она сказала: - А мы не шведки, мы русские и возвращаемся домой. Завтра, наверно, будем уже в Москве. Старик взглянул на девчонку и протянул обратно деньги, которые собирался уже положить в кошелек. - С русских денег не возьму. - Но вы же на работе, это не ваш автомобиль, прошу вас, возьмите, - упрашивала Елизавета Карповна. Шофер решительно захлопнул дверцу машины и включил газ. На прощание крикнул: - Храни вас бог! Хозяйка пансиона встретила приветливо. Это была женщина лет сорока пяти, с белокурыми крашеными волосами, яркими карими глазами, подтянутая, живая. У нее были густо подведены брови, причем одна бровь нарисована значительно выше другой, что придавало лицу удивленное выражение. Видно, ей некогда было заниматься косметикой, и она по привычке, без зеркала, наугад, рисовала на лбу черные как смоль брови. - Меня зовут Мэри Павловна, - представилась она. - Я русский челофек, родилась в город Могилев, мне было три годов, родители приехали в Англия. У меня всегда живут русски люди. Хозяйка пересыпала свою русскую речь английскими словами, и понять ее было не так-то просто. - Пожалста, налефт, - говорила она, - ваш рум, ваш дом, номер один. - Не дом, а комната, - поправила ее Елизавета Карповна. - Извиняйть! - засмеялась Мэри Павловна. - Стирать голову и руки можно в басрум направ. - Мыть голову и руки, - поправила уже Антошка. - Через час будем ленчевать, - сказала Мэри Павловна, взглянув на часы-брошку, приколотую к карману блузки. - О, это звучит совсем страшно! - заметила Елизавета Карповна. - По-русски надо сказать "будем завтракать". В маленькой комнате, оклеенной темными обоями, было неуютно, пахло каменным углем и сыростью. Угол комнаты, видно поврежденный бомбой, был заделан на потолке свежими, необструганными досками. Присели за стол, и хозяйка сказала, что гости должны сдать паспорт, чтобы получить "рейшенкартс" и "пойнтс" - продовольственные карточки и талоны, что горячей воды нет, утюг можно нагреть на кухне, камин топится "натюрель" - брикетами угля, за которые надо платить отдельно. "Велик и труден русски язык", "По одьежке прогивайт ножки", "Чьерт возьми", - пересыпала она заученными фразами разговор, и видно было, что это своего рода сервис - обслуживание шуткой. Елизавета Карповна пыталась говорить с хозяйкой по-английски, но Мэри Павловна уверяла, что ей легче управляться с русским. На обоих языках она говорила одинаково плохо; впрочем, это ее, кажется, не смущало. Веселая и энергичная, она вся была поглощена делами своего пансиона - это был ее мир, ее жизнь. И вдруг она как-то обмякла и, снимая пальцами с ресниц слезы, чтобы не размазать грим, всхлипнула. - О товарищ мадам, - жалобно сказала она, - как тяжело, когда у человека нет фазерланд! - Нет родины, - подсказала Елизавета Карповна. - Да, да, родины. Для английских я русская, для русских я иностранный человек. Кто я? Жизнь очень трудно. Нет родина. Но Мэри Павловна поборола минутную слабость. - Надо работа, работа, работа, тогда хорош, и надо победа, победа, тогда я поеду в Могилев на свой родина. Много русские хотят ехать умирать на родин, я хочу ехать жить. Правда, можно немножко жить? Я много, много вязал шарф и пуловер, посылал русски солдат. Мэри Павловна расспрашивала о Москве, о положении на фронтах. Антошка уселась на подоконник и сквозь мутное стекло смотрела на кладбище домов. На противоположной стороне улицы несколько мужчин и женщин разбирали развалины. Они вытаскивали из груды мусора уцелевшие кирпичи, сбивали с них наросты цемента, отряхивали от пыли и сносили вниз к грузовику. Из этих кирпичей будут строить новый дом. Всюду, куда достигал взгляд, были руины, руины... Улица походила на развороченный муравейник. Люди работали весело, переговаривались, смеялись. Молодая женщина в брезентовом комбинезоне извлекла из щебня большой кусок зеркала, рукавицей протерла его, тут же приладила на камне и стала поправлять прическу. К ней подошла другая и, видно, одобрила находку. Антошка, глядя на них, отогревалась от ужаса, от какой-то безнадежности, которая охватывала ее при виде развалин. Вечером хозяйка пригласила своих гостей в кино. - Это совсем близко, - сказала она. Шли по улице в кромешной тьме. На перекрестках посередине мостовой мелькали крестики светофоров. Лампы были прикрыты металлическими колпаками, в середине которых были сделаны крестообразные прорези. Крестики - зеленые, желтые и красные - расплывались в тумане и мелькали, как звездочки. Только Мэри Павловна могла угадать, где находится кинотеатр. Дверь она нашла на ощупь. Вошли в темный вестибюль и оттуда в освещенный. Кинозал был переполнен. Началась картина. Вот миловидная женщина покупает в магазине модную шляпку, легкую, украшенную цветами и вуалью. Приходит домой, показывает мужу, сынишке. Легла спать. Проснулась, зажгла ночник и, сидя перед зеркалом в пижаме, примеряет шляпку и так и сяк, радуется обновке. И вдруг протяжный вой сирены. Началась война. Шляпка валяется скомканная с обгоревшей вуалью. И снова вой сирены. На этот раз уже не на экране, а на улице. В зале зажигается свет, демонстрация кинофильма прерывается. - Леди и джентльмены, - спокойно объявляет администратор, - воздушный налет. Кто желает уйти в бомбоубежище? Елизавета Карповна с Антошкой вскочили с мест, но Мэри Павловна сказала: - Никто никуда не уйдет, картина очень интересная. И действительно, вышла только одна пара. Свет погас, и кинофильм продолжался. В зале зачиркали спички, зажигалки. Многие закурили. В действие на экране врывались глухие отзвуки взрывов на улице. Но люди дружно смеялись, громко обсуждали события на экране, все жили жизнью маленькой семьи, и это презрение к опасности подбадривало всех. Антошке тоже стало уютно и весело. Картина отличная, и фашисты не могут помешать лондонцам отдыхать. ГАЙД-ПАРК Гайд-парк в этот теплый день выглядел оазисом мира. Среди темной хвои розовые облака цветущего миндаля, по обочинам дорог свежая зелень кустарника, на яркой щетине травы искрились желтые крокусы. По мягким дорожкам завершали свою утреннюю прогулку любители верховой езды. Каждая освещенная солнцем полянка была занята. Мальчишки и девчонки, молодые люди, старики, все в темных очках, сидели прямо на траве или на плащах, подставив лицо солнцу, такому редкому гостю в этой стране. Ребятам, впрочем, долго не сиделось. Они считали пустой потерей драгоценного времени сидеть неподвижно - солнце может быть для них и завтра и послезавтра, - срывались с места, носились по парку со своими собаками, с азартом истых футболистов гоняли по полю мяч. Парочка влюбленных - он в форме капрала, она в костюмчике, из которого явно выросла, - сидела, прижавшись друг к другу, обратив лица к солнцу, и что-то шептали, наверно, солнцу, и улыбались - тоже солнцу, хотя оно давно уже зашло за густую крону сосны и на влюбленных падала холодная тень близкой разлуки. По-настоящему умели пользоваться каждым лучом старики. Они поворачивали голову вслед за солнцем и не теряли зря времени, когда густое облако влажной тенью касалось их щек. Тогда они меняли темные очки на дальнозоркие и впивались глазами в книгу. Они умели закрыть ее на самом интересном месте, как только солнце смахивало с себя облако. Елизавета Карповна с Антошкой шагали по тропинкам парка и тоже радовались весне, дивились зеленой травке, которая на той же широте, например в Курске, еще спала под глубокими сугробами. Антошка порывалась побегать по траве, но Елизавета Карповна, помня, что бегать по газонам и мять траву строго запрещается, сердито останавливала Антошку. А потом посмотрела на ребят и попрекнула себя: "Как я, наверно, надоела Антошке своими нравоучениями", вдруг улыбнулась хорошо, широко, как улыбалась, когда они были вместе с папой. И сама побежала вслед за Антошкой, чувствуя под ногами упругую землю и влажную мягкость молодой травы. Остановились возле небольшой дощатой трибуны. Женщина в высокой шапочке с козырьком, на околыше которой были прикреплены металлические буквы "S. А." - "Армия спасения", произносила речь. Она говорила о спасении душ, о милости к грешникам, о грехе ненавидеть врагов. Ее слушательницами были две старушки с собачками, которые, впрочем, скоро ушли, и она продолжала речь в полном одиночестве, но с прежним пафосом. Ораторов в парке было множество, трибуной им часто служил ящик или старый стул. Слушателей было не густо, и они переходили от одной "трибуны" к другой, словно искали правильное слово, искали ответа на мучавшие их вопросы и не находили. Проходя мимо зачехленного зенитного орудия, притаившегося среди высоких деревьев, многие невольно вспоминали, что идет война и что сейчас это оружие беспомощно против фашистских снарядов "Фау-2", которые могут в любом месте и в любое время дня и ночи со страшным ревом грянуть, как гром с ясного неба, и повергнуть в прах дом, завод, школу. И в это тихое солнечное утро любой звук от мальчишеской трещотки, скрип тележки с газированной водой заставлял людей вздрагивать и с опаской поглядывать на небо. Снаряды "Фау-2", которые фашисты еще недавно испытывали на Швеции, запускались теперь с территории Германии на Англию, и против них не было защиты, как не было защиты и в те страшные осенние дни сорокового года, когда сотни германских бомбардировщиков гудели над столицей Англии. Антошка то бегала по траве, стараясь поймать желтую бабочку, то, запыхавшись, останавливалась возле цветущего кустарника и, уткнув лицо в белые душистые гроздья, наслаждалась ароматом. В одном месте наткнулась на огромную воронку, успевшую зарасти травой и крапивой. На склоне воронки, обращенной к югу, цвели лютики, отряхивали свои седые головы одуванчики, и, как два обелиска, судорожно вцепились в землю крепкими жилистыми корнями изуродованные бомбой дуб и тополь. У тополя сохранился только один боковой сук, который зеленым крылом распростерся над воронкой; у подножия дуба вытягивались тоненькие молодые побеги. Парк был огромный, без традиционных круглых клумб, без расчищенных дорожек и подстриженного кустарника, просто лес в самом центре города, с прудами, просторными лужайками, где могут отдыхать и гулять тысячи лондонцев. Невдалеке мальчишки играли в футбол на зеленом поле. Играли по всем правилам, в трусах, в разноцветных майках, только на ногах были не бутсы, а старые башмаки, сандалии и матерчатые туфли. Здесь было больше зрителей, чем слушателей у трибун - детвора и взрослые, - и все они по-настоящему "болели" за свою команду и дружно кричали, когда у ворот создавалась опасная ситуация. "Аутсайд! - раздались возгласы, и выбитый с поля мяч, описав дугу, скатился на дно воронки. Антошка, цепляясь за кочки, стала спускаться в глубокую яму, но ее опередили мальчуганы-болельщики, и на дне воронки тоже завязалась борьба - кому достанется честь выбросить мяч в игру. У Елизаветы Карповны защемило сердце. Так, может быть, было и в тот день, когда на этом месте взорвалась бомба... Взобраться бы вон на ту дощатую трибуну, собрать вокруг нее гнев и любовь матерей всего мира, соединить руки всех женщин и покончить с фашизмом, покончить с войной. Матери дают жизнь, матери должны уметь защищать ее! Елизавета Карповна почти никогда не выступала на трибуне. Даже в комсомольские годы. "Пчелкой" звали ее ребята. Она охотно вызывалась мыть полы и окна в комсомольском клубе, штопать рубашки мальчишкам из рабфаковского общежития, работать в школе по ликвидации неграмотности, но только не выступать с речами. Одной из первых записалась в парашютный кружок Осоавиахима и первой выскользнула из самолета. До сих пор помнит это счастливое ощущение, когда, очнувшись от рывка, вдруг почувствовала, что ее крепко держит белый купол, сквозь который просвечивает солнце. И вот тогда она произнесла свою первую речь, высоко над землей, не стесняясь, зная, что никто не услышит ее речь о счастье, о молодости. Вторую речь, уже на трибуне, она произнесла в 1927 году, когда бастовали английские углекопы и докеры и газеты писали о бедственном положении семей бастующих. "Мы должны помочь женщинам и детям английских углекопов. Мы не можем стоять в стороне", - только эти две фразы и произнесла она с трибуны, а ребята из ячейки аплодировали и восторженно кричали: "Браво, Пчелка!" Она положила на стол президиума три потертых червонца - всю свою рабфаковскую стипендию. И все ребята, один за другим, подходили к столу и выкладывали свои стипендии. И позже, во время испанских событий, заработок первого дня каждого месяца советские люди вкладывали в копилку помощи испанской революции. Женщины вынимали из ушей серьги и посылали их в фонд помощи испанцам. И юноши и девушки осаждали райкомы комсомола, военкоматы, требовали послать их в интернациональную бригаду. Тогда каждый второй комсомолец изучал испанский язык, чтобы лучше понять душу испанского народа, тогда "Дон Кихот" Сервантеса - был настольной книгой в каждой семье, а портретом Пассионарии награждали за доблестный труд. И где бы в мире ни произошла беда, советские люди считали, что это и их беда, и спешили на помощь - всегда бескорыстные, всегда с открытым сердцем. "ДАЖЕ ЕСЛИ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО..." - Мама! Елизавета Карповна подняла голову - перед ней стояла Антошка и пытливо вглядывалась в ее лицо. - Ты о чем-то все думаешь, мама? - О многом, лапонька, о многом. И прежде всего о том, что нам давно пора быть в управлении военно-воздушного флота. Пойдем. Вышли на улицу к остановке омнибуса. На широкой полосе тротуара, недалеко от остановки, пожилой человек, сидя на раскладном стуле, рисовал разноцветными мелками на асфальте. Влажная прядь волос отпала и обнажила бледную лысину в продольных морщинах. Возле ограды лежала опрокинутая шляпа, и в ней поблескивало несколько монет. Антошка подошла ближе. Человек рисовал карикатуру на Гитлера: изобразил фашистского главаря в виде кривляющейся испуганной обезьяны. В лапах у обезьяны два банана, сросшиеся буквой "V". Художник стал приглашать людей из очереди: - Уважаемые леди и джентльмены, всего за один пенс вы можете выразить ваше отношение к великому фюреру. Люди подходили, посмеивались, разглядывали мастерски сделанную карикатуру, шаркали по изображению Гитлера ногами, бросали в шляпу художника монетки. Антошка наблюдала, как под быстрой рукой художника возникали безобразные маски тучного Геринга, тощего и злобного Гиммлера, орущего Геббельса. Художник закончил работу, распрямил плечи, вытер платком лысину и, увидев девчонку, заинтересованно рассматривающую его рисунки, обратился к ней: - Маленькая мисс, всего за один пенс вы можете плюнуть в лицо Гитлеру. Антошка умоляюще оглянулась на мать. Елизавета Карповна поняла. Порылась в кошельке, протянула дочери монету. Антошка наступила ногой на лицо Геринга, пошмыгала подошвами по изображению Гиммлера, растоптала и оплевала Гитлера. Делала она это с какой-то яростью, исступлением. Плевала, топтала и приговаривала: - Вот тебе за Харьков, за Ленинград, за все, за все. Топтала, пока ее не окликнула мать, и какая-то женщина сказала: - Видно, Гитлер очень насолил тебе в жизни, девочка. Антошка бросила в шляпу монету и побежала. Художник закричал ей вслед: - Мисс, с вас еще три пенса, вы плюнули по крайней мере четыре раза. Мама с укоризной посмотрела на дочь и выдала ей еще несколько монет. Художник поклонился, окунул в ведро швабру и принялся смывать остатки своей работы, чтобы начать все сызнова. ...В управлении военно-воздушного флота они долго ходили из одного помещения в другое, пока, наконец, не попали к нужному человеку. В кабинете висела большая карта, которую при их появлении офицер поспешно задернул темной шторой. - Чем могу быть полезен? Елизавета Карповна объяснила, что им надо немедленно лететь в Москву, и протянула лейтенанту письмо английского военного атташе в Швеции. Антошка осматривала кабинет. Над картой, задернутой шторой, висел большой портрет Черчилля, и рядом с ним в такой же раме и такой же величины портрет... бульдога. И премьер-министр, и свирепый боксер держали в зубах по толстой сигаре. Оба очень походили друг на друга. Лейтенант долго вертел в руках бумаги. - В нашем консульстве мне сказали, что на днях в Архангельск должна лететь "Каталина", - сказала Елизавета Карповна. Офицер собрал губы трубочкой и свистнул: - Но "Каталина" - военная летающая лодка. - И в ней нет мест для пассажиров? - спросила Елизавета Карповна, предчувствуя отказ. - Места есть, но, к сожалению, не для женщин, миссис. Командир корабля не возьмет на военный самолет женщину, да еще двух, - перевел лейтенант взгляд на Антошку. - К сожалению, мы не можем превратиться в мужчин, - вздохнула Елизавета Карповна. - А военная летающая лодка не может превратиться в гражданскую, - парировал офицер. - Что же нам делать? - в отчаянии воскликнула Елизавета Карповна. - Может быть, мне самой попытаться уговорить командира. - Не поможет. Даже если его величество король Георг Шестой прикажет командиру корабля взять на борт женщину, он, я уверен, ослушается его величества. Женщина на военном корабле приносит несчастье. Антошке показалось, что он, этот молодой лейтенант, шутит, и громко рассмеялась. Офицер метнул на дерзкую девчонку сердитый взгляд, и она почувствовала себя виноватой. - Извините, - тихо произнесла она. Офицер смягчился и сочувственно посмотрел на упавшую духом женщину. - Я советую вам обратиться к военно-морским властям. Возможно, в Россию пойдет конвой, хотя нам об этом не известно. И я прошу вас, миссис, забыть о том, что "Каталина" летит в Россию. Может быть, она и вовсе не полетит. Во всяком случае, об этом никто не должен знать. - И офицер молча показал на плакат: "Молчи, тебя слушает враг!" - Я понимаю, - кивнула головой Елизавета Карповна. - Очень важно, чтобы это усвоила и маленькая мисс. Антошка готова была сказать этому самонадеянному молодому офицеру, что она знает, что такое военная тайна, но что глупо в такое время считаться с предрассудками, что мама военный врач и должна быть на фронте и, если бы этот офицер вдруг был ранен и мама оказала бы ему помощь, он, наверно, не попрекал бы ее за то, что она женщина. Но мама предупреждающе крепко сжала ее руку, и Антошка смолчала. Елизавета Карповна записала адрес. - Я советую ехать в метро. У вас будет всего три пересадки, и станция метро совсем рядом, - сказал офицер на прощание. Спускались в метро, как и в Москве, по эскалатору. Тускло светили лампы. Мимо мелькали рекламы, в большинстве старые, довоенные. Они предлагали сыры и стиральные машины, подвесные моторы и сигареты, собачьи ошейники и мыло, виски и французские духи, баварское пиво и венгерскую гусиную печенку. Но эти влажные, со слезой, бруски сыра, кружки пива с горкой пены наверху, мыло в ярких обертках, тончайшие чулки на неправдоподобно длинных ногах красавиц - все, что назойливо предлагала реклама, в стране давно уже исчезло или выдавалось по карточкам в мизерных дозах. Когда сбежали с лестницы, стремительно умчавшейся из-под ног куда-то внутрь, мать с дочерью остановились пораженные. - Как в МХАТе "На дне", - прошептала наконец Антошка - Нет, страшнее, - отозвалась Елизавета Карповна. Вдоль всей платформы тянулись в три яруса нары, сбитые из необструганных досок. Для пассажиров оставалась длинная узкая полоса по краю платформы. На нарах лежали, сидели, спали, читали и играли в карты люди. Много женщин с маленькими детьми. На одной нижней наре спал старик, выставив голые ноги с растрескавшимися пятками. Он был прикрыт одеялом, сшитым из газет "Таймс". Струя воздуха из вентилятора шевелила грязные куски бумаги. Почему люди спят здесь? Ведь те страшные бомбардировки были два года назад, почему станция метро превращена в ночлежный дом? Елизавета Карповна подошла к женщине, кормящей грудного ребенка. - Вы здесь живете? - Да, миссис. - И, увидев в глазах иностранки живое участие, а не простое любопытство, пояснила: - Наши дома разбомбили, и муниципалитет разрешил жить в метро, пока не построят новые. Сейчас это даже к лучшему. Стали налетать "Фау-2", а здесь хорошо: тепло и безопасно. Правда, неудобно с ребенком, но бог милостив. Кончится война, и нам построят новый дом. Наш папа вернется - может быть, уцелеет. Все должно кончиться хорошо, миссис, бог милостив. Антошка стояла и издали хмуро наблюдала. "Бог милостив" - стало быть, так и должно быть? - Мама, почему такая покорность? - спросила она подошедшую мать. - Нет, Антошка, это не покорность, это мужество. Фашисты сумели уничтожить миллионы домов, но они не уничтожили дух этого народа, не поставили его на колени. На всех станциях метро была такая же картина. Пассажиры входили, выходили, словно не замечая этих нар, не слышали плачущих детей, и это не было безразличием, равнодушием к судьбе потерявших очаг людей. Это было пониманием, и пассажиры метро старались создать как бы перегородку между воющими и скрежещущими поездами и спящими на нарах людьми. Пассажиры метро - это трудовые люди; многие из них сами ехали ночевать на какую-то станцию. Богатые, равнодушные не пользуются метрополитеном: они ездят в собственных машинах... В ведомстве военно-морского флота пожимали плечами, разводили руками, отсылали из комнаты в комнату. Идя по коридору, Елизавета Карповна с Антошкой услышали русскую речь. Навстречу им шли двое мужчин в штатском. Одного из них Елизавета Карповна где-то встречала. Подойдя к ним вплотную, она наконец вспомнила - старший из них, с седым ежиком на голове, был дипкурьер Алексей Антонович. - Здравствуйте, Алексей Антонович! - обратилась к нему Елизавета Карповна. Мужчины остановились. Алексей Антонович зорко посмотрел на женщину, стараясь вспомнить, где он мог с ней встречаться. - Я жена бывшего работника Торгпредства в Швеции Васильева. - А-а, - вспомнил и Алексей Антонович, - вы были врачом посольства и даже как-то лечили меня от гриппа. Вы работаете теперь в Лондоне? - Нет, мы едем домой... Вы не скажете, к кому нам надо обратиться, чтобы получить место на корабле, который уходит с конвоем в Мурманск? Алексей Антонович представил своего помощника - Василия Сергеевича, молодого человека с фигурой атлета. - Ну что ж, Вася, пойдем похлопочем. Может, что и выйдет. Зашагали по длинным коридорам, постучали в одну из многочисленных дверей. - Мистер Паррот, - обратился Алексей Антонович к капитану третьего ранга, - мы очень просили бы вас взять еще двух пассажиров. Это наши соотечественники, жена советского офицера миссис Васильева и ее дочь. Мистер Паррот, холеный, чисто выбритый, при виде женщин встал и предложил им сесть. - К сожалению, это совершенно невозможно. Я не имею права взять женщин на миноносец. - Но, мистер Паррот, ведь сейчас военное время, а миссис Васильева врач, почти мужчина, а ее дочь еще ребенок. - Если бы я и согласился взять, команда корабля поднимет бунт. - Но вы объясните им, что миссис Васильева не просто врач, а военный врач, она едет на фронт. - О, я преклоняюсь перед женщинами, которые разделяют с нами, солдатами, военные тяготы. Но я не могу нарушать традиции. Для того чтобы вступить на борт военного корабля, женщина должна быть по меньшей мере королевой. "Даже если король Георг Шестой..." - шептала про себя Антошка. Алексей Антонович решил не уступать, он был настойчив: - Мистер Паррот, тогда придумайте что-нибудь, чтобы наших женщин взяли на транспорт. - Это другое дело, - облегченно вздохнул офицер. - Капитан парохода тоже не будет в восторге, но транспорт - это гражданский корабль, и он, я думаю, не откажет, если только у него найдется свободная каюта. - В крайнем случае, посыплет следы наших женщин солью, - сказал Алексей Антонович, - говорят, это помогает. Мистер Паррот набрал номер телефона. - Хэлло, мистер Макдоннел, у вас есть свободная каюта?.. Да? Отлично. Большая просьба к вам взять двух пассажиров, русского военного врача с дочкой. Да... Нет, врач тоже женщина. Да, да, я понимаю, но очень просят за них из Советского посольства, и у них есть письмо от нашего военного атташе в Стокгольме... Олл райт! Благодарю. Они прибудут к вам. - Итак, все в порядке, - сказал капитан, кладя трубку на место. - Вы пойдете на транспортном судне. Мы вас будем охранять. О времени отправки конвоя вам сообщат в вашем консульстве. Вы скажете, что капитан Макдоннел согласился взять вас на свой пароход. - А вдруг капитан откажется, тоже потребует, чтобы мы стали по крайней мере королевами? - усомнилась Антошка, когда они вчетвером вышли из морского ведомства. - Нет, англичане умеют держать свое слово, - возразил Алексей Антонович. - А с открытием второго фронта слова не сдержали? - Это дело большой политики. Политические деятели зависят от своих капиталистов, а у капиталистов нет, как известно, ни совести, ни чести. - А зачем капитан будет посыпать наши следы солью? - допрашивала Антошка. - Мы тоже плюем три раза через левое плечо, чтобы не сглазить, - ответил Алексей Антонович. - Мы можем вас подвезти, здесь посольская машина. Василий Сергеевич попросил подъехать в один магазин, где ему обещали достать куклу. - Для моей Ленки, - объяснил он. - Ей три года, и она с мамой в Куйбышеве, в эвакуации. - Вы насовсем в Москву? - спросила Антошка Алексея Антоновича. - Нет. Приедем - и снова в путь. - Опять сюда? - Куда пошлют. Мы вечные странники, а попросту говоря - почтальоны, ездим, плаваем, летаем. Вперед-назад, вперед-назад, - усмехнулся Алексей Антонович и погладил Антошку по голове. - Хорошие у тебя косы, береги их. Антошка поняла, что Алексей Антонович и Василий Сергеевич дипломатические курьеры. Она вспомнила, с каким нетерпением ждали приезда дипкурьеров в Швецию, а они во время войны приезжали всего раз в несколько месяцев. Кроме дипломатической почты, они привозили и письма от родных. Сама Александра Михайловна проверяла, какая комната приготовлена для дипкурьеров и как они отдыхают после своего нелегкого пути. ...Советский дипломатический курьер! Человек, которому правительство доверяет доставку важной государственной почты советским представительствам и от советских представительств в Москву. Их всегда двое - старший и его помощник, два товарища, два солдата. Вы их можете увидеть на перроне железнодорожного вокзала или в аэропорту, на пристани морского порта - двух элегантных путешественников с тяжелыми портфелями в руках. Их можно принять за деловых людей, и за ученых, и за писателей. Они занимают удобную, комфортабельную каюту или купе первого класса, уютно располагаются в креслах, читают газеты, журналы, книги. Бодрствуют вместе, спят по очереди, охраняя сон товарища и почту. Взглянув на этих веселых, уверенных в себе людей, вы не заметите большого напряжения, в котором находятся оба, пока в их руках почта, пока они не сдадут ее в посольство или в Министерство иностранных дел в Москве. За границей вы никогда не увидите их в ресторане, в кафе или у киоска с фруктовыми водами. Они избегают есть и пить из чужих рук, чтобы враг не подсунул им яд или снотворное. Ни одна профессия, кажется, не требует такого совершенства и гармонии физических, умственных и нравственных качеств человека, как профессия дипкурьера. Дипкурьер должен многое уметь! Уметь владеть собой в любой морской шторм и длительную болтанку в воздухе, легко переносить климат как полярный, так и субтропический, туманную погоду Лондона и разреженный, бедный кислородом воздух высокогорного Мехико, бодрствовать сутками подряд, чутко спать "на одно ухо", отлично слышать, зорко видеть, молниеносно реагировать на опасность, обладать железными нервами. Дипкурьер должен отлично владеть огнестрельным оружием, хотя никогда не прибегает к револьверу, знать приемы борьбы, но никогда не испытывать силу своих мышц. Дипкурьер должен многое знать! Любой из них мог бы быть блистательным преподавателем географии, лектором по международному положению. Они отлично знают законы, литературу и искусство, быт, нравы и обычаи стран, через которые проезжают и в которые следуют. Каждый из них может объясняться на нескольких языках. И прежде всего дипкурьер - это преданнейший сын своей Родины, ее отважный солдат. Важные государственные бумаги, секретные документы хранятся в надежных стальных сейфах, и сейфы охраняют часовые. Дипкурьеры везут секретную государственную почту вдвоем, в кожаных портфелях. И эти портфели в их руках превращаются в надежные сейфы. Дипкурьеров охраняют, о их безопасности должны заботиться власти всех государств, через которые они проезжают. Насилие над дипкурьером считается тягчайшим международным преступлением. Дипкурьер - неприкосновенная личность, он не может быть задержан, арестован, обыскан. Таков международный закон. Так относятся к дипкурьерам во всех странах на правах взаимности. В историю дипломатии вписана черная страница - нападение на курьера. Жертвой его стал советский коммунист Теодор Нетте. Нападение было совершено в поезде, и, охраняя доверенную ему государственную почту, Нетте вступил в жестокую борьбу против кучки фашистов, ворвавшихся в купе. Нетте отстреливался, защищая своим телом портфель с сургучными печатями. Враги изрешетили его пулями. Маяковский обессмертил его в стихах: Будто навек за собой из битвы коридоровой тянешь след героя, светел и кровав... ...В узком переулке, где невозможно было разъехаться двум экипажам, машина остановилась у небольшого магазина, помещавшегося в полуподвальном этаже разрушенного бомбой дома. Василий Сергеевич сказал, что забежит узнать, достали ли ему обещанную куклу. Он вскоре вернулся, торжественно держа в руках большую белую лакированную коробку, перевязанную голубой лентой. - Довоенная! - воскликнул он. - Теперь у моей Ленки будет самая красивая кукла. - Ну-ка, пусть Антошка оценит, - сказал Алексей Антонович. Василий Сергеевич снял с коробки ленту и открыл крышку. В коробке лежала роскошная кукла величиной с годовалого ребенка, в пышном голубом платье, на белокурой голове прозрачный синий бант, на ногах носочки и белые башмаки на шнурках. Тело куклы было упругое и нежное. - Черт возьми! - восхищенно воскликнул Алексей Антонович. - Сделана из какой-то особой резины, прямо как живая. Антошка рассматривала куклу восторженными глазами. Алексей Антонович спросил: - А нет ли там второй, для Антошки? Девочка вспыхнула и сказала, что она давно вышла из того возраста, когда играют в куклы. - Ну-ну, - добродушно отозвался Алексей Антонович, - я пошутил. - А у вас дети есть? - спросила Елизавета Карповна. - Есть сын, но и он в лошадки давно не играет. Сейчас воюет где-то на Третьем Украинском фронте, артиллерист. Да, артиллерист, - как бы про себя сказал он, - а жена в эвакуации. МИСТЕР ПИККВИК Сидеть и ждать было не в натуре Елизаветы Карповны. Ей хотелось показать Антошке Лондон да и своими глазами посмотреть старинные дома и статуи с прокопченными дочерна пазами и углублениями и добела отмытыми дождями, отполированными ветром выпуклостями. Наверно, только Лондону свойственна эта волшебная игра светотеней. Побывать в Вестминстерском аббатстве, где похоронены Ньютон и Дарвин, где стоят памятники Шекспиру, Диккенсу, Теккерею, послушать знаменитый орган аббатства и бой часов Биг Бена на башне парламента, взглянуть на Тауэр - средневековую тюрьму, где каждый камень является свидетелем трагедий, казней и просто убийств, прогуляться по набережной Темзы, чем-то напоминающей Неву, но не такой широкой и светлой, а забитой пароходами, катерами, баржами... И всюду страшные, зияющие раны войны. На набережной Темзы израненный осколками снаряда сфинкс, с огромной дырой на бедре, с изрешеченным лицом, отбитыми лапами, печально взирал на развалины взорванных верфей. Палата общин парламента походила на открытую сцену, на заднике которой сохранились изуродованные ниши, балконы, три полукруглых проема арок, а на сцене, где были стройные колонны, поддерживавшие многоярусный балкон, где стояли обитые красной кожей стулья, высоко взгромоздились обломки балок, куски лепных украшений, железо и камень. Усталые и измученные всем виденным, мать и дочь подошли к остановке омнибуса. Обе были подавлены. Над городом нависли сумерки. Тоненько завизжала, как электропила, а затем завыла, выматывая душу, наводя безотчетный страх, сирена. Люди поспешно скрывались в подъездах. - Воздушная тревога! Елизавета Карповна осматривалась, ища, куда бы спрятаться. Где-то вдалеке раздался взрыв. Застрекотали зенитные орудия. Трассирующие пули ярким пунктиром взмывали ввысь, по небу зашарили лучи прожекторов; вот три из них соединились в темном небе в одну светлую точку. - Идите в подъезд! - Перед Елизаветой Карповной и Антошкой выросла темная фигура полицейского. Он схватил Елизавету Карповну за руку и потащил к подъезду, распахнул ногой дверь и почти силой втолкнул обеих внутрь, бормоча какие-то ругательства. Вспышки выстрелов молниями освещали темный подъезд. Антошке сделалось страшно. Потом в подъезде посветлело. Через застекленные двери стало видно далекое зарево и на его фоне черная аппликация церкви. Тревожно заревели сигналы пожарных машин. Антошка втянула голову в плечи, прижалась к матери: ей казалось, что вот-вот на них упадет бомба и разорвет их в клочья. Открылась дверь квартиры, и показался силуэт женщины. - Здесь кто-то есть? - спросила она. - Да, нас сюда затащил полицейский, - ответила Елизавета Карповна. - Заходите к нам, - приветливо сказала женщина, - переждите бомбежку. - Не стоит вас беспокоить, наверно, скоро кончится. - Ну, это трудно сказать. Пожалуйста, заходите. Антошка вошла в квартиру первой. - Вы иностранцы? - спросила хозяйка настороженно. - Да, мы из Советского Союза. - О, тогда раздевайтесь и проходите в столовую. В просторной комнате горел камин. У камина сидела старушка и вязала. Двое детей, мальчик лет двенадцати и девочка лет девяти, сидя на полу, запускали поезд по электрической железной дороге. Антошка села на стул и подумала: "Совсем как в учебнике английского языка". "На картинке мы видим комнату. У камина бабушка вяжет чулок. Котенок играет с клубком", - повторяла она про себя давно забытый урок. Но котенка не было, не было и папы, читающего газету, не было дедушки с трубкой. Зато была собака. Она вышла из-за кресла, коротколапая, угрюмая, с гладкой черной спиной и острыми треугольными ушками. С ее боков до самого пола свисала длинная блестящая шерсть. Из-под челки, нависавшей надо лбом, смотрели умные карие глаза. Собака подошла к маленькой гостье, внимательно обнюхала ее. Антошка проворно поджала ноги. - Не беспокойтесь, наша Леди не укусит, она просто знакомится с вами, - сказал мальчик. - Меня зовут Генри, а это моя сестра Джэн. Как зовут вас? - Антошка. - Анточка, - серьезно повторил мальчик и за ним девочка, стараясь справиться с трудным именем. Леди вскинула передние лапы на колени Антошки, лизнула ей руку и при этом обнажила белые как сахар зубы с мощными боковыми клыками. - Вы видите, Леди улыбается, вы ей понравились. Хотите посмотреть ее детей? - спросил мальчик. За окном стрекотали выстрелы. - Не бойся, девочка, - сказала хозяйка, - это зенитные орудия прогоняют германские самолеты. - Не бойтесь. - Мальчик взял за руку Антошку и повел ее в угол за кресло, где в широкой низкой корзине, застланной чистыми пеленками, копошились пять черных щенят. У их мамы Леди ушки торчали фунтиками, а у щенят висели лопушками по бокам. - Можно взять на руки? - спросила Антошка" - Пожалуйста, только не уроните. Щенок был тяжелый, голова больше туловища и походила на утюжок, весь он покрыт короткой шерстью, только брюшко было совсем голенькое. - Вы любите собак? - спросил Генри. - Да, очень. У меня в Москве была собачка, но мне пришлось оставить ее у бабушки. - Какой породы? - Не знаю. Я нашла щенка в лесу возле речки, он, наверно, потерялся... Антошке не хотелось сказать правду, что она вытащила его из ручья совсем слепым и долго отхаживала. Ей не хотелось, чтобы английские дети подумали, что у нее на родине есть люди, которые могут утопить щенят. - О, ото, наверно, какая-нибудь помесь, - со знанием дела сказал Генри. - Но каждая собака по-своему хороша. А наша к тому же чистейшей породы скотч-терьер. Они очень умные, любят людей, и с ними можно охотиться на лис. Видите, какие сильные лапы, - скотчи легко разрывают любую нору. Леди не отходила от Антошки, вставала на задние лапы, стараясь лизнуть своего щенка. - Наша Леди имеет две золотые медали, и многие из ее детей тоже медалисты, - с гордостью сказала Джэн. - Но когда были сильные бомбардировки, Леди выла, нервничала, и у нее родились мертвые щенята. Потом она привыкла к этим бомбежкам. - Извините, - сказал мальчик, - я хочу посоветоваться с сестрой, мы вам потом расскажем о чем. Пойдем, Джэн, - потянул он сестру за руку. В углу комнаты он что-то ей говорил, указывая глазами то на Антошку, то на щенят. Джэн кивала головой и радостно хлопала в ладоши. Потом они подошли к матери и пошептались с ней, спросили о чем-то бабушку. Бабушка в знак согласия кивнула головой. К Антошке они уже бежали, перепрыгивая через рельсы и вагончики. - Вы знаете, - торжественно заявил Генри, - мы всей семьей решили подарить вам щенка. Выбирайте любого. У Антошки от радости заколотилось сердце. Она прижала к себе теплого щенка, гладила его, и ей так не хотелось с ним расставаться. - Можно этого? Он уже привык ко мне. - Пожалуйста. Мальчик сморщил лоб. - А как мы назовем его? Мы должны дать ему имя. Мама, как назвать этого сына Леди? Мама и бабушка в это время вели оживленный разговор с Елизаветой Карповной. - Нам предстоит большая дорога, и разрешат ли его взять на пароход? Мы сами с трудом получили место, - пробовала отказаться от такого неудобного подарка Елизавета Карповна. - Собаку на любой пароход возьмут, даже на военный корабль, - об этом не беспокойтесь. Собака всегда с собой приносит счастье, - заверила английская мама. - Я советую его назвать мистер Пикквик. - Отлично! - воскликнула Антошка. - Мой милый Пикквик, ты поедешь со мной далеко-далеко. - Она понимала, что теперь уже никогда не расстанется с этим песиком. - Мы дадим вам его родословную, правда, не успеем получить на него настоящий паспорт. - Генри подошел к письменному столу и стал списывать с паспорта Леди длинную родословную мистера Пикквика. Антошка ахнула, когда увидела, что у щенка шестнадцать прапрапрабабушек и столько же прапрапрадедушек и все они были известны по своим именам и по хозяевам: почти все были медалистами или чемпионами. - А я не знаю, кто была моя прапрапрабабушка, - простодушно сказала Антошка. - Мы тоже не знаем, - успокоил ее Генри, - но ведь это же собака. - Ну вот, - улыбнулась хозяйка, - мы с вами теперь почти родственники, - и пригласила гостей к столу. Генри и Джэн раскрыли маленькие кулечки, которые стояли у их приборов, и каждый отсыпал для Антошки по чайной ложечке сахара. То же сделали и мама с бабушкой для Елизаветы Карповны. Антошка пробовала отказаться, но дети с такой радостью и готовностью шли на свою жертву, что даже мама разрешила Антошке положить сахар в чашку. - Мы оказались совсем близкие люди, - обратилась английская мама к своим детям, - наши папы на фронте, сражаются против общего врага. Наш папа в Африке, папа нашей гостьи в России. Даст бог, они победят. За окном прозвучал прерывистый звук сирены. - Отбой воздушной тревоги, - перекрестилась бабушка. - Почему вы не ходите в бомбоубежище? - спросила Елизавета Карповна. - Просто потому, что у нас их нет, - пожала плечами хозяйка, - а теперь на Лондон немцы стали запускать новое оружие "Фау-два", от которого не скроешься. - Лондон велик, - добавила бабушка, - весь его уничтожить нельзя. И почему бомба должна упасть на наш дом? Ну, а если будет божья воля, то и бомбоубежище не спасет. От судьбы не уйдешь... Гости стали собираться. Елизавета Карповна отколола от своего джемпера брошку из уральского камня и преподнесла ее хозяйке. - На добрую память! - О, какая прелесть! И вам не жаль расставаться с такой красивой брошкой? Антошка даже усмехнулась. "Вы еще не знаете моей мамы, - хотелось сказать ей. - Мама даже не умеет делиться: она всегда бывает рада отдать все". Расставались как старые, добрые друзья. Антошка уносила за пазухой теплого щенка и какое-то хорошее ощущение добра и света. Леди тоже вышла провожать новых знакомых. На прощание она облизала своего щенка, а заодно лизнула в щеку и Антошку, словно доверяла ей своего детеныша. Во дворе пахло гарью, на крыше соседнего дома зачехлялись зенитные орудия, по улицам шли пешеходы, осторожно пробирались машины. Зеленые, красные и желтые прорези в светофорах управляли ночным движением. Возвращались домой в метро. Нары на станциях были заполнены. Люди укладывались спать. Многие уже спали, кто укрывшись с головой и выставив голые ноги, кто во сне болезненно морщился от скрежета тормозов. Почти все лежали, обхватив одной рукой какой-то узел, видимо с оставшимся имуществом. Пахло крепким потом, детскими пеленками, было смрадно, мрачно. В освещенном вагоне метро мистер Пикквик высовывал из-за пазухи Антошки любопытный нос и вызывал восхищенные восклицания пассажиров. - Мама, ты, конечно, против мистера Пикквика? - спросила напрямик Антошка, когда они вышли из метро. - Я не против мистера Пикквика, а против щенка, - чистосердечно призналась мать, - но наши новые знакомые такие отличные люди, что их нельзя было огорчить отказом. Это был великодушный подарок. Собака у англичан почти священное животное. Вот только не знаю, что мы будем с ним делать в пути и в Москве. Да и как отнесется к новому жильцу Мэри Павловна. Но Мэри Павловна встретила мистера Пикквика чисто по-английски, с восторгом, и сразу заявила, что если они захотят продать этого очаровательного скотча, то только ей. Антошка, взяв щенка, унеслась к себе в комнату, быстро разделась и нырнула под перину, где лежали фарфоровые грелки с теплой водой. Грелку она положила себе под ноги, а щенка прижала к себе. Мама сделала вид, что ничего не заметила. - Мама, мне со щенком будет теплее. Он как грелка. У него нормальная температура тридцать девять, - оправдывалась Антошка. Елизавета Карповна промолчала. - Мамочка, может быть, тебе дать щенка, ты быстрее согреешься? - Ну уж нет. Брать собаку в постель в жизни не соглашусь, - ответила Елизавета Карповна. - Мистер Пикквик, - шептала Антошка под одеялом, - ты должен сделать все, чтобы моя мама тебя тоже полюбила, ты должен быть умницей, добрым. Щенок заскулил. Он ползал под одеялом, искал свою маму Леди и успокаивался только тогда, когда Антошка гладила его по спинке. Но стоило Антошке задремать, как щенок начинал опять метаться и скулить. Утром Антошка боялась взглянуть на маму, понимая, что у нее тоже была бессонная ночь. Но Елизавета Карповна не попрекала, а сказала только, чтобы Антошка быстро собиралась - надо ехать в Советское консульство оформлять документы. НЕТ, ОПЯТЬ НЕ ОН "Консульство Союза Советских Социалистических Республик" - гласила медная дощечка на фронтоне небольшого особняка. Перешагнули через порог и сразу очутились в родной атмосфере. На стене портрет Ленина, большая географическая карта с наколотыми коричневыми и красными флажками, рядом отпечатанная на машинке свежая сводка Совинформбюро. Секретарь консульства, молодой человек, выждал, пока посетительницы прочитают сводку, затем выслушал Елизавету Карповну и проводил ее в кабинет консула. Антошка осталась одна. Она заприметила на столе горку газет и журналов. Давно она уже не видела свежих советских газет. Стала перебирать их, отыскивая "Пионерскую правду". - Вы, наверно, интересуетесь "Комсомольской правдой"? - спросил молодой человек, вернувшись из кабинета. - Да, и "Пионеркой" тоже, - ответила Антошка, покраснев от удовольствия, что ее принимают за комсомолку. - Вот, пожалуйста. - Молодой человек протянул девочке тоненькую подшивку таких знакомых, дорогих сердцу газет, пришедших оттуда, с Родины. Последний номер "Пионерской правды" за 21 января 1944 года. Ленинский номер. Антошка впилась глазами в газету. На заголовке справа оттиск пятиконечной звезды с пионерским костром посередине и надписью "Всегда готов!". Над словом "Правда" фигурки девочки и мальчика, поднявших руку в пионерском салюте. Четверть страницы занимает портрет Владимира Ильича. Под портретом, как рапорт вождю, сводка событий на фронтах войны с 11 по 20 января. Военная газета! В ней стихи пионеров о Ленине, рассказ А. Кононова "Памятник", воспоминания шофера Владимира Ильича С. Гиля. Маленькая заметка на третьей странице "Наши товарищи" потрясла Антошку. В ней сообщалось, что фашисты нашли у мальчика Вани пионерский галстук. Озверевшие гитлеровцы сорвали с пионера одежду и повели его по снегу босого, повязав ему на шею алый треугольник. Расстреляли его на площади вместе с матерью. Антошка живо представила себе этого одиннадцатилетнего мальчика, стоявшего по щиколотку в снегу с голой грудью, на которой трепетал пионерский галстук, и посиневшую руку над головой, которая бессильно упала только после того, как прозвучал выстрел... А жизнь продолжается. Газета сообщает, что закончено строительство третьей очереди метро от Курского вокзала до Измайлова, что в Сокольниках состоялись состязания юных лыжников; ученица 644-й школы Надя Б. пишет, что сбылась ее мечта - она стала комсомолкой. Антошка вздохнула, аккуратно сложила газеты. Ей показалось кощунственным, что раньше она могла запросто завернуть в газету свой школьный завтрак, а потом бросить ее в корзину. И еще Антошку мучил один вопрос, который ей не терпелось задать молодому человеку и задать его не при маме. Наконец она собралась с духом: - Скажите, пожалуйста, вы не знаете Виктора, который ехал... нет, шел... ну, в общем, плыл в Англию через Атлантический океан, их корабль торпедировала вражеская подводная лодка, они двенадцать дней были потеряны в океане, потом попали на остров Святой Елены. - Как же не знать, знаю, - спокойно ответил секретарь консульства. Девочка ахнула. - И его можно увидеть? - заикаясь, спросила она. Молодой человек закурил сигарету, покопался в бумагах на столе и спросил: - У вас к нему дело? - Да... А впрочем, нет... Это, кажется, мой товарищ по пионерскому лагерю. Вы не знаете, он был горнистом в лагере? - Конечно, был. Антошка подскочила на месте. - Значит, это он. - А какой он из себя? - Секретарь консульства с любопытством рассматривал девочку. Серые глаза ее светились, она побледнела, и на носу обозначились яркие веснушки. - Он необыкновенный, - серьезно сказала она, - ни на кого не похож. Он шатен, надо лбом такой вихор ржаного цвета, глаза серые. Он играл в оркестре на трубе, отлично играл. Плавал как рыба. Любил полевые цветы. А когда началась война, ушел добровольцем на фронт. Он написал одной девочке... - Антошка замялась. - Ну, мне написал, что, когда у него кончатся патроны, он будет зубами грызть фашистскую гадюку. Он настоящий герой! Молодой человек затянулся сигаретой и решительно сказал: - Это не он. Как его фамилия? - Я не знаю. В пионерлагере его все звали просто Витька-горнист. - А в каком лагере вы подружились? - В лагере "Заре навстречу", на Азовском море. - Нет, не он. - А я уверена, что он. Ведь этот Виктор так мужественно вел себя, когда они дрейфовали в шлюпке. Он отдавал свою воду, последний глоток воды, женщине, а сам умирал от жажды. Так поступить мог только Витька-горнист. - Нет, нет, вы ошибаетесь, это не он. - Я должна увидеть его. Помогите мне. Мне очень, очень нужно. Молодой человек не мог выдержать умоляющего взгляда девчонки. - Ладно, - наконец сказал он, - я сейчас вам его покажу, и вы будете страшно разочарованы. Он вскочил со стула, побежал по коридору и скрылся за поворотом. Антошка стояла, приложив обе руки к груди. Да, сейчас появится Витька - узнает ли он ее? А если узнает, то спросит: "Что ты делала эти два года войны, какой подвиг совершила?" Что она ответит? Антошка уже раскаивалась в том, что решилась на встречу с Виктором. Секретарь консульства медленным шагом возвращался один, дымя сигаретой. - Вы не нашли его? - воскликнула Антошка. - Может быть, это даже к лучшему. - Ой! - схватился за голову секретарь. - Вы такое наговорили, что мне деваться некуда. Виктор с острова Святой Елены - это я. Антошка опустилась на стул, не сводя глаз с молодого человека. - Но я не был в пионерлагере на Азовском море, я никакой не герой, я был простым пассажиром на пароходе, не сражался с акулами, не усмирял океан, не открывал острова Святой Елены, не топил подводных лодок. Ваш Виктор, наверно, геройский парень, а я - нет. Хотя я был тоже пионером, был горнистом, хорошо плаваю, люблю цветы и тоже был добровольцем на фронте, но всего несколько месяцев. Да, я не тот Виктор, которого вы ищете. - Какое странное совпадение, - еле произнесла ошеломленная Антошка. - Да, вы не тот Виктор. - Я же говорил, что не тот, - весело и с облегчением рассмеялся Виктор. - А как поживают Петр Иванович и его жена Валентина Сергеевна? Это они, наверно, рассказывали вам о нашем путешествии? - Да, и они говорили, как геройски вы вели себя. - Ну, будет, будет об этом, - уже совсем сердито сказал Виктор. - Никакого геройства не было. ЭСТАФЕТА Из кабинета в сопровождении консула вышла Елизавета Карповна. - Вот моя дочь, - представила она. - Очень приятно. - Консул протянул ей руку. - Желаю вам счастливого плавания. Вашего супруга мы постараемся разыскать, чтобы он встретил вас в Мурманске. - Спасибо, а сейчас мы поедем к капитану парохода, - сказала Елизавета Карповна. - Вам не стоит ехать вдвоем, - заметил консул. - Вы поезжайте одни, а Виктор может показать девочке Лондон. Когда она его еще увидит... - Вы хотите проехаться по Лондону? - спросил Виктор Антошку. - Конечно. - Что вы хотите посмотреть? - спросил Виктор, когда они вышли на улицу. - Вы сами решайте. - Поедем в Гайд-парк. - Мы там уже были. - Поедем на Хайгетское кладбище, на могилу Карла Маркса. Сели в омнибус. Ехали на площадке второго этажа, Виктор говорил: - Видите парикмахерскую? Там женщинам делают чулки. - Почему в парикмахерской? - удивилась Антошка. - Потому что в Англии нет чулок, и женщины обратились в парламент с просьбой разрешить им ходить на работу без чулок. Парламент еще не решил этого вопроса, поэтому в парикмахерских рисуют женщинам на ногах шов, пятку, даже штопку могут изобразить, и похоже, что женщины ходят в чулках. Антошка недоверчиво пожала плечами. - При чем тут парламент? - О, недавно в парламент был внесен вопрос о том, могут ли офицеры авиации курить трубку или это считать приоритетом морских офицеров. Антошка рассердилась: - Вы предупреждайте меня, когда рассказываете анекдоты, а то я недогадлива. - Ну, честное слово, я не шучу. Вот мы сейчас будем проезжать мимо статуи Ричарда Львиное Сердце. Помните, по истории? Аношка пожала плечами. - Мы его в школе не проходили, но, кажется, я видела эту статую. Он на коне? - Да, вы не ошиблись, все короли изображаются на конях. Но этот был самый драчливый король. Он разорил Англию бесконечными войнами и умудрился прожить почти всю жизнь за границей. Вы видите, видите, у него надломлена шпага, это ее задело осколком снаряда. Так вот, в парламенте обсуждался вопрос, стоит ли реставрировать шпагу или закрепить ее надломленной в назидание потомству. - И что же решили? - По-моему, решение еще не принято. - Что же, парламенту больше делать нечего? - Ну что вы! Он обсуждает уйму вопросов, и часто дискуссии кончаются чуть ли не потасовкой. Но у англичан много причуд, непонятных для нас традиций, с которыми они не хотят расставаться. Например, прежде чем открыть сессию нового состава парламента, депутаты со свечами в руках спускаются в подвалы парламента. Когда-то, несколько столетий назад, парламент сгорел, и пожар начался откуда-то снизу, и теперь стало обычаем перед началом сессии осматривать подвалы. А дискуссии в парламенте самые современные. Больше всего сейчас спорят о втором фронте. - Вы не можете мне объяснить, почему англичане не открывают второго фронта? Ведь им тоже выгодно скорее кончить войну. Высадились бы в Европе, немцы стали бы драться на два фронта, мы их - с востока, англичане - с запада, и война давно бы закончилась. Ведь обещал же Черчилль. Кажется, все так просто, так ясно, а они тянут, тянут... - почти с отчаянием произнесла Антошка. Виктор улыбнулся. - Я не дипломат, но мне тоже ясно, что, если бы этот вопрос решал народ, второй фронт был бы давно открыт, но английским капиталистам выгодно, чтобы и мы и немцы истощили свои силы, и тогда они будут хозяевами положения. Европа будет у них в кармане. - Ну уж дудки! - авторитетно заключила Антошка. Пересели на другой омнибус. Ехали через восточный район Лондона - Истэнд. Антошку поразил нищенский вид кварталов, узеньких улочек, поперек которых протянуты веревки, и на них сушилось белье. По улицам бежали мутные потоки. Оборванные, грязные ребятишки возились в пыли. Ни деревца, ни одного зеленого кустика, низкие серые домишки перемежались с развалинами. Желтый, смрадный воздух становился все гуще, и дальше десяти - двадцати метров ничего уже не было видно. - Откуда такой желтый дым? - спросила Антошка. - Это желтый туман, - пояснил Виктор. - В Англии вы увидите желтые, синие, лиловые, белые туманы. Это зависит от того, откуда дует ветер. Если со стороны химических заводов - туман желтый, если со стороны моря - белый, дым металлургических заводов окрашивает его в черный цвет. Знаменитые лондонские туманы. Белые туманы называют смок, а цветные - смог. У ворот кладбища старые женщины и мальчишки продавали цветы. Букетики фиалок, пестрые анемоны, великолепные крупные красные гвоздики. Виктор купил два букета фиалок и один из них протянул Антошке. - Вы положите их на могилу Карла Маркса. Хайгетское кладбище походило на огромный город. Широкие проспекты, улицы, переулки, тупики. На центральных проспектах тяжелые гранитные склепы, кружевные мраморные часовни, острокрылые ангелы и высеченные из мрамора скульптурные портреты покойников. Все они застыли в своем величии, холодно смотрели на Антошку мраморными глазами, и казалось, что при жизни эти люди не умели ни улыбаться, ни радоваться и жили только для того, чтобы превратиться в эти каменные изваяния. С центрального проспекта свернули направо и пошли вверх. - Я был здесь только один раз, - сказал Виктор Антошке, - и теперь не помню точно, где эта могила. Антошке казалось, что могила Карла Маркса должна быть в центре кладбища и обязательно на холме. Виктор обратился за помощью к пожилому человеку, шедшему рядом. Старик остановился и, опершись на палку, внимательно посмотрел на молодого человека. - Юноша, Карл Маркс был великим человеком, жил для простых людей и похоронен вместе с ними, а вы ищете его среди лордов. Идите прямо и направо, - показал он палкой. В длинном ряду маленьких мраморных и гранитных плит, тесно уложенных друг к другу, Виктор наконец разыскал могилу Карла Маркса. На серой гранитной плите было высечено: ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЖЕННИ МАРКС. 1814-1881 г. КАРЛ МАРКС. 5. 5. 18 - 14. 3. 83 г. АНРИ ЛОНГЕ ЕЛЕНА ДЕМУТ... Никакого памятника, никаких пышно цветущих роз. Серая плита в рамке желтого гравия, и на ней засохший прошлогодний дубовый листок. Виктор положил на плиту фиалки. Антошка развязала свой букетик и рассыпала цветы по могиле. - Можно мне взять на память? - Антошка подняла дубовый листок и разгладила его на ладони. - Конечно. Неподвижный дуб распростер над великой могилой свои сильные жилистые ветви, в бурых каплях еще не распустившихся почек. И под ним стояли комсомолец и пионерка Страны Советов, оба в молчаливом изумлении, стараясь постигнуть связь времен и событий, Карл Маркс вдруг перестал быть только пышнобородым стариком с юношескими глазами и челом мыслителя, далеким и лишенным реального облика. Он представился живым, близким. Здесь в апреле 1881 года он беззвучно рыдал над свежей могилой своего друга и любимой жены Женни. Здесь в марте 1883 года Фридрих Энгельс над открытой могилой Карла Маркса произнес вещие слова: "Имя его и дело переживут века". Здесь похоронены внук и служанка семьи Маркса. Антошка впервые поняла, что этот добрый и мудрый человек предрешил когда-то и ее судьбу, судьбу маленькой московской девчонки. Сорок лет назад Владимир Ильич Ленин вместе с делегатами II съезда партии стоял в глубоком молчании у этой могилы, как бы принимая эстафету великого учителя. Владимир Ильич бывал здесь не раз с Надеждой Константиновной, с боевыми друзьями и, коснувшись пальцами серого камня, тоже рассыпал на нем живые цветы... И теперь на этом месте стоят комсомолец и пионерка первой и пока единственной страны социализма и тоже принимают эстафету борьбы и верности. Маленький пористый серый камень. Таких много на Хайгетском кладбище. К нему ведет одна из многочисленных тропинок, только она глубже других, протоптанная тысячами людей. Серый камень отполирован тысячами ладоней, с глубоким почтением и благодарностью касавшихся надгробия. Виктор поднял голову. - Пойдем? - тихо спросил он. - Пойдем, - прошептала Антошка. Все еще боясь нарушить молчание, Антошка осторожно ступала по хрустящему гравию. По этой самой тропинке шел Энгельс, шел Владимир Ильич и сейчас идет она, советская девчонка Антошка. На повороте она оглянулась, чтобы запечатлеть в памяти маленькую каменную плиту - единственную, неповторимую. Над кладбищем плыла мягкая тишина, только похрустывал гравий под ногами. - Подумать только, - как бы продолжая свои мысли вслух, сказал Виктор, когда они вышли с кладбища, - в королевской Англии жили, работали и создали "Манифест Коммунистической партии" Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Здесь, в Лондоне, была основана Лениным на Втором съезде партия, о которой мечтал Маркс; в этом городе, в церкви Братства, Ленин отстаивал большевизм. - Мне так хочется побывать в этой церкви, - робко призналась Антошка. - Поедем туда... Церковь Братства на окраине Лондона - наиболее посещаемая церковь. В ней всегда людно. И приходят туда главным образом атеисты - люди, не верующие в бога. Внутри церкви под полукруглыми сводами в несколько ярусов расположены скамейки; никакого убранства, никакого благолепия, ни распятий Христа, ни икон, ни лампад. Церковь более походила на небольшую студенческую аудиторию. - Здесь, в мае - июне 1907 года работал Пятый съезд русской социал-демократической партии, - пояснил экскурсовод. Антошка слушала, и перед ней оживали картины прошлого. Вот Горький, чуть сутуловатый, поеживаясь от счастливого нетерпения, входит в это здание. Он приглашен на съезд как большевик, с правом совещательного голоса. Вот он разыскивает глазами Ленина. "Очень, очень рад, что приехали", - слышится энергичный голос Владимира Ильича. Триста сорок два делегата прибыли на съезд изо всех уголков России, России времен черной реакции, когда царизм жестоко мстил народу за революцию пятого года. Делегаты шли по Лондону в косоворотках, в сапогах и даже в лаптях, шли в кепках, в кавказских папахах, привлекая внимание лондонских жителей. Шли сюда, в эту церковь, чтобы решить вопрос: быть или не быть пролетарской революции в России. Здесь разгорелись страстные споры о том, будет ли пролетариат руководителем в революции или пойдет в услужение буржуазии, как требовали меньшевики. Много раз выступал с этой трибуны Ленин, отстаивая учение Маркса. Шла великая битва за большевистскую партию. Съезд затянулся. Споры разгорались. Деньги в партийной кассе иссякали. Делегаты голодали, и бывали случаи, что из зала в служебные помещения уводили терявших сознание людей, падавших в голодные обмороки. Большевики поставили своей целью выиграть битву. Во что бы то ни стало надо было добыть деньги, и съезд поручил это дело Алексею Максимовичу Горькому. У него своих денег не было: большую часть гонорара за литературный нелегкий труд он вносил в партийную кассу. Покровитель церкви Братства мыловаренный фабрикант Фелз согласился дать партии взаймы 1700 фунтов стерлингов, но потребовал залог. Что могла дать в залог капиталисту пролетарская партия, партия самого обездоленного класса, революционеры, каждый из которых был уже приговорен царским самодержавием? И фабрикант потребовал неслыханное: он потребовал за семнадцать сотен фунтов стерлингов в качестве залога безопасность всех делегатов съезда. Каждый делегат должен был подписаться под заемным обязательством и указать, откуда он прибыл и какой организацией делегирован. От этих денег зависело продолжение работы съезда. От решений съезда зависела судьба революционного движения России. И Горький поставил свою подпись. И Ленин, и все делегаты дали фабриканту в залог свою свободу. Владимир Ильич должен был после съезда возвратиться в Россию, где уже был объявлен приказ о его розыске и предании суду. "Не уплатите в срок - опубликую заемное обязательство", - предупредил добродетельный фабрикант. Иными словами: не уплатите - упеку на каторгу. Партия не могла уплатить в срок. Фелз угрожал. Владимир Ильич просил лондонских товарищей убедить фабриканта обождать: партия уплатит долг. Ленин сдержал свое слово. После победы пролетарской революции в Лондон была послана специальная делегация, которая сполна возместила долг мыловару... Люди слушали затаив дыхание, и, когда экскурсовод закончил рассказ, со скамеек послышались реплики: - Да, русские коммунисты всегда держат свое слово... Взяли в долг у капиталиста, чтобы выполнить свой долг перед пролетариатом... Теперь весь мир у русских в неоплатном долгу. "СПАСИБО, РУССКИЙ БРАТ ИВАН!" Наступил день отъезда из Лондона в Глазго, где мать и дочь должны были сесть на пароход. Елизавета Карповна сказала, что в консульстве ей посоветовали "отоварить" карточки, которые они не успели использовать. Слово "отоварить" родилось во время войны. "Отовариться" - значит купить товары и продукты, полагающиеся по карточкам. Антошка этого слова не знала. В Швеции все товары тоже продавались по карточкам, но там говорили "купить по карточкам", а здесь, в Англии, были карточки, но не всегда по ним были товары. У Елизаветы Карповны уже в первом магазине разболелась голова от расчетов. Она не могла сообразить, хватит ли двух ярдов материи Антошке на платье. Сахар отвешивали в унциях, драхмах и скрупулах, и все это составило крохотный пакетик. Антошка поняла смысл слова "скрупулезный", а когда узнала, что одна скрупула составляет десять гран, то ей раскрылся смысл слов: "это ни грана не весит". Молока им полагалось 4 пинты и еще 4 джиля. И все, что они купили по карточкам, уместилось в маленькую сумку. Еще хуже было в расчетах с деньгами. Фунт стерлингов - это было понятно, но когда стали рассчитываться в магазинах, постигли немыслимое деление. Фунт, оказывается, содержит 20 шиллингов, а есть еще денежная единица - гинея, которая содержит почему-то 21 шиллинг; шиллинг равен двенадцати пенсам, а крона - это пять шиллингов, флорин - 2 шиллинга, и есть еще мелкие разменные монеты, и самая маленькая, медная, называется фартинг. Антошке стало ясно, что каждый англичанин должен быть великим математиком, и не случайно Ньютон родился в Англии, и что учиться в английской школе - "чистое наказанье". Чего стоит решить задачу: "Из одного крана вливается в минуту десять галлонов, один поттль и 3 джиля, а в другой выливается восемь галлонов, три кварты, 2 пинты"... Бррр! - Это еще похуже старых русских задач на версты, сажени и аршины, пуды и фунты, бочки и ведра, по которым довелось учиться нам с папой, - согласилась Елизавета Карповна. Мэри Павловна плакала, провожая их, просила передать самые горячие "гриттингс прекрасной Москау" и заверила, что после победы она поедет в родной Могилев, а по пути завернет к ним в гости. В Глазго Антошка с мамой прибыли рано утром. Огромный, дымный, мрачный, закопченный город-завод. Такси у вокзала не нашли и поехали в порт на автобусе. У въезда на большую площадь путь автобусу преградили танки. Они выползали из распахнутых ворот завода, окутанные синим чадом, громыхая гусеницами, разворачивались на площади и выстраивались в ряд. За танками на площадь бесконечной вереницей шли рабочие, сотни, тысячи. - Нам придется переждать, - сказал шофер автобуса и, раздвинув стеклянную дверь кабины, спустился вниз. Пассажиры тоже вышли. А толпа из заводских ворот текла на площадь, и казалось, ей нет конца. Над толпой взмыли вверх транспаранты с надписями: "Даешь второй фронт!", "Привет советским солдатам!", "Смерть фашизму!" На трибуну, установленную посередине площади, один за другим поднимались ораторы в синих замасленных комбинезонах и, сдернув с голов кепки, произносили короткие, горячие речи, взрывавшиеся гулом одобрения и криками "ура". Между тем в толпе из рук в руки переходили кусочки мела и баночки с краской, и броня танков покрывалась надписями: "Желаю военной удачи!", "Спасибо, русский брат Иван!", "Желаю скорой победы!" На одном из танков рабочий кисточкой наносил русские буквы, срисовывая их с плаката, который другой рабочий держал перед ним в руках. "Смерть фашистским оккупантам!" - было написано на плакате. На танке, недалеко от Антошки, рабочий покрывал броню значками "V", другой рисовал эмблему серпа и молота. Но молот он рисовал головой вниз, а серп вздувался кверху, как парус. Антошка не вытерпела и подошла к рабочему: - Товарищ, вы неправильно рисуете серп и молот. Они у вас получаются вверх ногами. Рабочий сдвинул берет на затылок, свистнул и, прищурившись, сделал руками движение, переворачивающее серп и молот "с головы на ноги". Нарисовал снова, но ручка серпа оказалась теперь справа наверху. - Опять не так, - возразила Антошка. - А вы знаете, как это делается? Вы русская? - Да. - Тогда покажите. - Рабочий протянул ей мелок. Антошка, закусив нижнюю губу, старательно вывела эмблему. - Спасибо, мисс. Эти танки мы отправляем в Россию. Рабочие подходили, смотрели на эмблему и переносили ее на другие танки. Эти грозные машины рабочие создавали для Красной Армии и впервые в жизни понимали, что значит работать на себя, на победу. Делали их по-хозяйски, соревновались, кто лучше и быстрее выполнит работу. Так пролетарская солидарность рождала на капиталистическом предприятии радость труда. На трибуну поднялся очередной оратор. Площадь постепенно смолкала, и в наступившей тишине прозвучал вопрос: - Почему правительство Великобритании не держит своего слова, не открывает второго фронта? - Почему? - ухнула единым голосом площадь. - Мистер Черчилль обещал открыть второй фронт, когда еще не опадут последние листья на деревьях. Уже опали волосы на голове премьера, а о втором фронте что-то молчат... - Позор! - тысячеголосым эхом отозвалась площадь. - Предлагаю послать нашему правительству письмо с требованием немедленно открыть второй фронт, высадить английские войска в Европе. Площадь гудела. - Правильно!!! Открыть второй фронт!!! Да здравствует победа над фашизмом! Да здравствует Красная Армия!!! В воздухе замелькали белые листки. Рабочие ловили их и, приложив к корпусу танка, ставили подписи под требованием открыть второй фронт. Сотни листков. Тысячи подписей. Единый порыв, какое-то необъяснимое чувство локтя, единодушия царило на площади. Взревели моторы, синий дым окутал площадь, и, расступаясь, рабочие пропускали танки, махали кепками, беретами, и "Да здравствует победа!", "Привет русским солдатам!" неслось вслед уходящей колонне. Наконец двинулся и автобус. Елизавета Карповна и Антошка сидели, схватившись за руки, полные душевного подъема и чувства благодарности. Елизавета Карповна не могла удержать слез. Антошка познала настоящее счастье!.. В портовой конторе девушка просмотрела документы и повела пассажиров на пароход. Пробирались по бесконечным лабиринтам штабелей ящиков, тюков, бочек. Шла погрузка на пароходы. На причале десятки кранов, походивших на черных аистов, поднимали клювами в воздух тюки, танки, казавшиеся игрушечными, проносили их по воздуху и осторожно опускали, как в копилку, в пароходные трюмы. Тысячи чаек хлопотливо носились над пароходами, из-под ног взлетали стаи голубей. Над портом колыхались связки аэростатов воздушного заграждения, казавшиеся воздушными шариками. Порт был полон звуков: дребезжали сигнальные звонки кранов, гудели пароходы, громыхали цепи, свистели паровозы, подававшие платформы с грузами под краны, кричали чайки. По деревянному трапу мать и дочь взошли на пароход. Антошка прижимала к себе мистера Пикквика, который пытался выбраться из-за пазухи и жалобно скулил. - Где капитан? - спросила девушка, провожавшая пассажиров, у матроса. - У первого трюма, принимает груз. Перешагивая через какие-то оттяжки, тюки и ящики, наконец добрались до капитана. В это время огромный танк, испещренный значками "V", рисунками скрепленных в пожатье рук, лозунгами "Смерть фашистам!", "Желаю победы, русский брат Иван!", спускался в пасть раскрытого трюма. Антошка вспыхнула от радости. Они поплывут вместе с танками в Советский Союз. После митинга на площади у нее было чувство, что ей поручено доставить в Советский Союз не только рубашечки и платьица, сшитые шведскими женщинами, но и танки, сделанные английскими рабочими. Когда танк спустился вниз и цепи крана с грохотом выбрались из трюма и, раскачиваясь, взмыли вверх, капитан повернулся к своим новым пассажирам. - Здравствуйте, миссис Васильефф, здравствуйте, мисс. - Капитан сорвал с руки перчатку. - Добро пожаловать! Сейчас вам покажут вашу каюту. В КАЮТ-КОМПАНИИ Капитан парохода мистер Макдоннел был среднего роста, черноволосый, с легкой проседью на висках. Трудно было определить его возраст. Но когда он улыбался, светлые морщины прятались и он выглядел совсем молодым. "Веселый человек", - решила для себя Антошка и с надеждой прижала к себе Пикквика, который старался высунуть нос и даже заскулил. Но капитан, казалось, ничего не заметил. - Джордж, - окликнул капитан молодого матроса, проходящего мимо, - покажите пассажирам их каюту, помогите устроиться и передайте коку, чтобы он принял на довольствие в кают-компанию еще трех пассажиров. Вас ведь трое? - Капитан выразительно посмотрел на руки девочки, заталкивающие мистера Пикквика за пазуху. - Да, то есть нет. Трое - это если считать Пикквика. Вы разрешите его взять с собой? - Не знаю, стоит ли? - рассмеялся Макдоннел. - Покажите. Антошка извлекла щенка. Капитан посадил его на ладонь и, придерживая другой рукой, стал вертеть мистера Пикквика, рассматривал его со всех сторон, раскрыл пасть, снова сомкнул и, возвращая Антошке, сказал: - Подходящий пассажир. Отличный скотч, прикус что надо, уши великолепные, он старается их уже поставить, лапы сильные. Будущий чемпион. Ему десять - двенадцать недель? - Да, ему три месяца. - Но... - сказал капитан, подняв палец. Антошка замерла. - Сервировать мистеру Пикквику будут под столом, а не на столе. Антошка и мама рассмеялись. Все уладилось. Молодой матрос, вытирая руки паклей, предложил: - Пожалуйста, пройдите прямо... теперь налево... теперь вниз... - По лестнице? - спросила Елизавета Карповна. Матрос усмехнулся: - Вниз по трапу, миссис. Каюта была небольшая, с четырьмя койками в два яруса. Верхние койки были откинуты и прикреплены к переборкам. Между койками стоял рундук, который Антошка приняла за комод, две тумбочки с углублениями на крышке, в которые были вставлены графины с водой и стаканы. - Располагайтесь, пожалуйста. Багаж вам принесут. Завтрак в восемь ноль-ноль, ленч в тринадцать, затем файф-оклокти* и обед в двадцать ноль-ноль. (* Пятичасовой чай (англ ).) Елизавета Карповна соображала, где поместить дочь - у иллюминатора или у внутренней переборки. Где безопаснее? Антошка сама облюбовала себе койку у внутренней переборки. Матрос внес два чемодана. Один чемодан, с подарками для ленинградских детей, Елизавета Карповна попросила засунуть под койку, а второй стала разбирать. Антошка выскользнула вслед за матросом и вскоре вернулась обратно. - Это ты куда бегала? - Я хотела посмотреть, посыпает ли матрос солью наши следы. - Нет, мне кажется, наш капитан без предрассудков. Он сразу согласился нас взять, не стал мне выговаривать, что женщина на корабле приносит несчастье, и вообще обошелся весьма приветливо. Антошка повисла на шее у матери: - Мамочка, ты только подумай: пройдет несколько дней, и мы будем дома. Ведь с этого корабля мы сойдем только на нашу землю, и никуда больше. Это же счастье. - Подожди говорить "гоп", - вздохнула мама. - Мамочка, ты, кажется, тоже становишься суеверной. Антошка посмотрела на Пикквика. Он ходил, переваливаясь на коротких лапах, обнюхивал, удивлялся и успел сделать три маленьких круглых лужицы. Вверху грохотало, визжало, скрипело, и вдруг в этом грохоте, где-то совсем близко, раздались удивительно нежные звуки, словно кто-то играл на тоненькой флейте. И сразу вспомнились душистый подмосковный лес после дождя и дальний гром завалившейся за лес тучи, и почему-то хотелось плакать. Мать и дочь стояли прислушиваясь. Музыка становилась все явственнее, Антошка распахнула дверь. За нею стоял старый человек в тельняшке, с белоснежной бородой, бахромой обрамлявшей подбородок от уха до уха. В руках у него была маленькая деревянная коробочка - музыкальная шкатулка: она-то и издавала эти нежные звуки. - Здравствуйте, леди, пожалуйста кушать, - пригласил старик. - Разрешите, я вас провожу... Этот старик, мистер Мэтью, как узнала позже Антошка, много лет служил стюардом на пассажирских пароходах и будил своей музыкальной шкатулкой богатых путешественников, приглашая их к столу. Во время войны он перешел на транспортный пароход помощником боцмана вместе со своей шкатулкой. Матросы любили слушать шотландские песенки, и в кубрике шкатулка Мэтью была единственным музыкальным инструментом. Оторванные на многие недели от дома, всегда в напряжении, они прислушивались к музыке, обещавшей им скорую встречу с семьей, землей и, главное, мирную жизнь, и готовы были без конца слушать волшебную шкатулку. Антошка шепнула Пикквику, чтобы он тихонько сидел в каюте и не скулил. Следом за мистером Мэтью они с мамой поднялись на верхнюю палубу, на которой воцарилась тишина - время ленча, - и прошли в кают-компанию. За столом уже собралось человек десять. Все они при входе женщин встали, и капитан указал Елизавете Карповне и Антошке места рядом с собой. - Господа, - сказал капитан, - я представляю вам наших милых пассажиров: миссис доктор Элизабет Васильефф, мисс Анточка Васильефф и... - Капитан обвел глазами каюту. - А где же третий пассажир? - спросил он Антошку. - Я его оставила внизу, - виновато пролепетала она. - О, прошу мистера Пикквика пригласить к столу. А впрочем, мы попросим это сделать Гарри. На противоположном конце стола поднялся молодой матрос. - Мистер Гарри, - представил капитан, - наш радист, самый осведомленный человек на корабле" - Но где же прибор для мистера Пикквика? - спросил Гарри. - Под столом, - серьезно ответил капитан, - пригласите его. Итак, леди, - продолжал он, когда Гарри ушел, - представляю вам старшего помощника, мистера Эдгарда, хладнокровного, как огурец, но который может быть едким, как перец. Отличный парень. Мистер Эдгард встал и серьезно поклонился. Казалось, что он не способен на шутки. Высокий, худой, с густой шевелюрой каштановых волос и светлыми, действительно огуречного цвета глазами. - Мой второй помощник, он же штурман, мистер Джофри, что значит "веселый". Поднялся молодой кареглазый мужчина. В нем все было крупно, значительно. И голова, неподвижно сидевшая на крепкой шее, и руки с сильными пальцами. Он стоял, показывая все свои тридцать два крупных белых зуба. - Отличный парень, самый сильный человек на корабле и, пожалуй, самый веселый... Мой третий помощник, мистер Рудольф, - продолжал капитан, - сейчас на вахте. Познакомитесь с ним позже. Он замучает вас рассказами о своем бэби, которому исполнился уже год и которого он еще ни разу не видел. Если фотографии его бэби вам понравятся, он станет вашим другом... Старший механик, мистер Стивен, наш уважаемый грэнд-фазер*. (* Дедушка (англ.).) Это был действительно пожилой человек, сухой, жилистый, чисто выбритый. Он по-старомодному поклонился, без улыбки, чуть склонив голову. Антошке он показался похожим на учителя. - Наш врач, мистер Чарльз. Притворяется, что не любит моря, но ходит на корабле уже лет двадцать, собирает страшные морские истории, записывает их и когда-нибудь издаст интересную книгу. Отличный врач, потому что признает только одно лекарство - крепчайший чай, сам никогда не болеет. Доктор, единственный человек на пароходе в очках, с маленькими черными усиками, улыбнулся, сверкнув золотыми зубами, и сказал: - Как видите, у нашего капитана все гуси выглядят лебедями, все отличные парни. - А вот и мистер Пикквик! - воскликнул капитан. Все обернулись. У дверей стоял Гарри со щенком на руках. Пикквик поднял одно ухо и беспомощно оглядывался, а завидев Антошку, рванулся к ней. Чинное молчание и торжественное представление команды разом рухнуло. Щенок переходил из рук в руки и вызывал всеобщее восхищение. Люди, сдержанные в общении друг с другом, вдруг раскрывались совершенно по-иному. Они не стыдились самых ласковых слов, самых нежных прозвищ, потому что все это было обращено к собаке, и они не боялись, что их заподозрят в сентиментальности. Подобное обращение даже с ребенком вызвало бы со стороны других кривые усмешки, было бы нарушением традиционной английской сдержанности. Елизавета Карповна, улыбаясь, наблюдала, как все эти взрослые мужчины вдруг превратились в мальчиков, очень милых и ласковых, и понимала, что им нужна такая разрядка, им нужно выложить весь запас нежности - открыто, душевно, без оглядки на этикет. - Ну, приступим к ленчу, господа, - прервал всеобщее ликованье капитан. - Леди, прошу! На столе, покрытом белоснежной скатертью, перед каждым стояло маленькое продолговатое блюдо, разделенное перегородочками, и в каждом отделении лежал кусочек селедки, пара каких-то зеленых ягод, кислая капуста, маринованная слива, свернутые рулончиками пластинки вареного мяса. Антошка зацепила вилкой зеленую ягоду, похожую на неспелую маленькую сливу и, видя, с каким аппетитом их едят другие, положила в рот, предвкушая что-то кисло-сладкое, и замерла от неожиданности. Ягода была едко соленой и страшно невкусной. Она сидела, не решаясь проглотить. В это время рука в белом рукаве, застегнутом на пуговицы у запястья, поставила перед ней тарелку с супом. - Пожалуйста, мисс. Знакомый голос! Антошка подняла голову и от удивления проглотила маслину. - Улаф! - вскрикнула она. - Как ты здесь очутился? Да, позади нее стоял живой Улаф в белом халате и огромном колпаке. Все за столом перестали есть. - Вы знакомы с нашим коком? - удивился капитан. - Да, - ответила за Антошку Елизавета Карповна. - Этот мальчик жил в Стокгольме в одном дворе с нами и подружился с моей дочерью. Улаф с бесстрастным видом продолжал разносить тарелки с супом. Антошка не знала, что ей делать: ведь Улаф был занят и вступать с ним в разговор сейчас нельзя. Ее выручила мама. - Улаф, приходи к нам, когда освободишься, в каюту, мы очень рады будем тебя видеть, - сказала Елизавета Карповна сначала по-английски и затем перевела на шведский. - Благодарю, миссис, - учтиво ответил Улаф. У Антошки пропал аппетит. Улаф никогда не говорил ей, что он повар. Она считала, что он сражается сейчас в английской армии, может быть в Африке, часто представляла его в офицерской форме, в орденах, а он просто повар на пароходе. Но все равно Улаф хороший товарищ, отличный парень, как любит говорить капитан, и она безгранично радовалась этой неожиданной встрече. После ленча Елизавета Карповна с дочерью прошлись по палубе, на которой уже возобновилась погрузка, ветер сносил за борт клочья пеньки, бумаги, мусор. На палубе все было разворочено, нагромождено, грязно, пыльно, несмотря на свежую морскую погоду. Спустились в каюту. Антошка сидела и, поглаживая Пикквика, прислушивалась к шагам. Наконец раздался стук в дверь. Улаф вошел без колпака, который почему-то показался Антошке шутовским и обидным, в тельняшке и смущенно остановился в дверях. Антошка бросилась к нему: - Улаф, миленький, ну прямо как во сне. Почему ты здесь, ты знал, что мы поплывем на этом пароходе? Нет, Улаф ничего не знал и поваром никогда не был и мечтал сражаться с оружием в руках. Но из-за ранения его забраковали для строевой службы и приказали отправиться на английский транспортный корабль. Прошел двухнедельные курсы корабельных коков. Считается на военной службе, как и все моряки транспортов, но формы не носит, оружия не имеет. - Может быть, вам неудобно быть знакомым со мной? - сказал Улаф. - Я видел, что старшему помощнику это не понравилось. - Глупости, - ответила Елизавета Карповна. - Ты наш знакомый, и нас не интересует, как относятся к этому другие. Мы очень хотели бы тебя видеть, когда ты свободен. Улаф рассказал, что это его уже второй рейс в Мурманск. В прошлый раз они шли полярной ночью, их трепал такой шторм, что они еле добрались; немцы потопили из конвоя всего два корабля, а английские и русские корабли потопили три фашистских подводных лодки. Но на обратном пути немцы рассчитались. Корабль, на котором шел Улаф, был торпедирован. Он был гружен лесом и тонул медленно. Большую часть команды удалось спасти. - Фашисты раньше топили каждый четвертый корабль, идущий в Советский Союз, - сказал Улаф просто, словно говорил о самом обычном, - а теперь русские не дают им хозяйничать в море. - Когда мы тронемся в путь, когда поплывем? - спросила Антошка. - О, это еще не скоро. И мы не поплывем, а пойдем. Корабли ходят по морям. Плавать страшно. Все, кто сидит в кают-компании, кроме радиста и третьего помощника, - все "плавали", кого торпедировали в Атлантике, кого в северных морях. И они не выносят самого слова "плавать". Никогда его не произноси, - посоветовал Улаф. Пикквик давно уже терся мордой о ноги Улафа, но тот машинально отводил его рукой. Антошке стало даже обидно. - Улаф, ты только посмотри, как ласкается мистер Пикквик. Погладь его по голове. - Откуда он? Ух какой уродливый! Над дружбой Антошки с Улафом нависла серьезная опасность. - Если хочешь правду, то мистер Пикквик самый красивый пес на земном шаре, - горячо сказала Антошка, и в ее глазах зажглись злые зеленые огоньки. - Охотно верю, - сказал Улаф. - Несмотря на уродство, он очень симпатичный. Я готов оставлять ему молоко и косточки, хотя в камбузе почти одни консервы. Мясо с костями будет только один раз в три дня. - Кости ему нельзя, - отрезала Антошка. Улаф спешил. Ему надо было готовить обед. Уходя, он погладил Пикквика по спинке, за что щенок лизнул его прямо в нос. Поколебленная было дружба восстановила свое равновесие. ...Ночью Антошка проснулась от какого-то нового ощущения. Рокотали моторы, койка чуть покачивалась. Антошка взглянула в иллюминатор и увидела, что вместо каменного причала в круглом окошечке плескались серые волны и проносились чайки. "Мы плывем, мы плывем", - поняла она. Было очень приятно, покачивало, как в люльке, и путешествие представлялось прекрасным. - Мы плывем, - шепнула Антошка мистеру Пикквику и снова заснула. Утром все это показалось сном. Машины молчали, была какая-то странная тишина: ни лязганья цепей, ни звоночков крановщиков, ни грохота лебедок. - Ты знаешь, ночью мы куда-то плыли, а потом остановились, и я ничего не могу понять, - сказала мама. За иллюминатором вскипали волны, а даль скрывалась в дымке. За завтраком они узнали, что пароход вышел на рейд, стоит на якоре и дожидается, пока погрузятся другие пароходы. - Когда же мы поплывем? - спросила Антошка. - О мисс, мой маленький бэби уже знает, что корабли ходят, - схватился за голову круглолицый незнакомый человек, похожий на студента. - Проплыть от Глазго до Мурманска не может ни один чемпион по плаванию. Антошка поняла, что это был третий помощник капитана, который еще "не плавал" и у которого был годовалый бэби. - Скажите, - обратилась Антошка к капитану, - когда мы пойдем? Этот вопрос тоже вызвал взрыв смеха за столом. - Я сказала опять что-нибудь смешное или неправильно? - спросила обескураженная Антошка. - О нет. Мисс, наверно, забыла, что сегодня понедельник. В этот день ни один корабль ни в одном океане не отправляется в рейс. Понедельник - несчастливый день. - Тогда завтра? - Завтра тринадцатое число. Нужно быть сумасшедшим, чтобы выйти тринадцатого. - Послезавтра? Когда же? - Когда соберется караван. Когда будет подходящая погода. Когда не будет понедельника, пятницы, тринадцатого числа и викэнда*. О том, когда мы выйдем, не знает даже командир конвоя, знает только один господь бог. (* Суббота и воскресенье - нерабочие дни.) После завтрака все разошлись по своим местам; в кают-компании остались Антошка с Пикквиком, Елизавета Карповна и доктор. Елизавета Карповна хотела определить свое место на корабле и изъявила желание помогать доктору. - О миссис Васильефф, мне самому делать нечего. На корабле только новички болеют морской болезнью, но от нее нет лекарств. Иногда случается насморк - его излечивает морской воздух. - Но могут быть всякие неприятности в море, - возразила Елизавета Карповна, - ведь идет война. - Да, неприятности могут быть - торпеда или мина. Если торпедируют корабль и кого-то выловят, то шансов на спасение жизни все равно мало. Больше десяти - пятнадцати минут в ледяной воде человек не выдерживает. Если мы сами напоремся на мину или торпеда угодит нам в борт, тогда даже валерьяновые капли не помогут: от нас останется пепел. Елизавета Карповна поморщилась и оглянулась на Антошку. - Ну, доктор, вы очень мрачно шутите. Антошка тем временем дрессировала Пикквика. В кулаке у нее были зажаты маленькие кусочки сахара. Она дала лизнуть Пикквику сахар и бросила на палубу варежку. - Принеси мне, Пикк, варежку, я тебе дам сахару. Но щенок, ухватив в зубы варежку, стал яростно ее грызть и мотал изо всех сил головой. Антошка вытащила из пасти варежку и вместо нее положила в рот щенку сладкий кусочек. Пикквик с хрустом разгрыз сахар и потянулся за новой порцией, но Антошка снова бросила на пол варежку. Пикквик забыл про сахар, но хозяйка опять напомнила ему. Отобрала варежку, взамен дала сахар. Так продолжалось до тех пор, пока щенок понял, что варежку выгодно менять на сахар. Теперь он уже сам ходил за Антошкой и предлагал обмен. - Напрасно вы пустились в это путешествие, да еще с дочкой, - услышала Антошка голос доктора и взяла щенка на руки. - Мистер Чарльз, неужели и вы думаете, что женщина может на корабле принести несчастье? - спросила Антошка, в упор глядя на доктора. - Я убежден, что пребывание на корабле приносит неприятности прежде всего самой женщине, - ответил доктор. - Место женщины на земле. И в одном я готов согласиться с немцами: церковь, дети и кухня - вот ее океан. Нельзя нарушать закон природы. - Мне кажется, - усмехнулась Елизавета Карповна, - эти традиции давно уже нарушены. Посмотрите, сколько женщин служит у вас в армии. - Но все они вернутся к домашнему очагу. Доктор снял очки и долго протирал их, чтобы не видеть светлых глаз девчонки, с таким неодобрением рассматривающих его. - Вы слыхали о Джеймс Барри? - спросил он Антошку. - Нет. Это английский писатель? - Джеймс Барри был знаменитым хирургом, генералом медицинской службы, - ответил доктор. - Он всю жизнь вел борьбу с проклятой старухой, иначе называемой Смертью. Он был еще совсем молодым, когда решил посвятить себя медицине. Этот красивый, застенчивый юноша, на которого засматривалась не одна девушка, бежал от всех земных радостей. С утра до ночи он проводил в клинике, а позже - в военных госпиталях. Он был безупречен в поведении - не имел пристрастия к вину, не курил, что весьма редко среди хирургов, не играл в карты. Студенты считали за большую честь присутствовать при его операциях. Это была поистине ювелирная работа. Его тонкие нежные пальцы уверенно держали скальпель, никто так мастерски не мог наложить швы на рану. И солдаты, спасенные от неминуемой смерти талантливым хирургом, потом демонстрировали свои швы, как украшение на теле. Генерал был одинок, не имел никаких родственников, никаких привязанностей. Безупречность в поведении, его благородство, душевную доброту и бескорыстие многие готовы были истолковать как наличие тайного порока. Ведь люди никогда не прощают человеку совершенства и пытаются найти в нем какую-то червоточину, слабость, и если не находят, то выдумывают и только тогда признают талант. Генерал Барри сделал за свою жизнь много тысяч блестящих операций, и когда ему было уже далеко за семьдесят, костлявая пришла за ним. "Хватит, - сказала ему Смерть, - ты полвека воевал со мной, но все твои труды напрасны. Ты только на время отвоевывал у меня людей, в конце концов я забирала их себе. Теперь настал и твой черед. Как видишь, ты прожил жизнь напрасно. Невозможно победить Смерть, так же как невозможно женщине превратиться в мужчину". "Нет, - воскликнул генерал, - я прожил жизнь не зря! Я сделал все, что мог, чтобы победить тебя, проклятая, чтобы люди радовались жизни, солнцу, свету. Я продлил жизнь людям на многие сотни лет. На мое место придут другие, которые сумеют продлить жизнь каждому на столетие, и не ты, а они будут определять, сколько человеку положено жить на земле..." Смерть схватила ледяной рукой сердце генерала и сжала его. Сердце остановилось... Доктор Чарльз выбил щелчком сигарету из пачки, чиркнул зажигалку, затянулся и, словно забыв, о чем он говорил, внимательно следил за голубыми кольцами дыма. - Это все? - разочарованно спросила Антошка. - Ах да... - спохватился доктор. - Я забыл сказать главное. Когда Смерть завладела сердцем старого генерала, она вдруг увидела, что перед ней лежала женщина. - Генерал превратился после смерти в женщину? - удивилась Антошка. - Нет, девочка, знаменитый английский хирург генерал Барри всегда был женщиной... Я часто думаю, зачем понадобилось молодой, знатной девушке отказаться от своей счастливой доли, надеть мужской костюм и отдать свою жизнь другим людям, лишить себя всех земных радостей? Ради чего? Ведь конец все равно один: смерть. - А по-моему, эта женщина совершила подвиг, - горячо возразила Антошка. - Да, она победила не только смерть, но и предрассудки, - добавила мать. НА РАССВЕТЕ Пять томительных дней провели на рейде, в тумане и какой-то оглушительной тишине. Антошка как неприкаянная бродила по палубе в обществе Пикквика. Он уже не хотел сидеть за пазухой у хозяйки, просился побегать, а Антошка боялась его отпустить, чтобы он не провалился в какой-нибудь люк или не упал за борт. Он уже хорошо отличал варежку от мячика, который Антошка смастерила ему из носового платка. Пикквик стал любимцем всей команды. Матросы, завидев его, расплывались от удовольствия в улыбке и кричали: "Мистер Пикквик, вайешка, мистер Пикквик, мьяч". А однажды к Антошке подошел молодой матрос и, откозыряв, вручил ей ошейник и поводок, искусно сплетенные из рассученного манильского троса. Девочка долго трясла руку матросу и высказала ему все слова благодарности, которые только знала. Теперь проблема прогулок с Пикквиком была решена. Правда, щенок крутил головой, старался схватить зубами ненавистный ошейник, сдирал его с шеи передними лапами, но потом смирился и, когда Антошка говорила ему: "Мистер Пикквик, давайте одеваться", сам тащил ошейник и совал его Антошке. Понимал, что это означает гулять. На пароходе шла все время работа. Матросы закрашивали серой масляной краской медные ручки, рамы, поручни, блестящие металлические заклепки, чтобы в лучах солнца или луны не блеснула медь, не выдала противнику корабль в море. Крепили шлюпки, грузы на палубе, свертывали канаты. Когда ненадолго прояснялось, было видно, что на рейде с каждым днем становилось все больше кораблей. Все транспортные и военные корабли выкрашены в стальной цвет с темными волнистыми разводами. Над рейдом колыхались связки длинных серых колбас - баллонов воздушного заграждения. На рейде сновали катера, доставляя на корабли и увозя на берег представителей военных и портовых властей. Советский консул тоже приехал проводить дипломатических курьеров. Командир миноносца мистер Паррот лично встретил пассажиров, причаливших к миноносцу на катере, проводил их в отведенную для них каюту, которая была расположена рядом с командирской. - Надеюсь, вам будет здесь удобно, - сказал Паррот. Алексей Антонович по-хозяйски проверил, исправны ли крышки иллюминаторов, как работают вентилятор, освещение, умывальник. - Большое спасибо. Все отлично, мы прекрасно здесь разместимся и хорошо отдохнем. - О, тревожить мы вас не будем, - понимающе сказал Паррот. - Через полчаса мы снимаемся с якоря. - Командир миноносца откозырял и вышел. - Ну что ж, - предложил консул, - располагайтесь. Моя жена просила передать вам пирожки, сама пекла. - Он положил на стол большую коробку. - Спасибо, спасибо. Присядем по русскому обычаю, - предложил Алексей Антонович. Все трое сели, помолчали... Консул по-братски обнял обоих. - В добрый путь! Будем с нетерпением ждать телеграммы о вашем благополучном прибытии на Родину. Привет Москве. Консул ушел. Алексей Антонович со своим помощником принялись устраиваться в своем новом обиталище. Разместили тяжелый багаж, прикрепили его ремнями к ножкам койки, чтобы во время шторма мешки не метались по каюте. Большие дипкурьерские сумки, опечатанные тоненькими сургучными печатями, положили возле себя. Предстояло многодневное плавание и вместе с тем большая работа. Алексей Антонович третий десяток лет возил по всему свету дипломатическую почту и уже давно обучал молодых. Василий Сергеевич ехал с ним первый раз и держал экзамен на почетное звание дипломатического курьера. Алексей Антонович в прошлом, сорок третьем году справил свое пятидесятилетие, вернее, не справил, а вечером, когда они подходили на пароходе к Сан-Франциско, вспомнил, что ему пятьдесят. Василий Сергеевич был на целых двадцать лет моложе. Это были люди двух поколений. Один хорошо помнил старую Россию, успел послужить в царской армии и отсидеть год в тюрьме за большевистскую пропаганду в царских войсках, в октябре семнадцатого года был самокатчиком Смольного. Может, тогда он и начал свою дипкурьерскую службу. Василий Сергеевич не помнил ни жандармов, ни империалистической войны, в тридцатые годы вступил в комсомол, учился в педагогическом институте, был заядлым спортсменом, стал дипкурьером. Алексей Антонович был нетороплив и точен. Сухощавый, высокий, подтянутый, он не любил лишнего слова, лишнего жеста, улыбка на его лице расцветала медленно и ярко разгоралась, словно освещая все вокруг. Он всю жизнь учился; сейчас изучал итальянский, пятый по счету, язык, изучал упорно, и каждое новое слово навсегда отпечатывалось в его памяти. Он знал наизусть сотни стихотворений, говорил, что таким образом он тренирует память, но когда читал их глуховатым голосом, было понятно, что не только для тренировки памяти увлекается он поэзией. - Имей в виду, - сказал Алексей Антонович, выкладывая из чемодана пачку книг по географии и истории африканских стран, - у нас в будущем месяце семинар по международному положению, и эти книжицы мы должны с тобой одолеть. Алексей Антонович определил точный распорядок дня. Спать будут по очереди: один спит, другой работает. Время, когда оба бодрствуют, для свободного творчества: игра в шахматы, чтение "для души"; оба не прочь были сыграть в подкидного дурака. Дипкурьеры переоделись в шерстяные спортивные костюмы, проверили обоймы револьверов и засунули оружие в карманы. Спать будут не раздеваясь. Единственное, что могут позволить себе, - это снять башмаки и поставить их широко расшнурованными у койки, чтобы, в случае чего, сразу сунуть в них ноги. Караван снимался с якорей на рассвете. Никто не провожал пароходы и военные корабли, уходящие в далекий и опасный рейс, никто не махал платочком, не кричал "счастливого плавания"; пароходы не оглашали прибрежные скалы прощальным гудком. Только чайки, разбуженные шумом винтов, тревожно заголосили и понеслись следом, исполняя свою вековечную службу, провожая каждый корабль. Миноносец уже резал волны, и за иллюминатором вскипала белой пеной вода. - Давай-ка закрепляться, - предложил Алексей Антонович. - Одну минуту, я только посажу