свою Ленку на кровать, - попросил Василий Сергеевич, доставая из чемодана коробку. - Вы не можете себе представить, до чего эта кукла похожа на мою дочку. Вот уж действительно вылитый портрет. Алексей Антонович с чувством хорошей зависти смотрел, как Василий Сергеевич усаживал куклу на койку, расправлял на ней платье, предвкушая, очевидно, радость своей дочки. Корабль покачивало, и кукла моргала длинными ресницами, удивленно глядя круглыми голубыми глазами. - Я готов, - протянул Василий Сергеевич левую руку. Алексей Антонович пододвинул табуретку, водрузил на нее тяжеленный портфель и широким ремешком, похожим на ошейник, обхватил запястье своего помощника, продернул ремень под ручку портфеля и тщательно застегнул. - Выдержит? - спросил Василий Сергеевич. - Ремень выдержит, выдержит ли рука? - Алексей Антонович стал прикреплять второй портфель к своей левой руке. Василий Сергеевич сидел в кресле; его прикованная левая рука светлым пятном выделялась на темной коже портфеля. - Это вы хорошо придумали, - сказал он, - во всяком случае, чувствуешь себя уверенным. Действительно, мало ли что может случиться в длительном и опасном пути в море!.. Так уж если погибать, то погибать вместе с почтой, зная, что она не досталась врагу. Никакими инструкциями такой порядок предусмотрен не был. В инструкции указывалось, что дипкурьер должен охранять почту и не допустить, чтобы она попала во вражеские руки. Но идет война. Фашисты охотятся за почтой, они не считаются ни с какими международными законами... Каюта сверкала чистотой. Мягкие, привинченные к полу кресла были удобны и располагали к дремоте, под ногами пушистый ковер, в термосах и пакетах достаточно всякой еды, на столе книги, шахматы, карты. Душистый запах табака смешался с запахом мужского одеколона, тоже пахнущего табаком, лавандой и морской свежестью. На койке златокудрая кукла чуть испуганно вздрагивала густыми ресницами. - Что у нас сейчас по плану? - спросил Василий Сергеевич. - А ничего, - улыбнулся Алексей Антонович. - Поболтаем. Расскажи мне про свою Ленку. Антошка с мамой вышли на палубу. Караван двигался между островов, скалистых, обрывистых. Справа на горизонте возвышались гряды гор. За кормой летела туча хлопотливых чаек. Антошка следила за птицами. Неужели летят все одни и те же и не устают? Как долго они могут лететь? Девочка облюбовала одну птицу и следила за ней. Вот она плывет в воздухе над самой кормой. Вдруг с тревожным криком взмыла вверх, камнем падает вниз, снова вверх, повисла в воздухе, словно задумалась о чем-то, нагоняет корабль и кричит, кричит, кричит. Сложила крылья и пикирует вниз на воду, что-то поймала и села отдохнуть на волну. Покачалась, покачалась и снова поднялась, догнала пароход, пролетела совсем близко, и Антошка увидела, что чайка вовсе не белая, а грязная, что все эти птицы не праздничные, а работящие, усталые, хлопотливые. Пикквик рвался к чайкам, похрипывал, ворчал. Антошка прицепила к ошейнику поводок. - Не пытайся никогда ловить птиц: они полетят вверх, а ты бултыхнешься вниз, и будет очень конфузно. Но Пикквику очень хотелось поймать чайку. Он присел на задние лапы, поднял нос и тявкнул; поставил правое ухо фунтиком, прислушался, снова тявкнул; осел на четыре лапы и помотал головой; сам удивился и испугался этого нового звука, вырвавшегося изнутри. - Да ты уже лаять умеешь, - погладила его Антошка по голове, - только ты не тявкай на этих птиц; они хорошие, трудовые птицы, не то что ты, бездельник. Пикквик уселся поудобнее и стал лаять с хрипотцой, то вдруг заливисто звонко, а потом, остывая, урчал от радости. - Теперь я вижу, что ты настоящий сторожевой пес. За ленчем Елизавета Карповна и Антошка отметили, что на пароходе наступила суровая рабочая пора. Исчезли белые рубашки с галстуками, их сменили плотные вязаные свитеры и теплые меховые куртки. У всех был подтянутый и деловой вид. - Когда мы придем в Мурманск? - спросила Антошка доктора, когда они выходили из кают-компании на прогулку. Доктор считал, что после еды человек должен сделать не меньше тысячи шагов. - Таких вопросов на корабле не задают, мисс. Когда бросим якорь в Кольском заливе и сойдем на берег, тогда скажем: ну, вот мы и пришли. - Вы сейчас заняты? - спросила Антошка. - Нет. - Можете вы мне рассказать, как называются предметы на корабле, чтобы я не путала и не вызывала насмешек. Одним словом, я хочу изучить морской язык. - Это невозможно, мисс. - Почему? - Я двадцать три года хожу по морям и до сих пор не могу и не хочу разбираться во всех этих премудростях, так же как капитан мистер Эндрю не пытается постигнуть тайну рецептов моих лекарств. Это не мешает нашей дружбе. Каждому свое. И будь я членом парламента, я внес бы законопроект, запрещающий людям без специального образования читать книги по медицине, и под страхом тюремного наказания запретил бы ставить себе и другим диагнозы. ОДНА МИНУТА Караван собрался воедино в водах Северной Атлантики, у западных берегов Англии. Теперь это был большой отряд кораблей, растянувшийся на много миль по морю. Даже в ясную погоду не видно было его конца и края. Сорок американских и английских транспортов, груженных танками, самолетами, станками, боеприпасами и продовольствием, шли строем фронта восьми кильватерных колонн, по пять в колонне, строго соблюдая дистанции, шли, как караван неторопливых верблюдов, равнодушно переваливаясь по холмистой степи моря. Вокруг каравана сновали быстрые миноносцы, готовые поразить вражескую подводную лодку глубинными бомбами; сторожевые корабли словно вглядывались в глубину моря своими наклонными мачтами; авианосец, как на раскрытой ладони, нес на себе двенадцать самолетов, готовых каждую минуту катапультироваться; эсминец - эта плавучая крепость с многочисленными, различного калибра пушками и пулеметами - походил на старинный шотландский замок с причудливыми башнями. Транспортные пароходы и охраняющие их военные корабли - все вместе и называлось конвоем. На флагманском корабле помещался командный пункт с адмиралом - командиром конвоя во главе; на одном из транспортов располагался командный пункт командора - начальника транспортных кораблей. Сигнальщики на высоких мачтах с биноклями и свистками в руках просматривали море. Конвой шел противолодочным зигзагом: по команде с флагманского корабля весь конвой резко менял курс каждые пятнадцать - тридцать минут, чтобы обмануть вражескую разведку, сорвать атаки подводных лодок. Антошке с верхней палубы было видно только два-три корабля, остальные скрывались в туманной дымке. Порой налетал мокрый снег, или, как называют его моряки, снежный заряд, и тогда с кормы не было видно носа даже своего корабля. На пароходе шла размеренная напряженная жизнь. В любую минуту могли затрещать во всех помещениях звонки - ударить колокола громкого боя, объявляющие тревогу, опасность подводной или воздушной атаки. Рядом с Антошкой стоял доктор Чарльз. Он держал сигарету, повернутую горящим концом внутрь ладони, чтобы ее не разметал ветер, и время от времени подносил сигарету ко рту. С губ доктора срывалось дымное облачко и уносилось в океан. Снежный заряд миновал, и среди серого нагромождения облаков, низко опустившихся над морем, вдруг показался кусочек яркого синего неба, как горное озеро среди скал. - Погода здесь меняется, как в кино, - заметил доктор. - Вот когда пройдем Фарерские острова и выйдем в Норвежское море, будет похуже; там всегда в это время года штормит. - А где мы сейчас? - поинтересовалась Антошка. - На востоке от нас северная оконечность Англии, там располагается главная военно-морская база Великобритании - Скапа-Флоу, что-то вроде вашего Кронштадта. Серые облака сомкнулись над синим озерком, и снова налетел снежный заряд. - Пойдемте вниз, - предложил доктор, - не то вы схватите насморк. Спустились по трапу вниз, зашли в теплую кают-компанию. Пикквик подбежал к Антошке, прыгал вокруг нее, скулил, выговаривал хозяйке за то, что она оставила его одного, и просился на руки. Он не любил одиночества. Антошка скинула шубу, положила Пикквика на колени и поглаживала его по шерсти. Щенок продолжал скулить. - Молчи, Пикквик, не то тебя услышит враг, - кивнула Антошка на знакомый плакат, прикрепленный к переборке. Доктор внимательно посмотрел на девчонку. - Хотите, я расскажу вам интересную историю, из которой вы поймете, почему важно уметь молчать не только во время войны, но и в мирное время. - Очень хочу! - воскликнула Антошка. - Я вспомнил эту историю, когда говорил вам о Скапа-Флоу... - начал доктор, раскуривая новую сигарету. Пикквик сунул нос под мышку хозяйке и замер; он, наверно, тоже приготовился слушать. - В маленьком шотландском городе на берегу Северного моря жил часовых дел мастер. Много лет жил. Звали его онкел Питер, а потом прошли годы, и не только дети, но и взрослые стали величать его грендфазер Питер. Откуда и когда он приехал в этот город, никто не помнил, но главную улицу города невозможно было представить без маленькой мастерской с чисто вымытым окном на уровне тротуара, в котором всегда виднелась согбенная фигура дедушки Питера с круглой лысиной на затылке, с неизменной лупой в глазу и пинцетом в руках. Дедушка Питер жил на виду у всего города. Окно его завешивалось только в погожие дни, чтобы бьющее в стекло солнце не мешало работать. Но так как в Шотландии мало солнечных дней, то и окно завешивалось редко. Дедушка Питер жил один, работал с утра до позднего вечера. Выходил из дома утром, чтобы купить в лавочке молока да фунт хлеба, и днем, чтобы перекусить в дешевом ресторанчике "Золотой репейник". Часто после обеда он шел прогуляться на парусной яхте в море, чтобы размять затекшие мышцы, проветрить легкие свежим морским воздухом. В этом случае он оставлял на подоконнике записку: "Ушел в море, вернусь в 14.30". Клиенты ценили аккуратность дедушки Питера. Он не заставлял их зря ждать, всегда исполнял работу в назначенный срок, что вовсе не свойственно часовщикам. Они хотя и любят точный ход часов, но сами редко бывают пунктуальны. Дедушка Питер был не таков. И за это его уважали. Любили его и за то, что он вернул к жизни часы на городской ратуше, которые до приезда дедушки Питера в этот город несколько десятилетий показывали двадцать минут второго. Много труда вложил часовщик, чтобы заставить двигаться большие минутные и маленькие часовые стрелки и отзванивать каждый час. Правда, часы били с хрипотцой, словно были простужены, но ходили точно: дедушка Питер постоянно следил за ними. Он не взял с муниципалитета ни пенса за ремонт и так же бескорыстно обслуживал часы на ратуше уже много лет. Как не ценить такого человека. Особенно часто заглядывали к часовщику моряки. Дедушка Питер мог отремонтировать часы, побывавшие в морской соленой воде и, казалось, непоправимо испорченные. Эдинбургские часовщики советовали выбросить их на помойку, а дедушка Питер не ленился, и отремонтированные им часы несли свою службу лучше прежнего. Он мог оценить хронометр, купленный в любом порту мира. "А... - говорил он, вглядываясь через лупу в механизм. - Могу держать пари, что эти часы куплены в Иокогаме. Изящная японская подделка под швейцарские часы "Омега". Заплатили двести иен? Я так и думал, - говорил он изумленному моряку. - Японцы - мастера на подделку, они на этом учатся". Но моряка это не утешало, он сокрушался, что угробил все свои сбережения на фальшивку. "Я помогу вашему горю, - успокаивал часовщик, - вставлю в них настоящее сердце "Омеги": всю жизнь будут служить вам". И действительно, после этого часы служили много лет. Слово дедушки Питера было всегда твердо. Ему нельзя было не верить, потому что он сам относился с большим доверием к людям. Если у моряка не было денег, часовщик мог подождать до лучших времен, не оставлял часы под залог, а говорил: "Носите на здоровье, моряку нельзя без часов, а я подожду". Загуляет моряк, пропьет куртку и башмаки, идет к часовщику, просит выручить. И дедушка Питер выручал, понимал моряцкую душу. Давал взаймы и никогда не требовал процентов и не жаловался, что его кто-то обманул, не вернул деньги. "Наверно, забыл", - говорил дедушка Питер. Он предпочитал не помнить плохого и не говорил о людях дурного; даже для самого гулящего моряка, забывшего стыд, находил оправдательные слова. "Молодо - зелено, - укорял он ласково, - жизнь самая строгая мать, она проучит тебя". Дедушка Питер был молчалив; он любил слушать, говорил редко. Но если речь заходила о часах, тогда его прорывало. Он знал множество интересных историй о всех знаменитых часах мира. Не только историю часов Биг Бена, что на башне парламента в Лондоне или цветочных часов в Эдинбурге, но досконально знал устройство французских часов Страсбургского собора с курантами и движущимися фигурами, созданными в середине четырнадцатого века; считал самыми точными часы на Спасской башне Кремля и вторыми после них почитал часы на Лейпцигской ратуше. - Хороший человек, - мечтательно сказала Антошка, - он жил не для себя, а для других. - Не совсем так, - возразил доктор. - У дедушки Питера тоже была своя страсть, или, как говорят англичане, хобби, - коллекционирование часов. Он не просто покупал часы и приносил к себе на квартиру, нет. Он из груды старого лома создавал чудесные вещи, умел реставрировать старинные часы, давным-давно заброшенные на чердаке. И часы, начиная от крохотных, вделанных в дамский перстень, и кончая большими напольными башенками, заполняли его маленькую чистенькую комнату и делали ее похожей на музей. За ширмой стояла кровать часовщика, и там на стене висели корабельные часы. Около полудня у окна часовщика собирались мальчишки и девчонки, приходили и взрослые. Если день был сухой и теплый (часы не любят сырости), дедушка Питер распахивал окно, и люди, столпившиеся на тротуаре, замирали. Наступала торжественная минута. Раздавался хриплый удар часов на городской ратуше, а вслед за ним начинался мелодичный перезвон в комнате дедушки Питера, да такой красивый перезвон, что с ним могли состязаться только звуки органа Вестминстерского аббатства. В бойницах часов-башни выдвигались золоченые пушечки и выстреливали двенадцать раз, с шумом распахивались резные дверцы настенных часов, и кукушка, взмахнув крыльями, радостно куковала, возвещая полдень. На старинных французских часах в раме из фарфоровых роз выпархивал соловей и, поворачивая головку направо и налево, щелкал, а потом исполнял свое знаменитое соло. Перед плоскими квадратными часами оживала фигурка барабанщика, руки приходили в движение и палочками отстукивали частую дробь; квакала лягушка, вращая выпуклыми зелеными глазами. А на столе, под большим стеклянным колпаком, стояли часы-лилия. Каждый час бутон открывал один лепесток, а ровно в полдень раскрывалась вся чашечка, и из тычинок появлялась Дюймовочка. Одну минуту, ровно одну минуту продолжалось это волшебство. Ради этой минуты дедушка Питер жил и трудился. Ради этой минуты собирались жители из дальних районов города. Они благодарили дедушку за волшебную минуту, и он сиял, отражая улыбки детей и женщин. "Ради одной минуты я и живу, - говорил он, - ради одной минуты..." И это была правда. Отзванивали часы, складывала крылья кукушка, исчезал соловей, лилия захлопывала свои лепестки, укрывая Дюймовочку, барабанщик опускал палочки, и дедушка Питер снова садился за работу. Перед ним на зеркальном стекле были рассыпаны крохотные детали - волоски, колесики, стрелки, похожие на солнечные лучики, рубины, которые он ловко подцеплял пинцетом и осторожно водворял на место. "Трудная у вас работа!" - удивлялись моряки. "У вас не легче, - отвечал дедушка Питер. - Моя работа не опасная, самая мирная и спокойная. Все мое оружие - это лупа и пинцет. У вас не то". "Это верно, - соглашались моряки. - Новые корабли вступают в строй, и служба на них становится из года в год тяжелее". Когда в Европе началась война, дедушка Питер освободил от часов самое видное место на стене и прикрепил плакат: "Молчи, тебя слушает враг!" Теперь он часто вовсе отказывался брать деньги с моряков, особенно с военных, подводников, минеров. "Я уже стар, - говорил он, - и если часы помогут бить врага, я буду счастлив, денег мне не надо, отремонтирую за доброе слово". Моряки рассказывали дедушке Питеру, как они воюют и топят фашистские корабли. "Самое главное, - советовал дедушка Питер, - не допустить в свои базы германские субмарины, чтобы они не нанесли ущерба славному британскому военно-морскому флоту". И моряки заверяли, что дедушка может быть спокоен: только что поставили донные мины и противолодочные сети на подходах к порту и оставили секретный фарватер для своих кораблей, и фашистские лодки носа не посмеют туда сунуть. Дедушка Питер с сомнением покачивал головой. "Вот ведь к обороне столицы не подготовились, противозенитной артиллерией город не защитили, истребителей и вовсе не было. И как наказали за эту беспечность фашисты - перепахали Лондон бомбами, как трактором поле. Надо не прозевать и здесь, иначе позор ляжет на вековую славу британского флота". Моряки клялись дедушке Питеру не посрамить флага Великобритании. - Молодец, дедушка Питер, - похвалила Антошка. А Пикквик поднял морду, зевнул во всю пасть и тихонько заскулил. - Если тебе не интересно, не мешай слушать, - погрозила Антошка пальцем щенку. - Это все? - спросила она, видя, что доктор закурил новую сигарету и о чем-то задумался. - Нет... В один из октябрьских дней 1939 года, - продолжал доктор, - произошло что-то непонятное. У дверей часовщика один за другим собирались клиенты. Окно было завешено, на занавеске прикреплена записка: "Ушел прогуляться в море. Буду к 12.00". Стрелка на городских часах подвигалась к двенадцати. Собрались, как всегда, мальчишки и девчонки к окну часовой мастерской. "Придет, - говорили уверенно заказчики, поглядывая в сторону моря. - В полдень дедушка Питер всегда бывал дома. Не может быть, чтобы он изменил своей многолетней привычке". Часы на ратуше прохрипели и начали бить, а за окном в комнате по-прежнему царила тишина. Часы на ратуше отзвонили двенадцать раз, а соловей так и не начал щелкать, кукушка молчала. Стали стучать в дверь, звонить. Дедушка не откликался. Может быть, он заболел и не может встать с кровати? Позвали полисмена. Беда! Взломали дверь. На голой стене комнаты вместо плаката "Молчи, тебя слушает враг!" висел портрет Гитлера. Все часы были разбиты, исковерканы, пол комнаты усыпан битым стеклом, истерзанными внутренностями часовых механизмов, осколками фарфоровых роз. У соловья откручена головка, и из серебряной шейки выпирали дрожащие пружинки. Дюймовочка раздавлена чьим-то грубым сапогом. Кто же учинил такой погром, уничтожил плоды труда многих лет? - Фашисты, - уверенно сказала Антошка. - Только они могут уничтожить прекрасное... А что же с дедушкой Питером? - Заглянули за ширму. Подушка была вспорота, одеяло разрезано на куски, корабельный хронометр разворочен. - Фашисты отомстили дедушке Питеру и убили его? - не терпелось узнать Антошке. - Дедушки Питера не было, - ледяным голосом ответил доктор. - Его украли? - Дедушка Питер в это время был на борту фашистской субмарины. - Я так и знала, - вздохнула Антошка. - У, звери! - Щеки у девчонки пылали от возмущения. - Они увезли его в концлагерь? - Подлодка погрузилась и взяла курс на север, - бесстрастно продолжал доктор. - Несколько часов субмарина шла в подводном положении, идя хитрым фарватером между минных полей. В руках у командира подводной лодки была точная карта английских минных заграждений на подходах к Скапа-Флоу. Фашистская подлодка прошла сквозь строй противолодочных сетей и многослойных минных цепочек и ворвалась в бухту. Горы, окружающие Скапа-Флоу, содрогнулись от взрывов. Мощные фонтаны воды взметнулись почти до аэростатов воздушного заграждения. Выпустив все торпеды, фашистская субмарина под запоздавший вой сирен погрузилась на заданную глубину, прошла по тайным проходам, прикрыв фарватер за собой своими же минами. Позади слышались взрывы глубинных бомб и мин, но они были не страшны германской подводной лодке. Потопленные корабли, как погашенные сигары в пепельнице, вздыбились в круглой бухте Скапа-Флоу. А старый фашистский шпион "дедушка Питер" принимал поздравления с завершением блестящей операции от команды германской субмарины, державшей курс на свою базу. "Дедушка Питер" в течение многих лет с тщанием часовых дел мастера собирал сведения о британском военно-морском флоте. По крохам, по обмолвкам матросов, по пьяному бреду забредшего на огонек к "дедушке Питеру" моряка, час за часом, год за годом он собрал для фашистской разведки ценнейшие сведения о военно-морском флоте Великобритании. И терпеливо ждал команды, ждал своей минуты - минуты, когда фашистская подлодка выпустит торпеды против британских кораблей. Ради этой минуты он и жил. Антошка сидела, сцепив руки, пораженная, молчаливая. Пикквик вертел головой и посматривал умным карим глазом то на хозяйку, то на доктора. - И кстати, - закончил свой рассказ мистер Чарльз, - "дедушка Питер" сам разбил и искромсал свою коллекцию часов, чтобы она не досталась людям, и привел в негодность механизм часов на городской ратуше. В тот октябрьский день они, пробив последний раз полдень, остановились. Остановились, наверное, навсегда. "НЕНАВИЖУ МОРЕ!" Пароход сильно качало, и Елизавета Карповна с Антошкой поднимались по трапу в кают-компанию, держась обеими руками за поручни. Какая-то сила заставляла их то становиться на колени и почти носом прижиматься к ступенькам, то грозила опрокинуть навзничь, сбросить с трапа. Антошке было даже весело. - Мы с тобой похожи на подгулявших матросов, - смеялась она. - Мамочка, ставь ногу крепче на ступеньку. Вот так. - Но сама она не в силах была опустить ногу: эта невидимая, но властная сила отдирала ноги от ступенек, а руки - от поручней. Дверь в кают-компанию то не хотела открываться, словно ее пришили гвоздями, то вдруг сама собою распахнулась, и обе влетели в кают-компанию. Сидевший за столом, ближе к двери, старший механик успел расставить руки и поймал Елизавету Карповну, а доктор таким же способом не дал Антошке растянуться на палубе. - Вот так шторм! - воскликнула Антошка. - Еле взобрались. В кают-компании раздался дружный смех. - Это далеко не шторм, - сказал капитан, - всего четыре-пять баллов, хотя в этом море и такой ветер разводит порядочную волну. Но шторм наверно будет. Вы не боитесь качки? - Нет, - с уверенностью сказала Антошка, - это даже интересно. Капитан пожал плечами. Суп к ленчу не подали. Даже жаркое в глубоких тарелках вставили в какие-то гнезда, вдруг появившиеся на столе. Вилка у Антошки часто проезжала мимо рта, и доктор посоветовал есть ложкой. Но ей вдруг расхотелось есть и стало почему-то тоскливо. Пароход раскачивался все сильнее. В обратный путь их провожали доктор и старший механик. - Хотите взглянуть, что творится на море? - спросил механик. - Хочу, - без энтузиазма согласилась Антошка. Взобрались по трапу на самую верхнюю палубу, старший механик приоткрыл дверь. Солнце мутным фонарем висело в тумане. Ветер ударял по снастям, звенел и гудел весь такелаж, а волны вздувались, закипали белой пеной и рушились на пароход. Очень быстро темнело, хотя был третий час дня. Антошка высунула голову за дверь, но ветер захватил дыхание, и лицо обдало колючими брызгами. - Все! - решительно сказал механик, захлопнул дверь и потянул Антошку вниз. - Сейчас волны начнут перекатываться через палубу, а нам с вами оказаться за бортом в такую погоду совсем ни к чему. Вниз Антошка уже не шла, а висела на руке мистера Стивена. В коридоре ее, как булавку к магниту, приклеивало то к одной переборке, то перебрасывало к другой. Но эта сила не действовала на старшего механика. Он шел покачиваясь, не спешил ставить ногу, словно нащупывая силу, на которую он мог бы опереться. Ветер все глубже подкапывался под пароход, вычерпывал воду то из-под одного борта, то из-под другого, и Антошке казалось, что корабль проваливается в океан по какой-то чертовой лестнице. Елизавета Карповна лежала на койке, вцепившись руками в бортик. Она укоризненно взглянула на Антошку. Мистер Стивен показал им, как упираться пятками в бортик, чтобы не вывалиться из койки. - Можно было бы прикрепить вас ремнями, как на самолете, но мало ли что. Старайтесь удержаться сами. Пикквик скулил, его тоже тошнило; он ерзал на брюхе по полу, пытаясь уцепиться за что-нибудь лапами. В каюте горел свет, иллюминаторы были задраены, и в стальные крышки гулко била волна. На крючке висела мамина черно-бурая лиса хвостом вниз. Как живая, лиса металась по переборке; ее стеклянные глаза выражали ужас, когда она описывала полукруг и доставала хвостом до подволока и затем начинала стремительно описывать дугу в противоположную сторону. Чемоданы выползали из-под одной койки и, развивая скорость, стремительно летели под другую. Из гнезда на тумбочке выскочили стаканы и вдребезги разбились. Но ни у Елизаветы Карповны, ни у Антошки не было сил встать и навести порядок. Корабль трещал, скрипел, свист и грохот разбушевавшегося моря наводил ужас. Антошка решила, что все кончено: на нее нашло какое-то оцепенение. Мама что-то спрашивала - Антошка видела, как шевелились ее губы, но ничего не слышала. Пикквик, подняв морду кверху, жалобно выл. Вспомнились качели. Антошка очень любила качаться на качелях, отталкиваться ногами, стоя на широкой гладкой доске, крепко держась за веревки; хотелось взлетать все выше и выше. Сейчас само воспоминание о качелях вызвало новый приступ тошноты. Пальцы ослабели, и Антошка вылетела из койки. Неодолимая сила потащила ее к маминой койке, а оттуда увлекла куда-то вбок. Антошка плакала злыми, беспомощными слезами, и теперь ей хотелось, чтобы конец наступил как можно скорее. Елизавета Карповна выждала момент, выбралась с койки и очутилась на полу рядом с Антошкой. "Ну хотя бы минутку покоя, - протестовала Антошка, добираясь до своей койки, - перевести дыхание, хотя бы на минуту наступила тишина, прекратился скрежет, хруст, зловещий вой". Качка, как зубная боль: прислушиваешься к нестерпимой пульсирующей боли и с напряжением ждешь, когда все это кончится, и не можешь больше ни о чем думать. Море разыгралось не на шутку. Мама лежит, вернее, мечется на койке, изредка старается улыбнуться, подбодрить Антошку, но вместо улыбки - страдальческая гримаса. Антошку уже вывернуло наизнанку. Она чувствовала себя горошиной в погремушке, которую непрестанно трясут. Пикквик, елозя по полу, выл, почти рыдал. Кто-то тронул Антошку за плечо. Мистер Мэтью, уцепившись за борт койки, протягивает Антошке какую-то пилюльку. - Проглотите, мисс, вам будет легче! - кричит он ей на ухо. - Не поддавайтесь качке, постарайтесь лежать спокойно, иначе мозги собьются в омлет. Антошка пытается подняться, но влипает в переборку, а потом летит на стюарда. - Когда же это кончится? - кричит она зло, словно стюард повинен в этом. - Ненавижу море! Мистер Мэтью осеняет себя крестом. - Не гневите моря, оно не прощает таких слов. Море не любит слез, не любит обидных слов, оно жестоко мстит за это. - Я не хочу, чтобы меня швыряло, - стонет Антошка. - О мисс, если бы желание было лошадью, то каждый нищий прогуливался бы по Гайд-парку верхом. Половина матросов на пароходе тоже мучается, все новички лежат пластом. Ит куд би ворс! Ит куд би ворс!* (* Могло быть и хуже! (англ.)) - Что же может быть еще хуже? - Не будем дразнить судьбу. Ит куд би ворс! Повинуйтесь морю, постарайтесь угадать его намерения, его желания, и вы победите. А лучше всего я прикреплю вас ремнями к койке, тогда вам будет легче. Мистер Мэтью пристегнул двумя широкими ремнями Антошку к койке. То же сделал и с Елизаветой Карповной. Теперь Антошка лежала какая-то покорная, безразличная, и это даже напугало Елизавету Карповну. Когда стюард вышел, мать отстегнула на себе ремни: ей казалось, что, в случае чего, она не сумеет помочь Антошке... К вечеру рев ветра стих, шторм словно с головой зарылся в океан и теперь раскачивал его изнутри, с самого дна. Белые барашки исчезли, море не вздыбивалось волнами, а проваливалось огромными впадинами, гладкими, отполированными, и внутри пузырилось, кипело, ревело, не в силах угомониться. Свирепый шторм сменялся мертвой зыбью, изматывающей и корабли и команды. Старший механик готовился ложиться спать, снял башмаки и прислушался: в грохот моря, скрип переборок, рокот машин, в весь этот дьявольский джаз вкрадывался посторонний звук, словно фальшивая нота в оркестре. Мистер Стивен прислушался, опытным ухом рассортировал звуки, определил происхождение каждого и вдруг оцепенел, смахнул внезапно выступившую испарину на лбу, сунул ноги в башмаки и уже в следующую секунду, громыхая по трапу, ворвался на капитанский мостик. - Мистер Эндрю, - закричал он на ухо капитану, - прикажите раздраить носовой трюм! Танки... танки... Капитану не надо было повторять. Только на секунду тревога мелькнула в глазах; он нажал кнопку звонка. - Аварийная тревога! По трапам сыпались матросы, кочегары, отдыхавшие после смены, радисты, врач, коки... Да, теперь каждый чутким ухом ловил среди хаоса звуков самые страшные, хотя и не самые оглушительные. Никто ничего не спрашивал - все понимали: в трюме с креплений сорвался танк. Нет, еще не сорвался, но уже раскачал крепления и, как проснувшийся зверь, ерзал по тесной клетке, ломая деревянные брусья, двигаясь туда-сюда, расталкивая все, что мешало ему вырваться на свободу, - и когда ему помогут волны, танк превратится в таран... Ломами, лопатами, топорами и просто голыми руками отдраивали над трюмом верхний угол брезента, смерзшийся и превратившийся в чугун. Клинья обмерзли и не хотели вылезать из своих гнезд. Люди работали лихорадочно и, слыша грохот там, внутри, в трюме, думали только о том, чтобы успеть. Опасность умножила силы. Наконец отодрали третий, самый нижний слой брезента и в черную дыру стали нырять матросы. Капитан уже не сидел на своем круглом стуле; он стоял, грыз трубку, стараясь понять, что происходит там, в смертельном поединке. Повернуть бы сейчас корабль носом по волне - тогда легче было бы справиться с многотонным танком, а то ему сейчас помогает бортовая качка. Но капитан сам не вправе изменить курс. Должен поступить сигнал от командира, но, когда он поступит, никто не знает. Сорок человек пытаются усмирить чудовище. Это почти безумие. Раздается команда: "Подложить под гусеницу рельс!" Кто-то закричал. Раздавило? Ранило? Усилие, еще одно - и рельс водворен на место. Танк двинулся, ударился о рельс и словно в раздумье остановился. Но сейчас крен перенесется на другой борт, и пока это произойдет, секунды используются, чтобы с другой стороны восстановить разрушенный заслон. Теперь крепить, крепить болтами, тросами... Дружные, умные руки человека сильнее стального чудовища. Танк толкнулся - рельс, еще не совсем закрепленный, дрогнул, но не сорвался. Танк остановился. Люди победили. Теперь проверить надежность крепления других танков. Только к полудню был забит последний клин в покрытие трюма. В часы аврала все были единым рабочим коллективом, стерлись различия в должностях, в социальной лестнице. Доктор, помощники капитана были трюмными рабочими руками. Командовал старший механик, но и он не жалел своих мускулов. А Антошка и ее мама ничего об этом не ведали. У себя в каюте Антошка старалась приспособиться к качке, поладить с морем, напрягала усилия, чтобы найти точку опоры, с которой бы ее не сдвинула эта непреодолимая сила. - Хорошее, милое море, успокойся, - заискивающе шептала она. Мистер Пикквик, распустив лапы, обессилел; его, как тряпку, таскало от переборки к переборке; он чуть повизгивал, словно хотел сказать: "Я чуть жив, чуть жив..." Дверь в каюту распахнулась, Елизавета Карповна приподняла голову и увидела мистера Чарльза. Но в каком виде! Грязный, всклокоченный, измученный. - Что случилось, доктор? - Миссис, способны ли вы подняться? Мне нужна ваша помощь. Елизавета Карповна пыталась приподняться, сесть на койке. Доктор помог ей. - Матросу раздробило ногу, необходима срочная операция, я один не справлюсь. - Операция при такой качке? - Другого выхода, к сожалению, нет. Ждать нельзя. - А впрочем, что я говорю, конечно, пойду, - встряхнула головой Елизавета Карповна. Антошка словно очнулась от тяжелого сна. Делать операцию, когда невозможно устоять на ногах, когда в голове все смешалось и наступило какое-то оцепенение, тупость... А впрочем... Она снова впала в забытье: ее сейчас ничто не пугало, не огорчало, не радовало. Кто-то окликнул ее. Она вяло открыла глаза и увидела Улафа. Он держал в руках бутерброд и черный кофе в стакане. Бутерброд показался страшилищем - так велико было отвращение к еде. - Ну хорошо, - примирительно сказал Улаф, - даже матросы два дня не едят. У меня пища в камбузе киснет. Но черный кофе ты должна выпить - он подбодрит. Антошка протянула руку, но сил не было - рука упала. Улаф поднял ей голову, приложил стакан к губам и, балансируя, заставил сделать два-три глотка. - Ты не знаешь, что сейчас было... - сказал он. - В трюме сорвался танк, и его нужно было посадить снова на цепь. - Неужели на тебя не действует качка? - удивилась Антошка. "Сорвался танк" - это не доходило до ее сознания. - Еще как действует! Но когда объявили аварийную тревогу, у всех морскую болезнь как рукой сняло. Только сейчас Антошка заметила, какой измученный у Улафа вид. - Вставай и давай учиться ходить, - предложил Улаф. - Вот так. Качка килевая, и это не так страшно. Поставь ногу, а другую держи наготове; теперь перенеси центр тяжести на левую. Медленнее, медленнее. Старайся ходить и не лежи. Шире ставь ноги в стороны, не вперед. Возьми на руки Пикквика: бедняга совсем измучился. Улаф поднял щенка, и тот прижался к нему и стал скулить: он жаловался на море, на качку и просил не спускать его с рук. Антошка пыталась ходить, и ей стало лучше, а может быть, и качка стала меньше. СТРАШНО... Утром солнце взошло на безоблачном небе, затянутое дымкой, бледное, словно и его измотал шторм. Океан постепенно успокаивался; был морозный тихий день. Антошка с мамой вышли на верхнюю палубу, и обе ахнули. До самого горизонта растянулся караван судов. Но корабли совсем не были похожи на те, что вышли из порта. Сейчас по морю плыли сказочные хрустальные дворцы, сверкая на солнце бело-голубыми огоньками. Мачты и тросы обросли ледяной бахромой сосулек, все палубные надстройки покрылись ледяным панцирем. - Во что превратились корабли, ужас! - сказал боцман, кивнув на море. - Очень красиво! - восхищенно воскликнула Антошка. - О мисс, - покачал головой боцман, - моряку такая красота не по сердцу. Вы подумайте, сколько тонн льда висит на такелаже, приросло к палубам. Это коварная красота: кораблям опасно идти. Вы поглядите, как глубоко они сидят в воде. Антошка поняла, что опять проштрафилась. Боцман раздавал матросам ломы и топоры. Матросы расходились по палубе и начинали срубать лед. Застучали топоры. Сверкающие брызги летели вокруг; сбитые с надстроек огромные глыбы льда рушились на палубу, сползали за борт. Антошка попросила дать и ей топорик. Она чувствовала себя в чем-то виноватой. Толстый слой наледи застыл на палубе голубыми волнами. Антошка отчаянно колотила по льду, но стальное лезвие топорика оставляло только белые зазубринки, из-под него сыпалась снежная пыль. Антошка с завистью смотрела на матросов, которые легко и быстро расправлялись с ледяными наростами и заставляли зеленоватые глыбы тяжело плюхаться в воду. К Антошке подошел старший помощник капитана мистер Эдгард. - Так моя жена рубит бифштекс на кухонном столе, - сказал он. - Дайте-ка топор, я вам покажу. Эдгард ударил легонько обушком раз, другой, и прочный лед на выступе надстройки лопнул, как дно толстой бутылки. Эдгард ловко вклинил острие топора в трещину, и лед распался на куски. Елизавета Карповна тоже работала топором. Антошка попробовала, но не так-то легко было справиться с наледью, казавшейся чугунной, и пришлось не один десяток раз стукнуть, чтобы разбить ледяную толщу. Стало жарко. Антошке даже показалось, что солнце греет по-летнему и что оно растопит лед. Она скинула шубу и, как все матросы, в одном свитере работала топориком. Елизавета Карповна взглянула на дочь, но ничего не сказала и сама сняла шубу. Звонкий перестук топоров и ломиков, ухающие в море глыбы веселили сердце. От морской болезни не осталось и следа. Яркое солнце, прозрачное, бесцветное небо и, что там ни говорил боцман, сказочные хрустальные корабли в море создавали праздничное настроение. Вечером впервые после шторма собрались к ужину в кают-компании. Антошка чувствовала себя равноправным членом за этим столом. Она хорошо поработала и проголодалась. Сегодня подали суп, дымящийся, распространявший вкусный запах мяса, перца, лаврового листа. Все дружно и весело ели. Пикквику тоже налили полную мисочку мясного супа. От жадности у него даже вздрагивал хвостик, мордочкой толкал он миску и возил ее по всей кают-компании. Только капитан был молчалив и чем-то озабочен. Он быстро съел суп, жаркое и ушел на свой мостик. Помощники его обменивались между собою какими-то междометиями, посматривали на часы, словно чего-то или кого-то ждали. Доктор Чарльз был, как обычно, весел и беспечен. - Миссис Элизабет прекрасный хирург, - сказал он. - Она отлично ассистировала мне: наш кочегар останется с ногой. Антошка с гордостью посмотрела на маму. - Раньше я не поверила бы, что в такую качку возможно делать операцию, - откликнулась Елизавета Карповна. - Опыт - лучший учитель, - засмеялся доктор. Улаф собрал тарелки со стола и подал чай. - Я предлагаю сыграть партию в бридж, - предложил мистер Чарльз. - Не разделите ли, миссис, компанию с нами? - Я не умею играть в карты, - призналась Елизавета Карповна. - О, мы вам покажем. Играть очень прост выигрывать сложно. - А мисс будет развлекать нас веселой музыкой, - сказал мистер Джофри, извлекая из рундука патефон. На крышке патефона была изображена симпатичная собачка, которая приставила ухо к трубе граммофона. "Хиз мастерс войс" ("Голос его хозяина") назывался патефон. За стол уселись доктор, штурман Джофри, третий помощник Рудольф и Елизавета Карповна. Антошка завела патефон, поставила пластинку, и патефон ожил. Марлен Дитрих низким и чуть хрипловатым голосом пела о мальчике Джонни. Мистер Чарльз тасовал карты и объяснял Елизавете Карповне, чтобы она не жалела козырей, когда подберется хорошая партия. Руки доктора мелькали над столом, сдавая карты. "Джонни, Джонни", - звала Марлен. В кают-компании крепкий горячий чай распространял аромат, на белой скатерти яркими пятнами возникали короли, дамы. Антошка мастерила для Пикквика из пакли новый мячик. Было по-домашнему светло и уютно. - О миссис Элизабет, - воскликнул Джофри, - у вас ведь был джокер, почему же вы не подложили его вместо дамы треф? Вы имели все шансы на выигрыш. Вот смотрите, - штурман разбросал карты на столе, - король... джокер... валет... Джофри не успел положить следующую карту. Грохнул взрыв. Казалось, лопнул океан, раскололся до дна. Свет на секунду погас. Второй взрыв. - Эге, началось... - вскочил на ноги Джофри. - Торпеда! В наш корабль! - побледнел Рудольф. Зазвенели колокола громкого боя; каюта мгновенно опустела. Иголка на пластинке перепрыгнула назад, и Марлен Дитрих продолжала звать: "Джонни... Джон-н-ни..." Елизавета Карповна обхватила за плечи дочь. - Мамочка, мы тонем? - Антошка озиралась вокруг, ожидая, что в каюту сейчас хлынет вода. Щенок забился под диван и отчаянно выл, плакал, как ребенок. Антошка выволокла Пикквика из-под дивана и засунула к себе за пазуху. Елизавета Карповна боялась отпустить от себя дочь, и обе стояли посередине каюты, прислушиваясь. Никогда еще матери не было так страшно. Не за себя - за Антошку. Она все крепче прижимала голову дочери к своей груди. Смерти она ее не отдаст. Надо быть только очень спокойной, очень спокойной. Паника - это гибель. В каюту вбежал старый Мэтью. - Не беспокойтесь, торпеда попала в корабль рядом, - почти радостно сообщил он. - Это так близко, что все подумали, что субмарина в нас влепила эту штуку. Но я сразу понял, что нас бог миловал. Не беспокойтесь. - Он шарил по своим карманам. - Где же мой амулет, о боже, где же амулет? Мэтью был возбужден. Серые глаза в дряблых веках лихорадочно поблескивали, по огрубелым щекам разлился яркий старческий румянец. Наконец он извлек из кармана гусиное перо и воинственно повертел им в воздухе: - Вот мой амулет. Это перо дважды спасало мне жизнь. Я, миссис, два раза был торпедирован, и перо спасло. Антошке показалось, что старик лишился разума и бредит, Как это перо могло спасти человека? Увидев недоверчивый взгляд девочки, Мэтью принялся с жаром убеждать, что амулет, если он счастливо избран, хранит жизнь моряка. - Вот спросите, пожалуйста, у них, - сказал Мэтью, увидев входящих в каюту штурмана и третьего помощника. - Мистер Джофри, где ваш амулет? - При мне, - ответил штурман и вынул из кармана порядком потертую кроличью или заячью лапку. - Левая задняя лапка кролика - самый верный амулет. - Ну, уж если правду говорить, то эти три обезьянки охраняют меня вот уж несколько лет, - возразил третий помощник. - Без них я бы не раз уже плавал, - сказал он, рассматривая на ладони статуэтку из слоновой кости. - Видите, мисс, - обратился он к девочке, - эта обезьяна закрыла пальцами глаза - нельзя видеть зло, эта зажала ладонями рот - нельзя говорить зло, а эта заткнула уши - нельзя слышать зло. Антошка рассмеялась. Трудно было поверить, что эти взрослые люди, бесстрашные моряки, верят, что маленькая безделушка может спасти им жизнь. - У меня тоже есть амулет, - сказала она с задором, - костяная коробочка с цветком репейника. - О, это великолепный шотландский амулет! У нашего капитана - он ведь шотландец - тоже золотой репейник в кармане, - сказал живо Джофри. - Но где же ваш амулет? Он должен быть при вас. - Он в чемодане, - ответила Антошка. - Пойдемте за ним, - предложил Джофри. - Ни за что, - уцепилась Елизавета Карповна за дочь. С моря доносились взрывы. - Это глубинные бомбы, - сказал Мэтью, - их сбрасывают наши военные корабли, чтобы поразить фашистские подводные лодки. - Но эти бомбы поражают главным образом рыбу, - возразил Джофри, откупоривая бутылку виски и разливая вино по стаканам. - Сейчас все море покрыто слоем глушеной рыбы, а субмарину не так-то легко поразить. Мужчины стали жадно пить, не разбавляя, против обыкновения, виски содовой водой и быстро пьянея. Рудольф уселся на диван и вытащил из кармана фотографии своего первенца. - Мой маленький бэби, - приговаривал он, - ты не видел еще своего папу и, наверно, уже не увидишь его. - Помилуйте, мистер Рудольф, что вы говорите! - упрекнула его Елизавета Карповна. - О миссис, такова наша судьба. - От судьбы не уйдешь, но бог милостив, - бормотал стюард, набивая трубку. - Я дважды плавал. Это страшно. Это страшно. - Джентльмены, будьте мужчинами, - напомнил им Джофри. Он разложил на столе фотографии членов своей семьи. Видно, он часто рассматривал их, так как карточки были загнуты по углам и сильно потерты. - У меня славные мальчишки-близнецы, и я хочу, черт возьми, чтобы они были тоже моряками. Все протянули фотографии своих близких Елизавете Карповне и, перебивая друг друга, рассказывали о достоинствах своих детей и о красоте и доброте своих жен. Антошка видела, что они торопились, словно опасаясь, что не успеют поведать милые подробности о своей семье. Все были взбудоражены и вином, и воспоминаниями, и опасной ситуацией. Елизавета Карповна понимала их, находила для каждого доброе слово и проявляла самый живой интерес к тому, когда прорезались зубы у близнецов Джофри или какие успехи делает внучка Мэтью в школе. - Мой старший сын в Индии, а жена с внучкой в Эдинбурге, ждут вестей то от меня, то от старшего сына, - сказал Мэтью. - Да, сейчас все жены и матери ждут и все в постоянной тревоге, - согласилась Елизавета Карповна. Мужчины принялись за третью бутылку. Елизавета Карповна решительно протянула руку. - Хватит! - твердо сказала она. В это время новый мощный взрыв потряс корабль. - Опять не в наш, - сказал Мэтью. В переговорной трубке на стене раздался резкий свисток. Мэтью вытащил пробку из трубки. Капитан приказал: - Прошу мистера Джофри и мистера Рудольфа на ходовой мостик. - Есть, капитан! - крикнул штурман и, застегивая куртку, стал объяснять Елизавете Карповне: - Расшнуруйте башмаки и наденьте шубы. В случае, если нас торпедируют, выходите направо и по палубе налево к шлюпке номер четыре. Попадете в воду - сбросьте башмаки, чтобы они не потянули вас на дно. Не торопитесь, потому что корабль очень медленно и неохотно расстается с жизнью. Рудольф между тем выпил еще стакан виски и, виновато взглянув на женщину, поплелся за штурманом. Старика Мэтью сморило вино, и он, привалившись к спинке дивана, захрапел. Елизавета Карповна и Антошка сидели рядом у стола, прислушиваясь к глухим взрывам и к какому-то непонятному грохоту над головой. Обе молчали. В переговорной трубке зашипело, и пронзительный свисток заставил Мэтью вскочить на ноги. Он проворно выдернул пробку. - Миссис Элизабет, доктору Чарльзу нужна ваша помощь. Пройдите в матросскую столовую, Мэтью вас проводит. Мистер Мэтью, вы поступаете в распоряжение доктора Чарльза. - Есть, капитан, - ответил стюард. - Есть, капитан, - тихо повторила Елизавета Карповна. - Мамочка, я с тобой, - уцепилась Антошка за рукав матери. - Нет, нет, наверно, раненые, но я быстро вернусь, очень быстро вернусь, - растерянно повторяла Елизавета Карповна, а потом, овладев собой, сказала: - Антошка, запомни, шлюпка номер четыре. Дай слово, что ты никуда отсюда не выйдешь. Я очень скоро вернусь. - Займитесь, мисс, вот этой картинкой. - Мэтью положил на стол синюю коробку. - Собирать ее долго, и время пройдет незаметно. И запомните: если шлюпку номер четыре сорвет взрывом, садитесь в шлюпку номер два. Она рядом. Мать приостановилась у двери и посмотрела на Антошку, улыбнулась так, как только может улыбнуться мама - ободряюще и ласково. Ей хотелось очень много сказать дочери, но она не произнесла больше ни слова. Антошка осталась одна. Нет, не одна - с мистером Пикквиком. Щенок не кошка, и он не любит сидеть на руках, но в этот раз Пикквик просто прилип к Антошке, лизал ей руки, лицо - словом, просил, чтобы она не спускала его вниз. Ему было страшно. Над головой слышались торопливые шаги. В море ухали глубинные бомбы, свет при каждом близком взрыве мигал, и стало очень жутко от одиночества. "Шлюпка номер четыре, по борту налево или шлюпка номер два", - повторяла Антошка. Скинула башмаки и шубу, вся превратилась в слух, сжалась, как пружина, ждала удара торпеды, взрыва. Сердце бешено колотилось. Девочка чувствовала себя как в мышеловке, хотелось быть рядом с мамой, прижаться к ней. Антошка взяла в руки синюю коробку, похожую на толстую книгу. На обложке небольшая картинка: красивая, золотоволосая, гордая женщина в пурпурной тоге сидит в кресле; у ее ног, обутых в сандалии, огромный леопард покорно положил ей голову на колени, и женщина гладит хищника по голове, как домашнюю кошку. "Клеопатра - знаменитая египетская царица", - поняла Антошка. Ну что ж, она, Антошка, тоже могла бы погладить леопарда по голове, - это не так страшно, как сидеть одной в кают-компании и ждать, когда попадет торпеда в корабль и тебе нужно бежать в шлюпку номер четыре. "А если я ошибусь, - подумала Антошка, - и не пойму, куда попала торпеда - в наш корабль или в соседний? Тогда что? Все равно побегу в шлюпку номер четыре", - решила она и стала рассматривать деревянные, замысловато вырезанные кусочки фанеры, похожие на печенье. Это были части мозаики, кубики для взрослых, из которых надо было сложить картинку, изображенную на коробке. Не так-то легко это было сделать. Взрыв! Торпеда? Нет, кажется, глубинная бомба. Антошка прислушалась: машины мерно рокотали. Пикквик дрожал мелкой дрожью. Антошка закутала его в шубу. Почему так долго нет мамы? Опять операция? Вот сейчас, с минуты на минуту, грохнет взрыв, корабль разломится, и Антошка пойдет ко дну. Брр... Она поджала под себя ноги. Вспомнила картину "Княжна Тараканова". Красивая женщина прижалась спиной к стене, стоит на кровати, а кровать захлестывает вода, и по ногам бегают крысы. Может быть, на этом корабле тоже крысы? Но Антошке не нужно будет стоять и ждать, пока ее зальет вода; она выбежит в коридор, повернет направо, потом налево и там сядет в шлюпку номер четыре. Но шлюпка висит высоко над бортом. Как же в нее забраться? Может быть, поставят лестницу? А кто поставит? Успеет ли мама? Нет, Антошка и мама не могут погибнуть. Как это - погибнуть и ничего не чувствовать? А как же будет идти жизнь на земле без Антошки? Это невозможно. Погибнуть и не увидеть папу? Это тоже невозможно. Но как же страшно одной! Мозаика не складывалась. На столе лежали разбросанные карты, улыбались жеманно дамы, сросшиеся по талии одна с другой. Взрывы, взрывы, взрывы, то совсем близкие, и тогда по кузову парохода словно ударяли стальной кувалдой, то далекие, глухие, но и от них мигало электричество, звенели на столе стаканы. Сколько же глубинных бомб сбросили? Наверно, все подводные лодки уже потопили. Иллюминатор задраен, а то хорошо бы взглянуть, что творится на море. Но сейчас темно, все равно ничего не увидишь. Темно! Только сейчас Антошка поняла, что ей придется тонуть в черной ночи, в сплошной темноте. И стало так страшно, что она поспешно сунула ноги в башмаки, накинула на плечи шубу и решила идти разыскивать маму. Пусть ее ругают, она больше не может сидеть одна. Прижав Пикквика, побежала к двери. И как это она могла сидеть столько времени одна? У дверей путь ей преградил матрос в обледеневшем брезентовом плаще. Он держал в руках большой сверток, перевязанный поперек шерстяным шарфом. - Вот, мисс, капитан приказал. - Матрос протянул девочке свою ношу. Антошка едва не уронила: сверток был тяжелый и холодный. Ей показалось, что в нем что-то шевелится. - Что это? Но матрос уже ушел. Антошка положила сверток на диван и принялась разматывать шарф, развернула куртку, моряцкую тельняшку, и вдруг перед ней предстало синеватое лицо ребенка, искаженное болезненной судорогой. Ребенок! Живой? Умирает? Синева, судороги - это смерть? Антошка в отчаянии закричала: - Мама! Мамочка! Что делать? Сорвала с себя свитер, завернула в него малыша, терла его холодные ручки, жарко дышала в лицо, но ребенок не открывал глаз. Лежал скрючившись, вздрагивая всем телом. - Открой глазки! Открой глазки! - умоляла его Антошка, стоя перед диваном на коленях. - Скажи что-нибудь! Заплачь! Ну, открой глазки! Антошка, подсунув руки под ребенка, уткнулась в него головой и горько расплакалась. На ее руках умирал малыш. Как отвратить смерть? Девочка распахнула дверь в коридор, и в глухие звуки моря и далеких взрывов ворвался отчаянный девчоночий крик: - Мама! Ма-а-ма-а-а! Кто-то услышал это слово "мама", понятное на всех языках. На корабле была только одна мама. Позвали ее или она сама услышала этот призыв о помощи, но Елизавета Карповна прибежала - в белом халате и шапочке, с марлевой повязкой на рту. - Мамочка, он умирает, спаси его! - рыдала Антошка. - Спаси его. Елизавета Карповна развернула ребенка, похлопала его по щечкам, стала сводить и разводить на груди его посиневшие, скрюченные ручки. - Включи чайник... Достань из буфета салфетки... Сделай сладкий чай! - отдавала она короткие приказания дочери, массируя тем временем ребенка, отогревая его, прислушиваясь к биению его сердца. Антошка подавала смоченные горячей водой салфетки, переливала ложечкой в стакане чай, чтобы остудить его. Не сводила глаз с матери, веря, что мама сумеет отогнать смерть. Ребенок словно оттаивал в горячих руках Елизаветы Карповны, его скрюченные ручки выпрямлялись. Он вздохнул, всхлипнул и разразился громким плачем, а мама счастливо рассмеялась, прильнув к ребенку губами. - Плачь, плачь, мой дорогой малыш, - приговаривала она. Елизавета Карповна словно только сейчас заметила Антошку. - Теперь, дочка, все зависит от тебя. Не позволяй ему спать. Давай понемножку теплого чая и старайся развеселить его. Он смертельно напуган. Если он улыбнется, считай, что малыш спасен. А я пошла. Елизавета Карповна сделала несколько неуверенных шагов, потом быстро повернулась, порывисто обняла Антошку, поцеловала ее в щеки, в лоб... Губы у мамы были горячие, нежные. Эти поцелуи разжалобили Антошку, ей хотелось и плакать и крепко прижаться к матери. - Ты должна развеселить его. Будь умницей. - Елизавета Карповна мягко отстранила дочь и ушла. ДЖОННИ Взрыв... Ноги Антошки метнулись было на диван и снова приросли к полу. Перед ней лежал на диване малыш, и его надо было развеселить, а он безудержно кричал и совершенно захлебывался при каждом взрыве глубинной бомбы. Антошка подносила ему в блюдечке сладкий чай - он мотал головой; она рассказывала ему сказку: "Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба..." - самую любимую сказку детства, но малыш не желал слушать. Антошка умоляла его улыбнуться, спрашивала, как зовут, - он ни на что не реагировал. Взяла его на руки и стала тихо покачивать и напевать: Птички замолкли в лесу. Рыбки уснули в пруду. Дверь ни одна не скрипит, Мышка за печкою спит... Но ухали бомбы, скрипели переборки, и, конечно, мышка не спала за печкой, и малыш не хотел открывать глаза, а плотно сомкнутые веки выжимали слезы. Антошка завела патефон. Марлен Дитрих запела: "Джонни... Джонни..." Мальчуган вдруг открыл глаза и стал озираться. - Тебя зовут Джонни? Да? - просияла Антошка. - Ты английский мальчик? Джонни - маленький бэби? На минуту мальчуган перестал плакать, а потом, вглядевшись в лицо девочки и не найдя в нем знакомых черт матери, опять закричал, стараясь вырваться из ее рук. Пикквик давно уже повизгивал, приподнимался на задние лапы, обнюхивал розовую маленькую пятку и пытался ее лизнуть, но малыш несколько раз угодил Пикквику в нос, на что щенок ужасно обиделся и, сев у дивана, сердито заворчал. Антошка опять поднесла блюдечко, предлагая попробовать чаю. Сладкая капля попала на губы ребенка - он лизнул языком, проглотил каплю, потянулся сам губами к блюдечку и стал жадно пить. - Ну вот, давно бы так. Видишь, какой вкусный чай, его приготовил Улаф. Где-то поблизости взорвалась целая серия глубинных бомб. И снова приступ плача. - Джонни, не пугайся: это ловят рыбку, это не торпеды, поймают много-много золотой рыбки и принесут Джонни, и Джонни будет играть, а рыбка будет плавать, вот так... Пикквику наскучило, что на него не обращают никакого внимания, а на коленях хозяйки его место заняло какое-то новое существо, и щенок решил напомнить о себе. Положил передние лапы на диван и тявкнул. Ребенок вздрогнул, открыл глаза. Щенок залаял. Малыш замолчал и только тихонько всхлипывал. Антошка поднесла ребенка к щенку. - Познакомься, Джонни, это мистер Пикквик. Джонни протянул щенку руку, и тот быстро облизал ему ладошку. Это было щекотно. Бледное подобие улыбки озарило лицо мальчугана; он снова протянул руку, и Пикквик так же старательно облизал ее. Антошка посадила Пикквика на диван; он обнюхал ребенка и лизнул в лицо. Слезы были соленые, вкусные, и Пикквик в одну минуту осушил их, а Джонни, показав четыре верхних и два нижних жемчужных зуба, вдруг звонко рассмеялся. Он сел и стал совать кулачок в пасть Пикквику; тот осторожно белыми клыками понарошку сжимал кулачок и, опасаясь, не сделал ли больно, быстро-быстро облизывал маленькую розовую ручку. Антошка целовала обоих - и малыша и Пикквика. - Милый Пик, ты самый замечательный доктор! Спасибо тебе. Видишь, Джонни, какой у тебя друг. Погладь его, не бойся, он очень хороший, этот Пикквик, он моложе тебя и не плачет... Джонни хватал Пикквика за уши, за челку, нависшую над глазами, - щенок не обижался, хоть и было больно. А малыш, словно вспомнив что-то, опять заплакал, теперь уже тихонько, жалобно. Пикквик залаял: не смей, мол, плакать, и Джонни, всхлипывая, снова потянулся к нему. Пикквик был черный как уголек. Джонни совсем беленький. Макушка у него была покрыта светлым свалявшимся пушком, а на лоб свисали реденькие прядки. Голубые глаза опушены длинными ресницами, на левой щеке круглая родинка; он смешно морщил нос. Пикквику очень понравился мальчик. Он делал вид, что кидается на него и готов съесть, - малыш отдергивал руку и звонко смеялся. Смеялась и Антошка, и Пикквик смеялся, от уха до уха показывая коллекцию белоснежных зубов и клыков. Антошка натянула на босые ноги мальчугана свои варежки, надела ему через голову свой свитер, завернула рукава и спустила малыша на пол. И Пикквик спрыгнул на пол и старался стащить с ног варежки, которые он считал своими игрушками, а Антошка водила Джонни за руку. Он смешно переставлял ноги, которые не поспевали за руками и туловищем. Пикквик прыгал вокруг малыша и пытался тоже ходить на задних лапах, но это ему не удавалось. А Джонни легче было передвигаться на четвереньках. Он высвободил руку и бойко пробежался на руках и ногах по полу, что привело Пикквика в дикий восторг. - Мои милые четвероногие, давайте лучше поиграем в кубики, иначе вы поссоритесь. - Антошка усадила обоих на диван и высыпала из коробки мозаику. Малыш и щенок потянули деревянные кусочки себе в рот. - Глупые вы, - выговаривала Антошка, - это вовсе не печенье, это мозаика, и нам нужно сложить картинку, чтобы получилась красивая Клеопатра и страшный-престрашный леопард. Но едва она соединяла вместе несколько кусочков, как Джонни разбрасывал их руками и заливисто смеялся. - Смейся, смейся, малыш, доктор Чарльз говорит, что смех нагоняет жир, а тебе вовсе не мешает поправиться. Как только Джонни растягивал губы, собираясь заплакать, Антошка придумывала новую игру: делала из карт домики и возводила высокие башни, которые Джонни и Пикквик с азартом разрушали. Все трое уже не обращали внимания на доносившиеся с моря глухие взрывы. Малыш смеялся! В ЛАЗАРЕТЕ Обеденные столы в матросской столовой превратились в операционные, банки вдоль переборок стали больничными койками, Улаф и Мэтью преобразились в санитаров. На пароход подняли пять человек, выловленных из воды, и все они требовали срочной медицинской помощи. В столовой-лазарете стоял тяжелый запах эфира, йода и еще каких-то терпких лекарств, Улаф и Мэтью оттирали и отогревали лежавшего на койке матроса. Трудно представить себе более тяжелое зрелище, чем умирающего от обледенения человека. Жесточайшие муки от судорог застывших мышц, остекленевшие глаза, намертво стиснутые зубы, которые надо разжать, чтобы влить спасительные капли рома или спирта, массаж, который приносит невыносимые страдания и который должен заставить пульсировать по жилам кровь, вернуть к жизни человека. Доктор Чарльз и Елизавета Карповна мыли над раковиной щетками руки. На столе лежал закутанный по пояс в теплые одеяла приготовленный к операции мужчина. Он был без сознания. На полу валялся его мокрый мундир со знаками различия капитана третьего ранга, с темными пятнами крови. Обмороженные пальцы на правой руке чудовищно распухли и почернели, на шее кровоточила рваная рана. Доктор Чарльз, высоко подняв руки в стерильных перчатках, подошел к столу. Елизавета Карповна приготовилась ассистировать. Подавая доктору инструменты, она вгляделась в лицо раненого. Оно показалось ей знакомым. Но раздумывать было некогда. Доктор Чарльз командовал: "Пинцет! Марлю! Зажим!" Он работал сосредоточенно, движения его были уверенны, и Елизавета Карповна почувствовала себя студенткой. "Где же я встречала этого человека?" - мелькала мысль, и наконец вспомнила. Это был капитан Паррот. Тот самый Паррот, который в Лондоне сказал им, что, для того чтобы вступить на военный корабль, женщина по крайней мере должна быть королевой. Капитан третьего ранга Паррот, командир миноносца. Но капитан, как известно, оставляет корабль последним. Значит, миноносец погиб. Но на этом миноносце были советские дипкурьеры Алексей Антонович и Василий Сергеевич. Если капитан оказался в воде, то что же с дипкурьерами?.. - Миссис Элизабет. - послышался сердитый голос доктора, - что с вами, вы невнимательны! Зашивайте! - Экскьюз ми*, - пробормотала Елизавета Карповна и, взяв иглу с шелковой нитью, стала накладывать швы. (* Извините (англ.).) - Два пальца на правой руке капитана спасти не удастся. Ампутируйте их. Я займусь другим больным. Капитан застонал, открыл глаза, обвел мутным взглядом склонившихся над ним людей и снова впал в забытье. Елизавета Карповна приступила к операции. Ей помогал старый Мэтью. Она молча указывала глазами, какой инструмент ей требуется, и старик безошибочно подавал. - Очень хорошо! Вы отличный парень, миссис Элизабет, быть вам генералом медицинской службы, - похвалил доктор Чарльз. - А теперь введите ему пенициллин, сто тысяч единиц. Я уверен, что мы вернем адмиралтейству хорошо реставрированного кадрового офицера. Елизавета Карповна взяла в руки прозрачную, герметически закупоренную скляночку. Вот оно чудо - лекарство, получаемое из обычной зеленой плесени, о котором она так много слышала и впервые держит его в руках. На дне склянки слой белого порошка. В Англии это лекарство производится уже в промышленных масштабах, но все еще ценится дороже золота. Газовая гангрена, которая отнимала жизнь у сотен тысяч раненых во всех войнах, потери от которой были больше потерь убитыми на поле боя, теперь не страшна. В Советском Союзе пенициллин еще не производится, но английские ученые отдали дань первооткрывателям его - русским ученым, и первая партия пенициллина уже направлена в Советский Союз. Зеленая плесень! Елизавета Карповна улыбнулась. Она вспомнила, как ее бабушка, неграмотная женщина, заставляла маленькую Лизу съедать каждый день крохотную корочку хлеба, покрытую зеленой плесенью. В деревянном флигельке бабушки было всегда сыро, и хлеб быстро плесневел. "Не будешь бояться грома, не заболеешь горячкой, будешь долго жить", - приговаривала при этом добрая старушка. Над ней смеялись. Лиза с отвращением глотала позеленевшую корочку. Может быть, народная медицина уже тогда знала чудодейственные свойства этой плесени! Елизавета Карповна проколола иглой тонкую металлическую пробку, ввела в склянку спирт, поболтала и вытянула содержимое в шприц. Сделала укол. Паррот был все еще в забытьи. - А теперь передохните, - предложил мистер Чарльз. - Вы уже закончили операцию? - удивилась Елизавета Карповна, но, увидев накрытое простыней с головы до ног тело на столе, поняла, что медицинская помощь этому матросу больше не нужна. Она медленным движением стянула со рта марлевую повязку. - Я пойду взгляну на детей. - Сердце у нее бешено забилось. "Что с Антошкой, что с малышом?" - Олл райт! Вы нужны мне будете утром. Спокойной ночи! Елизавета Карповна выбежала на палубу. Было уже темно. Вместе с темнотой наступила тишина, взрывы прекратились. - Мамочка, он смеется! Он смеется! Его рассмешил Пикквик. Его, наверно, зовут Джонни. Посмотри, какой он красивый! - затрещала Антошка, повиснув на шее у матери. - Хорошо, что он смеется, очень хорошо! - А почему же ты плачешь? - забеспокоилась Антошка. - Наверно, от радости. - Мамочка, откуда он? Его выловили в море? - Да, он был привязан к плотику. - А где его мама? - Неизвестно, - ответила Елизавета Карповна. - Возможно, ее подняли на другой пароход или на военный корабль. Елизавета Карповна воткнула штепсель от электрического чайника в розетку. - Выпьем чаю и будем спать. Она еще раз осмотрела и выслушала малыша, который вырывался из рук незнакомой женщины и тянулся к Антошке. - Ты видишь, он уже привык ко мне, - с гордостью говорила Антошка. - Мама, взрывы прекратились. Это почему? Все подводные лодки уже потопили или прогнали? - Наверно. - Елизавета Карповна почувствовала, как она смертельно устала. - Спать будем в кают-компании не раздеваясь. Так приказал капитан. Я пойду в нашу каюту и принесу подушки. На палубе Елизавета Карповна увидела тени матросов, выстроившихся у борта. Двое спускали за борт продолговатый тюк. Поняла: хоронят матроса, умершего на операционном столе. ВЫГОДНАЯ СДЕЛКА В эту ночь Елизавета Карповна долго не могла уснуть. Слишком много переживаний выпало за день, и мучила мысль: что случилось с дипкурьерами? "Наверно, сумели спасти", - успокаивала она себя. Ведь это не просто пассажиры, и об их безопасности должны позаботиться прежде всего. Как спросить об этом Паррота? Что сказать Антошке? Утром в сон вплелось что-то очень уютное, домашнее. "Ладушки, ладушки! Где были вы? У бабушки"... - "У-у-шки, у-ушки"... - жужжал голосок. "Ладушки, ладушки", - распевала Антошка. "У-уш-ки, у-шки", - вторил Джонни. "А как мычит корова?" - спросила Антошка своего питомца по-английски, но Джонни не знал, что такое корова. "Му-му", - мычала Антошка, и Джонни повторял. Увидев, что мать улыбается, Антошка подбежала к ней, чмокнула в щеку и с восторгом стала рассказывать, какой это умница Джонни: он все понимает даже лучше, чем Пикквик. Пришел старый Мэтью убирать каюту. Он был желт и еле передвигал ноги: видно, эта тревожная ночь в лазарете отняла у него много сил. Он выключил свет и отдраил бронекрышки с иллюминатора. Была небольшая бортовая качка, стекло иллюминатора то заслоняла стена зеленоватой пузырчатой воды, то вдруг море проваливалось, а на горизонте появлялся длинный черный хвост дыма, который словно был привязан к пароходу. - Мистер Мэтью, что это? Пожар? - спросила Елизавета Карповна, взглянув в иллюминатор. - Да, миссис, пароход, наверно, налетел ночью на мину либо на торпеду, но вы не беспокойтесь: с него сейчас будут снимать команду. Антошка тоже подошла к иллюминатору. Горящий пароход двигался вперед, его догонял военный сторожевой корабль и наконец заслонил транспорт. - Военный корабль пришел на помощь? Сейчас погасят пожар? - спросила Антошка. - Да, мисс. Но дым не уменьшался, а усиливался, порывы ветра окутывали и сторожевой корабль. Стюард выбежал из каюты и вскоре вернулся с биноклем в руках. - Посмотрите, миссис, - протянул он бинокль Елизавете Карповне, - сейчас произойдет преступление, которого бог не простит. Сторожевой корабль оторвался и ушел вперед. Горящий пароход, казалось, не двигался, дым и прорывавшийся огонь окутывали уже половину его, подбирались к фок-мачте. - Не пугайтесь, - говорил стюард, - сторожевой корабль снял с горящего парохода людей и теперь будет его расстреливать. Господи, прости этот великий грех, не покарай неповинных в этом, - крестился стюард. - Почему будут расстреливать пароход и почему это грех, ведь там людей не осталось? - допытывалась Антошка. На глазах у стюарда были слезы. Раздался взрыв... Не глухой взрыв глубинной бомбы, щелкающий стальным бичом по кузову парохода, а страшный, оглушительный. Из дыма высоко в небо взметнулись пламя и вода, и в этом огненно-сером извержении закувыркались какие-то черные предметы. Еще взрыв. Дым, пламя и вода смешались в клубок, ринулись вверх и медленно опадали вниз... Долго еще над волнами висело, чуть вздрагивая, дымное облако, которое ветер яростно разорвал в клочья, развеял над морем, сдул с гребней волн. На земле все оставляет следы, и сгоревший дом тоже. Морская пучина поглощает все тайны. Стюард снова перекрестился. - Все кончено. - Что случилось, мистер Мэтью, откуда вы знали, что пароход будет торпедирован? - спросила Елизавета Карповна. - Его расстреляли наши британские военные корабли. - Чтобы горящий пароход не достался фашистам? - догадалась Антошка. - Да, да, мисс, а впрочем... Стюард опасливо посмотрел на Антошку. - Говорите, говорите, мистер Мэтью, она тоже должна знать... - начинала понимать Елизавета Карповна смысл разыгравшейся на их глазах трагедии. Стюард закурил трубку и, разгоняя дым, сел на диван. - Пароход был поврежден фашистской миной, и на нем вспыхнул пожар. Что ж, это бывает. Пожар можно ликвидировать. Бог свидетель, и вы сами видели, миссис, что судно оставалось на плаву. Военный корабль снял команду с парохода и сам же его подорвал, сам расстрелял. Для нас, моряков, корабль - живое существо, и за жизнь его надо бороться, как за жизнь человека, а в эту войну мы забыли бога, забыли наши традиции. - Я не понимаю, зачем расстреляли пароход, если его можно было спасти? - спросила Елизавета Карповна. - Это очень выгодная сделка, миссис. Пароход застрахован. Он уже старый, как и все пароходы в нашем караване, долго не прослужит, а владелец получит большую страховую премию и построит новый. - Да, но он вез вооружение или продовольствие для Красной Армии, кому же выгодно топить его? Это стоит огромных денег, в него вложен большой труд, он необходим нашему фронту, нашему общему делу борьбы с фашистской Германией, - горячо возразила Елизавета Карповна. - Дело в том, миссис, что наше правительство не заинтересовано в вашей победе. Кому выгодно иметь сильного противника, а Советская Россия для наших капиталистов всегда будет врагом номер один. - Значит, английское правительство за фашистов? - Щеки у Антошки горели от негодования. - Нет, мисс. Они не хотят победы фашистской Германии. Это тоже им невыгодно. Выгодна победа Великобритании, и никого больше... Елизавета Карповна видела, какое тяжелое впечатление произвели слова стюарда на ее дочь. - Слава богу, что наш капитан честный человек, с ним не пропадешь. Он не пройдет мимо, если видит, что человек за бортом. - Мистер Эндрю - коммунист? - спросила Антошка. - Нет, он просто правильный человек. Антошка прильнула к стеклу иллюминатора. Море по-прежнему то поднималось вверх, то проваливалось. Вода, горизонт, затянутое тучами небо, опять вода, опять небо... Перед глазами девочки возникла площадь в Глазго, задымленная чадящими танками. Горячие слова ораторов, значки "V" на танках, серпы и молоты. Надписи, сделанные кровью сердца. И все это теперь на дне моря. "Выгода! Выгода!.." Взрывы глубинных бомб уже не страшили. Антошка чувствовала, что она что-то потеряла. Слово "союзник", светлое и какое-то волнующее, распалось. Да, война перевернула все представления о гуманности, нарушила великий и святой закон международного товарищества моряков. В мирное время слова: "Человек за бортом!" - звучали набатом. "Человек за бортом!" - этот сигнал поднимал на ноги всю команду корабля. Люди работали четко, слаженно, с невиданной быстротой и сноровкой. Визжали лебедки, спускались шлюпки и штормтрапы, сбрасывались спасательные плотики. Десятки моряков вызывались перемахнуть через борт в кипящую пучину, чтобы спасти человека. За жизнь одного человека шла борьба многих людей. Случись пожар на пароходе или другая катастрофа, в мирное время в эфир летел сигнал тревоги: шестнадцать тире, а за ними позывные: три точки, три тире, три точки. SOS! Сигнал бедствия! Сотни кораблей принимали этот сигнал, и штурманы проверяли по карте, как близко они находятся к месту катастрофы, чтобы ответить: "Держитесь, подойдем через два часа... через двадцать минут..." Десятки кораблей под разными флагами меняли свой курс и спешили на помощь. За жизнь корабля, потерпевшего бедствие, и жизнь его команды шла борьба нескольких кораблей разных национальностей. И никого не интересовало, кораблю какой национальности оказывается помощь, какие люди находятся на борту, какого цвета их кожа, какого они вероисповедания или политических убеждений. Помочь человеку, кораблю, терпящему бедствие в море, было святым долгом. А сейчас, когда идет война? Потоплен миноносец, десятки людей барахтаются в ледяных волнах, захлебываются, кричат, хватаются за щепки, тонут. Тонут офицеры и матросы английского военного корабля, но, согласно инструкции Британского адмиралтейства, пароходы идут прежним ходом, не изменив курса, холодные, равнодушные в своей неторопливости. Капитаны берут трубку в рот, словно стараясь заткнуть себе горло, чтобы не отдать команды застопорить машины, спустить шлюпки, спасать людей. Рулевые впиваются в штурвальное колесо, капитан становится к телеграфу, готовый перевести стрелки на "малый ход", "стоп", матросы прилипают к борту, провожая обезумевшими глазами барахтающихся в волнах людей, готовые прыгнуть за борт... Но корабли в составе конвоя идут строем, как солдаты на парадном плацу, идут по инструкции Британского адмиралтейства. На место катастрофы будет послано одно-два спасательных судна, если будет послано... Погибнет корабль в мирное время, напоровшись на подводную скалу, разбитый штормом или сгоревший, на тихой улочке Лондона во дворце Ллойда церемониймейстер в красной мантии торжественно подойдет к медному колоколу, ударит три раза и возвестит, что на такой-то широте и долготе погиб корабль, построенный там-то и такого-то водоизмещения. Три мерных удара, и колокол еще долго гудит, печально гудит, и люди, проходящие мимо дворца, заслышав траурные удары колокола, остановятся, снимут шляпы и почтят минутой молчания погибший корабль. Агенты страховой компании Ллойда во всех портах мира наблюдают и за новыми, только что спущенными со стапелей торговыми кораблями, и за их рейсами, и за терпящими бедствие в море. И радиовышки во всех портах Англии принимают короткие рапорты от своих агентов. Во дворце Ллойда в течение почти двух столетий ведется регистрация судеб торговых кораблей всего мира. Получив сведения о погибшем где-то торговом судне, клерк в черном траурном костюме раскрывает на конторке фолиант в сафьяновом переплете и записывает сведения о погибшем корабле. На фолиантах золотым тисненном обозначено: "Сгоревшие корабли", "Погибшие во время шторма", "Разбитые о скалы и подводные камни". И нет фолиантов с надписью "Торпедированные противником" и "Расстрелянные своими же военными кораблями". Слишком много понадобилось бы клерков и слишком много сафьяна пошло бы на переплеты в военное время. Если бы во время войны во дворце Ллойда отдавались траурные почести погибшим кораблям, медный колокол звучал бы непрерывно день и ночь. Минута молчания растянулась бы на сутки. Вот почему во время войны фолианты Ллойда были уложены в сейфы, клерки остались без работы, колокол замолк на годы. Все человеческие международные законы товарищества были нарушены во время войны, были поломаны старые английские традиции, и только одна осталась жить. За потопленный врагом или расстрелянный военными кораблями транспорт владелец судна получал страховую премию. За потопленный груз - танки, самолеты, продовольствие - английские банки выплачивали владельцам военных заводов сполна. И эти расходы окупались за счет повышения налогов, повышения цен на товары первой необходимости. За все это, в конечном счете, расплачивался трудовой люд Англии. В мирное время поднятый на борт корабля малыш занял бы страницы газет во всем мире. "Ребенок в океане! Малыш, чудом спасенный из пасти акулы! Где мать малыша, спасенного в бурном море? Мальчику около шестнадцати месяцев, он голубоглазый, на левой щечке родинка, одет в синий комбинезончик. В последнюю минуту чьи-то заботливые руки привязали его к плотику. Мальчик пробыл в воде четыре-пять минут. Он был смертельно напуган, он плачет, зовет маму..." - кричали бы газеты и радио. Но сейчас война. И в эфир не полетели запросы, что с матерью спасенного ребенка. Может быть, она и жива и умирает от горя, оплакивая свое дитя. В эфир не летят с кораблей точки и тире, чтобы не выдать себя вражеским кораблям и подводным лодкам. Конвой соблюдает радиомолчание. "НЕ ПОНИМАЮ..." Сегодня на борт парохода подняли еще двух человек. Оба лежат на столе. Елизавета Карповна подошла к одному из них. Молодое лицо с запавшими глазами бледно до синевы. Она отвернула простыню с пятном крови. Оторванная нога выше колена держится на каких-то сухожилиях. Надо немедленно оперировать. Пульс еле прощупывается. Раненый без сознания. На втором столе стонет другой матрос в английской форме, которого еще не успели раздеть. У этого раздроблена кисть левой руки. - Будем ампутировать ногу? - спросила Елизавета Карповна доктора. - Подождет! - коротко бросил мистер Чарльз. - Возможно, его и не придется оперировать. - Но если его не оперировать немедленно, он умрет! - воскликнула Елизавета Карповна. - Тем лучше для него. Щетка застыла в руках русского врача. - Это вы серьезно, мистер Чарльз? - Вполне. Поглядите на его правую руку. Елизавета Карповна подошла к раненому. Только теперь она увидела возле основания большого пальца аккуратно вытатуированный знак свастики. Фашист! - Как он попал сюда? - Выловили в горячке. Это молодчик с потопленной германской субмарины. Когда его подняли на борт и увидели фашистскую форму, наши матросы дружно закричали: "Майна! Майна!" Но мистер Макдоннел скомандовал: "Вира!" Велел отнести его в лазарет. Будь я капитаном, я выбросил бы эту падаль за борт. Пусть подыхает. Собаке - собачья смерть. Елизавета Карповна с двойным чувством смотрела на безжизненного, распростертого на столе человека. Он неминуемо умрет через полчаса, через час, если не будут приняты меры. Да, она может убить его, если оставит лежать так. Может быть, он нажимал гашетку, выпускающую торпеду, может быть, он рассчитывал на приборах направление удара или сидел у акустического аппарата и первый закричал: "Хайль Гитлер!", когда торпеда взорвалась и потопила миноносец или транспорт. Может быть. Может быть... Но его выловили, подняли на борт. Он уже никогда не возьмет в руки оружие, даже если выживет, навеки останется инвалидом. Он лежит перед ней - обезвреженный враг, как лежит его субмарина с командой на дне Баренцева моря. - Нельзя бить лежачего, - решительно сказала Елизавета Карповна. - Лежачий уже не боится упасть, - холодно ответил мистер Чарльз и подошел к английскому моряку. - Вы можете обойтись без моей помощи?- спросила Елизавета Карповна доктора. - Да. - Я буду оперировать его, - кивнула она в сторону фашиста. - Не знал, что и вы сентиментальны, миссис, как наш капитан, - ядовито произнес доктор. Оба стояли друг перед другом с поднятыми вверх стерильными руками. Они были союзниками, а тот, на столе, их общий враг. Улаф в белом халате, держа две пары резиновых перчаток, молча наблюдал за поединком. Сердце его клокотало от ярости к фашисту, но почему-то он внутренне соглашался с русским врачом, а не с английским. Оба повернулись к Улафу. - Пожалуйста, сначала даме, - с подчеркнутой учтивостью сказал доктор Чарльз. Елизавета Карповна принялась за операцию. ...Старший помощник Джофри сидел на круглом стуле в штурманской рубке и заполнял вахтенный журнал. "...В 15 часов 07 минут на борт корабля был поднят командир британского миноносца, - писал он в журнале, - потопленного германской субмариной, капитан третьего ранга мистер Паррот. Ему оказана медицинская помощь. С этого же миноносца подобраны три матроса. Один из них долго пробыл в воде и умер от обморожения. Погребен в водах Баренцева моря в 22 часа 20 минут. Кроме того, примерно на тех же координатах поднят на борт ребенок, привязанный к плотику, очевидно, английской национальности, мальчик 14-16 месяцев. Находится в хорошем состоянии. После потопления германской субмарины в районе обширных соляровых пятен всплыл один из членов команды субмарины, который по ошибке..." Капитан, подошедший к Джофри и следивший за записью, резко поправил: - Мистер Джофри, зачеркните слово "по ошибке". Он был поднят потому, что оказался у борта нашего парохода. Джофри зачеркнул "по ошибке". - Мне все равно, мистер Эндрю, я лишен чувства человеконенавистничества. Для меня все люди равны. Чем этот немецкий парень хуже русского? - Э, нет, - возразил капитан, - я предпочел бы, чтобы все фашисты оказались на дне моря. Пока фашисты ходят по земле, люди не могут быть спокойны. Подумайте, во что они превратили Европу - в сплошной концлагерь. Русские ни мне, ни вам не угрожают. - Тогда зачем же вы приказали поднять этого фашиста? - Потому что он ранен и потому что он наш пленный. - Капитан подошел к рупору и вызвал матросскую столовую. - Мистер Чарльз, как состояние раненых? - Мистер Эндрю, наверно, интересуется состоянием английского матроса? Ему сделана операция. Состояние удовлетворительное. - А как фашистский молодчик? - спросил капитан. - Сэр, - холодно отрапортовал доктор, - члену команды фашистской подлодки русским врачом сделана операция. Опасаться за его драгоценную жизнь оснований нет. И, кстати, капитан третьего ранга Паррот пришел в себя и требует перевести его в отдельную каюту. - Олл райт, переведите его в каюту мистера Джофри, а старший помощник переселится ко мне. Мистер Джофри, вы не возражаете? - повернулся он к своему помощнику. Джофри пожал плечами. - Мне все равно. ...Елизавета Карповна закончила операцию и подошла к командиру миноносца, чтобы ввести ему очередную порцию пенициллина. Он, казалось, узнал ее. - Благодарю вас, миссис, - прошептал он. - Как вы себя чувствуете, мистер Паррот? - О, вы знаете мою фамилию, значит, я не ошибся. Вы русский врач, приходили ко мне в управление в Лондоне? - Да, да. - Судьба зло посмеялась надо мной. - О, не стоит об этом. - Елизавету Карповну сейчас больше всего занимал вопрос о судьбе дипкурьеров. - Скажите, пожалуйста, вам не известна судьба ваших советских пассажиров? - Дипкурьеров? - Да. Мистер Паррот заскрежетал зубами. - Ваши дипкурьеры приковали себя к тяжелым портфелям. Торпеда попала в носовую часть, меня вместе с ходовым мостиком выбросило в море. О их судьбе, увы, я могу только догадываться. Шансов на спасение у них не было. Елизавета Карповна выбежала на палубу, глотнула свежего воздуха. Вечерело, воздух был прозрачный. Невдалеке, тяжело переваливаясь, шел авианосец - огромное серое судно с площадкой для самолетов. Площадка была пустая. Других кораблей не было видно. Взрывы глубинных бомб звучали где-то далеко: казалось, за горизонтом. Тревожное состояние, которое все время владело ею, сменилось каким-то оцепенением, опустошенностью. Итак, Алексей Антонович и его молодой симпатичный помощник погибли... Трудно смириться. Как сказать об этом Антошке? Не слишком ли большой груз навалился на неокрепшие плечи ее дочери. Нет, она ничего не скажет. Антошка никогда не узнает. Авианосец внезапно нырнул в белый мрак. Отвесная стена тумана быстро надвигалась на корабль, в горле запершило от холодной влаги, в двух шагах ничего не было видно, вокруг клубились облака тумана. Перебирая руками по борту, Елизавета Карповна поспешила по направлению к трапу. Ощупью искала дверь и не могла найти, и вдруг острая тоска по Антошке сжала сердце: казалось, что она потеряла дочь в этом тумане, не сумеет прорваться к ней. Наконец нащупала ручку, толкнула дверь внутрь и побежала по коридору. В кают-компании было светло и по-домашнему спокойно. Антошка сидела за столом и, прикусив кончик языка, вырезала что-то из картона. Джонни сидел перед ней на столе, загребал обеими руками кусочки мозаики и перекидывал их через голову. Пикквик, засунув нос под мышку, спал на диване. Совсем как дома. - Потерпи, Джонни, скоро будет готов плясун. Мы будем петь "тра-та-та, тра-та-та", а он будет отплясывать, - говорила Антошка по-русски. А Джонни повторял: - Т-атла-та-та! - Мамочка! - взвизгнула Антошка и бросилась к матери. Джонни тоже потянулся к ней и чуть не свалился со стола, и Пикквик спрыгнул с дивана, зевая во всю пасть. - Где ты была так долго? - спрашивала Антошка. - У тебя усталый вид. Что ты делала? - Занималась своими больными. И, кстати, знаешь, кто лежит в лазарете? Никогда не угадаешь. Мистер Паррот. - А кто это? - недоумевающе спросила Антошка. - Тот самый Паррот, капитан третьего ранга, который сказал нам в Лондоне, что, для того чтобы плыть на военном корабле, женщина... - ...должна быть по крайней мере королевой, - досказала Антошка. - Но как он очутился здесь? - Его миноносец потопила фашистская подводная лодка, а его удалось спасти. У Антошки глаза стали совсем круглые. - Миноносец потопила? А Алексей Антонович и Василий Сергеевич? Их спасли? - Да, их спасли и взяли на другой пароход. - Ух, слава богу, а то я напугалась, - вздохнула с облегчением Антошка. - Как хорошо, что всех спасают. - Да, хорошо, что всех спасают, - повторила как бы про себя мать. - И я сегодня делала самостоятельно операцию. - Кому? - Немцу. - Немцу? Фашисту? Ты шутишь. - Нет, не шучу. Корабли нашего конвоя уничтожили фашистскую подводную лодку, а некоторые члены команды всплыли. Вот и подобрали одного. Мистер Чарльз отказался делать ему операцию, и пришлось мне. - Ты делала фашисту операцию, чтобы спасти его? - Да. Антошка нахмурилась. - Доктор Чарльз отказался, а ты взялась. Значит, английский доктор - патриот, а ты... Да ведь, может быть, он потопил пароход, на котором были Джонни со своей матерью, может быть, он потопил миноносец, на котором были Паррот, Алексей Антонович, Василий Сергеевич? Он думал, как уничтожить, а ты думаешь, как спасти. Справедливо ли это? А где же месть? - Антошка, мы не мстительны. - Тогда почему на всех заголовках газет пишут: "Смерть фашистским оккупантам"? - все больше горячилась Антошка. - Девочка, пойми, он ранен, он пленный. Существует международное Женевское соглашение, по которому раненым должна оказываться помощь. - Значит, раненый уже не враг, а друг? Нет, нет, я не понимаю! - Антошка бросилась на диван и в ярости колотила подушку кулаками. - Выходит, для тебя, как врача, все люди одинаковы, нет ни врагов, ни друзей, а есть здоровые и больные. Для тебя человек состоит из костей, сухожилий, и даже человеческая кровь для тебя разные красные и белые шарики. Доктор Чарльз настоящий патриот, а я хочу, чтобы ты, моя мама, была патриоткой и чтобы была права ты, а не он. Елизавета Карповна терла себе виски. Дочь в чем-то права и в чем-то заблуждается. Как ей лучше объяснить?.. - Антошка, права я. - Елизавета Карповна присела возле дочери и погладила ее по голове. Антошка сбросила руку матери и вскочила на ноги. - Ты хотела, чтобы я его убила? - спросила тихо мать. - Я хотела, чтобы твои руки не прикасались к нему. Я же понимаю что убивать надо в бою, а лечить его не надо. - Это равносильно убийству. - Ну и что? Что заслужил, то и получил. - Послушай, Антошка. Когда он пришел в сознание и увидел, что я держу шприц и хочу сделать ему укол, он с ужасом следил за моими руками. У него был смертельный страх в глазах: он думал, что я хочу ввести ему яд, так как не верил, что его могут лечить, потому что знал, как расправляются фашисты с нашими военнопленными. Он что-то мне говорил, в его голосе была мольба, он не понимал меня, как не хочешь понять меня ты. Антошка повернула мокрое от слез лицо к матери. - Получается, что я и гитлеровец думаем одинаково? - возмущенно спросила она. - Но я же не предлагаю его отравить или убить. - Значит, я должна была стоять и смотреть, как он истекает кровью, мучается и умирает? - Не знаю, не знаю!.. - в отчаянии воскликнула Антошка. - Наверно, ты сделала правильно, и все-таки это ужасно. - Антошка поглаживала Джонни. - Может быть, он убил его маму, а моя мама спасла от смерти убийцу. Английские рабочие делают танки, чтобы мы скорее победили, а английские военные топят эти танки в море, чтобы они не достались нам, значит, помогают немцам... Как все сложно! Как все несправедливо! Англичане - союзники, значит, друзья. А разве друзья так поступают? - У нас есть друзья, дочка, во всем мире. Вспомни Швецию. Простые люди, рабочие, матросы, были нашими настоящими союзниками, друзьями. Английские рабочие наши настоящие друзья. Возьми матросов на нашем пароходе. Они подвергаются опасности, везут нам вооружение, боеприпасы. Это друзья. А фашист, которого я оперировала, в Мурманске будет передан нашим властям как военнопленный. Он обезвреженный враг. Мать и дочь сидели молча, обе в смятении чувств... Ночью пароход так тряхнуло, что Антошка с Джонни вылетели с дивана на пол. - Мама! - отчаянно взвизгнула Антошка. - Мамочка! Мина? Торпеда? Мамочка, ты жива?.. Джонни надрывался от крика. Пикквик выл. - Спокойно, спокойно, Антошка, взрыва не было. Наверно, наш пароход наткнулся на скалу. Ты слышишь, как работают машины, и шторма нет... Пикквик, фу, прекрати выть! Елизавета Карповна добралась до штепселя и включила свет. Пароход плавно покачивался, двигатели работали, как спокойное, здоровое сердце. - Хорошо, что мы в шубах спим, - сказала Елизавета Карповна, - вот только я больно ударилась виском, а у тебя ничего не болит? - Нет, нет. Джонни, миленький, не плачь. - Антошка оглядывала Джонни. - У него кровь! - Ну это пустяки, прикусил губку зубами. - Елизавета Карповна осмотрела Джонни. - Он просто испугался. Приложи ему компресс к губе, а я пойду выясню, что там произошло. Елизавета Карповна прошла по коридору и приоткрыла дверь, ведущую на верхнюю палубу. Она услышала голос капитана, проклинавшего американцев, "неповоротливых буйволов", которым не в море плавать, а работать на свиноферме. Если бы случилось что-либо страшное, наверно, у капитана не было бы времени сыпать такие витиеватые проклятия на голову американцев, зазвенели бы колокола громкого боя, слышался бы знакомый стук тяжелых башмаков, но на пароходе было спокойно. Антошка уложила Джонни на диван, сделала ему на губу примочку. - Джонни, не плачь, видишь, Пикквик уже не плачет. Скоро пройдет. - Девочка гладила малыша по головке и приговаривала: - У кошки боли, у собаки боли... Нет, не надо, чтобы у Пикквика болело. У акулы боли, у крокодила боли, у бегемота боли, а у Джонни проживи. - Еще! - потребовал Джонни, прижимаясь к девочке. Ему было уже не больно. - У тигра боли, у обезьяны боли, у слона боли, а у Джонни... - Еще! - потребовал мальчуган. - У осла боли, у лисы боли, у волка боли, - перебирала Антошка все население зоологического сада. В детстве бабушка гладила внучке ушибленное место и приговаривала, и Антошке не хотелось, чтобы болело у собаки, у зайчика, у медвежонка. И вдруг Антошка поняла, что детство прошло. Где бабушка? Где детство - такое милое, неповторимое? - Мэм, - всхлипнул жалобно Джонни. - Мэм! - Мы приедем к ней, к твоей маме. Мама ждет Джонни, - говорила сквозь слезы Антошка. - Спи, маленький, спи! Спи, зайчик, спи! Спи, мышонок, спи! - Еще! - потребовал Джонни. - Спи, котенок, спи! Спи, козлик, спи! Спи, цыпленок, спи! Пикквик положил морду на колени Антошки, поднял правое ухо и смотрел в лицо хозяйки карими умными и такими детскими глазами. - Ну, давай я почешу тебе за ухом. Спите, малыши, спите. Вы ничего не знаете, что происходит на свете. Вам нужна ласка, а война... ах какая неласковая!.. Вошла Елизавета Карповна. - Мамочка, мы не тонем? - Нет, нет, там что-то произошло с американцами, капитан уже полчаса ругается на чем свет стоит. Американский пароход толкнул нас, что ли. Утром Елизавета Карповна подошла к зеркалу и увидела, что глаз у нее заплыл и вокруг образовался черный кровоподтек. - Ужасно! - говорила она, стараясь припудрить огромное черное пятно. - Приехать домой с подбитым глазом, что скажет папа! За завтраком капитан взглянул на миссис Элизабет и покачал головой. - Ночью? - спросил он. - Да. Что это было? - Справа по борту от нас в одном ряду тащится американский транспорт. Мы идем противолодочным зигзагом. - Капитан вилкой начертил на скатерти ломаную кривую. И вот, когда мы получили команду изменить курс "все вдруг" на девяносто пять градусов, я после сигнала "исполнить" начал поворот. Все корабли должны одновременно развернуться, а американец - как слон в посудном магазине. Штурман у них был пьян или что: он прозевал сигнал, а потом круто положил руля и двинул нас в корму. Себе разворотил нос, нам тоже сделал порядочную пробоину. Американцы ведут себя в море, как в пивном баре, никакой дисциплины. За завтраком все шумно обсуждали ночное происшествие, и все были такого мнения, что американцы не умеют ходить по морю, а тем более строем. Все просили капитана потребовать, чтобы американцы извинились перед леди. - От извинения синяк не пройдет, - резонно заметил доктор Чарльз. - Не стоит из-за меня ссориться с американцами. Вы и так их порядком изругали ночью. Капитан схватился за голову. - Неужели вы слышали? - Слышала, но ничего не поняла, - успокоила мистера Эндрю Елизавета Карповна, - только по тону вашего голоса было ясно, что вы в сильном гневе. - Да... - покачал головой капитан. Неловкое молчание прервала Антошка. Ее интересовал вопрос, все ли подводные лодки уже потоплены. - Одна потоплена наверняка, и две другие под сомнением, - сказал капитан. - Немцы сейчас идут на разные хитрости, выпускают из лодки заряд масла и воздуха, прикидываются мертвыми. А лужа масла на воде и пузырьки воздуха дают основания нашим военным приписывать себе лишние победы. Старший помощник поглядывал в иллюминатор и переводил взгляд на капитана. - Очень хорошо, очень хорошо, - кивал мистер Эндрю головой. Антошка тоже взглянула в иллюминатор. Похоже было, что их пароход стоит, пропуская вперед караван. - Мы остановились? - спросила Елизавета Карповна. - У нас плохой уголь, машины сбавили ход, и мы отстаем, - сказал капитан. - Мы будем идти одни? - спросила Елизавета Карповна, не в силах скрыть тревоги. - Да, двое или трое суток одни. И это даже к лучшему, - успокоил капитан. - А потом уголь будет лучше? - спросила Антошка, и этот наивный вопрос всех рассмешил. - Да, мы откроем второй бункер, где уголь отличный, и он поможет нам догнать конвой. - Мистер Эндрю всегда знает, на какой стороне у него бутерброд намазан маслом, можете не беспокоиться. Доктор Чарльз, как всегда, говорил загадками. Но по настроению в кают-компании чувствовалось, что это всех устраивает и никто не беспокоится, что уголь стал плохой. ОДНИ Антошка проснулась от солнечного луча, который пробился через стекло иллюминатора и щекотал ей щеку. Мама уже встала. Она стояла возле спящего Джонни и с нежностью смотрела на ребенка. У Антошки шевельнулось ревнивое чувство. Ей хотелось, чтобы Джонни любил только ее, Антошку, и чтобы мама любила Антошку больше, чем Джонни. Малыш спал, разметав руки. Рукава Антошкиного свитера были завернуты у его запястий большими пушистыми муфтами. Он чмокал губами, морщил нос, мотал головой. - Нервный ребенок, - сказала Елизавета Карповна. - Видно, в хорошие сны вплетаются какие-то страшные. Но это со временем пройдет. - Мамочка, мы возьмем Джонни к себе. Правда? Вы с папой его усыновите, и он будет моим младшим братом. - А ты не подумала о том, что его мама, может быть, жива, и папа жив и что у него могут быть братья и сестры, тети и дяди. Антошка вздохнула. Мама, как всегда, права. Но жалко было расставаться с Джонни - нет, не жалко, а просто немыслимо. - А может быть, у него никого нет, и тогда он будет наш, - эгоистично предположила Антошка. - Но кто же его будет воспитывать? Идет война, папа на фронте, я тоже немедленно уйду на фронт... - Я тоже, - категорически заявила Антошка. - Ну вот, все на фронт, а Джонни куда? В детский дом? - А бабушка на что? Елизавета Карповна рассмеялась. - Да, действительно, для чего существуют бабушки на свете? Ты испорченный ребенок, я даже не понимаю, когда успела тебя испортить. Имей только в виду, что когда у тебя будет своя семья и дети, на меня не надейся, я не из тех бабушек, которые нянчатся с внуками; я буду всегда работать. - Когда ты станешь бабушкой, ты изменишь свое мнение, - вздернула плечами Антошка. - Не говори глупостей. И вообще быстро умывайся, заплетай косы, сейчас придут убирать кают-компанию. Антошке надоело спать в шубе, ходить распустехой, в расшнурованных башмаках. И вообще все не так страшно. Никаких глубинных бомб, и они одни в море. Солнце, как горячий каравай, лежит на горизонте. Тихо, даже уютно. Через час в кают-компанию стали заглядывать свободные от вахты офицеры, И каждый уделял внимание Джонни. Особенно любил с ним возиться мистер Рудольф. Его сыну Дэвиду шел второй год, а отец его еще ни разу не видел. Явился и доктор Чарльз, как всегда чисто выбритый, свежий. - Я был уже у наших больных, они в хорошем состоянии, и ваш, миссис Элизабет, тоже. - Доктор сделал ударение на "ваш". - Но у него повысилась температура. - Я иду сейчас вводить пенициллин мистеру Парроту и навещу своего больного, - сказала в тон своему коллеге Елизавета Карповна. - Вы разрешите ему тоже ввести пенициллин, если я найду это нужным? - Миссис Элизабет, я ни в чем не могу отказать вам лично. От Антошки не ускользнуло, что доктор старается уколоть ее маму, и понимала почему, и ей было обидно за маму и стыдно за себя, что она позволила усомниться в том, что мама поступает правильно. Елизавета Карповна пошла к мистеру Парроту, которого уложили в отдельную каюту. Командир миноносца леж