азошлись в разные стороны. Дед сбросил на землю рюкзак, вытащил из него добрые, крепкие еще башмаки, которые носил всю жизнь, потому что надевал их только по большим праздникам, когда ходил в церковь в соседнее село. Связал башмаки за шнурки и повесил на сук. Они висели на самом виду и потихоньку раскачивались, поблескивая окованными квадратными носами. Рюкзак дед перетащил подальше, вытащил из него кннекенброд - сухой хлеб, похожий на неоструганные деревянные дощечки. Каждый кусочек перевязал крест-накрест леской и стал украшать ими деревья. Хлеб твердый - ни одна птица не осилит, только голодный человек разгрызть сможет. До чуткого уха деда донесся посторонний для леса звук: хрустнула ветка. Дед раздвинул кусты - девчонка с белыми, как лен, косичками, лет десяти, и мальчонка чуть постарше о чем-то вполголоса спорили. Дед узнал их - это были дети соседа-лесоруба, что жил за водопадом. Девчонка в руках держала ученический глобус. Мальчишка взобрался на высокий гранитный валун, выпиравший пирамидой из зарослей можжевельника, а девочка обеими руками высоко подняла глобус, словно светила ему. Мальчишка огляделся по сторонам и взял у сестры глобус. Земной шар в его руках вертелся на оси, сверкал на солнце всеми морями и континентами. Мальчишка установил глобус на граните, повернул стержень, чтобы Норвегия, похожая на коричневую пушистую гусеницу, была обращена на запад, и соскочил на землю. Дед понял, что и этим ребятам попало в руки обращение германского командования и они решили, что школьный глобус поможет беглецам найти дорогу в Швецию. Старик усмехнулся в усы детской наивности и осторожно сдвинул кусты. И бабка Анна-Лиза украшала деревья: где кусочек сала, завернутый в лоскут, повесит, где вареную картошку на сухой сучок нанижет, а где просто чистые тряпицы перекинет на ветке: может, ранен кто или ногу стер. Улаф бегал по лесу - развешивал спички, вырубал на стволах стрелы, которые и в темноте заметишь и будешь знать, в какую сторону идти. На ели-маяке повесил настоящий компас, тот завертелся на нитке, поблескивая стеклом на солнце, как елочное украшение. Над ним сразу захлопотала сорока. "Не утащишь, крепко привязан!" Улаф запустил в сороку еловой шишкой и собрался бежать домой, вниз, как услышал в лесу треск сухого валежника. "Немцы?" - мелькнула страшная мысль, и холодные мурашки пробежали по спине. "За любую помощь - расстрел на месте", - вспомнил он снова листовки. Присел за валуном. Шумно дыша, с широко раскрытыми ртами, спотыкаясь о спрятанные в густых зарослях черники камни, сквозь кустарник пробирались люди. Их было шестеро. Одежда на них висела клочьями, настороженные глаза зорко поглядывали вокруг. Обросшие бородами, всклокоченные, они на ходу срывали хлеб, картошку, прятали за пазухой - есть было некогда. Впереди шел высокий человек в выцветшей рваной гимнастерке, без пуговиц и ремней. Он сильно припадал на правую ногу. Рукой делал знаки, и следовавшие за ним или приседали в кустах, или торопились подтянуться. Видно, он был за вожака. "Беглецы", - понял Улаф и тихонько свистнул. Люди шарахнулись назад, словно это был не свист, а пулеметная очередь. Юноша вышел из укрытия. - Люди, я свой! - крикнут он. Беглецы сдвинулись вместе, и Улаф прочел в их глазах - не верят. - Я не Квислинг, нет! - мотал он головой. Не Квислинг - значит, честный человек, не злодей, не предатель. Хромой солдат дал знак своим людям стоять на месте и заковылял к Улафу. - Вей тиль Свериге! Вей тиль Свериге! - настойчиво повторял он заученную фразу. ("Дорога в Швецию! Дорога в Швецию!") Улаф показал рукой на восток. Хромой солдат повернулся к своим, и Улаф увидел у него на спине выведенные красной масляной краской буквы "S.U.": "Совьет Унион" - "Советский Союз". Это были советские пленные. Русские окружили юношу. Улаф стал объяснять дорогу. Но как, не зная русского языка, расскажешь о еле заметной тропинке, которая путается с другими, как жестами объяснить, что ниже водопада есть одно-единственное место, где можно перейти вброд. По лесу разнеслось эхо отдаленного выстрела. Погоня. Медлить было нельзя, объяснять некогда. Улаф сделал знак рукой: "Идите за мной". Русские продолжали стоять. Хромой солдат зорко глянул на него и что-то сказал своим людям. Видно, поверил юноше. Снова послышалась автоматная очередь. Ясно, что уйти не удастся, надо скрыться, выждать темноты. Но где? Улаф, а за ним и русские побежали к ели-маяку. Между стволом дерева и выступом утеса - впадина, засыпанная прошлогодними листьями, поросшая по краям вереском. Улаф быстро разгреб листья. В глубокой яме поместилось пять человек. Вместе с хромым солдатом засыпал листья, соединил ветки вереска и показал русскому рукой на ель: взбирайся, мол. Русский стал карабкаться наверх, подтягивая больную ногу. Улаф полез за ним, оседлал сук, обхватил одной рукой ствол, другой слегка раздвинул ветви. Устроил себе наблюдательный пункт. Из лесу спускались в долину дед и бабка. Оба несли за спиной по вязанке хвороста. Анна-Лиза с беспокойством оглядывалась вокруг. "Видно, за меня волнуется", - подумал Улаф. Вскоре с горы стали скатываться и немцы с автоматами наперевес. У одного из них на плече болтались связанные дедовы башмаки. Он окликнул деда: - Ду, грейс, ком хир! (Эй ты, старик, подойди сюда!) Дед сбросил вязанку на землю. Приложил руку к уху, помотал головой - не понимаю, мол. Гитлеровец о чем-то спрашивал, дед пожимал плечами - ничего не знаю, не видел. Другой гитлеровец остановился возле ели-маяка, рядом с ямой, в которой залегли беглецы. Улафу сверху видно было, как поблескивало внизу дуло автомата. Немцы повели стариков в дом. Послышался выстрел. На крыльцо выбежала бабка Анна-Лиза, длинные седые волосы ее трепались по ветру. Она обвела взглядом долину, ища глазами внука. Улаф до боли закусил губы, чтобы не крикнуть. Вместе со вторым выстрелом разнесся по долине отчаянный вопль Анны-Лизы. Она упала. Улаф судорожно вцепился обеими руками в шершавый ствол дерева. Немцы торопливо выходили из дома, нагруженные узлами, корзинами; один нес на плече белого козленка. Голова с короткими рожками безжизненно болталась за спиной фрица. Немцы сделали несколько выстрелов по кустарнику в сторону шведской границы, потоптались на берегу сердито гремящей реки и пошли прочь. Вереск в долине стал чернеть. Наступали сумерки. Над долиной поплыли серые космы тумана. Улаф поднял тяжелую голову, тихо свистнул и стал спускаться вниз. Хромой русский солдат слез с дерева, подошел к Улафу и по-отечески прижал к себе. Скрывая слезы, Улаф бросил последний взгляд на дедов дом. Возле крыльца белела безжизненная, распростертая фигура бабки, металась на привязи и жалобно блеяла коза. - Пойдете за мной, - сказал он, - тиль Свериге (в Швецию). Через болото пробирались ползком. Луг переходили в густом тумане. Улаф шел на звук водопада. Вот он пахнул холодной водяной пылью. Надо взять правее. Улаф подал руку русскому, тот протянул своему товарищу. Образовалась живая цепь. Юноша вступил в ледяную воду, нащупал ногой гладкую поверхность выутюженной водой скалы, крепко сжал руку хромому солдату. Живая цепь не должна разорваться. Если кто оступится, упадет - руки товарищей вытянут, если разомкнутся руки - поток перемелет о камни. Улаф чувствует, как тяжелеет рука русского, понимает, что в ледяной воде ноги немеют, перестают чувствовать дно, но надо еще сделать шагов двадцать. Вот и берег. Выбрались все. Теперь предстояло подняться по крутому каменистому откосу наверх, где проходит дорога, охраняемая немецкой пограничной стражей. За дорогой ничейная полоса, это почти спасение, а там и Швеция. Наверху залегли у обочины дороги. Настороженную тишину разорвал выстрел. Вслед за этим раздалось: "Хальт, хальт!" Загорелся луч прожектора и зашарил по земле. Хромой солдат вскочил, схватил за руку Улафа. "За мной!" - крикнул он. Пятьдесят шагов до жизни, и их надо пробежать дорогой смерти. Еще, еще немного! Застрекотал пулемет. Рука Улафа выпустила руку солдата, горячая боль обожгла плечо. Русский схватил юношу под мышки и поволок через ничейную полосу. Выстрелы прекратились. И вдруг темный силуэт преградил путь, луч карманного фонаря забегал по лицам беглецов. - Вем эр дет? (Кто это?) - слышится окрик по-шведски. - Свои. Друзья! - ответил за всех Улаф. ДЯДЕТЕТЯ В большой просторной комнате пылал камин. Яркие отсветы пламени плясали по ковру, стенам, молодили и красили лица женщин, сидевших в низеньких креслах, оживляли портреты важных мужчин с оплывшими подбородками и женщин с немыслимо топкими талиями. Белый пудель, лежавший на подушке, выглядел фарфоровой розовой игрушкой. Фру Седерблюм ввела в гостиную Елизавету Карповну с дочкой и включила электричество. Волшебство исчезло. Женщины оказались вовсе не молодыми, портреты - тусклыми и пудель - серовато-белым. Антошка поежилась от яркого света и смущения. Мама сказала, что они пойдут на чашку чая к маминой знакомой - врачу, а здесь оказалось так много незнакомых женщин. И мама была озадачена: фру Седерблюм не предупредила, что у нее будут гости. Хозяйка провела Елизавету Карповну с Антошкой вдоль кресел и представила их, затем пригласила всех к чаепитию. На низеньком длинном столе стояли чашки, тарелочки, ваза с нарезанным кексом и посредине торт. Стульев вокруг стола не было. Хозяйка разливала по чашкам чай. Каждый брал в одну руку чашку, в другую тарелку с кусочком торта и пристраивался где кто мог. Антошка в растерянности посмотрела на Елизавету Карповну. Мама пришла на выручку: поставила тарелочку с тортом на угол цветочного столика и шепнула Антошке, чтобы она пила чай стоя. А вот дома всегда выговаривает, если Антошка пытается проглотить чашку чая, не присаживаясь за стол. Рядом высокая полная дама рассказывала обступившим ее женщинам об английском характере. - Представьте себе большой прием в американском посольстве. Жена английского дипломата, назовем ее миссис Икс, в числе почетных гостей. Конечно, первой леди на этом вечере была мадам Коллонтай. Подают жаркое. Лакей разносит на горячем блюде куропаток. И вдруг - неловкое движение, и горячая куропатка падает на колени миссис Икс. И что же вы думаете? Миссис Икс смахивает куропатку со своего атласного белого платья под стол и как ни в чем не бывало продолжает рассказывать какую-то милую историю. Лакей обмер и побледнел, а она даже бровью не повела. Вот что такое английский характер. "Вот здорово! - подумала Антошка. - Если бы мне на колени свалился кусок горячего мяса, я, наверно, взвизгнула бы и вскочила". Ей очень хотелось знать, что было потом, когда все встали из-за стола, ведь пятно-то на белом платье осталось. Но дамы стали вспоминать похожие случаи и уже позабыли о миссис Икс, а Антошка все еще ощущала на коленях обжигающий жар куропатки. В комнате равномерно жужжал разговор. Одинаково вежливо и равнодушно говорили о погоде и войне, о модах и дороговизне. Хозяйка положила Антошке на тарелочку два кусочка кекса и спросила, в каком классе она учится и какие отметки получает. Антошка вежливо ответила, что занимается по программе 7-го класса и является первой ученицей. Мама, наверно, слышала ответ, потому что Антошка уловила в ее глазах искорку упрека. Но ведь это правда: Антошка была первой ученицей, так как в 7-м классе училась одна. "Почему взрослые всегда задают один и тот же вопрос: в каком классе учишься, какие отметки получаешь? Несправедливо это, - вздохнула Антошка. - Ведь не спрашивают взрослые при первом знакомстве: где вы работаете, какую зарплату получаете, имеете ли поощрения и взыскания?" Антошка чувствовала себя неудобно среди этих разряженных женщин. От нечего делать она съела все, что ей положила хозяйка на тарелочку. Рядом с Антошкой сидела красивая, с ярко накрашенными щеками и глазами женщина. Она курила длинную голубую сигарету. Ее руки, шея и уши были украшены драгоценностями, модное платье плотно облегало фигуру, сквозь тончайший чулок проглядывали накрашенные ногти, а туфли состояли из высокого каблука и тоненькой перекладины. Антошка заметила, что дама забыла накрасить губы. Фру Седерблюм с коробкой конфет обходила гостей и угощала их. Антошка осторожно взяла самую маленькую конфетку, чтобы мама не упрекнула, что она не умеет вести себя, а красивая дама горестно покачала головой. - Помилуйте, фру Седерблюм, я - полька; как я могу есть шоколад, когда мой народ страдает! Антошка заметила, что слезы очень шли даме, они блестели на щеках, как камешки в серьгах. - Этим вы, пани Вержбицкая, не поможете, - резонно заметила хозяйка. - Я дала себе обет, - сказала громко пани, чтобы все слышали, - до тех пор, пока доблестные английские войска не освободят мою страну, не красить губы и не есть шоколада. Мы тоже должны страдать. Антошка поняла, что пани Вержбицкая - притвора: ногти на ногах красить можно, а не красить губы - значит страдать? Антошка представила себе, где находится Польша и где Англия, и удивилась: почему эта пани ждет помощи англичан, а не Красной Армии? К Антошке подошла женщина с блокнотом в руках. Сперва Антошка приняла ее за мужчину: одета она была в черный мужской костюм и белую блузку с черным бантиком, но фигура женская и голова в кудрях. "Какая-то дядететя", - отметила Антошка. - Ты из России? - спросила дядететя и нацелилась карандашом в блокнот. - Я из Советского Союза, - вежливо ответила Антошка, поняв, что перед ней журналистка и что нужно держать ухо востро, чтобы не испортить советско-шведских отношений. - Значит, из России, - сказала журналистка и что-то записала в блокнот. - Скажи, девочка, ты давно живешь с мамой? Антошка пожала плечами - что за вопрос? - и оглянулась на маму. Елизавета Карповна помешивала ложечкой чай и разговаривала с обступившими ее женщинами, едва успевая отвечать на вопросы. - Тебя выдали для поездки за границу? - допытывалась журналистка. Антошке стало жутковато. - Я вас не понимаю, - робко призналась она. Журналистка громко и раздельно, придвинув свое лицо к Антошке, сказала: - Меня интересует вопрос о социализации. Антошка стала быстро соображать, что означает это слово. "Социализм" - это понятно, "социальный" - это слово Антошка тоже знает, но вот что такое "социализация"?.. Но мама уже спешила на помощь. - Я вижу, моя дочка чем-то озадачена? - спросила она журналистку. - Наш женский журнал, в котором я сотрудничаю, абсолютно беспристрастный. Мы одинаково интересуемся прогрессом в Германии и жизнью в России. Никому не отдаем предпочтения. Вы понимаете меня? - громко спросила журналистка. - Да, я понимаю. Мама умела так улыбнуться, что никогда не узнаешь, о чем она думает, а вот у Антошки на лице всегда все написано, и она вовсе не умеет заставить себя быть любезной. - Наших читательниц интересует, как организована у вас социализация детей, - продолжала журналистка. Вот тут и мама растерялась. Антошка поняла, что мама тоже не знает, что такое социализация. - А что это такое? - не постеснялась спросить Елизавета Карповна. Брови у нее высоко поднялись вверх, и где-то внутри глаз дрожали смешинки. - Мы-то знаем, что такое социализация, - значительно сказала журналистка, словно мама хотела схитрить. - Нам известно, что когда у вас рождаются дети, они переходят в собственность государства. Нам неизвестны только некоторые детали. Ну, например, мы не знаем - имеют ли право родители давать детям имена по своему выбору, могут ли они навещать их? Знают ли дети своих родителей? Антошка перевела недоумевающий взгляд с журналистки на маму. У мамы собрались веером смешинки у глаз, и она еле сдерживала их, чтобы они не разбежались по всему лицу. - Вы понимаете меня? - спросила журналистка. - Я понимаю, что вы говорите, но только у вас странное представление о нашей жизни. - Мама обняла Антошку за плечи, словно эта дядететя хотела отнять ее. - У нас никакой социализации нет. - Отменили? - Нет, у нас никогда ее не было. - Странно, - передернула плечами журналистка. - Мы располагаем точными данными. - Вероятно, из ненадежного источника, - высказала предположение мама. - Из немецкого женского журнала. - Я так и полагала. Чтобы переменить разговор, журналистка спросила: - Вы, как видно, интеллигентный человек. У вас есть профессия? - Да, я врач, - ответила Елизавета Карповна. - Врач? - удивилась дядететя. - Значит, у вас есть капиталы? - Нет, - улыбнулась мама. - Когда я училась - получала от государства стипендию, немного зарабатывала уроками. Дядететя прищурилась. - Вы хотите сказать: за то, что вы учились, платили не вы, а платили вам? - Вот именно. Я знаю, это удивляет многих иностранцев. В некоторых странах на врача нужно учиться десять лет и платить профессорам за лекции, за сдачу экзаменов, за пользование лабораториями, анатомичкой. Для этого надо быть состоятельным человеком. - Благонадежный человек может получить ссуду в банке, - добавила журналистка. - Я это знаю, - спокойно ответила мама. - За эту ссуду врачи расплачиваются всю жизнь и поэтому вынуждены брать большие деньги с пациентов. - Вы хотите сказать, что берете с ваших пациентов меньше? - Нет, в нашей стране лечение бесплатное. Журналистка иронически улыбнулась. - Я хотела вас спросить, что вы думаете об исходе войны, кто победит, но едва ли я получу от вас беспристрастный ответ, - заметила журналистка и сердито перечеркнула в блокноте все, что успела записать. - Так со мюккет!*- с трудом раздвинула она в улыбке губы. (* Спасибо! (швед.)) - Вар со гуд!* - весело ответила мама. (* Пожалуйста! (швед.)) Фру Седерблюм, видя, что гости собираются расходиться, взяла маленький поднос и стала обходить дам. Женщины раскрыли сумочки, доставали конверты. - За каждый кусочек торта или кекса прошу оторвать сто граммов хлеба, - сказала хозяйка. Все стали отрывать крохотные талончики на хлеб. Антошка показала маме три пальца. Одна дама забыла свои карточки дома и была очень смущена. - Завтра мы увидимся с вами на выставке, - сказала она хозяйке, - и я непременно принесу. Фру Седерблюм кивнула. - И кстати, - обернулась к гостям дама, которая забыла карточки, - на выставке, говорят, будут представлены последние работы Его Величества. Каждое рюэ, которое выткал Его Величество, - это настоящее произведение искусства. Очень рекомендую посетить выставку. Вы будете очарованы. Елизавета Карповна и Антошка распрощались и вышли на улицу. Антошка глотнула свежего воздуха. - Мама, что такое рюэ, которые делает король? - Это яркие пушистые коврики из шерсти. У ВИТРИНЫ Мама с Антошкой спешили в пресс-бюро. Теперь они работают там каждый вечер. Взявшись за руки, перешли сквер. Швеция не воюет, но признаки войны, в оцеплении которой находится страна, видны повсюду. Бросаются в глаза белые щиты с синими стрелками, на которых чернеет слово "Шюцрум" - "Бомбоубежище". На углу каждого квартала под нарядными вывесками магазинов строгая синяя надпись: "Раппортстеле" - "Командный пункт противовоздушной обороны", и над ней мигает синяя лампочка, прикрытая сверху колпачком. Вдоль тротуаров, где всегда были яркие кусты роз, грядки тюльпанов и гвоздик, сейчас цветет белыми и сиреневыми цветами картошка. Все скверы завалены дровами. По тротуарам цокают деревянными башмаками женщины. Вышли на ярко освещенную Кунгсгатан. Вдоль улицы громыхают автомобили с уродливыми прицепами - газогенераторами - и с мешками дров и угля на крыше. У выхода из ресторана стоит дама в вечернем платье, рядом ее кавалер - грузный швед в цилиндре и во фраке; он открыл люк газогенератора, кочережкой помешивает угли. Летят золотые искры, и за ними вырываются синие языки пламени. На бензине ходят только дипломатические машины и даже к королевскому автомобилю прицеплен для видимости газогенератор. У Швеции нет своей нефти, нет угля, газа, а морские пути блокированы войной. И ежедневно страна сжигает в топках заводов и паровозов, в газогенераторах автомобилей гектары леса. Война, в которой и не участвует Швеция, слизывает огненным языком роскошные тенистые леса, оставляя голые валуны, унылые пни. И, как знак прошлого, довоенного времени, разноцветными огнями горит реклама. А небо над городом зияет черной пастью. Елизавета Карповна и Антошка быстро пробираются в медлительном потоке толпы. На углу улицы у большой витрины собралась публика. За зеркальным стеклом десять живых девушек. Все одинаково одеты в черные юбки, белые блузки, все одинаково причесаны, на всех черные туфли на высоком каблуке. Только на кармашке блузки у каждой вышит свой номер. Девушки улыбаются, медленно поворачиваются, как манекены, чтобы их можно было лучше рассмотреть. Одна из них будет счастливицей. Одну из них изберут мисс Лучией - самой очаровательной девушкой Швеции. Она проедет по городу в фаэтоне, запряженном белыми лошадьми, и мэр города вручит ей ожерелье, а девять девушек снова вернутся к прилавкам магазинов, в швейные мастерские или сядут за пишущие машинки. Швеция не воюет. Она может избирать очаровательную мисс Лучию. Антошке все девушки показались совершенно одинаковыми и все красивыми, и она не могла решить, которая же лучше. - Вот уж никогда не согласилась бы вертеться в витрине всем напоказ, как заводная кукла, - решительно сказала она. Мама улыбнулась. Антошка никогда и не могла бы попасть в число десяти - нос слишком короткий, глаза большие, широко расставленные, правое ухо чуть оттопырено, и худышка она ужасная - ни одно платье на ней красиво не сидит. Толстая только коса. И все равно милее дочки для мамы быть не может. - Быстрее, быстрее, нас, наверно, уже ждут, - торопит мама. Но вот снова людской поток встречает на пути преграду. У витрины германского туристского бюро собралась толпа. Автомобили без устали гудят, осторожно объезжая ее посередине улицы. Витрина туристского бюро ярко освещена: она не зазывает теперь совершить увеселительную поездку в Третий рейх, ее задача устрашать шведских обывателей. С начала войны в ней почти ежедневно менялись карты "завоеванных" фашистской Германией стран. Карту Польши сменяли карты Дании, Норвегии, Нидерландов, Бельгии, Югославии, Франции, Греции. 22 июня 1941 года в окне появилась огромная карта Советского Союза. Черная тень каждый день перемещалась с запада на восток, покрывая собой значительные пространства Советского Союза. Зарвавшиеся фрицы поместили затем в своем окне карту земного шара, и почерневшие от заштриховки страны наводили ужас на шведских обывателей. Швеция выглядела крохотным островком. Черная тень приблизилась к Москве и там застыла. Стремительный бросок фашистских армий кончился. Сегодня гитлеровцы выставили в витрине огромные фотографии. Над ними горит неоновая надпись: "Зверства русских". Антошка в ужасе вскрикнула. На фотографиях горы трупов женщин и детей. Прямо на Антошку смотрит недетским, полным ужаса взглядом малыш, прижавшийся к груди мертвой матери. Старик сидит, опираясь на клюку, возле дымящихся бревен - это все, что осталось от его жилища. Обгорелые остовы домов гневно глядят с фотографий пустыми глазницами окон. В центре витрины большой портрет фюрера с младенцем на руках. В толпе ожесточенно спорили. - Вот они какие, русские! - кричал молодой швед в коричневой рубашке. - Подумайте, господа, что делают большевики с цивилизованным миром! - О благородный фюрер, - воскликнула дама в ярко-голубом шелковом пальто, - как он нежно прижал к себе малютку! Это так символично! - Может быть, мадам, вы поищете в горе трупов мадонну, из рук которой вырвал ваш фюрер младенца? - Студент в белой шапочке, с которой на плечо свисала черная кисть, метнул злой взгляд на сердобольную даму. - Русские варвары! - продолжал выкрикивать молодчик в коричневой рубашке. - Замолчи, гитлеровский выкормыш! - хрипло крикнул высокий худой человек в роговых очках. - Я поляк, бежал с германской каторги. Я знаю это место. Эта фотография растерзанных людей сделана в варшавском гетто. Я сам видел эти горы умерщвленных гитлеровцами людей. Немцы похваляются собственными зверствами! Антошка схватила маму за руку. На мраморный цоколь дома ловко вскарабкался юноша в клетчатой рубашке, в брюках-гольф. Он откинул прядь светлых волос со лба. - Люди, клянусь вам, это наша деревня Лидице, уничтоженная фашистами. - Чех показал на фотографию: на развалинах домов, как кладбищенские кресты, торчали печные трубы и вздымали к небу обгоревшие сучья толстые стволы деревьев. - Нацисты уничтожили всех жителей этой деревни. - Я - серб! - Мужчина с ярко-черными глазами, в защитного цвета рубашке встал спиной к витрине и раскинул руки. - Я свидетельствую - это все злодеяния самих фашистов. - Господи, - крестилась старая шведка, - неужели ты так несправедлив, что не знаешь, кого покарать? - Кого же, по мнению почтенной фру, должен покарать господь бог? - прошипел шведский фашист. - Убийц! Будь они трижды прокляты! - Старуха стукнула палкой о тротуар. - Смотри, - прошептала Антошке Елизавета Карповна, - вон там, внизу, в самом углу, фотография развалин. Видишь в дыму силуэты? Это наш Харьков, мой родной город... Что сделали немцы с нашим прекрасным городом! На цоколе здания, поддерживая друг друга, стояли француз, датчанин, норвежец, бельгиец... Все они, гневно жестикулируя, каждый на своем языке говорили шведам о бедствиях, которые принес с собой фашизм. Не все понимали их, и не все старались понять. Многие торопились уйти. Они предпочитали не знать, что творится за пределами их страны. Они были нейтральны. Из толпы вынырнула девчонка. Она попыталась взобраться на цоколь, длинная коса раскачивалась за спиной, как светлый маятник. К ней уже протянулись руки, чтобы помочь взобраться на цоколь. Антошка покажет сейчас, что сделали немцы с ее родным Харьковом. Там родилась ее мама, там живет тетя Люда - может, ее тоже замучили немцы... Шведы ее поймут, она хорошо говорит по-шведски. Но твердая рука мамы схватила за косу-маятник. - Сумасшедшая, немедленно идем! Мама была сердита не на шутку. - Ты понимаешь, что могла натворить? - выговаривала Елизавета Карповна всю дорогу. - Ты в чужой стране, ты не смеешь своевольничать. Все, что надо, за тебя скажет наше правительство, наше полпредство. Ты не смеешь совать своего носа не в свои дела! - Я не желаю здесь жить. Понимаешь - не же-ла-ю! Я хочу домой и не буду прикидываться дурочкой, которой все равно. И всегда во всем виновата я, что бы ни случилось, даже на улице. Елизавета Карповна шла молча. Антошка притихла. - Мамочка, прости меня, я знаю, что всем этим не поможешь, но ты сама готова была кричать, когда увидела Харьков. - Хорошо, хорошо. Помолчим немного, - сказала Елизавета Карповна. По Кунгсгатан, цокая подкованными сапогами по мостовой, сжав в руках резиновые дубинки, спешили полицейские. НОЧНАЯ ВАХТА Елизавета Карповна и Антошка еще издали заметили у подъезда пресс-бюро машину с красным флажком на радиаторе. Это была машина Александры Михайловны. Значит, она тоже приехала. - Что-то случилось, - заторопилась Елизавета Карповна. - В этот час Александра Михайловна обычно работает у себя в кабинете. Быстро сбежали по крутым ступенькам в полуподвальное помещение. В пресс-бюро уже было полно народу. Собралась вся советская колония. Здесь и дипломатические работники, и уборщицы, и машинистки, инженеры торгпредства и работники по охране, свободные от дежурства. Все они окружили полпреда. Прибыла почта из Советского Союза, и Александра Михайловна сама раздавала письма. Почти каждый получил весточку от родных и друзей. Получила письмо и Елизавета Карповна. Антошка видела, как дрожала мамина рука, когда она отрывала кромку конверта. Прильнув к плечу матери, Антошка читала папино письмо и видела, как на листок падают и расплываются капли. Мама плакала. Письмо было написано три месяца назад. - Как долго шла почта, где он сейчас, что с ним? - вздохнула Елизавета Карповна. Анатолий Васильевич писал, что идет в бой "по своей специальности", чтобы о нем не беспокоились, что весь народ верит в победу. - Как это "идет в бой по специальности"? - спросила Антошка. - Ведь папа коммерсант. Мама пожала плечами. - Может быть, по снабжению армии нефтепродуктами? - А почему же он пишет "в бой" ? - Я сама не понимаю, - ответила чуть слышно Елизавета Карповна. Но Антошка по глазам мамы видела, что она о чем-то догадывается. В конце письма Анатолий Васильевич сообщал, что, зайдя на квартиру, он нашел в почтовом ящике письма для Антошки, которые пересылает. Елизавета Карповна потрясла конверт, и из него выпало письмо, сложенное треугольником, и маленькая записка. Записка была от подружки Наташи. Она писала ее перед отъездом в эвакуацию. "Ты с мамой, наверно, уже эвакуировалась, я заходила к тебе два раза и никого не застала. В соседний дом попала бомба, и в нашей квартире вылетели все стекла. Правда, страшно, когда падают бомбы?" - "Милая Наташа, а я даже не знаю, как все это выглядит. Наверно, страшно". И Антошке стало вдруг стыдно оттого, что она не знает, как падают бомбы, и она почувствовала себя в чем-то виноватой перед подругой. Антошка развернула хитро сложенное треугольное письмо. От кого оно? Читала с возрастающим недоумением: "Дорогая Антошка! Где ты? Я был в Москве, звонил тебе, но мне никто не ответил. (Твой телефон и адрес я узнал еще тогда, в лагере, у старшей пионервожатой, но не решался написать.) Я иду на фронт. По секрету скажу тебе, что я сбежал от бабушки по пути в эвакуацию. Папа с мамой на фронте. Мне стыдно было ехать с малолетними детьми и старыми женщинами. Я прибавил себе два года, а свидетельство о рождении, сказал, потеряно. И это правда, что свидетельство потеряно: я сжег его, когда мы собирались в эвакуацию. Я всегда помню тебя и, чтоб ты знала, буду биться до последнего, а кончатся патроны - буду грызть зубами фашистскую гадюку. Ты читала, наверно, что наш пионерский лагерь захвачен гитлеровцами. Гады! Когда устроюсь в часть - пришлю тебе номер своей полевой почты. Ты будешь писать мне? Ладно? Ну, бывай! Витька". На письмо горниста-солдата тоже упала светлая капля. В комнате слышался шорох переворачиваемых страниц, иногда тяжелый, приглушенный вздох. Каждый ушел в свое письмо, каждый был сейчас у себя дома, на Родине. И только один человек не получил письма. Это был новый член советской колонии Сергей Иванович, капитан Красной Армии. Он с группой советских военнопленных, поднявших восстание в концлагере в Норвегии, бежал в Швецию. Норвежский юноша Улаф перевел их через границу. Это у постели Сергея Ивановича дежурила ночи Елизавета Карповна в шведском госпитале, и теперь, поправившись после ампутации ноги, он обосновался в пресс-бюро и со всем жаром отдался работе. В пресс-бюро он являлся раньше всех, на рассвете, отстегивал ремни протеза и прятал свою новую деревянную ногу в угол за кипы бумаг - протез мешал и раздражал. Подхватив под мышку костыль, он наводил порядок на столах, чистил, смазывал, заправлял для работы ротаторы, пишущие машинки, раскладывал кипы бумаг, печатал одним пальцем на машинке адреса новых подписчиков. Затем подвозил к большой карте Швеции, висевшей на стене, стремянку, разыскивал деревни и поселки, откуда пришли письма с просьбами посылать бюллетень, и накалывал булавки с цветными головками. "Белых пятен", куда не доходили "Новости из Советского Союза", становилось все меньше. По ночам Сергей Иванович сидел у радиоприемника и записывал московские передачи для областных и районных газет и жадно искал в сводках знакомые имена командиров и отличившихся красноармейцев и больше всего радовался сообщениям о действиях партизан в Гомельской области, где осталась его семья. Сергей Иванович, подперев лицо руками, сидит и читает сводку Совинформбюро. Все другие читают и перечитывают письма от родных. Но вот исчезли все звуки. Антошка подняла голову. Александра Михайловна, прижав к себе Анну Федоровну, гладила ее по голове. - Сын у нее погиб на фронте, - шепнула мама и крепко обняла Антошку. В углу, забившись за кипы бумаг, беззвучно плакала Маргарита Ивановна - переводчица полпредства. В Калинине немцы повесили ее родных - мать, сестру. Война пробралась в далекую маленькую советскую колонию. Александра Михайловна зорко смотрела на людей. Она видела, что добрых вестей никто не получил. Несчастья близких, беду, обрушившуюся на Родину, особенно тяжело переносить на чужбине. Она вспомнила годы эмиграции после поражения первой революции. Газеты приносили тогда страшные вести из России о гибели соратников по революционной борьбе. Владимир Ильич всегда заботился о том, чтобы товарищи в это время были по горло заняты работой. Сама Александра Михайловна тоже получила сегодня горестную весть: в блокированном Ленинграде погибла подруга ее юности, товарищ по партии, по борьбе. Письмо это она спрятала в самый дальний угол письменного стола, собственное горе притаила в сердце. А слезы накипают. Еще минута-другая, и все, что накопилось за долгие тягостные дни войны, разразится в слезах. Уж очень все ушли в себя. - Ну, дорогие товарищи, письма прочитали, с родными мысленно встретились, а теперь - за работу. Получена нота нашего правительства о злодеяниях немцев на оккупированных ими территориях. Очень важная нота. О чудовищных зверствах фашистов должны знать все. Пусть каждый швед задумается над тем, что ждет его семью, его родину, если Швеция будет втянута в войну. Гнев и еще большую ненависть вызовут советские документы в сердцах всех честных людей. Нам нужно немедленно напечатать и приготовить к рассылке двести тысяч экземпляров. Домой могут пойти те, у кого есть неотложные дела и кому надо учить уроки, например Антошка. Антошка подняла руку, словно была в школе. - Разрешите мне остаться! Александра Михайловна взглянула на Елизавету Карповну и в знак согласия кивнула головой. Неотложных дел ни у кого не нашлось. Александра Михайловна взяла за руки Анну Федоровну и Маргариту Ивановну. - Мне тоже нужны помощники, - сказала она, - вы пойдете со мной. Все поняли: это Анне Федоровне и Маргарите Ивановне нужна была сейчас материнская поддержка Александры Михайловны. Сергей Иванович расставлял людей по рабочим местам. Антошке он велел встать за ротатор. Объяснил ей, как прикрепить пробитый на пишущей машинке лист восковки на барабан. С одной стороны барабана положил стопку бумаги. Повернул выключатель. Ротатор щелкнул, барабан завертелся и, захватывая лист бумаги, прокатывал его и сбрасывал в ящик. Антошка должна была следить, чтобы равномерно поступала на восковку краска, чтобы оттиски выходили четкие, чтобы бумага ложилась ровно. Рядом загудели еще два ротатора. В ящик падали листы. Мелькали строчки: "Мы обвиняем... Гитлеровские захватчики убивают женщин, детей и стариков... Сжигают в печах... Уничтожают в душегубках... Разрушают древние памятники..." Перед глазами вставали страшные фотографии в витрине германского туристского бюро. Мерно щелкают ротаторы, выбрасывая листы отпечатанной бумаги, пахнет разогретым машинным маслом, типографской краской. За длинным столом по конвейеру собирают листы, сгибают пополам, вкладывают в конверты, наклеивают адреса, связывают в кипы, упаковывают в мешки. У Антошки кончилась стопа чистой бумаги. Сергея Ивановича поблизости не было, она побежала в угол взять бумагу и остановилась пораженная. Прислонившись к стене, стояла одинокая деревянная нога. На ней был черный ботинок с пятнами засохшей грязи, носок, подтяжка ниже колена. Нога была ярко-желтого цвета, какие бывают у кукол. Гладко отполированная и прислоненная к стене, она наводила страх. С сильно бьющимся сердцем Антошка взяла стопку бумаги и, прихрамывая, пошла к ротатору. С барабана соскакивали листы, вновь и вновь мелькали слова: "Тысячи замученных, истерзанных женщин, детей и стариков вопиют о мщении..." В мерный рабочий ритм вкралась тихая мелодия. Женщины пели, не раскрывая рта, а потом - словно плотина прорвалась, и яркий, чистый голос Елизаветы Карповны завел: Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша, Выходила на берег крутой... Быстро мелькают руки над столом, медленно плывет песня. От песни у Антошки мурашки забегали по коже, и руки так слаженно и хорошо работают, и сердце стучит громко, в такт песне. Кончили петь. Сергей Иванович постучал костылем об пол, объявил перерыв на полчаса. На столе появился электрический чайник, в общую горку сложили бутерброды, зазвенели стаканы. С перерывом справились за пятнадцать минут. И снова загудели и защелкали ротаторы. И снова зазвучала песня: Идет война народная, Священная война... МАЛЬЧИК С ЗАКОЛКОЙ ЗАГОВОРИЛ Антошка ехала из школы домой на велосипеде. Сердце замирало от восторга и гордости. Все прохожие и проезжие и даже полицейские, кажется, заметили, какой у нее новенький красивый велосипед. Пять дней назад Антошке исполнилось четырнадцать лет. Гостей не приглашали - Антошка запротестовала: ей не хотелось без папы отмечать этот день. Но мама подарила ей велосипед. Правда, в Швеции этой машиной удивить кого-нибудь трудно. На велосипедах ездят все: и рабочие на работу, и домохозяйки на рынок, и старушки в церковь. Мурлыча себе под нос веселую песенку, разъезжают по городу мойщики окон с длинной раздвижной лестницей за спиной, по вечерам барышни в модных платьях, прицепив шлейф к седлу, едут на бал, а в апреле и октябре, когда истекает срок договоров на квартиру, на велосипедах перевозят мебель, нагрузив ее на прицепную площадку. На велосипедах ездят на прогулку целыми семьями. Семейная машина оснащена двумя седлами, двумя парами педалей, тремя колесами и креслицем для ребенка. Антошка видела даже, как рано утром мальчишка ехал на велосипеде и держал за поводок оседланную лошадь. Его хозяин каждое утро совершал прогулку верхом. Но новеньких велосипедов Антошка видела мало - все они были тусклые, пообтертые, а ее "машина" с никелированными ободами, о которые дробились солнечные лучи, конечно, должна была вызвать зависть и восхищение. Антошка старательно одергивала юбку, скрывая забинтованные коленки, чтобы никто не догадался, какой ценой ей стоило овладеть искусством езды. Она следила за дорогой и светофорами, ей некогда было взглянуть на небо, и только когда по промасленной и выутюженной шинами дороге запрыгали крупные капли, она поняла, что начался дождь, и быстрее заработала ногами. Когда она въехала во двор, дождь уже лил в полную силу. Соскочив с велосипеда, Антошка задвинула его в стойку, сняла с багажника потемневший от дождя портфель. Жаль было оставлять велосипед, но не брать же его домой, когда все держат велосипеды во дворе, а у Антошки есть даже замок, которым защелкивается переднее колесо. "Никто твой велосипед не украдет, можешь быть спокойна", - заверяла ее мама. На дворе под круглым навесом гриба укрылись ребята. Дождь превратился в ливень. Светлые пузыри вскипали в лужах. Антошка нырнула под гриб. - Садись сюда, - подвинулась на скамейке Ева, - и познакомься с моим сводным братом. Со скамейки поднялся юноша. Левая рука у него была на перевязи. На загорелом лице выделялись светлые брови и глубоко сидящие серо-голубые глаза. - Улаф, - отрекомендовался юноша. Антошка протянула ему руку. Наступило молчание. Малыши болтали ногами и с восторгом прислушивались, как дождь щелкал по крыше. Антошке захотелось снять ботинки, выскочить под дождь и пошлепать босиком по лужам. Но ни одному шведскому мальчишке это почему-то не приходило в голову, и они терпеливо выжидали, пока прекратится дождь. - Наш Улаф недавно пришел из Норвегии, - шепнула Ева Антошке. - На самой границе фашист его чуть не убил, пуля попала в руку. Улаф дернул Еву за рукав: - Хватит тебе болтать. Ева передернула плечами. - А что, разве я неправду говорю? Улаф - мой названый брат. - Почему названый? - удивилась Антошка. - Потому что его отец вместе с моим отцом сражались в республиканской Испании и там стали побратимами. А потом отец Улафа погиб в Атлантике на норвежском судне. И Улаф, наверно, скоро улетит в Англию. В Норвегии у него немцы убили бабушку и дедушку. У Антошки заныло сердце. Как ото просто говорится - убили... А где ее отец? Как это он борется с гитлеровцами "по своей специальности"? - Сегодня в кино идет английский фильм "Луна смотрит вниз". Пойдем с нами? - предложила Ева. Антошка пожала плечами. - Если мама разрешит. - А почему здесь не идут русские фильмы? - спросил Улаф. - Шведы запрещают показывать наши фильмы о войне, но их будут показывать в пресс-бюро, в нашем пресс-бюро. Если хотите, я вам принесу пригласительный билет, - предложила Антошка. - Тюссен так!* - ответил Улаф. - Я смотрел некоторые ваши фильмы в Норвегии, мне очень понравились они. (* Премного благодарен! (норв.)) - Когда же ты успел? - спросила Ева. - Я смотрел их в подпольном кино... И Антошке мучительно захотелось пойти сейчас же в кино, посмотреть какой-нибудь фильм, который хотя и идет в одной серии, но билет покупаешь сразу на три сеанса и уходишь из кино с жадным желанием еще посмотреть этот фильм хоть десять раз. Так она смотрела фильм "Чапаев" и дома всегда, когда чистила картошку, выстраивала картофелины на столе и спрашивала: "А где должен быть командир?.." А разве забудешь когда-нибудь знаменитую одесскую лестницу в "Броненосце Потемкине", по которой прыгает по ступенькам вниз коляска с ребенком? Дождь перестал внезапно. Солнце загорелось в лужах. Осторожно обходя воду, к грибу направлялся мальчишка с заколкой. Рядом с ним шагала Эльза и без умолку трещала. Мальчишка вежливо улыбался. Они зашли под гриб, Эльза еле кивнула головой, всем своим видом показывая, что ей теперь не до Евы. Мальчишка вежливо поклонился, обождал, пока сядет Ева, и тоже сел. "Какие красивые у него глаза, - подумала Антошка, - светлые и вместе с тем какие-то загадочные". Она никогда не слыхала, как он говорит. Может быть, он немой? - У рабочего, который работает вместе с отцом - их станки стоят прямо-таки рядом, - в подводной лодке остался сын. У них вчера весь цех не работал. Ты думаешь, что лодку потопили русские? - спросила Эльза и выразительно посмотрела на Антошку. - "Ульвен" потопили русские. Я не думаю, я хорошо это знаю. Антошка от неожиданности вздрогнула. Это сказал тот мальчишка с заколкой, сказал, коверкая шведские слова и путая их с немецкими. Вчера газеты сообщили, что в шведских водах потоплена шведская подводная лодка "Ульвен". "Кто потопил ее?" - спрашивали газеты. "Кто виноват в гибели моряков? - спрашивали шведы. - Удастся ли поднять ее со дна, спасти заживо погребенных людей?" И вот этот мальчишка с дрянной девчоночьей заколкой смеет говорить, что лодку потопили русские! Антошка с вызовом посмотрела на мальчика. - "Ульвен" потопили не русские, а немцы! - сказал Улаф. Мальчишка с заколкой встал и, сузив глаза, раздельно, тихо, словно разговаривая сам с собой, продолжал: - Потопили русские... Я это знаю... Русские уничтожают европейскую цивилизацию... На Кунгсгатан в витрине выставлены фотографии зверств русских. - Ты врешь! - вскипела Антошка и тоже вскочила со скамейки. - Гитлеровцы сфотографировали то, что сами совершили. Не верьте ему! - Фотографии есть документы, - продолжал мальчишка. - Опровергнуть этого никто не может. "Так это настоящий фашист!" - вздрогнула от отвращения Антошка. - Мы опровергаем это! - Она сжала в руках мокрую косу, словно пыталась удержать себя от распиравшей ее ярости. - Не верьте ему! Советское правительство издало ноту о зверствах фашистов. В ноте документы, фотографии. Никому не удастся обмануть людей. Мы напечатали двести тысяч этой ноты. Завтра вся Швеция будет знать, кто в действительности совершает злодеяния. Мальчишка с заколкой надвигался на нее. - Да-да, двести тысяч документов мы разослали вчера по всей Швеции. Попробуйте-ка опровергнуть! Вам не удастся больше обманывать людей! Мальчишка приблизил свое лицо к Антошке. Их взгляды скрестились. И откуда она взяла, что у него красивые глаза? Вот они перед ней - плоские, белесые от злости, проткнутые черными зрачками. Тонкие губы кривятся в усмешке, и вдруг в Антошку вонзилось как жало: - Ты есть русский свинья! "Зубами буду грызть фашистскую гадюку", - как молния сверкнули строчки из письма. Ух, нет! Это не Антошка, это ее мокрая коса хлестнула наискось по лицу негодяя, а потом Антошкин портфель забарабанил по плечам и спине фашиста. Мальчишка с заколкой изогнулся, выхватил из кармана рогатку и уже занес ее над Антошкой, но кто-то заслонил девчонку, кто-то упал и увлек ее за собой. Ева взвизгнула. Когда Антошка поднялась на ноги, мальчишка с заколкой, не разбирая луж, мчался по двору. Еву и малышей как ветром сдуло, и только Улаф стоял, обхватив рукой левое плечо и тяжело отдуваясь. Взрослые уже спешили из подъездов, но Антошка предпочла поскорее укрыться дома. На столе ее ждала мамина записка. Елизавета Карповна писала, что уехала в больницу и вернется только к утру, чтобы Антошка учила уроки, поужинала и никуда не смела выходить. У Антошки остался нехороший осадок от всей этой истории. Смутное чувство недовольства собой не давало покоя. Наверно, не нужно было затевать эту постыдную драку. Что-то она сделала не так, нехорошо, но как можно оставаться равнодушной, как можно было молча выслушивать такое? "Тоже "геройство" проявила, не могла отстегать словами, так пустила в ход косу! - попрекала она себя, стоя под теплым душем и старательно отмывая волосы. - Вот, слепая курица, вообразила, что этот фашистский слизняк даже красив, и наделила эту дрянь доблестями, не разглядела звериной морды". Уроки учились кое-как. Измученная угрызениями совести, Антошка легла спать. Утром, омытые дождями, освещенные солнцем, в окна бились молодые кленовые листья. Вчерашний день вспомнился как дурной сон. "Все же хорошо я сделала, что проучила фашиста, - успокаивала себя Антошка. - Пусть знает, что его не очень-то боятся". Лужи во дворе подсохли, воздух был наполнен запахом свежей зелени. Велосипеды со стойки были почти все разобраны. Антошка сняла свой, отомкнула скобку замка на переднем колесе и хотела уже сесть на седло, как заметила, что обе шины сплющились. Она сняла насос, открутила вентиль, но сколько ни накачивала воздух, он тотчас же с сердитым шипением выходил из камер, и шины снова опадали и сплющивались. - Ха! - вдруг раздалось сверху. Антошка подняла голову. Из открытого окна второго этажа свешивался этот тип с заколкой, чуб его, как пучок стрел, болтался надо лбом. Антошка отвернулась, быстро задвинула велосипед на место и побежала за ворота. Она чуть не сбила молодого человека, который только что соскочил с седла велосипеда. - Ферлотт, - извинилась Антошка и побежала дальше к трамвайной остановке. - Фрекен, остановитесь, мне нужно сказать вам два слова. Антошка прибавила шагу. Знакомства на улице мама ей строжайше запретила. Молодой человек нагнал ее на велосипеде и, продолжая ехать рядом, твердил: - Фрекен, я не хочу ничего плохого. Выслушайте меня. Антошка даже не посмотрела в его сторону, словно не слышала. Молодой человек не отставал. - Может быть, вы правы, фрекен. Не стоит доверяться первому встречному. Но я бываю в вашем дворе, знаю, что вы русская из Москвы и что вас зовут Анточчка. Антошка рассмеялась. "Анточчка" звучало очень смешно. - Ну вот, вы наконец улыбнулись, хотя смеяться нечему. Получилась очень даже грустная история. На почтамте наложен арест на двести тысяч пакетов вашего посольства с бюллетенями советских новостей. У Антошки перехватило дыхание. Она остановилась и впервые взглянула на юношу. Где-то она его видела. В толстом сером свитере и в берете он походил на тысячи других молодых рабочих, карие глаза смотрели дружелюбно и даже смущенно. Где же она его видела? - На двести тысяч пакетов? Вы правду говорите? - Да, двести тысяч. Врать мне ни к чему. Я работаю грузчиком на почтамте. Мы каждое утро читаем бюллетень советских новостей. Ваша армия отважно защищает свою страну. И нас защищает. Мы понимаем это. Сегодня утром пришли на работу, наш шеф сказал: "Таскайте, ребята, все эти мешки со зверствами в подвал". А мы что? Нам приказали, мы так и сделали. Когда шеф запер подвал на ключ и ключ положил в карман, мы сообразили, что здесь что-то неладно. Потом один из наших парней слышал, как шеф со своим помощником обсуждали, как бы эти пакеты уничтожить, чтобы никто не знал. - Неужели все это правда? - Да-да. Там все правда. И правду заперли в подвал, а теперь эту правду хотят сжечь в топке. Вот наш старший товарищ и сказал: "Надо, чтобы об этом узнали в Советском посольстве". По телефону позвонить нельзя - телефон Советского посольства подслушивается, пойти туда тоже опасно - кругом шныряют шпики. Тогда я сказал, что знаю русскую фрекен, ее зовут Анточчка. На этот раз Антошка не улыбнулась. - Старший сказал мне: "Найди эту девчонку, то есть фрекен, пусть она предупредит мадам Коллонтай и пусть мадам Коллонтай знает, что арест на пакеты наложен по требованию германского посольства". Фашисты как-то пронюхали, что вы такую уйму пакетов рассылаете, и заявили протест. А вот как это им удалось разузнать, нам неизвестно. Может, кто из их лазутчиков к вам в пресс-бюро пробрался? Антошка задохнулась. Слова молодого рабочего стегнули ее по самому сердцу. "Кто-то из гитлеровских лазутчиков пробрался в пресс-бюро!" Да это она, сама Антошка, выдала фашистам тайну! Она помогла фашистам. Она, советская пионерка! Девчонка словно окаменела. - Фрекен чувствует себя плохо? - забеспокоился молодой человек. - Фрекен разрешит проводить ее до дому? Антошка молчала. Мысли неслись вихрем... В памяти ожили фотографии. Глаза малыша на груди мертвой матери с упреком смотрели на нее. "Что ты наделала?" - спрашивала гневно Зоя Космодемьянская... "Такое простить нельзя!" - шептал старик... Летят в топку груды пакетов с нотой Советского правительства, гудит огонь, пожирает листки бумаги, вьется черный пепел перед глазами. Шведы теперь не узнают правды, будут верить фашистской клевете... И она, Антошка, в ответе за это. "Скорей, только скорей!.." Она сорвалась с места и побежала. Рабочий нагнал ее на велосипеде. - Фрекен, возьмите мой велосипед. Бежать далеко. Оставьте его на стоянке возле Хумлегордена. Антошка вскочила на седло и помчалась. Слезы застилали глаза, ветер трепал косу. Она слышала только плач ребенка на груди мертвой матери, не видела красных огней светофоров, не обращала внимания на свистки полицейских, на скрежет тормозов автомашин. Ветер сдувал со щек слезы, разметал косу. По улицам Стокгольма мчалась, стоя на мужском велосипеде, девчонка с растрепанной косой. - Сумасшедшая! - ахали прохожие. - Как можно девчонке ездить на мужском велосипеде? Девчонке полагается ездить на дамском. РАБОЧЕЕ УТРО Ровно в семь часов слышится щелчок, и, прежде чем будильник начинает звонить, Александра Михайловна нажимает на нем кнопку. "Я не сплю. Я давно уже не сплю", - шепчет она, откидывает одеяло и, повернув мембрану на стареньком патефоне, ставит иглу на край пластинки. Стертая, как старая монета, пластинка завертелась, внутри патефона заскрежетало, зашипело и сквозь ритмичное "кррак" раздались хриплые звуки вальса "На сопках Манчжурии". Пластинка была единственная и никогда не переворачивалась, служила, как и патефон, много лет. Иголка, перепрыгивая через трещину пластинки, издавала привычное "кррак". "Вдох", - развела руки Александра Михайловна, стоя перед полуоткрытым окном. "Выдох", - мысленно произнесла она, нагибаясь и касаясь пальцами пола. Вдох... Глубокий вдох... Сердце должно служить, нужно освободиться от перебоев, от слабости, не время сердцу сдавать, совсем не время. Прогнуть спину, откинуться назад. Плечи не должны опускаться. А семьдесят лет давят на них, и груз забот давит. Но никто не заметит сегодня следов бессонной ночи. Об этом узнает только Елизавета Карповна, но она - врач и никому об этом не поведает, запишет только в историю болезни, что давление вновь поднялось. В шведском министерстве иностранных дел, куда сегодня поедет Александра Михайловна Коллонтай, не увидят и тени тревоги. "Советский посланник сегодня улыбалась, - будут говорить чиновники министерства, - значит, у русских дела не так уж плохи", "Мадам Коллонтай сегодня выглядит бодрой и веселой, - отметят союзные дипломаты, - значит, на советском фронте надо ожидать каких-то приятных сюрпризов". "Александра Михайловна делает зарядку, - прислушивается Анна Федоровна, наводя блеск на мебель, - все будет хорошо". Вдох... Выдох... Миновала еще одна мирная ночь над Швецией. Как дорого даются эти ночи! Александра Михайловна подошла к окну, отдернула портьеру. На противоположной стороне улицы рабочие копали канаву, устраняли какие-то неполадки в подземном городском хозяйстве. Копали канаву, а не щель в земле, куда люди прячутся от фашистских бомбардировок. С пулеметным треском заработал отбойный молоток, но этот треск никому не угрожает. Едет на велосипеде почтальон, в его сумке нет похоронных извещений с фронта. А между тем в Швеции идет невидимая, ожесточенная борьба. Каждый день мирная жизнь страны висит на волоске. Немцам нужны, позарез нужны свежие шведские дивизии. Гитлеровцы изощряются в своих провокациях, чтобы втянуть Швецию в войну на своей стороне. "Нет, немцы не получат шведских дивизий. Шведские города не будут обезображены развалинами разбомбленных домов. Почтальоны не будут развозить в своих сумках похоронные извещения..." Александра Михайловна отходит от окна. Теперь освежающий душ и маленькая чашка не очень крепкого кофе. На столе приготовлена кипа свежих газет. Александра Михайловна, отпивая маленькими глотками кофе, перелистывает толстые, как журналы, шведские газеты. Правые буржуазные газеты требуют исключить из парламента депутата Георга Брантинга. Он осмелился послать приветственную телеграмму Михаилу Ивановичу Калинину, пожелал успехов советскому народу. Впрочем, Георга Брантинга травят не только за это. Его преследуют за то, что он антифашист, что он в свое время встал на защиту американских рабочих революционеров Сакко и Ванцетти, приговоренных к казни на электрическом стуле. Его ругают за то, что он выступал в финском суде адвокатом легендарного вождя финских рабочих Тойво Антикайнена, за то, что защищал Димитрова. Брантинг не коммунист. Он просто честный человек. Толстым красным карандашом Александра Михайловна обводит сообщение о том, что немцы запросили у шведов новые кредиты, требуют увеличить поставки руды. Значит, надо ждать новых провокаций со стороны фашистов. Надо быть начеку. Финские газеты... Александра Михайловна откидывается на спинку кресла, смотрит на висящую на стене карту Европы. Если поверить финским газетам, полным злобы и клеветы на Советский Союз, можно легко ошибиться. Это не голос финского народа. Те, кто высказывал истинные стремления финнов к миру, сидят в тюрьме. Например, известный финский драматург, общественная деятельница Хелла Вуолийоки. Она со всей страстью подлинного художника и патриота своей родины выступила против войны, в защиту Советского Союза. Финские правители заключили ее в тюрьму, приговорили к пожизненному заключению и могут уничтожить. Удастся ли ее спасти? Прогрессивные люди всего мира заявляют протест против бесчеловечного приговора... Или молодой финский врач Маури Рюэмя и его жена поэтесса Синеряо, журналист Кай Зундстрем... Их немало, трезвых, умных финнов, по-настоящему любящих свою родину. Вывести Финляндию из войны - это значит закрыть фронт протяжением на полторы тысячи километров, высвободить дивизии для удара по главному врагу. Английские газеты... Французские... В каждой газете отчеркнуты статьи, которые должны быть переведены. Александра Михайловна допивает остывший кофе. Пять минут отдыха, расслабить мускулы. В кресле сидит пожилая женщина, глаза закрыты в полудремоте, горькие складки залегли возле губ, сидит чуть согнувшись, смертельно усталая. А через десять минут, шурша шелковым строгим платьем, гордо неся голову в седых кудрях, постукивая высокими каблуками, прямая и бодрая, спускается вниз к себе в кабинет. Консул уже ждет ее в приемной, хотя до назначенного ему времени осталось пять минут. - Доброе утро! - слышится звонкий мелодичный голос Александры Михайловны. В приемной на полу стоят корзины с цветами. Она вынимает из конвертов визитные карточки. Красные гвоздики от английского посла сэра Маллета. О, эти знаки внимания! Гвоздики вместо открытия второго фронта, любезные речи вместо действительной помощи в борьбе против общего врага. Корзина с тюльпанами от вновь прибывшего в Швецию бельгийского консула: сегодня, он придет с официальным визитом к ней, как к старшине дипломатического корпуса. Букет любимых чайных роз от друзей Советского Союза. - Розы поставьте мне, пожалуйста, на письменный стол. Гвоздики пошлите горному советнику Н., ему сегодня исполняется семьдесят лет, не забудьте только заменить карточку сэра Маллета моей. Не стоит в военное время тратить деньги на цветы, можно воспользоваться корзинами, которые каждый день присылают советскому полпреду по всякому поводу. Александра Михайловна проходит к себе в кабинет. Одна стена в нем занята шкафами с книгами. Здесь первые издания книг Владимира Ильича Ленина, энциклопедия Брокгауза и Ефрона, фолианты с международными дипломатическими документами. Книги с дарственными надписями Бернарда Шоу, Джона Рида, Августа Стриндберга, Горького и многих-многих других европейских, шведских и советских писателей. Боком к окну стоит дубовый письменный стол. На стене, закрытое портьерой, зеркало. Не вставая со стула, можно откинуть портьеру, бросить взгляд в зеркало, проверить, в порядке ли прическа, проконтролировать себя - не слишком ли усталый вид. По стенам развешаны дорогие сердцу портреты. Портрет Владимира Ильича Ленина. На нем он без привычной бороды, с усами, молодой, энергичный - портрет 1910 года. Фотография с дарственной надписью Якова Михайловича Свердлова, Михаила Ивановича Калинина, дружеский шарж известного английского карикатуриста Лоу на Бернарда Шоу. Великий английский писатель изображен в виде внушительной боксерской перчатки. Портрет Паленсии - представительницы республиканской Испании, близкого друга, с которым проведено много бессонных ночей во время испанской гражданской войны. Желтые розы отражаются в полированной глади письменного стола. Александра Михайловна пригласила к себе консула. Владимир Миронович - рослый, с копной светлых вьющихся кудрей - осторожно пожал маленькую руку Александры Михайловны, словно смущаясь своей силы. У консула всегда много забот и обязанностей. Он ведет дела людей, желающих вступить в советское гражданство, он выдает визы-разрешения иностранным гражданам на поездку в Советский Союз, регистрирует браки и рождения советских людей, встречает советские корабли, самолеты, делегации, знакомит новых членов советской колонии с законодательством страны, ее обычаями и порядками. Защищает права советских граждан. В случае ареста советского человека выясняет причины ареста, добивается освобождения. Очень много обязанностей у советского консула. Владимир Миронович докладывает о событиях за прошедшие сутки. Из Норвегии в Швецию прибыло еще тридцать советских граждан, бежавших из гитлеровского концлагеря. Всех прибывших из Норвегии беженцев шведы по законам своей страны направили в лагерь для интернированных. Этот лагерь, конечно, ничего общего не имеет с фашистским концлагерем. Люди там содержатся за счет Советского правительства, нормально питаются, читают советские книги и бюллетень новостей, по мере возможности трудятся. Но шведы отпустят их на родину только по окончании войны. И консул организует их труд, учебу, досуг. Шведские моряки привезли из Германии еще трех советских людей, бежавших с фашистской каторги. Шведская полиция под видом санитарной инспекции вскрыла квартиру советского гражданина, когда там никого не было, и произвела обыск. Александра Михайловна, слушая консула, делает заметки себе в блокнот. Уже сотни советских граждан бежали из фашистского плена в Швецию. Надо дать знать их родственникам в Советском Союзе, что они живы и находятся в безопасности. По поводу обыска заявить протест шведскому министру иностранных дел. - Сегодня ночью у переводчика торгпредства родился сын. - Как только разрешат врачи, поедем вместе с вами навестим нового советского гражданина и его мать, - говорит Александра Михайловна, смотрит на часы и переводит взгляд на толстую папку, лежащую на столе перед консулом. - Это бумаги на подпись, - объясняет Владимир Миронович. - Можно оставить? Время для доклада консула истекло. В кабинет входит советский военный атташе; щелкнув по-военному каблуками, спрашивает: - Разрешите? - Да-да, Николай Петрович, садитесь. Военный атташе садится в кресло. И в штатском костюме в нем сразу можно признать военного: все отлично пригнано, костюм застегнут на все пуговицы. - Газеты сегодня сообщили, что на шведской таможне у одного немца обнаружено в чемодане сто тысяч стратегических карт Швеции. Как вы это расцениваете, Николай Петрович? - У немцев нет лишних дивизий, которые можно придвинуть к границам Швеции и угрожать. Теперь они пугают шведов картами: вот, мол, у нас давно все готово, чтобы захватить Швецию. Берут на испуг. - Нам следует, Николай Петрович, держать ухо востро. - Провокаций, Александра Михайловна, больше чем достаточно. Вот посмотрите. - Военный атташе раскрыл коробочку и вынул из нее завернутый в тонкую рисовую бумагу кусочек металла. Александра Михайловна поднесла к глазам лорнет и внимательно осмотрела металлический осколок, на полированной поверхности которого четко вытравлено: "Сделано в Германии". - Это осколок? Чего? - Осколок того самого загадочного снаряда, что несколько дней назад взорвался в Норботтене. Газеты сообщали, что в Северной Швеции взорвался снаряд огромной разрушительной силы, сброшенный неизвестно откуда. При взрыве образовалась обширная воронка, разрушено несколько домов, есть жертвы. Александра Михайловна постукивает сложенным лорнетом по столу. - Зачем немцам понадобилось указывать свой обратный адрес? - Я думал над этим, - ответил военный атташе. - Во-первых, таким образом легче все это взвалить на нас. Какой же, мол, дурак будет указывать обратный адрес, запуская снаряд на нейтральную страну?! Но главное сейчас не в этом. Немцы, как видно, изобрели новое оружие - снаряд запущен с установки, а не сброшен с самолета. Поскольку даже на мелких осколках можно увидеть штамп "Сделано в Германии", шведы пошлют ноту германскому министерству иностранных дел и опишут подробно, где упал снаряд, какие разрушительные действия произвел и даже фотографии приложат. А немцам только это и надо. Они перешлют ноту в военный штаб, там изучат материалы, скорректируют и запустят снова и снова получат от шведов подробную информацию. - Немцы испытывают на шведах свое новое оружие? - уточнила Александра Михайловна. - Вот именно. - Я сегодня же обращу на это внимание шведского министра иностранных дел. Немцы не только испытывают оружие, но и пугают им шведов: вот, мол, каким оружием мы располагаем и можем применить его против вас, если будете упрямиться с поставкой руды. - Так точно. На советско-германском фронте наши войска успешно наступают в районе... В дверь раздался стук. Александра Михайловна вскинула густые брови. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы кто-то нарушил распорядок работы полпреда. - Войдите! - строго сказала она. Вошла секретарша. - Извините, Александра Михайловна, но к вам приехал гость. - Она говорит это с сияющим лицом и знает, что Александра Михайловна не рассердится за такое вторжение. Порог переступил плотный человек в рыбацкой одежде, в высоких сапогах. В руках он сжимал широкополую рыбацкую шляпу. Густая белая шевелюра подчеркивала синеву глаз, нездоровую желтизну лица. - Мартин! - поднялась навстречу гостю Александра Михайловна. - Дитя мое человеческое! Прославленный датский писатель Мартин Андерсен Нексе не скрывал слез. Николай Петрович встал. Он с восхищением смотрел на двух славных ветеранов. Оба седые, оба синеглазые, и оба такие молодые, что становится завидно. Военный атташе, видавший виды, чувствует, как у него перехватило в горле. - Каким образом вы оказались здесь? - спрашивает Александра Михайловна, усаживая гостя. - Украли меня. Из гитлеровской больницы украли наши датские патриоты. Шведские моряки разминировали проход в проливе, датские рыбаки переправили меня по безопасному пути в Швецию. И вот я здесь, здесь, мой дорогой друг. Как дела на фронте? Что слышно со вторым фронтом? Александра Михайловна звонко смеется. - Неугомонный, неистовый Мартин! Я сейчас распоряжусь, чтобы вам дали чашку горячего настоящего кофе и подыскали одежду. - О, как давно я мечтал о чашке "экта кафе", но больше всего я жаждал встречи с друзьями. - Идите ко мне наверх, отдохните, мой вечер в вашем распоряжении, - улыбается Александра Михайловна. Мартин Андерсен Нексе в сопровождении секретаря уходит. Военный атташе продолжает свой доклад. Но ему не суждено сегодня закончить рапорт полпреду. Дверь распахивается, и в кабинет, запыхавшись, влетает девчонка с растрепанной косой, за ней перепуганная секретарша, которая не успела преградить ей путь. - Александра Михайловна, - еле дыша, произносит Антошка, - Александра Михайловна! Что я наделала! - восклицает она горестно. Коллонтай делает знак военному атташе - продолжим потом. По глазам Антошки она поняла, что случилась какая-то беда. "С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА" Ночью Антошке не спалось. Ей показалось, что и мама не спит. - Мамочка! - едва слышно прошептала она. - Ты что не спишь? Голова болит? - Нет, просто днем выспалась, когда ты была в больнице. А почему ты не спишь? - Думаю. - О чем? Опять обо мне? Больше никогда, слышишь, никогда такого со мной не случится. - Нет, Антошка. Сердце болит, что так бесплодно уходит время. Мое место на фронте, а я сижу и жду у моря погоды. Я могла бы многое сделать... И по нашему папе что-то сильно стосковалась. Где он? Что с ним? - Я тоже стосковалась, - шепчет Антошка. В комнате темно, белые ночи кончились, и только по стене, как маятник, движется светлое пятно - это раскачивается на ветру за окном уличный фонарь. Антошка лежит и думает о том, что мама очень любит папу. Она-то, Антошка, знает это. Но мама никогда с ней не поделится. Первый раз призналась, что тоскует. - Мамочка, а что такое любовь, ты можешь мне объяснить? Елизавета Карповна с грустью подумала о том, что Антошка рано стала взрослой. В Швеции у нее нет сверстников; она, мать, ограждает ее от общества детей во дворе, чтобы Антошка не наделала глупостей. Мало она уделяет внимания дочери. Не дождавшись ответа, Антошка спрашивает: - Мама, ты любишь папу? - Очень, очень люблю, Антошка. - Ты с первого взгляда в него влюбилась? - Нет... но понравился он мне сразу. - Чем? - Даже не знаю... Мне показалось, что он не похож на других, какой-то особенный. - А вот я никакая не особенная, значит, в меня и влюбиться нельзя. - Человек, которого любишь, всегда особенный, всегда не похожий на других. - Ты влюбилась с первого взгляда, - решила Антошка. - Я тоже, - призналась она. Елизавета Карповна молчала. - Ты не веришь? - вспыхнула вдруг Антошка. - Я целый месяц, пока была в пионерлагере, вставала раньше всех и выбегала из палатки, ждала, когда он пробежит по дорожке, поднимется на трибуну, начнет будить море. - А ночью ты спала? - поинтересовалась мама. - Ну, неужели же как бабушка, со снотворным. Конечно, спала, но вставала раньше всех. И думала только о нем. И теперь он у меня из головы не выходит. Мама, это любовь? - Это, девочка, мечта о любви. - Значит, это совсем не то? - разочарованно протянула Антошка. - Это прекрасное чувство, и оно приходит к нам в пору ранней юности. - А эта мечта может превратиться в настоящую любовь? - Конечно, может. - Ты знаешь, мамочка, я уверена, что найду Витьку. Вернемся мы с тобой домой, обе поедем на фронт, и я предчувствую, что встречу его где-нибудь на передовой. А может быть, мы встретимся, оба раненные, в госпитале... Антошка села на кровати. Елизавета Карповна молчала. - А вот было бы здорово, если бы на полковом комсомольском собрании нас обоих - бойцов Красной Армии - принимали в комсомол. Да нет, Витька, наверно, уже давно комсомолец, ведь он был в старшем отряде еще два года назад. Теперь он совсем взрослый, может быть, даже с усами. Правда, мама, смешно: Витька - и с усами? И может, на его груди сверкает медаль "За отвагу". Ведь он мог отличиться в боях и получить медаль? А, мама? Мама спала. "Устала она, - решила Антошка. - Это я бездельница несчастная. Мама страдает оттого, что бесплодно проводит время. А сколько она спасла советских людей - обмороженных, истощенных, бежавших из плена. Этого она не считает. Плохо, что все люди кругом такие хорошие", - думает Антошка. Если бы Александра Михайловна тогда на нее накричала, а мама просто побила, Антошка чувствовала бы, что понесла наказание, и ей было бы легче. А вот сейчас оставайся один на один со своей виной. Мама по ночам часто плачет. Почему? Может быть, из-за нее, Антошки? А может быть, скучает по папе? Почему она не поделится с ней, дочерью? Наверно, не доверяет. Да, по правде сказать, Антошке и доверять нельзя. Вот доверили ей государственную тайну - поставили на ночную вахту. Почувствовала себя равноправным членом колонии, думала о том, сколько душ перевернет этот документ, скольким людям глаза на правду откроет, вызовет ненависть к фашистам. И вот... Двести тысяч документов были чуть не уничтожены. И кто был бы в этом виноват? Только она, Антошка. Зоя Космодемьянская под пытками словечка не вымолвила, не выдала своих товарищей, не выдала партизанской тайны. А ее, Антошку, никто не пытал, даже не выспрашивал, а она взяла и сама выложила государственную тайну, и кому - фашисту. Ух, как больно и стыдно! Антошка уткнулась лицом в подушку. Вспомнила, как она прибежала тогда к Александре Михайловне и, плача, путаясь в словах, рассказала о своем преступлении. Так и сказала: "Я выдала фашистам тайну, я сказала, что наше полпредство рассылает шведам ноту Советского правительства о зверствах немцев". И вот по ее вине арестовано двести тысяч пакетов, заперты в подвал и скоро их сожгут в топках. Александра Михайловна очень мягко отнеслась к ней, поняла, что Антошка не хотела плохого, что из самых лучших побуждений сделала это, но Антошка видела, как покрылись багровыми пятнами щеки и шея у Александры Михайловны и глаза из синих стали стального цвета. Как строго и сурово разговаривала она с кем-то по телефону, как властно звучал ее голос, когда она требовала разослать пакеты по адресам. "Право рассылать бюллетени новостей предоставлено всем иностранным посольствам. Я ожидаю вашей информации, что наша почта отправлена! - веско сказала Александра Михайловна и повесила трубку. - Ну вот, ошибка и исправлена", - почти весело сказала она. Антошка взглянула на Александру Михайловну. На щеках ее все еще пылали красные пятна. Антошка ничегошеньки не могла сказать в ответ. Она выскользнула из кабинета, а вот что было дальше - не помнит. Очнулась у себя на кровати. Рядом сидели мама, Александра Михайловна и доктор Седерблюм. - Девочка излишне возбудима, - говорила фру Седерблюм, - это все война. - Да, это война, - отвечала мама. Антошке хотелось крикнуть, что война тут ни при чем, что это ее скверный характер, она сама во всем виновата. Мама и плакала и смеялась, когда Антошка открыла глаза. И с тех пор ни одним словом не вспомнила, не попрекнула. Все ей простили, а она, Антошка, себе простить не может. Она должна совершить настоящий подвиг, чтобы суметь посмотреть людям прямо в глаза. А как совершить подвиг в Швеции? Вот если бы Витька был рядом, они что-нибудь вместе придумали бы. Но легче всего мечтать о подвиге, лежа в кровати. Неужели всю войну придется просидеть в Швеции, где рта нельзя раскрыть, чтобы не натворить глупостей, а вот подвига здесь никакого не совершишь. Как просто все на Родине. О чем мечтаешь, что любишь и что ненавидишь - открыто и понятно для всех. А здесь надо считаться с "нейтралитетом" и самой быть нейтральной и ни на минуту не забывать, что вокруг тебя немцы и разные шведы: одни - за фашистов, другие - за англичан, третьи - за финнов, и все они против нас. Есть и друзья. Но разве по лицу узнаешь человека, за кого он? Антошка не желает приспосабливаться, она будет просто нема как рыба. Говорить будет с одной только мамой. Вот если бы она была на Родине! Разве у нее не хватило бы мужества поступить так, как сотни тысяч партизан? Она тоже взрывала бы поезда с живой силой и техникой. А что она скажет товарищам, когда вернется на Родину? Как отчитается перед своим пионерским отрядом в школе? Стыдно... Антошка сорвала с головы компресс и села на кровати. "А что, если сбежать в Германию? Вот было бы здорово! А ведь это вполне даже возможно". И чего это болит противная голова? Компресс снова водружен на голову. Да, решено. Она сбежит. Отец Евы каждую неделю ходит на пароходе в Германию, везет туда железную руду, а оттуда привозит уголь. Шведские моряки прячут в угле бежавших с фашистской каторги людей, а в открытом море, когда немцы уже далеко, они откапывают их и доставляют к капитану. Так, мол, и так: беглец из Германии, как попал в уголь - неизвестно. Капитан, будь он даже фашистом, должен доставить такого пассажира в Швецию и сдать шведским властям. А если бежать из Швеции в Германию? Отец Евы закопает ее в руду, а капитан сдаст германским властям. Ух, страшно! Антошка скажет гестаповцам, что она шведка и ей нужно видеть Гитлера по очень важному делу... Гитлеру доложат, что приехала девушка из Швеции с важным сообщением. Гитлера, наверно, разберет любопытство. И вот она, Антошка, входит в кабинет. Кабинет большой, черный, где-то в глубине на столе горят свечи, за столом сидит Гитлер - глаза сумасшедшие, вихор с заколкой от волнения прилип ко лбу. Рядом с ним адъютант, он, наверно, говорит на разных языках, обязан говорить. Гитлер наверняка ни на каком языке говорить не умеет, а Антошка знает по-немецки только "капут". Она подойдет к Гитлеру и скажет: "Мне надо передать вам важное сообщение, которое касается вашей жизни, но скажу только вам лично". Адъютант переводит. Гитлер дает знак адъютанту отойти. Антошка приближается к Гитлеру. Шаг... еще шаг... Вот перед ней только стеклянные глаза, точь-в-точь как у мальчишки с заколкой. В глазах мечется испуг. Ну и противная же физиономия у него! Как только он с такой физиономией на свете живет? Антошка делает знак, чтобы Гитлер наклонился. Он наклоняется, Антошка выхватывает из косы хитро запрятанный кинжал и поражает Гитлера в самое сердце. Он падает. "Капут!" - кричит Антошка. Антошку связывают, пытают, она молчит, как молчала Зоя Космодемьянская. Ее ведут на казнь. Нет, не ведут, а волочат. Болит, мучительно болит разбитая голова, но она находит в себе силы крикнуть под виселицей: "Да здравствует Советская Родина!" Антошка погибла. Но прежде подох Гитлер, и разом кончается война, исчезает зло на земле. Антошку несут хоронить, и за гробом идут пионеры всех стран, а впереди Витька-горнист. Он горнит: "Вставай, вставай, дружок!" Но она мертва... Идут барабанщики: белые, черные, желтые... Антошка плывет на руках людей. Она мертва, но видит синее-синее небо и белые пушистые облака. Она слышит горн и барабаны и слышит, как люди говорят: "Антошка не зря прожила на земле. Она ошибалась, но искупила все свои ошибки". Витька-горнист ласково горнит: "Вставай, вставай, дружок!" - Вставай, дружок, - это уже говорит мама. - Ты сегодня заспалась. Антошка открывает глаза. Итак, ничего не было. - Как ты себя чувствуешь? - спрашивает мама. - Голова не болит? - "А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют". Мама, ведь это обо мне Горький так сказал? Елизавета Карповна грустно улыбнулась. - Это обо мне, Антошка. Но, может быть, скоро подойдет и наша очередь на самолет. Тогда... - Что - тогда? - насторожилась Антошка. - Тогда я буду работать в госпитале. - А я пойду на фронт, - решительно заявила Антошка. - Мамочка, предупреждаю заранее. Не сердись, если сбегу. Но ехать же мне с младенцами и престарелыми в эвакуацию! - вспомнила она письмо Витьки. - Там видно будет, а теперь давай завтракать, мне надо идти в клинику. КОРОЛИ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ На третий день Елизавета Карповна разрешила Антошке встать. - Вынеси постели на балкон, - сказала мама. - Но сегодня же пятница, сегодня в городе трясут ковры, - возразила Антошка. Елизавета Карповна засмеялась. - Ты потеряла один день. Сегодня суббота. Антошка выглянула в окно. На всех балконах дома, как снежные сугробы, белели подушки, перины, развевались по ветру простыни. - И правда - суббота. Я пойду в школу? - Нет. В школу ты пойдешь в понедельник, а сегодня тебе не мешало бы навестить Карлсонов и поблагодарить Улафа. Он так самоотверженно защищал тебя. Антошка в это время собиралась сложить вчетверо простыню, да так и застыла на месте. - Мамочка, ты все знаешь? - Все. - И про драку? - И про драку, и про велосипед. Кстати, Улаф привел его в порядок, камеры были похожи на решето, он заклеил все дырки. - Это все сделал гитлеровец с заколкой. - И это знаю. Итак, мама знала все. Антошка внимательно посмотрела на мать. Елизавета Карповна повернулась и пошла на кухню. "Ах, золотая моя мамочка! Если бы ты меня побила, ругала, я бы защищалась, я бы находила что-нибудь в свое оправдание, но ты даже сделала вид, что ничего не знаешь, ничем не попрекнула. Ты заботилась обо мне, когда я лежала в постели, заботилась так, словно я пострадала за правое дело. А я ведь кругом виновата. Я совершила пре-ступ-ле-ние!" - думала Антошка, вынося постели на балкон. Елизавета Карповна чистила картошку. - Мамочка, не трогай картошку, тебе надо беречь свои руки, теперь это руки хирурга. Я сама почищу, и шкурку буду срезать тоненькую-претоненькую, как скальпелем. А закончу дела на кухне и сразу пойду к Улафу. - Сначала позвони, - посоветовала Елизавета Карповна, - шведы не любят неожиданного вторжения. Попроси разрешения зайти. Антошка закончила хозяйственные дела и пошла звонить. - Мама, фру Карлсон сказала, что они будут рады видеть меня в пять часов. Елизавета Карповна вздохнула. - Значит, они ждут гостей. - И тебе это не нравится? Ты опять боишься, что я влезу в какую-нибудь историю? Можешь быть совершенно спокойна: я никаких глупостей не натворю, буду молчалива, как салака. Ровно в пять часов Антошка нажала кнопку на дощечке у подъезда против фамилии Карлсон. Щелкнул репродуктор. Голос Евы спросил: - Кто это? - Это я, русская Антошка. - Заходи. Антошка толкнула дверь, поднялась на лифте на третий этаж. Ева ждала ее у раскрытой двери. В маленькой квартире Карлсонов было очень чисто и, как во всех шведских квартирах, лучшая мебель стояла против окон, чтобы из соседнего дома видели, что у Карлсонов есть сервант и за стеклом достаточно чайной посуды, чтобы принять много гостей. Комнаты не загромождены мебелью и от этого казались просторными и светлыми. Книжные полки, гардероб помещались в стенных шкафах, диваны и кресла превращались на ночь в кровати. Ева, ее старшая сестра Клара и мать фру Эдит были одеты в нарядные платья; даже на Улафе праздничный костюм, который был ему явно велик и ворот белой рубашки слишком широк. Лацкан пиджака у него был защеплен обыкновенной канцелярской скрепкой, рядом с ней поблескивал металлический значок с цифрой "7" посередине, а из нагрудного кармана вместо платка высовывалась гребенка. На диване сидел пожилой, незнакомый Антошке человек. Его пиджак, как и у Улафа, украшен скрепкой, цифрой "7", и из кармана также высовывалась гребенка. "Наверно, мода такая", - подумала Антошка. Она поздоровалась со всеми и хотела произнести благодарственную речь, но Ева перебила ее: - У нас сегодня семейное торжество, и еще мы провожаем Улафа: он записался добровольцем в норвежские вооруженные силы и на днях улетает в Англию. Будет воевать. "Счастливый!" -подумала с завистью Антошка. Фру Эдит, раскрасневшись от плиты, бегала из кухни в комнату и обратно, Клара помогала ей накрывать на стол. Пожилой человек сидел у радиоприемника и вместе с Улафом ловил лондонское радио, которое тоже заглушалось немецкими трещотками. - Это дядя Кристиан, товарищ отца, пришел из Норвегии, - шепнула Ева Антошке, - он коммунист, и немцы объявили большое вознаграждение тем, кто его доставит живым или мертвым в гестапо. Он со своими товарищами взорвал большой пароход с фашистами и военный склад. Антошка с уважением посмотрела на дядю Кристиана. Из Лондона передавали известия на норвежском языке. Кристиан попыхивал коротенькой трубочкой и крепко прищуривал глаза, словно старался не только расслышать, но и что-то разглядеть сквозь вой трещоток. Ева принесла мешочек и вытряхнула из него на диван множество маленьких варежек и чулочек. - Нравится? - спросила она Антошку. - Очень! Похожи на цветы! - Антошка перебирала шерстяные яркие варежки - полосатые, клетчатые, с узорами елочек, оленей, снежинок. - Кому это столько? - спросила она. - Ленинградским детям. Мы с мамой распустили все старые кофты и завтра отнесем все это в фонд помощи русским. Антошка по-новому взглянула на Еву, вспомнила, как в прошлом году Ева с Эльзой играли в куклы и вязали для своих "дочек" крохотные чулки. - Эльза тоже вяжет? - спросила Антошка. - Тоже. Но она вяжет носки для немецких солдат. Мы теперь с ней не дружим. В передней раздался звонок, и Клара побежала открывать. Она долго шепталась с кем-то в передней и, сияющая, ввела в комнату - Антошка глазам своим не поверила! - молодого грузчика с почтамта. "Неужели опять что-нибудь случилось?" - подумала Антошка и вся съежилась. Но грузчик рассеянно со всеми поздоровался, уселся рядом с Кларой и стал ей что-то шептать. - Свен, познакомься с нашей русской гостьей, - спохватилась Клара. Молодой человек взглянул на Антошку и широко улыбнулся: - А мы с ней знакомы. Антошка опустила глаза и сжала руки. "Сейчас все расскажет", - подумала она с ужасом. - Когда же вы познакомились? - спросила Клара. - Давно. Я частый гость этого двора и, кажется, перезнакомился со всеми его обитателями. Антошка с благодарностью посмотрела на Свена, но он не оценил ее взгляда. Он осторожно поправил кружевной воротничок на платье Клары, провел пальцами по ее пирожку на голове. - Ты сегодня красавица, - шепнул он, и Антошка поняла, что Свен влюбился в Клару с первого взгляда. Клара действительно была хороша: большие светло-голубые глаза, льняные волосы. Кремовое шелковое платье подчеркивало нежный цвет ее лица. Клара работает продавщицей в большом цветочном магазине на Стуреплан, а туда берут только красивых девушек. - Вы посмотрите, какой я получила сегодня подарок от хозяйки, - показала Клара на чудесный цветок в узенькой стеклянной вазочке. Цветок был похож на диковинную сиреневую бабочку. - Эта орхидея отломилась от ветки, и продать ее все равно было нельзя, вот хозяйка и подарила мне. А подруги купили мне гвоздики. Клара сняла с радиоприемника другую вазочку, в которой красовались три махровые гвоздики: белая, розовая и красная. Антошка понюхала. Запахом свежей горечи пахнуло от цветов. Фру Эдит вышла из кухни. - У меня все готово, а отца нет. Обычно он приезжает в пять часов, а уже половина шестого. - Часто бывает, что он и задерживается, ты не беспокойся, - сказала Ева. - Кристиан! - окликнула норвежского гостя хозяйка. - Я приготовила сегодня твою любимую капусту с тмином. - Тюссен так, - ответил гость и выключил радиоприемник. - А московское радио сегодня передавало, что партизанский отряд Ларсена... - вставила свое слово Антошка. - Ну-ну, - заинтересованно сказал Кристиан и подвинулся к Антошке, - говори, девочка, как дела у нашего Ларсена? - Партизанский отряд Ларсена истребил сто пятьдесят гитлеровских солдат, уничтожил шесть грузовиков, забросал гранатами немецкую казарму. - Вот спасибо за добрые вести, - сказал Кристиан. - А о Тромсе никаких новостей? - Нет, о Тромсе последние дни ничего не передавали, - с сожалением ответила Антошка. - Конечно, то, что мы делаем, по сравнению с подвигом вашего народа - это капля в океане, - сказал Кристиан. - Но мы стараемся, чтобы норвежская земля тоже горела под ногами фашистов. Мы в большом долгу перед русским народом. Тюссен так, фрекен, - сказал Кристиан сердечно. "За что он меня благодарит?" - подумала Антошка и отметила, что норвежский язык очень похож на шведский, но шведы говорят спасибо - "так" - по каждому поводу, а норвежцы отпускают сразу тысячу благодарностей - "тюссен так", и они чем-то напоминают русских, а чем - Антошка не могла определить. - Скажите, пожалуйста, что означает цифра "семь"? - спросила Антошка. - Этот значок мы носим в честь нашего короля Хокона Седьмого, - объяснил Улаф. Антошка была разочарована. Она считала, что Улаф, отец которого погиб в борьбе с фашистами, должен быть передовым человеком, а он носит в честь короля какую-то побрякушку. - Тогда Ева должна носить цифру "пять" в честь шведского короля Густава Пятого? - заметила Антошка. - Короли, фрекен, бывают разные, - возразил Кристиан. - Наш норвежский король Хокон Седьмой призвал свой народ бороться против оккупантов, а Густав Пятый в день нападения фашистов на Советский Союз послал Гитлеру приветственную телеграмму и пожелал ему успеха. Хокон Седьмой стоит за дружбу с Советским Союзом, а будь воля шведского короля, он бы втравил свою страну в войну с Советским Союзом. Короли бывают разные, - повторил задумчиво Кристиан. - А это правда, что король Густав Пятый плетет коврики? - спросила Антошка. - Правда. И пусть его плетет, лишь бы не плел интриг, - сказал Кристиан. - Пусть играет в теннис, пусть ездит на охоту. Вот смотрите-ка. - Кристиан развернул газету. - Его Величество король Густав Пятый вчера был на охоте и убил лося. А знаете, как он охотится? Короля вывозят в лес, вынимают из машины и усаживают в кресло-сани, закутывают ноги и плечи пледом. Сзади стоит егерь с ружьем. Охотники обкладывают лося и выгоняют его на поляну, чтобы он был на виду у короля, егерь подносит винтовку, король дотрагивается пальцем до спускового крючка. Раздается выстрел. Лось убит. Антошке вспомнились сказки Андерсена о королях. - Вся нация ликует - король убил лося! - раздался густой бас из передней. - Отец! - воскликнула радостно Ева. Фру Эдит вышла из кухни, поспешно вытирая руки полотенцем. Карл Карлсон в матросской робе, с чемоданчиком в руках стоял у двери. - Старик! Жив? - протянул он руку навстречу Кристиану. - Приятный сюрприз! - Мы тебя ждем с обедом, переодевайся скорей, - сказала фру Эдит, забирая у мужа чемоданчик. Ева не повисла на шее у отца, как сделала бы Антошка, фру Эдит не поцеловала мужа, как сделала бы Антошкина мама. Антошка видела, что все рады его возвращению, но радость была сдержанной, суровой. - Что-то отец сегодня сумрачный приехал, - сказала Ева. - Я так счастлива, что он вернулся! Мы с мамой всегда волнуемся, когда он уходит в Германию. Мама спокойна только тогда, когда отец дома, а это бывает так редко. Кристиан принялся расхаживать по комнате, с нетерпением ожидая, пока его друг переоденется. Клара сунула в комод тетрадь в клеенчатом переплете, которую они рассматривали со Свеном и о чем-то спорили, фру Эдит засновала из кухни в комнату. Карлсон вышел из спальни, переодетый в домашний костюм. Только сильно обветренное лицо выдавало в нем моряка. На багровых щеках пробивалась седая щетинка. - Отец, тебе надо побриться, - шепнула ему Ева и показала глазами на Клару. Карлсон мотнул головой и пошел в ванную комнату, Кристиан последовал за ним. - Сейчас поставлю кофе, и сядем за стол, - снова вынырнула из кухни фру Эдит. - Правда, мы давно забыли, что такое натуральный кофе. Но будем воображать, что пьем настоящий душистый бразильский кофе. Ах, как плохо без "экта кафе", - вздохнула фру Эдит. - Это еще не самая большая беда, - досадливо отозвался Карл Карлсон, выходя из ванной. - Здравствуйте, фрекен! - протянул он руку Антошке. - Сегодня мы привезли еще двух ваших пленников. Одного еле откачали, он задохнулся в угле. Сейчас ваша матушка отхаживает его. - Значит, мамы нет дома? - спросила Антошка. - Нет, она будет сопровождать их в госпиталь. Оба истощены и худы, как рыбьи скелеты. - Узнаю старого друга, молодец! - хлопнул по плечу Карла Кристиан. - Ну ты, полегче! - свирепо огрызнулся Карл. - Мы каждый раз вывозим из Германии двух-трех пленных, а в Германию возим руду. Каждый третий снаряд, который выпускает германская военная машина против советских людей, сделан из шведской руды. Я везу эту руду, и мне всегда хочется вместе с ней провалиться в преисподнюю на трезубец самого господина Нептуна. - Не ты будешь возить - повезет другой, но побоится рисковать и не возьмет с собой запретный груз - пленников, - рассудил Кристиан. - Ну, а вы как воюете? - спросил Карл. - Скрепками, гребенками? Кристиан прищурился, попыхтел трубочкой, сунул ее в пепельницу. - Нет, по-настоящему. Но пришлось бежать сюда, гестаповцы на пятки наступали. Отсижусь маленько и обратно к себе в горы. Успехи у нас были бы вдесятеро больше, если бы некоторые заморские друзья не мешали, не вносили разлад в наше движение Сопротивления. - А какое их собачье дело? - спросил Карлсон. - Они наши союзники, решили нам помогать. Сбрасывают инструкторов на парашютах, вооружение. - Но это же хорошо! - воскликнула Антошка. Кристиан невесело рассмеялся. - Ну так слушай до конца. Дело в том, что оружия этого они нам в руки не дают, а инструктора нам разъясняют, что мы-де, норвежцы, культурная раса, а не какое-нибудь там дикое племя и что нам разбоем в горах и на больших дорогах заниматься не к лицу. - Это они партизанскую-то борьбу называют разбоем? - возмущенно воскликнул Карл. - Да-да... империалисты не дураки. Им важно закрепить свои позиции в нашей стране, во всей Европе. Почему они второй фронт не открывают? Черчилль обещал еще в прошлом году, что не успеют последние листья облететь с деревьев, как будет открыт второй фронт. Листья вот уже второй раз облетают. А где второй фронт? А? Я вас спрашиваю! - Кристиан сердито посмотрел на Карлсона, будто он был в этом повинен. - Англичане берегут свои силы, ждут, когда русские сами разделаются с немцами, тогда бы они вступили в Европу и утвердили бы там свое господство. Когда русские приблизятся к норвежской границе, англичане выдадут оружие норвежцам, чтобы мы сами прикончили последышей фашизма, но не пустили бы в страну русских. Вот и получается, что у норвежского народа враг один, а друзья разные и, вместо того чтобы бить крепко сжатым кулаком, мы бьем растопыренными пальцами, несем огромные потери. Англичанам страх как нравится, что норвежцы носят эти скрепки, что означает наш лозунг - "скрепим единство норвежского народа", или расческа у нас из кармана высовывается - "вычешем интервентов из страны". Но они не хотят, чтобы эти лозунги были в действии. У Антошки голова шла кругом. "Ну чего проще и лучше объединить все усилия против общего врага! Как это люди понять не могут!" - Хватит вам про политику говорить, - сказала решительно фру Эдит. - У нас сегодня дела поважнее. И что это делается? - вздохнула она. - Стоит двум мужчинам собраться, как у них уже парламент. - Зато стоит двум женщинам сойтись, как у них уже ярмарка, - в тон ей ответил Карлсон. Все уселись за стол. - Сегодня у нас помолвка Клары и Свена, - сказала фру Эдит. - Сегодня мы принимаем в нашем доме будущего мужа Клары. Выпьем за их здоровье, за их молодое счастье. - А что такое помолвка? - тихо спросила Антошка Еву. - Это свадьба? - Нет, что ты! Сегодня Клара и Свен объявляют себя невестой и женихом, а свадьба будет лет через шесть. Антошка даже поперхнулась. - Лет через шесть? - поразилась она. - А как же иначе? - спросила фру Эдит. - Мы не богачи, и разве вы видели когда-нибудь, чтобы в скворечнике было два гнезда и чтобы седой скворец кормил своих взрослых птенцов? - Но почему же надо ждать шесть лет? - не унималась Антошка. - Шесть лет Кларе и Свену понадобится на то, чтобы обзавестись хозяйством. Вот смотрите. - Фру Эдит вынула из комода тетрадь в клеенчатом переплете и протянула ее Антошке. Это была та самая тетрадь, над которой о чем-то тихо спорили Клара и Свен. - Здесь все записано, что надо купить, - продолжала фру Эдит, - и если, бог даст, Клару не уволят из цветочного магазина, а Свен будет продолжать работать на почтамте, за шесть лет они накопят все, что нужно для порядочной семьи. Антошка листала тетрадь: столы, стулья, посуда, белье, радиоприемник, кастрюли, ножи, вилки, швабры и даже коврик вытирать ноги. - Мы с Карлом справились за четыре года, - продолжала фру Эдит, - но для этого он ушел в двухлетнее плавание, чтобы побольше заработать, а я на фабрике стала лучшей работницей. Антошка продолжала листать: подсвечники, семейные альбомы, электрический утюг, диванные подушки... - Ой, как скучно! - вырвалось у нее. И тут же отругала себя: "Дуреха, бестактная дуреха!", но было уже поздно. - Что вы? - искренне удивилась Клара. - Это так интересно! Мы будем откладывать деньги каждую получку и лет через пять, а возможно, и раньше наймем квартиру и начнем бегать по магазинам, покупать красивые модные вещи и завозить их в наше гнездо. Все будет новое, блестящее, ни одной старой вещи. После свадьбы Свен наденет новый костюм, я - нарядное платье и туго накрахмаленный передник, я приготовлю обед в новых кастрюлях для своего мужа, подам его на свежей скатерти, а после обеда мы будем пить из маленьких чашечек кофе. - "Экта кафе", - вздохнула фру Эдит. - Да, натуральный кофе. Я смелю его на новенькой мельнице... Ах! - Клара в ужасе прижала руки к груди. - Свен, мы не записали кофейницу! - Она выхватила из рук Антошки тетрадь и стала быстро-быстро листать. - Так и есть. Забыли кофейницу. Свен вынул из нагрудного кармана ручку, Клара аккуратно вписала кофейницу и снова повеселела. - Папа с мамой придут к нам в гости, я буду угощать их, и для отца куплю лучший трубочный табак. На дверях нашей квартиры будет висеть дощечка: "Фру ок герра Юнссон", и это будем мы со Свеном. Антошка подсчитала: Кларе сейчас восемнадцать лет. Через шесть лет ей будет уже двадцать четыре. "Она будет уже немолодая", - вздохнула Антошка. Фру Эдит подкладывала гостям угощение. - Вот, пожалуйста, треска по-норвежски, пальчики оближете. Кристиан положил себе в тарелку кусок белой как снег трески. - Треска-то это норвежская, - заметил он. - Ваше правительство закупает у Квислинга рыбу, а взамен дает материалы для строительства военных заводов. Норвежские рыбаки стали забывать вкус рыбы. - Ну, мы за действия нашего правительства не отвечаем, - сказал Карлсон, - а треску эту нам по карточкам дают. - Ой, что я вам сейчас расскажу! - щебетала без умолку Клара. - Вчера Свен пригласил меня в кино... Что я тебе ответила, Свен? Свен пожал плечами. - Ты спросила меня, сколько я собираюсь израсходовать на билеты. Я сказал, что куплю лучшие места по кроне. - Что я сделала? - Ты отобрала у меня деньги. Все рассмеялись. - Да-да, - подтвердила Клара, - я сказала, что положу две кроны на сберегательную книжку. Это приблизит день нашей свадьбы. И мы отлично погуляли по улицам и даже не соблазнились зайти в кафе и съесть по порции мороженого. Ведь мы отлично с тобой погуляли, не так ли? - спросила Клара. - Да, - вздохнул Свен, - прогулка была отличная. - Я теперь буду каждый день есть мороженое, - сказала решительно Клара. - Самую маленькую порцию. Представлю себе, что съела, и отложу двадцать эре - это хоть на пять минут приблизит нашу свадьбу. - А я после работы буду развозить срочные телеграммы. Мне обещали за это десять крон в неделю. - Десять крон! - одобрила фру Эдит. - Это очень благоразумно, десять крон на дороге не валяются. Антошка подавила вздох и подумала о том, что она помнит себя маленькой в бабушкиной комнате, разделенной легкой перегородкой на две. В одной комнате жили папа с мамой, а в другой бабушка с Антошкой. Папа всегда старательно наглаживал свои брюки, когда они с мамой шли в театр, а мама так умела накрахмалить и выутюжить свою праздничную голубую блузку, что она сверкала, как новая. И разве папа с мамой любили друг друга меньше оттого, что у них не было коврика у двери вытирать ноги, и бабушка готовила отличный борщ в старой помятой кастрюле. Зато, когда папа закончил институт, он купил на свою первую зарплату такие чудесные лаков