Зоя Ивановна Воскресенская. Девочка в бурном море БИБЛИОТЕКА ПИОНЕРА  ТОМ 3 Издательство "Детская литература" Москва 1972 Рисунки Р. Вольского  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  АНТОШКА "ВСТАВАЙ, ВСТАВАЙ, ДРУЖОК!" На Курском вокзале платформа заполнилась народом. У перрона готовый к отправке поезд. Пионеры, уткнув носы в стекла, нетерпеливо посматривают поверх голов родителей на часы: нет ничего томительнее последних минут перед отправлением поезда. Родители, стараясь перекричать друг друга, дают последние наставления. Но окна вагонов закрыты, и ребята весело разводят руками: "Ничего, мол, не слышим..." Тысячная толпа мам и пап начинает шептать, и наставления передаются знаками. Антошка видит, как ее мама мелко-мелко пишет по воздуху указательным пальцем. Девочка кивает головой: "Буду, буду писать каждый день, сколько раз уж обещала!" А вот папа, наклонив голову, размахивает руками, словно плывет в толпе саженками, а затем грозит пальцем. Тоже понятно: "Далеко не заплывать и долго в воде не сидеть". Антошка вздохнула. Ну как папе не стыдно так кривляться, ведь люди кругом! Она обвела глазами толпу и весело рассмеялась. Не обращая внимания друг на друга, каждый уставился на свое детище, каждый превратился в мимического актера. Вон какой-то дедушка зажал пальцами нос и уши, зажмурил глаза, присел в толпе, потом вынырнул, трясет головой, приложил ладонь к уху, прыгает на одной ноге. Неужели и без этого ребята не знают, что если в ухо попала вода, то надо наклонить голову и попрыгать. А вон какая-то полная тетя пальцем чистит себе зубы и, наверно, забыла, что у нее на руке перчатка; другая женщина срывает воображаемые фрукты, наверно абрикосы, кидает их в рот и, затем схватившись за живот, гримасничает - не ешь, мол, неспелых абрикосов. Смешной народ родители, посмотрели бы они на себя со стороны - до чего неорганизованны! Лучше бы спели на прощание хором комсомольскую, вспомнили бы свою юность... А погода пасмурная, начал моросить дождь; может быть, он заставит родителей спуститься в тоннель? Но нет - раскрываются зонтики. Под каждый набивается человек по пять, а руки по-прежнему неустанно пишут по воздуху, грозят, машут, обнимают, поглаживают... Наконец-то раздался долгожданный свисток локомотива. Поезд медленно тронулся. Пионеры в восторге замахали руками, мамы торопливо вытаскивают из сумочек платки, вытирают глаза, грустно помахивают вслед... Поезд ускоряет ход... Папы и мамы остаются на перроне... Теперь можно оторваться от окна, осмотреться, занять свое место, познакомиться с соседями. У Антошки верхняя полка. Напротив устраивается рыженькая девочка с веселыми глазами. - Наташа, - протягивает она руку. - Антошка! Рыженькая фыркнула. - Ой как смешно! Почему - Антошка? - Меня зовут Антонина, Тоня, но папа хотел, чтобы я была мальчиком, и прозвал Антошкой. Я привыкла. Через полчаса девочки стали друзьями, а ночью, когда под потолком загорелась синяя лампочка, они устроились на одной полке и долго шептались - спешили хорошенько познакомиться друг с другом, рассказывали наперебой о событиях школьной жизни, делились воспоминаниями, "когда я была маленькой". Выяснилось, что обе боятся лягушек и тараканов и не страшатся темного леса, могут ночью пойти даже на кладбище, и наконец, поведали одна другой самые сокровенные девчоночьи тайны, которые можно рассказать только самому близкому другу. У Антошки почему-то всегда находилось много близких друзей, и в конце концов все девчонки в классе владели ее тайнами. На конечную станцию пионерский поезд прибыл, когда солнце уже клонилось к закату. Ребята, просидевшие два дня в душных и горячих вагонах, охрипшие от песен, обессилевшие от споров, высыпали из вагонов и, как отроившиеся пчелы, облепили своих пионервожатых. А потом, построившись в ряд, растянулись по яркой, еще не успевшей пожухнуть степи. Низко над степью проплыл самолет, похожий на любопытного зеленого кузнечика с задранным кверху хвостом. И летчику показалось, что в степи расцвела широкая и длинная бороздка ромашек. В лагерь притащились, когда солнце присело на край степи и широко раскинуло по горизонту подол алого сарафана. Старший пионервожатый скомандовал "вольно", и усталость как рукой сняло. Ромашки - белые рубашки помчались к морю, на которое с пологого неба уже соскальзывала темнота. Море шумно дышало, и каждый вздох приносил прохладу. А когда солнце скрылось где-то за степью, с моря пополз холод, и только медленно остывающая земля напоминала о дневном зное. Антошка вместе со старшими побежала к палаткам. Первый раз в жизни Антошка будет жить в палатке. В двенадцать лет переходишь в категорию старших и словно поднимаешься на высокую ступеньку, с которой дальше видно, на которой чувствуешь себя самостоятельнее, вольготнее. Утром Антошка проснулась от холода. Ее соседка Наташа спала, завернув голову в одеяло, высунув голые пятки. Антошка пыталась растолкать подружку, но та сердито брыкалась, что-то бормотала, и Антошка, опасаясь разбудить пионервожатую, поспешно натянула сарафан, сверху накинула как плащ одеяло и выскользнула из палатки. Солнце словно тайным ходом пробралось за ночь под морем и теперь выкарабкивалось из морской пучины. Антошка замерла в восхищении. Море лежало прямо под ногами спокойное, как туго натянутый серовато-голубой атлас, и только кое-где слегка морщилось. Такой же светло-голубой полог неба был натянут над морем. Степь спала. Лагерь спал. И вдруг Антошка заприметила мальчишку. Хрустя галькой, он бежал по дорожке с горном в руках. Взобрался на серебряную от росы трибуну, поднял было горн, да так и застыл - тоже залюбовался морем. Потом взглянул на часы, обратил горн раструбом к зорьке и загорнил: "Вставай, вставай, дружок!" Опустил горн. Огляделся вокруг. Антошка плотнее завернулась в одеяло, прижалась к стволу абрикосового дерева. Солнце развернуло веер лучей. "Вставай, вставай, дружок!" - пропел мальчишка морю, и море сверкнуло, ухнуло и широкой волной лизнуло крутой берег. Горнист повернулся лицом к степи, и, словно по его призыву, над степью затарахтело звено самолетов. Мальчишка вертелся на трибуне, трубил радостно и пританцовывал на длинных ногах - не то от восторга, не то для того, чтобы согреться от утреннего холодка. Из домиков, из палаток бежали пионеры. Зазвенели голоса детей и птиц... Теперь Антошка каждое утро выбиралась из палатки, чтобы один на один встретиться с утренней зарей, чтобы первой услышать, как горнист будит солнце, будит море и степь, будит весь мир. Наташу же самый крепкий сон одолевал к утру. Девочки сказали, что горниста зовут Витькой. Витька-горнист знал, что каждое утро он увидит девчонку у восьмой палатки, закутанную в серое одеяло, увидит, как в ее косе вспыхнут первые солнечные искры, и теперь горн все чаще и чаще обращался к восьмой палатке, разговаривал с ней, напевал что-то ей одной. После горна пятьсот пионеров выстраивались на линейку. Антошка становилась маленьким звенышком в этой шумной и веселой цепи, внезапно затихавшей при подъеме флага. Антошку всегда охватывало чувство восторга, когда алый, трепещущий флаг взвивался вверх по белой мачте, и тогда "я" превращалось в "мы", сливалось с коллективом. А вечером она искала встречи с горнистом. Но Витька бесследно исчезал. Не было его ни на берегу моря, ни на открытой веранде, где взрослые мальчишки по вечерам сражались в шахматы. Однажды Антошка пошла на танцевальную площадку, хотя танцевать не умела и стеснялась. Там она увидела, что Витька играет на кларнете в пионерском оркестре. И Антошке захотелось немедленно научиться танцевать, танцевать лучше всех, и чтобы Витька-кларнетист играл только для нее одной. Антошка вступила даже в пионерский хор, который пел в сопровождении оркестра, и теперь ее голос перекликался с кларнетом. По вечерам, возвращаясь с прогулок, она стала находить у себя на тумбочке то головку подсолнечника с необлетевшими еще лепестками, похожими на солнечные язычки, то горку почти созревших абрикосов, а однажды перепугалась, увидев на кровати большую змею. Девочки рассмеялись - это была безобидная ящерица-желтопузик. Встретилась Антошка с Витькой лицом к лицу в море, возле самого буйка. Его загорелое лицо, похожее на начищенный медный котелок, вынырнуло совсем близко. "Поплывем!" - с вызовом крикнула она и, миновав буек, поплыла в открытое море с решимостью переплыть его. А Витька вырвался вперед и преградил ей путь. "Возвращайся назад! - крикнул он требовательно. - Дальше не пущу!" Антошка нырнула, и когда всплыла на поверхность, Витька был далеко позади. "Очень прошу, возвращайся назад. Мне надо тебе что-то сказать, очень важное. Вернись!" - кричал он, и Антошка послушалась. "Что ты хочешь мне сказать?" - спросила она. "Скажу, когда выйдешь из воды". - "Ну?" - спросила на берегу Антошка, выжимая косу. "Я хотел сказать, что ты сумасшедшая!" Антошку проработали на совете отряда и на два дня запретили близко подходить к морю. Она мужественно переносила наказание. Вечером вышла из палатки. По морю протянулась лунная дорожка, и ей захотелось пробежаться по ней, тронуть ладонью круглое лицо луны. - Побежим? - неожиданно раздался голос Витьки. Он стоял за абрикосовым деревом. - Побежим, - согласилась Антошка. Она рванулась вперед, а Витька свистнул и побежал прочь, к своей палатке... Накануне отъезда Антошка нашла на своей подушке васильки, завернутые в лист бумаги, вырванный из тетради. На листе большими печатными буквами было начертано: "Извини!" И ничего больше. И Антошка не могла понять, за что она должна извинить Витьку. И почему-то это слово разжалобило ее, она долго и неутешно плакала, но даже Наташе не призналась, чем вызваны эти слезы. Первый раз в жизни она не поведала подружкам свою тайну, и подношение приписала другому мальчишке, чтобы девочки не догадались о Витьке... И вот последний сбор. Горнист горнит. Отряды строятся. Младшие уже на вокзале. Восьмой отряд идет к автобусам. Чтобы дойти до автобуса, надо топать по лужайке на мост, перекинутый через балку, пересечь сад, подойти к конторе. На мосту стоит горнист. Изредка он вскидывает горн и горнит: "Прощай, прощай, дружок!" Антошка идет правофланговой. Как хочется, чтобы горнист перешел на другую сторону моста, не столкнулся бы с ней. Но Витька не двигается с места. Опустив горн, он ищет кого-то глазами. Антошка едва не задела его плечом. - Прощай, горнист, - прошептала она. - До свиданья! - так же тихо ответил Витька и, закинув голову, приложил горн к губам и пропел: "Прощай, прощай, дружок!" ГОД СПУСТЯ Как давно это было! Целый год прошел с тех пор. Антошка вздохнула, подложила под локти диванную подушку, удобнее устроилась на подоконнике. Сегодня, как и в тот день, когда она уезжала в пионерлагерь, моросит дождь. Внизу сквозь сизую дымку пузырится раскрытыми зонтиками набережная. Черные пузыри плывут сплошным потоком: люди на велосипедах под зонтиками едут с работы. Зажатые со всех сторон автомобили вежливо гудят - просят велосипедистов уступить дорогу. Залив только угадывается по сплошной серой непроглядной пелене дождя и дыма. И сколько ни лежи на подоконнике, сколько ни смотри - не дождешься, чтобы вдруг очистилась улица и по самой ее середине проехал веселый поезд из автобусов, украшенный флажками, звучащий пионерскими песнями. Милиционер взмахом палочки не прижмет легковые машины к тротуару, не улыбнется, проводив взглядом расплющенные о стекла ребячьи носы. Ничего этого не дождешься. Потому что здесь нет милиционеров, не ходят пионерские поезда, нет пионерских лагерей, как нет и самих пионеров. Это чужая страна, и называется она Швеция. Антошка села, обхватила сомкнутыми руками колени. Чудно! Рассказать своим ребятам, так они не поверят: в таком огромном городе всего один дворец, и тот занят королем, и ребята этой страны понятия не имеют, как здорово звучит песня у пионерского костра, взметающего искры до самых вершин деревьев, и не изведали вкуса печеной картошки, пропахшей дымком, и никогда не слышали пионерского горна, который будит по утрам: "Вставай, вставай, дружок!" А ведь в Москве сейчас на все девять вокзалов шумливыми ручейками стекаются пионерские отряды, и поезда развозят их в самые что ни на есть живописные места страны. По всем железным дорогам изо всех городов бегут, спешат пионерские поезда, и машинист, подъезжая к станции, по старой привычке насвистывает: "Вставай, вставай, дружок!" Антошка даже тихонько взвыла - до того ей захотелось к ребятам и таким вдруг потерянным счастьем представился ей пионерский отряд, лагерь на Азовском море. Как это она раньше не понимала, что все это было чудо, и как это она могла обрадоваться, когда узнала, что отца ее посылают на работу в Швецию и она вместе с родителями отправится за границу. Улетали они в марте 1940 года. Москва запомнилась Антошке нарядной, в сияющих снегах. До Швеции летели шесть часов. Летели над Балтийским морем. Оно лежало внизу серое, стылое, придавленное льдами. Гудели моторы, и Антошке чудилось - они пели: "Прощай, прощай, дружок!" В Стокгольме Антошка с жадным любопытством всматривалась в новый для нее мир. Красивый город, что и говорить, куда ни пойдешь - всегда выйдешь к морю: город расположен на островах, а острова соединены между собой мостами. Был и такой мост, за переход по которому нужно платить деньги. Антошка шагала по нему медленно-медленно и не переставала удивляться, как это мост может принадлежать одному человеку. Ей почему-то представлялось, что на ночь владелец втаскивает мост в огромный сарай и запирает его на большой висячий замок. И незаметно в обиход вошло новое слово "приватный", что значит частный, негосударственный. А Антошка понимала это слово как "несправедливый". Были частные парки, стадионы, театры, школы, больницы и даже леса и проезжие дороги. Разве это справедливо? Все в этой стране было ново, интересно и все же несправедливо. Торговые улицы города были похожи на коммунальные квартиры. Под крышей одного дома множество магазинов. Были магазины большие, в несколько этажей, были и такие, что трем покупателям повернуться негде. И все они зазывали к себе покупателей и хвастались, что в их магазине самые лучшие товары. Зазывали не голосом - это считалось в двадцатом веке неприличным, а яркими световыми фокусами и сказками: "Вы лысый? Это поправимо - употребляйте наш лосьон для ращения волос, и вы обретете пышную шевелюру!", "Мойтесь нашим мылом, и вы станете красивой и загадочной, как кинозвезда Грета Гарбо!", "Только у нас вы можете получить наслаждение от чашки ароматного кофе", "Только в нашем магазине вы можете купить себе элегантный плащ". Антошку возмущало это вранье. В каждом магазине надо было торговаться: выпрашивать, чтобы отдали подешевле. Антошке стыдно было торговаться, она всегда тянула маму за рукав, шептала ей, чтобы она не унижалась, а Елизавета Карповна потом выговаривала, что незачем деньги на ветер бросать, что здесь не Москва и здесь продают "с запросом". Утром Антошка с опаской ходила в лавочку за продуктами. Утром улицы предоставлялись собакам. Это были не какие-то дворняжки, которые без толку гавкали, бросались на прохожих или старались тяпнуть за колесо велосипеда. Нет, по тротуарам прогуливались благовоспитанные псы с медалями на ошейниках. Зимой их закутывали в суконные попоны, а совсем маленьких собачонок хозяйки носили в меховых муфтах. На рынке для этих собак покупали парную печенку, самое нежное мясное филе, в игрушечных магазинах продавались собачьи игрушки, сделанные из твердой резины: кости с кусочком мяса, кошки, птицы, мячики. В этой стране был даже настоящий живой король. Звали его не по имени и отчеству - в Швеции вообще по отчеству никого не зовут, - а просто Густав V. Был принц и принцессы. Антошка читала о королях только в сказках и хорошо знала шахматных короля и королеву, но никогда не думала, что ей придется увидеть живого короля. Однажды Антошка с мамой отправились в королевский дворец. Их туда, конечно, никто не приглашал. Они пошли как экскурсанты, как ходят у нас осматривать в Ленинграде Зимний дворец, Петергоф. Во дворце ничего интересного не было. В длинных залах по стенам стеклянные горки, в них выставлены сервизы и статуэтки - подарки разных королей, а на стенах картины. У входа во дворец шагала стража. Вот это было интересно. Часовые в черной форме и отливающих золотом, блестящих касках походили на древних рыцарей. С длинным ружьем в правой руке, глядя прямо перед собой, они шагали, не сгибая ног в коленях. Антошка поглядывала вокруг - не покажется ли король, но король не появлялся. Несколько дней спустя они гуляли с мамой в Дьюргордене - зоопарке, где собраны птицы и звери, обитающие в Швеции. Навстречу по дорожке шел высокий старик в сером костюме, с теннисной ракеткой под мышкой. Антошку поразили его рост и худоба. Рядом с ним шла молодая женщина в модном спортивном костюме, в туфлях на каучуке. - Это шведский король и принцесса, - шепнула мама. Антошка сначала подумала, что мама шутит. Как? Король без короны и мантии, принцесса в шляпке и в туфлях на каучуке? И никто не кричит: "Да здравствует король!" И никто не падает ниц. Антошка была разочарована. Настоящий король и... теннисная ракетка. Настоящая принцесса и... туфли на каучуке. - Это современный король, - объяснила Елизавета Карповна Антошке, - и сейчас не модно носить на улице корону и мантию. Густав V всю жизнь играет в теннис и никогда не проигрывает. Даже первоклассный теннисист, известный актер Карл Герхард, играет с ним в поддавки. Обыгрывать короля считается неэтичным даже чемпионам, но на эстраде тот же Карл Герхард высмеивает короля за его страх и преклонение перед Гитлером и предупреждает, что в этой игре с фашизмом его величество может проиграть страну. А принцесса - немка и даже плохо говорит по-шведски. Все было необычно и диковинно в этой стране. Даже движение по улицам было по левой, а не по правой стороне. Не только Антошка, но и папа с мамой часто путали левую и правую стороны. Антошка на перекрестках всегда на секунду зажмуривалась и повторяла про себя: "Сначала посмотри направо, потом налево", - а открыв глаза, мотала головой и наугад бежала через улицу. Часто к папе в гости приходили советские инженеры, которые принимали машинное оборудование на шведских заводах. Они тоже рассказывали удивительные вещи. Среди рабочих фашисты имели своих агентов. Честные рабочие старались как можно лучше выполнять советские заказы, а фашисты норовили навредить, подсыпали песок в литье, чтобы станки были непрочные. Казалось, хозяин, который получал от советских заказов большие барыши, должен был поддерживать честных, порядочных работников, а он любезничал с фашистами, потому что выгнать фашистов и остаться один на один с революционными рабочими было еще страшнее. И капиталисты, оказывается, были вовсе не жирные и не пузатые, почти все они занимались спортом, многие мечтали о победе фашизма во всем мире, но были и такие, которые боялись Гитлера и желали, чтобы в войне победила Англия. Все было очень сложно в этом чужом мире! Антошка лежит на подоконнике и смотрит вниз на улицу. Интересно было только первые месяцы, а теперь мучительно хочется домой. Наступило лето, а она сидит дома и учит правила шведской грамматики, мама на кухне гремит кастрюлями и напевает какую-то грустную шведскую песенку. Елизавете Карповне здесь тоже тоскливо. Она врач, а сюда приехала как жена мужа и, чтобы не погибнуть от скуки, стала преподавать английский язык в советской школе. Вместе с Антошкой они решили изучить шведский язык. Сейчас для всех каникулы, а Антошка каждый день зубрит. Антошка смахнула слезинку со щеки, тяжело вздохнула, уткнулась в грамматику, вчиталась в упражнение по диктанту, и вдруг ее одолел неудержимый смех. Она сползла с подоконника и, сидя на полу, читала и смеялась до коликов в животе. - Антошка, что с тобой? - выглянула из кухни Елизавета Карповна. - Что ты за книжку читаешь? - Мамочка, послушай только, какая наша Москва! Ты ничего не знаешь. Умрешь со смеху! - Антошка, захлебываясь, читает: - "Центральная часть Москвы называется Кремль. Башни Кремля украшены звездами и полумесяцами. Вот по улице идет купец, на пальце у него блестит драгоценное кольцо. За ним увязался оборванный цыганенок, он хочет стащить у купца кольцо. Но на выручку к торговцу приходит детектив..." Антошка повалилась на диван, задрыгала ногами. Мама тоже не удержалась от смеха, но строго сказала: - Антошка, брось кривляться, окна открыты, неприлично так громко смеяться. Антошка села на диван, вытерла слезы и так же строго ответила: - А вдалбливать в голову шведским ребятам, что у нас на кремлевских башнях полумесяцы, в Москве купцы и оборванные цыганята, - это прилично? Лучше бы рассказали им про наш Дом пионеров, про Детский театр. - Да, - согласилась мама, - очень плохо здесь знают нашу страну... - И, по-моему, не любят. - Это потому, что не знают. Ведь любишь то, что хорошо знаешь! - Ой, мама! - Антошка обвила руками мать за шею. - Я так хочу домой, к ребятам, в пионерлагерь, в школу. Я не хочу учить шведский язык, хватит с меня английского. Обещаю учиться на одни пятерки, быть образцово-показательной дочерью, каждый день мыть шею... Ну до чего же здесь скучно!.. Мамочка, оставайся ты с папой, а меня отпусти одну: я поеду к тете Люде в Харьков. Писать обещаю каждый день. - Мне самой здесь, Антошка, горше горького. Я скоро потеряю право называться врачом. Ух, как я соскучилась по своей больнице, по белому халату, по Москве, по театрам... СОВЕТСКИЙ ТАНКЕР Антошкин папа - Анатолий Васильевич - не дипломат и даже не журналист, он коммерсант, торгует нефтепродуктами. И Антошка не перестает удивляться - почему ее папа, такой красивый, веселый и умный, выбрал себе самую что ни на есть скучную профессию. Что такое керосин? Просто жидкость и дурно пахнет. Когда-то керосин хоть приносил пользу - не было электричества и в домах горели керосиновые лампы. А сейчас керосин возят только на дачу для керогаза, и всегда от него одни неприятности: в электричку с ним не пускают, кастрюли от него коптятся. Бензин дома тоже не нужен, разве только заправлять папину зажигалку. Теперь бензином даже пятна на платье не выводят, есть другие, более надежные средства. А смазочное масло нужно маме только для швейной машинки, и крохотной масленки ей хватает на несколько лет. Разве приходило в голову какому-нибудь поэту воспеть в стихах бензин, мазут или керосиновую лампу? Пишут о коптилках, лучинах, кострах. Много книг написано о дипломатах, их тонкой хитрости, уме и прозорливости, есть занимательные книжки о разведчиках, а написана ли хоть одна книга о советских коммерсантах? Таких книг нет, потому что неинтересно людям читать о том, как торгуют всяким там керосином. Так думает Антошка. А папа уверяет дочку, что его профессия самая интересная и даже романтическая. Папа влюблен в свое дело. Его письменный стол всегда завален какими-то статистическими справочниками, диаграммами, экономическими газетами на разных языках. В его служебном кабинете, как в генеральном штабе, висит огромная карта Швеции, и на ней красными звездочками отмечены бензиновые колонки и заправочные станции, торгующие советскими нефтепродуктами. На стендах прикреплены пробирки с образцами разных масел, бензинов, лигроинов, солярок. Когда к ним на квартиру приходит хозяин дома господин Графстрем, он почтительно здоровается с Анатолием Васильевичем, величает его генерал-директором и осведомляется, доволен ли генерал-директор квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика окон или полотера. ...Антошка слушает, как жужжит папина электробритва в ванной комнате. Папа бреется и мурлычет мотив старинной комсомольской песни "Мы кузнецы". И, даже мурлыча, фальшивит. Мама с Антошкой всегда потешаются над папиными музыкальными способностями. Мама говорит, что ему медведь на ухо наступил: папа не может отличить вальса Штрауса от похоронного марша Шопена. Правда, по субботам он ходит с мамой на концерт или в оперу, но ходит только для того, чтобы мама отпустила его в воскресенье на рыбалку. При первых же звуках увертюры он засыпает в кресле и оживляется только к концу представления. Но папа очень любит, когда поет мама. Елизавета Карповна знает все песни - и старые комсомольские, и современные - и, когда возится с обедом на кухне, всегда распевает. - Лизонька! - кричит папа из ванной комнаты. - Давай скорей завтракать, я должен поехать принимать танкер. - А может, и нас с собой захватишь? - спрашивает Елизавета Карповна. - У нас с Антошкой свободный день, погода такая славная. Мы бы не помешали тебе. - Что ж, - отвечает папа, - это идея. Вот только стоит ли будить Антошку, она любит поспать. Пусть ее дрыхнет, а мы поедем вдвоем. Антошка с визгом соскакивает с кровати. Умыться и одеться дело недолгое, но вот коса... Антошка наклоняет голову и перекидывает волосы на лицо. Волнистые пряди достают до самого пола. Она нещадно дерет волосы, пока наконец они без задержки проскальзывают сквозь зубья гребенки. Антошка заплетает косу в четыре пряди от самого затылка, конец туго завязывает лентой. Натягивает на себя легкий синий свитер, смотрится в зеркало. Бледная, худая, некрасивая. Правда, брови густые и темные, как крылья ласточки, и ресницы пушистые, а глаза так себе, серые, кошачьи, и правое ухо оттопырено - хорошо еще, что его волосы прижимают. Эх, быть бы такой красивой, как мама! У Антошки ноги уже больше маминых: тридцать шестой размер. Волосы у мамы легкие, светлые, с завитками возле ушей, рот всегда в улыбке, зубы ровные и белые. У Антошки еще не все молочные зубы выпали - прямо срамота, это в тринадцать-то лет! А новые растут широкие, как лопаты. "Чем бы себя украсить?" - соображает Антошка и открывает заветную шкатулку. Эту деревянную шкатулку подарила ей бабушка. На темной поверхности крышки выложен из крохотных разноцветных кусочков дерева затейливый орнамент. В шкатулке хранится до поры до времени тщательно сложенный алый галстук, пионерский значок с тремя язычками пламени, лист бумаги, вырванный из середины тетради с крупной и размашистой надписью по диагонали: "Извини!", ожерелье из ракушек. Это ракушки с Азовского моря, из пионерлагеря. Каждая раковина похожа на крохотный, слегка вогнутый веер. Антошка застегнула на шее ожерелье. Розоватые раковины красиво выделяются на синей шерсти свитера. Анатолий Васильевич торопит. Антошка проглатывает чашку остывшего кофе, бутерброды засовывает под салфетку в хлебницу - чтобы мама не заметила. - Я готова! И вот они в машине. Папа за рулем, Антошка рядом. Мама сидит сзади, опершись подбородком о мягкую спинку переднего сиденья. Выехали за город. Мерно гудит мотор, шуршат шины об асфальт, мимо несутся темные ели, еще голые дубки, березы изумрудным светом молодой листвы освещают лес. Сквозь темные стволы сосен сверкнула спокойная гладь воды. - Дальше пойдем пешком, - сказал Анатолий Васильевич, затормозил машину. Он извлек из карманов спички, зажигалку, сунул все это в ящик рядом с радиоприемником, выбросил пустую коробку из-под сигарет. - Зеркало из сумочки не вынимать, не пудриться - день солнечный, - предупредил он Елизавету Карповну и, подумав, решительно протянул руку: - Дай-ка сюда пудреницу и зеркало. Антошка даже огорчилась. - Это почему же маме попудриться нельзя? - Чтобы какого-нибудь солнечного зайчишку не подпустить в бензин, - ответил серьезно Анатолий Васильевич. - Да и ходить надо осторожно, чтобы, чего доброго, не высечь каблуком искру из камня. Видишь? - показал он рукой на длинный кирпичный забор. Только сейчас Антошка увидела, что вдоль всей стены огромными буквами было написано по-шведски, по-немецки, по-фински и по-русски: "Инте смока!", "Нихт раухен!", "Икке топпакойта!", "Не курить!", "Огнеопасно!!!" Антошка осторожно шагала за отцом по мягкой дороге. - Уже пришвартовывается! - Анатолий Васильевич поспешил вперед. На причале шла напряженная работа. Чайки с громким криком носились над пристанью. Здесь уже был советский консул Владимир Миронович, представители торгпредства. Все с напряжением следили, как к насосной станции медленно подвигалось гигантское плоское судно, с надстройкой на корме, похожее на плоскую серебристую рыбу с огромной головой. На флагштоке развевалось по ветру алое полотнище советского флага. Антошка предполагала увидеть грязное, закопченное, пахнущее нефтью суденышко, матросы представлялись ей перепачканными мазутом, а к причалу величественно подходил белоснежный красавец танкер, и капитан со своими помощниками сверкали белизной кителей и золотом нашивок. Портовые рабочие спускали на причальную стенку толстые круглые подушки из пеньковых канатов. С судном обращались с такой осторожностью, словно оно было хрустальным. - Боятся поцарапать? - спросила Антошка папу. - Нет, оберегают от ударов, чтобы не вызвать искру. От носовой части танкера до надстройки вдоль белой палубы на подпорках тянулись трубы. В остальном палуба была гладкой, как стол, и Антошка подумала, что неплохо бы покататься по ней на велосипеде. Наконец танкер стал неподвижно возле насосной станции. Матрос перекинул на причал деревянные сходни, и первым на палубу поднялся Владимир Миронович. Капитан доложил советскому консулу, что танкер благополучно завершил рейс, что среди команды больных нет, танкер не имеет повреждений и не нуждается в ремонте. Консул познакомил капитана с порядком выхода членов команды на берег. Затем капитан дружески обнял Анатолия Васильевича и сообщил, что притащил четырнадцать тысяч тонн "товара". Антошка видела, как обрадовался отец: он словно получил дорогой подарок. Рабочие уже подтянули с насосной станции на палубу толстый, сморщенный гармошкой шланг и прикрепляли его к широкому раструбу, похожему на раскрытый клюв гигантской птицы, закручивали большие гайки. Капитан гаечным ключом легонько стукнул по трубе, она звонко отозвалась. Анатолий Васильевич следил за дрожащими стрелками манометров. - Пошло! - сказал он. - Нет, - возразил капитан, - еще не в полную меру. - И он снова стукнул по трубе. Звук получился иной - глухой и короткий. - Вот теперь пошло. Анатолий Васильевич представил капитану и его помощникам свою жену и дочь. - Вы теперь на советской территории, - улыбнулся капитан. - Просим быть нашими гостями! Анатолий Васильевич, взяв Антошку за руку, ходил по палубе и объяснял ей устройство танкера. Танкером это судно называется потому, что внутри его оборудованы танки-отсеки, в них заливаются керосин, бензин, масла. У танкера двойное дно и стены, он непотопляем. И в белый цвет окрашен не просто для красоты, а чтобы его меньше нагревало солнце, и вдоль палубы на стойках протянуты трубы: они орошают палубу морской водой и охлаждают ее. Все против огня. Пустые пространства внутри танков, которые остаются после залива нефтяных продуктов, заполняются густым дымом: он, как подушка, прижимает жидкость, чтобы она не плескалась и не выделяла газ. Гудят насосы. По толстым трубам-артериям из танков откачивается нефть и гонится по тонким трубам в огромные серебристые баки-нефтехранилища, укрытые под густыми елями на опушке леса. По трубам переливается нефть, добытая советскими тружениками, доставленная сюда советскими моряками, чтобы дать пищу шведским фабрикам и заводам, тракторам и самолетам, автомобилям и моторным судам. За эту нефть шведы отправят в нашу страну машины и станки, речные суда и шарикоподшипники, изготовленные из знаменитой шведской стали. - Хорошее дело - вот такая торговля между странами, - заметил Анатолий Васильевич. - Доброе дело, - отозвался капитан. И Антошка подумала, что совсем не плохая профессия у ее отца и вовсе даже не скучная. Капитан показывал консулу и Елизавете Карповне свое хозяйство. Он вынул из кармана белоснежный платок и провел им по трубам - на платке не осталось ни пылинки. Елизавета Карповна невольно вспомнила хирурга своей больницы, который, приходя утром на работу, тоже проверял рукой, обернутой белой марлей, все уголки, проверяя стерильную чистоту хирургической. - Ну, а теперь прошу в кают-компанию на завтрак, - предложил гостям капитан. Поднялись по трапу наверх, из узкого коридора вошли в просторную комнату. Солнце, прорвавшись в квадратные иллюминаторы, зажгло разноцветные звездочки на бокалах и вазах. Кок в белом накрахмаленном халате и в колпаке внес блюдо с пирогом. Антошке положил на тарелку кусок, которого хватило бы на несколько человек. Это был пирог с капустой и яйцами. - С благополучным прибытием! - поднял бокал Владимир Миронович. Антошка отпила из крохотной рюмочки шампанское и принялась за пирог. - Ой, как вкусно! Лицо кока расплылось в улыбке. - Моя бабушка пекла точь-в-точь такую кулебяку, только резала ее маленькими кусками. Коку, наверно, не понравилось сравнение его искусства с бабушкиным пирогом, и папа это понял. - Такие пироги пекут только на флоте, и никакие бабушкины кулебяки не могут состязаться с флотскими пирогами, - сказал он. Антошка поняла, что допустила оплошность. Она сама удивилась, как этот огромный кусок пирога исчез с тарелки. - Погода вам благоприятствовала? Море было спокойно? - спросил Анатолий Васильевич. - Погода была отличная, но на море неспокойно, - нахмурился капитан. - На Балтике что-то подозрительное происходит. Корабли, которые мы встречали, не отвечали на приветствие, не обнаруживали своей национальной принадлежности. Особенно большое движение кораблей ночью из Германии в Финляндию. Немцы, видно, что-то затевают. - Капитан взглянул в широко раскрытые глаза Антошки и поспешил переменить тему: - Рейс мы провели блестяще, сэкономили горючее, пришли раньше срока. Он поднял бокал, чтобы произнести тост, но тотчас поставил его на место и стал внимательно разглядывать. Уровень вина в бокале чуть покосился. - Судно дает крен, - сказал он, обращаясь к своему помощнику, - переключите откачку на правый борт. Антошка обежала взглядом бокалы: все они словно наклонились набок. Но прошло совсем немного времени, и уровень выпрямился. - Я имею поручение от нашего полпреда Александры Михайловны Коллонтай, - сказал на прощание Владимир Миронович, - пригласить членов вашей команды, свободных от вахты, сегодня на дружескую встречу с советской колонией. - Большое спасибо. Спускались на платформу насосной станции уже по круто лежащим сходням. Освобождавшийся от груза танкер поднимался из воды. На манометрах напряженно дрожали стрелки, отсчитывая тысячи тонн выкачанной нефти. Над шведской землей по трубам-артериям бежала советская нефть, несла людям свет и тепло. БЕЛАЯ РАКОВИНА - Мы имеем время, чтобы поехать посмотреть нашу новую колонку, - сказал Анатолий Васильевич. Выехали на шоссе. Мчались мимо богатых вилл, спрятавшихся в пышной зелени садов, затем миновали большой дачный рабочий поселок. Анатолий Васильевич притормозил машину, чтобы Антошка и Елизавета Карповна могли получше рассмотреть дачи рабочих. Каждая величиной чуть больше газетного киоска, и вокруг каждой - крохотный огород. Дачный поселок был похож на город лилипутов. Дальше дорога пролегала среди густого прохладного леса. Теплый, душистый воздух завихрился в ветровое окно. - Подними стекло, простудишься, - попросила мама. Антошка послушна. Ей нравится мчаться сквозь леса на машине, когда за рулем папа и мамино лицо совсем близко и волосы ее щекочут щеку. Папа чуть поднимает и опускает носки ног, регулирует скорость, руки спокойно и почти неподвижно лежат на черной блестящей баранке и энергично перехватывают руль на поворотах. Анатолий Васильевич пошарил рукой по карманам. - Вот досада - забыл купить сигареты, придется еще потерпеть, до населенного пункта далеко. И Антошке, которая не выносит табачного дыма, тоже досадно: ей хочется, чтобы всем было хорошо, и отец, если уж он так привык, пусть себе курит. Дорожный знак показывает, что впереди развилка и крутой спуск. Анатолий Васильевич притормозил машину, остановил у большого рекламного щита, достал дорожную карту. Антошка рассматривала рекламу. В огромный красный круг вписан белый, и посередине надпись: "Стандард ойл". Это реклама американской нефтяной компании. - Нам ехать прямо, - говорит Анатолий Васильевич, ведет машину на мост, перекинутый через русло полувысохшей речушки. На противоположном берегу рядом с маленьким белым домиком на фоне кудрявых лип возвышалась красная колонка, увенчанная огромной белой раковиной. На домике яркая голубая вывеска: "Кафе "Райский уголок". - Действительно, райский уголок, - говорит мама, - здесь мы, наверно, достанем сигареты. - Ничего привлекательного не нахожу, - недовольно пожимает плечами Анатолий Васильевич, - но сигареты купить придется. На шум автомобиля из дома выбежал человек в синем комбинезоне. На нагрудном кармане его вышита белая раковина. - Добрый день, господа! - распахнул он дверцу машины. - Заверните в наш уголок, подкрепитесь с дороги чашкой кофе, тем временем мы помоем вашу машину, зальем ее первоклассным бензином. При разговоре у человека в комбинезоне двигались мускулы только правой стороны лица; левая сторона, обезображенная глубоким шрамом, идущим от переносицы через всю щеку, оставалась неподвижной. - Благодарю, мне нужна только пачка сигарет "Норд", - коротко бросил Анатолий Васильевич. - Вы, как видно, иностранцы, - продолжал хозяин "Райского уголка", - и я должен предупредить вас, что на много миль впереди вы не найдете хорошего бензина. - Через три мили будет советская колонка, - многозначительно сказал Анатолий Васильевич, расплачиваясь за сигареты. - Она уже не действует, и на русском бензине вы далеко не уедете. Анатолий Васильевич прикоснулся пальцами к полям шляпы, захлопнул дверцу и включил газ. - У нас с этим рабочим почти одинаковая форма - синяя с белыми ракушками, - засмеялась Антошка. - И вовсе не одинаковая, - возразил Анатолий Васильевич. - Твоя форма - красный пионерский галстук, а у него на груди - фирменный знак нефтяной акулы "Шелл". - "Шелл" и "Стандард" - папины конкуренты. Как ты этого не понимаешь? - заметила Елизавета Карповна. - Папе даже пейзаж не понравился: он испорчен шелловской колонкой. Анатолий Васильевич не ответил. Он швырнул в открытое окно окурок и стал насвистывать "Кирпичики" - верный признак, что у него испортилось настроение. Антошка выждала, пока отец перестанет насвистывать свою несносную песенку, и спросила: - Пап, ты мне объясни, пожалуйста, за что ты не любишь "Шелл" и "Стандард". Они торгуют, как ты говоришь, нефтепродуктами, и ты торгуешь. А каждый покупает у того, у кого он хочет. Что же ты им завидуешь? Анатолий Васильевич криво усмехнулся, а Елизавета Карповна просто возмутилась - как это могла прийти дочери такая дикая мысль! Отец чуть сбавил газ. - Завидую? Не то слово! Завидовать можно хорошему, достойному уважения. Да, я хочу, чтобы люди побольше покупали нашего бензина, нашего керосина, наших масел. Все это нам на пользу, но дело не только в этом. Анатолий Васильевич не отрывал глаз от дороги, и Антошка, слушая отца, как-то сразу поняла, что и в торговле все не так просто, если имеешь дело с мировыми акулами, которые войнами, подкупами, обманом захватили нефтеносные земли и стали хозяевами мирового нефтяного рынка. "Шелл" и "Стандард" захватывали нефтеносные источники, порабощали страны, где эти источники находились, участвовали в походе против нашей молодой республики, мечтали захватить и наши нефтяные запасы. И впервые потерпели поражение. Советская Республика отбила атаки всех мировых хищников, восстановила хозяйство, и вот на мировой рынок вышел наш советский "Нефтесиндикат". Он не захватывал чужих нефтеносных земель, не устраивал государственных переворотов, не подкупал правительства, не превращал людей в рабов. Чего только ни делали капиталисты, чтобы не дать Советскому Союзу торговать с другими странами, - ничто им не помогло. На советских торговых представителей клеветали, их арестовывали, а бывали случаи - и убивали из-за угла. Но товары, изготовленные советскими людьми, говорили сами за себя, и за границей стали убеждаться в том, что Советский Союз честно выполняет свои обязательства. Антошка слушала, и шелловская раковина теперь вовсе не казалась ей уже такой нарядной и красивой, как сперва. Анатолий Васильевич замолчал и, погруженный в свои думы, казалось, не замечал ни прекрасных пейзажей, ни того, как основательно пригревает июньское солнце. Из задумчивости его вывел жалобный голос Антошки: - Ой, пап, жарко, мне хочется пить. Почему я не захватила с собой воды? - Не беспокойся, у нас в багажнике несколько бутылок лимонада. Потерпи, скоро приедем, - сказала Елизавета Карповна. - Давайте передохнем в лесу, на свежем воздухе, - сжалился над дочкой Анатолий Васильевич. Он выбрал тенистое место вблизи от дороги, съехал на зеленую поляну, заглушил мотор. В наступившей тишине послышалось пение птиц. Анатолий Васильевич расправил затекшие ноги и с наслаждением растянулся на прохладной траве. Елизавета Карповна откупорила лимонад, разлила в целлулоидовые стаканчики. Антошка выпила лимонад, осмотрелась кругом и ахнула: в густой траве под кустами, как белые звезды, сверкали ландыши. Она раздвинула ветви орешника. Вокруг небольшой рыжеватой кочки покачивались на стеблях красивые белые колокольчики. Не успела Антошка протянуть руку, как вдруг кочка взмахнула крыльями и с громким писком пролетела мимо Антошкиного лица, а на том месте, где была эта кочка, оказавшаяся птицей, заковыляли маленькие буро-серые цыплята. Без труда поймала она четыре комочка и ладонями прижала к груди. Под ее пальцами колотились маленькие сердечки. - Смотри-ка, что я поймала! - показала Антошка отцу свою находку. - Это называется поймала? Перепелята еще не умеют летать. Слышишь, как тревожно кричит их мать, вот она совсем близко. Она хочет, чтобы ты оставила ее детенышей и побежала за ней. Она отвлекает опасность на себя. - Анатолий Васильевич снял с плеча ремешок с фотоаппаратом. - Стой спокойно. Сфотографирую на память. Антошка прижала цыплят к лицу. Отец щелкнул затвором. - А теперь отнеси их на место, хотя я не знаю, признает ли их мать - от них пахнет твоими руками. Антошка отнесла цыплят под куст, но они не хотели сидеть на месте и разбегались. Перепелка продолжала метаться по кустам и отчаянно пищала. Девочка отошла подальше и притаилась за деревом. Цыплята сбежались к перепелке, и она, ныряя в густой траве, повела свой выводок в другое, более безопасное место. Анатолий Васильевич взглянул на бензиномер - стрелка клонилась к нулю. - Боюсь, что не дотянем до колонки, придется пройти около километра пешком. А пока поедем. И действительно, через некоторое время мотор зафыркал, зачихал и заглох. Оставив машину на обочине дороги, пошли через лес пешком. В шум леса вплелся равномерный гул, словно за лесом кто-то дышал - большой и сонный. - Море шумит, - сказал Анатолий Васильевич. - Теперь недалеко. Вскоре сквозь поредевшие деревья сверкнуло море. Песок под ногами становился глубже. Антошка вспомнила Азовское море, в котором сейчас купаются ребята, и у нее опять защемило сердце. Возле дороги из зарослей цветущей сирени выглядывал угол крыши с красной трубой. Казалось, что дом засунули в огромный букет сирени. - Что же это такое? - озабоченно воскликнул Анатолий Васильевич. - Где же наша колонка? Он прибавил шагу. Елизавета Карповна и Антошка еле поспевали за ним. Завернули за угол дома. На площадке, подмяв под себя куст сирени, лежала колонка. На боках у нее были большие вмятины, красная эмаль облупилась. К поверженной колонке вела широкая чешуйчатая колея. Молодой человек в синем берете, сидя на корточках, старательно стирал мокрой тряпкой знаки фашистской свастики, которыми была испещрена красная эмаль. Он не сразу заметил подошедших. - Добрый день, господин Свенсон, - приветствовал его Анатолий Васильевич. - Что тут произошло? Свенсон поднял голову и узнал советского генерального директора. - О, день совсем не добрый, господин генерал-директор. Беда! Это дело рук "Шелла", - погрозил он кулаком в сторону дороги, - и наших фашистских молодчиков. Анатолий Васильевич снял шляпу, вытер платком вспотевший лоб. Антошка испуганными глазами смотрела на следы погрома: смятые ведра, битые стекла, раздавленные цветы. Свенсон предложил сесть на скамейку под кустом сирени и, вздохнув, начал свой сбивчивый рассказ. - С первых дней работать было трудно. Я стал получать анонимные письма, с угрозами и требованием закрыть колонку и убираться восвояси. Но не обратил на это внимания - мало ли завистников на свете? На прошлой неделе отправился к местным рыбакам, у них есть моторные лодки. Принес им образцы нашего, вернее, вашего советского тракторного керосина. Просил испытать. Через два дня рыбаки один за другим стали приходить за керосином. Позавчера был у шоферов, которые работают поблизости на строительстве консервного завода. Объяснил им, что на советском бензине ездить выгодно, что мотор любит советский бензин и работает на нем, как здоровое сердце: меньше тарахтит, дольше служит. Вчера вечером я, как всегда, запер колонку, спустил собаку. Мы с женой сели ужинать и мечтали о том, что в одной из наших комнат откроем кафе. Спорили, как назвать его, какие газеты выписать. Спать легли поздно. Разбудил меня страшный грохот. Я вскочил с кровати, быстро накинул на себя что-то из одежды и выбежал на крыльцо. Ночи сейчас светлые, видно как днем. У крыльца лежала моя овчарка - мертвая. Вижу, выезжает задним ходом грузовик. Я побежал следом, кричу: "Стой!" Но грузовик развернулся, дал полный ход и скрылся. Номера на машине не было. Возвращаюсь обратно и вижу - все хозяйство разворочено. Я огородил колею, чтобы полиция разобралась, чья это была машина. Но уверен, что виновного они не найдут. - Да-а, - ероша на голове густые кудри, сказал Анатолий Васильевич. - Почему же вы решили, что это дело рук "Шелла"? - Больше некому. Раньше в этом районе торговал только "Шелл", все - и рыбаки и шоферы с консервного завода - заправлялись у него. Недавно ко мне приходил агент шелловской колонки, бандит и фашист, его вся округа знает, у него еще шрам такой через всю щеку. Анатолию Васильевичу стало понятно, почему владелец "Райского уголка" предупредил, что советская колонка не работает. - Ну-ну, что же он от вас хотел? - Спрашивал, как идет торговля, и предлагал перейти на работу к "Шеллу", говорил, там платят больше, а за каждого клиента, которого я приведу с собой, обещал особое вознаграждение. Я, конечно, выпроводил его. Анатолий Васильевич зорко посматривал на Свенсона. Швед был не только огорчен, но и чем-то смущен. - Теперь вы, видимо, откажетесь торговать советским бензином? - спросил Анатолий Васильевич. - Пойдете к "Шеллу", там спокойнее. Шелловским колонкам не угрожает разбой с нашей стороны. - Что вы, господин директор! Если вы сами от меня не откажетесь за то, что я советское добро не сумел сохранить, я буду и дальше работать. - Свенсон вздохнул. - Вот только собаку мою они отравили. Надо покупать новую, да позлее, а не такую доверчивую, как эта. - Ну, в этом мы вам поможем, - успокоил Анатолий Васильевич. К заправочной станции подъехал грузовик. Плотный пожилой шофер открыл дверцу машины и свистнул. - Это что же, фашисты поработали? - По почерку видно, - кивнул головой Свенсон на разбитую колонку. - Пока не приведем хозяйство в порядок, придется тебе к "Шеллу" податься. Но запомни, на советском бензине дальше уедешь. Правда, у русских он не такой прозрачный, как у "Шелла", но зато в нем серы нет. - В советском бензине крови нет - это главное, - возразил шофер. - Ты мне накачай бензин прямо из резервуара, вон у тебя и мера есть,- показал шофер на канистру. - И других не отваживай, а после работы мы приедем и поможем все на место поставить. Советская колонка должна работать. К станции стали подъезжать шоферы. Они шумно негодовали, видя результаты погрома. Антошка с мамой, взявшись за руки, сидели на скамейке и слышали весь разговор. Антошка отстегнула ожерелье из ракушек и украдкой, чтобы не заметили шоферы, сунула его в карман. Ракушки с Азовского моря были тут ни при чем, но ей не хотелось, чтобы эти добрые люди увидели у нее на шее белые раковины, похожие на фирменный знак "Шелла". НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ПРОГУЛКА Не часто выпадает человеку удовольствие провести целый день в море, на большой парусной яхте, устроить на острове пикник, вдоволь поиграть в волейбол, пошуметь и без оглядки посмеяться среди своих людей, без посторонних глаз. День обещал быть интересным и веселым. Антошка шагала с папой и мамой по тихим, еще сонным улицам Стокгольма и с удовольствием ощущала на плече ремешок от сумки, в которую был уложен новехонький купальный костюм и резиновая шапочка, а в сетке покачивался волейбольный мяч. С моря дул прохладный ветер, и Антошка, придерживая на голове панаму, мечтала вслух: - Как мне хочется, чтобы сегодня на море разыгралась буря - целых двенадцать баллов... - Многовато, - перебил, смеясь, папа. - Я хочу, чтобы море грохотало и бушевало и чтобы мы к вечеру пристали к необитаемому острову и провели там несколько дней. - Нет, буря вовсе не обязательна, - возразила мама. - Ну что-нибудь такое, о чем можно будет рассказать ребятам, какое-нибудь необыкновенное приключение, - не унималась Антошка. Через месяц они с мамой уедут в Москву. Так решено на семейном совете. "Иначе Антошка без сверстников, без настоящей школы здесь одичает", - сказала мама. И мама стосковалась по белому врачебному халату, по своей больнице. Папа останется здесь пока один. Город словно спал. Все магазины по воскресеньям закрыты, и только по дорогам, ведущим за город, тянулась бесконечная вереница велосипедистов с рюкзаками за плечами, люди ехали за город отдыхать в прохладных лесах, на берегу озер. - Мы с тобой будем плавать вперегонки, - предложила Антошка папе. - Согласен, но давай договоримся с мамой, чтобы она нас не компрометировала и не кричала бы: "Не заплывайте далеко, утонете". - Боюсь, что ваши соревнования не состоятся! - смеялась мама. - Папа просидит с удочками и смотает их, когда яхта будет готова к отплытию. Навстречу по пустынной улице стремительно шагал мужчина. Полы пальто развевались от быстрой ходьбы, тени от каштанов плясали по его лицу. Антошкин папа остановился. - Господин Кляус! Куда вы так спешите? Уж не на рыбную ли ловлю? Кляус замедлил быстрый ход, рубанул рукой вверх и хрипло прокричал: - Хайль Гитлер! Антошкин папа добродушно рассмеялся: - Ну, это уж слишком! С каких это пор я стал вам товарищем по вашей партии? Кляус сощурил большие серые глаза, и что-то злобное, торжествующее мелькнуло в них. Скороговоркой, словно отдавая команду, он сказал какие-то немецкие фразы, затем снова вскинул руку, еще громче крикнул: "Хайль Гитлер!" - и помчался дальше. Антошкин папа посмотрел ему вслед и пожал плечами. - С ума, что ли, спятил? Отлично говорит по-русски, а сейчас забормотал по-немецки, и это фашистское приветствие... - Кто он? - спросила Елизавета Карповна. - Работник германского торгового представительства, часто бывает в нашем торгпредстве, хорошо говорит по-русски. Позавчера схватил меня за пуговицу пиджака и целый час убеждал, что пакт о ненападении связал Германию и Советский Союз на вечные времена, а потом принялся доказывать, что национал-социалистская партия и коммунистическая добиваются одних и тех же целей. Я еле спас свою пуговицу и ответил ему, что деловые отношения и государственные пакты - одно, а цели у наших партий разные. - Противный тип, - с презрением сказала Антошка. - Как он смеет лезть со своим "хайльгитлером"? - Может, выпил лишнее, - махнул рукой папа. - Черт с ним! Завтра придет извиняться. - Он что-то говорил о Гитлере и России, - сказала мама, - но что именно, я не могла разобрать. - Наверно, о пламенной любви Гитлера к России,- насмешливо сказал отец. С улицы Карлавеген свернули на Виллагатан. В этот ранний час Виллагатан была самой оживленной. На этой улице был дом представительства Советского Союза, и советские люди с детьми, празднично одетые, шли к своему дому, где был назначен сбор. Малыши тащили надувных резиновых крокодилов, черепах, сачки для ловли бабочек. Мужчины запаслись удочками и спиннингами; у одного на руке болталось ведро для будущей ухи; женщины несли в плетеных корзиночках бутерброды, консервы, лимонад. Предстоял веселый праздник всей советской колонии. Небольшой четырехэтажный дом Советского полпредства на Виллагатан стоит в окружении высоких тополей. На фронтоне здания в лучах солнца сверкает квадратная медная доска с выгравированным на ней гербом Советского Союза и надписью: "Полномочное представительство Союза Советских Социалистических Республик". Еще на тротуаре, перед самой калиткой полпредства, человек стоит на шведской земле, но достаточно ему сделать один шаг, переступить за калитку, и он уже на советской земле, где действуют советские законы, куда без приглашения и разрешения не может ступить никто из посторонних. Это кусочек советской земли, особенно дорогой и почитаемой на чужбине. Дом Советского полпредства с двором и палисадником экстерриториальны, то есть неприкосновенны, и кажется, что здесь и солнце светит по-иному, и воздух другой... Советские люди заполнили дворик полпредства. Со второго этажа сквозь закрытые окна пробивался дробный стук пишущей машинки. Какая-то срочная работа была в этот ранний час у полпреда. Наверное, Александра Михайловна Коллонтай диктовала какую-нибудь докладную записку и спешила закончить ее, чтобы вместе со всей советской колонией отдохнуть в этот погожий июньский день. Уборщица полпредства Анна Федоровна унимала ребятишек. "Тсс, тише вы, всю Швецию разбудите! Не думайте, что раз вы на экстерриториальном дворе, так вас за забором не слышно". Слово "экстерриториальный" Анна Федоровна произносила четко, и звучало оно особенно торжественно и значительно. Женщины допытывались, чем Анна Федоровна моет окна, - стекла сверкают на солнце, как хрустальные. "Известно чем, - отвечала она, - руками, ну, а в воду добавляю нашатырный спирт и протираю мягкими льняными тряпками. Как же иначе - ведь это не какое-нибудь там буржуйское, а Советское представительство. Наш дом должен сиять!" - говорила она, оглядывая любовным хозяйским глазом сверкающие медные ручки и гранитный цоколь здания, вымытый накануне мылом и щетками. Анна Федоровна была первой певуньей в советской колонии, но пела редко, чаще мурлыкала себе под нос, убирая по утрам комнаты полпредства. "Голос у меня очень сильный, ему нашей экстерриториальности мало", - говорила она и мечтала в день отдыха где-нибудь в открытом море на яхте отвести душеньку, перепеть все "страданья". Окно, за которым стрекотала пишущая машинка, распахнулось, и выглянула Александра Михайловна Коллонтай. - Товарищи, прошу зайти ко мне в приемную. Всех, всех - и женщин и детей. - Голос полпреда звучал как-то странно: обычно Александра Михайловна здоровалась со всеми, каждого малыша окликала по имени, спрашивала, все ли здоровы, у всех ли хорошее настроение... ...На втором этаже - рабочий кабинет полпреда и приемные комнаты. Дежурный пригласил всех в голубую гостиную. Здесь действительно было все голубое: и обтянутая атласом мебель, и пушистый ковер, и портьеры. Над белым роялем висел портрет Александры Михайловны, написанный в синих тонах. По стенам картины, в которых много синего неба, воды и прозрачного голубого воздуха. Все с тревогой смотрели на высокую двустворчатую дверь, ведущую в кабинет полпреда. Александра Михайловна вышла стремительной походкой. Антошка отметила, что синие глаза Александры Михайловны были сегодня совсем темные, рука теребила цепочку от лорнета. Александре Михайловне шел семидесятый год, но Антошка, которой даже тридцатилетние женщины казались очень пожилыми, Александру Михайловну не считала бабушкой. Было в этой невысокой улыбчивой женщине особое обаяние, которое влекло к ней сердца детей и стариков, мужчин и женщин. "Ленинская школа у Александры Михайловны, потому и любят ее", - говорила Елизавета Карповна, которая часто заходила к ней, чтобы послушать сердце, измерить давление и просто по душам поговорить. Но сейчас Александра Михайловна была иная - строгая и сильная - и показалась Антошке высокого роста. Коллонтай подошла к столику и тяжело оперлась на него. Ей предложили стул, но она покачала головой и обвела собравшихся внимательным взглядом больших синих глаз, в которых притаилась тревога. - Дорогие мои, - начала она и сделала длинную паузу. Елизавета Карповна поняла, что Александра Михайловна справляется сейчас с сердечным приступом. Красные пятна зардели на ее щеках и шее. Елизавета Карповна сделала движение к ней, но Александра Михайловна уже оправилась, выпрямилась и продолжала: - Товарищи дорогие, беда разразилась над нашей Родиной... В зале наступила такая тишина, что зазвенело в ушах. - Сегодня на рассвете фашистская Германия совершила злодейское нападение на нашу страну. По всему фронту, от Балтики до Черного моря, идут бои. Германская авиация бомбардировала наши аэродромы, города и деревни. Наш народ понес первые жертвы. Антошка прижалась к отцу. Все не отрываясь смотрели на своего полпреда и хотели по ее лицу, по движению пальцев, по тону ее голоса узнать больше, чем она сказала. - Да, - словно отвечая на мысли людей, продолжала Александра Михайловна, - мы выстоим, мы победим - не победить мы не можем, но борьба будет тяжелая, и победа теперь зависит от усилий каждого советского человека. Заплакали малыши - почувствовали тревогу взрослых. Потом стали выступать. Говорили коротко и гневно. Зашелестела бумага. Мужчины, словно сговорившись, что-то писали в блокнотах, притулившись на подоконниках, разложив листки на рояле или просто приложив их к стене. И все протягивали свои листки Александре Михайловне. Это были заявления о посылке на фронт. Коллонтай знаком руки остановила их. - Мы здесь тоже на фронте, и наша работа здесь очень нужна Родине. Встревоженные бедой люди пытались уяснить себе и размеры опасности, и кто будут нашими друзьями в этой войне, и кто пойдет против нас вместе с фашистской Германией. Александра Михайловна объяснила обстановку. Западный сосед Швеции - Норвегия вот уже полтора года оккупирована немцами. Норвежский король Хокон VII и правительство эмигрировали в Англию. Немцы нашли в Норвегии уголовника и авантюриста Квислинга и сделали его "премьер-министром". Восточный сосед Швеции - Финляндия, очевидно, выступит на стороне Германии. Сама Швеция будет придерживаться своей старой политики нейтралитета, то есть не примет участия в войне ни на чьей стороне. Может ли Германия оккупировать Швецию? Едва ли. Все силы гитлеровцев брошены против Советского Союза, и вряд ли у них найдется тридцать лишних дивизий, чтобы направить против шведов. Как поведут себя Англия и Америка? Будем надеяться, что они станут нашими союзниками. Англия уже около двух лет находится в состоянии войны с Германией, ее народ сильно пострадал от фашистских бомбардировок. - В городе сейчас поползут слухи, самые невероятные, - предупредила Коллонтай, - буржуазные газеты будут полны лживых сообщений. Не поддавайтесь панике, друзья, ведите себя с достоинством. Я каждый день буду информировать вас. Слушайте московское радио. Александра Михайловна ушла к себе в кабинет. Люди не расходились. Сердце у Антошки гулко билось. Война - это страшно! Но взрослым свойственно преувеличивать опасность. Неужели они не понимают, что Красная Армия встанет сейчас грозной стеной на пути врага?.. Пионервожатый Костя не раз объяснял им в школе, что, если фашисты попробуют сунуть свой поганый нос в наш советский огород, мы им так ответим, что от них одна пыль останется. А то нет? Пытались же четырнадцать держав уничтожить молодую Советскую Республику - не вышло. А тогда и оружия было мало, и не все сознательные были. А сейчас каждый комсомолец будет Чапаевым, а оружия у нас ого-го-го! А у фашистов что? На геройские подвиги они не способны, и оружия больше нашего у них быть не может. Это факт! Напрасно беспокоятся люди. Антошка твердо знает, что Красная Армия одолеет гитлеровские полчища, и очень скоро. А германские рабочие? Они должны восстать и смести фашизм так же, как русские рабочие в Октябрьскую революцию смели царизм. Может быть, в Берлине уже идут баррикадные бои. Пройдет неделя, две, и Гитлер отдаст ключи от Берлина главнокомандующему Красной Армии. Ведь были даже в древности такие случаи. Уж что-что, а по истории у Антошки всегда была пятерка. Но ведь и Александра Михайловна историю не хуже Антошки знает. Почему же она так встревожена? Почему она говорит, что война будет трудной? И у всех взрослых лица такие суровые и напряженные. Может быть, высказать им свои соображения? Но кто будет слушать ее, девчонку? Расходились из полпредства поздно вечером. Продавцы газет визгливо выкрикивали новости о победном марше гитлеровских войск в России, люди расхватывали вечерние газеты. Сияли, подмигивали яркие огни рекламы. Из ресторанов неслись звуки джаза. НОЧНОЙ ДИКТАНТ Недели шли за неделями. Прошло уже три месяца, а война все не кончалась. Советское радио каждый день сообщало одно и то же: "Ожесточенные бои с противником идут на всех фронтах". А где эти фронты? Некоторые шведские газеты не раз сдавали немцам и Москву и Ленинград. Этому, конечно, никто не верил. Сегодня Совинформбюро сообщило, что "бои идут под Киевом". Вот куда уже фрицы докатились! Все не так просто, как говорил пионервожатый Костя. Анатолий Васильевич уходил каждый день на работу, но через два-три часа хмурый возвращался обратно. Торговля со Швецией прекратилась, колонки, продававшие советские нефтепродукты, закрывались одна за другой. Антошка осаждала отца вопросами: почему Гитлер побеждает, почему наши не дадут им как следует, почему не восстают германские рабочие? Отец терпеливо объяснял: немцы напали на нашу сарану внезапно, у них больше оружия - они захватили все европейские страны, военные заводы всей Европы работают на гитлеровскую армию. Швеция хотя и не воюет, но вся ее руда идет тоже в Германию. У фашистской Германии есть союзники: Италия, Финляндия, Венгрия, Румыния, Испания. Гитлер распоряжается солдатами этих стран, как своими собственными. У нас, по совести говоря, нет еще настоящих союзников - государств, которые бы с оружием в руках сражались против фашизма. Самые верные и надежные союзники - это трудовые люди во всех странах. Они поднимаются на борьбу, но нужно время, чтобы они сорганизовались, вооружились. Мы ведем борьбу в одиночку, своими силами. А кто поднимет германских рабочих на борьбу? Товарищ Тельман, большинство коммунистов заключены фашистами в тюрьмы. Анатолий Васильевич теперь уже не насвистывал "Мы кузнецы" и даже в плохом настроении не напевал "Кирпичики". Он о чем-то все время усиленно думал, шагая из угла в угол по комнате, потирая виски. По ночам просиживал за статистическими справочниками, что-то высчитывал, составлял таблицы. "Чем заняты все время твои мысли?" - спросила его как-то Елизавета Карповна. "Подсчитываю возможные запасы нефтепродуктов гитлеровцев", - ответил он и объяснил, что у Германии нет своей собственной нефти, а награбленные и накопленные накануне войны запасы не пополняются, а истощаются. Нефть - это самый слабый участок германской военной машины, и каждый взорванный склад нефтепродуктов наносил бы чувствительный удар по боеспособности гитлеровцев. "Уж я-то знаю, как обнаружить нефтехранилища, как к ним подобраться. А партия, Лизонька, призывает, чтобы у гитлеровцев земля горела под ногами. И она будет гореть. Будет!" Елизавета Карповна знала характер своего мужа и понимала, чего он добивается, посылая в Москву телеграмму за телеграммой с просьбой разрешить ему выехать. Однажды он явился домой оживленный. Обнял одной рукой Антошку, другой маму и сказал, что ему наконец-то разрешили вылететь в Москву. - А мы? - в отчаянии воскликнула Антошка. - Вы с мамой пока останетесь здесь. Место на самолете получить очень сложно. При первой возможности вы тоже отправитесь в Москву... Отец улетел темной ночью, улетел в Англию, а как он будет добираться до Москвы - никто не знал, и Елизавета Карповна с Антошкой жили в постоянной тревоге. Учеба в школе продолжалась, но Антошка учила уроки скрепя сердце, учила только для того, чтобы не огорчать маму, которая в ожидании известий от отца осунулась, побледнела. Наконец в октябре от Анатолия Васильевича была получена коротенькая телеграмма из Москвы: "Прибыл благополучно. Целую". И все. Письма и газеты из Советского Союза перестали прибывать с первых же дней войны. Московское радио заглушалось немецкими трещотками, и слушать его можно было только глубокой ночью. А советским людям позарез нужно было знать правду, как обстоят дела на фронте, как живет и борется родная страна. Ночью в советском пресс-бюро включались два радиоприемника, и члены советской колонии, дежуря по очереди, ловили вести из Москвы, записывали сводки Совинформбюро. Сводки перепечатывались на машинке, вывешивались во всех служебных помещениях. Потом стали выпускать бюллетень советских новостей и печатали его на ротаторе. Не только советские люди, пусть и шведы знают правду о нашей стране, знают из советских источников, а не по немецким лживым сообщениям. Советское полпредство стало выпускать бюллетень на шведском языке и на английском. А источник информации один - радио. Сегодня у Антошки ночная вахта. Она дежурит напарником с военным атташе Николаем Петровичем. Они будут сидеть в разных комнатах и записывать одну и ту же передачу, а потом сверять. Николай Петрович шагает по комнате, курит одну папиросу за другой. Как всегда, молчаливый, непроницаемый, и Антошка его побаивается. Николай Петрович представляет в Швеции Красную Армию, поэтому его должность и называется военный атташе. Обычно он ходит в штатском костюме, но иногда появляется в полной форме полковника Красной Армии с орденом Боевого Красного Знамени на груди. Этим орденом он награжден за геройские подвиги в гражданской войне. Надевает он военную форму только тогда, когда едет по делам в шведское министерство обороны, на военный парад или на маневры шведской армии. Когда Советский Союз закупает военные материалы, то переговоры о закупке ведет военный атташе, и он же наблюдает за тем, как выполняются эти заказы. Николай Петрович читает шведскую военную литературу, газеты и журналы, изучает жизнь шведской армии. Коллонтай советуется с ним по всем военным вопросам, и, наверно, это Николай Петрович подсчитал, что гитлеровцам понадобится по меньшей мере тридцать дивизий, чтобы оккупировать Швецию. Живет Николай Петрович один, его семья осталась в Ленинграде. Антошке кажется, что строгий он только с виду. Она не раз замечала, как он останавливался возле советской школы и предлагал ребятам, у кого нет велосипедов, подвезти на машине до дому. У Антошки нет велосипеда, и Николай Петрович часто завозит ее домой, но в машине сидит всегда молча и ни о чем не спрашивает. В окна колотит крупными каплями дождь, осенний, октябрьский. На большом письменном столе стоит радиоприемник, рядом лампа под зеленым абажуром. Антошка сидит, ждет команды и боится обернуться. Позади нее шагает Николай Петрович и курит папиросы - одну за другой! - Ну давай настраиваться на московскую волну, - говорит он, садится рядом с Антошкой и подкручивает ручки приемника. И вдруг в комнату словно врывается сонмище колдунов и ведьм из страшных сказок: завизжали, застонали, залязгали железными зубами, топают, гогочут. Это германские трещотки заглушают голос Москвы. - Вот так, - говорит Николай Петрович, - постарайся не слышать этих глушителей, а слушай только Москву. После боя кремлевских курантов начнется передача для районных и областных газет. Если что не разберешь, не останавливайся, записывай дальше. Потом мы соединим обе наши записи - что-нибудь получится. Понятно? - Да, понятно, - говорит Антошка, вовсе не уверенная в том, что она что-нибудь сумеет расслышать. Николай Петрович ушел в другую комнату, сел за свой радиоприемник и закрыл дверь. Антошка осталась одна среди хаоса звуков, визга и грохота. Сейчас будут бить кремлевские куранты. Двенадцать часов по московскому времени. Бой кремлевских курантов! Живя в Москве, их даже не слышишь и о них не думаешь. Но вдали от Родины, на чужбине, в какой бы точке земного шара ни находился советский человек, всегда, когда московское время приближается к двенадцати, он включает радиоприемник и с большим волнением ждет этого размеренного и спокойного сигнала Родины. Прижмет человек наушники покрепче к ушам и слышит стук сердца матери-родины и знает, что это тебе она подает сигнал, напоминает о том, что ты сын великой страны, что Родина помнит о тебе, верит и знает, что ты выполнишь свой священный долг. Антошка ждет, напрягает слух. Московская волна! Она катит к ней, к Антошке, смывает на пути грязные потоки лжи и клеветы и сейчас чистой струей забьет в радиоприемник. Вот он, стук большого сильного сердца... Гудки автомобилей... Нежный перезвон курантов... Тишина... И, уверенный, спокойный, разносится над планетой бой кремлевских часов. Плывет над землей величественный, крепнущий с каждым ударом звон курантов. Антошка замерла. После двенадцатого удара сквозь вой трещоток прорывается голос усталого, но сильного человека - мягкий баритон московского диктора. "Здравствуйте, товарищи!" - слышит Антошка. - Здравствуйте, товарищ диктор! - радостно откликается она. "Приготовьтесь записывать". - Готова! - отвечает Антошка, подвигает поближе бумагу, выравнивает отточенные карандаши. "В течение семнадцатого октября продолжались упорные бои с противником на всем фронте... Немецко-фашистские войска продолжали вводить в бой новые части... Храбро и мужественно сражаются советские летчики против озверелого фашизма. Под Москвой сбито шестнадцать немецких самолетов..." Антошка пытается представить себе картину воздушного боя под Москвой, а в памяти возникает воздушный парад на Тушинском аэродроме, куда она каждый год ходила с папой и мамой. Кувыркаются под солнцем, как воздушные гимнасты, серебряные самолеты, выделывая фигуры высшего пилотажа - "бочка", "штопор", "мертвая петля"... Медленно плывут тяжелые самолеты. Разноцветные парашюты плавно опускаются на зеленый луг, и из них, как Дюймовочки, возникают парашютисты и парашютистки в голубых комбинезонах. А как все это происходит на войне? Как сбивают самолеты? "Образцы мужества и героизма показывают артиллеристы, танкисты..." - записывает Антошка. И ей представляется парад на Красной площади. Прошли слушатели военных академий, боевые марши сменил вальс, прогарцевали кавалеристы. На площади наступает торжественная пауза, и вдруг тишину разрывают грохочущие, дымящие, украшенные флажками танки, за ними катят зеленые пушки, площадь заполняется чадом, но его быстро разгоняет майский ветер. На войне все не так. Антошка это понимает. Но как? Как загораются эти бронированные чудовища - танки? Как стреляют нарядные зеленые пушки? Этого Антошка не знает. "Эвакуация советских войск из Одессы закончилась в срок и в полном порядке..." - Раз в срок и в порядке, значит, хорошо, - облегченно вздыхает Антошка. "Ожесточенные бои в направлении..." Диктор передает название города по буквам: "Мария, Ольга, Женя, Анна, Иван Краткий..." Антошка улыбается. "Иван Краткий" - это буква "й", и Антошка представляет себе этого "Ивана Краткого" добродушным и рослым красноармейцем, добрым и улыбчивым, но беспощадным в бою с врагом. Вой и скрежет заглушают московскую передачу. "Успешно действуют партизанские отряды... - снова выбрался из хаоса звуков голос диктора. - Рабочие предприятий переходят работать с одного на несколько станков, заменяют товарищей, ушедших на фронт... Учащиеся ремесленных училищ помогают нашей промышленности выполнять заказы фронта. Отличник учебы Ваня Шарафьев выполняет две с половиной нормы..." "Молодец Ваня, - думает Антошка, - молодцы ребята, а я вот ничем похвастаться не могу". "...Народный артист Глиэр написал марш "Красная Армия", композитор Хачатурян создал песню о капитане Гастелло..." Все ради победы. "Женщины овладевают мужскими профессиями..." Ради победы. Антошка записывает новости с Родины, завтра о них узнают тысячи шведов. Ни один диктант в жизни Антошка не писала так старательно и с таким волнением, как этот ночной диктант из Москвы. Диктор закончил. В опустевшем эфире воют глушители. Подошел Николай Петрович и выключил радио. - Давай сверять, у меня есть пропуски. Скрипнула дверь, и послышался звонкий голос Александры Михайловны: - Ну как, записали? - Да, Александра Михайловна, вот сейчас сверим. - Как дела там? - спросила Коллонтай. - Очень хорошо! - горячо воскликнула Антошка. - Наши под Москвой сбили шестнадцать самолетов. Одесса эвакуирована в полном порядке. Александра Михайловна помрачнела и взглянула на военного атташе. Николай Петрович кивнул головой. - Да, к сожалению, это правда. Бои идут на подступах к Москве. Наши оставили Одессу. Немцы усилили натиск. И Антошка поняла, что дела не так уж хороши. Она видела, что Александра Михайловна и Николай Петрович очень встревожены тем, что Одесса захвачена немцами и что фронт теперь под самой Москвой. Николай Петрович сказал, что его машина стоит у подъезда и Антошка может ехать домой, а сводку сверит он сам. Александра Михайловна поблагодарила Антошку и передала привет маме. Елизавета Карповна ждала Антошку с ужином. Взглянув на дочь, она поняла, что новости плохие. Забыв об ужине и о сне, они всю ночь говорили о Москве. Рано утром пришел хозяин дома. Это был уже не тот вежливый господин, который раз в месяц заходил и спрашивал, довольны ли жильцы квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика окон. Он повесил палку на спинку стула, не сняв пальто, сел у стола и положил шляпу на колени. Без всяких предисловии и разговоров о погоде, здоровье он потребовал, чтобы Елизавета Карповна заплатила квартирную плату за полгода вперед. - Но мы обязаны по договору платить только за месяц вперед, - возразила она. - А сейчас я требую за полгода вперед. - Но у меня нет таких денег, я получаю свою зарплату только раз в месяц, - пыталась объяснить Елизавета Карповна. - Гитлер назначил на седьмое ноября парад своих войск в Москве. Вы скоро перейдете на положение эмигрантов, как эти всякие французы, бельгийцы, поляки. Не могу же я содержать всех эмигрантов! Слишком много их развелось в нашей стране. Лицо Елизаветы Карповны залила краска гнева. - Мы оставим вашу квартиру! - сказала она и встала, давая понять, что разговор окончен и хозяин может уходить. - Вы не дождетесь победы Гитлера, и никакого фашистского парада на Красной площади не будет! - выкрикнула Антошка, глядя злющими глазами на упитанное лицо шведа. - Мин готт! - вскочил как ужаленный господин Графстрем. - Вы слишком плохо воспитаны, фрекен, вы не умеете разговаривать со старшими. Антошка взглянула на мать, готовая отразить ее упреки, но Елизавета Карповна подтвердила: - Господин Графстрем напрасно надеется на победу Гитлера. Моя дочь права... И через неделю Антошка с мамой переехали на новую квартиру в большом доме, где жило много иностранцев. Антошке понравилось новое обиталище. Это была почти игрушечная квартира. В комнате помещались диван-кровать, кресло-кровать, стол и несколько стульев. Продолговатая кухня разделялась раздвижной стеклянной перегородкой: в одной части плита, раковина для мытья посуды и стенной шкаф, за перегородкой стол и четыре стула - эта часть заменяла им столовую, или, по-шведски, "матрум". В передней большой стенной шкаф и напротив маленькая душевая комната. Два окна квартиры выходили во двор. Мама теперь работает с утра до ночи: утром в школе, затем она отправляется на практику в клинику, а вечером - в пресс-бюро. Антошка ведет все домашнее хозяйство и заведует продовольственными карточками. Карточек много, они похожи на крохотные почтовые марки, и их легко потерять. Хлеба выдают двести граммов в день на человека, мяса - четыреста граммов в месяц и на каждое яйцо отдельная карточка, карточки надо беречь, продукты экономить и умудряться каждый день готовить завтрак, обед и ужин. Продавщицы в магазинах уже не те. Когда продавали без карточек, все были ласковые и очень вежливые, а сейчас уговаривать покупателя не надо: каждый выкупит все продукты по карточкам. И продавщицы перестали улыбаться. А может быть, не улыбаются потому, что боятся войны? Все в Швеции сейчас боятся войны. МАЛЬЧИК С ЗАКОЛКОЙ Сегодня на обед запеканка из картошки с рыбой и кисель из ревеня. Кисель кислый-прекислый, но мама сказала, чтобы Антошка не вздумала роскошествовать, иначе вторую половину месяца будут сидеть без сахара. Антошка приготовила обед, выключила газ, разлила прозрачный, с зелеными и розовыми прожилками кисель в мисочки, протерла мокрой шваброй линолеум на кухне. Все дела сделаны. Читать? Нет, не хочется. Вот если бы погулять... Она подошла к окну и выглянула во двор. Освещенный солнцем большой квадратный двор жил своей жизнью. С трех сторон высятся жилые корпуса с многочисленными балконами, затянутыми полосатыми яркими тентами, за аркой - заросли тополей и лип, сбегающих от двора вниз по откосу, к железной дороге, по которой день и ночь проносятся поезда. Деревья стоят еще совсем прозрачные, покрытые, как росой, яркими блестящими почками. Если ветер дует в сторону дома, то густой серый дым от паровозов просачивается сквозь ветви деревьев и заполняет двор. Тогда обитатели дома захлопывают окна и форточки, чтобы в квартиры не набивался сладковатый угарный газ. В теневой стороне двора на зеленых скамеечках под липами сидят старики и старушки, в большой песочнице под весенним солнцем возятся малыши, похожие в своих разноцветных комбинезончиках на маленьких гномов. На асфальтированных дорожках одни девочки прыгают через веревочки, другие - играют в "классы". Но внимание Антошки занимает один мальчишка. Он каждый день приходит ровно в три часа и, оседлав скамейку, строгает, клеит, что-то прилаживает. Вот он сидит и, прищурив глаз, на вытянутой руке проверяет рогатку. Вот он смахнул в ладонь стружки со скамейки и осторожно, как драгоценность, ссыпал их в бумажный кулек. Вокруг ни сориночки. Антошка покосилась на часы. Через пятнадцать минут, ровно в четыре, он вытащит из кармана бумажный сверток и будет есть бутерброд. Бумажку от бутерброда аккуратно свернет и сунет в карман. Увлеченный работой, мальчик никогда не пропускает время полдника и никогда не забывает привстать и поклониться, если мимо проходит взрослый. Кланялся он смешно, стукаясь подбородком в грудь, и тогда его рыжеватый вихор, прихваченный заколкой, становился на голове дыбом, как пучок соломы. "Вежливый мальчишка, такой девчонку не обидит. И какой трудяга!" - думает Антошка. Недалеко от мальчишки сидят две девочки, и обе с увлечением играют в куклы. Они целый день не закрывают рта, но ни разу не улыбнутся. Видно, говорят о чем-то скучном. Одна из девочек, худенькая, темноволосая, быстро что-то вяжет на спицах и каждый раз, выдернув спицу, почесывает ею за ухом. Другая, с крепкими ногами, в чулках-гольф, с круглыми коленками, - шьет. Если бы девочки разговаривали во весь голос, как разговаривают девочки в московских дворах, то Антошка услышала бы любопытный разговор. Обе называли друг друга на "вы" и по фамилии. Темноволосая девочка называлась "фру Карлсон", а полная девочка - "фру Стрем". Обе подражали взрослым женщинам, обремененным семьей. - Ах, фру Карлсон, - жаловалась девочка с круглыми коленками, - вы представить себе не можете, как я устала, готовя свою дочку к конфирмации. Платье я сегодня, кажется, закончу, но надо еще сделать приличное белье, купить модные туфли. А карточки тают, тают. - У моей дочки конфирмация будет на следующий год, - отвечала "фру Карлсон", - но все равно хлопот много. Говорят, Германия не будет больше поставлять нам уголь, надо запастись дровами, но, видит бог, откуда взять сразу столько денег! "Фру Карлсон" тяжело вздохнула и, наклонившись к "фру Стрем", доверительно посоветовала: - Если у вас есть деньги, фру Стрем, запаситесь шерстью. Англия теперь не будет продавать нам шерсть, а зима обещает быть холодной. - Откуда у меня деньги, фру Карлсон? Бог знает, что вы говорите, - ведь мой муж работает на судостроительной верфи, советские заказы аннулированы, и, если Германия не закажет нам суда, верфи закроются и его выбросят с завода. Вот вы счастливая, ваш муж моряк, ему платят за военный риск двойное жалованье. Вы теперь можете жить как супруга горного советника. "Фру Карлсон" с досадой бросила на колени вязанье. - Подумайте, что вы говорите! Мой муж каждый день подвергается риску. Неизвестные подводные лодки день и ночь прямо шныряют у наших берегов. Говорят, что это немецкие подводные лодки. Им обязательно надо потопить несколько наших кораблей, свалить это на русских, чтобы Швеция выступила против России. - И вовсе нет. Это русские подводные лодки, фру Карлсон. Увидите, что они потопят наши корабли и свалят на немцев, чтобы Швеция выступила против Германии. "Фру Карлсон" даже задохнулась от возмущения. - Неужели вы верите, что Швеция может одолеть Германию? Германия просто слопает нас, как слопала другие страны. У Гитлера слюни текут, когда он думает о нашей чудесной руде и наших шарикоподшипниках. Крепкий подзатыльник превратил внезапно "фру Карлсон" просто в девчонку Еву, а "фру Стрем" - в Эльзу. Позади Евы стояла старшая сестра Клара. Она вернулась с работы. - Опять о политике? - грозно сказала Клара. - Тебе что отец сказал: чтобы ты не вмешивалась не в свои дела. Других разговоров не найдете? - Ладно, - покорно сказала Ева, - мы больше не будем. - То-то! - Вот твой Свен идет, - кивнула Ева на молодого человека с чемоданчиком. Свен поставил в стойку велосипед и направился к Кларе, широко улыбаясь. Из-под синего берета выбивались светлые волосы, и было сразу видно, что Свена во всем дворе интересовала только одна Клара. Клара примирительно погладила сестру по голове и сразу стала доброй. - Давай, Эльза, лучше разговаривать о том, как свести концы с концами и как прокормить семью, - предложила Ева. - Хорошо, - согласилась Эльза. - Я знаю рецепт чудесного печенья из картофеля с тмином... Антошка походила по комнате. Взглянула на часы. Мама придет через час. Неужели она, Антошка, так и должна сидеть всю жизнь в комнате? Нет, она просто выйдет во двор и подышит воздухом. Не может ведь живое существо обходиться без кислорода! И чего это мама опасается, что Антошка обязательно влезет в какую-нибудь историю и испортит советско-шведские отношения? Ни в какую историю она лезть не собирается. Правда, был прошлой зимой случай, когда Антошка с мамой шли по улице и они увидели большой плакат вечерней газеты: "Москва ха фаллит!" - "Москва пала!" А Антошка-то хорошо знала, что Москва не пала, ночью она сама записывала сводку Совинформбюро: отважные панфиловцы преградили немцам путь к Москве и планы немцев по захвату Москвы были сорваны. Эта вечерняя газета просто подыгрывала немцам. Антошке было все ясно, а люди стояли, глазели и ахали и тихонечко говорили: "Ну что ж, теперь очередь за нами. Слопает нас Гитлер". Волновались люди. И Антошка сама не помнила, как это случилось. Она подбежала к газетному киоску, где столпились мужчины и женщины, и только крикнула: "Не верьте, люди, что Москва пала! Наши панфиловцы наложили гитлеровцам как следует". Мама еле вытащила ее из толпы. И только один, наверно фашист, крикнул: "Московская агитаторша!" - а все другие легко вздохнули и разошлись. А через несколько дней, наверно, поняли, что русская девчонка сказала правду. Мама целый вечер ее пилила, объясняла, что Антошка своим поведением может испортить советско-шведские отношения. Антошка - пионерка. Она давала клятву всегда быть готовой к борьбе за дело партии Ленина, а выходит, что она не может не только бороться, но даже сказать людям правду, должна молчать. Не имеет даже права носить пионерский галстук. Не может сказать, что папа и мама у нее коммунисты. "Мы остаемся коммунистами, - пыталась объяснить мама своей упрямой дочери, - но говорить посторонним об этом не нужно, чтобы нас не могли обвинить, что мы приехали сюда устраивать коммунистическую революцию". Но Антошка и не собирается устраивать здесь революцию. Пусть сами шведы об этом позаботятся. Но как хотите - несправедливо все это. Советское полпредство в своих бюллетенях пишет о геройских делах советских людей, чтобы каждый швед знал правду, а Антошка даже рта открыть не может. Ладно, она будет теперь немая, как треска, уж недолго осталось ждать, когда они вернутся домой, в Москву, и Антошка сама уйдет на фронт. Мама может быть спокойна: никаких дипломатических осложнений Антошка не допустит. Она просто подышит кислородом. Антошка решительно натянула вязаную кофточку, засунула под нее косу. Коса ее раздражала. В Швеции совсем не модно ходить с косой. Все шведские девчонки закручивают на голове пирожок. У Антошки волосы длинные и густые - закрутишь пирожок, получается целый каравай, а отрезать волосы мама не разрешает. "Мода быстро меняется, а волосы растут медленно", - говорит она, и туго заплетенная коса прижимает у Антошки оттопыренное ухо. Эх, если бы не ухо, Антошка сама отрезала бы себе ненавистную косу. "И все-таки я легкомысленная, - разозлилась на себя Антошка, - опять о моде думаю". Она выдернула косу и перекинула ее через плечо. С четвертого этажа съехала по перилам. В свое оправдание сказала, что съехала всего с третьего этажа, так как в Швеции счет этажей начинается со второго, а первый этаж называется бельэтажем. Вышла во двор и остановилась у дверей. Детей много - и больших и маленьких, но их почти не слышно. А игры такие же, как и на московских дворах. И как это московские игры сюда добрались, ведь о них ни в газетах не пишут, ни по радио не передают, а вот в считалочку играют здесь все, в "классы" тоже и через веревочку прыгают. А через сдвоенную веревочку прыгать не умеют. Антошка взглянула на мальчишку с заколкой. Он по-прежнему без устали работал. "Вот трудяга!" - опять подумала она. Казалось, мальчик ничего не замечал, но, как только Антошка прислонилась к двери и от нечего делать стала заплетать кончик косы, мальчишка встал и вежливо ей поклонился, его вихор вскинулся вверх и долго не опускался. Антошке стало смешно. Неподалеку на скамеечке сидели девочки и играли в куклы. По-честному говоря, Антошке очень захотелось посмотреть на куклы. Играть она, конечно, не будет - смешно в таком возрасте возиться с куклами. Девочки заметили новенькую и, наверно, заговорили о ней. Они сложили свое рукоделье в корзиночки, взяли на руки кукол и подошли к Антошке. - Ты новенькая? - спросила Эльза. - Нет, мы всю зиму живем в этом доме. - В какой квартире? - спросила Ева. - Номер шюттон (шестнадцать), - ответила Антошка, стараясь как можно лучше выговорить зловредное "шю". Обе девочки рассмеялись. Им стало ясно, что перед ними иностранка. - Ты очень смешно говоришь по-шведски, - сказала Ева. - Ты англичанка? - Нет, я русская, советская, - ответила вызывающим тоном Антошка, которую обидели насмешки девочек над ее произношением. - Русская! - изумленно протянули обе и уставились на нее. - Из Москвы? - Да, из Москвы, - с достоинством ответила Антошка. - Меня зовут Антонина. Девочки сделали книксен и протянули руки. - Ева, - представилась худенькая темноволосая девочка. - Эльза, - важно сказала девочка в чулках-гольф и осмотрела Антошку с головы до ног. - А почему ты не в красном платье? На Антошке была синяя юбка и голубая вязаная кофточка. - Мне красное не идет. У меня серые глаза и светлые волосы. - Но у вас же все красное, - пожала плечами Эльза. - Москва красная, площади красные, дома красные. Нам учительница рассказывала. - Вот и неправда! - отпарировала Антошка. - Главная площадь у нас называется Красная, что означает "красивая", и в городе только Моссовет красного цвета, остальные дома, как у вас. - А что такое Моссовет? - поинтересовалась Ева. - Это... это... - замялась Антошка. - Ну, это вроде вашего городского муниципалитета, только совсем-совсем другое. Лучше. Антошка вспомнила наставление мамы: если живешь в чужой стране, не следует говорить "а у нас это лучше", "а у вас хуже". Если что нравится - похвали, не нравится - помолчи. Когда ты приходишь в гости, ты не говоришь хозяевам "а у нас пироги лучше, у нас диван красивее". Но Антошка в Швеции не в гостях, и Моссовет - это не диван. Нет, Антошка с мамой не согласна. Моссовету принадлежат все дома в Москве, а здесь все частные дома и за квартиру надо платить одну треть зарплаты. Это несправедливо. - У вас война? - спросила Ева, чтобы прервать молчание. - Да. - Хорошо, что ты здесь живешь, - сказала Эльза. - Скоро немцы вас победят, и ты останешься в живых. Ух, остановись, Антошка! Повернись и уйди! Не осложняй советско-шведских отношений! Но вместо этого разумного побуждения Антошка горячо воскликнула: - Вы историю учили? - Учили. Ну и что? - с вызовом спросила Эльза. Вокруг них собирались мальчики и девочки со всего двора, только малыши продолжали играть в песочнице и мальчик с заколкой передвинулся на скамейку поближе, продолжая строгать. - Если вы учили историю, то знаете, что Наполеон хвалился сокрушить Россию, но ему наши так дали, что он бежал без оглядки. - Французы не привыкли к русскому морозу, это их мороз одолел. Нам учительница говорила, - сказала Эльза. Ева подтвердила. - Ну, а вашего Карла Двенадцатого тоже мороз одолел? - не унималась Антошка. - Полтавское сражение было летом? Да? И Гитлер попадет в историю, как ваш Карл Двенадцатый, только еще хуже. - Я тоже так думаю, - сказала Ева. - Ха! - воскликнул мальчик с заколкой. Антошка оглянулась. Мальчик продолжал строгать. - Держу пари, что Гитлер победит, - сказала Эльза. - Не говори так! - возразила Ева и замолкла. К ним приближалась Клара. Ева спряталась за спинами ребят и побежала домой. - Антошка! Антошка! - раздался негромкий голос сверху. Мама, высунувшись из окна, делала знаки Антошке. Лицо ее было встревоженно. ВЕРЕСК Лиловый сумрак на рассвете бледнеет, линяет и превращается в слепую туманную дымку. На фоне молочного неба резче проступают черные силуэты деревьев. Лес замирает, падает ветер, молчат птицы. Только на дне долины, похожей на широкую чашу, вдавленную в горы, глухо звучит водопад да погромыхивает горная речка. Но вот край чаши, обращенный к востоку, начинает розоветь, сползает чернота с высоких елей и широких крон сосен, сквозь космы тумана проглядывает яркая зеленая хвоя; заря разгорается, смывает ночь, наполняет долину до краев золотистым светом, возвращает вереску его дневной сиреневый цвет. Ветер осторожно сдувает с деревьев хлопья тумана, и только над водопадом клубится водяная пыль. Вместе с солнечным светом оживают лесные звуки. В этот ранний час Улаф с дедом отправляются на работу. Дед мелкими осторожными шажками идет впереди, Улаф, позевывая и ежась от утренней свежести, медленно шагает сзади. На поседевшей от росы траве остаются яркие следы. Миновали луг, перешли по жердям через болото и стали подниматься по каменистому склону в лес. На уступе гранитной скалы, похожей на раскрытую ладонь великана, стоит ель. Ветви каскадом спускаются до самой земли. Горные ветры продувают хвою. И сколько помнит себя старый дед, ель всегда была такой же могучей, всегда зеленой, всегда живой. Она была маяком для мальчишек, блуждавших по лесу, для диких гусей, улетающих сейчас на юг, и казалось, само небо опиралось на ее вершину. - Смотри-ка, - сказал дед, - и наш маяк понадобился фрицам. Улаф подошел ближе. На корне, выбухавшем из земли, как толстая вена, было выжжено тавро: "1274". Улаф свистнул. Свалить такую ель ему казалось кощунством. - Всю Норвегию полонила коричневая нечисть, - ворчал дед, - тюрьмами и концлагерями нашу землю осквернили, воду в фиордах испоганили своими разбойничьими подводными лодками; все живое на нашей земле истребить хотят. Пользуются тем, что безответное дерево ни стрелять, ни бежать, ни по их поганым мордам отхлестать не может. Дед отвалил подушку мягкого мха, захватил горсть черной прохладной земли и осторожно приложил к ране, сочившейся янтарной смолой. - Скорее мне руки отпилят, чем я дам тебя в обиду, - сказал он. Улаф хотел вскарабкаться на ель, с вершины которой видны горы километров на шестьдесят в округе, откуда видна шведская земля. А дед торопил. Он остановился у мачтовой сосны, хлопнул по тугому стволу широкой негнущейся ладонью и, приложив козырьком руку над глазами, закинул голову, примериваясь, в какую сторону валить дерево. Вынул из-за пояса топор, сделал глубокую зарубку на той стороне, куда должно упасть дерево. Улаф между тем высвобождал из брезентового чехла пилу. Второй год выходит Улаф на рубку леса, и каждый раз, когда дед обнажает розоватую сочную мякоть дерева, в сердце юноши возникает острая жалость. Сосна стоит прямая, как свеча, раскинув в небе широкую крону, а через час, обезображенная, с обрубленными сучьями, мертвая, покатится вниз по горе, к сплаву. И пройдет много времени, прежде чем почернеет и станет трухлявым пень и соседние деревья сомкнут свои кроны, закроют оголившийся участок неба. Дед прислонился спиной к дереву, набил табаком трубочку и все поглядывал на внука. Вот он какой высокий да ладный, наверно, уже отца по росту догнал, а ему еще расти да расти, ведь только шестнадцать. И характер у него отцовский - норовистый, самостоятельный. Понимает дед, что рвется внук к партизанам, в горы. А дед не пустит, нет. Когда немцы вторглись в Норвегию, отец Улафа с оружием в руках защищал свою землю, а потом вместе с норвежским флотом ушел в Англию и погиб в Атлантике. В последнем письме просил, чтобы дед сберег Улафа. Мать Улафа тоже умерла. Дед знает дорогу к партизанам. Но не скажет, сколько ни проси. Дед и внук встретились взглядом, и оба опустили глаза - поняли, о чем каждый думал. - Но-но, поторапливайся, ишь размечтался! - с нарочитой грубоватостью окрикнул дед, выбил о ствол трубочку, сунул ее в карман и взялся за пилу. Пила звякнула, изогнулась волной, Улаф поймал вторую ручку. Блестящими искрами полетели опилки, распространяя нежный смолистый запах. Дед пилил и проворно прикладывал ухо к стволу, чтобы уловить последний вздох дерева, когда оно, качнув кроной, начнет медленно, а затем все ускоряя движение, падать. Тогда весь лес стонет, прощается с деревом, далеко вокруг слышен гул и треск. - Отходи-и! - крикнул дед. Оба быстрым движением отвели пилу, отбежали назад, и ствол, отделившись от пня, скользнул по нему и рухнул, подминая под себя молодую поросль. Взметнувшиеся птицы полетели прочь, и в их крике слышался укор человеку. После этого обычно наступала минута молчания - молчания печального, наполнявшего сердце тоской. Сосна рухнула, но молчание на этот раз не наступило. Что это? Оба подняли головы. Низко над лесом гудел самолет. Тень его скользнула по кустарнику и исчезла вместе с гулом мотора, а над лесом, в проеме неба, где несколько мгновений назад покачивалась широкая крона сосны, поплыли белые птицы. - Листовки! - воскликнул Улаф. Потоком воздуха листки пронесло мимо, и лишь один нырнул вниз, покружился и лег на лапу ели. Улаф скинул тяжелые башмаки на деревянной подошве, проворно взобрался на дерево, раскачал сук. Листок отделился и медленно поплыл в руки деда. - Живей, живей слезай! - размахивал листком дед. - Обращение германского командования к населению Норвегии! Из концлагеря бежали заключенные... Видно, не один, а много, уж коли листовки с самолета сбрасывают. Если поможем немцам выловить беглецов - нам обещают большое вознаграждение. За оказание любой помощи беглецам - расстрел на месте. Слышишь, Улаф, мы можем стать богатыми, как сам премьер-министр Квислинг. Тьфу... будь ты проклят! - зло плюнул дед. Улаф пробежал глазами листовку, скомкал ее и втоптал в траву. Не говоря ни слова, схватил пилу и топор, помчался вниз, перепрыгивая с камня на камень. Дед старался не отстать от внука. Бабка Анна-Лиза доила козу, когда над долиной затарахтел самолет. Коза заметалась, козленок жалобно заблеял - не так уж часто в этой пограничной со Швецией полосе появляются самолеты. Бабка поставила кувшин с молоком на крыльцо и стала распутывать козу и козленка, обмотавших себя веревкой. Дед и внук уже бежали к крыльцу. А через несколько минут все трое, нагруженные рюкзаками, спешили к лесной чащобе и дверь дома оставили открытой. Бабка поставила на самое видное место на крыльце кувшин с молоком. В лесу р