминали бегунов у стартовой дорожки, застывших в ожидании сигнального выстрела. Он был сделан, и рев моторов нарушил предутреннюю тишину. Самолеты Гот-Гарта, Ильина, Пионтковского, Дымова один за другим стали подниматься в воздух. Первые косые лучи солнца упали на землю, и навстречу им в 3 часа 48 минут утра вылетел белый двухместный моноплан Стефановского. Набирая высоту, он разворачивался на юг. Путь был труден из-за плохой погоды. Одни летчики, борясь со встречным ветром, спускались почти к самой земле, где было тише. Другие сражались с дождем или обходили его. Штурман Никитин нашел воздушный "коридор" между двумя грозовыми облаками. Справа и слева хлестали косые молнии, но "УТ-2" испытывал только лишь болтанку. Мотор, для которого при такой гонке опасен перегрев, был предохранен дополнительными вырезами в капотах, улучшающий охлаждение. Их действие было испытано летчиком еще за несколько дней до старта. Мотор ровно гудел и мчал машину вперед. Высота полета была около тысячи метров, и вот, уже видный издали, окруженный изгородью дымящих заводских труб, в синей дымке развертывался Харьков. Над аэродромом, заходя на посадку, делал круг одноместный самолет Дымова, первым прилетевший сюда. За ним сел Стефановский. Время на заправку и отдых было строго ограниченным. И летчик проделал с машиной лишь то, что он считал самым важным: тщательно очистил мотор от вспененного отработанного масла и залил свежего, холодного. Бензиновые баки заправил по самую горловину. Мотор будто повеселел и с новой силой помчал машину дальше. Становилось жарче: юг давал себя знать. Показалось тонкое горло Перекопа, омываемое с боков морем. Оставляя горы левей, "УТ-2" несся над степным Крымом. Видимость здесь была хорошей, и Стефановский издалека увидел бывшую колыбель свою -- аэродром Качинской школы. Далее на юг, насколько охватывал взгляд, раскинулось спокойно застывшее серебристо-зеленое море. Планируя на посадку, летчик увидел, как со всех сторон к самолету бежали люди. Они окружили его, и среди них оказалось немало старых друзей, которых он много лет не видел. Они особенно горячо жали руку и поздравляли летчика, потому что из двухместных машин, участвовавших в гонках, первой приземлилась на Качинском аэродроме его машина. Летчик прежде всего позаботился о моторе. Он проделал с ним то же, что и в Харькове. Потом вместе со штурманом позавтракал и немного отдохнул. Время отдыха таяло очень быстро. Они даже не успели искупаться в море. Надо было лететь. Сопутствуемые наилучшими пожеланиями, гонщики помчались в обратный путь. Он оказался менее трудным. Ветер от Запорожья стал попутным, и скорость полета увеличилась. Опять, но с другой стороны, показался Харьков. Стефановский вел группу двухместных машин. Оставался последний, решающий этап. Сзади на пятках сидели Гот-Гарт и Малахов. Напряжение возрастало. Летчик с максимальным спокойствием осмотрел машину. Все было в порядке. Они взлетели с харьковского аэродрома, и гонщики перед финишем стали выжимать из машины все, что она могла дать. Каждая минута полета приближала летчиков на три-четыре километра к Москве. Там уже ждали встречающие. Погода вокруг Москвы была очень скверной. Низкие, тяжелые тучи заволокли небо над аэродромом. Густая сетка дождя смазала контуры горизонта. Машина Дымова уже стояла на аэродроме: из одноместных машин она пришла первой. Прошло уже около часа, но никто больше не показывался. Вдруг послышался гул. В 17 часов 32 минуты из-за облаков выскочил "УТ-2" Стефановского. Он пронесся, как ему показалось, над лентой финиша, но тут же сообразил, что ошибся: заветная черта была в другом месте. Летчик сделал разворот над самой землей, хотел было ринуться к черте, но тут у всех, кто был на земле, замерло сердце. Мотор, чихнув, неожиданно встал. В следующий миг вздох облегчения вырвался у людей. Самолет с остановившимся мотором благополучно спланировал и сел, перескочив черту первым из всех гнавшихся за ним двухместных самолетов. Расстояние в 2815 километров Стефановский покрыл за 11 часов 43 минуты, со средней скоростью 239 километров в час. Немедленно раскрыли капот мотора, и причина его остановки сразу стала ясна. Лопнула трубка бензопровода. Мотор выработал горючее и остановился. -- Повезло вам, -- весело сказал летчику спортивный комиссар, вертя в руках трубку. -- Что, если б она минут на пять раньше лопнула? -- Мне сегодня трижды повезло, -- в том же веселом тоне ответил летчик. -- Во-первых, у меня сегодня выходной день, и я его провел так занятно, как никогда. Во-вторых, побывал на Каче и старых друзей повидал. Поверьте, это была для меня очень приятная встреча! И, в-третьих, первое место выиграл. Но больше всех выиграли наши молодые летчики, -- заключил он: -- они приобрели прекрасную спортивную машину! Находка Утро было тихое, безветренное. Шесть дрожащих синеватых столбов дыма протянулось от земли до самого неба над мертвым пространством, где только что откипел жаркий бой. Не только летчики, но и машины, казалось, покрылись соленым потом. Шесть японских истребителей -- обломки исковерканного металла и дерева -- догорали на земле. Воздушные пираты были разбиты и бежали. Лишь в самом конце боя они заметили, что один наш самолет атакует не стреляя -- вышли боеприпасы. Они впятером кинулись на него и подожгли. Подбитая машина планировала змейкой, скользила с одного крыла на другое, и за ней, вычерчивая ее путь, тянулся волнистый дымный след. Сбоку, охраняя друга, планировал командир группы Супрун. В эти короткие секунды он удовлетворенно заметил, что подбитый молодой летчик действует так же уверенно, как поступил бы и он сам. Он так же бы вертелся, сбивая пламя, и старался бы сесть именно на тот пятачок среди приплюснутых холмов, куда стремилась поврежденная машина. Затем Супрун вспомнил перипетии прошедшего боя. Противник всячески хитрил. Вначале выслал большую группу своих истребителей, чтобы измотать наших. Когда, как ему показалось, он достиг этой цели, пригнал второй эшелон -- добивать. Супрун поднял с земли свой резерв. Враг уже запыхался, и тогда Супрун, во главе засады, ударил сверху, незаметно подойдя со стороны солнца. Его летчики дрались яростно и самоотверженно против вчетверо превосходившего их по численности врага. Бой в общем прошел неплохо, хотя и потеряли машину. Но летчик цел. Вот он чудом садится на крохотную площадку, на какие-то бугры и камни: здесь лучшего места не найти. Выскакивает из кабины, бежит прочь и прыгает в просохшую канаву -- на случай взрыва. Огонь, однако, спадает. Супрун зажимает коленями ручку и пишет несколько слов на листке. Заворачивает записку в носовой платок, привязывает к нему найденную в кармане комбинезона гайку. Целится и бросает этот самодельный вымпел. Перегнувшись через борт, он видит, что летчик читает приказание оставаться у машины и ждать помощи. На бреющем полете Супрун просматривает ведущие сюда дороги и ложится на курс. Двенадцать минут лету до своего аэродрома. А здесь все уже в сборе и нетерпеливо ждут командира, без него не садятся обедать. Супрун немного успокоил страсти товарищей, продолжавших переживать бой и на земле. Руки и тут помогали им, -- без рук как наглядно показать стремительные маневры боя: виражи, боевые развороты, иммельманы? Самыми благодарными слушателями были техники. Каждый из них гордился своим "патроном". Супрун приказал подогреть обед и быстро поесть. Пока обедали, был подготовлен грузовичок и инструменты. Супрун назначил, кому ехать. Сам уселся за руль -- он хорошо разведал дорогу. Через несколько часов езды по ухабистым проселкам, мимо китайских полуразоренных деревушек, они добрались до места. Летчик с нетерпением дожидался их. Самолет лежал на животе. Огонь погас, но бока и крылья машины изрядно обгорели. Они разобрали машину и сняли с нее те части, которые могли еще пойти в дело, и погрузили их в автомобиль. Осмотрели потом вражеские машины и тоже поснимали с них все, что летчики-испытатели считали достойным изучения. Здесь они немного поспорили, -- каждый имел свое мнение о наиболее уязвимых местах неприятельских самолетов. Летний день клонился к концу. Надо было торопиться домой. Возвращались другой дорогой. Грузовик скрипел и стонал, жалобно выл на первой и второй скорости, приседал на рессорах, будто молил о пощаде. Мотор стал перегреваться. Из горловины радиатора повалили густые клубы пара. За поворотом неожиданно сверкнула речушка, и Супрун затормозил, чтобы долить воды. Все слезли, чтобы немного размяться. -- Тс!.. -- вдруг сказал техник, приложив палец к губам. -- Где-то здесь дитя плачет. Все притихли, и тогда ясно послышался слабый плач: в лесу плакал ребенок. -- А ну-ка, хлопцы, глянем, в чем там дело! -- сказал командир и крупными шагами направился к лесу. За ним двинулись остальные. Они не сделали и полсотни шагов, как Супрун увидел в кустах небольшой сверток в чистой тряпице. Летчик нагнулся и, осторожно взявшись большим и указательным пальцами обеих рук за тряпицу, поднял сверток с земли. В свертке был ребенок, девочка. Она открыла глазенки и закричала. -- Сразу холостяка видать, товарищ командир, -- покачал головой один летчик, у которого было трое детей. -- Разве так грудного младенца держат? Дайте-ка его мне. Левой рукой он обхватил поперек крошечное тельце девочки, ладонь правой подложил под головку, несколько раз качнул, прищелкнул языком, посвистел, и отчаянно кричавший ребенок умолк. -- Силен отец! -- раздался чей-то веселый, одобрительный возглас. -- Но что мы дальше будем с девочкой делать? Всем полком удочерим, что ли? -- Понесем в деревню и узнаем, чье дите, -- решительно сказал Супрун и показал на видневшиеся за поворотом, в двухстах шагах от них, несколько фанз. -- А дальше видно будет. Они пошли пешком, чтобы не трясти ребенка на грузовике. Машина, с техником за рулем, тихим ходом двинулась за ними. Впереди шел многоопытный отец. Он изображал целый джаз-банд, лишь бы ребенок не плакал. Рядом шагал Супрун. Обмениваясь шуточными проектами об устройстве судьбы младенца, шли остальные. С помощью переводчика они узнали, где живет староста, и разыскали его. Сухой, с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, китаец сказал, что население здесь постоянно голодает. У кормящих матерей часто пропадает молоко. Тогда грудных детей, в особенности девочек, выносят в лес и оставляют там на произвол судьбы. Летчики слушали, не веря ушам своим. Супрун попросил старосту показать дом, где жили родители найденного ребенка. Это было убогое, грязное жилище. Его хозяева, увидев старосту и военных, долго не могли прийти в себя от испуга. Переводчику и тут пришлось немало потрудиться, чтобы успокоить их. -- Поможем, братцы, кто сколько может, -- тихо сказал Супрун, снял пилотку и бросил в нее горсть местных серебряных монет и бумажек. Его примеру последовали остальные, и Супрун вручил потрясенным родителям такую сумму, какая им, вероятно, никогда и не снилась. В знак благодарности они упали ниц и все порывались целовать ноги летчикам. Смущенные летчики поспешно простились и, сев на свою машину, через час с небольшим, уже в сумерках, достигли аэродрома. Селедка Не только рядовые летчики, но и сам командир всей группы Супрун страдали от пресной однообразной пищи, от недостатка соли. Они трижды в день садились за стол, на который ставили одну и ту же всем надоевшую рисовую кашу. С каждым днем ее все больше оставалось после обеда на тарелках. И выходило так, что летчики собирались за столом лишь для того, чтобы с сожалением вспомнить и поговорить о вкусных и острых блюдах -- селедочки с гарниром, салате "весна", паюсной икре или харчо, которое им приходилось есть дома. Место, где они воевали, было отдаленным и глухим. Родина и дом находились далеко на западе. Доставка припасов была весьма трудной. Предпочтение отдавалось снарядам и бензину. И это было до того просто и всем понятно, что, отправляясь на доклад к начальнику, прилетевшему из центра проведать их, вопрос о питании Супрун записал в своем блокноте под номером четвертым. Супрун отдернул полог палатки и, козырнув, вошел. То, что он увидел, заставило его было поперхнуться на первых словах воинского приветствия. Начальник сидел за столом и неторопливо, со смаком, ел настоящую жирную русскую селедку, с хрустом закусывал луком и московским заварным хлебом, макая все эти вкусные вещи в уксус. Начальник ел с таким завидным аппетитом, что Супрун долго не мог оторвать свой взор от стола. -- Что, на селедочку потянуло? -- заметив взгляд Супруна, усмехнулся начальник. -- Парочку могу уступить, у меня их с десяток. Он оторвал кусок промасленной бумаги, положил на нее две большие рыбины, пяток крупных луковиц, отрезал полбуханки хлеба, все это аккуратно завернул и подал Супруну: -- Бери. Вполне пригодится на закуску! Окончив доклад и получив указания, летчик чеканным шагом направился к выходу, но как только вышел из палатки, пустился домой таким шагом, будто за ним гналась стая волков. Он мчался, глотая слюну, заранее представляя себе то впечатление, которое произведет этот подарок на его комэсков. Но палатка была пуста. Командиры ушли на самолетную стоянку. Супрун решил отрезать маленький, совсем крошечный кусочек селедки, чтобы, как говорится, хоть немножко отвести душу. Как назло, куда-то запропастился нож. Летчик стал его всюду искать, и в тот момент, когда нож нашелся, вдруг пронзительно и тревожно заревела сирена боевой тревоги. Летчик в сердцах выругался, швырнул заветный сверток в тумбочку, сорвал с гвоздя шлем и очки и одним прыжком выскочил за дверь. Он увидел, как в небе медленно опускалась зеленая ракета и две пятерки дежуривших машин одна за другой взметнулись вверх. Подбежавший к Супруну начальник штаба доложил, что к охраняемому объекту идут двенадцать японских бомбардировщиков и десять истребителей. -- Хорошо!.. Вы остаетесь за меня! -- бросил ему Супрун, сел в машину и во главе звена поднялся в воздух. Его тройка, летя на восток, круто набирала высоту и через пять-шесть минут оказалась над небесным полем брани. Бой в разгаре. Десяток бомбардировщиков (два уже горели на земле), преследуемые шестеркой наших истребителей, удирали и, облегчая себе бегство, сотрясали горы взрывами впустую сбрасываемых бомб. Четверка наших истребителей яростно сцепилась с девяткой вражеских. -- Что ж, -- вслух подумал Супрун, -- мы прибыли вполне вовремя! Он настороженно поглядел по сторонам и вниз, удерживая свое преимущество в высоте. Самолеты, короткие, как жучки, гонялись друг за другом, и то и дело из носовой части машин выскакивали то короткие, то длинные голубовато-красные лучи трасс. Супрун положил машину в глубокий вираж, чтобы лучше осмотреться вокруг, вдруг бросил в эфир несколько слов команды прикрывавшим его сзади летчикам и ринулся по вертикали вниз. Два вражеских самолета зашли в хвост одному нашему и, зажав его в огненные клещи, яростно клевали, пытаясь сбить. Супрун еще издали поймал врага в прицел и, когда расстояние сократилось до семидесяти-восьмидесяти метров, нажал на гашетку всех пушек и пулеметов. В следующее мгновение он увидел, как этот самолет внезапно задрал правое крыло, клюнул на нос и, нелепо кувыркаясь, пошел к земле. Другой резко отвернул в сторону. Супрун взял ручку на себя, но, по привычке оглянувшись, снова перешел в резкое пике. Три вражеских истребителя заходили ему в хвост, и голубые стрелы трассирующих пуль заканчивались не так уж далеко от крыльев его машины. Выждав несколько секунд, он повернул голову. Истребители еще хоть и гнались за ним, но заметно отстали. Супрун с силой потянул к себе ручку. Будто многотонный груз свалился на его голову, стараясь вдавить ее в плечи. Перед глазами заплясали темные круги, но преимущество в высоте снова перешло к нему. Взглянув вниз, летчик увидел, что гнавшиеся за ним машины проскочили далеко вперед. Одна из них, окутанная дымом, резко снижалась, тянула на посадку. Слева и чуть позади себя Супрун заметил комэска 2, бросившегося к нему на выручку. Бой утих. Враг, потеряв четыре машины, бежал. Все наши машины благополучно возвратились на аэродром. Супрун, приземлив самолет, соскочил с крыла и быстро осмотрел машину. В ней оказалось около сорока пробоин. -- Осмотрите внимательно самолет и доложите, -- приказал он технику. Осмотрев вместе с комэсками другие самолеты, летчики направились к себе, по дороге горячо обсуждая бой. У самого входа в палатку их нагнал техник. -- Посмотрите, товарищ командир, -- обратился он к Супруну и протянул небольшую металлическую трубку. Это была очень важная трубка, и Супрун, взяв ее в руки, почувствовал, что ему даже немножко не по себе. Трубка соединяла штурвал управления с рулем высоты. Попавшая в нее разрывная пуля рваным зигзагом почти поперек перебила трубку. Две ее половинки едва держались на узкой, случайно уцелевшей полоске металла. -- На таком волоске висела моя жизнь! -- шутя воскликнул Супрун, поднимая и показывая всем трубку. -- Да, товарищ командир, -- сказал ему в тон комэск 2. -- Не иначе, как в рубашке родились! -- Действительно, вам повезло, -- произнес комэск 1. -- Такой счастливый случай положено могарычом отметить. К тому же и бой неплохо провели, -- весело заключил он. -- Что ж, можно, -- ответил Супрун. -- Водочки у нас немножко еще осталось... -- А закусывать все той же кашей? -- погрустнев, спросил комэск 1. -- Нет. Есть кое-что получше! -- загадочным тоном сказал Супрун, быстро вошел в палатку и развернул сверток с селедкой. Летчик и его жена "Як-6", пилотируемый Ковалевым, сел и подрулил к указанному месту на стоянке. Винты последний раз качнулись и остановились. Люди вылезли из кабины на крыло и спрыгнули на снег. Отражая солнце, снег слепил глаза. Жмурясь, летчики пошли погреться и поесть в зимний аэродромный рай: в буфет. Вместе с другими Ковалев приплясывал в прихожей, отряхивая снег с унтов. В эту минуту на него вдруг навалилась коренастая фигура. Со свету кажется, что в прихожей темно. Ковалев напрягает глаза и узнает Жору, или, точнее, Георгия Николенко. Они с ним были большие друзья, четыре с лишним года не виделись, и были оба рады встрече. Пока они усаживались за стол, Ковалев убедился, что Жора внешне почти не изменился. Такой же румяный, курносый, задорный. Только теперь он военный летчик-испытатель. Его работа состоит в том, что он проверяет качества разных типов истребителей, предлагаемых конструкторами на вооружение наших воздушных сил. Друзья пьют горячий кофе, греют руки о стаканы и вспоминают прошлое. Раньше Жора работал инженером на самолетном заводе. Он был по уши влюблен в авиацию. Все свои свободные часы он проводил за городом, на аэроклубном аэродроме. Там он окончил летную школу и остался в ней инструктором. По воскресным дням Жора учил летать без отрыва от производства таких же энтузиастов, как он сам. Среди десяти его учеников были две девушки. Одна из них, Зина, ткацких дел мастер, обладала довольно приятной внешностью. Особенно хороши были ее светлосерые смеющиеся глаза и шелковистые, каштанового цвета локоны. Короче говоря, она нравилась не одному только Жоре. И это последнее обстоятельство, как многим казалось, не совсем хорошо влияло на ее характер. Но Жора этого, по-видимому, не замечал. Он с явным пристрастием обучал ее полетам. Он стал как-то изящнее одеваться и употреблять в разговоре ласковые и уменьшительные словечки, чего раньше за ним не водилось. Дело кончилось тем, что примерно через год они поженились. Свой месячный летний отпуск молодожены провели в аэродромных лагерях, расположенных в живописном месте, в сосновом бору, на берегу канала Москва--Волга. Жора был уже командиром звена, Зина -- в его звене летчиком. Командиром второго звена был Тимофей Гаев. Это был невысокий человек, со смуглым, как у цыгана, лицом. Он отличался также и тем, что мастерски летал и не любил разговаривать. Выжать из него слово считалось событием. В один из погожих жней были устроены для инструкторов тренировочные полеты. Зина была финишером и взмахом белого флажка разрешала посадку самолетам. Когда Гаев сел на своем "У-2", Зина обратила внимание, что он сидит в задней кабине, хотя, взлетая, находился в передней. Она не поверила глазам и подошла поближе. -- Это вы, Гаев? Мне показалось, что вы, взлетая, были в передней кабине. Гаев взглянул на нее, по своему обыкновению ничего не ответил, кивнул головой -- мол, отчаливай -- и дал газ. Минут через двадцать он приземлился, сидя опять в передней кабине. Зину разбирало любопытство. Перед вечером, заметив, что у Гаева хорошее настроение, она спросила: -- Скажите, Гаев, каким это колдовством вы оказываетесь при посадке не на том месте, на котором бываете на взлете? Гаев вынул изо рта небольшую, насквозь прокуренную трубку, с которой он и во сне не расставался, и буркнул: -- В воздухе перелезаю. Тренируюсь по своему плану. Может, когда понадобится. -- Трудно? -- Нет, ничего. -- и он взял трубку в рот, давая этим понять, что затянувшийся разговор окончен. В конце следующего дня Жора и Зина полетели потренироваться в зону. Выйдя из петли в горизонтальный полет, Жора вдруг почувствовал, что его сердито и нетерпеливо колотят по спине. Он повернул голову влево: задняя кабина была пуста. В ужасе он глянул вправо и похолодел: изо всех сил вцепившись в борт кабины, Зина стояла на крыле. Ветер яростно хлестал по ней, пытаясь сдуть ее с крыла. Сквозь пулеметный треск мотора Жора разобрал, что его приглашают поменяться местами -- на лету перелезть в заднюю кабину. -- Ты что, в своем уме, что ли? -- гневно закричал Жора. Зина в таких случаях не оставалась в долгу и ответила мужу в том же духе. В воздухе завязалась горячая семейная сцена, так как у обоих был неуступчивый характер. Даже с земли было видно, что самолет делает какие-то ненормальные эволюции. Зина топала ножкой по крылу, а сквозь дымчатые стекла ее летных очков будто проскакивали грозные молнии. Жора долго не сдавался, но потом вспомнил (как он сам после рассказывал) прочитанную недавно заметку в "Вечорке": "Гражданка такая-то, поспорив со своим мужем, выплеснула ему в лицо пузырек с азотной кислотой. Пострадавший доставлен в институт Склифассовского". Жора посмотрел через крыло: внизу колыхался лес. Летчику вовсе не хотелось повиснуть с машиной на деревьях и прославиться через службу скорой помощи. Он уступил и, с трясущимися коленками, освободил жене место. Когда супруги благополучно сели, он назвал ее по фамилии и чужим, официальным тоном сказал: -- Отставляю вас от полетов на пять суток за ваше недопустимое поведение в воздухе. -- Ладно, -- сквозь зубы процедила жена, -- дома потолкуем. Эту ночь Жора не ночевал дома. Он остался у Ковалева. После того как они, смеясь, вспоминали этот случай, Жора буйно атаковал друга вопросами, на которые сам же отвечал: -- Ты знаешь, какая у нас чудная дочь? Не знаешь! Ты знаешь, что у нас припасено для таких гостей, как ты? Не знаешь! А то, что Зина вчера с Кавказа прилетела и привезла оттуда разных гостинцев южного сорта? Так и знал, что ты ничего этого не знаешь! Сегодня ты мой гость и остаешься у меня. Ковалеву ничего не оставалось делать, как согласиться. Русская сметка -- Не трите глаза, -- сказал Супрун одному из своих летчиков. -- Они у вас и так красные. При этом Супрун забыл, что у него глаза такие же воспаленные, как у всех летчиков его группы, сидящих здесь, на разборе недавнего боя. Вот уже пятые сутки они не смыкают глаз, отбивая ожесточенное воздушное наступление Японцев. Днем, а в последнее время и ночью враг остервенело рвется к тому важному объекту, охрана которого возложена на группу Супруна. Противник имеет преимущества. Он обладает близко расположенными базами и многократным численным превосходством в самолетах. Его части действуют раздельно: одни днем, другие ночью. В то же время Супруну приходится круглые сутки отражать атаки одними и теми же наличными силами. В самом начале боев враг чаще действовал днем. Его самолеты летали обычно в два этажа. Верхний, состоявший из нескольких машин, управлял боем нижнего -- основной дравшейся группы. Среди "верхних" летчиков преобладали ассы. Они, как стервятники, набрасывались на отставшие почему-либо от строя наши машины. Тактике врага Супрун противопоставил свою. Сильный отряд наших летчиков связывал боем верхнюю командную группу противника. Нижняя оставалась без руководства и подвергалась избиению. Вражеские самолеты падали в горы как "сверху", так и "снизу". Так произошло несколько раз, и противник, понеся большие потери, отказался от дневных налетов, перешел к ночным. Напомнив во время разбора боя некоторые тактические тонкости, Супрун сказал: -- Теперь нам большей частью придется драться ночью. Это труднее. Однако надо будет научиться бить врага ночью так же успешно, как мы это делали днем. Ночью на подступах к городу, расположенному в горах, разгорелся ожесточенный воздушный бой. Рев моторов смешался с треском пулеметов и грохотом авиационных пушек. Голубовато-розовые струи от трассирующих пуль и снарядов молниями из конца в конец рассекали небо. Огромными дымящимися факелами, кувыркаясь, полетели вниз три японских бомбардировщика. Три взрыва, один за другим, осветили и потрясли окрестности, а горное эхо гулкими перекатами унесло этот грохот вдаль. Супрун целился и стрелял. Супрун управлял боем. Он видел, как яростно его летчики атакуют врага. В разных местах то и дело прорывались огненные линии и, подобно магниевым вспышкам, вырывали куски темного неба, освещая находившиеся там машины. Одна из таких вспышек, особенно яркая, вызвала у Супруна мысль, как ему показалось, довольно удачную. Утром он дал оружейникам команду оставить трассирующие заряды лишь в одном самолете, а боекомплекты остальных машин сменить. Летчикам Супрун пояснил: -- Преимущество в бою на стороне того, кто нападает внезапно, кто видит врага, сам оставаясь незамеченным. Пусть противник пользуется трассирующими снарядами, а мы попробуем обойтись без них. Следующий ночной бой прошел, как по-писанному. Один из наших истребителей, мечась в разные стороны, короткими трассами вызывал на себя огонь вражеских бомбардировщиков. А на них из темноты, с максимально короткой дистанции падали меткие, разящие удары. В эту ночь в горах было светло и шумно. Пять самолетов врага долго горели на земле, озаряя неверным, дрожащим светом окрестность. Так прошло еще несколько боевых ночей, и как-то утром Супрун сказал своим командирам частей: -- "Гости", должно быть, очень недовольны нами. Надо ожидать налета на аэродром. Напомните своим летчикам, как приземляться на затемненную площадку. Сегодня, как только стемнеет, начните тренировки небольшими группами. Всему остальному составу принять участие в подготовке ложного аэродрома. Весь день техники, мотористы, каптерщики, повара и шоферы свозили на соседнюю поляну остатки битых неприятельских машин, связывали и подпирали их кольями, расставляя в определенном порядке. Когда работа подходила к концу, Супрун поднялся в воздух. Сверху можно было подумать, что здесь аэродром. Две ночи прошли спокойно. В третью, в первом часу, наземные посты сообщили, что большая группа японских самолетов движется к аэродрому. Сейчас они в таком-то квадрате. Петляют. Хотят незаметно подойти... Супрун поднял пятнадцать истребителей и во главе их полетел навстречу врагу. В это же время на ложном аэродроме началась возня. Загорались и гасли фонари, вспыхивали фары автомашин, изредка взлетали ракеты. Противнику уже мерещился успех. Его летчики убрали газ, чтобы, бесшумно планируя, напасть внезапно. Бомбардиры положили пальцы на кнопки бомбосбрасывателей. И в это время сверху, из тьмы, на них обрушился нежданный удар. Погасли ложные огни на поляне. Их сменили новые: два бомбардировщика горят на земле. Остальные поспешно бегут. Два вражеских летчика спрыгнули на парашютах и неудачно пытались спрятаться в кустарнике: их поймали. На другой день они сообщили на допросе, что их начальство сильно обеспокоено большими потерями. Значительная часть самолетов разбита. Штабные генералы крайне недовольны этим и собираются делать какие-то перестановки. -- Поможем им! -- повеселев от таких известий, сказал Супрун и дал команду готовиться к штурмовке вражеского аэродрома. Командир поднял свои самолеты еще в предутренней темноте. Он разделил весь отряд на три части и повел их извилистым кружным путем, чтобы сбить с толку вражеские наземные посты. Самолеты Супруна появились над целью одновременно с разных сторон. Внезапность налета удалась. Через несколько минут горели подожженные штурмовкой самолеты, бензосклады, ангары. Два склада с боеприпасами взлетели на воздух. День спустя воздушная разведка сообщила Супруну, что враг покинул атакованную базу и отходит на другое место. Окруженный своими помощниками, Супрун листал страницы журнала боевых действий и щелкал костяшками на счетах. В своем донесении начальству он сообщал, что за короткий срок сбито тридцать шесть вражеских самолетов, своих потеряно пять. Далее он вкратце сообщал о том, что наши самолеты во всех формах боя качеством лучше вражеских. Профессиональный летчик-испытатель, Супрун подробно изложил большие и малые недостатки, которые надо устранить, чтобы еще более улучшить машины. Что касается людей, то он дал им очень высокую оценку: они умело и самоотверженно дрались с захватчиками. В то же время он изложил свои мысли относительно того, на что, по его мнению, надо обратить внимание при подготовке новых кадров летчиков. Недели две спустя радист принес радостную телеграмму: многие летчики Супруна правительством Советского Союза награждены орденами, а их командиру присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Письмо на родину Еще утром здесь был аэродром врага. Теперь повсюду чернеют его разбитые самолеты. На стоянках и в укрытиях появляются машины новых, с боями пришедших сюда хозяев -- летчиков Супруна. Техники быстро обживают незнакомое место и даже пытаются создать комфорт. Они ухитряются электрифицировать палатки с помощью аккумуляторов, снятых со сбитых вражеских машин. День быстро прошел в работе, и ночь незаметно накинула свое покрывало на эти унылые скалы и зажатый между ними горный аэродром. Стало темно и прохладно. Супрун пришел в палатку позже всех. Одна лишь его койка пустует, на других уже спят. Он соединяет согнутые крючками концы двух проволок, и в палатке вспыхивает небольшая, но яркая лампочка. Он прикрывает ее бумажным колпачком, чтобы не мешать сну своих помощников. Завтра один из них улетает на родину, в Москву. Надо приготовить письмо домой. Супрун садится за ящик из-под макарон, заменяющий стол. Достает авторучку и с удовольствием прочитывает на ней надпись: "Главканпром". Он задумывается над началом письма, и мысль незаметно уносит его далеко-далеко. Вот он, получив специальное задание, выходит из Кремля на Красную площадь. Медленно идет вниз к Охотному ряду. Здесь кипит и грохочет столичный поток. Летчик стоит, осматриваясь кругом. Москва!.. Ему хочется хорошенько запомнить ее облик. Ведь он долго не увидит столицу. Потом он медленно идет вверх по улице Горького. Лифт бесшумно поднимает его на пятый этаж нового дома. Сестра сидит за книжками. Она всегда радостно встречает его. Они выходят на балкон, любуются утопающей в солнечном блеске Москвой. -- Я хочу еще, дорогая Анечка, предупредить тебя, -- серьезным тоном говорит он сестре, -- что если пройдет несколько месяцев и ты от меня не получишь письма, то не беспокойся. Значит, нет возможности писать. Прошу тебя, если такой период будет, ты пиши домой матери, что я жив и здоров, а что мое письмо домой, возможно, где-нибудь затерялось... Чтоб мама не беспокоилась. Понятно? Сестра грустно кивает головой. -- Однако, -- спохватывается Супрун, -- надо писать! "Дорогая Анечка! Завтра уезжает друг в Москву, и я хочу это письмо передать с ним. Как видишь, я жив и здоров. Чувствую себя хорошо. Только немного устал. Последние семь ночей подряд была напряженная работа. Не знаю, как будет дальше. Как ты себя чувствуешь, Анечка? Как идут твои занятия? Приходится ли тебе летать?" Кто-то заворочался на койке и потревожил стоявший под ней аккумулятор. Лампочка заморгала и погасла. Супрун открывает фанерную дверь и выходит. От изумления он застывает на месте. Весь мир точно охвачен пожаром. Большая медно-красная луна сидит на вершине приплюснутой горы, разливая вокруг беспокойный отблеск пожарища. Стоит полная тишина. Супрун, как зачарованный, смотрит вдаль, и ему начинает казаться, что горы раздвинулись в стороны. Он видит родную Украину, Сумы. Там вечер только еще наступил, но стоит такая же, нет, еще более чарующая тишина. Дома, в столовой, пьют чай с клубничным вареньем. Его так мастерски варит мать! Она вечно хлопочет. Никогда сама не садится за стол, пока не накормит, не напоит детей или гостей. О нем, о Сене, как она его зовет, который раз рассказывает знакомым. Неожиданно всплакнет: -- Где ты, мой сыночек родной, сейчас? Отец покрутит свои запорожские усы и с деланной суровостью скажет: -- Там, где надо, мать. Опять в слезы пустилась. Каждый день одно и тоже. Мать утрет слезы и, точно оправдываясь, тихо ответит: -- Знаю, что там, куда послали. Знаю, что надо. Это я так. Матери под шестьдесят. Она всю свою жизнь трудилась для них, для детей. Не щадя себя, она вывела всех их в люди, и они за то благодарны ей и горячо любят ее. Теплая волна сыновнего чувства подкатывается к сердцу летчика. Степан входит в палатку и чиркает зажигалкой. Находит провода, соединяет концы, и в палатке опять становится светло. Он садится и пишет отцу: "Я прошу вас, папаша, написать мне, как мама себя чувствует после курорта. Если врачи сказали, что ей надо ехать на другой курорт лечиться, то пусть Анечка возьмет деньги с моей сберкнижки и через нашу санчасть купит путевку. И вам тоже надо полечиться. Если вам нужны деньги, то пусть Анечка возьмет в сберкассе и для вас. У меня их достаточно". Кто-то закашлялся во сне. Прошептал детское имя. Ага! Это его помощник. Он завтра улетает в Москву, и ему, наверно, снится встреча с семьей. Степан пишет дальше: "Теперь насчет старшего брата Гриши. Меня немного беспокоит, что он собирается делать операцию в Сумах. Если он сможет отложить ее до моего приезда в Москву, тогда он приедет ко мне и там сделает операцию. А если это так неотложно, то пусть Анечка вышлет ему из моих денег тысячу рублей. Пусть он поедет в Харьков на операцию". -- Ну, кажется, основное написал, -- шепчет Степан. Он посылает поклоны и приветы дяде и тете, племянникам и знакомым и, заключая письмо, пишет: "Обо мне не беспокойтесь. Целую. Ваш сын Степан". Заклеивает письмо, надписывает адрес и смотрит на часы. Скоро начнет светать. Надо хоть немного отдохнуть. Может быть, через несколько часов опять придется идти в бой. Он засыпает, едва успев коснуться головой подушки. Два заключения Летчик Супрун вернулся с Востока в те дни, когда на Западе уже полыхало зажженное немецкими фашистами пламя новой мировой войны. Вероломно и по-разбойничьи подло нападая на небольшие и разобщенные страны Европы, гитлеровцы уничтожали их свободу, истребляли и порабощали население. Черная тень фашистской свастики простиралась на все большее пространство земли. В воздухе пахло гарью и кровью, в которой немцы хотели потопить весь мир. Обогащенный боевым опытом, многого насмотревшись и наслышавшись в дальних, чужеземных краях, Супрун горячо взялся за работу. Время не ждало. Работу, которую летчик-испытатель и прежде обязан был делать быстро и споро, теперь надо было выполнять куда быстрее. Две новые опытные машины поступили на аэродром чуть ли не в день приезда Супруна. Летчик принялся за обе сразу. Пока на земле готовили одну, летчик находился в воздухе на другой. Два самолета одинакового назначения -- оба истребители, но какой у них был разный характер! Из одного не хотелось вылезать, а в другой садиться. Один был легок, подвижен и приятен в управлении, другой -- тяжел и неуклюж. Один, -- сразу было видно, -- имел блестящие перспективы и после небольших доделок мог быть пущен в серию, другой же требовал коренных улучшений. Но Супрун настойчиво трудился над обоими. Он хотел выяснить до конца, какими путями можно хорошую машину сделать еще лучше, а плохую превратить в хорошую. Он знал немало случаев, когда самолеты, производившие вначале плохое впечатление, после упорной работы над ними становились неузнаваемыми. Летчик упорно работал. Погода была не его стороне, и он целыми днями находился на аэродроме. Летчик изучал скороподъемность. Один самолет так быстро набирал высоту, что следившим за его взлетом казалось, будто он тает в небе, как льдинка в кипятке. Другой, натужно гудя, медленно наскребывал метры. Летчик выяснял устойчивость машины. Одна сразу же возвращалась в нормальное положение, если оно почему-либо нарушалось. Другая, наоборот, рыскала носом во все стороны и от небольших отклонений руля то тянулась в пике, то угрожающе задирала нос, напоминая о возможном срыве в штопор. Вдосталь налетавшись, Супрун вечером записывал свои впечатления в дневник, где для каждого самолета были отведены странички, подобно лицевым счетам. В один такой счет летчик-испытатель записал: "Скороподъемность не очень хорошая. Путевая устойчивость на пределе, -- необходимо ее улучшить. Продольная устойчивость совершенно недостаточна. Когда самолет стабилизируется в линии горизонтального полета, то при даче ручки немного "от себя" самолет резко переходит в пикирование; при даче ручки немного "на себя" самолет резко задирает нос. В связи с тем, что путевая устойчивость недостаточна, а продольная почти отсутствует, поведение самолета на виражах очень неприятное: все время приходится работать рулями. При этом радиус виража получается очень большим". На другой страничке летчик-испытатель писал более кратко, и казалось, что он отдыхает на удачной машине не только на земле, но и в воздухе. "Самолет делает виражи устойчиво. При выполнении петли устойчив в верхней точке на необычайно малой скорости. Хорошо слушается всех рулей". Летчик уделял особое внимание наиболее ответственному и завершающему моменту полета -- посадке. Неудачная машина вела себя перед приземлением крайне оригинально. Малейшая оплошность могла оказаться роковой. Но лишь после многократных и рискованных проверок Супрун позволил себе сделать очень резкую запись в дневнике: "Самым неприятным в полете является момент выравнивания самолета перед выдерживанием. В этот момент слышен хлопающий шум потока воздуха. Самолет резко бросает на левое крыло, потом он делает несколько покачиваний и садится на три точки с недобранной ручкой. На пробеге стремится развернуться вправо: приходится предотвращать разворот левым тормозом". Зато посадки другой машины летчик коснулся лишь пятью словами: "Планирует устойчиво. Посадка самолета простая". Но этим не исчерпывалась программа испытаний. Летчик ежедневно проводил по нескольку очень напряженных часов в воздухе. То он находил, что тесен фонарь, и требовал его расширить. То обнаруживал, что сиденье недостаточно перемещается "вверх-вниз" и летчику небольшого роста придется все время вытягивать шею. Поэтому испытатель требовал увеличить ход сиденья. Вспомнив, как однажды в воздушном бою у него оказалась почти перебитой трубчатая тягя управления рулем высоты и он спасся тогда, казалось, чудом, летчик посоветовал дублировать жесткое управление мягким, тросовым. Когда его дневник мог дать ответ на все вопросы, поставленные программой испытаний, а многие требования были претворены в жизнь, летчик смог высказать свое утвердившееся мнение. Он без всяких колебаний сделал следующие выводы: "Конструктору необходимо срочно улучшить продольную и путевую устойчивость и срочно заняться исследованием, почему самолет в момент выравнивания резко кренит влево". Слово "срочно" Супрун в обоих случаях подчеркнул, ибо неудачная машина была хорошо вооружена и представляла поэтому известный интерес. Над ней стоило работать. Но далее летчик дописал: "Считаю, что в таком виде (при наличии указанных дефектов) самолет не следует запускать в серию. Самолет и в полете и на посадке строже всех наших отечественных машин с моторами жидкостного охлаждения. А нам сейчас особенно нужна машина, чтобы в управлении была попроще". Этот самолет так и не увидел "большого воздуха". Относительно другой машины выводы были, как и предыдущие записи, лаконичны: "Самолет представляет большую ценность своими летными данными и простотой в технике пилотирования. Необходимо срочно запускать его в серию". После небольших доводок и улучшений самолет был запущен в массовое производство. Это был модернизированный истребитель "Яковлев". На фронт Это воскресное летнее утро всем запомнилось особенно отчетливо. Оно, возможно, было таким же тихим, солнечным и приятным, как и в другие воскресные дни, когда мы выезжали за город на дачи, копались в цветнике, белили дом, чинили велосипед, уходили с детьми на целый день в парк, занимались своими небольшими делами. Но то, что мы узнали в полдень, было как бы чертою, так резко подчеркнувшей весь итог прежней нашей жизни, трудовой и мирной, что это утро навсегда врезалось в память. Грохот первых немецких авиабомб застал Супруна в Крыму, где он, как депутат, разъезжал по городам и селам, отчитываясь перед избравшим его народом в том, как он ему служит. Летчик быстро, как по боевой тревоге, уложил вещи и кинулся на ближайший аэродром. Однако там было тихо. День был воскресный, и самолетов на Москву не было. Он стал из дежурки звонить во все концы и только под вечер устроился на случайную попутную машину. 23 июня летчик был уже дома. Он вбежал к себе на четвертый этаж, ворвался в квартиру, швырнул чемодан в угол, расцеловал сестру и закидал ее десятками вопросов. Но она знала немногим больше, чем он. -- Позвони лучше Пете, -- сказала она. -- Петя должен быть в курсе всех дел. -- Верно, -- согласился Супрун, быстро снимая телефонную трубку, и набрал номер Стефановского. Но того на месте не оказалось. Степан нервно ходил по комнатам. -- Как ты думаешь, Анек, где меня используют? -- резко повернулся он к сестре. -- Неужели отправят за границу самолеты покупать? Эх, черт! Лучше бы я не знал иностранных языков! Сестра не знала, что ему и сказать. Он ведь все равно добьется, чтобы все сделать по-своему. Стараясь быть возможно более спокойной, она сказала: -- Зачем ты волнуешься прежде времени? Не сегодня -- завтра все выяснится. Тогда можно будет волноваться... принимать меры. -- На фронт! На фронте нам надо сейчас быть. Там теперь самая для нас работа! -- горячо говорил Супрун и, торопливо приведя себя в порядок с дороги, на ходу надевая пилотку, крикнул сестре: -- Побегу ребят разыскивать! Он застал Стефановского на аэродроме и сразу же перешел к делу. Как и всегда, они сразу нашли общий язык. -- Немцы, -- говорил Супрун, -- возможно, введут в бой какие-нибудь воздушные новинки. Очень важно, чтобы квалифицированные люди проверили, как ведут себя в бою с ними наши новые самолеты, что в них надо усовершенствовать и улучшить, чтобы не терять превосходства над врагом. Надо создать несколько групп летчиков-испытателей по специальностям и двинуть их на фронт. Они там выяснят, что нужно, и потом вернутся продолжать работу. -- Правильно, именно это нам и нужно! -- соглашается Стефановский. -- Что ж, поехали в Кремль? -- предлагает Супрун. -- Езжай, пожалуй, один, -- немного подумав, говорит Стефановский. -- Ты -- депутат, тебе одному легче будет пройти куда нужно. -- Хорошо, -- соглашается Супрун. -- Вечером вернусь. Жди! Он вскочил в свою "эмку", и Стефановский провожает машину взглядом, пока она не скрывается за поворотом. Супрун возвращается далеко за полночь и сейчас же стучится к другу. Стефановский встречает его на пороге. -- Ну как, попал? -- Все в порядке! С трудом, но все же вышло, -- едва отдышавшись, говорит Супрун. -- Рассказывай! -- Вначале я сгоряча не совсем точно доложил, и со мной долго не соглашались. "Кроме вас, -- говорят, -- есть кому воевать. Сидите на месте и занимайтесь своим делом". Я отвечаю, что наше место и дело сейчас именно там. Изложил план подробно. "Раз так, -- говорят мне, -- то месяца на два, на три можно. Подберите себе людей по своему усмотрению". В общем все налаживается. Друзья долго и взволнованно беседуют, составляют разные планы, много курят и лишь под утро ложатся спать. Пять дней проходят в беспрерывных хлопотах. Нужно было создать полки и оснастить их всем сложным хозяйством современной войны. Наконец, все готово. Через два часа -- вылет. Супрун сидит дома и бреется. Он загорел и сильно похудел за эти дни. Он точно на пружинах. С фронта идут горестные вести, и его сердце рвется в бой. Сестра укладывает чемоданы, то и дело спрашивая брата: -- Еще что положить? -- Полотенец мохнатых не забыла? -- Два полотенца хватит? -- Хватит! -- отвечает он. -- Только курева побольше положи. -- Треть чемодана забила папиросами. -- Молодец! А коньячок? -- весело подмигивает брат. -- Весь твой неприкосновенный запас уложила. -- А чистый подворотничок пришила? -- Так точно, товарищ подполковник, -- через силу шутит Аня. Степан кончает бриться, умывается, освежает лицо одеколоном. Потом наливает себе чаю и жадно впивается зубами в бутерброд. Торопливо прожевывая хлеб с ветчиной, пишет на блокнотном листе: "30.6.41. Дорогие родные! Сегодня улетаю на фронт защищать свою Родину, свой народ. Подобрал себе замечательных летчиков-орлов. Приложу все свои силы, чтоб доказать фашистской сволочи, на что способны советские летчики. Вас прошу не беспокоиться. Целую всех Степан" -- На, -- подает он сестре письмо, -- перешли в Сумы, домой. А мне пора! Быстро допивает чай. Причесывает густые вьющиеся волосы и надевает пилотку. Потом крепко обнимает и целует сестру. Комок подкатывается к ее горлу, и точно чья-то рука больно сжимает сердце. Затуманивается взор, она плохо видит брата и чувствует, что вот-вот рыдания вырвутся из груди. Она сдерживает себя и с трудом выдавливает несколько слов: -- Береги себя!.. У тебя ведь горячая голова... -- Все будет хорошо, -- говорит он, улыбаясь и снова целуя ее. -- Не волнуйся! Взяв в левую руку чемодан и перекинув через правую кожанку, он медленно выходит, тихо, против обыкновения, прикрывает за собой дверь. В эту же минуту Стефановский целует жену и дочь. Долгов, прощаясь, носит на руках сынишку. Глазунов еще раз просит жену сберечь граммофонные пластинки с уроками английского языка. Подходит время сбора. Стрелка часов близится к назначенной цифре. Взвивается зеленая ракета. Летчики-испытатели улетают на запад. Задняя точка Шел первый месяц войны. Германская танковая колонна -- темно-серые черепахи с белыми крестами, -- извиваясь, ползла на восток. Командир колонны полковник Эрнст фон Шрамер, откинув крышку, высунулся из люка и огляделся. Сзади, чередуясь, двигались танки, грузовики с солдатами, зенитки, цистерны с горючим. Прямо перед ним, без конца и без края, тянулись на восток огромные земли, которые германской армии предстояло покорить согласно приказу фюрера. Еще раз удовлетворенно оглядев свою колонну, полковник увидел вдруг над самым горизонтом десять точек. Самолеты летели с запада на восток. Они шли со стороны солнца и были еще трудно различимы. Через несколько минут немец разглядел, что самолеты -- одномоторные, какие-то горбатые, не знакомой ему конструкции. То обстоятельство, что самолеты летели с запада, в ту же сторону, куда шли и танки, успокоило фон Шрамера. В эту самую минуту летчик-испытатель подполковник Александр Долгов, убедившись, что на танковых башнях выложены красные сигнальные полотнища и что другие признаки также совпадают с данными нашей разведки, бросил своим ведомым короткое "В атаку!", сделал разворот и перевел свой самолет в пике. Тридцать секунд спустя немецкая колонна окуталась дымом. Горели танки, пылали автоцистерны с горючим, рвались боеприпасы. Эрнст фон Шрамер, размахивая пистолетом и захлебываясь неистовой бранью, метался по шоссе. С трудом удалось ему заставить растерявшихся зенитчиков открыть огонь. Подполковник Долгов, сделав два захода, приказал своей группе сделать третий, и штурмовики, невзирая на отчаянный огонь с земли, обрушили на колонну новый удар. От изумления и испуга фон Шрамер растерялся. Он ясно видел, как огненные струи трассирующих снарядов впивались в крылья и кабины летящих на небольшой высоте краснозвездных самолетов. Но они и не думали сворачивать с боевого курса. Сам не сознавая, что он делает, фон Шрамер сгоряча открыл по самолетам пальбу из пистолета и даже не заметил, как недалеко от него на земле стали возникать, быстро приближаясь, тонкие струйки пыли. Перебитый пополам пулеметной очередью с неба, он упал в придорожный кювет. Подполковник привел все, до единой машины, домой. Осмотрев их, он молча развел руками: некоторые самолеты были до того потрепаны, что каждый, кто не видел, как они летали, наверняка бы не поверил тому, что на них можно было держаться в воздухе; у многих машин почти полностью была сорвана обшивка с рулей, в боках и крыльях зияли десятки больших и малых пробоин, броня имела многочисленные вмятины, а кое-где и дыры от осколков снарядов. И то, что машины в таком состоянии дошли до аэродрома, подтверждало мнение Долгова, сложившееся еще до войны, при испытании первого опытного экземпляра, что эти самолеты исключительно живучи. Был еще один случай, подтверждавший другое мнение летчика Долгова, которое тоже сложилось до войны. Однажды он повел большую группу самолетов на штурмовку вражеского аэродрома, где крупные силы немецкой авиации. Аэродром был очень важным, и немцы днем и ночью охраняли его с земли и воздуха. Когда группа Долгова подошла к цели, перед ней встала сплошная стена зенитного огня. -- Вперед! -- скомандовал командир. И самолеты, словно заколдованные, пробили огненный заслон и ударили по находившимся на стоянках немецким машинам. Они неплохо сделали свое дело и собирались уже уходить, как сзади на них напала группа "Мессеров", успевшая все же подняться в воздух. Штурмовики не имели тогда воздушного прикрытия, и возвращение было нелегким. "Мессеры" пристраивались к самому хвосту, и с дистанции в двенадцать-пятнадцать метров безнаказанно вели прицельный огонь. Хотя броня и скорость выручали штурмовиков, но все же два наших самолета были основательно подбиты. Едва перетянув линию фронта, они тяжело приземлились на брюхо на первую попавшуюся опушку леса. Они были буквально изрешечены, и то, что летчики уцелели, можно было считать большим счастьем. После этого случая Долгов снова и снова возвращался к мысли, которая возникла у него до войны и теперь получила полное подтверждение. Он считал, что если на штурмовике, позади летчика, установить огневую точку, то можно получить двойной выигрыш: во-первых, мы будем значительно меньше терять своих машин, во-вторых, при вражеских атаках с воздуха явится возможность сбивать самолеты противника. Ведущий инженер Холопов, который накануне войны вместе с Долговым испытывал эти самолеты и теперь продолжал эту же работу на фронте, был того же мнения, что и летчик, относительно задней огневой точки. Собрав нужные материалы, они вдвоем поехали в Москву, к конструктору. Конструктор принял их хорошо. Они ведь немало помогли ему, когда он создавал свою машину. Ему было очень важно узнать от опытных людей, как она себя ведет на фронте. Беседовали долго, обстоятельно, как люди, одинаково и глубоко заинтересованные в одном и том же деле. Обе стороны разошлись, вполне удовлетворенные друг другом, зная, что все необходимое будет сделано. А дело это, следует сказать, было довольно сложным. Нужно было, не замедляя темпа заводских конвейеров, имея задание с каждым месяцем увеличивать выпуск штурмовиков, на ходу создать и внедрить в серию новую конструкцию, имевшую на много сот деталей больше старой. Но раз требовал фронт, значит это нужно было выполнить. Прошло немного времени, и летчик-испытатель Долгов вместе с инженером Холоповым приступил к испытаниям машины, снабженной новой, весьма мощной огневой точкой: позади летчика сидел стрелок с крупнокалиберным пулеметом. И с тех пор прекрасно сражается штурмовик "Ильюшин", сражается, так сказать, вне конкуренции: ни одна из воюющих стран не смогла пока создать что-либо подобное. Дважды Герой Горячие, тяжелые дни июля 1941 года. Враг, вероломно напавший на нашу родину, используя преимущество внезапности, рвался в глубь страны. Врага надо было обескровить, остановить, и особый полк Супруна, прибыв на место, с ходу вступил в бой. Летчики полка, ядро которого составляли испытатели, отважно дрались, следуя примеру своего командира, который в каждом бою или разведке первым бросался в самые опасные места. Именно последнее являлось причиной того, что начштаба и замполит, нервно и часто поглядывая на часы, до рези в глазах всматривались в горизонт. Время, на которое хватало бензина в самолете Супруна, истекало. Минутная стрелка часов начштаба отсчитала просроченные десять минут, когда он, едва удержавшись, чтобы не подпрыгнуть от радости, сказал деланно-спокойным тоном: -- Идет! -- Где ты его увидел? -- спросил, щуря глаза, замполит. -- Вот! -- ответил начштаба, показывая пальцем точку на северо-западе. Самолет несколько минут спустя сел, подрулил к стоянке, и Супрун легко соскользнул с крыла наземь. Водворив на место чуть съехавшую в сторону пряжку ремня, начальник штаба твердым шагом направился навстречу командиру. Повторяя про себя приготовленную речь, начштаба собирался тут же выложить, наконец, все, что у него наболело на сердце. Он хотел сказать командиру, что весь полк отчаянно переволновался из-за его задержки, что он, начальник штаба, устал получать замечания от командования за то, что его, Супруна, недостаточно берегут и дают ему соваться в самые рискованные дела. Кроме того, он попросит учесть, что Супрун для него не только старший командир, но и близкий друг. Начштаба козырнул и хотел уже было открыть рот, но командир, не выслушав рапорта, возбужденно заговорил первым: -- Вот что, старина! Есть одно срочное дело. В этом месте реки, -- Супрун показал карандашом точку на карте, лежавшей под прозрачной крышкой планшета, -- немцы наводят переправу. Там накапливаются танки, машины и обозы. -- Хотят, наверно, незаметно проскочить к нам в тыл, -- вставил начштаба. -- Вот именно, -- подтвердил Супрун. -- Их намерение ясно, и по гансам нужно как следует стукнуть. Забыв про заготовленную речь, начштаба осторожно спросил: -- А точно ли это немцы? Его вопрос не был праздным: фронт в те дни представлял "слоеный пирог", обстановка менялась с каждым часом, и ошибиться, глядя сверху, было не так трудно. -- Я прошелся над ними на такой высоте, -- ответил Супрун, -- что, выпусти я шасси, снес бы колесами голову не одному фрицу. Так что я имел возможность достаточно хорошо разглядеть их форму. Немцы это! -- Какие будут приказания? -- вытянулся начштаба. -- Подвесить бомбы, пополнить боекомплекты, снарядить и хорошо осмотреть машины. Через два часа, когда их там скопится побольше, всем полком вылетим на штурмовку. Через час командир полка инструктировал летный состав: -- Мы еще до войны испытывали применение этих истребителей для штурмовых действий. Получилось тогда неплохо, так что кое-какой опыт у нас есть. Теперь мы должны его как можно лучше применить. Заходить для атаки будем вот откуда. -- Супрун легонько провел по карте указкой. -- Держаться всем дружно, оберегать друг друга. После бомбежки раза два-три из пулеметов прочешем. Ясно? Полк Супруна появился над целью внезапно для врага. У переправы началась паника. Немцы, потеряв голову, разбегались в стороны, лезли под машины, в кюветы, чтобы спастись от бомб, снарядов, пуль. Загорелись и начали рваться машины с боеприпасами и горючим. Находившиеся вблизи конные упряжки бешено ринулись куда попало. Лишь через несколько минут затрещали немецкие зенитки, и Супрун увидел, как самолет Кругликова, пикируя на цель, взорвался в воздухе от прямого попадания. Кругликов был молодой, способный летчик-испытатель. Кроме того, это был веселый и славный парень, хороший товарищ. У Супруна больно защемило сердце. Не помня себя от злости, он громко закричал по радио: -- Еще раз дадим им, братцы! За Кругликова! В атаку! И они еще раз яростно ударили по врагу, хотя и пришло уже время возвращаться домой, так как кончалось горючее и боеприпасы. Когда они сели, Супрун сказал командирам эскадрилий: -- Надо собрать все ценное имущество и немедленно убираться отсюда. Немцы наверняка сегодня ночью прилетят рассчитаться за переправу, а в сигнальщиках, прячущихся в окружающих лесах, у них недостатка нет. То и дело по ночам ракеты пускают. -- Одна машина у нас в ремонте, -- заметил инженер, -- с нее мотор снят. Как с ней быть? -- Оставить здесь и при ней ремонтную бригаду, -- ответил Супрун. -- Пусть ремонтируют и охраняют. Под вечер полк Супруна снялся с места и перелетел на другую площадку. Туда же на грузовиках отправили и все полковое хозяйство. Вечером, на разборе итогов боевого дня, Супрун говорил: -- Нужно привить использование этих истребителей для бомбежки и штурмовки. Пусть бьют по автоколоннам, паровозам, железнодорожным составам, мостам. Результат будет хороший! Надо как следует разработать тактику этого дела и распространить среди других авиачастей. И тут же командир полка выделил специальную бригаду, поручив ей заняться этим вопросом. Наутро со старой летной площадки пришли двое: техник и моторист. Механика с ними не было. Техник начал было по форме докладывать Супруну, но тот, не дождавшись конца доклада, перебил: -- А третий где? -- Убили, -- тихо ответил техник. -- Всю ночь бомбили "Юнкерсы". Семьдесят штук... Площадку будто перепахали: вся изрыта. Истребитель, стоявший в ремонте, сгорел. А из леса кто-то сигналил. Механик схватил пару гранат и бросился туда. Вдруг мы услышали, как полоснула автоматная очередь, и побежали на выстрелы. Но он уже был мертв, и мы никого не нашли там. Ушел, мерзавец. -- Эх, черт! -- с сожалением сказал Супрун. -- И парня жаль, и жаль, что временная площадка мала и непригодна для ночных полетов, иначе можно было бы показать немцам, где раки зимуют. Ладно! В долгу не останемся, отплатим! Полк Супруна вел успешные воздушные бои с врагом. Здесь, в небе Белоруссии, борясь против отборных и численно превосходящих частей корпуса Рихтгофена, летчики-испытатели Кубышкин, Хомяков, Кувшинов и другие летчики полка за первые же дни войны успели открыть и приумножить счет одержанных побед. Летчики каждый день подводили итоги боев, делясь выводами, обобщая их. На одном из разборов, подытоживая опыт, Супрун говорил: -- Фрицы пока что ничего нового не придумали. Машины те же. Вы их в свое время испытывали и свойства их знаете. Правда, на сегодняшний день у них самолетов больше. Зато наши лучше. Так что у нас есть полная возможность подравнивать счет. Кроме того, наши заводы, -- мы это и у себя в полку чувствуем, -- добавляют нам все больше машин, и недалек тот день, когда у нас их будет больше. От нас немало зависит, чтобы этот день наступил быстрее. Вот мой вчерашний бой с "Ме-110". Интересный бой. Я его атаковал сзади, с первого захода не сбил и проскочил вперед. Тут он погнался за мной и жарил вслед из всех своих шести точек. Я -- вверх. Он -- за мной. Я, конечно, знаю, что в наборе высоты ему за мной не угнаться. Вы это тоже знаете, летали на "Мессере", но немец-то этого не знал и лез вверх. Ну, думаю, надо его обязательно угробить, и как-нибудь похитрее. Сбавил скорость -- и давай его на высоту заманивать. А он уж обрадовался. "Догоняю", думает и пускает по мне целые снопы снарядов и пуль. А я держусь рядом, прямо над его кабиной, но так, что захочет он прицелиться -- обязательно надо ему нос машины сильно задирать, а я в это время отойду дальше. Ну, и получается, как в пословице: близок локоток, да не укусишь. А немец в такой азарт вошел, что обязательно укусить хотел. Забылся он, передрал машину, затрепыхал крыльями, потерял скорость и тюкнулся носом вниз. Я только того и ждал. Перевернулся ранверсманом -- и за ним. С одной очереди сбил. Вот вам преимущество нашей машины перед немецкой! Из этого надо делать выводы, как лучше драться с немцами, и этот опыт следует сделать достоянием строевых летчиков наших воздушных сил. Вскоре группы летчиков-испытателей стали инструктировать летные части по всем фронтам Отечественной войны. Их работа приносила обильные плоды в виде сбитых фашистских самолетов. Командир истребительного полка особого назначения Герой Советского Союза подполковник Супрун придумывал