ые "лодочки" маме, что мама танцевала от радости. Все соседи по квартире пришли смотреть на них и говорили, что у Лизы хороший муж и что она в этих туфлях будет самая красивая в театре. Антошка тоже любовалась мамиными туфлями, которые блестели, как новые галоши, только были на каблуках. И еще помнит Антошка, как они отправились с папой и мамой на первомайскую демонстрацию. Папа нес ее на плече, у Антошки в руках были три разноцветных шарика, улицы звенели музыкой. Антошка сидела на папином плече и ела мороженое. Ей было тогда шесть лет. И если бы папа с мамой ждали шесть лет, то не было бы этих замечательных дней, потому что самой Антошки не было бы на свете - папа с мамой покупали бы все новые и новые кастрюли. Ева прижалась к Антошке. - Смотри, какие они счастливые, но я решила на будущий год пойти работать и сразу начну откладывать себе на свадьбу. Клара тоже могла бы сделать это раньше. - А теперь выпьем за вашего сводного брата - за Улафа, - поднял бокал Карлсон. - Он через несколько дней станет солдатом. Пожелаем ему удачи в ратном деле. - Он хлопнул Улафа по плечу. - За победу! - ответил Улаф.- Сколь!* (* За здоровье! (швед.)) - Смерть фашизму! Сколь! - воскликнул Кристиан. Все стоя выпили. - Что ты такой сегодня сумрачный? - спросила фру Эдит мужа. - Налей мне еще, - подставил стакан Карлсон. Он не хотел огорчать в этот вечер жену и дочерей, не хотел сказать им, что за тайный провоз беглецов из гитлеровского плена пароходная компания уволила его с работы. Пока он устроится на работу, Кларе не придется откладывать деньги на свадьбу. - Еще налей! - протянул он стакан. СЖАТЫЙ КУЛАК Декабрьский день в Швеции короток. Подслеповатый туманный день сменяется синими сумерками. Солнце, не успев разогреться, прячется за горизонт. И тогда в окнах домов зажигаются красные рождественские звезды и сквозь изморозь стекол трепещут и расплываются разноцветные огоньки елок. Освещенные квадраты окон уходят ввысь и теряются в туманной мгле. Сейчас зимние каникулы, и ребята пользуются каждым светлым часом, чтобы покататься на коньках и на лыжах. И у Антошки сегодня первый день школьных каникул. Она вывезла во двор санки. Скучно! Три года назад во время каникул она была на елке в Колонном зале, потом в клубе на папиной работе, ходила с мамой в Художественный театр, смотрела "Синюю птицу", и до упаду каталась на коньках в Парке культуры. В Москве сейчас, наверно, никаких елок нет - идет война. А в Швеции и в мирное время не устраивают для ребят никаких елок во дворцах и парках. "Устраивали бы каждый год елку в королевском дворце, - думает Антошка, - и ребята повеселились бы, и королю было бы, наверно, интересно. А то стоит огромный дворец, пустой, с гулкими залами, и никому пользы не приносит". Из второго подъезда выбежала Ева. В брюках и свитере она была похожа на мальчишку. Антошка пригласила Еву к себе на санки. Ледяная горка спускается прямо со двора к шоссейной дороге, а за дорогой - железнодорожная станция. Полозья завизжали по льду, и санки помчались вниз так, что дух захватывало; струи холодного воздуха выбивали из глаз слезы. У самого шоссе Антошка затормозила: к станции подходил длинный товарный поезд. На платформах под брезентовыми чехлами, присыпанными снегом, топорщились, выступали железные фермы, дула пушек, крылья самолетов. Через каждые две-три платформы вагон с солдатами. - Пришел немецкий поезд, - сказала Ева, - пойдем посмотрим. Вдоль железнодорожной насыпи уже выстроились мальчишки и девчонки с санками, лыжами. Заскрежетали железные засовы, раскрылись вагоны. Через поперечные балясины, расталкивая друг друга, выглядывали солдаты в серо-зеленых шинелях. - Гутен таг! - кричали немцы, осматривая завистливыми глазами выстроившихся ребят - крепких, розовощеких, веселых. - Гутен таг! - ответил мальчишка в толстом синем свитере. Остальные ребята промолчали. Мальчишка с лыжами на плече, из которых одна была красной, а другая голубой, со знанием дела рассматривал платформы. - В Финляндию везут, на русский фронт... Самолеты "Фокке-Вулъф-190", а на той платформе танки "тигр"... шестиствольные минометы... полевые пушки, калибр сто пять миллиметров, - определял он спрятанные под покрышками орудия. Может быть, он ошибался, но мальчишки верили ему и повторяли: "Ого! Сто пять миллиметров!" Антошка широко раскрытыми глазами смотрела на солдат. Перед ней были враги. На платформах закутанные пушки и самолеты, которые через несколько дней будут обстреливать и бомбить советские города и деревни, убивать советских людей. Антошка - лицом к лицу с врагом, с санками в руках стоит и смотрит. - Каждый день немцы везут оружие в Финляндию, - сказала Ева. - Из нашего окна видно. Но большей частью они проезжают Стокгольм ночью. Два ефрейтора шли вдоль состава с ведрами, в которые солдаты выгребали из котелков остатки пищи. От ведер шел пар и разносил запах прелой капусты, картошки. В хвостовом вагоне раздвинулись двери, и сквозь щели деревянного щита просунулись пятачки свиных морд. Свиньи нетерпеливо повизгивали в ожидании обеда. Германское командование к каждому воинскому эшелону прикомандировывало для откорма свиней. Пусть отбросы зря не пропадают, решили расчетливые фрицы. И каждый немецкий поезд, останавливающийся на шведских станциях, жители опознавали по громкому хрюканью полуголодных свиней - остатков от солдатских обедов и ужинов было не так уж много. - Свинур! Свинур! Швейне! Швейне! - весело закричали мальчишки, как только раздвинулись двери хвостового вагона. Фрицы приняли это на свой счет. Так их встречали французские мальчишки. Это прозвище бросали им в лицо поляки, чехи, сербы. Все народы в Европе определяли этим словом степень благородства гитлеровских солдат, отказывая им тем самым в праве называть себя людьми. Пожилой гитлеровский солдат, прошедший по всем странам Европы и чудом уцелевший, слышал эту кличку больше других. Он выставил вперед руку и, составив из большого и указательного пальцев нечто вроде пистолета, целился в мальчишек и грозно кричал: - Пиф! Паф! Град снежков был ответом на угрозы фашиста. - Хайль Гитлер! - крикнул грозно гитлеровский солдат, крикнул так, словно посылал проклятия на этих белоголовых и синеглазых мальчишек и девчонок. - Гитлер капут! - что есть мочи крикнула Антошка. - Гитлер капут! - хором поддержали мальчишки. - Гитлер капут! - озорно крикнула Ева. Мальчишки срывали с рук варежки и, раздвинув указательный и средний пальцы, поджав остальные, стали грозить фашистам. Это был международный знак антифашистов, означающий букву "V", или "Виктори" - "Победа". Этот знак все чаще и чаще встречали гитлеровские солдаты начертанным на стенах: домов и на дорогах и каждое утро стирали эти знаки со стен вагонов. Этот знак преследовал их всюду, и теперь слухи, проникая в Германию через все заграждения и трещотки, о готовящемся мощном контрнаступлении советских войск приобретали особую силу, пугали, заставляли думать о будущем. Фрицы готовы были выскочить из вагонов и растерзать дерзких мальчишек и девчонок и особенно ту, которая первая крикнула "Гитлер капут". Но приказ был строгий: из вагонов при следовании по территории нейтральной Швеции выходить нельзя. Мальчишки усилили бомбардировку вагонов снежками. Антошка забыла обо всем на свете. Она метила снежком в этого противного солдата, чем-то напоминающего тощую свинью. Она метала снежки в вагоны, как гранаты, и, разгоряченная, выбежала вперед, поднялась на бугорок и на виду всего эшелона подняла крепко сжатый кулак вверх: "Рот Фронт!" Это действительно было похоже на взрыв бомбы. Солдаты заметались в вагонах, затопали башмаками. Это было неслыханной дерзостью. За этот коммунистический салют они вздернули бы на виселицу эту девчонку, будь то в оккупированных районах России! Антошка не опускала руки. Горящим взглядом она обводила солдат, высунувшихся из вагонов. Солдаты ругались, грозили кулаками. И только один солдат, перевесившись через перекладину, медленно свел пальцы в кулак и стал осторожно поднимать руку. Антошка встретилась с ним взглядом. Это были не вражеские глаза. Грустная усмешка тронула губы солдата, а глаза, глаза его, до этого погасшие и безразличные, вдруг засветились. Со стороны станции уже бежали шведские полицейские, подхватив полы шинелей. Впереди, яростно размахивая руками, спешил эсэсовец. Завидев полицейских и эсэсовца, солдат поник, рука его повисла, пальцы разжались, а глаза все еще сияли и говорили, что он не с ними, не с фашистами, а с этой худенькой шведской девчонкой с посиневшим носом и выбившейся из-под шапочки косой... Откуда этому солдату было знать, что перед ним советская пионерка? Ева дергала Антошку за рукав: - Бежим, полицейские идут. Не забывай, что ты русская, тебе достанется больше всех. Антошка оглянулась. Мальчишки и девчонки, подхватив санки и лыжи, что есть духу мчались наверх, а рядом стоял парнишка с разноцветными лыжами на плече. Одна лыжа была голубая, другая красная. Он держал руку, сжатую в кулак. - Чего стоишь? Беги! - крикнула ему Ева. Полицейские и эсэсовец приближались. Девочки потащили санки наверх, полозья цеплялись за кусты жимолости, вылезавшие из сугробов. Останавливаясь, чтобы высвободить санки, Антошка видела мальчика с разноцветными лыжами на плече. Шведские полицейские с эсэсовцем во главе, тяжело дыша, проваливаясь в сугробы, бежали за ним. - Брось лыжи, тебя нагонят полицейские! - кричала Антошка. Но мальчишка не мог расстаться с лыжами. Это были отличные лыжи, пусть и разноцветные. Во дворе дома Антошка и Ева еле-еле отдышались. Выглянули вниз - ни полицейских, ни мальчишки не было видно. Перед глазами Антошки маячила фигура немецкого солдата, перегнувшегося через перекладину, медленно сводившего пальцы в кулак. Один на весь эшелон, один человеческий немец на весь состав. А может быть, среди них были и другие, но только не решились, как тот, сжать пальцы в кулак? На следующее утро Елизавета Карповна развернула газету и прочитала сообщение о том, что накануне шведская полиция арестовала мальчишку, кидавшего камни в солдат из эшелона, следовавшего через Швецию с военной техникой на северный фронт. А коммунистическая газета "Ню Даг" к этому сообщению добавила, что мальчишка был арестован по требованию немцев за враждебный акт в отношении германских солдат. "Ню Даг" выражала свое возмущение действиями шведской полиции, ее угодливостью перед немцами. - Немцы даже на шведских мальчишек ополчились, - сказала Елизавета Карповна, - видно, дела на нашем фронте идут не так уж плохо. - И, посмотрев на дочь, строго сказала: - Не вздумай ты ходить на станцию, попадешь в какую-нибудь историю. Антошка вздохнула. Ей так хотелось рассказать о солдате, сжавшем пальцы в кулак, но мама рассердится и будет говорить о том, какой неисправимый характер у ее дочери... Ну, а если у Антошки нет никаких других возможностей участвовать в общей борьбе своего народа? Правильно ли, что Антошка должна чувствовать себя в шапке-невидимке и разделять шведский нейтралитет, иными словами, равнодушие к судьбе своей родины? Почему она должна молчать, когда уже многие шведы молчать не могут? Нет, не может Антошка спокойно смотреть на гитлеровских солдат, на пушки, на самолеты, которые будут завтра-послезавтра стрелять в советских людей. Она советская пионерка. Сейчас расскажет все, и мама ее поймет. - Мамочка! - решительно начала Антошка, но, взглянув на Елизавету Карповну, осеклась. - Что-нибудь случилось? - встревожилась Елизавета Карповна. - Мамочка, я больше здесь не могу, не могу! - в отчаянье воскликнула Антошка. ЛЮДИ ИЗ МОСКВЫ Весть о том, что приехали новые сотрудники из военной Москвы, облетела советскую колонию. Приезд из Москвы новых людей всегда является большим событием в любой советской колонии. И чем меньше колония, тем сердечнее и радушнее встреча. Кто накормит обедом, у кого поселится приехавшая семья, пока не подыщет себе квартиру, кто будет их гидом по городу, кто поведет в магазины, где не надо торговаться. Каждый предлагает свои услуги, и в первый же вечер вся колония собирается у кого-нибудь в доме и приехавших засыпают вопросами: как выглядит Москва, что идет в театрах, какие новые станции метро построили, просят рассказать о сельскохозяйственной выставке - тысяча вопросов. Если приехавшие догадались захватить с собой пару буханок черного хлеба, московского заварного или пеклеванного, то этот хлеб будет самым дорогим лакомством за столом, а если еще прихватили сушеной воблы и конфет "Мишки", то устраивается настоящий пир. Так было в мирное время. Ну, а приезд первых за время войны людей взбудоражил всю колонию. Прибыл советский журналист с женой. Решили собраться все в посольстве и поговорить по душам. Хлеба и воблы, конечно, никто не ждал, жаждали живых слов с Родины от людей, своими глазами видавших, что такое военная Москва, хотели знать, как живут там люди, как защищают столицу от налетов гитлеровских бомбардировщиков, и верно ли, что площади разрисованы крышами домов, и действительно ли это дезориентирует вражескую авиацию, и что это за надолбы на улице Горького, и как происходила эвакуация из Москвы в октябрьские дни 1941 года, и чему обучают ребят в школах, и верно ли, что в МХАТе все еще идет "Анна Каренина" и все так же трудно достать билет. Да разве перечислишь все эти вопросы! Антошка выбрала себе местечко поукромнее, за роялем, и, не спуская глаз, рассматривала новых членов колонии. Москвичи сидели в президиуме. Петр Иванович с густой копной волос, с седыми висками, добродушный и простой, отвечал на вопросы; жена его Валентина Сергеевна - худенькая, с глубоко запавшими глазами, смущенно теребила бахрому скатерти. Вопросов у людей много, а ответить на большинство из них Петр Иванович не может, сами несколько месяцев не знали, каково положение на фронте и что творится во всем мире. - Мы из Москвы до Стокгольма добирались шесть месяцев, - объясняет он. "Вместо шести часов - шесть месяцев! - ахнула про себя Антошка. - Пешком скорее дойдешь". - Расскажите, Петр Иванович, о вашем путешествии, - попросила его Александра Михайловна. И все превратились в слух. Во время войны из Москвы в Швецию было три пути. Один - морем из Мурманска или Архангельска до Северной Англии и оттуда самолетом в Стокгольм. Второй путь - самолетом через Африку, дальше по Атлантике до Англии. Третий - Владивосток - Сан-Франциско - Англия. Путешествие их началось из Москвы до Баку на самолете. Из Баку вылетели в Иран, оттуда в Ирак, а затем в Египет. Летели над голубым Нилом, в южный порт Африки - Кейптаун. - Все проходило нормально, - говорит Петр Иванович. - Пересаживались с самолета на самолет, в Баку сняли с себя шубы, в Иране демисезонное пальто, а в Египте облачились в белые костюмы и пробковые шлемы, чтобы на аэродроме не хватил солнечный удар. Это было в середине лета, а сейчас, как видите, на дворе зима. В Кейптауне сели на английский грузопассажирский пароход. Советских пассажиров было трое. Кроме нас с женой, ехал еще молодой солдат, отозванный с фронта, чтобы работать переводчиком в нашем посольстве в Лондоне. Он переживал, что его сняли с фронта, считал себя чуть ли не дезертиром. Виктор был очень хороший парень, и мы с ним крепко подружились. Сердце Антошки на секунду замерло и застучало часто-часто. "Молодой солдат... Виктор... Хороший парень. Наверно, это был он". Антошка готова была перебить рассказчика, спросить, как выглядел Виктор, какого цвета у него глаза и не был ли он в пионерлагере на Азовском море. Но Петр Иванович продолжал говорить. Он рассказал, что пассажиров на пароходе было много, но негры, индейцы и мулаты были размещены на нижней палубе, а белые - на верхней. Трюмы заполнены хлопком. Днем пассажиры изнывали от жары и безделья. Особенно тяжело приходилось советским людям. Они не знали, что происходит на Родине, и считали дни, когда прибудут на место и примутся за работу. Книг не было, газет тоже, радиорубка использовалась только для служебных целей. На третий день путешествия по океану, когда солнце клонилось к закату и чувствовалось прохладное дыхание вечера, советские пассажиры сидели на палубе. Петр Иванович решал какой-то замысловатый кроссворд в английском журнале, Валентина Сергеевна с Виктором играли в домино. Океан лежал спокойный, словно отлитый из зеленоватого стекла. Вдруг раздался оглушительный взрыв. Перед глазами пассажиров взметнулся черный фонтан воды, мебель на палубе с грохотом покатилась к правому борту, все пассажиры очутились на полу. Послышалась команда: "По шлюпкам!" Каждый из пассажиров при посадке на пароход запоминал номер шлюпки, в которую должен был сесть в случае катастрофы. Но все бросились к ближайшим шлюпкам, создалась свалка, началась невообразимая паника. Судно все больше кренилось набок. Матросы наводили порядок кулаками. А трое советских людей больше всего боялись потерять друг друга. Наконец они оказались в одной шлюпке, которую спустили на воду. Матросы изо всех сил гребли прочь от тонущего корабля. В воздухе стоял свист - это пароход стремительно погружался в пучину, вода вокруг него кипела, и гигантская воронка засасывала все, что было близко. И вот пароход исчез. От воронки пошли круговые волны. На поверхности океана осталось десять шлюпок из двенадцати. Неожиданно из моря, словно оборотень, вылезла подводная лодка. На мостик вышел человек в накинутом брезентовом плаще и, поднеся ко рту рупор, стал задавать на ломаном английском языке вопросы: какой национальности судно, его водоизмещение, с каким грузом шло, пункт назначения, количество пассажиров. Капитан погибшего корабля отвечал на каждый вопрос. Подводная лодка погрузилась. Капитан дал команду шлюпкам разойтись в разные стороны. Его опасения оправдались. Взметнулся гигантский тюльпан воды, грохнул взрыв, за ним другой, и, когда рассеялся туман водяных брызг, на воде осталось только четыре шлюпки. Капитан разделил участь своего судна: шлюпка, на которой он находился, была потоплена. Ночь в тропиках наступила внезапно, и скоро шлюпки потеряли друг друга из виду. Гребли наугад, в неизвестное. Люди сидели в лодке, тесно прижавшись друг к другу, вглядываясь в темноту, ожидая нового нападения подводной лодки. Сидели молча. Только молодая мать, потерявшая в панике ребенка, вздымая руки к небу и запрокинув голову, кричала в исступлении. Над ней мигали равнодушные глазастые звезды, волны океана мягко рокотали вокруг. Горсточка людей в шлюпке плыла навстречу неизвестности... Утром обнаружили, что они одни-одинешеньки в океане. Других шлюпок не было видно. Проверили запасы продовольствия. Его было заготовлено на двадцать человек, сроком на пять дней. А в шлюпку набилось двадцать восемь. Сколько придется плыть - никто не знал. Ни карты, ни рации на шлюпке не было - один компас, ни одного офицера из команды - только несколько матросов. Стали гадать, в какую сторону держать курс. Один матрос утверждал, что плыть надо на запад, к острову Тринидад; другой, старый матрос, уверял, что если плыть на север, то быстрее можно достичь острова Святой Елены и по пути есть надежда встретить английский пароход. После долгих и жарких споров согласились со старым матросом: взяли курс на север, хотя все понимали, что выйти к этому острову в океане будет не так-то легко. Остаток дня ушел на обсуждение - из какого расчета выдавать продукты. Решили разделить запасы на десять суток. Выходило не густо - примерно полстакана воды на человека в день, десяток маленьких галет и по три дольки шоколада. Полстакана воды в день под палящими лучами солнца - все равно что ничего. Мясные консервы казались слишком солеными и вызывали мучительную жажду. Зной и голод делали свое дело - люди худели и чернели на глазах. У большинства кровоточили десны. На четвертый день почти все потеряли голос: язык одеревенел, рот пересох и обрастал горько-соленой коркой. При попытке разговаривать изо рта сыпалась соль... Антошка облизала пересохшие губы. Она видела этот ослепительный на солнце океан и чувствовала горечь во рту. Ей очень хотелось знать, как чувствовал себя Виктор, как он переносиц зной и жажду. А Петр Иванович вовсе забыл о нем, он рассказывал, как страдали все люди в лодке. В зале стояла напряженная тишина. ...На пятую ночь люди в шлюпке проснулись от яростной возни. Одному молодому австралийцу показалось, что старый англичанин, которому было доверено распределение воды, тайком налил целый стакан и осушил его. Так это было или нет, но австралиец набросился на старика. Англичанин же уверял, что австралиец пытался сам завладеть водой, воспользовавшись тем, что все уснули. Этот австралиец особенно страдал от жажды. Все сидели неподвижно, сберегая силы. Он же вскакивал с места, вторую ночь уже не спал и стал пригоршнями глотать морскую воду. Его пытались оттащить, но он яростно отталкивал от себя людей и пил, пил без конца горько-соленую воду. Вскоре у него начались судороги. Он умирал в тяжких муках, и лишние полстакана воды уже не могли спасти его. Это была первая жертва. Держать труп в лодке было нельзя, и его медленно опустили в воду. Вода за лодкой вдруг забурлила, и появились акулы, которых раньше не замечали. Теперь акулы не отставали от шлюпки. То с одной, то с другой стороны высовывались их морды со стеклянными глазами. Канистр с водой оставалось все меньше. Уже несколько раз распределение воды перепоручали новым людям и наконец обратились к Петру Ивановичу. У Валентины Сергеевны иссякли силы, хотя муж и Виктор старались за счет своих порций дать ей побольше воды. Погода стояла безветренная, океан походил на расплавленное стекло. Гребли по очереди, но уже не было сил поднимать весла, казавшиеся чугунными. На шестой день умерла женщина, потерявшая ребенка. После взрыва отчаяния она все дни сидела в лодке безучастная ко всему и даже к пресной воде относилась равнодушно. Акулы сопровождали лодку густой стаей. Они ждали очередной добычи. Каждый день в воду опускали новые жертвы. Валентина Сергеевна на восьмой день уже не могла сидеть. Девятый день не принес ничего нового. Петр Иванович стал выдавать воды по четверть стакана в день. Этой порции хватало на то, чтобы слегка увлажнить рот. На десятый день один из матросов показал рукой на птицу. Это была чайка. Земля где-то близко. Но где? Сколько ни всматривались в сизую дымку, застилавшую горизонт, ничего не могли разглядеть, и видели-то плохо: сухие веки царапали глаза. В этот день слег Виктор. - Это я была виновата в том, что Виктор лишился сил, - подала голос молчавшая до этого Валентина Сергеевна. - Он отдавал мне половину своей воды, а мне было так худо, что я не могла оценить его жертвы. - Надо отметить, что Виктор вел себя молодцом, - сказал Петр Иванович. Антошка с гордостью поглядела вокруг - понимают ли люди, какой настоящий человек Витька, ее Витька, в которого она всегда верила. Но по лицам людей поняла, что все считают это само собой разумеющимся и никто в этом ничего особенного не видит. Все слушали Петра Ивановича. - Нас начали мучить миражи. То нам чудился Петергоф со сверкающими фонтанами воды, то вдруг в океане возникал деревенский колодезь, скрипел журавль, и прозрачная прохладная вода капала из ведра в океан, и мы никак не могли добраться до этого колодца. Вспоминалась московская квартира, ванна, наполненная до краев голубоватой водой, и такой вкусной, что сердце замирает. Мучительные видения воды не давали покоя. К вечеру десятого дня на фоне заходящего солнца, затянутого белой пеленой, справа по ходу шлюпки, заклубился черный дымок. Разом заработали все весла. Но дым не приближался, а удалялся... Нас не заметили... На одиннадцатый день воду стали выдавать по одному глотку. Ночью я не спал. И, признаюсь, думал о том, как бесславно приходится помирать. Погибнуть в бою - это другое дело. Я видел в темноте глаза, и не одну пару блестящих, настороженных глаз. За мной следили. Под ногами у меня была канистра с водой, последняя канистра, и стоило мне чуть шевельнуться, чтобы принять более удобное положение, как глаза, следившие за мной, приближались. На двенадцатый день утром я роздал по последнему глотку воды. Выбросил за борт канистру. В это утро умерло еще двое. Нас в шлюпке осталось шестнадцать человек живых. Да нет, не живых, а просто еще не совсем умерших людей. Обросшие бородами, с воспаленными глазами, мы были страшны. Весла лежали в лодке, ни у кого не было сил грести. Валя не двигалась. Виктор пытался еще шутить. Он прошептал мне на ухо, что очень любит море и что ему не хочется умирать... У Антошки уже не было сомнений, что это был Витька-горнист. Тогда, на берегу Азовского моря, он тоже сказал ей, что любит море и не любит тех, кто с ним шутит. - А потом Виктор предложил спеть песню, - продолжал Петр Иванович. - Мне даже смешно стало: изо рта песок сыплется, а он - песню. Про себя споем. "Широка страна моя родная". И Валя зашевелилась, кивнула головой, и мы начали петь. Молча пели, только не закончили, потому что Валя привстала и зашептала: "Дым!.. Дым!.." Да, это был дым, и совсем близко. Откуда только силы взялись у людей! Все стали размахивать руками. А потом ясно увидели пароход, который приближался. Это было на исходе двенадцатых суток дрейфа. Шлюпку заметили. Пароход подошел ближе. По трапу некоторые пытались даже подняться сами, а на палубе все ринулись к большому блестящему титану, на котором стояла большая белая эмалированная кружка. "Вода, вода... Пить, пить..." Матросы отгоняли людей от титана, пустили в ход даже кулаки, понимая, что, дорвавшись до воды, люди могут погибнуть. Воду давали по каплям. Как потом выяснилось, мы прошли сто миль западнее острова Святой Елены и нас ждала неминуемая смерть, не заметь нас этот пароход. На следующий день всех нас доставили на остров, на носилках вынесли с парохода и поместили в госпиталь. Каждый из нас за эти двенадцать дней потерял около трети своего веса. Виктор пролежал в госпитале больше месяца, первой поднялась на ноги Валя... Антошка подумала, что это Витькина вода помогла Валентине Сергеевне. - Губернатор острова по нашей просьбе телеграфировал в Лондон, сообщил, что среди подобранных в океане - трое советских людей. Наше посольство в Лондоне прислало нам в ответ доброе слово, и теперь мы крепко были связаны с Родиной. Когда мы чуть оправились, к нам началось паломничество местных жителей: ведь мы первые советские люди на острове. К этому времени мы обрели уже совсем человеческий вид, и жители острова Святой Елены удивлялись не тому, что мы страшно выглядим, а тому, что мы похожи на всех остальных людей. Перед отлетом нас пригласил к себе губернатор острова. Мы обедали за дубовым столом, за которым сидел когда-то Наполеон. Мы думали над его судьбой и над судьбой Гитлера. Ну, а в остальном наша поездка опять протекала нормально. Самолет перенес нас в Англию, оттуда на другом самолете прилетели в Швецию. Вот и вся наша история, - закончил Петр Иванович. Антошка, как только пришла домой, открутила в умывальной раковине кран и долго смотрела на голубоватую, завитую спиралью струйку воды, а потом подставила под нее рот и с жадностью захватывала губами воду - холодную, чуть пахнущую хлором. Совсем по-новому слышала она, как журчит вода - прохладная, свежая вода. ЗОЛОТЫЕ РУКИ У подъезда гостиницы "Гранд-отель" стоит швейцар, похожий на старого вельможу, рядом с ним словно паж - тоненький мальчик в надвинутой на лоб шапочке, в мундирчике, украшенном галунами и латунными пуговицами. Швейцар на своем веку распахивал двери гостиницы перед многими именитыми гостями Швеции - президентами крупнейших концернов и стран мира, королями и королевами экрана и целых империй, но никогда еще ему не приходилось распахивать двери отеля перед такой разномастной публикой. Ни одна женщина не входила в "Гранд-отель" без кавалера, а здесь идут и идут одни женщины. Многих из них швейцар знает: вот дочь покойного премьер-министра Брантинга - Сонни Брантинг; дочь профессора Пальмер - Ева Пальмер, красавица, инженер-химик, но, как думают некоторые шведские обыватели, сбилась с пути - вышла замуж за коммуниста; писательницы, журналистки и между ними какие-то фабричные девицы, студентки и совсем простые женщины, которые обычно и близко к "Гранд-отелю" не подходят. А вот эту девчонку швейцар хорошо знает. Это - Магда, горничная одной графини. Она не раз сопровождала графиню и накидывала на нее шубу, когда та выходила из машины. А сейчас на самой Магде шуба из настоящего меха. Но швейцара не проведешь - он знает, что эту шубу Магда взяла в прокатном бюро, а на туфли, наверно, не хватило денег. Посмотрите, как она идет, ну прямо графиня, и каким царственным жестом протянула пригласительный билет. Прогнать ее, что ли? Но управляющий гостиницей приказал по этим билетам пропускать всех в зеленую гостиную. Швейцар повертел билет, раздумывая, как поступить. В это время подъехала дипломатическая машина, и из нее вышла мадам Коллонтай. Магда, увидев советского полпреда, не сделала обычный книксен, который полагается делать горничной, а отвесила придворный реверанс и, окинув гордым взглядом швейцара, прошмыгнула вслед за мадам Коллонтай. Вместе с Коллонтай из машины вышла девочка в шубке и меховом капоре. Антошка поднималась по белым мраморным ступеням. "Гранд-отель" похож на королевский дворец. В бесчисленных зеркалах трепещет отражение светильников на бронзовых подставках, мягкие ковры заглушают шаги. Открылась дверь одной из комнат, и оттуда послышался стрекот пишущих машинок, клубами повалил табачный дым. Это пресс-комната иностранных журналистов. Здесь бок о бок сидят английские, немецкие, американские, японские, румынские, французские и всякие иные журналисты. Они собираются утром. Союзники приветствуют друг друга обычным "Доброе утро", американцы хлопают немецких журналистов по плечу: "Хелло, дорогой враг!" Вместе пьют кофе, виски, угощают друг друга сигаретами и рассаживаются за свои машинки. С этой минуты машинки превращаются в оружие. Одни и те же факты, но так непохожие друг на друга, выходят на немецком, английском, французском и других языках. Отсюда, из этой комнаты в "Гранд-отеле", журналисты посылают информации в свои страны, в свои газеты, создавая общественное мнение. Стрекот пишущих машинок прошивает воздух, как пулеметные очереди на поле боя. Сегодня в зеленой гостиной собрались женщины - члены Шведско-Советского общества дружбы. Стены гостиной украшены варежками, чулками, кофточками, комбинезонами для малышей. Яркие вязаные предметы детской одежды с северным орнаментом, словно разноцветные морские флажки, пестреют на стенах. А женщины все подходят и подходят, и у каждой в руках сверток. В зале установлены рядами стулья, и впереди них невысокая трибуна. Антошка уселась в самый укромный угол и жадно приглядывалась к людям. Среди женщин есть и ее знакомые: доктор Седерблюм, фру Карлсон, разносчица белья из прачечной и даже дядететя со своим блокнотом. Вон она рассматривает вязаные вещи, спрашивает что-то у женщин, записывает. На трибуну поднялась стройная седая женщина. Она поздравила присутствующих с новыми победами Красной Армии, рассказала о том, что в Швеции сейчас работает более трехсот рукодельных кружков - женщины вяжут и шьют одежду для детей освобожденных районов Советского Союза. А затем вышла Александра Михайловна Коллонтай. На черном платье у нее три ордена: орден Ленина и два ордена Трудового Красного Знамени. И носит она эти ордена, как носили их раньше - на красных атласных розетках. Женщины захлопали в ладоши. Сначала робко, тихонько, боясь нарушить торжественную тишину залов "Гранд-отеля", а потом все громче, и Антошка поняла: аплодируют советскому народу, Красной Армии, ее стойкости, ее победам. - Дорогие подруги! - обвела влажными глазами сидящих перед ней женщин Александра Михайловна. - Я вижу среди вас моих старых друзей. Мы собирались с вами здесь во время первой мировой войны, двадцать семь лет назад, чтобы сказать решительное "нет" войне. Я тогда выступала за поражение русского царского правительства, потому что та война велась всеми правительствами ради наживы, за передел мира и была войной несправедливой. - Я-гха! Я-гха!* - поддакивают старые женщины. (* Так! Так! (швед.)) Они хорошо помнят 1914 год, когда разразилась первая мировая война. Александра Коллонтай в тот год была выслана из Германии в Швецию как русская эмигрантка. Швеция и тогда не воевала, была нейтральной, но молодежь хотела понять, кто же прав в той войне, и среди студенчества шли страстные споры. Александра Коллонтай принесла шведскому народу слова жестокой правды о войне, слова Ленина, полные силы и гнева против грабительской войны. Она без устали выступала на митингах шведской молодежи и убедительно доказывала, что в той войне правой стороны не было. Пламенные речи Коллонтай будоражили шведскую молодежь, и однажды ночью к гостинице, где она жила, подъехала черная карета без окон и увезла русскую революционерку в шведскую тюрьму. Студенты, молодые рабочие собирались у тюрьмы и требовали освобождения полюбившейся им революционерки. Шведское правительство решило избавиться от узницы, которая, даже сидя в тюрьме, вносила смятение в умы молодежи. И в ноябре 1914 года король Густав V подписал указ о высылке из Швеции русской эмигрантки Александры Коллонтай и о запрещении ей навеки вступать на шведскую землю. С норвежской границы Коллонтай послала своим шведским друзьям открытку, которая звучала как вызов королевскому указу: "Я не говорю вам "прощай", а только "до свиданья"! Прошли годы. В России победила Октябрьская революция. Укрепилась Советская власть... Осенью 1930 года шведское министерство иностранных дел переживало беспокойные дни. Чиновник протокольного отдела министерства и церемониймейстер королевского двора находились в смятении. Они, которые, не заглядывая ни в какие справочники, могли расписать церемонию приема любого именитого лица - будь то английский король или сам Рокфеллер, - на этот раз не знали, как поступить. В Стокгольм прибыла полномочный представитель Советского Союза - Александра Коллонтай. Впервые за многовековую историю Швеции королю будет вручать верительные грамоты дипломат-женщина, да еще представитель коммунистической России! Как должна быть обставлена эта церемония? Какое дамское платье может соответствовать фраку и чем заменить цилиндр? Должны ли женщине оказываться те же почести, что и мужчине? Хотя женщина в Швеции равноправна с мужчиной, но она не может быть награждена орденами и не было женщин-министров и женщин-послов в этой стране. Чиновник рылся в справочниках. Известны только два случая, когда дипломатическим представителем была женщина. Норвежский король и президент Мексики принимали верительные грамоты от женщины-посла. Но в обоих случаях это была все та же мадам Коллонтай. Итак, история не знает другого имени женщины-дипломата. Как же должна быть обставлена церемония представления ее королю? "Не запрашивать же королевский двор Норвегии, как ее принимал Хокон VII? - размышлял шведский чиновник. - У норвежского короля свои порядки, он приглашает на прием в королевский дворец Даже председателя Коммунистической партии". Александра Михайловна Коллонтай сказала, что она сама решит, как ей одеться. А как она решит? Может, вздумает явиться в кожаной куртке и с маузером на боку? Ведь именно так изображаются советские общественные деятельницы в шведской прессе. В осенний день, когда Стокгольм окутывал голубой туман, за советским посланником была прислана золотая восьмиоконная карета, запряженная белыми лошадьми. В черном бархатном платье, украшенном кружевом и тоненькой золотой цепочкой, к которой был прикреплен лорнет, в шляпе со страусовым пером Александра Коллонтай под торжественные звуки оркестра поднялась по белым мраморным ступеням дворца. Почетный караул, выстроенный у старых шведских знамен, замер и походил на каменные изваяния. Очень высокий король Густав V должен был низко склониться, чтобы приветствовать женщину небольшого роста с синими глазами. - Как мне поступить дальше? - спросил король у Александры Михайловны после краткой церемонии вручения верительных грамот. - По нашему этикету король и посланник разговаривают стоя. Как вас принимал Хокон Седьмой? - Его Величество норвежский король любезно предложил мне сесть и сел сам, - отвечала советский полпред. - Тогда сядем, - предложил король. - На каком языке вы предпочитаете разговаривать? - На том, на котором пожелает Ваше Величество. - На французском, - после некоторого раздумья решил король... Ночью министра иностранных дел разбудил настойчивый телефонный звонок. Министру сообщили, что одна из газет готовит сенсационный репортаж. В картотеке редакции обнаружен указ, подписанный в ноябре 1914 года тем же Густавом V о высылке из страны русского политического эмигранта мадам Коллонтай и о запрещении ей навеки вступать на шведскую землю. Положение складывалось архинеприятное, но выход был найден. На следующий день в газете, которую никто не читал, мелким шрифтом был набран королевский указ, отменяющий указ от ноября 1914 года. Тогда, в 1914 году, Александра Коллонтай была в Швеции политическим эмигрантом, представителем большевистской партии. Теперь Александра Михайловна Коллонтай вот уже двенадцатый год является Чрезвычайным и Полномочным министром и посланником первого в мире социалистического государства. Тогда, в первую мировую войну, Александра Коллонтай страстно защищала призыв Владимира Ильича Ленина превратить войну империалистическую в войну гражданскую, бороться за социалистическую революцию. Она выступала тогда за поражение в войне царской России. Теперь Александра Михайловна Коллонтай вместе со своим народом ведет борьбу за победу страны социализма в войне против черных сил фашизма. Вот почему с таким вниманием затаив дыхание слушают женщины рассказ Коллонтай о положении на фронтах, о мужественной борьбе, которую ведет советский народ за благо всего человечества. И когда она кончила свою речь, женщины долго аплодировали, объединенные единым стремлением, одними думами. На трибуну поднялась старая женщина. Она тяжело ступала негнущимися ногами, с трудом преодолела четыре ступеньки. Голова с копной мелко вьющихся седых волос словно вросла в согбенные плечи. Из-под густых сросшихся бровей на людей смотрели скорбные от горя глаза. Женщина низко поклонилась Александре Михайловне. - Соль жжет мое сердце. Соль жжет мои глаза, - сказала она, повернувшись к женщинам. - День для меня стал темной ночью. Дочь у меня была. Роза... Может быть, кто из вас знал мою Розу? Она была белошвейка... Кто мог еще сшить такие блузки, как моя Роза? Кто мог превратить кусок белой материи в кружево из снежинок? Золотые руки были у моей дочери... И счастье ей улыбнулось. Поехала в Норвегию, встретила там молодого человека. Свадьба должна была состояться. Я купила Розе на свои сбережения серебряные ложечки и кофейник в приданое. Собиралась ехать к ней, но не успела - гитлеровцы оккупировали Норвегию... Долго не имела я известий от Розы, а вот недавно узнала. Старая женщина взяла со стола стакан с водой, отпила глоток и долго молчала. - Недавно узнала я... Собрали гитлеровцы всех евреев и норвежских священников, погрузили их в баржи. Надели на золотые руки Розы ржавые наручники. Вывезли в Балтийское море и потопили баржи вместе с людьми... И Розу мою утопили... Не успела я отвезти ей приданое. Вот оно... Старая женщина развернула платок, серебряные ложечки с нежным звоном рассыпались по столу. Из другого платка высвободила серебряный высокий кофейник. В его блестящих выпуклых боках отразились огни многочисленных ламп, и он светился, как факел. В зале стало тихо. Все смотрели на кофейник, из которого Розе не довелось выпить кофе. - Я прошу передать эти вещи в пользу русских детей, у которых погибли матери. Очень прошу. В память моей дочери Розы. Женщина аккуратно сложила платки. Александра Михайловна помогла ей сойти с трибуны, пожала руку. В зале стояла тишина. Перед глазами Антошки возникла фигура девушки, похожей на розу, с золотыми тонкими руками и ржавыми наручниками на них. Дядететя, смахивая слезы с ресниц, быстро делала записи в блокнот. А потом на трибуну выходили шведские работницы. Одна из них от смущения долго не могла начать говорить, теребила руками косынку, накинутую на плечи, откашливалась, а потом подняла с полу большой тюк, поставила его перед столом президиума и сказала: - Ленинградским ребятишкам это от работниц нашей фабрики. Сами связали. Спасибо! - поклонилась она Александре Михайловне. И это было красноречивее всяких слов. Следом за ней на трибуну поднялась молодая красивая женщина. Она вытирала глаза платком и говорила о своем счастье. Она счастливая мать и счастливая жена. И тем, что ее счастью не угрожает опасность, она обязана советскому народу. Женщина вынула из ушей сережки, сняла с пальца кольцо и положила на стол. И горничная Магда сняла с шеи шерстяной шарф. - Ленинградской девушке, - сказала она и сделала по привычке книксен. Александра Михайловна поблагодарила от всех советских женщин шведских матерей за их теплые слова и заботу. - Здесь, среди нас, находится советская пионерка Антонина Васильева, - сказала Александра Михайловна, и Антошка сразу не сообразила, что это о ней идет речь, она даже оглянулась, ища глазами Антонину Васильеву. - Тоня на днях вместе со своей мамой уезжает на Родину. Вот мы ей и поручим передать и ваши слова привета, и все эти теплые вещи советским детям. Тоня, выйди сюда, - сказала Александра Михайловна. Антошка вскочила с места и вышла на трибуну. Большие блестящие серые глаза прямо смотрели на женщин, толстая коса перевешивалась через плечо. Антошка стояла, вытянув руки по швам, как на пионерской линейке. Матери аплодировали ей, советской пионерке, аплодировали всем советским детям, и Антошка подняла в пионерском салюте правую руку... Раздвинулись стеклянные стены зала, и послышался чистый длинный звук, похожий на пионерский горн, его раздавил грозный рокот боя, топот подкованных сапог, и вдруг нежно запели скрипки... Оркестр исполнял Седьмую симфонию Шостаковича, симфонию мужества, борьбы и победы советского народа. Женщины слушали стоя, не стыдясь слез. Эта симфония, рожденная в блокированном Ленинграде в дни тяжелых испытаний, прибыла сюда, в Швецию. Заснятая на катушки фотопленки, она летела на самолете из Куйбышева в Иран, оттуда в Ирак, Египет, через всю Африку. Обходя минные поля, спасаясь от подводных лодок, она пересекла на пароходе Атлантический океан, прибыла в Нью-Йорк. На английском военном корабле в штормовую погоду отправилась в Лондон и затем на самолете через Северное море, через исстрадавшуюся Норвегию прибыла в Стокгольм и вот впервые зазвучала здесь в исполнении Гетеборгского оркестра. Женщины берут друг друга за руки и, чуть раскачиваясь, плачут. Это слезы большой душевной гордости за народ, прекрасный советский народ, умеющий бороться, любить и в тяжкие годы лишений создающий немеркнущей славы шедевры искусства, музыки... СВЕЖАЯ СВОДКА На рассвете Антошка шагала с Сергеем Ивановичем по тихим и пустынным улицам Стокгольма. Зимой эти улицы напоминают Москву, только снег здесь не убирают, а просто счищают с мостовой, и вдоль тротуаров вырастают снежные валы. В кафе и ресторанах сквозь большие окна видна нагроможденная мебель - там идет уборка. Изредка проскочит и оставит за собой хвост голубоватого дыма черное такси или прогромыхает машина с колесами, обмотанными цепями, - видно, идет из-за города. На перекрестке позевывает мощный полицейский. Полицейских здесь подбирают высокого роста, широкоплечих, и в этот тихий час они выглядят каменными изваяниями на перекрестках. Сергей Иванович слегка прихрамывает, и Антошка старается идти не так быстро. Когда ей кажется, что спутник устал, она нарочно останавливается у витрины и внимательно рассматривает какой-нибудь пылесос. Тогда Сергей Иванович говорит: - Вы, фрекен, меня не проведете. Пожалуйста, не жалейте мою ногу, ей надо расхаживаться, а то она заленится. И вообще, Антошка, ты со мной не хитри, я тебя насквозь вижу. - А я и не хитрю, - отвечает Антошка, - меня просто интересуют пылесосы, а вас я не жалею, потому что жалеть вас не надо, не такой вы человек. - А какой я такой? - Гордый и несчастный. Сергей Иванович свистнул. - Ну уж это слишком! Гордый - это допустим, но почему же несчастный? - Потому что вы не можете простить себе, что попали в плен. Но это всякий понять может: если человек ранен и без сознания, тогда он за себя не отвечает. - Вот и неправильно. Сильный человек не может никогда потерять сознание, и, если он видит, что его окружают враги, он должен отстреливаться и последний патрон оставить для себя. А я не успел даже всех патронов расстрелять. И задание не выполнил, а задание было важное. - Какое? - спросила Антошка. Она вспомнила, как в кабинете Александры Михайловны, вовсе не раненная, потеряла сознание, и подумала о том, что нужно укреплять силу воли. - Такие вопросы задавать неуместно. Это военная тайна. Могу только сказать, что оно было на пользу Родине. - Ну, это само собой. Я спросила потому, что думала - у вас такое задание, такое задание... - Убить Гитлера? - перебил ее Сергей Иванович. - Да. Как это вы угадали? - Ну, это не хитро. Ничего оригинального. Мальчишки всех возрастов, всех рас и национальностей мечтают убить Гитлера, сочиняют разные немыслимые планы и осаждают ими командование, мешают дело делать. Некоторые девчонки тоже этим увлекаются. А по-моему, убивать Гитлера не следует, потому что не стоит делать из него мученика. Его должна прикончить история. А историю мы с тобой хоть и не творим, но в руках несем. - Сергей Иванович кивнул на рулоны, которые они с Антошкой держали под мышкой. - А если бы надо было, вы бы убили? - Ты считаешь, что я не трус? - Вот уж нет так нет. - А мне это надо еще доказать. Мне позарез необходимо как можно скорее попасть в Советский Союз... Антошка покосилась на Сергея Ивановича. Нога у него явно не слушалась. Девочка остановилась у витрины ювелирного магазина. Сергей Иванович потянул ее за руку: - Нечего тебе глаза пялить на эти безделицы. Ты не дипломатическая дама, а просто девчонка. Антошка рассмеялась. - Я этим и не интересуюсь, просто хотела, чтобы ваша нога немного передохнула. А вот Александра Михайловна, хоть и первая дипломатическая дама, тоже этого не любит. Она носит брошки из простых стекляшек и нашим женщинам говорила, что драгоценности - это предрассудки и что в королевский дворец, где она бывает на приемах, ювелиров не приглашают, а король не умеет отличить фальшивые бриллианты от настоящих. - Тогда пошли скорее, не то опоздаем к рабочему поезду, и сотни людей не прочитают свежую сводку. На восьмиметровом рулоне, который нес Сергей Иванович, черной и красной тушью чертежными буквами была написана сводка Совинформбюро. Освобожденных Красной Армией городов и населенных пунктов такой длинный список, что сводка будет свисать в витрине от потолка до самого пола. У Антошки под мышкой карта Советского Союза и плакаты, и идет она с Сергеем Ивановичем не просто за компанию, а по заданию. Простенок между двумя огромными стеклами в витрине узкий: если неловко повернешься, то и витрину продавишь, а со стремянкой взрослый человек там просто не поместится. Антошка же худущая - она пролезет. Витрина советского пресс-бюро против вокзала. Через час придет первый рабочий поезд, и люди побегут прежде всего сюда, посмотреть, как там дела у русских, какие города они освободили, какие реки форсировали. Рядом со сводкой они увидят огромную карту Советского Союза, на которой красной тушью заштриховываются районы, освобожденные Красной Армией. И еще несла Антошка плакаты с карикатурами на Гитлера, Геринга, Гиммлера и всех фашистских главарей, и по их лицам было видно, что дела у них плохие. Сергей Иванович отпер ключом дверь пресс-бюро. Прежде всего надо было снять вчерашнюю сводку и заменить новой. Сергей Иванович осторожно вдвинул стремянку между стеклами витрины. Антошка в лыжных брюках и свитере взобралась на самый верх, отколола сводку и спустила ее вниз. Сергей Иванович подал ей свежую сводку. Антошка взяла рулон за края, он развернулся и пополз вниз. Она приколола кнопки, постучала молоточком. Сергей Иванович стоял у дверцы в витрину и подсказывал Антошке: - Правее... Повыше... Рулон развернулся до самого пола. Сергей Иванович попыхивал сигаретой и, в который уже раз пробегая глазами длинный перечень населенных пунктов, не мог сдержать волнения. Для него это были не только "пункты" и географические названия. Он хорошо знал, что и потеря и завоевание вновь каждой деревушки стоили многих жизней советских людей. Скоро, совсем скоро придет рабочий поезд. Уже затарахтели первые трамваи - трамвайная остановка тоже напротив витрины, и вагоновожатый почему-то всегда медлит на этой остановке. Он снимает рычаг и, держа его в руках, не спеша обходит вокруг обоих вагонов. По стороне, обращенной к витрине, идет совсем медленно, и все пассажиры, прильнув к окнам трамвая, спешат прочитать сводку. А потом вагоновожатый как бы невзначай окидывает взглядом оба вагона - все ли успели прочитать, садится на свое место, трогает, и тогда уже беспрестанно звонит, нагоняя упущенные минуты. В советской витрине свежая сводка! Читайте, люди, радуйтесь вместе с нами! Мы никогда не хныкали и не старались вас разжалобить. Когда мы показывали вам, что натворили гитлеровцы на нашей земле, и описывали зверства фашистов, мы предупреждали вас: вот что такое цивилизация по-фашистски. В дни отступлений мы были кратки и сдержанны, но не потому, что хотели от вас скрыть горькую правду, а потому, что не привыкли жаловаться. А теперь во весь голос говорим: мы побеждаем, победим и не допустим, чтобы гитлеровцы захватили вашу землю, полонили ваш народ. Сергей Иванович взглянул в окно и заметил, что против витрины спешивается группа велосипедистов. Не сводя глаз с витрины, они положили на обочине сквера свои велосипеды и стали разворачиваться длинной цепью. В их движениях было что-то злобное и затаенное. Это были взрослые мужчины, одетые в спортивные костюмы, и мальчишки лет по четырнадцати - шестнадцати. Человек в коричневом лыжном костюме с зелеными отворотами, с глубоким шрамом на щеке, видно, был за вожака. Пешеходы спешили перейти на другую сторону и скрывались в дверях вокзала. По развернутому строю, по повадке Сергей Иванович сразу признал в них фашистов. Зажав что-то в руках, они медленно, стенкой двигались к витрине. Чувство тревоги охватило Сергея Ивановича. Он бросил сигарету на пол и погасил ее ногой. - Антошка, слезай быстрее! - сказал он и ухватился обеими руками за стремянку. Но было уже поздно. Оглушительный звон разбитых стекол покрыл собою все уличные шумы. Стремянка накренилась, и Антошка вместе с ней полетела вниз. Молниями разбежались трещины по зеркальному стеклу, витрина распадалась на куски, рушилась. Камни ухали в стекла. Сергей Иванович поддерживал спиной плиту стекла, тяжелую, как чугун, и прикрывал своим телом Антошку... Все стихло внезапно, так же как и началось. Весь этот погром продолжался какие-нибудь две-три минуты, но Антошке показался вечностью. Она открыла глаза. За стеклом мелькнула голова с ощеренными зубами, взметнулся и встал торчком, как пучок соломы, вихор. Антошка узнала мальчишку с заколкой. Он срывал сводку, рвал ее на куски, перекидывал через голову и внезапно исчез. Сергей Иванович высвободился из-под стеклянной плиты, поставил на ноги Антошку и тряхнул ее за плечи. Лоб у нее был покрыт алыми бусинками крови, возле уха - глубокая ссадина. Он внимательно осмотрел девочку. Нет, ранение пустяковое. Стеклянные крошки поранили кожу. Прищурившись, он осторожно выдернул несколько стеклянных иголочек со лба Антошки. - Поморгай глазами! - приказал Сергей Иванович. Антошка поморгала. - Уф, в глаза не попало! - с облегчением вздохнул он, сам еле сдерживая боль. Ныла спина. Витрина была разрушена. Стекла, как ледяные торосы, громоздились на тротуаре, ветер шевелил и переворачивал обрывки сводки. - Фашистская мразь!.. - скрежетал зубами Сергей Иванович. - Ну, не будь такой бледной! С минуты на минуту придет поезд. - Я вовсе не бледная, это вам так кажется, - пыталась улыбнуться Антошка. Пешеходы, которые скрылись в здании вокзала, теперь собирались у витрины, ахали, осуждающе качали головами. Появились вездесущие мальчишки, они подбирали разорванные куски ватмана и передавали их Сергею Ивановичу. Сводку разложили на полу в пресс-бюро. Не хватало одного куска. Сергей Иванович схватил со стола лист писчей бумаги, подклеил его и стал дописывать недостающие буквы. Оба ползали по полу, намазывали чистые листы клеем, подкладывали вниз, склеивали ватман. Антошка снова взобралась наверх. Вокруг стремянки выстроилась добровольная охрана из мальчишек. Из дверей вокзала повалил народ. Пришел рабочий поезд. Люди бежали к витрине советского пресс-бюро и останавливались пораженные. В раме торчали острые углы оставшихся стекол, ветер колыхал истерзанную, наспех склеенную сводку. Все было понятно без слов. Фашистские молодчики разгромили витрину, но сводка свисает с потолка до самого пола. Победы Красной Армии ни замолчать, ни уничтожить нельзя. Рабочие принялись очищать тротуар от осколков, чтобы можно было подойти к витрине поближе. Появился трамвай, заскрежетали тормоза. Пассажиры высыпали на улицу. - Господа! Товарищи! - Рабочий в синем берете вскочил на тумбу. - Мы не позволим гитлеровским выкормышам хозяйничать в нашей стране! - Позор! Долой фашистов! - слышалось вокруг. - Эй, кто там с ночной смены? - Другой рабочий сдернул с головы меховую шапку и размахивал ею. - Записывайтесь в дневной пикет. Установим круглосуточное дежурство по охране витрины. Победы русских - наше кровное, рабочее дело. - Что смотрит правительство? Место фашистов в тюрьме! Толпа гневно гудела. Крики возмущения неслись со всех сторон. Рабочий в меховой шапке громко, чтоб все слышали, начал читать сводку. Толпа притихла. Рабочий выкрикивал названия освобожденных городов. - Воронеж! "О-ххо!" - отзывалось эхом. Сергей Иванович взял указку и показывал на карте города и пункты, которые зачитывал рабочий. При каждом новом названии указка подвигалась на запад под одобрительные крики толпы. Названия русских городов и даже многих населенных пунктов теперь были хорошо известны шведам. В разбитой витрине колыхалась израненная сводка Совинформбюро, на склеенных плакатах главари гитлеровского рейха имели совсем жалкий вид. Антошка стояла в дверях и видела, как разрастается толпа возле витрины, как шведы повторяют труднопроизносимые для них слова русских деревень, поселков и городов, довольно восклицая при этом: "Дет эр бра! Дет эр бра!" - "Это здорово!" ГОЛУБОЙ ШАРФ Самолет ожидался со дня на день. Елизавета Карповна с Антошкой несколько раз перекладывали чемодан, чтобы не забыть необходимое и чтобы вес чемодана не превысил пятнадцати килограммов. Остальные домашние вещи сложили на складе полпредства - кончится война, тогда можно будет подумать и об их пересылке. Вечером неожиданно пришел военный атташе Николай Петрович. Он был радостно возбужден, весь светился и вовсе не походил на замкнутого, немногословного и сурового полковника. - Завтра мои прилетают, - прямо с порога объявил Николай Петрович. - Просто не верится. Вместе с ними летит жена и двое детей моего помощника. Почти три года не видел я своих. Когда уезжал, моя Катюша была вот такусенькая. - И Николай Петрович показал рукой чуть повыше колена. - Наверно, теперь не узнает меня. Скажет, чужой дядя. А Виктору моему пошел уже шестнадцатый. - Вашего сына зовут Виктором? - несказанно удивилась Антошка. - Ну да! Бравый парень, но озорной. Мать, наверно, намучилась с ним без меня. - А он был горнистом в пионерлагере? - спросила Антошка и прижала руки к груди. - Наверно, был, - ответил весело Николай Петрович, - все они горнисты, барабанщики. Я ему трубу в подарок купил, у него был отличный музыкальный слух. Не знаю, как теперь, после ленинградской блокады. - Скажите, ваш Витька был в пионерлагере на Азовском море в сороковом году? - спросила Антошка. Николай Петрович пожал плечами. - В пионерлагере был, а вот в каком - не знаю. Может быть, и на Азовском море. Он любит море. Я его в пять лет плавать научил. Вынес на руках в море и отпустил. Он барахтался, захлебывался, но знал, что я рядом, утонуть не дам. Он побарахтался, пофыркал и поплыл. С тех пор плавает, как дельфин. Николай Петрович распахнул пальто, расхаживал по комнате, помахивал шляпой и говорил, говорил без умолку. Намолчался за эти годы. - Да, - вдруг остановился он. - Я ведь пришел к вам просить, чтобы вы посмотрели мое новое обиталище, приложили женскую руку к расстановке мебели, оценили бы мои покупки. Может быть, поедем ко мне на квартиру? Машина у подъезда. Мама с Антошкой быстро собрались. Николай Петрович снял квартиру из трех комнат. В одной он оборудовал столовую, в другой - детскую, а в третьей - спальню. Все было ново, чисто, аккуратно расставлено вдоль стен, и на всем лежала печать неумелой мужской руки. В столовой на столе стояли цветы, бутылка шампанского; на одном краю стола поблескивал карими глазами плюшевый мишка, на другом конце лежала золотистая труба. Скатерть была не по столу большая, и концы ее лежали на полу. В детской были развешаны платьица, костюмы, и под маленькой детской кроваткой даже стоял горшочек. Елизавета Карповна рассмеялась: - Вот это уж лишнее. Вашей Катюше шесть лет, да и кроватка эта годится только на годовалого. Николай Петрович искренне огорчился. Как же быть? Поменять кроватку он уже не успеет. - Но Катюша была такусенькая, - оправдывался он. - Неужели успела так сильно вырасти? В Катюшу мою вы все влюбитесь. Глазищи у нее вот такие, серо-синие, как море в штилевую погоду. Говорят, все дети по утрам капризничают, а моя Катюша проснется и, как звоночек, заливается. Елизавета Карповна разбирала продукты в шкафу и улыбалась про себя - никак она не представляла, что Николай Петрович такой трогательный отец. - Ух, сколько вы сахару накопили! - удивилась она, складывая пачки сахара. - Это тоже для Катюши, - сказал Николай Петрович, заглянул в детскую и покачал головой: неужели кроватка с сеткой не годится для дочки? - А жене я купил в подарок вот этот шарф. - Николай Петрович развернул легкий, похожий на дым, газовый шарф. - Вы знаете, какие у моей жены чудесные волосы! Длинные, почти до колен, пышные и легкие, и каждый волосок отливает золотом. Я таких волос ни у кого не видел. Правда, ей к лицу будет этот шарф? - Он любовался шарфом и в своем смущении и радости был похож на юношу. - Шарф великолепный, и все ваши покупки очень удачные. Но вот сервант надо передвинуть к другой стене - так будет лучше, - советовала Елизавета Карповна. Николай Петрович носил, передвигал вещи, Антошка перемыла новую посуду и расставила ее в образцовом порядке на кухне. - Теперь квартира действительно похожа на семейную. Завтра приходите в гости, познакомитесь с моими... - Но мы же этим самолетом полетим в Англию, - возразила Елизавета Карповна. - Самолет пойдет в обратный рейс дня через три-четыре, - сказал Николай Петрович. - Завтра и послезавтра обещают безоблачное небо. Для военного времени погода нелетная. Вы успеете познакомиться с моей семьей. Жена у меня веселая, хлебосольная. Вот только если блокада своей печати на ней не оставила. Николай Петрович поминутно посматривал на часы. Видно, время для него тянулось слишком медленно. - Через пять часов прилетят, они уже где-то над Северным морем. Я с аэродрома заеду за вами, уж как хотите, а шампанское надо выпить. Мама с Антошкой возвращались домой с какой-то легкой грустью. Обе думали о папе: где он, что с ним, и обеим очень хотелось, чтобы и их папа так встретил. Не подарками, а просто был бы дома, вскипятил бы чайник. Но и этого не будет... В Москве его нет. Ложились спать в пустой, разобранной, нежилой комнате, и от этого еще больше захотелось в Москву, домой. Мама вздохнула, взглянула на часы. Через три часа прилетят. - Какой Николай Петрович счастливый, и вовсе он не суровый. Я его теперь нисколечко не боюсь, - сказала Антошка. Она долго лежала и думала о Катюше, которая летит к папе, и о жене Николая Петровича. Антошке она представлялась окутанной длинными волнистыми волосами, как золотым туманом. Ночью их разбудил звонок. Мама подошла к микрофону. Антошка села на кровати. - Кто там? - спросила Елизавета Карповна тихо. - Николай Петрович это, откройте. - Поздравляю, Николай Петрович! - радостно откликнулась мама и нажала кнопку. Через несколько минут стукнула дверь лифта, послышались тяжелые шаги. Елизавета Карповна открыла дверь. Николай Петрович был очень бледен и по-прежнему суров. - Я приехал за вами, - сказал он маме. - Нужна срочная помощь. Если она только понадобится. - Кто-нибудь заболел? Из ваших? - спросила мама. Николай Петрович ничего не ответил. Он подошел к Антошке и, глядя куда-то вдаль, погладил ее по голове. Рука у него была горячая и дрожала. Антошка сердцем почувствовала, что случилось что-то страшное, но ни о чем не спросила. Елизавета Карповна с Николаем Петровичем ушли. Антошка сидела до рассвета в кровати, натянув на колени одеяло. Кто-то тяжело заболел. Наверно, дочка Николая Петровича Катюша, а может быть, что-нибудь с Виктором? Антошка была уверена, что это тот самый Витька-горнист... Как она встретится с ним? Елизавета Карповна возвратилась к утру. Она вошла, держась за стены, и была такого землистого цвета, что Антошка испугалась. - Мамочка, что случилось? Елизавета Карповна опустилась на стул, закрыла лицо руками: - Погибли... Все погибли... ...Шведский пассажирский самолет "Гриппен" приближался к берегам Швеции. Мерно рокотали моторы. Бортмеханик включил свет, раздвинул шторы. Пассажиры жадно прильнули к окнам. По соседству с самолетом мчалась полная луна, разрывая легкие облака, внизу поблескивали огоньки рыбацких домиков - в шхерах уже началось трудовое утро, вдали замелькали пунктиры огоньков вдоль шоссе. Пассажир-пастор осенил себя крестом. Опасная зона позади. Внизу шведская земля. Пассажиры расправляли плечи, спины, уставшие от многочасового напряженного сидения в темноте. Больше всего обрадовались свету и незашторенным окнам дети. "С благополучным прибытием в Швецию!" - поздравил стюард пассажиров и предложил горячий кофе в бумажных стаканчиках. Но ребятам не хотелось никакого кофе, они прильнули к стеклу - поскорее бы увидеть своих отцов. Витька следил за луной - самолет никак не мог обогнать ее. Женщины приводили себя в порядок. У Катюшиной мамы разметались за ночь тяжелые косы; она украдкой спустила их между колен, расплела, и из-под гребня на пол пролились золотистые вперемежку с серебряными пряди - блокада оставила свой след. Внизу под самолетом все больше светящихся пунктиров... Вдруг по луне чиркнула какая-то тень... В самолете внезапно погас свет. Вразлад заработали моторы, самолет задрожал как в лихорадке. Луна, словно испугавшись, стремительно понеслась вверх. Навстречу летит земля... Яркое пламя лизнуло стекла окон, осветило широко раскрытые глаза Катюши. Взрыв потряс шхеры. Взрыв в шхерах потряс сердца шведов. Фашистский истребитель сбил над шведской землей пассажирский самолет невоюющей Швеции. Когда над шхерами взошло бледное зимнее солнце, родственники пассажиров "Гриппена", прибывшие в шхеры, тщетно пытались опознать среди обгоревших трупов своих родных... Над зданием полпредства приспущен советский флаг. В голубом зале на постаменте, увитом траурными лентами, стоят шесть урн. В почетном карауле Николай Петрович, его помощник, Александра Михайловна и Антошка. По улицам Валхалавеген и Карлавеген движется скорбная процессия и с обоих концов вливается на Виллагатан. Метет поземка, люди несут бережно закутанные цветы. Холм живых цветов вырастает вокруг урн, вздымаются в клятве сжатые кулаки, молча, с низким поклоном пожимают рабочие, моряки, простые люди Швеции руки двух осиротевших отцов. Над зданием Советского полпредства в белой пороше трепещет алое полотнище. В голубом зале шесть урн. Над урнами вздымаются в клятве крепко сжатые кулаки. Это - война.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ДОМОЙ! ОТЛЕТ На аэродром ехали поздней ночью через затихший город, освещенный только уличными фонарями. Зеркальные стекла витрин зияли темными провалами. Город спал. Такси выбралось на прямое как стрела шоссе, мотор мерно загудел, и машин словно застыла на месте. Мелькали белые столбики, деревья, опушенные инеем; под колеса машины в свете фар неслось, как туго натянутый ремень, шоссе Редкие фонари мутными пятнами расплывались в туманном воздухе. - Какая темень кругом! - вздохнула Антошка. - Это последние фонари, которые мы видим с тобой на улице, - отозвалась мама. - В Англии уже четвертый год, как погасили уличное освещение, Москва третий год затемнена. Как это трудно было представить! Ярко освещенный зал аэровокзала казался пустым и гулким. Дежурный по аэропорту внимательно проверил билеты у Елизаветы Карповны и пригласил пройти в служебную комнату военного атташе Великобритании. В комнате плавал сизый дым. Глубокая пепельница из черного стекла была переполнена окурками. Человек с усталым лицом и воспаленными от бессонной ночи глазами привычно отрекомендовался: - Помощник военного атташе королевского правительства Великобритании. Он просмотрел документы у Елизаветы Карповны и протянул ей листок с текстом на английском языке. - Ознакомьтесь и подпишите, пожалуйста. Елизавета Карповна пробежала глазами напечатанный текст. - Что это? - спросила Антошка. - Пустые формальности. "Мы, нижеподписавшиеся, - Елизавета Карповна вписала фамилию и имена - свое и Антошкино, - предупреждены об опасности перелета из Швеции в Англию, поэтому просим наших родственников и друзей в случае аварии самолета не предъявлять королевскому правительству и другим властям и должностным лицам Великобритании никаких претензий и не требовать возмещения убытков". Елизавета Карповна поставила свою подпись и протянула ручку дочери. - Подпишись и ты. - Дай я сначала прочитаю. - Не стоит терять времени. Это обязательство соблюдать все правила во время полета и слушаться командира корабля. Антошка подписалась. Офицер спрятал подписанный бланк в письменный стол и предложил пройти в соседнюю комнату, чтобы снарядиться для полета. Гардеробщица долго выбирала из груды стеганых комбинезонов самый маленький, но и в нем Антошка утонула. Сверху натянули второй, брезентовый, вдобавок надели какую-то телогрейку. Женщина объяснила, что это спасательный жилет - он не даст утонуть. - Но мы же полетим на самолете, а не поплывем? - удивилась Антошка. - Это если упадете в море, - деловито объяснила шведка. - Обратите внимание на этот свисток. Свистеть надо вот так, очень громко. - Женщина надула щеки, свистнула и рассмеялась. - А зачем свистеть? - Чтобы распугать акул, - ответила гардеробщица. - А вот эта красная лампочка зажигается нажатием на кнопку: красный свет поможет скорее разыскать вас в море. Антошка не знала - принимать все это за шутку или всерьез. - Наконец-то моя дочка стала толстой, - грустно пошутила мама, оглядывая Антошку. - Это еще не все, - сказал подошедший штурман. - Сейчас мы прикрепим парашют. В случае аварии вы дернете за кольцо, дергайте энергичнее, чтобы парашют раскрылся. Антошка уже еле дышала под тяжестью амуниции. Мама тоже стала неузнаваема и походила на горбуна с красивым милым лицом. - Шубы накиньте сверху, - посоветовал штурман. - Наверху будет холодно. Елизавета Карповна и Антошка с помощью штурмана взобрались в четырехмоторный самолет и еле втиснулись в кресла. Штурман пристегнул обеих ремнями к креслам и выдал кислородные маски. - Если почувствуете, что трудно дышать, натяните на лицо маски так, чтобы нижний край облегал подбородок и трубка находилась точно перед ртом. Вот еще бумажный пакет - на случай, если в воздухе будет сильная болтанка. Все пассажиры заняли свои места и были похожи на перины, втиснутые в сиденья. В самолете были только две женщины - Елизавета Карповна и Антошка. Помощник военного атташе заглянул в самолет, пожелал всем счастливого пути. Взревели моторы. Штурман захлопнул дверцу, проверил, хорошо ли задраены шторы на окнах, погасил свет; только над дверью кабины пилота мерцала голубая лампочка. Самолет задрожал, а затем словно застыл, только оглушительно ревели моторы. Антошка почувствовала себя в крепко запертом темном сундуке. - Мы уже летим? - спросила она, но не услышала даже собственного голоса. Поискала руку мамы. Мамины пальцы ласково отозвались: "Летим, летим". Голубая лампочка над плинтусом двери и полный мрак в самолете создавали впечатление спального вагона. Становилось все холоднее. Сначала стали застывать ноги, затем руки, а потом Антошке показалось, что с нее стянули теплый комбинезон и она мерзнет в своем тоненьком свитере. Мама потерла ей руки, натянула поглубже варежки. Интересно, где они летят? Над Данией? Над Норвегией? Наверно, над Северным морем, поэтому так холодно. Вдруг моторы зарокотали глуше, словно куда-то отдалились. Звякнул колокол. За ним другой, третий. Вот уже звонят много колоколов, звонят чистым серебряным звоном, совсем близко, и урчание моторов все отдаляется. Антошке чудится, что они летят над зеленой рощей, освещенной солнцем, из рощи высовывается высокая колокольня, и колокола звонят совсем близко, под самым брюхом самолета. Звон становится оглушительнее. Мамины руки шарят по лицу Антошки, натягивают на лицо холодную маску. Антошка вдохнула прохладную струю воздуха. Колокола зазвучали глуше, усилился рокот моторов. Вот и совсем затихли колокола, оглушительно работают моторы. В такт дыханию хлопает клапан кислородной маски, на подбородке нарастает ледяная корочка. Антошка обламывает корочку, стягивает с лица маску, и снова пропадают моторы и доносится ясный голос горна: "Вставай, вставай, дружок!" Может быть, под самолетом проходит отряд пионеров и это горнит Витька? А может, это только чудится? Нет, так ясно звучит горн, быстро-быстро колотится сердце, трудно дышать. Антошка снова натягивает маску, и звук горна пропадает. "Наверно, наш самолет забрался высоко и это от разреженного воздуха так сильно колотится сердце, звенит в ушах". Сколько времени они летят? Час? Два? Может быть, больше? И сколько они будут лететь? Мама сказала, часов шесть-семь. Интересно, что там, за бортом самолета? Наверно, солнце, сияющие снега. Никак не верится, что самолет летит в кромешной темноте. Антошка приподнимает край шторки, в туманной дымке, словно покрытая инеем, висит буквой "С" луна. Раз буквой "С", значит, луна на ущербе, старая луна. Антошка опускает штору. Самолет опять начинает трясти. Сиденье куда-то провалилось, и Антошка повисла в воздухе, схватилась за руку мамы. Открылась дверца кабины, мелькнули тускло освещенные приборы. Луч карманного фонарика скользнул по лицам пассажиров. Антошка приваливается то к одному боку кресла, то к другому, то снова повисает в воздухе, а самолет куда-то летит вниз. Штурман все чаще выходит из кабины, пробегая лучом фонарика по рядам кресел. Вот он стягивает с лица Антошкиного соседа маску, лицо от синего света кажется покрытым черными пятнами. Штурман закрывает лицо соседа большой маской и снова исчезает в кабине. Антошка задремала. Проснулась от прикосновения маминых рук. Мама стягивала с ее головы кислородную маску. Антошке кажется, что они летят целую вечность, за это время можно было пересечь все моря, континенты и океаны, а они все летят и летят. "Как ты себя чувствуешь?" - спрашивает мама пожатием руки. - Ничего, - отвечает Антошка и нетерпеливо барабанит пальцами по маминой руке. Мама гладит руку, успокаивает. "Скоро, скоро, - говорит ей это поглаживание. - Наберись терпения". Моторы внезапно стихли. Самолет поскакал, остановился. Штурман открыл дверцу кабины. - Прибыли. Прошу отстегивать ремни и выходить из самолета. - Англия. Мы уже в Англии, - говорит мама, и голос ее звучит необыкновенно ласково, по-домашнему. - Но почему не открывают дверь? - спрашивает Антошка. - Дверь открыта, но еще темно на улице. Антошка подходит к раскрытой двери - тьма, кромешная тьма. Чьи-то руки подхватывают ее, как мешок, и ставят на землю. На фоне серого неба громоздятся тени зданий, самолетов. Пассажиры, взявшись за руки, идут куда-то к синему огоньку, идут в полной темноте. Открывается дверь - снова темно, раздвигается портьера, и Антошка попадает в просторную комнату, горит только одна лампочка под потолком, но свет ее кажется нестерпимо ярким. Вводят под руки пассажира - соседа Антошки. Его лицо в крови. - Есть раненые? - спрашивает начальник аэродрома. - Нет, я не ранен, разошелся пневмоторакс, - отвечает по-шведски человек. - Доктора! Скорее послать за доктором! - распоряжается начальник аэродрома. - Дайте кислородную подушку, - советует Елизавета Карповна, - я врач. - И она куда-то уходит. Антошка остается на скамейке. Глаза не могут привыкнуть к свету. Хлопает портьера, внося в комнату струи холодного воздуха. Старший пилот докладывает начальнику аэродрома: - Над Норвегией летели на высоте двадцать пять тысяч футов. Подверглись нападению германских истребителей. Самолет пробит в одиннадцати местах, один мотор выведен из строя. Пассажиры соблюдали полное спокойствие, из-за шума моторов они не слышали стрельбы и не отметили ненормальной вибрации машины. Над Северным морем небо закрыто плотными тучами, и это помогло вывести машину из-под обстрела. - Со счастливым прибытием! - поздравляет начальник пилота. ЦВЕТОК РЕПЕЙНИКА Занималось утро. По серому небу плыли низкие дымные облака. На горизонте все резче прорисовывалась зубчатая кромка не то леса, не то далекого горного хребта. Пассажиры, прилетевшие из Швеции, усаживались в автобус. Антошка осмотрелась вокруг. Неужели это аэродром, на который они сели ночью? По полю раскиданы небольшие копны сена, аэродромные постройки размалеваны бесформенными черными, желтыми и зелеными пятнами. На опушке леса под таким же пестрым брезентом топорщатся угловатые громады. Пушки? Самолеты? Все это так не похоже на стокгольмский аэродром - ровный, чистый, с длинными, широкими взлетными дорожками, яркими ангарами, серебристыми самолетами. Старый автобус с облупленными боками и вмятинами, казалось, побывал в боях. Антошка заняла место у окна. Из сиденья выпирали пружины, стекла в трещинах, а один оконный проем заделан фанерным листом, на котором наклеен плакат. С плаката на Антошку смотрели строгие глаза, палец указывал прямо на нее, из раскрытого рта вылетали строчки: "Молчи, тебя слушает враг!", "Враг рядом с тобой!" Антошка прижалась к маме и поцеловала ее в щеку. - Ты чего? - ласково спросила Елизавета Карповна. - Рада, что на земле? - Нет, счастлива, что рядом со мной ты. Автобус мчался по разбитой дороге. Пассажиры после бессонной ночи пытались дремать, но их бросало из стороны в сторону, они крепче упирались пятками в пол, плотнее прижимались к спинкам сидений. Уже совсем развиднелось, и автобус громыхал по извилистой дороге, проложенной в распадке гор. У скалистого подножия кряжистые деревья широко раскинули оголенные кроны, по склонам взбирался кустарник, вперемежку с вереском, а вершины гор были совсем голые, словно облысели. Сквозь коричневую сетку ветвей возникали то серые каменные дома с островерхими крышами, то зубчатые стены и высокие башни старинных замков. - Где мы едем? Что это за горы? Как называются? В этих замках кто-нибудь живет? - теребила Антошка маму. Елизавета Карповна пожимала плечами. - Мне кажется, что мы в Северной Шотландии, а впрочем, может быть, в ее центральной части. Сейчас не принято спрашивать, куда тебя доставили и куда везут. Увидим. Горы отодвигались все дальше на запад, и вершины их становились выше. Пологие склоны во многих местах были густо засыпаны валунами, словно галькой на морском берегу. Антошко даже показалось, что эти валуны движутся, но не вниз, а вверх. Она влипла носом в стекло, стараясь разглядеть и понять, что же это такое. Швед, сидевший позади них, сказал: - Это отары знаменитых шотландских овец. Когда-то они сделали Англию богатой. Недаром спикер и сейчас занимает свое председательское место в парламенте, сидя на мешке, набитом овечьей шерстью. Теперь и Антошка видела, что это живые существа, а вовсе не камни. Дорога резко свернула налево. Миновав узкое скалистое ущелье, автобус спустился на холмистую равнину. Было начало марта, а холмы покрыты травой и темно-зеленым вереском, поблескивают зеркальца болот. Снова поворот налево, и вдруг открылось море - хмурое, мглистое. Облака низко клубились над водой, под ними вскипали белые гребни, свинцовые волны с грохотом катили на берег и здесь, словно теряя силы, сникали, распластывались и уползали обратно, оставляя извилистую гряду грязной пены. Дорога шла теперь вдоль морского берега. Потянулись деревенские улицы с серыми каменными домами, обнесенными низкими оградами. Плодовые деревья, еще не украшенные ни цветами, ни зеленью, мокли под моросящим дождем. Но приближение весны чувствовалось и по теплой испарине земли, и по ярким кочкам новой травы на обочинах дороги, и по хлопотливому труду людей на полях. Весна в начале марта! А в Швеции еще метут метели, и в родной Москве тоже зима. Автобус плавно катился по гладкому шоссе, как по взлетной дорожке. Мерный рокот мотора убаюкал Антошку, и, привалившись к плечу мамы, она заснула. Проснулась от резкого толчка. Автобус остановился, чтобы пропустить на перекрестке людей. Антошка не могла сообразить, что это. Впереди шагал оркестр, наигрывая на длинных волынках какой-то бравый мотив. За оркестром строем шли такие же странно одетые молодые люди. Все в коротких клетчатых юбках, застегнутых на бедре огромной английской булавкой; распахнутые куртки не доходили до талии; через плечо, как скатка шинели, свернутый плед; на ногах толстые шерстяные чулки до колен и тяжелые башмаки. За плечом у каждого автомат. - Мамочка, это что, киносъемка? - Нет, - рассмеялась Елизавета Карповна, - это шотландские солдаты, королевская гвардия. Антошка постаралась не рассмеяться: солдаты в юбках, на головах береты с перышками - это просто нельзя принять всерьез. Сквозь серую завесу дождя стали проявляться, как на фотопленке, силуэты высоких башен, церквей. Въехали в Эдинбург - столицу Шотландии. После скучных вересковых долин, торфяных болот, скалистых гор и бурливых речек город поразил роскошной растительностью. Город-парк. По прямой как стрела главной улице Принцес-стрит почти бесшумно катили двухэтажные красные трамваи, множество автомобилей. Высокие дома причудливой архитектуры, с балконами, выступами, башенками, колоннами выстроились стеной по одной стороне улицы, а другая сторона - сплошной парк - с памятниками, фонтанами, газонами, и за ним на мрачной высокой скале главенствовал над городом огромный замок, обнесенный крепостной стеной: древняя резиденция шотландских королей, хранившая о себе много трагических легенд. Автобус остановился у какой-то замысловатой башни. Многоярусные готические ниши с орнаментами и фресками и шпили над ними - все устремилось ввысь, и сооружение казалось легким, кружевным, летящим. Под нижними сводами - беломраморная фигура старика, сидящего в глубоком раздумье. Монумент писателю Вальтеру Скотту. Пассажиры автобуса вышли, чтобы почтить память знаменитого шотландца, автора многочисленных исторических романов, которыми сегодня увлекаются юные и взрослые читатели во всем мире. Антошке захотелось вновь перечитать "Айвенго"; у нее было такое чувство, что теперь она лично познакомилась с писателем. Рядом с грандиозным монументом Вальтеру Скотту - скромный памятник его современнику, великому поэту Шотландии Роберту Бернсу. Почему же одному - такой величественный памятник, а второму - такой скромный? Вальтер Скотт был сыном дворянина, Роберт Бернс - сыном безземельного крестьянина. Бернс заслужил не меньшего почета, но у него не было знатного происхождения. Антошка вспомнила строфы из стихотворения Бернса "Джон - ячменное зерно": Так возгласим за Джона тост, И пусть из рода в род Навек в Шотландии его Потомство процветет! Она знала, что в чемодане мамины любимые книжечки - стихи Бернса, Есенина и Гейне. С ними мама никогда не расстается. В парке работало много людей, они вскапывали грядки и сажали картошку. На рекламном щите у входа в парк изображены огромные красные помидоры, крупные клубни картофеля, пучки моркови, редиски и под ними призыв: "Копай ради победы!" Для цветов в газонах оставалось мало места, и цветы были больше символом-напоминанием о лучших временах, чем украшением города. Автобус остановился у Северобританского вокзала. До вечера предстояло провести время в привокзальной гостинице. Ночным поездом они выедут в Лондон. Швейцар предупредил, чтобы с наступлением темноты в номере были плотно зашторены окна и в случае тревоги погашено электричество. Война! Но воздушной тревоги давно уже не слыхали жители Эдинбурга. В городе не было видно разрушенных зданий. Только люди, копающие грядки "ради победы", грузовые машины с солдатами да плакаты на стенах: "Молчи, тебя слушает враг!" - напоминали о том, что идет война. В большом номере с высоким потолком было сумрачно. В люстре с хрустальными подвесками горела всего одна лампочка. Кровать, покрытая темным покрывалом, занимала едва ли не четверть комнаты. Над кроватью в бронзовой раме огромный натюрморт: окорок с отрезанным ломтем сочной ветчины, на длинном блюде в ряд уложены розовые и голубые форели, с вазы на высокой ножке свешивались прозрачные зеленоватые гроздья винограда. - Вкуснотища какая! - облизнулась Антошка. - И не кровать, а футбольное поле. - Она скинула башмаки, прыгнула на широкое твердое ложе и перевернулась через голову. - Не дури, - предупредила мать. - Но надо же как-то согреться. Мне холодно, и я голодная, съела бы все, что нарисовано на этой картине. - Сейчас мы что-нибудь сообразим. Елизавета Карповна принялась изучать таблички над кнопками. "Газовый утюг", а под табличкой записка: "Не работает". "Горячая вода" - и та же надпись. "Камин". Камин, кажется, работал. Елизавета Карповна порылась в кошельке, опустила в прорезь автомата монетку. - Иди грейся! - сказала она дочери. Антошка отодвинула тяжелую медную ширму. На кирпичном полу камина уложены черные поленья. Над жерлом камина огромная медная львиная голова, подпирающая зеркало. Антошка приподнялась на цыпочки, но увидела свое изображение только до подбородка. Дрова в камине стали розоветь, потянуло теплом; поленья накалились докрасна, и Антошка слегка отодвинулась. - Фальшивые поленья, - разочарованно протянула Антошка. - Не фальшивые, а искусственные - камин электрический. - Все равно фальшивые, - упрямо повторила Антошка. - И я голодная. - Сейчас я попрошу чаю, а у нас с собой есть хлеб и колбаса. - Чудо! - воскликнула Антошка. - Вчера мы обедали в Стокгольме, сегодня - в Эдинбурге, завтра - в Лондоне, а послезавтра... послезавтра будем обедать в Москве! - Подожди говорить "гоп", пока не перепрыгнешь. Сначала надо достать билеты на самолет, наверно, это не просто. Поленья в камине стали бледнеть и вскоре совсем почернели. - Камин погас, а я еще не согрелась, - пожаловалась Антошка. - Хватит, иначе мы прошвыряем в этот автомат все наши деньги. Сейчас согреемся чаем. Елизавета Карповна набрала номер телефона и попросила принести кофе и чай. Она что-то долго выслушивала, извинялась, благодарила и, наконец, повесила трубку. - Придется тебе, Антошка, причесаться, пойдем в ресторан. Мне популярно объяснили по телефону, что Англия воюет, девушки ушли служить в армию, топлива не хватает, чтобы в любое время дня подавать в номер кипяток, и предложили спуститься в ресторан. Мы с тобой, дочка, еще не знаем, что такое война. Антошка пододвинула к камину стул, взобралась на него и оглядела себя в зеркало. В темно-синих брюках и свитере она походила на долговязого мальчишку. - С такой тощей фигурой и в армию не возьмут, - вздохнула она, вытащила из-за ворота свитера свалявшуюся косу, расплела и стала нещадно раздирать ее расческой. - Ну пожалей волосы, - взмолилась мать, - останется у тебя крысиный хвостик. - Все равно остригусь, как только приедем в Москву. - Ну, это видно будет. Пошли. Только очень прошу тебя, Антошка, без фокусов и комментариев, ни в какие разговоры не вступай. - За англо-советские отношения можешь не беспокоиться. Прикинусь глухонемой. В ресторане тоже было мало света, дымно от табака и холодно. Расписной потолок, затейливые лепные украшения, яркие витражи и высокие севрские вазы в нишах так не гармонировали с грязным полом, непокрытыми столиками и тяжелым запахом пареной капусты! Ресторан был заполнен офицерами; среди них молодые женщины в мундирах, но, в отличие от мужчин, они сидели в пилотках. Официантка проводила Елизавету Карповну и Антошку к свободному столику и деловито предупредила, что подаст кушать, когда все места будут заняты. Ждать долго не пришлось. Подошли два офицера: один в английской, другой в шотландской форме, но не в юбке, а в длинных ярких клетчатых брюках. Вслед за ними оставшиеся два места заняли пожилой господин с рыжеволосой дамой в пышной накидке из черно-бурых лис. Господин небрежно бросил под стол свой портфель, на него положил котелок и трость. Дама сняла с плеч накидку и тоже сунула ее под стол. Антошка отметила, что под каждым столом лежали офицерские фуражки, портфели, дамские сумки, свертки с покупками. Официантка в полувоенной-полуспортивной форме с белым кружевным передником на груди и такой же туго накрахмаленной наколкой на белокурых волосах принесла по мисочке густого супа и на тарелках жаркое, которое состояло из маленького кусочка консервированного мяса, сероватой тушеной капусты, и по одной картофелине в мундире. Все ели с аппетитом, не оставив на тарелке ни крошки. Антошка с трудом глотала густой невкусный суп и чуть было не взмолилась, чтобы ее избавили от тушеной капусты, но, вспомнив наказ матери, съела даже картошку, как и все, вместе с "мундиром". - Самый лучший соус - это голод, - сказал шотландец, с сожалением отодвигая пустую тарелку. Девушка подала большой фарфоровый чайник, молочник, розетку с горкой сахарного песку и одну чайную ложечку. Елизавета Карповна окликнула официантку и шепнула ей, что она забыла подать чайные ложечки. - Забыла? - изумленно вскинула девушка густые брови. - Миссис, наверно, иностранка и не знает, что Великобритания воюет, весь металл идет на нужды фронта и мы подаем только одну ложечку на столик, - громко отчеканила она, как будто читала наизусть параграф военного устава. Шотландский офицер, сидевший напротив Антошки, протянул смущенной Елизавете Карповне ложечку. - Остальные пять ложечек перековали на снаряды против Гитлера, миссис, - улыбнулся он. - Нет, - возразила рыжая дама, - в этом ресторане всегда подавали на серебре, а сейчас оно спрятано до лучших времен. Непатриотично пользоваться серебряными ложками, когда мы ходим без чулок. Шотландец пододвинул Антошке розетку. - Я отказываюсь от своей порции в вашу пользу, мисс. - Я тоже, - сказал англичанин. - Но прежде я возьму наши порции. - Господин очень аккуратно отобрал с розетки ровно одну треть сахара. Антошка решила, что оставаться в этом случае глухонемой нельзя. Необходимо поблагодарить. - Сенк ю вери матч! - произнесла она тихо. - Мисс - иностранка? - спросил шотландец. - Да, мы из Советского Союза, - ответила за обеих Елизавета Карповна. - О, - воскликнула рыжая дама, - вы из самой Москвы?! - Мы возвращаемся в Москву, - любезно пояснила Елизавета Карповна. - Русские изумляют мир, - сказал шотландский офицер. - Поздравляю вас. - Да, да, - подхватил английский офицер. - Я только что слушал английское радио. Грандиозная победа на Ленинградском фронте. Стальное кольцо фашистов сломлено. Русские взяли в плен больше тысячи гитлеровских солдат и офицеров, уничтожили около ста тысяч солдат, тысячи танков, орудий, освободили тысячи населенных пунктов. Грандиозно! - Спасибо за добрые вести, - просияла Елизавета Карповна. - А вы не слышали, второй фронт еще не открыли? - выпалила против своей воли Антошка. Шотландец развел руками. - Пока мы не имеем команды высаживаться в Европе. - Какое милое, непосредственное дитя, - заметила дама, и Антошка не поняла, был ли это упрек в ее адрес или действительно эта рыжеволосая женщина находит ее милой. Шотландец извинился, что спешит, расплатился первый и ушел. У лифта Елизавета Карповна с Антошкой снова встретились с шотландским офицером. Было видно, что он ждал их. - Разрешите, мисс, преподнести вам маленький сувенир на память о Шотландии. - Офицер протянул Антошке костяную коробочку, на крышке которой был прикреплен серебряный цветок репейника. - Этот цветок приносит счастье. Пусть он будет вашим амулетом. Антошка вопросительно посмотрела на мать. - Миссис, разрешите вашей дочери принять сувенир. Это национальный цветок Шотландии. По преданию, он спас нашу страну от нашествия врагов. Сейчас ваш народ спасает весь мир. Передайте привет нашим боевым товарищам. Мы с нетерпением ждем приказа об открытии второго фронта. Офицер откозырял и исчез. Антошка приложила палец к губам. - Мамочка, не ругай. О втором фронте больше ни гугу. Завтра в Лондоне буду глухонемой, а послезавтра в Москве наговорюсь вволю. Уфф!.. Елизавета Карповна в вестибюле отеля купила большую пачку газет. Расположившись в номере на кровати, она что-то искала на густых газетных колонках. И Антошка поняла: мама, как всегда, ищет папину фамилию в сводках Совинформбюро. Все советские люди искали тогда в газетах фамилии близких. СЛЕДЫ ВОЙНЫ Вечерним поездом выехали в Лондон. В вагоне было душно и тесно. Под потолком помигивала синяя лампочка, и от этого света люди выглядели болезненно-бледными. Большинство пассажиров - военные в разномастных шинелях: французских, польских, датских. Слышалась разноязычная речь. Мать и дочь почувствовали себя вдруг очень одинокими среди этих иностранных офицеров разбитых гитлеровцами армий. Почти все правительства оккупированных Германией стран перекочевали в Англию. Здесь собрались все короли Европы - норвежский, югославский и греческий, датская и голландская королевы. Только шведский король избежал этой участи и пребывал у себя в нейтральной стране. Сидевшие напротив английский и польский лейтенанты разговаривали о войне, о втором фронте. Антошка отлично понимала плохо говорившего по-английски поляка и с трудом улавливала смысл быстрой речи англичанина. - Мы не позволим русским вторгнуться в Польшу, - говорил англичанин, - мы придем туда первыми. - А по-моему, Польша должна быть для поляков, - возражал собеседник. - Мы готовы хоть сегодня высадиться в Европе и идти с боями в нашу страну, дайте только команду. Надоело бездельничать, страшно слушать, что творят гитлеровцы в родной Польше. В спор вовлекалось все больше участников. И главное, что волновало солдат и офицеров во французской, польской, норвежской, голландской и других униформах, солдат, потерявших родину, - это второй фронт. "Вы, англичане, бережете только себя, думаете о себе, - упрекал английского подполковника французский офицер с авиационными петлицами на вороте мундира. - Вся гитлеровская военная машина обрушилась на русских. Ударьте по немцам с Британских островов, высадитесь в Европе - это оттянет с русского фронта десятки германских дивизий, это облегчит положение русских, приблизит победу. Мы готовы к бою, но вы связываете нас по рукам и ногам". "Немцы не выдержат долго борьбы на два фронта", - горячо подтверждал польский офицер. "Это дело высокой политики", - защищался англичанин. Мать и дочь не вмешивались в разговор. Они сидели, прижавшись друг к другу, и, делая вид, что дремлют, вслушивались в разговор, постигая вновь и вновь великий смысл слова "Родина", счастье жить на родной, свободной от врагов земле. Утром поезд прибыл в Лондон, и поток людей вынес их на привокзальную площадь, к длинной очереди на такси. И вот впервые Елизавета Карповна и Антошка увидели страшную картину разрушения. Такси тащилось в потоке машин по широкой улице. По обеим сторонам ни одного, буквально ни одного уцелевшего дома. Черные коробки сгоревших зданий, груды кирпича, глыбы вздыбленного бетона, ощетинившегося арматурными прутьями, скрюченные железные балки, решетки, куски лестниц с мраморными ступенями и сугробами пыли на них. В проеме окна ветер трепал, как черное знамя, полотнище темной портьеры. За всем этим хаосом искореженного железа и битого камня мерещились люди. По этой лестнице бегали дети... В этом окне по вечерам горел свет... В этом дворе, наверно, стояли песочницы... Здесь, конечно, была школа, - на стене уцелел кусок выцветшей географической карты. Пожилой шофер в форменной поношенной куртке долго ехал молча, потом спросил: - Миссис приехала из Швеции? (Он заметил на чемоданах шведские наклейки.) - Да, - ответила Елизавета Карповна. - Ну, полюбуйтесь на новый порядок в Европе. Вам все это незнакомо, - кивнул он головой на развалины и бесстрастным голосом гида стал рассказывать, как осенью сорокового года в течение двух месяцев гитлеровцы методично, с десяти вечера до семи утра бомбили британскую столицу, улицу за улицей, дом за домом. Налетало по триста - пятьсот самолетов за ночь. Каждую ночь бомбили какой-нибудь один район. К утру прилетали немецкие разведчики и проверяли работу бомбардировщиков, фиксировали уцелевшие дома, которые новая волна бомбардировщиков сносила с лица земли. - А у нас на весь Лондон бывало пять - восемь истребителей, да в каждом районе по нескольку зенитных пушечек. Не подготовились наши власти, и немец хозяйничал как хотел. Фашисты рассчитывали поставить на колени англичан, думали, народ не выдержит этого ада. - Наверно, много людей погибло? - тихо спросила Елизавета Карповна. - Посчитайте: больше миллиона домов и коттеджей в Лондоне было уничтожено и основательно повреждено. Из-под развалин извлекли пятьдесят тысяч трупов. Раненых не считали... Бомбоубежищ не строили. Люди прятались в метро, но разве весь Лондон под землю засунешь? Антошка сжалась. Шофер продолжал: - Последний массированный удар по Лондону был в мае сорок первого года, а как только Гитлер напал на Россию, страшные бомбежки, слава богу, прекратились. Немцы стали сбрасывать бомбы на русские города. Два года, а не два месяца бомбят. Вам, шведам, не понять этого. Если бы русские не выдержали натиска, мы бы с вами сейчас сидели где-нибудь в концлагере. Ехали через Сити - деловой центр города, где размещаются английские банки, правления крупнейших фирм. Немцы основательно изуродовали огромные мрачные здания, но двухэтажные коттеджи бомбить легче, чем каменные здания английских миллионеров, построенные на века. Все же и здесь было много бесформенных глыб мрамора, битого зеркального стекла, скрюченных железных балок. И над этим хаосом возвышался собор святого Павла с проломленным куполом. Все это походило на жуткие декорации, потому что сами улицы были широкие, чистые, оживленные. По мостовой катили двухэтажные омнибусы, вереницы автомобилей, на уцелевших стенах пестрели яркие полотнища торговой рекламы, по тротуарам спешили люди, разговаривали, смеялись. Жизнь шла своим размеренным темпом, словно и не было вокруг этих страшных разрушений. Над руинами носились голуби и воробьи. Возле развалин церкви девушка продавала весенние цветы. - Вон птицы успели свить себе новые гнезда,- сказал шофер, - а люди... когда люди обретут потерянный очаг? Сотни лет стояли наши дома и еще не одну сотню лет послужили бы. Я и сейчас ночую в метро, дом разбит, дочь погибла от нацистской бомбы, жена умерла. Вы, шведы, счастливые. Молитесь за победу русских, чтобы и с вами такой беды не приключилось. Шофер осторожно объехал группу молоденьких девушек в защитных комбинезонах и пилотках, кокетливо державшихся на пышных волосах. Девушки тащили на веревочках баллон воздушного заграждения. Ветер колыхал огромное серое туловище баллона, и он казался живым. Машина остановилась у четырехэтажного каменного здания, вернее, у сохранившегося крыла его. Здесь помещался пансион, адрес которого Елизавете Карповне вручили на аэродроме. Елизавета Карповна отсчитывала деньги. Антошке не хотелось, чтобы ее принимали за шведку, и