ал на койке, вид у него был мрачный. Поднялся свежий ветер, пароход сильно качало, капитан ерзал по койке, не имея возможности ухватиться за бортик - руки у него были забинтованы. - Как ваше самочувствие? - осведомилась врач. - Я попрошу пригласить ко мне мистера Эндрю. - Просьба командира звучала как команда. - Что-нибудь случилось? - Я взбешен! Но, пожалуйста, не примите это на свой счет, миссис. У меня к вам никаких претензий. Мне нужен немедленно капитан. - Сначала я введу вам пенициллин, это необходимо делать в точное время, затем прикреплю вас к койке ремнями, - невозмутимо ответила Елизавета Карповна, - после чего приглашу мистера Эндрю. Командир покорился. Елизавета Карповна не торопясь совершила все процедуры, думая о том, что могло "взбесить" больною. - Вы должны держать себя в руках, - уходя, посоветовала она, - иначе поднимется температура. Мистер Эндрю явился немедленно. - Хэлло, мистер Паррот! - приветствовал он командира миноносца. - Как вы себя чувствуете? - Благодарю, - хмуро ответил Паррот. - Скажите, мистер Макдоннел, мы отстали от конвоя? - Отстаем, - вздохнул капитан, - попался плохой уголь, не уголь, а сплошная пыль, топки засорились, машины не тянут. Паррот пытался приподняться на локте и белыми от бешенства глазами взглянул на капитана. - Я думаю, ваши басни годятся для миссис Элизабет, а со мной хитрить вам не следует. Ночью вы дали команду "средний", затем "малый" ход, затем "самый малый" и изменили курс. Я чувствовал это по работе машин. Как вы это объясните? - Да, - решительно сказал капитан, оседлав стул возле койки. - Я дал команду сбавить ход и взять курс на север, к ледовой кромке. На флагманский корабль я доложил, что из-за плохого угля вынужден отстать от конвоя. - Вы решили остаться в море в одиночестве? - вскричал Паррот. - Вы знаете морской закон военного времени? Отстать - значит погибнуть. Против вашей разбитой галоши не нужно волчьей стаи субмарин, достаточно одной подводной лодки, одного торпедного катера, одного-единственного бомбардировщика, чтобы пустить нас ко дну. Капитан вытащил из кармана трубку, набил табаком и вертел в руках, не решаясь закурить в каюте больного. - Я разрешаю вам курить, - милостиво сказал Паррот. Мистер Эндрю сердито сунул трубку в карман. - Благодарю за разрешение. Я все отлично понимаю, и все же у меня сейчас больше шансов сохранить судно, людей и груз. - Сумасшествие! Идти одному или идти в конвое, когда вас охраняет целая эскадра!.. - И эта же эскадра безжалостно уничтожит корабль и пустит на дно грузы, если в корпусе судна образуется малейшее повреждение? Так было вчера, когда соседний транспорт напоролся на мину и на пароходе вспыхнул пожар, - огонь можно было погасить. И что же? Пароход расстреляли, потопили сотню танков. Я не хочу подвергаться этой же участи. Не мне вам объяснять, что значит потерять корабль. - Отстегните дурацкие ремни! - приказал Паррот. Капитан нажал кнопку звонка. - Дайте мне сигарету, - попросил Паррот, - я потерял свою трубку. - Сейчас прикажу принести. Вошел Мэтью. - Освободите ремни, - приказал капитан, - и, когда волнение усилится до пяти баллов, пристегните снова. Принесите, пожалуйста, сигареты для мистера Паррота. Стюард быстро отстегнул широкие джутовые ремни, вынул из кармана пачку сигарет и протянул командиру. Мистер Паррот сжал зубами сигарету - руки у него были забинтованы. - Можете идти. Спасибо, - кивнул старику Макдоннел. Паррот затянулся и присел на койке. Это было менее унизительно, чем лежать распластанным да еще привязанным. Макдоннел тоже раскурил свою трубку. - Я требую доложить от моего имени командиру конвоя следующее... - властно заявил Паррот, передвинув в уголок рта сигарету. - Не могу исполнить вашей просьбы, сэр. Мы пройдем севернее Шпицбергена, конвой же идет южнее острова. - Сто тысяч чертей! - в сердцах воскликнул Паррот. - Севернее Шпицбергена немцы приготовили не одну минную ловушку, наша разведка подсунула немцам дезинформацию, что конвой пройдет именно у ледовой кромки. - Паррот оттянул от горла ворот рубашки, задохнулся и повалился на подушки. - Видите, вам вредно волноваться, сэр, тем более что вы изменить ничего не можете, вы мой гость, а на капитанском мостике остаюсь я. - Можете вы послушать разумного совета? - Охотно. - Выходите на маршрут конвоя. Я отлично помню генеральный курс. Запишите... - уже не требовал, а просил Паррот. - Нет, благодарю. - Макдоннел раскурил свою погасшую трубку и вытолкнул из себя облако дыма. Парроту стоило больших усилий подносить забинтованной рукой сигарету ко рту, и он выплюнул ее на пол. Потревоженная рука заболела, и он невольно охнул. Макдоннел затоптал ногой окурок и в знак солидарности выбил свою трубку в пепельницу. - Черт вас дернул спасать меня, - выругался Паррот, - я не просил о помощи, я был бы сейчас вместе со своим кораблем, а не жалким пассажиром на этой проклятой посудине. - Уверяю вас, что мы достигнем Мурманска. - Если вы выйдете на главный маршрут, - упрямо повторил Паррот. - Мы уже оторвались от конвоя, - развел руками капитан. - И, чувствуете, мы развиваем ход, идем не меньше двенадцати узлов и не теряем времени на противолодочный зигзаг. Я намерен соединиться с конвоем восточнее острова Медвежьего, когда охранение примут на себя русские. Тогда мы с вами будем чувствовать себя в безопасности. - Вы доверяете русским больше, чем нашему адмиралтейству? - ядовито заметил Паррот. - К сожалению, сэр, это так. История с конвоем "Пи-Ку-семнадцать" самая страшная страница британского флота и... самая позорная. - Это был тактический маневр. История рассудит. - История осудит нас, сэр. - Не нам с вами судить о действиях командования, вы не знаете, чем руководствовались адмиралтейство и наше правительство. - Вы участвовали в эскортировании конвоя "Пи-Ку-семнадцать?" - спросил Макдоннел. - Да, - коротко бросил Паррот. - Я также шел в составе конвоя на этом самом транспорте и могу судить обо всей этой позорной операции, которую вы называете "тактическим маневром". - Ну что вы можете знать? - Паррот оперся на локти и снова присел. - Ваше дело дотащить транспорт от пункта "А" до пункта "Б" путем, который прокладывает флагманский корабль и определяет адмиралтейство. Макдоннел был задет за живое. Для военно-морских офицеров и тем более для командиров кораблей все капитаны торговых, пассажирских судов были просто невежественными извозчиками. Где, мол, им разбираться в вопросах военной тактики. - Не думайте, сэр, что все тайны этой войны будут погребены в сейфах. В сейфах хранятся более или менее надежно только планы, но когда эти планы начинают осуществляться, они перестают быть тайной и выносятся на суд всех участников операции - на суд, в конечном счете, всего мира. - И все же, смею уверить, что вы не знаете подоплеки трагедии с конвоем "Пи-Ку-семнадцать", - настаивал Паррот. - Вы знаете начало, - возразил Макдоннел, - я был свидетелем всего хода событий. - Ну, так как вы себе все это представляете? - Я вам скажу. Как известно, конвой "Пи-Ку-семнадцать" формировался в Исландии и вышел двадцать седьмого июня сорок второго года. Я шел крайним слева во второй колонне. Ночное море, может быть, и похоронило бы эту тайну. Но был полярный день. Солнце светило круглые сутки. Мы вышли в отличном настроении. Тридцать четыре транспорта с мощным охранением в девятнадцать военных кораблей, и среди них самые крупные линкоры и крейсеры. - Так, так. - Паррот словно подстерегал, когда капитан споткнется. - Мы думали, что при таком охранении дойдем без всяких потерь, - продолжал Макдоннел. - Шесть суток шли хорошим ходом. Налетали заряды тумана, иногда по нескольку часов штормило, но все было нормально. В ночь на четвертое июля, при полном солнечном освещении, наш конвой, как вы помните, атаковали германские самолеты, повредили один транспорт. Людей с него сняли, и пароход тут же расстреляли британские военные корабли. Днем опять воздушная атака. Повреждено три транспорта, два британских и один русский. На советском корабле возник пожар. Мы видели, как русские боролись с огнем и победили его, привели корабль в Мурманск, а два наших, с меньшими повреждениями, потопили английские же военные корабли. Поздно вечером, учтите, сор, при полном солнечном освещении, против конвоя вышла волчья стая германских подводных лодок, и мы увидели, что наши корабли, вместо того чтобы сразиться с врагом, разворачиваются и уходят на запад. Тут же мы получили ошеломивший нас приказ адмирала, что транспортам следует рассредоточиться и идти самостоятельно, без охранения, на свой риск. Я не поверил и просил отрепетовать приказ и снова получил подтверждение, что мне предоставляется право, понимаете - "право", идти самостоятельно. От матросов это скрыть было нельзя. На их глазах и на виду у германских субмарин военная эскадра британского флота покинула транспорты и взяла курс на Скапа-Флоу, домой. Матросы посылали проклятья вслед уходящим эсминцам, всей эскадре. На моем корабле два молодых матроса лишились рассудка и бросились за борт - настолько чудовищно все это было: в разгар вражеской атаки бросить беззащитные транспорты в открытом море... - Вы, наверно, не сумели объяснить своим матросам действия военного флота, - заметил Паррот. - Объяснять не требовалось. Каждому было ясно, что британские корабли решили уклониться от атаки германских подводных лодок и, спасая себя, подставили нас - транспорты - в качестве мишени. - Не совсем так, - иронически усмехнулся Паррот. - Мы надеялись выманить в море германский линкор "Тирпиц" и уничтожить его, но он не вышел. Как оказалось, в это время русская подводная лодка атаковала германский линкор, повредила его двумя торпедами, но потопить не сумела. - Но "Тирпиц" на три месяца вышел из строя. Разве это плохо? - Мы намерены были потопить его, а русский командир подводной лодки Лунин сорвал наши планы, и мы вернулись домой ни с чем, правда не потеряв ни одного корабля. Паррот вздохнул и углубился в свои мысли, видно, снова вспомнил свой погибший миноносец. Гневный окрик Макдоннела заставил его вздрогнуть. - Вы говорите - вернулись без потерь? Как это - без потерь? Двадцать три потопленных парохода - это не потери? А сотни погибших моряков? Сто тысяч тонн груза - танки, самолеты, так необходимые для русских. Это был тяжелый удар по их планам. Вспомните, они тогда оставили Севастополь. Немцы были у берегов Волги, на Кавказе. Сколько потеряли русские солдат и офицеров из-за того, что мы, их союзники, не доставили им обещанное вооружение и боеприпасы? А вы обвиняете русского героя Лунина. Побойтесь бога! - Макдоннел вытер взмокший лоб, выдвинул вперед четырехугольный подбородок. С лица его сбегала краска, и даже густой загар не мог скрыть бледности. - Мистер Эндрю, да вы сентиментальны, черт возьми! - пробормотал командир миноносца. - Вам следует попять, что без военно-морского флота Великобритания ничего не стоит, ничего не значит. Нам нужно думать о будущем, сохранить наше преимущество в мировом океане. Надо быть, наконец, патриотом британской короны. - Но нельзя быть подлецом, сэр. Разве есть оправдание, что вы бросили тогда британские торговые корабли на верную гибель? Русские иначе относятся не только к своим кораблям, но и к своим союзническим обязательствам. Вы помните, когда русские приняли то, что осталось от конвоя, под свою охрану, потерь не было, хотя нас атаковало полсотни самолетов-торпедоносцев, а по пути к Канину Носу нас встретила еще одна волчья стая германских субмарин. Русские дрались как львы. - Дорогой капитан, - поморщился Паррот, - не будьте столь наивны. Русские вынуждены быть героями. Транспорты с грузами нужны не нам, и вполне понятно, что советские моряки дерутся за них. - Чем же тогда вы объясните, - настаивал на своей мысли упрямый шотландец, - что когда вы бросили нас на произвол судьбы, русские восемь суток перепахивали Баренцево море, искали людей - понимаете! - наших людей, одиночек, плавающих на обломках судов, и спасли от верной гибели более ста человек. Ведь здесь-то у них никакой корысти не было, а действовал закон товарищества и верность своим союзническим обязательствам... - Вы рассуждаете, как пастор провинциальной церкви, - оборвал капитана Паррот. - Наше правительство и адмиралтейство заботятся не об отдельных людях, а о целостности и безопасности всей нашей империи. Мы ценим старую поговорку, что лучше потерять седло, чем лошадь. И я вам скажу больше: Великобритания тогда потеряла два десятка старых кораблей и несколько сот моряков, но сколько мы выиграли? А? - Мы проиграли, - зло заметил Макдоннел. - Мы выиграли, и очень много. Операцией с "Пи-Ку-семнадцать" мы показали, что конвои себя не оправдывают - слишком большие потери мы несем. Конвои, по указанию Черчилля, были отменены до зимних месяцев, значит, за это время мы на северном пути не потеряли ни одного корабля и ни одного матроса. - Но русские лишились нашей помощи. - А чего вы о них заботитесь? - вскипел Паррот. - Чем больше русские потеряют, тем больше выиграем мы. Макдоннел машинально приминал большим пальцем горящий табак в трубке, не чувствуя боли. - Значит, в июне тысяча девятьсот сорок второго года нас вывели в Баренцево море сознательно на расстрел, чтобы показать, что конвои себя не оправдывают? Да ведь такое самому дьяволу во сне не приснится. Это низкое предательство прежде всего в отношении своего народа. - Макдоннел обхватил голову руками и вскочил на ноги. - Чудовищно! Легенда с "Тирпицем" придумана для отвода глаз. Вы вывели нас в море с целью погубить, ради дипломатических уверток. - Мистер Макдоннел, я действовал по приказу, я не был осведомлен, почему именно нас отозвали тогда домой. Я не рассуждал. Приказ есть приказ. Но вы сейчас поступаете по своему усмотрению и, вопреки военной науке и законам войны, решили осуществить свой собственный тактический маневр. Могу вас заверить, что ваше безрассудство кончится плохо. Вы обрекаете свою команду на жалкий конец, и вот вас-то матросы не поблагодарят. Ведь в случае повреждения и потопления парохода каждый моряк получил бы десять месячных окладов жалованья. Макдоннел свирепо двигал нижней челюстью. - Сэр, заверяю вас, что капитан третьего ранга командир погибшего миноносца сэр Паррот будет в целости возвращен британскому военно-морскому флоту. Это было слишком. Намекать на то, что Паррот - командир без корабля, что он гость на этой паршивой посудине, что он должен подчиняться этому шотландскому извозчику... - Я устал и прошу оставить меня. - Устраивает ли вас эта каюта? Довольны ли вы питанием? Нет ли у вас каких пожеланий? - с ледяной учтивостью допытывался Макдоннел, и Паррот чувствовал себя жалким пленником. - Да, благодарю: питание первоклассное, каюта роскошная и доктор отличный парень. Провожая ненавидящими глазами фигуру капитана, Парроту хотелось крикнуть вслед, что за всю службу на флоте он не ел такой мерзости, что доктор не смыслит в медицине и что он капитана Макдоннела не пустил бы даже на порог своей каюты. Паррот тяжело вздохнул. Ему вспомнилась его комфортабельная командирская каюта, обставленная мебелью красного дерева, с десятком вышитых его женой, подушечек, вязаных скатертей, коллекция трубок на письменном столе, семейные альбомы, домашние безделушки. Какое счастье стоять на капитанском мостике или шагать по палубе корабля, где ты хозяин, где каждое твое слово - закон! Паррот всегда скучал на земле, и даже свою Эллен и детей он больше любил вдали от дома, на корабле, думал о них с нежностью; их фотографии глядели на него и со стен и с письменного стола. Все это сейчас на дне моря. Кто из его помощников и команды остался в живых? Паррот не имел возможности оставить корабль последним: взрывом его катапультировало вместе с мостиком. Он помнит удар и взлет, дальше - мрак. Очнулся на этой посудине. Командир миноносца зарылся головой в подушку, стараясь ни о чем не думать, ничего не вспоминать. ТАК БУДЕТ ВСЕГДА Теперь плавание походило на прогулку в мирное время. Так, по крайней мере, казалось Антошке. Порой налетали снежные заряды, туманы, ненадолго высовывало из-за окоема свою светлую макушку солнце, все чаще в море вдруг возникали остроконечные небольшие ледяные глыбы. Это были айсберги, но они вовсе не походили на горы, скорее на обломки больших льдин. Антошка из учебников знала, что большая часть айсберга находится под водой, а на поверхности торчит только вершина. На солнце они казались чисто промытыми и отливали голубым пламенем. Ночью в разрывах облаков, походивших на черные колодцы, всплывали звезды, и не одна-две, а много, - они словно толпились в небесном колодце, и каждой хотелось взглянуть на земной океан. А море, холодное, сизое, гудело день и ночь. Сменившись с вахты, офицеры не спешили идти спать, а собирались в кают-компании, играли в карты, раскладывали замысловатые пасьянсы, заводили патефон, собирали "кубики для взрослых", как окрестила Антошка мозаичные картинки, и потягивали через соломинку виски с содовой водой. Играя в карты, никто не стремился выиграть, мозаику не складывали до конца, патефон не слушали, пасьянс ни у кого не получался. Но, взвинченные бессонной ночью и вином, по всякому поводу спорили, и часто готова была разгореться ссора, если бы не присутствие в каюте детей и этой милой русской женщины, которая много понимала, мало говорила и, по единодушному мнению всей кают-компании, была "отличным парнем". На этот раз предметом спора был доктор Чарльз, вернее, нарушение им морской традиции - курить трубку. Он курил сигареты, курил много, одну за другой, и уверял, что это тоже традиция, но традиция семейная. Капитан в каюте, как всегда, сосал пустую трубку. - То, что наш доктор не курит трубку, - это не беда, но то, что летчики решили сделать трубку своей традицией, - это никуда не годится, - сказал он. - Да, да, - подхватил мистер Роджер, - они даже подали запрос в парламент, чтобы признать за ними это право. - Но ведь авиация - это то новое, что ломает ваши традиции, - вмешалась в разговор Елизавета Карповна, - с этим нельзя не считаться. Подводных лодок раньше не было, однако вы причисляете подводников к своей семье, разрешаете им курить трубку. - Они связаны с морем, - возразил капитан. - А знаменитые "Каталины" - летающие лодки? - Это летучие мыши, - заметил мрачно старший механик, обычно молчаливый, - ни птицы, ни звери. Мы их относим к авиации, так как они садятся на воду только в случае опасности или повреждения. - Миссис Элизабет, чтобы понять англичанина, надо знать его традиции, - сказал доктор. - Каждая из них имеет глубокий смысл и уходит своими корнями в века. Возьмите, например, такой обычай: моряки британского флота получают свое жалованье в бескозырку, держа ее левой рукой. - Правой удобнее, - резонно заметила Антошка. - Но ни один британский моряк не нарушит этого обычая. Наш прославленный флотоводец Горацио Нельсон не мог получать свое жалованье правой рукой; он потерял ее в бою при Санта-Крус. С тех пор, почти полтора века, моряки в честь нашего славного адмирала получают деньги левой рукой. Елизавета Карповна пожала плечами: - Может быть, это и имеет какой-то смысл, но мне кажется, что адмирала Нельсона следовало бы почитать прежде всего за доблесть и мужество. - Наши традиции - это незыблемость британской империи, это самая совершенная демократия, при которой король уживается с парламентом. Британские традиции - это наши меры весов, длины и объема, это наша денежная система, которая обеспечена золотом, как ни одна валюта в мире; традиция - это наш спикер в красной мантии в палате общин. Все это дорого моему сердцу, моему представлению об англичанине, - рассуждал доктор. - Вам, русским, трудно понять; вы поломали все традиции, вы хотите, чтобы люди в вашей стране были похожи друг на друга, как куриные яйца одно на другое. Елизавета Карповна рассмеялась: - Довольно примитивное представление о советском человеке. - Вы коммунистка? - в упор спросил ее доктор. Антошка насторожилась. Сейчас мама должна будет сказать неправду, чтобы не испортить англо-советских отношений. - Да, - спокойно ответила Елизавета Карповна. - И у вас нет выбора. Вы можете быть или членом коммунистической партии, или беспартийной, никаких других партий в вашей стране нет. Разве это демократия? - спросил мистер Чарльз. - У нас в стране было когда-то много партий, и народ выбрал себе одну-единственную - коммунистическую, выбрал право самому распоряжаться своей судьбой и за это право бился много лет и сейчас бьется, - ответила Елизавета Карповна. Антошка ликовала. Мама очень хорошо ответила. И не побоялась сказать, что она коммунистка. - Эта война воспитает другого человека, - вступил в разговор Джофри, - после войны народы всех стран поймут, что такое английская демократия, и, отвернувшись от фашизма, примут за образец нашу форму правления. Елизавета Карповна развела руками. - Это тоже в духе британской демократии - считать, что другие народы должны жить по вашему образцу? - Я решительно не согласен с вами, мистер Джофри, - вскочил доктор и зашагал по каюте. - Война не воспитывает. Война развращает, учит людей убивать и бездельничать. - Мне кажется, - мягко улыбнулась Елизавета Карповна, - что война прежде всего испытывает - испытывает каждого человека, силу и способность каждого государства, в войне проверяется дружба народов и несокрушимость крепостей, незыблемость традиций. Все проходит испытание во время войны. - Я признаю за русскими... - Вы хотите сказать - за советскими, - поправила старшего помощника Елизавета Карповна. - Да, да, но для нас Советский Союз - это прежде всего Россия. Так вот, я признаю за советскими один козырь - это умение сплотить народы разных национальностей. Черт возьми, если бы мы могли овладеть этим секретом, британская империя была бы неуязвима! - Тогда вам пришлось бы нарушить ваши традиции и принять наши, - парировала Елизавета Карповна. - А у вас тоже есть традиции? - спросил мистер Эндрю. - Безусловно, - ответила Елизавета Карповна, - и самая первейшая и святая - это дружба. Нашим обычаем стало, если в мире случилась беда, спешить на помощь. Так было всегда, так будет всегда. - Что правда, то правда, - заметил старший механик. - Русские дружить умеют, а наша империя трещит сейчас по всем швам. Индия уже фактически откололась, Африка тоже готова восстать против нас. - Англичане всегда любили подминать под себя, - сказал капитан, - мы, шотландцы, это испытали на своей шкуре. Елизавета Карповна видела, что разговор начинает вестись на высоких нервных тонах. - Тсс, тише, - приложила она палец к губам, - Джонни заснул... Малыш, прижав к себе куклу, которую смастерила ему Антошка из своей варежки, сладко спал, притулившись возле своей няньки. - Джонни знает свое время, - улыбнулась Елизавета Карповна. И эта улыбка погасила готовые сорваться резкие слова. Елизавета Карповна понесла на руках Джонни. Антошка пошла следом за ней. - Миссис Элизабет - отличный парень! - сказал доктор Чарльз. - Мама, - покачала головой Антошка, когда они пришли в свою каюту, - ты выдала тайну: сказала, что ты член партии. Ты не боишься испортить англо-советские отношения? - Нет. Глупо было сейчас скрывать это. Мы едем домой, и меня не могут заподозрить, что я веду коммунистическую пропаганду. А свои убеждения отстаивать можно и должно. Елизавета Карповна осторожно уложила Джонни на койку. Пикквик немедленно примостился рядом с мальчиком. - Пусть малыши поспят, а ты пойди прогуляйся по палубе, - предложила Елизавета Карповна. - Я зайду в лазарет. Антошка стоит на палубе, всматривается в серую пологую зыбь, переводит взгляд в туманную даль, где сливаются воедино море и небо - одинаково тусклые, холодные и непроглядные. Море для Антошки - огромная таинственная книга, которую она не умеет читать. И ей до слез стыдно признаться даже самой себе, что она не любит море. Эти свинцово-безбрежные воды страшны в штормовой ярости, неприветливы и сейчас, в тихую погоду. Почему же испокон веков, презирая опасность, люди, рожденные на земле, шли в море, многие находили там свою погибель, а на смену им приходили другие? Если бы древние пироги, парусные суда, рыбачьи шхуны и корабли оставляли следы на воде, моря и океаны были бы исполосованы глубокими бороздами, и если бы на месте гибели каждого мореходца со дна океана поднимался могильный холм, морская гладь выглядела бы сплошным кладбищем. Но равнодушные волны смывают следы кораблей; морские пучины глубоко прячут обломки судов, останки людей. А человек, осознав себя хозяином планеты, захотел заглянуть во все уголки своего обиталища, покорил землю, воды и устремился в небо. Нет следов на воде, но человек, познавая море, наносил на мореходные карты открытые им острова и земли, подводные архипелаги и морские впадины, измерил глубину океанов и морей, проложил невидимые для сухопутного обитателя земли точные и безопасные дороги. Имена исследователей стали островами, морями, проливами. Эти волны, что лениво плещутся сейчас вокруг парохода, на палубе которого пытливыми серыми глазами всматривается в мир советская девчонка, пятьдесят лет назад омывали крутые выпуклые борта корабля "Фрам". "Фрам" - значит "вперед". На корабле, носившем это имя, шел в неизведанную Арктику знаменитый норвежский ученый-океанограф Фритьоф Нансен. "Фрам", похожий на скорлупу грецкого ореха, избороздил заполярные моря и Ледовитый океан, и льды, пытавшиеся раздавить дерзкого пришельца, только выталкивали корабль наверх. И нет человека, который бы, приехав в Осло, не посетил бы павильон, в котором норвежский народ свято хранит эту реликвию мужества и пытливости. В 1928 году - это был год рождения Антошки - человечество, может быть, впервые за всю свою историю, познало радость и счастье бескорыстной взаимопомощи, братской солидарности. Итальянский дирижабль с экспедицией генерала Нобиле на борту вылетел в Арктику для проведения исследовательских работ. В ледяной пустыне дирижабль потерпел аварию. Сигналы SOS, повторенные трижды, принял русский радиолюбитель Шмидт из небольшого села Вознесенье-Вохма. Советское правительство немедленно снарядило мощную экспедицию для поисков и спасения потерпевших аварию. Спасательную экспедицию возглавил старый революционер, побывавший в царской тюрьме и ссылке, известный ученый, исследователь Севера Р. Л. Самойлович. Одновременно на призыв о помощи откликнулись норвежцы, шведы, затем финны, французы, итальянцы. В экспедициях по спасению маленькой группы людей приняло участие 16 кораблей, 22 самолета, не менее полутора тысяч людей. И это, не считая многих десятков тысяч, которые помогали снаряжать экспедиции, вели наземную службу. Здесь, над этими водами Баренцева моря, летел разыскивать итальянскую экспедицию отважный исследователь, суровый и мужественный человек Раул Амундсен; он погиб, не долетев до цели. Может быть, Антошка стоит сейчас над его незримым могильным холмом. Здесь по водам Норвежского и Баренцева моря шел на помощь пострадавшим легендарный советский ледокол "Красин". Это ему после тяжелейших испытаний, пробивая крепкие льды, удалось спасти от верной смерти две группы участников экспедиции, всего семь человек. Восьмого - начальника экспедиции Нобиле - снял со льдины шведский летчик. Многие сотни людей вышли на кораблях и вылетели на самолетах в Арктику, готовые пожертвовать своей жизнью ради спасения попавших в беду товарищей. Десятки тысяч добровольцев требовали направить их в ледяную пустыню для поисков экспедиции Нобиле. Мир подобрел тогда, люди стали ближе друг к другу, повеяло теплом. Каждый просыпался с мыслью: что слышно о них? Матерям участников экспедиции Нобиле летели со всех материков, изо всех стран письма. "Будьте спокойны, - писали женщины разных народов. - Их найдут. Они будут спасены. Никакие льды не устоят против горячих сердец, поспешивших на помощь". И их нашли. Обмороженных и полумертвых от голода подняли на борт советского ледокола. И трудно сказать, кто был счастливее тогда - сами спасенные или члены команды ледокола "Красин". Подвиг советских моряков и летчиков растопил лед недоверия ко всему советскому. Весь мир рукоплескал отважным красинцам. Было странно и непонятно только поведение итальянца Филиппо Цаппи. Его подобрали на льдине рядом с умирающим Мариано. Третий член группы, молодой и блистательный шведский ученый Финн Мальмгрен, по словам Цаппи, очень ослаб в пути и отказался идти дальше. Цаппи уложил его в прикопанную во льду ямку, забрал теплую рубашку Мальмгрена и долю его провизии ("Мальмгрен категорически отказался от пищи", - хладнокровно объяснил Цаппи), и они отправились дальше. Вскоре кончилась последняя порция продуктов, и двенадцать дней Цаппи и Мариано ничего не ели. ("Мариано завещал мне свое тело, чтобы я не умер с голода", - цинично усмехнулся Цаппи.) Цаппи был упитан и совершенно здоров, тогда как Мариано был чудовищно истощен, правая ступня отморожена. Раздевая обоих, чтобы выкупать в теплой ванне, советские моряки подивились: на Цаппи был комбинезон, теплое белье, суконные, меховые и брезентовые брюки, две пары меховых мокасин и две пары носков, а на Мариано одни суконные брюки и пара носков, мокасин на нем не было вовсе, но под вязаной рубашкой на груди у Мариано был голубой вымпел с начертанным на нем девизом: "Ubi nec aquila" ("Куда и орел не залетал"). Цаппи и Мариано поместили в лучшей каюте, уложили их на белоснежные постели. Санитар Анатолий Иванович трогательно ухаживал за обоими. Принес им по чашке горячего кофе. - Пейте, товарищ Мариано, пейте, товарищ Цаппи, поправляйтесь... - со слезами на глазах говорил старый моряк. - Я для тебя не товарищ, а господин, запомни это, - грубо оборвал его Филиппj Цаппи. - Ну, господин не господин, а желанный гость. Будем звать вас по-русски Филиппом Ивановичем, - покладисто ответил Анатолий Иванович. - Да скажи капитану, чтобы он предоставил мне отдельную каюту и не помещал вместе с нижними чинами, - приказал "Филипп Иванович". Цаппи говорил по-русски. Неизвестно, с какими "научными" целями итальянский морской офицер Цаппи побывал до этого в Одессе, в Сибири, объездил Дальний Восток. ..."Где-то он сейчас, - подумала Антошка. - Наверно, в составе итальянских фашистских войск сражался против тех, кому обязан был жизнью, а может быть, был начальником лагеря смерти для военнопленных. И попадись ему в лапы добрый Анатолий Иванович, Цаппи припомнил бы ему "товарища". Да, тогда советские люди спасли жизнь горстке итальянских исследователей, пройдя длинный путь сквозь штормы, льды и туманы. И когда израненный "Красин" сдал спасенных на острове Шпицберген итальянским представителям и получил приказ идти в Норвегию для того, чтобы залечить свои собственные раны, в море прозвучал призыв SOS с тонущего немецкого корабля "Монте Сервантес". На корабле находилось 1500 пассажиров и 318 человек команды. Зайдя во льды у Шпицбергена, корабль напоролся на айсберги и, получив две огромные пробоины, медленно, но неотвратимо погружался в воду. "Красин" ответил коротко: "Иду!" - и подошел вовремя. Советские моряки и водолазы принялись спасать немецкий корабль. Семь дней проработали советские водолазы в ледяной воде, отрывали живые куски от собственного корабля, чтобы заделать пробоины "Монте Сервантеса". Спасенные не скупились на высокие слова благодарности. Где они теперь, эти 1818 немцев, обязанные своей жизнью советским морякам? Сейчас в этих водах бродят волчьи стаи фашистских субмарин, топят корабли, расстреливают плавающих на обломках людей, а на английском пароходе между тем советский врач спасает жизнь германскому разбойнику. "Не слишком ли мы добры?" - думает Антошка. Не выйди тогда советские люди на помощь экспедиции Нобиле, все члены экипажа дирижабля наверняка погибли бы. Только советскому ледоколу оказались по плечу тяжелые льды Арктики... И сейчас советский народ спасает весь мир. Он, как легендарный ледокол, прокладывает путь к свободе для всех народов, высвобождает из ледового плена фашизма миллионы людей. Но как много в мире цаппи, которые после войны постараются забыть, какой ценой и кровью они были спасены, и потребуют себе не только отдельную кадету, но и капитанский мостик. КУКЛА - Во что переодеть Джонни? Багаж матери и дочери продуман до мелочей. В самолет было разрешено взять всего по пятнадцати килограммов на человека. Самый большой чемодан наполнен шерстяными изделиями шведских женщин, подарками для ленинградских детей. В другом чемодане самые необходимые вещи для Елизаветы Карповны и Антошки. - Мамочка! Ну чего мы сидим и раздумываем, когда для Джонни едет с нами такой роскошный гардероб! Ведь шведки подарили это детям, потерявшим родителей. Джонни тоже потерял родителей. Ведь это будет честно? Правда? Мама покачала головой. - Нет, дочка, на это мы не имеем права. Джонни - наш, и одеть его должны мы сами. Подарки трогать не будем. Елизавета Карповна порылась в чемодане и решила распустить свой запасной свитер из голубой шерсти - хватит с нее и одного - и связать теплый костюм малышу. - Но ведь Джонни прежде всего нужны штанишки, он еще такой глупенький, - улыбнулась Антошка, - сколько ему надо штанишек на день. - Я думаю, на пароходе найдутся какие-нибудь старые тельняшки, из которых мы сделаем отличный гардероб для нашего Джонни. - Мамочка, ты умница, - чмокнула Антошка мать в щеку, - надо будет поговорить с мистером Мэтью. После обеда Антошка подошла к стюарду: - Мистер Мэтью, у меня к вам просьба. Не найдется ли у вас на складе старья, из которого можно сшить штанишки для моего Джонни. - Антошка с гордостью произнесла "для моего". Стюард развел руками: - Если бы вы видели, мисс, что это за старье, рваное и грязное. Но каждую вещь я должен сдать по акту в интендантскую контору по возвращении. Антошка помрачнела. - У, жадина, - по-русски сказала она, зная, что стюард ее не поймет. - Я понимаю, что вы ругаетесь, - догадался Мэтью по злым глазам Антошки, - давайте спросим боцмана; он старший за хозяйство. Антошка побежала разыскивать боцмана, ее швыряло от переборки к переборке, а стюард шел за ней размеренным шагом, переваливаясь с ноги на ногу, не позволяя волне играть с ним. Боцман решил вопрос сразу. - Выдайте то, что отберет мисс, составьте акт и скрепите его подписями. Мистер Мэтью оказался прав. Тельняшки были так грязны, что на них только угадывались синие полоски, все в дырах и масляных пятнах. Но хорошо, что у человека есть спина, на которой меньше всего снашивается и пачкается одежда. Антошка отобрала кучу тельняшек. Мистер Мэтью долго выписывал квитанцию - видно, редко держал он карандаш в старых, негнущихся пальцах. Он внимательно пересчитал тряпье, словно это были драгоценные реликвии, и дал расписаться. Антошка прочитала, что она, мисс Анточка, получила для своего ребенка, подобранного в море, девять старых, пришедших в негодность моряцких тельняшек. И закипела работа. Сначала Антошка стирала тельняшки в ванне, стараясь смыть масляные пятна, пока Улаф не посоветовал ей отрезать все непригодное и стирать одни спинки. Потом мама сделала из жесткой упаковочной бумаги выкройки, и Антошка принялась шить. Не так-то легко шить, когда под тобой зыбкая палуба и иголка вдруг убегает в сторону вместе с рукой. Не легко шить, когда Джонни с одной стороны, а Пикквик - с другой тянут полосатые куски себе в рот. - У Джонни режутся зубки, - сказала Елизавета Карповна. - Ему хорошо бы дать погрызть валерьяновый корень, но где ею возьмешь? - Значит, у мистера Пикквика тоже режутся зубы, - сказала Антошка. Щенок грыз все, что попадалось ему на глаза: ножки кресел, лыжные башмаки, изорвал в клочья ленточку из косы Антошки, и теперь вместо двух ей пришлось заплетать одну косу. Весь день Антошка сидела на койке, шила и напевала песенки. А к обеду принесла Джонни в кают-компанию. Сняла с него шубку, которая после пребывания в воде высохла, заскорузла, и Джонни старался от нее поскорее освободиться. Маленький полосатый мальчик оглядывал всех веселыми глазами и, выпячивая нижнюю губу, пускал пузыри, весело смеялся. И все смеялись, и все рассказывали о своих детях. Оказывается, все дети в этом возрасте пускают пузыри, все тащат в рот что попало, и снова были извлечены из нагрудных карманов фотографии и в который уже раз обходили по кругу, и снова все хвастались своими самыми умными детьми и самыми красивыми женами. - У Джонни режутся зубки, ему нужен валерьяновый корень, - со знанием дела сказала Антошка. - А не может ли валерьяновая настойка заменить корень? - поинтересовался доктор Чарльз. Все громко рассмеялись, а Джонни решил, что смеются над ним, долго вытягивал нижнюю губу и расплакался. Антошка вытащила из кармана свитера картонного плясуна, и у Джонни сразу высохли слезы. Украинский хлопчик, в вышитой рубашке и в смушковой папахе набекрень, в сапогах, лихо отплясывал и поразил воображение не только Джонни, но вызвал настоящее восхищение всей кают-компании. Антошка немножко возгордилась и милостиво обещала сделать, если позволит время, каждому на память такого плясуна. - А позавчера было любопытное происшествие, - сказан капитан. - Я был на мостике и получил от впередсмотрящего сигнал: "Человек за бортом". Схватился за бинокль и вижу, на волне качается ребенок. Вот, думаю, везет нам на детей. Пригляделся, а это была большая кукла. Антошка схватила мать за руку. - Скажите, эта кукла была в голубом платье и белых башмаках? - срывающимся от волнения голосом спросила Антошка. - Вот этого я не разглядел. Кукла то исчезала, то появлялась на гребне волны. Антошка сидела с широко открытыми глазами; она видела эту куклу, мягкую, теплую, резиновую, которую купил Василий Сергеевич для своей Ленки. Кукла раскинула руки, и волны то подминали ее под себя, то вышвыривали наверх, и тогда с огромных открытых глаз скатывалась, как слезы, вода... А Алексей Антонович, Василий Сергеевич? Антошка схватила Джонни, натянула на него шубку и бросилась вон из каюты. - Что случилось? - спросил капитан. - Девочка обиделась, что я не велел поднять на борт эту куклу? - Нет, нет, - ответила Елизавета Карповна и, извинившись, пошла вслед за дочерью. Антошка лежала на койке и, обхватив Джонни, плакала. Малыш тоже ревел во все горло. - Мама, ты понимаешь, чья это кукла? - Да, Антошка, да, - гладила Елизавета Карповна руки дочери. - Как страшно... Мама, они погибли? Да? А кукла осталась? - Вещи всегда переживают людей, - с грустью сказала Елизавета Карповна. Она взяла на руки ребенка, который, всхлипывая, припал к теплой груди и скоро заснул. Елизавета Карповна уложила его, укрыла и принялась за вязанье. Сидела, низко опустив голову. Молчала. Антошка смотрела в иллюминатор. Где-то в безбрежном море покачивается на волнах кукла, раскинув руки, глядя в небо большими круглыми глазами, и где-то в Куйбышеве живет маленькая девочка Лена, а ее папа и Алексей Антонович... - Нет, нет! - с отчаянием вскрикнула Антошка. - Ты что, девочка? - Так... - Это война, это война, - тихо сказала мать. МЕЧТА - Сегодня мы устроим стирку, - сказала утром Антошка, расчесывая реденькие волосы Джонни. - Ты пойдешь со мной в ванную и будешь там спокойно сидеть. Да? Джонни с Антошкой готов куда угодно, с ней всегда интересно, весело. - Дог ту? - высказывался Джонни, прижимаясь щекой к руке девочки. - Да, да, я буду стирать, ты будешь пускать мыльные пузыри, а мистер Пикквик будет нас караулить. В огромной ванне, заросшей толстым слоем ржавчины, плескалась вода. С подволока свисали крупные капли, и, когда пароход переваливался с одного бока на другой, капли сбегались и шлепались вниз, часто попадая на голову Джонни, на спину Пикквика. Джонни подставлял ладони, громко смеялся. Пикквик, как только ему на спину падала капля, сердито огрызался, стараясь схватить каплю зубами. Потом Джонни надоело ловить капли, он подошел к Антошке и заглянул в ванну. Пикквик тоже поднялся на задние лапы, оперся передними о край ванны и наблюдал, как быстро мелькают руки девочки. Антошка отжала последнюю рубашку и вытащила толстую пробку, чтобы спустить воду. - Ну, а теперь давайте пускать мыльные пузыри. - Антошка настругала мыло в стакан с пресной водой, поболтала и, осторожно обмакнув в стакан соломинку, стала выдувать мыльный пузырь. Из соломинки сначала показалась белая мутная шляпка, похожая на опенок, шляпка растягивалась, дрожала, становилась круглой, прозрачной, переливаясь цветами радуги. Джонни зачарованно смотрел на красивую игрушку, и Пикквик, присев на задние лапы, тоже зорко следил за диковинным живым существом, дрожавшим на конце соломинки. От удивления у Пикквика оба уха встали, как у взрослой собаки. Он не вытерпел искушения, прыгнул, лязгнул зубами - волшебный мяч исчез, на бакенбардах у щенка повисло несколько мутных капель. Джонни отчаянно закричал, заглядывая в пасть Пикквику; тот брезгливо отряхнулся. - Ну, не плачь, мы сейчас сделаем еще. Антошка, не выпуская соломинки изо рта, выдула целую гроздь пузырей. Джонни очень хотелось подержать их в руках, но, едва он касался пальцами, волшебные мячики исчезали. - А теперь попробуй сам, - предложила Антошка малышу. Джонни отчаянно дул в соломинку, но из нее вылетали только брызги. Пикквику надоело смотреть на это занятие, он выхватил у мальчишки соломинку и перегрыз ее. Джонни замахнулся на Пикквика рукой; щенок не понял этого жеста - его еще никогда не шлепали, - принял это за призыв помириться и лизнул малыша прямо в губы. - Ну, вот молодцы, помирились. Теперь посидите несколько минут смирно, а я выполоскаю белье. Джонни сидел на трубе, макал соломинку в стакан, надувал щеки и, когда возникал пузырь, проворно вытаскивал трубочку изо рта и радостно смеялся, а шар тем временем втягивался в тоненькую трубочку и исчезал. Антошка выполоскала бельишко, которое от морской воды стало жестким, уложила в ведро, взяла Джонни за руку, и они поднялись наверх. Пикквик стоял внизу перед трапом и жалобно скулил. Он не привык ходить по лестнице, но ему было так страшно остаться одному, что он поставил передние лапы на ступеньку, подтянул задние и так доскакал до ноги Антошки. - А теперь малыши будут есть кашу и спать... Антошка поднялась в камбуз. Улаф, ругаясь по-норвежски, размахивал полотенцем. По стенам и столам разбегались рыжие тараканы. - Боже мой! - взвизгнула Антошка. - Тараканы, какой ужас! - Она захлопнула дверь. Улаф вышел к ней. - Ну это же обыкновенные тараканы. Чего ты испугалась? - Боюсь. Больше всего на свете боюсь тараканов и лягушек. И откуда в море эти страшилища? Они ведь бывают только в деревне за печкой, и то если хозяйка нечистоплотная. Улаф был задет за живое. - Когда я пришел на пароход, их было здесь еще больше. Я не могу с ними справиться. - Теперь я понимаю, почему у ломтей консервированной колбасы такие зазубренные края - ее объедают тараканы? - спросила Антошка. - Ну да, - простодушно ответил Улаф, - но я стараюсь обравнивать края. - Давай кашу для Джонни, я покормлю его, уложу спать и тогда научу тебя, как вывести тараканов. А ты тем временем приготовь кипяток, да побольше. Улаф вынес кашу. Антошка кормила Джонни и внимательно просматривала кашу, и Джонни тоже смотрел в кастрюльку и не мог понять, что это ищет там его кормилица. Накормив и уложив Джонни, Антошка на цыпочках пошла из каюты, а Пикквик прыгнул на койку, устроился у ног Джонни. Антошка погрозила ему пальцем, но щенок закрыл глаза и притворился, что уже спит. Улаф вскипятил большую кастрюлю воды. Антошка опасливо перешагнула порог в камбуз. Тараканы черными полчищами устроились в углах, под столом, возле плиты. - Вынь все продукты из шкафа, - приказала Антошка. - Из рундука, - поправил Улаф, послушно выполняя приказ. - Теперь набери в кружку кипящей воды и ошпарь рундук внутри. Кстати, как называются по-морскому тараканы? - Такого слова в морском словаре нет. Антошка зачерпнула кружкой кипяток и с замиранием сердца заглянула внутрь рундука. Он зарос тараканами, как мехом. Плеснула кипяток. Вода выливалась коричневыми потоками. - Кошмар! - восклицала Антошка. - Папа всегда говорил, что в доме должно быть чисто, как на корабле, а здесь? Фу! В камбузе стоял пар, как в бане. Улаф собирал совком тараканов в ведро. Из рундука, где хранился хлеб, извлекли целый совок продолговатых белых яиц, из которых еще не успели вылупиться новые. - Ты знаешь, под твоим командованием мы, кажется, уничтожили всю эту нечисть, - сказал Улаф. - Вот бы уничтожить всю нечисть на земле, - отозвалась Антошка. - Если бы это было так легко, как шпарить тараканов... - сказал Улаф, вынося ведро, полное тараканов. Вскоре камбуз блестел чистотой. Улаф и Антошка заглянули во все пазы, во все щели. - А теперь одевайся, пойдем на палубу повесим Джоннино белье. Я не знаю, на какие веревочки там можно вешать. - Антошка, на корабле нет веревочек, есть концы, тросы, канаты, в общем, такелаж. - Ну ладно, мне, кстати, надо с тобой посоветоваться. Улаф надвинул шапку с длинными ушами, надел меховую куртку и взял ведро с бельем. Был серый день. Тучи низко висели над морем. Ветер гнал с моря ледяную крупу. Антошка встряхивала белье, от которого шел пар, и развешивала на реях комбинезончики, рубашки, штанишки; они моментально застывали и превращались в твердые полосатые флажки. На пароходе жизнь словно замерла. Но это только казалось. На мостике грот-мачты сигнальщик не отрывал бинокля от глаз. Мерно работали машины. Море было пустынно и казалось очень мирным и очень скучным, серым, без признаков жизни, только время от времени возникали айсберги, то сияющие на солнце, то черные в ночи, а то похожие на серые каменные пирамиды. - Ты знаешь, Улаф, завтра мамин день рождения. Я всегда что-нибудь дарила ей или пекла пирог, а сейчас... просто не придумаю, чем ее порадовать. А у нее круглая дата. - Какая? - спросил Улаф. - Только, тсс, никому, - приложила палец к губам Антошка. - Мама не любит считать свои годы. Ей завтра будет сорок лет. Это много. Но она все равно красивая и молодая. Правда ведь, Улаф, правда? - Да, очень красивая, - согласился Улаф. - И ты на нее очень похожа. Но ведь и тебе когда-нибудь будет сорок лет и мне тоже. - О, - воскликнула Антошка, - это будет очень, очень не скоро, через четверть века! Мне будет сорок в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году. Интересно, какая будет тогда жизнь и какими будем мы? - А мне будет сорок в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. Я думаю, жизнь будет тогда красивая. - Уж тогда-то женщинам будет разрешено и плавать, и служить на военных кораблях, - сказала Антошка. Улаф свистнул. - Ого! Какие там военные корабли? Что ты говоришь, Антошка? Тогда все оружие будет сдано в музеи, никаких войн не будет. - Да, ты прав, - засмеялась Антошка. - Четверть века! Мир будет совсем иным. Если люди будут спорить и воевать, то это будет на ученых кафедрах, и самый главный вопрос будет, как сделать всех людей счастливыми. Тогда о войнах будут говорить так, как мы сейчас говорим о людоедах, нет, даже хуже... Хотя я сама себя буду считать самым несчастным человеком в мире, если мне не доведется убить ни одного фашиста. Всю жизнь буду попрекать себя за то, что во время войны уничтожала только тараканов. - Я сам часто думаю о том, как могут люди убивать друг друга... - Как страшно, Улаф, что мы слушаем, читаем, даже видим, как гибнут тысячи людей, как их сжигают в печах, вешаю, пытают, и после этого мы можем спать, пить, есть и даже смеяться. А когда я была маленькая, я увидела однажды, как мальчишки вспарывали голубя. Убили они его или нашли мертвым, не знаю. Я шла с бабушкой, увидела все это и закричала. Бабушка принялась стыдить мальчишек, а они ответили: "Это нам нужно для науки, мы проходим птиц по зоологии". Я не спала всю ночь я плакала, у меня даже температура повысилась. Тогда была жалость к голубю. А сейчас у меня такая ненависть к убийцам... Если я не убью ни одного фашиста, я не знаю, как буду жить дальше. По трапу зацокали подкованные башмаки, и из люка высунулась голова радиста Гарри. - Хэлло, мисс, - закричал он радостно, - у меня хорошие вести! Английское радио только сейчас передало сообщение, что... - Открыли второй фронт? - вскочила на ноги Антошка. - Нет, второй фронт еще не открыли, мисс, но вы и так побеждаете. Ваша армия освободила сорок населенных пунктов, немцы потеряли пять тысяч солдат и офицеров только за последние три дня. Радиодиктор поздравил советский народ с выдающейся победой, и я поздравляю вас, мисс. - Спасибо! - Антошка внутренне сжалась. Неужели война закончится, а она так и не примет участия в ней Гарри присел на сверток канатов и закурил. От его трубки шел едкий желтый дым. Гарри закашлялся. - Ну и табак, от него акулы дохнут. - А зачем курить такую гадость? - наивно спросила Антошка. - Глупая привычка. Когда кончится война, я брошу курить. Дал себе слово. Теперь уже скоро. Я распрощаюсь с этим ненавистным пароходом, с этим серым, мрачным морем и заживу так, как мне хочется. - А как вам хочется, Гарри? Что вы будете делать после войны? - спросила Антошка. Гарри мечтательно выпустил рыжие кольца дыма. - Я женюсь - это раз. Возьму свою долю от отца и открою лавку колониальных товаров - это два. - А что такое колониальные товары? - поинтересовалась Антошка. - Товары, которые мы получаем из наших колоний и доминионов - Индии, Австралии, африканских стран. Куплю себе машину - это три. Каждый год буду путешествовать, но только не по морю. Когда я слушаю по радио о ваших победах, я понимаю, что счастье близко. Мне хочется кричать вашим солдатам давайте, давайте, молодцы, нажмите еще, и счастье улыбнется всем нам! - А что такое, по-вашему, счастье? Гарри удивленно посмотрел на девчонку. - Я же сказал вам - мир, семья, богатство. Я часто мечтаю о том, как это будет. Утром жена еще спит и дети спят. Я беру связку ключей и иду открывать свою лавочку. У меня будет настоящий магазин с большой зеркальной витриной. За стеклом огромный веселый мясник из папье-маше в белом фартуке и колпаке. Я включаю автомат - сверху сползает бесконечная гирлянда сосисок прямо в рот мяснику; он только лязгает зубами, а перед ним на столе дымится большая чашка золотистого индийского чая и свежие бисквиты. С одной стороны разложены горки ананасов из Африки, бананов из Индии, винограда, а с другой - колбасы, бекон, тяжелые сочные окорока, и все это утопает в зелени петрушки и пырея. Это манит, привлекает свежестью, красками. Эту рекламу я давно уже придумал. Антошке очень захотелось отрезать от окорока толстый, сочный кусок или, на крайний случай, съесть пару сосисок. И Улаф не выдержал. - Ох как вкусно! - почти простонал он. - Сюда еще бы норвежскую лососину, знаешь, розовую, нарезанную прозрачными ломтиками и завернутую в трубочку, а к ветчине кислую капусту с тмином. - Ой, хватит, - завопила Антошка, - не дразните! Ну, а дальше что? - спросила она заинтересованно Гарри, пытаясь понять ход его мыслей. - Каждый мой покупатель будет собирать оплаченные чеки и в конце года принесет эти чеки ко мне и получит на один процент от закупленных товаров бесплатно все, что он захочет. - Глаза у Гарри блестели, и блаженная улыбка озаряла его лицо. - Покупатель, который закупит в моей лавочке больше других, получит от меня к рождеству бесплатно жареного гуся и корзину с фруктами. Я найму себе Санта-Клауса, который будет в сочельник разносить детям моих покупателей маленькие сюрпризы. Тоже бесплатно. - Это принесет им большую радость, - согласилась Антошка. - Но для этого надо быть очень богатым. - Я им буду, - уверенно сказал Гарри. - Отец находит, что такие подарки очень выгодны. Они заинтересовывают покупателя, привязывают его к магазину. И так как товары в нем продаются немножко дороже, то бесплатные подарки в конечном счете окупаются с лихвой. Правда, здорово? У меня все предусмотрено, я умею вести счет деньгам. Вот только бы кончилась эта проклятая война... - Улаф, а ты тоже откроешь лавочку после войны? - чуть иронизируя, спросила Антошка. - Нет, я стану морским извозчиком. - Извозчиком? - удивилась девочка. - Да. Буду учиться на капитана или штурмана дальнего плавания. Буду водить по морям и океанам пароходы с грузами или пассажирами. Все мои предки были морскими извозчиками. Мне хочется посмотреть на мир после войны. - О, я буду фрахтовать твой пароход, и ты будешь возить мне товары из наших колоний. Я думаю, по-дружески ты будешь делать для меня это дешевле, - живо отозвался Гарри. Улаф рассмеялся. - Нет, я серьезно, - продолжал радист, - мы обменяемся адресами и будем всегда иметь друг друга в виду. - Радист растоптал окурок и зевнул. - Пойду отсыпаться. Через шесть часов мне снова на вахту. Антошка задумчиво проводила Гарри взглядом. - Как по-разному люди понимают свое счастье. - А в чем ты видишь свое счастье? Ты не сказала. Улаф пытливо смотрел на Антошку. Ветер трепал ее косу и вдувал в волосы ледяные крупинки, и скоро коса покрылась тонким ледяным панцирем; он оттаивал на теплых волосах, становился прозрачным, ресницы тоже отяжелели от инея. - В самом деле, что же такое счастье? - задумалась Антошка. - По-моему, есть маленькое счастье, когда тебе хорошо и радостно, и есть большое счастье, настоящее... - Антошка пыталась осмыслить глубину и величие этого слова. Улаф пришел на помощь: - Большое счастье - это счастье родины, не так ли? - Да... конечно, счастье родины, но чтобы в это счастье была вложена твоя доля, тогда счастье родины становится и твоим счастьем. По-моему, все люди после войны снова обретут родину и все будут счастливы. - Ты знаешь, - сказал Улаф, - у нас был замечательный поэт Нурдаль Григ. Он служил в английской армии капитаном, в декабре прошлого года полетел бомбить Берлин и там погиб. Нурдаль написал стихи для нас, молодых. Я всегда их помню. Но вы, молодые, живые, Стойте на страже мира - Того, о котором мечтали Мы по соседству со смертью... Вон где-то там, - Улаф протянул руку на юг, - моя Норвегия, самая красивая страна в мире. Нигде нет таких синих фиордов и сиреневого вереска, нигде нет таких лесистых гор и таких ярких цветов. Я люблю ее, мою страну, и не могу там жить. И тысячи норвежцев скрываются в своей стране в лесах или сидят в тюрьмах, и человек не может вырастить у себя в палисаднике красную гвоздику, потому что она красная, потому что этот цветок - символ борьбы и свободы. И все это будет, когда наступит мир. Но вы, молодые, живые, Стойте на страже мира, - повторил он слова поэта. И не знал Улаф, и не знала Антошка, что Нурдаль Григ написал еще стихи, которые просил опубликовать только после окончания войны. В них он предостерегал, что после победы над фашизмом найдутся такие люди, которые Землю очистят от мертвых, Ею снова начнут торговать, Все низкое вызовут к жизни И объявят "высоким" опять. Забудут громкие клятвы, Могилы борцов осквернят... Улаф и Антошка верили только в хорошее, светлое. Антошка собрала полосатые комбинезончики, из которых ветер высушил воду. На море было тихо и спокойно. Плавание походило на прогулку. ТАЙНА В эту ночь на пароходе никто не спал. Безмятежно спали только Антошка, Джонни и Пикквик. А смерть в железном рогатом шлеме ходила вокруг корабля, порой терлась шершавой щекой о борт, покачивалась на пологой волне. Елизавета Карповна лежала с открытыми глазами, чутко прислушиваясь. Вечером она была невольным свидетелем разговора капитана со своими помощниками. Пароход попал на минное поле. Это были мины, очевидно сброшенные с германских самолетов в море, а возможно, сорванные штормом с якорей и теперь разгуливающие по волнам. Заметили их еще засветло. Срочно была усилена вахта, команда приведена в боевую готовность. Матросы, вооружившись баграми, биноклями, свистками, лежали на палубе у фальшборта и зорко вглядывались в волны. От резкого свистка впередсмотрящего все превращались в слух и зрение. Матросы, завидев рогатую гостью, осторожненько отводили ее баграми к корме, и огромная чугунная голова медленно уходила за корму, покачивая рогами. Матросы бегали по палубе на цыпочках, говорили вполголоса. Елизавета Карповна не видела такой тревоги даже во время торпедной атаки. Матросы, не стесняясь присутствия женщины, высказывали самые страшные прогнозы. Для них Елизавета Карповна была не женщиной, а доктором, который умеет бороться со смертью. И они с грубоватым прямодушием старательно объясняли русскому доктору, что стоит такой мине стукнуться как следует о борт корабля, как сработают взрыватели и двести пятьдесят килограммов взрывчатки разнесут судно вдребезги. Елизавета Карповна обучалась моряцкой грамоте и холодела от ужаса. Лучше бы не знать. Уходя в каюту, она просила матросов пощадить Антошку и не говорить ей об опасности. Капитан с наступлением темноты приказал заглушить машины и положил корабль в дрейф. С обоих бортов на воду были спущены шлюпки, и матросы до боли в глазах вглядывались в черные волны - не покажется ли страшная морда мины, а завидев ее круглую макушку на волне, осторожненько протягивали багры и с ласковыми словами провожали ее за корму, а потом пускали вслед страшные проклятия, вытирая со лба холодный пот. Утром, когда на востоке обозначилась бледная полоска рассвета, вахтенный сигнальщик доложил, что прямо по носу на горизонте видит судно. Капитан схватился за бинокль. В предутренней дымке на горизонте появилась мачта, но это мог быть и перископ подводной лодки. Зазвенели колокола громкого боя. Расчехлили пушки. Утро протирало небо на востоке, бледная полоска ширилась, разгоралась бескровная заря, и на ее фоне все ярче и выше вырисовывалась мачта. Прошло не меньше пятнадцати - двадцати томительных минут, пока четко обозначился силуэт мостика, за ним труба, и теперь уже простым глазом было видно, что на волнах покачивается рыбачья шхуна. Капитан дал команду сигнальщику запросить о национальной принадлежности шхуны. Замигал фонарь, и во мглу полетели световые тире и точки. Со шхуны ответили, что судно приписано к Норвегии, и, в свою очередь, потребовали сообщить, под каким флагом идет пароход. Капитан дал команду ответить: "Под флагом Великобритании". На палубу выбежали Елизавета Карповна и Антошка с Джонни на руках. Невозможно было спокойно слушать этот прерывистый, гудящий звонок, проникающий всюду и возвещающий опасность. Их обогнал Улаф, успевший сказать Антошке, что его вызвал к себе капитан. В это время шли переговоры со шхуной. Сигнальщик ручным фонарем передавал приглашение капитана подойти к пароходу. Со шхуны просили выслать к ним шлюпку с матросами и офицером. - Вы отправитесь на шхуну вместе с матросами и спросите норвежских рыбаков, как обойти это чертово место, - сказал капитан Улафу. - Я готов, сэр! - ответил Улаф. Пока сигнальщики посылали друг другу световые тире и точки, завизжала лебедка и шлюпка с Улафом и двумя матросами опустилась на волны. Антошка помахала ему рукой. Он ответил еле заметным жестом. Капитан и старший помощник, вооружившись биноклями, следили за шлюпкой; все, кто находился в эти минуты на палубе, прилипли к борту. Не наткнутся ли ребята на мину, что их ждет на шхуне? Антошка уже не видела Улафа, а видела маленькую скорлупку, то возникавшую на гребне волны, то скользившую, как по ледяной горке, вниз. Кто-то протянул Антошке бинокль, и перед ее глазами вдруг выросла шлюпка и Улаф на ней с веслом в руках; она отвела бинокль от лица и невооруженным глазом видела опять маленькую легкую скорлупку, которой играли волны. И опять в окулярах Улаф. Вот он взбирается вслед за матросом по трапу на шхуну, трапа не видно, и кажется, что они ползут по борту шхуны как мухи. Вот им протягивают руки... они на палубе шхуны... им завязывают глаза и уводят. Антошка вскрикнула. Мистер Мэтью взял у нее бинокль. - Что это значит? - спросила Антошка.- Почему их схватили за руки? Им завязали глаза? - Увидим, увидим, может быть, там фашисты. Капитан приказал навести пушки на шхуну. - Не стреляйте, там Улаф, Улаф! - закричала Антошка. Мэтью погладил девочку по плечу. - Не беспокойтесь, мисс, зря стрелять не будут. Лучше бы вы отсюда ушли. Антошка закрыла рот рукой и сделала вид, что не слышит и не чувствует, что мама тянет ее за рукав. Она напряженно вглядывалась в черные точки - шхуну и шлюпку, слившиеся в одно пятнышко, то исчезавшие где-то за волной, то выпрыгивающие наверх. Она с опаской поглядывала на жерла пушек, готовые выплюнуть заряды. В голове вихрем неслись мысли. Неужели Улаф попал в плен к немцам? Стрелять по шхуне - это стрелять и по Улафу. На палубе все замерли. Капитан опустил бинокль. - Все в порядке! - с облегчением вырвалось у него. - На шлюпку спустились наши матросы и кто-то с ними четвертый. Они отваливают. Теперь и Антошка видела, что шлюпка отделилась от шхуны и приближается к ним. В ней четыре точки, четыре человека. Вот она уже видит Улафа. Когда шлюпка подошла к борту, матросы с парохода опустили багры, чтобы волна не ударила ее о борт, обращались с ней, как с миной. Наконец матросы там внизу ухватились за багры и подтянули шлюпку к пароходу. Первым поднялся на борт Улаф, за ним человек в рыбацкой одежде и тяжелых резиновых сапогах. Улаф перемахнул через борт, подошел к капитану и по-военному отрапортовал: - Сэр, на пароход прибыл капитан рыболовной норвежской шхуны. Капитан пошел навстречу рыбаку - рослому человеку в меховой кожаной куртке и шапке с длинными ушами. Антошка пригляделась к нему и чуть не вскрикнула. Это был дядя Кристиан, тот самый, с которым она познакомилась у Карлсона на помолвке Клары. Елизавета Карповна тоже узнала норвежца и шепнула Антошке: - Делай вид, что не знаешь его... Кристиан протянул капитану руку. - Мое имя вам ничего не скажет. Я член группы норвежского Сопротивления, и поэтому мы с вами союзники. Я хочу вам объяснить, как лучше обойти минное поло. Кристиан вынул из нагрудного кармана карту и стал указывать капитану безопасный путь. - Вы пройдете здесь, а затем повернете на юг. Вот в этом месте немецкие самолеты позавчера тоже насыпали мин. - Разрешите, я перенесу это на мою карту. - Капитан пригласил Кристиана в штурманскую рубку. - Да, я для этого и прибыл сюда, - согласился норвежец, - только поспешите. Идя по палубе, норвежец увидел расчехленные пушки, наведенные на шхуну, и усмехнулся. - Для нас приготовили? - спросил он. - Время военное, - развел руками капитан. - Почему они завязали вам глаза? - спросил Улафа Мэтью, когда Макдоннел и Кристиан поднялись на мостик. - Они хотели убедиться, не враг ли я, - ответил Улаф. - На шхуне что-то было, что вы не должны были видеть? - решил уточнить третий помощник мистер Роджер. - Я ничего не заметил, кроме сетей и рыбы, - пожал плечами Улаф. Он не мог выдавать тайны своих друзей. Ясно, что дядя Кристиан не просто вышел в море ловить рыбу. У него, наверно, были и другие дела. Возможно, он вышел на связь с кем-нибудь из членов Сопротивления, может быть, они готовили диверсию против германских кораблей. Улаф ни о чем не спрашивал. Он рассказал Кристиану, что идет на английском транспорте в Советский Союз, что пароход отстал от конвоя, и этого было достаточно, чтобы дядя Кристиан сам вызвался показать капитану наиболее безопасный путь. Антошка с восхищением смотрела на Улафа, а он не знал, куда спрятаться от ее блестящих глаз. Он боялся, что девчонка, чего доброго, начнет восхищаться его поступком, в котором ровным счетом ничего не было особенного. Вскоре капитан с Кристианом вышли на палубу. Мистер Эндрю энергично потряс руку капитану норвежской шхуны, поблагодарил его. - Вы благодарите вот этого парня, - хлопнул по плечу норвежец Улафа, - и берегите его. Это очень хороший и мужественный человек, мы хорошо его знаем и любим. Кристиан скользнул взглядом по Антошке и ее маме, улыбнулся им, улыбнулся одними глазами. Узнал ли он их? Возможно, но Антошка не знала, как себя вести, и улыбнулась ему тоже одними глазами. Норвежец надвинул шапку, завязал концы ее, как у башлыка, сзади, потряс за плечи Улафа и стал спускаться по трапу вниз. Капитан показал карту своим помощникам и, обратившись к Улафу, спросил: - Этим людям, можно верить? Быть может, они показали нам путь, но которому мы прямо угодим или на минное поле, или в лапы к фашистам? Улаф вспыхнул. На его бледном лице загорелся румянец и в глазах сверкнул сердитый огонек. - Сэр, вы можете верить этим людям, как самому себе. Этот человек, что был здесь, - герой норвежского Сопротивления. Он ненавидит фашистов не меньше, чем вы. Матросы доставили Кристиана на шхуну и вернулись обратно. Заработали машины. Пароход тронулся в дальнейший путь. Матросы по-прежнему висели на борту, вглядываясь в волны, не покажутся ли рогатые гостьи. Вечером капитан явился к обеду в кают-компанию и поздравил всех: минное поле благополучно обошли. Улаф, как всегда в белом халате и колпаке, разносил тарелки. На столе стояли бутылки с виски и коньяком. Капитан поднял свой бокал: - От имени всей команды я выражаю благодарность нашему коку Улафу, которому мы очень обязаны. Отважные норвежские рыбаки отлично знают свое море. Если бы не наш кок, я не знаю, как бы мы выбрались отсюда. Выпьем за его здоровье! Улаф подавал тарелки, и вид у него был очень печальный. Антошка ожидала, что капитан заключит его в свои объятия, как это сделал дядя Кристиан, и расцелует его, и все станут пожимать ему руки, и он, наконец, улыбнется. Для Антошки подали апельсиновый сок. Она подняла свой бокал и встала. Доктор Чарльз рассмеялся. - Мисс Анточка, моряки пьют сидя даже за здоровье короля. Все поставили свои бокалы на стол, зная, что за этим последует какая-нибудь история. Антошка подвинулась на диване и пригласила глазами Улафа сесть рядом с ней. Доктор Чарльз, вертя в руках рюмку с золотистым вином, объяснил дамам, что много лет назад, когда британский флот ходил под парусами, на один из фрегатов прибыл король. Он вошел в кают-компанию. Капитан провозгласил тост за короля, все встали, встал и король, но так как на парусных судах подволок был низкий, а король высок не только званием, но и ростом, то он больно стукнулся затылком о балясину. С тех пор, уже несколько веков, британские моряки пьют за своего короля сидя. - Ну, а за кока пить сидя сам бог велел, - заключил доктор Чарльз. Антошка громко, чтобы все слышали, сказала: - Улаф, садись рядом со мной! За столом наступило молчание. Антошка вскинула глаза на капитана: "Ну пригласите же его сесть за стол, ведь вы пьете за его здоровье", - говорил ее взгляд. - Ну, Улаф, иди сюда, - снова прозвенел девчоночий высокий голосок. Мистер Эндрю выдвинул вперед свой четырехугольный подбородок и раздельно, жестко произнес: - Кок будет ужинать у себя в камбузе, мисс. Зазвенели бокалы, застучали ножи и вилки, за столом завязался оживленный разговор. Антошка, растерянная, оскорбленная, сидела, боясь поднять глаза, встретиться взглядом с Улафом. Она, как во сне, слышала мерный голос Улафа: "Плиз, сэр, плиз, сэр"*. Наконец Улаф с пустым подносом направился к дверям. Антошка встала, осуждающе посмотрела на капитана, обвела негодующим взглядом всех сидящих за столом и демонстративно вышла вслед за Улафом. (* Пожалуйста, сэр, пожалуйста, сэр (англ.).) - Антошка, вернись! - тихо окликнула ее мать. Антошка не слышала. - Улаф, я буду ужинать вместе с тобой, - решительно сказала она. - Я не пойду туда, где люди не умеют ценить человека, его подвиг. - Какой подвиг? - искренне удивился Улаф. - Не говори глупостей. Ты должна вернуться. На всех английских пароходах такой порядок, такая традиция. Матросы не могут сидеть за одним столом с офицерами. Ты изменить ничего не можешь, а они обидятся. - "Они обидятся"! - возмущалась Антошка. - Ты тоже рассуждаешь, как, как... как я не знаю кто. Они оскорбили тебя, и они же обидятся. Я ненавижу капитана, я ненавижу чванливого доктора Чарльза! - горячилась Антошка. - Ты ошибаешься, Антошка, капитан отличный человек, он один из лучших и справедливых, но таковы традиции на британском флоте, и не нам с тобой их ломать. - Это не традиции, это мерзость! - горячо воскликнула Антошка. - Улаф, у тебя есть какое-нибудь вино? Давай выпьем ну если не за тебя, то за дядю Кристиана. И как Улаф ни уговаривал ее вернуться в кают-компанию, Антошка наотрез отказалась. Из рундука Улаф извлек бутылку с остатками виски, разлил по стаканам и разбавил содовой водой. Антошка попробовала и сморщилась. - Гадость какая! Дай чего-нибудь сладенького или апельсиновый сок. Улаф вскрыл банку. - Спасибо! - Антошка приподнялась на цыпочки и поцеловала Улафа в щеку, а затем, без передышки выпила свой бокал. Юноша не знал, куда ему деваться от смущения, и не мог скрыть своей радости. - Я пойду разнесу жаркое, и потом мы продолжим наш обед. - Улаф нагрузил поднос тарелками, повесил на плечо салфетку и, балансируя, стал подниматься по трапу наверх. Антошка тем временем сервировала маленький кухонный стол по всем правилам, так, как ее учила мама. Нож справа от тарелки, вилка слева, столовая ложка впереди тарелки, десертная ложка перед столовой, а возле нее бокал. Нож должен лежать острием к тарелке, вилка и ложка выпуклой стороной опираются на стол. Улаф вернулся мрачный. - Там спрашивают тебя, - сказал он. - Это просто неприлично для девушки обедать с коком в камбузе. Вернись, Антошка, очень прошу. - Ни за что! - Ну, делай как знаешь. Улаф разлил по вазочкам компот и еще раз поднялся наверх. И оба опять продолжали свой прерванный ужин. - Знаешь, Улаф, я должна доверить тебе одну тайну. - А нужно ли мне знать эту тайну? - усомнился Улаф. - Да. Ты должен знать. Антошка, отвернувшись, оттянула свитер и вытащила маленький, ослепительно красный шелковый треугольник. Взяла его за концы двумя пальцами. - Ты видишь? Это кусочек красного знамени. Это пионерский галстук, который я не имею права повязать себе на шею за границей и четвертый год ношу его за пазухой на груди. Я - пионерка, Улаф. Но об этом никто, никто не должен знать. - Я догадывался, - улыбнулся наконец Улаф. Он вынул из кармана маленький значок с изображением Ленина. - Тогда и я тебе откроюсь, Антошка, - сказал он. - Я тоже член норвежского Коммунистического союза молодежи. И об этом на пароходе, кроме тебя и твоей мамы, никто не должен знать. Матросам запрещено состоять в политических, а тем более в коммунистических организациях. - Это будет наша с тобой тайна, и никто не узнает, что на пароходе есть комсомолец и пионерка. Итак, Улаф, дружба на всю жизнь, - протянула Антошка руку. - Навеки, Антошка,- вздохнул Улаф. - Ты все же чем-то огорчен, - сказала Антошка. - Плюнь на них. - Нет, ты ошибаешься, я не считаю для себя за честь сидеть с ними за одним столом. Но дядя Кристиан сообщил мне очень печальную весть. Наш цека комсомола уничтожен гестаповцами. Ребята собрались в одном домике в горах, обсуждали план большой операции против оккупантов. Неожиданно затарахтели мотоциклы, дом окружили эсэсовцы. Наши ребята отстреливались, все они были вооружены. Они успели принять решение, чтобы секретарь цека, наш славный парень, бежал и продолжал работу. Он выпрыгнул со второго этажа балкона в кустарник и упал на штыки гитлеровцев. Все ребята погибли, но успели сжечь документы. Когда на выстрелы сбежались люди, они увидели, что ребята дорого отдали свои жизни. Два десятка гитлеровцев валялись мертвыми возле дома. - Как же это могло произойти? - ужаснулась Антошка. - Наверно, их выследили. Но через два дня после этого взлетело на воздух паспортное бюро, которое организовали гитлеровцы. Они решили сфотографировать всех норвежцев и выдать новые паспорта, чтобы затруднить работу подпольных организаций. Стало трудно жить по чужим паспортам, и нужно было сжечь эту контору, чтобы не дать возможность гитлеровцам вылавливать нелегальные организации. Вся картотека с фотографиями сгорела. А против сгоревшего здания на следующий день появился плакат: "Нас не сломить. Мы отомстили за наших боевых товарищей комсомольцев. Да здравствует победа!" Ребята продолжают действовать... Антошка сидела, подперев ладонями горящие щеки. УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ - Антошка, - попросил Улаф неуверенно, - подари мне на память свою фотографию. - Зачем? - Как - зачем? Мы скоро расстанемся, и мне останется на память твоя фотокарточка. - У меня есть, но совсем маленькая, я снималась в Швеции для маминых документов на самолет. Антошка сбегала в каюту и принесла крохотную фотографию, которые делают для паспортов. С фотографии смотрела девчонка удивленными глазами, за оттопыренным ухом торчал большой бант. - Напиши что-нибудь, - попросил Улаф. Антошка вынула из кармана "вечную" ручку и написала: "Улафу от Антошки. Верни мне эту фотографию через 53 года". Улаф прочитал и удивленно вскинул брови. - Это зачем же вернуть и почему через пятьдесят три года? - Так... - загадочно произнесла Антошка. - Так нужно. - Хорошо, - покорно согласился Улаф. Вид у Антошки был лукавый. Ей вспомнилась удивительная история, которую она наблюдала год назад. Коллонтай поручила ей переписать библиотеку в своем кабинете. Антошка сидела на полу, записывала в толстую тетрадь книги с нижней полки. Вот тогда это и произошло... ...Александра Михайловна работала за своим письменным столом. Через несколько минут должен прийти с визитом генеральный консул одной из стран, оккупированной гитлеровцами. Придет к ней с визитом, как к старшине дипломатического корпуса в Швеции. В назначенное время порог кабинета переступил высокий старик. Представился. Александра Михайловна сразу завязывает разговор не о погоде, не о театрах, как принято на таком приеме, а о жгучем вопросе объединения сил против фашизма, о втором фронте, с открытием которого все тянут союзники. Затем, незаметно взглянув на часы, делает неуловимое, одной ей свойственное движение, означающее, что аудиенция закончена. А старый консул медлит. У него еще личный вопрос. Он извлек из нагрудного кармана небольшую фотографию на плотном картоне, протянул ее Александре Михайловне. Она поднесла к глазам лорнет. - Как? Это моя фотография. Здесь мне лет шестнадцать-семнадцать, но у меня такой нет. Откуда она у вас? Консул широко улыбнулся. - О мадам, это было полвека назад, а точнее, пятьдесят три года назад. Ваш отец генерал Домонтович работал тогда в русском генеральном штабе. Я же был всего лишь адъютантом у нашего военного атташе. Вы иногда появлялись с вашим папа на балах. - Это бывало редко, я уже тогда бежала от светской жизни. - Да, я это знаю. А я бывал на каждом балу, искал вас. Имел дерзость посылать вам цветы, часами ходил возле вашего дома в надежде увидеть вас. Однажды вы с вашим отцом возвращались с бала. Это было уже под утро. Вы шли по набережной Невы и постукивали каблучками. Я следовал за вами на почтительном расстоянии. Затем я должен был уехать на родину вместе со своим военным атташе. Перед отъездом мне посчастливилось купить у фотографа этот ваш портрет. - Удивительно! Я этого совсем не помню. Как давно это было, - звонко смеется Александра Михайловна. - И сейчас, - продолжал консул, - когда мое правительство предложило мне пост генерального консула, я просил направить меня в Швецию, зная, что вы здесь. Я всю жизнь следил за вами. Читал ваши статьи и книги о рабочих, о социалистическом движении, ваши гневные памфлеты против войны. Не понимал вас. Когда узнал, что вы стали министром первого большевистского правительства, был страшно опечален. Мне казалось, что вам была уготована другая судьба. Увы, должен признаться, что в числе многих я не верил в прочность Советского государства. Сожалел о вас. А теперь пришел, чтобы низко поклониться вам и высказать свое восхищение и глубокую признательность вашему народу, который выносит чудовищную тяжесть, выносит на своих плечах судьбу всей нашей планеты. Ваша страна в этой войне отвоевывает право народов на мирную жизнь. Низкий поклон вам! Консул склонил седую голову. Александра Михайловна протянула ему руку. - В большой жизни, дорогой консул, какие только дороги не перекрещиваются, какие только встречи не происходят!.. И сейчас, когда Антошка дрейфует в бурном море, в этот самый вечер шофер посольства везет Александру Михайловну в тихий загородный отель под Стокгольмом. После трудового, напряженного дня семидесятидвухлетний посол может позволить себе провести ночной отдых на свежем воздухе, на берегу залива. А здоровье сдает. После тяжелого приступа болезни безжизненно повисла левая рука. "Какое счастье, что не правая, - думает Александра Михайловна. - Без правой руки никак не обойтись". Есть документы, которые она не может диктовать, пишет только от руки и сама запечатывает конверты. Шофер умело ведет машину по лесной дороге, огражденной высокими елями. Над заливом курится туман. На высокой скале приютился отель. Дорога к нему ведет серпантином. Шофер затормозил машину. Помог послу выйти. - Завтра приедете за мной, как всегда, в восемь часов утра, - говорит Александра Михайловна. - Спокойной ночи. - Спокойной ночи, - отвечает шофер. Санаторий кажется безлюдным. Александра Михайловна поднимается к себе в апартаменты, на бельэтаж. Луна запуталась в двух высоких елях-близнецах, и по ковру пляшут причудливые тени. Александра Михайловна, не снимая пальто, распахнула дверь на веранду, вдохнула полной грудью и с сожалением прикрыла дверь. Задернула тяжелые портьеры на окнах, включила в комнате свет. Подошла к зеркалу. Очень бледна. Чуть-чуть пудры, тронула губы темно-розовым карандашом, поправила седую челку на высоком лбу. В углу комнаты тикали часы-башня. Есть еще время немного отдохнуть, собраться с мыслями... Ровно в одиннадцать - стук в дверь. Александра Михайловна устроила левую руку на подлокотнике кресла, выпрямила спину. - Войдите! В комнату вошел представитель трезвомыслящих и дальновидных политиков Финляндии. Начались переговоры. Что и говорить, переговоры тяжелые, мучительные. Порой казалось, что к соглашению прийти невозможно, что надо разойтись. Разойтись по домам и продолжать эту войну? Нет. Тяжелое молчание финна взрывала шутка Александры Михайловны. Глаза ее приобретали то стальной, холодный блеск, то доброжелательно искрились. Непреодолимые, казалось, препятствия, преграды разбивались такой убедительной логикой советского посла, что видавший виды финский политик вдруг расплывался в улыбке и поднимал руки вверх: сдаюсь! Расходились, когда начинал брезжить рассвет. Теперь три часа сна с открытой на террасу дверью, дышать, дышать свежим воздухом... В восемь часов Александра Михайловна уже в вестибюле отеля. К подъезду подъехала машина. - Доброе утро, Александра Михайловна, - распахивает дверцу автомобиля шофер. - Доброе утро! - Как спали? Хорошо ли отдохнули? - Отлично. И шофер понимает, что семидесятидвухлетнему послу очень нужно, просто необходимо отдыхать ночью на свежем воздухе, вдали от шумного Стокгольма, отдыхать после напряженного рабочего дня, отдыхать, как раненому бойцу. Пройдет еще несколько месяцев, и утром 4 сентября 1944 года газеты и радио возвестят народам всего мира, что Финляндия порвала свой союз с фашистской Германией и подписала перемирие с Советским Союзом. Эту победу завоевывают советские бойцы на фронтах, на суше, на море и в небе, и среди этих бойцов старый ветеран ленинской гвардии Александра Михайловна Коллонтай. Александра Михайловна с великим удовлетворением посмотрит на карту Европы, окинет мысленным взглядом почти полуторатысячную линию советско-финского фронта, на котором еще за девять месяцев до капитуляции фашистской Германии наступит тишина, та особая тишина, которую благословляют люди. Советские дивизии отойдут на новые позиции против главного врага - германского фашизма. Как дорога человеку каждая минута такой тишины, когда не рвутся снаряды, не воют сирены, не полыхают зарева пожарищ, когда слышен звоночек велосипеда на проселочной дороге, повизгивает пила лесоруба, журчит ручей... Но это все впереди, а сейчас... ...А сейчас Улаф в фартуке и колпаке влетел в каюту к Антошке. Она кормила Джонни да так и застыла с ложкой в руках от удивления. - Что случилось, Улаф? Улаф сорвал с головы колпак и, низко склонившись, помахал им, словно в руках у него была шляпа д'Артаньяна. - О прелестная фрекен Антошка, вы как-то выразили желание увидеть полярное сияние. Оно к вашим услугам, можете полюбоваться. Антошка взвизгнула от радости. Столько дней идти по северным морям и не увидеть полярного сияния было бы обидно. - Мы возьмем с собой Джонни, ему тоже будет интересно. - Да, да, - торопил Улаф, - но сияние может так же внезапно исчезнуть, как и появилось, хотя я приказал ждать ваше сиятельство. Антошка принялась одевать мальчика, которого уже клонило ко сну, и он стал капризничать, но, увидев, что Антошка весело смеется, смирился: раз смеется, значит, придумала для него что-то очень интересное. Улаф помог Антошке взобраться по трапу наверх. Придерживая ее сзади под локоть, он на другой руке нес закутанного Джонни. Пароход порядком качало. Антошка выскочила на палубу и ахнула. И Джонни что-то весело залопотал, протягивая руки к небу, как к ярко освещенной рождественской елке. Горизонт отодвинулся, купол неба высоко поднялся, и из кромешной черноты спускался, колыхая широкими складками, гигантский занавес - легкий, яркий, трепещущий. По сиреневому фону лились голубые и золотистые струи. Нижний край занавеса то опускался и, казалось, готов нырнуть в море, то быстро вздергивался вверх, складки развевались, сиреневый цвет густел и превращался в темно-синий, и по нему пульсировали розоватые и всех оттенков сиреневые штрихи. Внизу дул ледяной ветер, белые гребешки волн отражали игру красок, а там, наверху, казалось, легкий летний ветер распахивал над миром складки небесного занавеса. Моряки, пробегая по палубе, тоже на минуту-другую задерживались, чтобы полюбоваться на чудесную картину, хотя она для них была не в диковинку и постоянное напряженное чувство опасности не очень-то располагало к созерцанию. Вышла из лазарета и Елизавета Карловна и, не замеченная детьми, прислонилась к переборке. С легкой грустью наблюдала она за ними. Антошка совсем еще девчонка и радуется, как Джонни. И хорошо, что умеет радоваться, и Улаф хороший, славный юноша. А сейчас, кажется, переживает свою первую любовь и не умеет скрывать ее, а может быть, и сам еще не осознал. Джонни сложил губы трубочкой и изо всех сил дул. - Малыш думает, что это огромный мыльный пузырь, - рассмеялась Антошка. - Ты вглядись, Улаф, ведь точно такими же красками переливается мыльный пузырь. Но Улаф не отрываясь любовался сиянием, отраженным в глазах Антошки. Они, как два маленьких зеркала, переливали синими, фиолетовыми и золотистыми отсветами. Улаф был счастлив, и ему казалось, что он сам вызвал волшебное свечение неба, чтобы подарить радость этой удивительной девочке, не похожей ни на одну другую. - Ты смотри, Улаф, - теребила за рукав юношу Антошка, - мы в сказке. Смотри, смотри... Сейчас это уже похоже не на занавес, а на орган; ты видишь, как пульсируют звуки? Ты слышишь, как он торжественно звучит? - Это гудит ветер и скрипят снасти, - отвечал Улаф, сам завороженный и зрелищем, и волнением Антошки. - Орган замолк. И снова колышется занавес. Он прикреплен, наверно, к звездам! - шепчет Антошка. Полярное сияние вспыхивало, разгоралось то ярче, то бледнело, нижний край сине-белой бахромы поднимался все выше, занавес разделился на несколько отдельных полос и медленно растворился во мраке. - Чудо! - с восхищением воскликнула Антошка. - Спасибо тебе, Улаф. Джонни вертел во все стороны головой и разочарованно разводил руками. Волшебная елка исчезла. Ночь стала еще чернее, гребни волн поднимались выше и, налетая на пароход, вдребезги разбивались, и брызги, замерзая в воздухе, горошинами сыпались на палубу. - Мамочка, - Антошка заметила наконец Елизавету Карповну, - ты видела, видела это чудо? - Да, волшебное зрелище, и есть в нем что-то зловещее... - А по-моему, праздничное, радостное, - возразила Антошка. - Иди укладывай Джонни и ложись сама, а я пойду в радиорубку: капитан позволил мне послушать последние известия из Москвы. - Я буду тебя ждать. - Если передадут что-нибудь особенное, я тебя разбужу. - Спокойной ночи, - помахала Антошка Улафу. - Спокойной ночи, - ответил Улаф. Ему вдруг стало страшно. Зачем эта девчонка здесь? Зачем взяли ее на эту старую галошу и тащат по минным полям, словно испытывают судьбу. Она же ничего не понимает и даже не догадывается, почему у капитана за эти дни голова еще больше побелела. Матросы несут солдатскую службу. Улаф тоже солдат. Если бы он мог неотлучно быть рядом с Антошкой, то, в случае чего... А что, "в случае чего"? Напорись пароход на мину или попади в него торпеда, к небу взметнется пламя, рухнет вниз, и все... Улаф чистил кастрюли в камбузе с ожесточением и был очень зол на себя: перед ним, как два маленьких светлых зеркала, светились глаза Антошки, и в них мерцали синие, голубые, золотистые блики... Антошка лежала на кровати, обняв Джонни, и думала о том, что она, в сущности, пустой и лишний человек и ей не суждено совершить никакого подвига - неужто так и будет пассажиром в жизни. А вдруг сейчас придет мама и скажет: война кончилась. - Я не хочу, чтобы кончилась - кончилась без меня, - вслух сказала Антошка и ужаснулась. - Дура, идиотка, эгоистка! Улаф думает, что ей нужны зрелища, развлечения. Он не понимает, что ей нужно быть скорее на родине. А может быть, капитан нарочно отстал, чтобы прибыть в Мурманск к концу войны: ведь конвой, наверно, уже подходит к Мурманску, а они плывут себе, как на прогулке. В задраенные иллюминаторы бились ледяные брызги, пароход раскачивало все сильнее, противно трещали переборки. Антошка спустилась с подушки и уперлась пятками в спинку койки. Ударила волна, и Антошку вышвырнуло из койки, а за ней кувырком полетел Джонни и отчаянно закричал. Антошка выждала момент, когда пароход выходил из крена, и, подхватив Джонни, уселась в кресло, привинченное к полу. Но и в кресле трудно было усидеть. Джонни заливался криком. - У кошки боли, у акулы боли... - начала свою присказку Антошка, устраивая Джонни поудобнее, чтобы он меньше чувствовал качку. Малыш вцепился в Антошкину косу, прильнул к ней, и сон сморил его. У ОСТРОВА МЕДВЕЖЬЕГО Антошка проснулась первой, оделась и вышла на палубу. После бурной ночи, когда волны еще яростно стучат в борта парохода, ветер прорвал темную толщу туч, и на небе всплыло солнце. Антошка увидела, что их пароход, словно по щучьему велению, очутился в сказочном городе, торжественно освещенном солнцем. Тяжело покачивались корабли-дома, а по улице между ними плыли сине-белые сверкающие скалы. Большой город в море. Антошка даже глазам своим не поверила, побежала вниз, растолкала маму. - Мамочка, ты только погляди, где мы очутились! Елизавета Карповна накинула шубу. - Антошка, мы догнали конвой и снова идем в строю, а это айсберги. Чудо! Ветер словно и ждал только момента, чтобы Антошка увидела этот чудо-город, снова задернул облака, напустил тумана, и город стал таять на глазах, исчезать. Теперь уже и ближнего парохода не видно. В стекла иллюминатора застучал ледяной дождь. На пароходе царило оживление. Мистер Эндрю чувствовал себя победителем. - Теперь в строю идти просто приятно, - говорил он, потирая руки. Лица моряков были освещены радостью: все мучительно пережили одиночество в море. Погода менялась, как в калейдоскопе. Туман сменялся снежной пургой, пурга - ледяным дождем, иногда выглядывало солнце. Все свободные от вахты были на палубе. Туда же вышли и Антошка с мамой. Доктор Чарльз совершал свою прогулку после завтрака. Из-за облаков выглянул край солнечного каравая и осветил на горизонте по правому борту темную скалистую громаду. - Это остров Медвежий, - сказал доктор. - Смотрите, смотрите, его редко бывает видно: здесь всегда гуляют туманы и пурга. Остров был открыт в тысяча пятьсот девяносто шестом году голландским мореплавателем Виллемом Баренцем. Здесь он убил белого медведя и назвал остров Медвежьим. В этом море корабль Баренца затерло льдами, голландцы пересели в лодки и пустились в обратный путь. По дороге Виллем умер. В его честь море было названо Баренцевым. Остров Шпицберген тоже был открыт Баренцем. - Но вы забыли сказать, мистер Чарльз, что Баренц нашел на этих островах покинутые жилища русских поморов и что поморы спасли остатки голландской экспедиции, - заметила Елизавета Карповна. - Знание географических открытий делает вам честь, миссис Элизабет, - процедил сквозь зубы доктор. - Русские поморы забыли дать названия этим островам, иначе первооткрывателями в историю вошли бы они. - Ошибаетесь, русские называли остров Шпицберген Грумантом, а это уже голландцы дали ему другое название. Антошка радовалась, что мама сумела осадить самоуверенного доктора. Антошка не могла ему простить обиды, нанесенной Улафу, когда он сказал, что за кока сам бог велел пить сидя. На скалы острова Медвежьего опустились тяжелые тучи, словно прикрывая его от непогоды, и снова в воздухе замелькали белые мухи, превратившиеся в ледяную пургу. К обеду в кают-компанию неожиданно явился командир эсминца мистер Паррот в сопровождении капитана Эндрю и доктора Чарльза. Все встали со своих мест, приветствуя военного командира, Капитан Эндрю пригласил Паррота занять место рядом с ним, и все стояли в ожидании, пока Паррот не спеша сел и кивком головы пригласил всех к столу. Разговор завял. Капитан учтиво осведомился о состоянии здоровья и метнул взгляд на Улафа, чтобы тот живо подал прибор для командира. Паррот был хмур и неразговорчив, ел мало и скептически оглядывал облезлые переборки и более чем скромное убранство кают-компании. В отличие от блеска и чистоты военных кораблей, английские торговые корабли славились грязью и запущенностью, что не преминул отметить про себя Паррот. Антошка сжалась и чувствовала себя неуютно. Ее беспокоило, что под столом у ее ног сидел Пикквик: он мог вскинуть передние лапы на колени Паррота, чтобы обнюхать и познакомиться с новым человеком. Она старалась не отпускать ноги от теплого бока Пикквика. Но щенок почувствовал посторонний запах и пошел на него. Ткнулся мордой в ногу и стал скрестись лапами по брюкам. Паррот сидел неподвижно, словно прислушивался, затем отвернул все еще забинтованной рукой скатерть и заглянул под стол. "Сейчас будет скандал", - похолодела Антошка. Но Паррот вдруг весь преобразился: - Какая прелесть! Поднимите, пожалуйста, этого чудного скотча, посадите его рядом со мной. Мистер Джофри проворно подставил стул и водворил на него Пикквика. Щенку это понравилось, он положил передние лапы на стол и озирался по сторонам. Сунул свой замшевый черный нос в тарелку Паррота и лизнул соус. - Роскошный экземпляр, редкостный парень! - гладил щенка Паррот рукой в толстой марлевой варежке. - Пикквик, фу! - крикнула Антошка, возмущенная, что щенок залез ногами на стол и мордой в тарелку. Но это никого не шокировало, тем более Паррота. Он спокойно ухватил рукой вилку и ел мясо из той же тарелки. Вот этого Антошка понять не могла. Посадить за общий стол кока считалось непристойным, а позволить щенку забраться на стол и есть из тарелки... Но ведь он только что лизал башмаки Паррота! Было какое-то непонятное чувство обиды за Пикквика. - Извините, - сказала Антошка, - я должна прогулять его на палубе. Она схватила щенка под мышку и выскользнула из каюты. - Пикквик, никогда не подходи к этому человеку, - шептала Антошка, - он считает, что женщина на корабле приносит несчастье, он не признает за человека нашего Улафа. Ты не будешь есть из его тарелки? Да? Пикквик устремился к борту, ему всегда хотелось заглянуть вниз, может быть, хотелось поплавать. Антошка прицепила поводок. Над водой рваными клочьями плыл туман, словно облака спустились на воду. В гул моря вплетались какие-то посторонние звуки, и вдруг зазвенели длинные, тревожные звонки. Колокола громкого боя! Надрывные звонки слились с выстрелами. По палубе забегали матросы, с пушек поспешно сдирали чехлы. Гул нарастал. Антошка подняла голову и увидела в небе черные силуэты самолетов. Они летели высоко. Вот от одного из них отделилась продолговатая черная капля и стремительно понеслась вниз. Раздался звук лопнувшей электрической лампочки, и из воды взметнулся фонтан воды. Вот от другого самолета летит такая же черная капля, она падает уже ближе, падает, как разбитое яйцо на раскаленную сковородку. - Антошка! - схватила дочь за плечо Елизавета Карповна. - Воздушное нападение! Пойдем! - Мать втолкнула Антошку в пустую кают-компанию и, крикнув: - Сиди здесь, я принесу Джонни, - убежала. Гул самолетов, взрывы бомб и оглушительная стрельба усиливались. В каюту заглянул стюард: - Не бойтесь, мисс, сейчас прилетят советские истребители, и "юнкерсы" закувыркаются, пойдут на дно моря кормить акул. - Но бомба может попасть в наш пароход? - опасливо осведомилась Антошка. - Нет, нет! Они высоко летают, боятся наших зенитных пушек, - успокаивал Мэтью. - Вот смотрите. - Стюард вынул из кармана спичечный коробок и положил его на пол. - Это будет наш корабль. - Он отломил головку от спички. - А это бомба. Смотрите! - Старик встал на стул, высоко поднял руку, прицелился и бросил спичечную головку. Она упала далеко от коробка. - Попал? - спросил он. - Нет, нет. - Еще раз постараемся поразить цель. - Мэтью много раз прицеливался, но головка падала далеко от цели. - Вот так и бомбы, - заключил он. - Раньше германские самолеты пикировали прямо на корабль, а теперь боятся. Чуют свой конец. Вылетят в море, покидают бомбы куда попало и обратно на базу. Мэтью, как всегда во время боевой тревоги, был суетлив, говорлив, и Антошка поняла, что он сам не верит, что все это так безопасно. Погладив по голове девочку, он убежал. Елизавета Карповна, запыхавшись, внесла Джонни; он таращил глаза, хныкал и никак не мог очнуться от сна. Пикквик шел следом и при каждом взрыве сердито гавкал. В переговорной трубке щелкнуло, и раздался голос капитана: - Миссис Элизабет, прошу вас пройти в лазарет, нужна ваша помощь. И снова Елизавета Карповна, прижав на мгновение к себе дочь, уходит. Джонни куксится. Он не выспался, и его пугают взрывы, пальба из пушек, от которых в каюте стоит сплошной грохот и все содрогается. - Это не опасно, Джонни! - кричит Антошка. - Я тебе сейчас покажу. - Она вынимает спичку, отламывает головку, взбирается на стул и пытается попасть в коробку, но спичечная головка падает каждый раз далеко от коробки, как бы тщательно ни прицеливалась Антошка. Это упражнение совсем ее успокоило. - Не попадут, - уверенно сказала она. - Мэм, мэм, - капризничает Джонни, и Антошка понимает, что он хочет есть: время кормить его. Она решительно забирает на одну руку Джонни, под другую руку Пикквика и спускается в камбуз. Надо приготовить Джонни кашу, да и Пикквпк не особенно насытился из тарелки Паррота. Щенком только позабавились и не позаботились покормить. В камбузе Антошка включила электроплиту, вскрыла банку со сгущенным молоком, влила в кастрюльку воды, положила туда две ложки сгущенки и поставила кипятить. А пароход качнуло - то ли он менял курс, то ли волна стала круче, - и Джонни растянулся на полу. - Ну, ну, не плачь, - подняла его Антошка. - Куда же тебя пристроить? В углу стоит пустой бочонок из-под рыбы, но внутри он залеплен чешуей. Антошка тряпкой обмахнула чешую и водворила туда Джонни. Малыш держался руками за край бочонка: ему это понравилось. Пикквик прыгал вокруг и старался лизнуть мальчика в лицо. - Вот я и тебя туда посажу, чтобы ты не мешал мне. - Антошка сунула в бочонок и щенка. Теперь оба малыша выглядывали из бочонка и оба смеялись. Джонни показывал свои жемчужные зубы, а Пикквик смеялся от уха до уха, обнажая целую коллекцию белоснежных зубов всех размеров. Каша закипела. А где-то наверху слышен рев моторов, стрельба. - Слышите, какой идет бой, - приговаривает Антошка, помешивая кашу. - Это наши советские самолеты сбивают фашистские "юнкерсы". Джонни хочет есть, он нетерпеливо требует каши, и Пикквик, почуяв запах молока, тоже скулит, и оба голодными глазами смотрят на нее, свою кормилицу. Антошка балансирует у плиты, мешает кашу, громко приговаривает, стараясь заглушить внутренний страх. Каша готова. Антошка вылила ее в тарелку - пусть постынет. Хотела повернуть кран, выключить плиту и вдруг подумала о том, что кончится же стрельба и все придут в кают-компанию, а Улаф занят где-то там, наверху, и обе