Э.Выгодская. Опасный беглец Повесть о народной освободительной1 войне в Индии 1 Электронная версия книги Э. Выгородской сделана 1:1 по печатной версии книги издания 1948 года. По поводу ошибок, мнимых и явных, прошу обращаться к оригиналу. (ККК) OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) Государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР Москва 1948 Ленинград От редакции Эта книга рассказывает о народной освободительной войне в Индии. В середине прошлого века угнетенные народы Индостана поднялись на борьбу против своих вековых поработителей - англичан. Колонизаторы душили всякое проявление свободной мысли, горожан и крестьян облагали невыносимыми поборами; жестокий голод из года в год уносил миллионы жителей Британской Индии. В народных массах, среди городской бедноты, среди крестьян и сипаев - солдат-индийцев, состоящих на службе у англичан, - давно зрело недовольство. Сипаев давили муштрой, заставляли бросать родную землю и итти завоевывать чужие страны для Британской империи. В мае 1857 года большое восстание вспыхнуло в Верхнем Бенгале и охватило соседние области. Сипаи Мирута восстали в одну ночь, двинулись к крепости Дели и, поддержанные населением города и окрестных деревень, укрепились в древней столице. Так началась великая народная освободительная война в Индии. О том, как в стране зрела ненависть к угнетателям, как в индийских селениях и на военных станциях тайно готовились к борьбе, как началось восстание, как британцы брали штурмом крепость Дели, как сражались героические повстанцы Верхней Индии, - рассказано в этой книге.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОБЕГ ИЗ ПЕТЛИ *  Глава первая. ИНДУССКИЙ ТЕЛЕГРАФ Человек шел ночью и спал днем. Тесный кожаный пояс он давно бросил в лесу, скинул и обувь, шел босой. Чтобы не сбиться с дороги, он останавливался иногда и подолгу слушал ночные звуки. С Большого Колесного Пути и ночью доносились ослиный рев, хлопанье бича, дальний скрип колес. Человек шел стороной от дороги - чащей, кустарником, высокой травой. В полдень, в тяжкий зной, когда дороги в Индии безлюдны, как безлюдны бывают улицы на севере в глухую полночь, он взбирался на дерево и смотрел вперед. Там, где река Джамна светлой полосой пересечет Большой Путь, где широкую песчаную дорогу перережет верблюжья тропа, - там он повернет на север. Человек шел неслышно, стопой легко касаясь земли, почти не взметая пыли, как ходят индусы и как не умеют ходить англичане. Он шел и пел: Чандала, чамара, Сакра-Чунда!.. Не давай им пощады, Чунда-Сакра, Не давай им пощады, Чунда-Валка, Убей всех саибов, развей их по ветру, Чандала, чамара, Сакра-Мата... За спиной у путника, в крестьянской полотняной сумке, лежал хлеб. Обыкновенный жесткий хлебец пресного теста, шириною не более ладони, - чапатти, хлеб солдатского рациона, с сухими завитками по краям. Человек ел корни в лесу, жевал горький шиповник, молодые побеги бамбука, ячменные зерна, подобранные по краю поля, - хлеба он не трогал. Иногда путник вынимал хлебец, внимательно разглядывал узор на нем, похожий на вязь старинного письма, и прятал снова. Хлеб высох и окаменел за долгие дни пути, стал тверд как кирпич, сушенный на солнце. Через много дней путник повернул на север. С каждым часом он удалялся теперь от Большого Колесного Пути, все реже попадались ему большие селения, джунгли ближе подступали к дороге. Бывали часы, перед восходом солнца, когда путник, уже не прячась, шел открытой дорогой. Здесь в Ауде, в недавно присоединенных провинциях, еще ничего не знали... Весть о том, что произошло на много миль южнее, близ Калькутты, еще не могла дойти до этих мест. Но иногда вдруг на человека нападал страх, его начинало трясти, словно то, от чего он ушел, снова настигало его; казалось, на теле, по тем местам, где еще недавно впивалась веревка, снова вздувались полузажившие рубцы - на ногах, на спине, на руках у предплечий. Судорога била человека, он сворачивал с тропы в чащу, в колючие заросли, в высокую, выше головы, траву, шел кругами, без дороги, непролазным болотом... - Плохо, Инсур, - шептал он тогда самому себе. - Ты теряешь спокойствие крови, так тебя легко поймают, Инсур!.. У бамбуковой рощи, близ перекрестка двух дорог, большой и малой, путник свернул направо. Сквозь заросли он пробился к ручью, неприметному на первый взгляд в чаще, лег на берегу и уснул. Спал он долго, солнце успело подняться, иссушить землю, накалить воздух и склониться к западу. Бродячий пес подошел к ручью, обнюхал траву, босые ноги человека, плечо, потом потянулся к сумке, брошенной рядом. Человек проснулся от голодного урчания: собака, почуяв хлеб, рвала зубами полотняную сумку. Человек вскочил, он даже побледнел от волнения: пес едва не обокрал его! Он пнул собаку ногой и осмотрел сумку. Нет, хлеб цел, слава богу! Уже почти стемнело, он пошел дальше, неровной тропою сквозь частый лес. Эти места были путнику знакомы, он останавливался несколько раз и смотрел вокруг. Скоро заросли поредели, соломенные хижины большой деревни с двух сторон обступили лесную тропу. Путник подождал, когда совсем стемнеет, подошел к одной хижине и стукнул в тростниковую дверь. Дверь отворилась, хозяин вышел, поглядел, тихо вскрикнул и впустил гостя. - Издалека? - спросил хозяин. Путник сел и сложил на коленях усталые руки. - Калькутта, - сказал путник. - О-о, какой долгий путь тебе пришлось пройти, Инсур! Что ты видел в пути? - Много видел! - сказал Инсур. - Женщины в бихарских селениях уже толкут в ступках сушеные листья вместо риса... Нищие бродят по улицам Аллахабада и из помета лошадей и верблюдов подбирают зерна. Во многих местах старики и дети уже вышли в леса и гложут молодые побеги бамбука. - Скоро и у нас будет то же, - глухо сказал хозяин. Инсур помолчал. - Хлеб? - спросил Инсур. - Вот наш хлеб! - хозяин достал из тростникового короба сухую лепешку и разломил. Просяная мякина посыпалась из разлома, как темный песок. - Где же ваш рис? - Увезли саибы. Лицо Инсура потемнело. - Трудной дорогой я пробирался сюда, - сказал Инсур. - Лесами и болотами, сквозь частый бамбук и колючую преграду джунглей. Белка не пролезла бы там, где проходил я. Но и здесь, вдали от больших городов, за лесами и каменистой степью, они нашли вас, Ордар-Синг! - Тигр не разбирает дороги, когда рыщет по лесу за добычей. - Тигру надо обломать лапы!.. Путник вынул хлебец из сумки и положил на стол. Хозяин взял хлебец в руку и долго смотрел на узор из сухих завитков. - Барракпур? - спросил хозяин. - Барракпур! - ответил гость. - С чего начали? - Начали с патронов. Они заговорили очень тихо. Хозяин кликнул хозяйку, быстро сказал ей несколько невнятных слов и отдал хлебец. Хозяйка тотчас закопошилась в темной, неосвещенной половине хижины, в неурочный час раздула огонь в очаге, замесила пресное тесто... Мужчины ждали. Хозяин рассматривал каменное лицо путника. - Ты постарел, Инсур! - сказал хозяин. Путник кивнул головой. - Жива ли твоя жена, Инсур? - Не знаю, - сказал путник. - Я не был дома с тех пор... - Ай-ай! - сказал хозяин и жалостно защелкал языком. - Десять лет ты не был дома!.. Ай-ай, жена твоя терпит горе, Инсур!.. - Да, - сказал путник, - и дочь... Он кивком головы указал на двух девочек хозяина, копошившихся в углу. - Моя дочь старше их! - сказал Инсур. - Ей сейчас... - он помолчал, подсчитывая, - ей сейчас уже тринадцать лет. Хозяин снова защелкал языком. Хозяйка вышла из темной половины. Она положила на стол двенадцать одинаковых плоских хлебцев, точно таких же, как тот, который принес Инсур. Шесть из них хозяин пододвинул гостю. - Остальные мне, - сказал хозяин. Он взял шесть хлебцев и вышел. Скоро за тонкой бамбуковой стеной дома послышались заглушенные голоса, легкий топот босых ног по деревне, потом снова стало тихо. Хозяин вернулся. - Гонцы пошли! - сказал хозяин. - На север, на запад и, вниз по Джамне, на юг. - Скажи всем, Ордар-Синг, - пускай будут готовы! Времени осталось немного. Прощай! Путник взял оставшиеся шесть хлебцев и вышел. Хозяин светил гостю факелом. - Завтра будут знать в Ферозабаде, в Бартпуре, - сказал хозяин. - Послезавтра - в Годуле... Шесть хлебов... в шесть деревень пошли гонцы... Не оступись, Инсур! Он поднял факел. Белый свежеоструганный столб недавно установленного в этих местах телеграфа выступил из темноты. Высоко над листвой гудела проволока, вести по ней с прошлого года летели из Лагора в Бенарес, из Калькутты в Пешавар, - из одного края полуострова в другой. - Электрический дьявол летит там, поверху, - сказал хозяин, - по стальным жилам. В Дели, в Лагор, в Пешавар. Быстро летит, о-о!.. Он затряс головой. - Мои вести летят быстрее, Ордар-Синг! - сказал путник. - Много быстрее! - И он улыбнулся, в первый раз за всю беседу. Хозяин вскрикнул и отступил. Факел дрогнул у него в руке. - Святая Парватти! - сказал хозяин. - Что сталось с твоими зубами, Инсур?.. Он поднес факел к лицу гостя. Вместо передних зубов, и верхних и нижних, у человека торчали только изломанные, истертые корешки, едва выступающие над деснами. Зубов не было, точно их спилили неровной пилой. - Что сталось с твоими зубами, Инсур? У тебя были зубы, как у рыси!.. Человек не отвечал. - У тебя были зубы тверже железа! - Железо оказалось тверже! - усмехнулся путник. - Прощай, Ордар-Синг! Он отошел, потом, точно вспомнив о чем-то, вернулся. - Ты называешь меня Инсуром? - сказал он. - Забудь это имя, Ордар-Синг. - Инсур, да, Инсур-Панди, таким я знавал тебя всегда, - забормотал хозяин. - Забудь это имя! - жестко повторил путник. - Зови меня Панди, просто Панди, как зовут многих. Прощай! И он ушел в темноту. Глава вторая. ИСКРЫ ЛЕТЯТ ДАЛЕКО В полдень Панди пришел на небольшую военную станцию и прошел ее всю, от нарядного белого дома офицерского собрания до солдатских линий за пустырем. В полутемной лавке перса, в тени, под навесом, он переждал до ночи, а потом, когда совсем стемнело, пошел по линиям, вдоль одинаковых низких солдатских хижин, крытых свежим тростником. Присмотрелся и, завернув окольной тропой, с черного двора, кухней, вошел в помещение артиллеристов. - Кто такой? - строго спросил наик, туземный капрал, и тотчас замолчал. Инсур протянул ему на ладони какой-то смятый темнокрасный цветок. Наик вгляделся в узор лепестков. - Входи! - прошептал наик. Он повел Инсура внутрь дома. Торопливый шопот понесся по низкому просторному помещению, с порога повставали люди. На глиняный пол поставили тусклую светильню. Все сели на пол в кружок, а Панди положил свой цветок в руку ближайшему к нему сипаю. Это был темнокрасный болотный лотос. Цветок пошел по рукам. Волнение отразилось на лицах. Каждый молча рассматривал узор лепестков и передавал соседу. Никто не произнес ни слова. Потом все повернулись к гостю. Инсур привстал. - Искра, зажженная близ Калькутты, летит далеко! - сказал Инсур. - Два полка разоружены в Барракпуре, две тысячи сипаев пошли по родным домам. Вчера горели офицерские дома в Мирзапуре, - завтра будут гореть в Аллахабаде. Будьте готовы, сипаи! Он оглядел суровые лица артиллеристов. - Мы служим им, а они разоряют наши деревни. Мы работаем на них, а они забирают рис у наших отцов и жен. Сто лет бродит тигр по нашей стране, терзает и рвет когтями ее несчастное тело. Сто лет назад Роберт Клайв - саиб - обманул наших дедов. В несчастливой битве у Плэсси Индия покорилась Британии. Мы, внуки, отвечаем ударом копья на обман, кинжалом на обиду. Будьте готовы, сипаи! Власти чужеземцев должен прийти конец!.. - Конец! - с ненавистью подхватили негромкие голоса. Старый седой наик встал со своего места. - Они заставляют нас присягать своей королеве... Еще хуже стало при этой королеве, чем при том короле, который был до нее!.. Еще больше плывет мимо наших берегов судов с каторжниками в цепях, в далекие страны, из которых не возвращаются. - Они гоняют нас за тысячи миль, в чужие земли, чтобы нашими руками убивать людей тех стран!.. - В далекие и пустынные места они увозят нас... В такие, где мы, индусы, не можем совершать нашего омовения и гибнем от холода... - Власти саибов должен прийти конец!.. Последний день сотого года должен стать последним днем их владычества в Индии. - Их мало, а нас тысячи тысяч!.. Мы прогоним их обратно в море, из которого они пришли! - Наши отцы и братья в деревнях ждут только знака! - Молодой сипай в чалме мусульманина даже привстал в волнении. - По военным станциям уже брошено слово!.. - Пожар зажегся под Калькуттой и искры летят далеко! - повторил Инсур. Лотос обошел по кругу и вернулся к нему. Инсур положил цветок на ладонь правой руки и расправил лепестки. И тотчас два сипая поднялись по знаку наика. Один из них, в чалме индуса, взял цветок из руки Инсура и молча коснулся его губами. Оба неслышно вышли. - Мои гонцы быстро бегут! - сказал наик. - Завтра будут знать в Агре, послезавтра - в Мируте... Инсур кивнул: - В добрый час! - Он поднялся с пола. - Мой путь далек! - сказал Инсур. - Я иду дальше на север. Настало утро. Первые лучи солнца осветили пушистые розовые колючки высокой травы. Инсур-Панди шел дальше, ровным шагом сипая, с сумкой за плечами. О, он знал эти места - нищие деревни, поля, усыпанные камнем, быстрые реки, бегущие с гор!.. Он шел открытой дорогой и не боялся. Стальные нити телеграфа еще не протянулись в этих местах. Власти здесь еще не знали о событиях под Калькуттой: о том, что туземный солдат стрелял в британского офицера, что распущены два сипайских полка, что много ночей уже горят по стране офицерские дома, и виновных не найти... Инсур шел быстро, миля за милей, не думая об отдыхе, забывая о еде. Раз он даже промаршировал, не прячась, мимо коричневой будки полицейского и не ответа на оклик дежурного, выглянувшего из окна. Крестьянская сумка за плечами, босые ноги, чалма и тугие панталоны сипая, изорванные в лохмотья о колючки и корни... "Туземный солдат, отпросившийся в отпуск, в родную деревню", - подумал дежурный и не стал догонять Инсура. Панди шел дальше, неутомимым ровным шагом. Райот1, согнувшийся на своем поле у дороги, выпрямил спину и внимательно посмотрел на него. 1 Райот - индийский крестьянин. Райот разбивал мотыгой сухую каменистую землю. Жена его прорывала канаву вдоль участка, чтобы пустить на поле воду орошения. Двое мальчишек отбирали руками самые большие камни и складывали их в кучи по сторонам. Голые спины ребят блестели от обильного пота. Крестьянин глядел на Инсура, упершись мотыгой в землю. - Далеко идешь, друг? И по какому делу? - спросил он. - Только собаки и англичане бродят по стране без дела, - ответил ему Панди индусской пословицей. Скоро Инсур повернул на запад и пошел тропой вдоль берега Джамны. Где-то здесь, на десяток миль дальше, в глухом лесу была знакомая ему почтовая станция. И смотритель станции - кансамах - должно быть, еще помнит о нем, об Инсуре-Панди. Он шел и пел: Чандалы, чамары, бродячие чонгары, Гончары, ткачи, метельщики улиц, Убивайте саибов, трусливых саибов; Они белы лицом и темны сердцем, У них храбрость гиены и совесть тигра. Гоните их прочь, не давайте пощады; Мы солдаты, сипаи, вам поможем, Мы повернем свои штыки, Мы опрокинем саибов с гор И потопим их в море, В море, из которого они пришли!.. К полудню он уснул у края дороги, в пыли. Два верблюда шли на север той же тропой, вдоль берега Джамны. Первый верблюд был слеп на один глаз, он все время сворачивал влево. Верблюд едва не наступил на человека, уснувшего на краю дороги. - Что ты спишь на самой дороге? - закричал погонщик. Индус ответил что-то невнятно, не поднимая головы. Одноглазый верблюд потянулся мордой к спине Инсура: он почуял запах хлеба у него в заплечной сумке. - А-а, ты припас корм для моего верблюда? - заорал погонщик. - Кто там? С кем ты говоришь? - спросил резкий голос за его спиною. Это был голос англичанина-саиба. Панди все еще не повернул головы. Он вынул чапатти из сумки и сунул его погонщику. Тот, увидев на хлебе узор из завитков, тотчас замолчал. - А-а! - сказал погонщик и стегнул своего верблюда. Панди неслышно ступил куда-то вбок и исчез, точно провалился в высокую траву. - Кто там? Что ты видел? - спросил тот же голос. - Что я видел? Я видел нищего в пыли на дороге. О-о... А-а... Погонщик заорал песню. - Это не тот, кого мы ищем? - спросил голос. - Нет, саиб, это не тот, кого мы ищем, - ответил погонщик. Он погнал верблюдов дальше. Глава третья. ЧАНДАЛА Две поздние гостьи пришли на глухую почтовую станцию, стоявшую в лесу, вдалеке от Большого Колесного Пути. Пришли, низко поклонились кансамаху - смотрителю станции - и сели во дворе под навесом. Обе женщины были в длинных, спускающихся до самых пят белых широких юбках с узорчатой каймой, в белых шерстяных головных покрывалах - сари, низко закрывающих лоб и плечи. Такую одежду в этих местах не носили. Женщины походили на горянок - путниц с далекого севера. "Издалека идут", - подумал кансамах. Путницы сели у дверей женской половины. Одна откинула сари со лба, и кансамах увидел красивое худое лицо, измученное усталостью и болезнью. Женщина сидела, прислонившись к столбу навеса, уронив вдоль колен худые руки в синих стеклянных браслетах. Вторая из путниц, должно быть дочь первой, девочка лет тринадцати, невысокая и смуглая, принесла воды, чтобы омыть ноги старшей после долгого пути. Кансамах вгляделся в худое лицо матери; глаза женщины нехорошо блестели от снедавшего ее жара, руки судорожно подергивались. "Голод? - думал кансамах. - Лихорадка?" Путницы не спрашивали еды. "Нищенки", - решил кансамах. Но странницы не просили милостыни. Старшая потянула нить четок с худой шеи и начала тихо шептать молитвы. Кансамах был добр, он принес остатки риса в деревянной чашке и подал девочке. Потом он смотрел, как они ели. Девочка брала рис из общей чашки. Старшая вынула из тряпок собственную и ела отдельно от дочери. "Браминка", - подумал кансамах. Ближе к ночи женщине стало совсем худо. Страшно было глядеть, как лихорадка ломает все ее тощее тело, как вздрагивает нить четок в слабой руке. В почтовом бенгало расположилась на ночь проезжая мем-саиб, жена английского офицера. Ее служанки заняли всю женскую половину. Кансамах отвел обеих странниц в сарай. В дальнем углу лежала охапка свежей рисовой соломы. - Здесь проведете ночь, - сказал кансамах. Браминка низко поклонилась ему и едва слышно прошептала благословение. Кансамах ушел. Девочка взбила солому и приготовила ложе для матери. Она села рядом, не смея уснуть. Скоро женщина впала в полузабытье, и девочка со страхом глядела, как тяжело дышит мать, как беспокойны ее руки под сбившимся белым платком. Мать говорила что-то в бреду, - девочка еле улавливала слова. - Скорее, Лела! - говорила мать. - О, как медленно мы идем... Скорее перейдем эту реку... вода уносит тебя... держись за меня, Лела... Скорее, скорее на берег!.. Лела сжала руки матери - они были вялы и холодны. "Как она ослабела!" - с тоскою и страхом подумала девочка. Так она просидела около матери всю ночь, держа ее руку в своей руке, слушая ее дыхание, ее прерывистую, лишенную смысла речь. Ночь была безлунная, шакалы выли где-то близко за оградой дома. Глухой лес шумел вокруг, до Большого Колесного Тракта было много дней пути. Страх и тревога томили сердце Лелы. В какие далекие неприютные места зашли они с матерью!.. Никто здесь не знал их, не встречал с лаской, как бывало прежде. Прежде они всегда ходили по селениям вблизи Джодпура, в своей родной стране. Крестьяне в тех местах, были бедны, но гостеприимны. Женщины спешили встретить мать Лелы, низко склонившись на пороге своего дома, торопились принести ей свежей воды, плодов и ячменных лепешек; дети садились вокруг нее на пестрые половики. Все знали Батму-Севани и ее дочь Лелу. Батма была браминка, дочь брамина, она предсказывала судьбу новорожденному и отгоняла, как верили крестьяне, злых духов от его колыбели. Батму звали в дом, где родился ребенок или праздновали свадьбу; она освящала порог новобрачных молитвой над рисовыми хлебами и совершала поклонение земле, дереву и золоту; в доме покойника она первая высоким волосом заводила поминальный плач и разбивала горшок с рисом о стену, как велит обычай похорон. Батма знала пророчества Веды и черное гаданье Сарва-Хари. Она умела в несколько мгновений свернуть из тряпок куклу - подобие человека - и прочесть над нею заклинание смерти или исцеления. Леле иногда страшно было глядеть на мать, когда, повязав лоб голубоватой тканью, она бормотала слова древних заклинаний: - Батта-Бхаратта!.. Сакра-Дар-Чунда!.. Батма никогда никому не объясняла, что значат эти странные слова. Она не учила Лелу ни заклинаниям, ни молитвам. - Ты - другого рождения, - как-то раз сказала она Леле. - Тебе нельзя знать то, что открыто мне. У Лелы был ясный, высокий, чистый голос, она пела по вечерам, после заката солнца, усевшись на низкой глиняной ограде приютившего их дома. Лела сама складывала свои песни: Сакра-Чунда, дай нам ясный день. Ясный день - прохладную погоду. Дождь к ночи, - нетрудную дорогу... Сакра-Чунда, Мата-Лалла!.. Слова, услышанные от матери, Лела повторяла как припев к своей песне, не зная их значения. Их звали и в дома саибов. Здесь их кормили хорошо, но на мать глядели как на фокусницу или колдунью. Хозяева дома по вечерам созывали гостей, чтобы показать им браминку, читающую заклинания. У одной мем-саиб, жены богатого англичанина, они прожили довольно долго. Лела уже научилась хорошо понимать язык иноземцев, но потом матери стало невмоготу, и они ушли со двора саибов. Никогда мать не ходила в дальние селения западнее Джодпура, в плодородные "красные земли", где была ее родная деревня, где жили ее отец и мать. Лела никогда не видела ни деда своего, ни родных. Об отце она также почти ничего не знала. Когда-то, очень давно, он играл с нею, когда она была еще маленьким ребенком; Лела смутно помнила его высокую шапку козьего меха и белую рубашку горца, шитую красным и черным. Отца угнали в солдаты, на службу к англичанам-саибам. Больше десяти лет прошло с тех пор. Раджа1 их страны, Раджпутаны, охраняя свое княжество, два раза в год откупался от саибов хлебом, золотом и людьми. Мужа Батмы и многих других угнали в тот год далеко на юго-восток, за великую реку Ганг, где никто из здешних людей никогда не бывал. 1 Раджа - местный властитель, индийский князь. - Кто ушел на службу к саибам, того не жди обратно домой, - говорили крестьяне. Настал год, когда британская королева, затеяв спор с Персией за город Герат, потребовала с раджи вдвое больше зерна, чем обычно. Раджа разослал по деревням своих заминдаров2, и крестьянские кладовые опустели. Не стало риса для нового посева, голод начался в стране. 2 3аминдары - владельцы более мелких поместий, подчиненные радже,его чиновники или слуги. Больше не звали Батму-Севани в крестьянские дома. Женщины, встав на пороге хижин, отводили взгляд, когда Батма с Лелой проходили мимо: у крестьянок не было хлеба для своих собственных детей. Батма решилась искать новых мест, куда еще не протянулись длинные руки саибов. Как-то раз Лела с матерью, скитаясь, зашли далеко на запад, дальше чем обычно. Мать была грустна: эти места ей о чем-то напоминали... Они остановились на ночь в афганском серайле - постоялом дворе. Хозяин, молодой афганец с пестрой от краски бородой, отвел их на женскую половину. Еще днем, когда они сидели на пороге, Лела приметила во дворе древнего старика в высокой шапке факира. Старик прошел мимо них, поглядел и вернулся обратно. Белые язвы изъели его лицо, лоб, переносицу, даже веки и подглазья, но глаза остались целы, глаза смотрели зорко. Едва увидев факира, мать побледнела и надвинула на самое лицо свой белый платок. Но старик уже узнал Батму-Севани, дочь своего брата. Он сел у стены во дворе, скрестив ноги и, не двигаясь, смотрел на Батму. Не двинулась и она, - точно окаменела. Когда стемнело и все разошлись по местам, отведенным для ночлега, старик встал и медленно подошел к ним. - Вот я нашел тебя, Батма! - сказал старик. Мать пригнулась, точно ожидая удара. - Ты прятала от нас свою дочь! Ты думала, никто не узнает о тебе и о твоем муже?.. Ты, браминка, стала женой гуджура, пастуха, крестьянина низкой касты, пила и ела с ним, позабыв о своем рождении... - Уходи!.. - прошептала Батма. Лела почувствовала, как рука матери слабеет у нее в руке. - Твоя дочь - низкорожденная, чандала, и ты не скроешь этого от людей! Факир выхватил откуда-то из-за пояса, из тряпок, длинную медную палочку с тремя острыми зубцами и трубочку с краской. - Уйдем! - закричала Лела, еще не понимая, что он хочет сделать. Но факир с силой притянул Лелу к себе и трезубцем больно ударил по лбу, глубоко рассек кожу меж бровями, над переносицей. - Чандала!.. Дочь браминки и гуджура, низкорожденная, чандала! - завопил факир. - Отпусти! Лела изо всех сил уперлась старику в грудь и далеко оттолкнула его от себя. Только тут опомнилась мать. Она схватила Лелу за руку и выбежала с нею за ворота серайля. С того дня они больше не просили ночлега на постоялых дворах. Рана на лбу Лелы, на которую факир не успел брызнуть черной ядовитой краской, чтобы вытравить знак касты, быстро зажила. Остался только едва приметный белый знак над переносицей, похожий на белую звезду. Они шли на север, дальше и дальше от Джодпура, точно мать хотела навсегда оставить эти места. Скоро кончились степи, дорога стала камениста, селения редки. Они шли дальше и дальше на север, словно хотели дойти до края земли. Через много дней пути далеко на горизонте повисли острокрылые белые облака и больше не уходили. - Это горы! - сказала Леле мать. - Хималаи, снежные горы на краю земли. Вблизи склоны гор оказались черны и серы, тропы вились по зеленым кручам. Высоко над изломом дороги стояли сосны. Лела никогда не видела прежде таких деревьев: частые зеленые иглы вместо плодов и листьев. - Север! - сказала мать. - Край земли! Высоко в горах они с матерью заночевали. Здесь была хижина для ночлега, сложенная из камня, высокий колокол на перекладине, чтобы сзывать заблудившихся, и соломенное ложе для нищих и странников. Вместе с ними в хижине остановились на ночлег два молчаливых тибетца с неподвижными желтыми лицами, старуха-нищенка из Мадраса и еще какой-то молодой усталый путник в изодранной синей повязке деревенского гончара. Тибетцы всю ночь перебирали черные четки и шептали молитвы, мать разговорилась с молодым путником. Он шел издалека, из Калькутты, и искал пути в Раджпутану - страну, откуда они с матерью пришли. Когда молодой путник сказал, что он хочет найти в той стране женщину по имени Батма-Севани, мать стала белее риса, сари поползло с ее плеча. - Зачем тебе эта женщина? - спросила мать. - Я знал ее мужа, - ответил путник. - Ты знаешь Инсура? Я - его жена, - сказала мать. - Где он? - Я видел его под Калькуттой... еще недавно. Путник стал говорить очень тихо... "Терпеть дольше было невмоготу... - уловила Лела, - два полка восстали против саибов... Инсура схватили... он теперь в темнице..." - В темнице? - сказала мать, и Лела не узнала ее голоса. - Да, казнь грозит ему и еще двоим сипаям... Я обещал Инсуру найти его жену и рассказать... Лела запомнила слегка хриплый, точно простуженный голос молодого путника, его изодранную куртку, лицо, тронутое оспой, и серые блестящие глаза. Путника звали Чандра-Синг. Утром мать поделила с Чандра-Сингом единственную оставшуюся у нее рисовую лепешку. - Я пойду туда, где мой муж! - сказала мать. - Может быть, еще не поздно... Они повернули на восток и искали дороги в долину великого Ганга. Они шли очень быстро, но с того дня, как Батма услыхала дурные вести о муже, ей все казалось, что они идут слишком медленно. Наконец голубая вода Ганга блеснула среди холмов. Они шли низким песчаным берегом великой реки; темные паруса лодок, плывущих вниз по течению, обгоняли их. - Скорее, Лела! - говорила мать. - О, как медленно мы идем! Как-то раз они заночевали на берегу, в сырой низине, и с тех пор Батму начала снедать эта злая лихорадка. И вот теперь, после долгих дней пути, Батма в беспамятстве лежала на соломенном ложе, в сарае кансамаха. Батма и сейчас торопилась, уже в бреду, точно хотела еще итти дальше. - Почему мы идем так медленно, Лела?.. Скорее, может быть, мы еще увидим его! Чем неподвижнее становилось тело больной, тем торопливее стремилась ее горячечная, лишенная смысла речь. - О, как далеко еще идти... Несчастье... Подгибаются ноги... Скорее, девочка, беги... Бежим! Мы еще успеем, Лела!.. - Да, да, - говорила Лела, сжимая ее руку. Скоро руки Батмы-Севани стали слабы и потны, горячка отпустила ее. Батма открыла глаза. - Мы опоздали, Лела! - со смертной мукой в лице сказала она. - Мы опоздали, он погиб! Руки Батмы бессильно повисли. Она завела глаза кверху, зрачки остановились и начали медленно тускнеть. Утром кансамах стоял над мертвой, жалостно щелкал языком и качал головой: - Ай-май! - сказал кансамах. - Умерла! Лела сидела над матерью не шевелясь. На лбу покойницы, теперь открытом, ясно обозначились две синие полосы - знаки браминской касты. - Браминка? - спросил кансамах. Лела кивнула головой. Вдвоем с Лелой они подняли и вынесли легонькое сухое тело и положили его у стены сарая, в тени. Кансамах ушел. Лела прикрыла лицо Батмы старым белым сари с узорчатой каймой, сняла с ее руки на память синие стеклянные браслеты, молча, без молитвы, сжав руки, постояла над матерью и пошла прочь. - Погоди, девочка! - остановил ее кансамах. Он повел Лелу на веранду дома. - Куда ты идешь? - В Калькутту. - Так далеко? - изумился кансамах. - Зачем? - У меня там отец, - просто сказала девочка. - Он в темнице. Мать велела мне итти к нему. - Разве ты можешь его спасти? - спросил кансамах. - Я должна идти, - сказала Лела. - Мать хотела дойти и не дошла. Может быть, я дойду. - Долгий путь! - сказал кансамах. - До Калькутты, ай-ай! - Он затряс головой. - Трудно, далеко! Лела молчала. - Я дам тебе рису на дорогу, - сказал кансамах. Он достал мешочек и начал ссыпать в него из чашки вареный рис. - Какого ты рождения? - спросил кансамах, точно вспомнив о чем-то. - Ты ела отдельно от матери. Он хотел отдернуть сари с лица девочки, чтобы посмотреть знаки касты у нее на лбу. Но Лела шагнула назад к ступенькам веранды. - Я чандала! - сказала девочка. - Не касайся меня. Кансамах отступил, пораженный: "Чандала? Дитя недозволенного брака?.. Отверженная для всех каст, чандала?.." - Ай-ай, - сказал кансамах. - Трудно тебе будет, девочка! - Прости! - Лела хотела идти. - Погоди! - Кансамах издали бросил ей мешочек с рисом. - Бери и иди с миром. Лела низко поклонилась и пошла. - Иди с миром! - кричал ей вслед кансамах. - Вон той тропой, вдоль берега Джамны, вниз, все вниз по течению, выйдешь на Большой Колесный Путь. Иди Большим Путем, поверни на восток, спрашивай Калькутту, город саибов у моря. Проси милостыню в дороге, будешь сыта. У крестьянина проси, у райота, он сам беден, - подаст. Проси у сипая, пешего солдата, и у конного совара1 проси - не откажет. Далеко обходи только слепцов, факиров и нищих. И не проси милостыни у саибов, они светлы лицом и темны сердцем. А пуще всего бойся тощего саиба на одноглазом верблюде!.. Иди, дитя, может быть, дойдешь. 1 Совары - туземная кавалерия. Глава четвертая. УЗОР НА ПЛАТКЕ Знакомая тропа привела Инсура к глухой почтовой станции, затерянной в лесу. Тростниковая крыша низкого почтового бенгало пряталась в густых зарослях. Инсур прошел прямо на кухню станции. Кансамах, повар, он же и смотритель станции, в одной белой повязке вокруг бедер и белой тряпке на голом черепе, тотчас узнал гостя. - Добрый день! - сказал кансамах. - Добрый день! - поклонился Инсур. - Есть ли новости? - Есть! - ответил кансамах. Он повел гостя в свое собственное помещение, полутемную комнатку с тростниковой занавеской вместо двери. Здесь, в углу, на половике, под ворохом пахучей сушеной травы лежала небольшая связка писем. - Вот! - сказал кансамах. Инсур развязал пачку. Письма были и недавние, мартовские, были и старые, еще от начала февраля. Инсур быстро перекидывал конверты: он искал правительственных сообщений. Ага, вот! Серый пакет с большой сургучной печатью. Кто пишет? Генерал Герсей доносит из Калькутты генералу Ансону, в Симлу. Генерал Ансон, командующий Бенгальской армией, уже третий месяц отдыхает - это знает вся Индия, - он охотится на тигров в живописных окрестностях Симлы, в отрогах Гималайских гор. Генерал не нашел для себя более подходящего дела в такое время. Так, так. Что же пишет Герсей-саиб Ансону-саибу? Инсур надорвал конверт. "... Условия таковы, что я бессилен что-либо предпринять, - доносил генерал. - Я не имею возможности не только быстро перебросить воинскую часть из одного пункта Бенгала в другой, но даже во-время разослать приказы. Почта приходит с огромным опозданием, регулярная связь отсутствует, в период дождей все дороги становятся непроходимыми, курьерских верблюдов в достаточном количестве в моем распоряжении нет. Медлительность, нерасторопность, несвязанность действий, которые едва не стали губительными для Британской империи так недавно, во время Крымской войны, со всей силой проявляются сейчас в Индии. Приказы не выполняются или выполняются с непозволительным опозданием. Простые донесения с места на место идут по нескольку суток, - так, весть о прискорбных событиях в Барракпуре дошла до Калькутты только через семь суток, четвертого марта, - в то время как простой всадник доскачет от одного пункта до другого за два с половиной часа". Улыбка поползла по смуглому лицу Инсура. Он читал дальше: "... Мне нехватает британских солдат. Из-за войны с Персией почти вся королевская пехота отозвана к персидской границе, на всем протяжении от Калькутты до Динапура - четыреста миль - один европейский полк. Военные станции Бенгала и северо-западных провинций обнажены; в Аллахабаде пороховые склады под охраной одной лишь туземной стражи, в Канпуре одна неполная рота европейцев на четыре полка туземной пехоты, в крепости Дели - ни одного британского солдата... И это в такой момент, когда нужны меры решительные и крутые, когда малейшая слабость, малейшее промедление может стоить нам всей Индийской империи..." Кансамах громко застучал медным котелком на кухне. Инсур сунул письмо за пазуху, быстро собрал разбросанные письма, прикрыл их травой и сел на пол перед занавеской, скрестив ноги, в спокойной позе молящегося индуса. В щели тростниковой занавески он хорошо видел двор почтовой станции и все, что во дворе происходило. Английская леди, проведшая ночь в бенгало, вышла во двор со всем своим штатом. Мем-саиб отъезжала. Четверо слуг вынесли сундуки и саквояжи леди. Носильщики стояли наготове, занавески, украшенные бусами, колыхались над просторными носилками. Служанки бегали по двору и испуганно суетились. Двое слуг подсаживали леди. Под балдахином носилок расправили большой походный веер. Сначала в носилки села нянька с грудным ребенком на руках, потом и сама леди с мальчиком постарше. Слуги подняли на плечи саквояжи, мешки. Наконец все было готово. Носильщики, дружно вскрикнув, разом затопали босыми ногами и вынесли тяжелые носилки из ворот. Снова стало тихо. Инсур вернулся к письму; дочитал его, затем сложил пополам и разорвал на много мелких кусков. Пускай командующий Бенгальской армией подольше охотится на тигров среди прекрасных холмов Симлы!.. Потом он откинул занавеску. Двор был пуст. Кансамах сметал в угол мусор, оставшийся после отъезда английской леди. Инсур вышел во двор. Что-то длинное и узкое лежало в тени, у стены сарая, прикрытое смятым женским платком с узорчатой каймой. - Что это? - спросил Инсур. - Женщина, - неохотно ответил кансамах. - Умерла сегодня ночью, в сарае. - Голод? - спросил Инсур. - Не знаю. Горячка, должно быть. Пришла издалека... С нею была девочка. Трудно было поверить, что под платком лежит труп человека, - что-то узкое и тонкое, точно две-три брошенные сухие веточки, едва приподнимало смятую ткань. Инсур шагнул к стене сарая и остановился. Узор каймы на платке - черные и красные павлины по белому полю - показался ему знакомым. Инсур вгляделся. Что-то толкнуло его в сердце, он подошел ближе и наклонился над трупом. - Откуда эти женщины шли? - спросил он сдавленным от волнения голосом. Никто не ответил ему: кансамаха не было во дворе. Инсур постоял, словно не решаясь, потом отдернул платок. Несколько секунд он стоял недвижно и глядел в лицо мертвой. Никого не было во дворе, никто не видел муки, исказившей лицо Инсура. Потом он прикрыл лицо покойницы белым сари и отошел. - Батма! - сказал он. - Вот как мне пришлось увидеть тебя снова, Батма!.. Он стоял долго, точно забыл, что ему надо идти дальше. Кансамах снова вышел во двор. Инсур спросил его: - Ты говоришь, с нею была девушка? - Да, лет тринадцати... Она уже ушла. - Какая она была? - спросил Инсур с жадным любопытством. - Чернобровая, красивая, только очень худая. - Имени не знаешь? - Нет. Она сказала только, что они идут издалека. Из Раджпутаны. - Да, - сказал Инсур, - Раджпутана... Он долго стоял в воротах. - Куда она пошла? - спросил Инсур. - На юг... далеко! - махнул рукой кансамах. - Я дал ей риса на дорогу. Инсур все еще стоял в воротах, точно ему не хотелось уходить. Потом он подтянул свою сумку, потуже завязал ремешок у пояса. - Уходишь? - спросил кансамах. - Да, - сказал Инсур. - Прощай. Он свернул из ворот направо, к реке, и остановился. - Ты дал ей риса на дорогу? - издали крикнул он кансамаху. - Да пошлет тебе судьба удачу в твоих делах, кансамах!.. И он пошел дальше на север. Глава пятая. БОЛЬШОЙ КОЛЕСНЫЙ ПУТЬ Труден и долог был путь Лелы. Иногда, присев на камень у дороги, она пела: Голубь, дай мне крыло, полечу над водой! Лебедь, дай мне перо, поплыву за волной. О, Сакра-Валка!.. Рыба, плавник мне дай, поплыву под водой. О, Чунда-Сакра! Дай мне тысячу ног, многоножка, поползу под землей. О, Сакра-Датта!.. Лела шла вдоль Большого Колесного Пути, тропкой для пешеходов, и навстречу ей, и мимо нее весь день шли люди, тащились телеги, скакали конные, с гулким топотом бежали слоны, позвякивая колокольцами под толстой шеей. Носильщики бегом проносили на длинных шестах носилки под ковровым навесом. Офицер-саиб скакал на коне, и слуги бежали рядом, не отставая от коня. - Дорогу саибу!.. Капитану-саибу! - кричали слуги. Завидев издали ковровые носилки саиба, Лела уходила подальше. "Не проси милостыни у саибов, они светлы лицом и темны сердцем", - помнила Лела слова кансамаха. - Дорогу саибу!.. Могущественному саибу!.. Стоял май - знойное время года. Дожди еще не начались. Пыль клубилась над Большим Колесным Путем, огромным дымным облаком постоянно висела над дорогой. Только в полдень приникала к земле пыль, затихали крики. Люди широким лагерем располагались по сторонам пути, отдыхали в тени повозок, спали. Когда жара спадала, шли и ехали дальше. Не раз пряталась Лела за дерево или большой камень, завидя издали старика в высокой факирской шапке. Не тот ли это старый страшный факир, который изуродовал ей лоб своим трезубцем?.. Навстречу шли факиры со змеями, с обезьянами, с медными шарами. Факир с цепью, факир с деревянным ящиком, факир без руки, - факира с трезубцем не было. Мешочек с рисом скоро опустел. "У крестьянина проси, у райота, он сам беден, - подаст", - наказал Леле кансамах. Долгий жаркий день она брела без еды, потом, решившись, свернула с дороги в поле. Крестьянская семья работала на вскопанном участке. Райот, согнув худую спину, осторожно выбирал руками сорные травинки с поля, чтобы ни один росток риса не пропал на его клочке земли. Две маленькие девочки, продев палку под дужку тяжелого деревянного ведра, с трудом тащили воду, чтобы полить драгоценные всходы. Крестьянка-мать сидела, отдыхая, прислонившись к высокому колесу арбы. Лела подошла и низко поклонилась крестьянке. Женщина вынула из тряпок плоский ячменный хлеб, коричневый от примеси пережженной травы. - Это все, что у нас осталось, - она нерешительно смотрела на мужа. Райот, худой, изможденный, с темным от усталости лицом, внимательно оглядел Лелу. - У тебя нет дома, девушка? - строго спросил крестьянин. - Нет. Моя мать умерла. - Отец? - Отец служит в полку у саибов. Крестьянин повернулся к жене. - Ее отец - сипай. Дай ей хлеба, - сказал крестьянин. Женщина отломила добрую треть своего каравая и подала Леле. Скоро Колесный Путь сравнялся с берегом реки. Лела шла дальше и дальше вперед, не зная, что отец ее давно бежал из Барракпура на север, в противоположную сторону, в глубь страны. Баржи, лодки под темными треугольными парусами плыли вниз по Гангу, к Бенаресу. Лела брела берегом, у самой воды. Все чаще видела Лела крестьянские семьи, надолго расположившиеся у края дороги. Другие путники, дождавшись прохлады, снимались с места и шли дальше, - эти оставались. Им некуда было итти. Дома у них больше не было хлеба. Две трети урожая забрали англичане, риса на посев не осталось, - райоты бросали родные деревни и уходили. Их возвращали и заковывали в цепи. Саибы сажали крестьян в джелхану - тюрьму для тех, кто не внес налога. Их пытали, зажимали им пальцы в надколотый ствол бамбука, подвешивали на брусе, сыпали красный перец в ноздри. Райоты убегали и снова ложились у края дороги. Там, под жестоким индийским солнцем они лежали помногу дней, - худые, истощенные. Как-то раз Лела села отдохнуть на берегу. Две женщины возились у лодочного причала. - Куда идешь? - спросила Лелу одна из женщин. - Моя мать умерла, я иду к отцу, - прошептала Лела. Женщины посадили ее в лодку, и несколько дней Лела плыла по великой реке. Она отдохнула от жары под тростниковым лодочным навесом. Ночью они плыли мимо города Бенареса, священного города индусов. Был праздник Девали - праздник света. Фонари качались на высоких и гибких бамбуковых шестах. Женщины на берегу пускали по воде зажженные светильники, вся широкая река светилась огнями. На ступеньках у воды молились люди. Лела видела темные фигуры вокруг огней. Люди молились Кали Тысячерукой - богине-мстительнице. Они призывали гнев Черной богини на головы саибов. Лела надолго запомнила запах трупов. Слишком много людей умирало в Бенгале; на Ступеньках Сожжения, вдоль берега Ганга, трупы были навалены, как поленья. Их не успевали сжигать. Трупы плыли по воде. - Голод! - сказали женщины. - Голод в стране!.. Лодка остановилась у чужого селения, Лела пошла дальше. Все реже подавали ей хлеб. Райоты сами выходили из своих домов и протягивали руку. В Нижнем Бенгале голодали так же, как голодали в Верхнем. Казалось, вся Индия бросила свои дома и вышла на дорогу: так много нищих было на Большом Колесном Пути. Лела шла через деревни. Целые семьи умирали на порогах затихших домов. Лела видела ребра, обтянутые кожей, лихорадящие глаза, почерневшие веки... Крестьянские ребята бродили по лесу, жевали траву, листья, молодые побеги бамбука. Третий месяц без хлеба, все запасы вышли, крестьяне умирали. Трупы плыли по реке, скоплялись в затонах, в изгибах и у островков огромной дельты Ганга, гнили под солнцем, отравляли воздух и воду. Ядовитые миазмы рождались в устье Ганга, и холера, страшная гостья, снова, как несколько лет назад, начинала шагать по полям Индии. Страшный торг увидела Лела на площади у одного большого селения. Крестьянские женщины вывели на базар своих детей. Доведенные голодом до отчаяния, матери продавали их в неволю. Афганские купцы бродили меж рядов, присматривались, ощупывали детям худые руки, спины, недовольно цокали языками. - Плохой товар!.. Совсем плохой товар!.. Они умрут в дороге!.. - сердились купцы. Лела шла дальше. Никто больше не подавал ей хлеба. Она искала съедобных плодов в лесу, откапывала в земле клубни дикого ямса1. Сил у нее становилось все меньше, она едва тащилась. "Дойду ли?" - думала девочка. 1 Ямс - растение с мучнистыми клубнями, которые употребляются в пищу. В одной деревне она долго искала ночлега. Дома были тихи, прорезы окон забиты. В одном доме, на самом краю деревни, Лела услышала слабый стон, какое-то движение... Она перешагнула порог. Очаг был пуст, на глиняном полу валялись черепки, обломки. Людей в доме не было. Две маленькие зеленые обезьянки возились в углу, над очагом. Повиснув на медных прутьях, обезьянки кидали друг в друга пучками соломы. Они были злы, как люди: им тоже нечего было есть. Все плоды, все корни, всю съедобную кору в лесу давно ободрали люди. Одна, сердито заворчав, швырнула в Лелу глиняным черепком. Кругом был мусор, запустенье, смерть. Здесь нечего было делать. Лела хотела уйти. Снова слабый стон донесся до нее, едва слышный голос... Ворох соломы в углу зашевелился, голова ребенка поднялась из него. Потухшие глаза глядели на Лелу, глаза мертвеца, глубоко запавшие на темном личике ребенка. Голова качнулась на слабой шейке и снова опустилась, - у ребенка не было сил. Лела подошла. Это был маленький мальчик, лет шести или семи. Лела подняла мальчика, - связка сухих костей, он был легче кролика. Лела уложила ребенка на скамью. - Кто ты, сестричка? - спросил мальчик. Больше он ничего не мог сказать. Лела растерла в пальцах немного мягкой съедобной коры, попыталась накормить его. Мальчик с усилием проглотил щепотку и сразу отдал обратно. Он уже не мог есть. Лела нашла воду в глиняном ведерке, смочила ребенку губы. Полежав, он начал говорить, торопясь, едва слышным, слабым голосом. Они все умерли с голоду, все, кто был с ним в хижине... Мать, старший брат, две младшие сестренки, отец... Он плакал первое время, когда остался один, потом замолчал. Он лежал в углу на соломе и смотрел в прорез окна. Сколько дней прошло так, - он не знает. Змеи шуршали в соломе, но змеи не трогали его, так тихо он лежал. Теперь ему недолго осталось ждать, - он умрет, как умерли его сестры, его отец и брат... - Нет, нет! - сказала Лела. Сердце у нее болезненно сжалось. Она подмела пол в хижине, убрала черепки, прогнала обезьянок. Отощавшие, злые, они могли обидеть ребенка. Потом снова взяла мальчика на руки, усадила его на порог. Она принесла ему свежей травы, цветов. Мальчик слабо улыбнулся ей, перебрал травинки тоненькими пальцами. - Иди, сестричка! - сказал мальчик. - Иди, куда идешь. - Я возьму тебя с собой! - с жаром сказала Лела. Слезы подступили ей к сердцу. - Я возьму тебя с собой, мы пойдем вместе... Мы достанем хлеба. Мальчик слабо качнул головой. - Я не могу идти, - сказал мальчик. - Я понесу тебя на руках! - Нет! - Мальчик качал головой. - Иди, сестричка! - сказал он. - Одна ты дойдешь как-нибудь... А я уж останусь здесь. Он был прав. Ничто не могло уже спасти мальчика, - даже если бы она достала для него хлеба. - Ты боса, сестричка? Возьми сандалии моего брата, вон там, под скамьей... Так тебе легче будет идти. Ребенок приник головой к бамбуковому косяку двери и замолчал. Леле показалось, что он дремлет. Но когда, час спустя, она окликнула его, мальчик не пошевелился. Он так и умер с открытыми глазами. Лела простилась с ним и пошла дальше. С каждым днем идти становилось все тяжелее. Все чаще садилась девочка на землю и сидела подолгу, смотрела на берег, на великую реку. Она уже не всегда понимала, куда она идет и зачем. Саибы проезжали мимо, в легких двуколках, на арабских скакунах. Они ни на кого не глядели, у них были недобрые, надменные лица, точно вся эта страна, и не только земля, но и воздух и небо над нею принадлежали им. Точно вся Индия, все золото Индии, и земля, и люди, и шелк, и рис, и жемчуг, - все принадлежало им. "Весь мир принадлежит нам! - словно говорили эти надменные лица. - А вы - грязные индусы, рабы!.. Ваше дело - носить нас на носилках, нянчить наших детей, сажать для нас рис, растить хлопок, копать землю, погонять верблюдов, петь, просить милостыню и подыхать с голоду..." Лела нашла на дороге брошенный кем-то недоеденный початок кукурузы и съела его весь, с зернами и со стержнем. Она научилась отличать съедобных муравьев от ядовитых, подбирала их в ладонь и ела. На сердце у нее было тяжело, ее мутило от голода, ноги дрожали. Так она брела еще день, еще два... Как во сне, шла она мимо большого пруда, зеленой ограды какого-то сада. Лела не знала, что это уже окрестности Калькутты. У зеленой ограды она остановилась. Сад был прекрасен: прозрачный бассейн, цветы, зеленая листва платанов. Большой белый дом прятался в тени деревьев. На скамье у ограды сидел мальчик, - нарядный, в белой куртке с атласным синим воротником. Но то, что мальчик держал в руках, было прекраснее и сада, и цветов, и фонтанов. Лела впилась глазами в руку мальчика. Он ел сандвич: большой кусок холодного мяса между двумя пухлыми ломтями хлеба. - Дай! - сказала Лела. Она забыла наставление кансамаха. Мальчик обернулся и вскрикнул от испуга. Он увидел глаза Лелы. - Бери! - сказал мальчик. Он отдал ей и хлеб и мясо. Потом побежал в дом и вынес большой кусок пирога. - Еще! - сказала Лела. - Я очень голодна. Мальчик кивнул головой. - Индусы всегда голодны, - сказал мальчик. Он принес ей еще пирога. - Теперь уснуть, - сказала Лела. В саду за оградой была тень. Лела перелезла через ограду, легла в тени и тотчас уснула. Мальчик побежал в дом. - Мама, у нас в саду лежит девочка, - сказал мальчик. - Большая, красивая, только очень худая. Нельзя ли оставить ее у нас? Миссис Пембертон вышла в сад. - Ты так добр, Фредди, ты всех жалеешь! - сказала миссис Пембертон. Она разбудила и внимательно осмотрела девочку. Живописные лохмотья вместо платья, пышные косы, белое сари, упавшее на смуглый правильный лоб... - Красивая девочка! - сказала миссис Пембертон. Лела поняла все, что ей сказала мем-саиб, и очень толково ответила. Ее взяли в дом, помощницей к няньке младшего ребенка. Грудная Бетси целый день спала в люльке, под белой кисеей. Лела подавала теплую воду для купанья Бетси, освежала глиняный пол ароматной эссенцией, дергала шнур большого веера, укрепленного над люлькой, когда нянька и кормилица засыпали. Лела была ловка, смышлена. Скоро ей надели кружевной передник и приставили к парадным комнатам. Хозяин, мистер Пембертон, был высокий носатый человек с громовым голосом и тяжелой походкой. Весь день, топоча, он ходил взад и вперед по кабинету и громко диктовал писцам деловые письма. - Рис, рис, рис, - слышала Лела. - Пятьсот мешков риса в Бристоль, две тысячи в Копенгаген. Мистер Пембертон торговал рисом, бенгальским рисом, лучшим в мире. Суда, груженные индийским рисом, отходили во все европейские порты. - Сто тысяч центнеров продано в прошлом году, - слышала Лела, - сто двадцать пять тысяч в нынешнем... Половину Бенгала можно было бы накормить тем рисом, который вывозил хозяин. Вокруг дома ходили голодные люди, у ограды останавливались нищие. Они просили хлеба. Хозяйка была добра, она подавала нищим. Хозяин качал головой. - Индусы всегда голодны, - говорил хозяин. Скоро хозяйскому мальчику привезли в подарок куклу из Бомбея. Увидев куклу, Лела побльднела: тот самый старик! Кукла-факир, искусно сшитая из шелковых тряпок. Высокая шапка, крючковатый нос, пестрые лохмотья... Когда куклу дергали за шнурок, факир поднимал руку. Фредди был счастлив. Лела две ночи не спала. Страшный старик с поднятой рукой стоял у нее перед глазами. Она встала ночью, пробралась в детскую, взяла куклу и унесла ее в сад. Здесь она спряталась в дальний угол, оторвала кукле-факиру руки, ноги, голову и закопала в разных местах. Ее поймали в саду и привели к хозяину. Фредди катался по полу и орал: - Моя кукла!.. Моя кукла!.. - Все слуги собрались в хозяйские комнаты. Хозяйка громко негодовала. Хозяин вышел в столовую в халате. Он брезгливо морщился: Лела украла куклу молодого саиба!.. Она посягнула на вещь, принадлежащую британскому подданному... В то же утро Лелу свели в тюрьму. Глава шестая. ДЖЕЛХАНА Весь первый день Лела просидела в углу тюремного двора, на раскаленных от солнца каменных плитах, у стены, прикрывшись платком, не смея глядеть на то, что происходит вокруг. "Джелхана!.. Неволя!.. - думала Лела, глотая слезы. - Теперь меня никогда не отпустят к отцу". Она слышала стоны, шорох; кто-то проходил мимо, кто-то толкнул ее и прошептал оскорбительное слово. Лела не шевельнулась. - Сними с меня сари! - услышала она подле себя чей-то голос. Рядом с нею, у стены скорчились две женских фигуры под белыми платками. Одна из женщин громко стонала. Лела сдернула платок с лица соседки. Она увидела сидящую на корточках растрепанную молодую женщину со сведенными к груди руками. Кисти рук у женщины были зажаты двумя деревянными дощечками и крепко обвиты веревкой. Забитые в дощечки гвозди проходили насквозь через суставы. Из распухших пальцев сочилась темная кровь. - Что это? - испуганно спросила Лела. - Колодки, - ответила женщина. Вторая женщина, повидимому мать первой, тоже зашевелилась. - Посмотри! Она показала Леле свои руки: почерневшие суставы, обнаженное до костей гниющее мясо. - С меня только вчера сняли колодки! - сказала женщина. - За что их надели на тебя? - спросила Лела. - За то, что мы ткали шерсть. Мы родом из Бихара, а у нас в селениях ткут такую тонкую шерсть, какую не умеют ткать саибы. - Саибы не позволяют нам ткать шерсть на наших станках, - сказала вторая ткачиха. - Нас будут судить. Если судья добрый, - велит отрубить пальцы на одной руке. А если злой, - отрубит на обеих. Судья ведь тоже саиб. Ужас охватил Лелу, она не знала, что сказать. Тут раздались голоса. Вошли двое людей. Женщины замолчали. Один из вошедших, рослый афганец в зеленой чалме, в больших серьгах, оглядел двор. Все притихли. - Вот этого! - указал ему низенький саиб в белом пробковом шлеме, с недобрым бритым лицом. Он указал на скорчившегося у стены пожилого индуса в белом поварском колпаке, в полосатой тряпке вокруг бедер. Это был баберчи - повар. Афганец вытащил индуса на середину двора. Повар побелел и затрясся. - Бедный Рунбар! - сказала старшая ткачиха. Два тюремщика подошли на помощь к афганцу. Все трое потащили индуса куда-то за глиняную ограду, в угол двора. Маленький саиб бегал и распоряжался. - Кирпичи! - приказывал маленький саиб. Один из тюремщиков пробежал по двору с раскаленными кирпичами. - О-о!.. - Ужасный вой понесся из-за ограды. - Я посажу тебе мехтара, нечистого, на живот! - резким голосом кричал маленький саиб. По двору, подталкивая, провели мальчишку в коричневой повязке, с короткой метелкой за поясом. Это был мехтар, метельщик улиц. - Ай-ай!.. Какое бесчестие! - закричали женщины. - Метельщик улиц коснется его тела!.. Бедный повар, он потеряет свою касту... - Где пояс Гордон-саиба? - кричал за оградой маленький саиб. Повар только стонал в ответ. - У его хозяина, Гордон-саиба, пропал шелковый пояс, - объяснила младшая ткачиха. - Второй день мучают бедного Рунбара, хотят дознаться, не он ли взял пояс. - Мешки! - приказал саиб афганцу. Афганец пронес по двору два длинных мешка, скрепленных вместе и похожих на гигантские кожаные шаровары. Что-то живое билось в мешках, ворочалось и визжало. - Крысы! - расширив глаза, сказала Леле младшая ткачиха. - О-о!.. О-о!.. - Снова ужасный вой послышался за оградой. Мешки, набитые голодными крысами, натянули старику на ноги. - Отпустите! - вопил повар. - Где пояс Гордон-саиба?.. - Не знаю, клянусь, не знаю!.. - хрипел индус. Мешки ходили, как живые. Крысы, с визгом облепив ноги бедного повара, терзали его тело. Скоро стоны за оградой затихли. Повара протащили за ноги через весь двор. Он потерял сознание. Маленький саиб обошел заключенных. Люди стояли под солнцем долгие часы без пищи. У одного руки были скручены веревкой за спиной и к рукам подвешена тяжелая гиря. У другого веревка стягивала все тело, крепко прихватывая левую ногу. Он стоял на правой ноте, согнувшись, с кладью кирпичей на пояснице. На обнаженной спине у него запеклись раны от солнечных ожогов. Третий, самый крайний, висел, привязанный за руки к поперечному брусу. Свесив голову набок, он часто-часто дышал и изредка дергался, словно в судороге. - Третий день им не дают воды, - сказала старшая ткачиха. - Это крестьяне, не заплатившие налога. Маленький саиб обошел всех. Он велел посыпать солью спины самым упорным и ушел. "Скоро придут и за мной", - думала Лела. Она ждала до вечера. Но солнце зашло, и никто о ней не вспомнил. - Сиди тихо, девушка! - сказала ей ткачиха. Может быть, маленький саиб не так скоро вспомнит о тебе. Лела быстро изучила свою тюрьму. Скоро она знала все ее закоулки, места пыток, подвалы и глубокую нишу за решеткой, в толстой стене, где лежали больные. Один заключенный с первых дней привлек ее внимание. Он сидел в углу двора один, отделенный от всех невысокой глиняной оградой; сидел на корточках, равномерно покачиваясь взад и вперед, и тихо тянул одну и ту же ноту, не то мычал, не то пел без слов, точно немой. На лбу у него, из-под белой тряпки, которой была повязана голова, виднелись три поперечные черные стрелы. "Неприкасаемый!" - поняла Лела. Никто не подходил к заключенному. Метельщики улиц - мехтары низкой касты, - кожевники-чамары, пахнущие кожей убитых животных и потому тоже нечистые, даже люди касты "пасси" - чистильщики выгребных ям, - и те не смели коснуться его. Он был пария - человек самой низшей из всех каст Индии. Он не имел права напиться воды из общего арыка. Сторожа далеко обходили его, чтобы невзначай не коснуться краем одежды. Коснувшись парии, человек тотчас становился таким же парией. Хлеб ему кидали издали. Даже дыхание парии считалось нечистым. Пария казался немым. Он сидел молча, равномерно качаясь взад и вперед. Лела внимательно присматривалась к немому. Что-то в его лице показалось ей знакомо. Где она видела этого человека? Слегка тронутые оспой худые щеки и взгляд серых глаз, быстрый взгляд, которым заключенный как-то раз неожиданно зорко обвел тюремный двор!.. Глядел ли он на нее? Нет, не глядел. И все же Лела чувствовала, что он все видит и все замечает. Девочка плохо спала по ночам: все увиденное за день терзало ее воображение ночью. Как-то раз, устав лежать без сна на холодных каменных плитах, Лела встала и пошла вдоль стены. Она явственно услышала голоса за глиняной оградой неприкасаемого. Лела тихонько заглянула за ограду. Человек пятнадцать сидели вокруг парии, тесно сгрудившись на небольшом пространстве. Все слушали неприкасаемого. - Ворон принес мне вести с воли, - глухо говорил пария, и Лела вздрогнула, услышав его голос. - ... Узники, будьте готовы... Скоро раскроются тюрьмы! Этот чуть хриплый, точно слегка простуженный голос! Лела прикрыла глаза, воспоминание ослепило ее... Высокие черные ели, колокол на перекладине, хижина в горах и молодой путник, принесший ее матери вести из Барракпура. "Чандра-Синг!" - едва не вскрикнула Лела. - Власти саибов приходит конец... Коршуны кричат о том в небе, вороны каркают на кладбищах. Вся Индия поднимается, чтобы навсегда прогнать демона-притеснителя со своих полей. - Слушайте, слушайте! - Все сдвинулись тесным кругом, люди боялись шелохнуться, боялись проронить слово. - Мечи махраттов уже поднялись. Поднимаются копья раджпутов, полумесяц мусульман!.. За рекою Сатледж раскрываются тюрьмы... Двадцать тысяч заключенных по единому слову возьмутся за оружие. Ждите знака, узники!.. Теперь уже скоро!.. - Скоро, скоро! - нестройные голоса подхватили слова Чандра-Синга. - Скоро мы погоним злого демона из наших городов и деревень!.. Лела не слушала больше. Она тихонько ушла к себе. Утром снова подошла к глиняной ограде парии. Чандра-Синг качался взад и вперед, сидя на скрещенных ногах, глаза его были полузакрыты. - Чандра-Синг! - тихонько позвала Лела. Неприкасаемый вздрогнул, но век не поднял... - Чандра-Синг, ты помнишь Батму-Севани? - спросила Лела. Неприкасаемый открыл глаза. - Я ее дочь, - сказала Лела. - Где Батма? - быстро спросил Чандра-Синг. - Умерла. Я пришла сюда издалека, Большим Колесным Путем. Я ищу отца. - Твой отец уже ушел отсюда. - Где он? - спросила Лела. - До Дели далек путь, - загадочно ответил ей Чандра старой пословицей индусов. - Как мне найти его, Чандра-Синг? - Я скоро буду там, где он. - Возьми меня с собой, Чандра! Чандра-Синг помолчал. - Ты слыхала, о чем я говорил с людьми ночью? - спросил Чандра-Синг. - Слыхала, - ответила Лела. - Что ты мне скажешь в ответ? Лела вынула из-под женского платка небольшой изогнутый кинжал - подарок матери. - Мне еще немного лет, Чандра, - сказала Лела. - Но руки у меня сильные и удар верный. Чандра-Синг вгляделся в ее упрямое лицо, в потемневшие от внутреннего жара глаза. - Да, - сказал Чандра-Синг. - Ты - дочь нашего Панди. Тяжелые шаги послышались позади них. - Спрячь кинжал!- быстро сказал Чандра-Синг. Лела оглянулась. Два тюремщика несли по двору кадку с водой. Лела тотчас сунула обратно свой кинжал. От ее торопливого движения белый платок соскользнул на плечи, обнажив лоб и волосы. - О-о! - вдруг сказал Чандра-Синг и замолчал, точно ему что-то перехватило дыхание. Он увидел белый трехконечный знак на лбу Лелы. Краска прилила к смуглым щекам девушки. Лела сказала: - Да, я низкорожденная. Она натянула до самых глаз узорную кайму платка. - Кто видит этот знак, гонит меня прочь, - покорно сказала Лела. - И ты... - она не договорила. - Никто не гонит тебя, девушка! - торопливо сказал Чандра-Синг. - Нет, нет!.. Ты - дочь моего друга. И он улыбнулся ей неожиданной доброй улыбкой. - Не бойся ничего, Лела. Я уведу тебя отсюда. С того дня Лела стала более спокойна. Пембертоны, должно быть, забыли о ней. Маленький саиб, проходя по двору джелханы, даже не глядел в ее сторону. Чандра-Синг обещал ей избавление от тюрьмы. Лела снова вспомнила свои песни. По вечерам, усевшись у стены, на остывающих от дневного жара каменных плитах, она тихонько пела": Белым сари прикрою лоб, Белым сари закутаю плечи. Труден мой путь, долог мой путь, Далек мой путь до Дели. Глава седьмая. ГЛАВНЫЙ ПАНДИ Полковник Гаррис был встревожен. Он застал у себя в солдатских линиях незнакомого человека. Все замолчали, когда Гаррис вошел в помещение артиллеристов. Он увидел замешательство на лицах. Чужой стоял вполоборота и не повернулся к полковнику. Он был грязен, хмур и не отвечал на вопросы. Гаррис велел задержать бродягу. Полковник шел к себе большими шагами, через всю военную станцию. Только что зашло солнце; земля, накалившаяся за день, жгла ему ступни сквозь тонкие подошвы сандалий. Крытый водоем, за ним бамбуковая роща и круглые каменные строения, где хранится оружие солдат, отдельно от жилых помещений. А там, дальше, широкая платановая аллея, нарядные офицерские дома по обеим ее сторонам. Полковник шагал не глядя, ему давно надоели и эта аллея, и роща, и дома. "Что означал этот неожиданный визит? Нехватало еще неприятностей у себя в полку". Гаррис был в дурном расположении духа. Не вовремя он затеял забирать свою дочь Дженни из спокойного пансиона в Лондоне и переправлять ее в Индию. Капитан Генри Бедфорд, старый друг полковника по индийской службе, обещал, возвращаясь из Англии после отпуска, взять Дженни с собой. Как теперь предупредить Генри? Писать уже поздно, письмо в Лондон идет три месяца. А Генри собирался отплыть в середине марта. Везти сейчас с собой в Центральную Индию, в это пекло, двенадцатилетнюю девочку - какое безумие!.. Нет, Индия в настоящий момент не место для женщин и детей. Мы не знаем, что с нами самими будет завтра. Гаррис на ходу нервно закурил сигару. Он снова возвращался мыслями к недавним тревожным событиям... Все началось с Барракпура. Точно вспышка молнии при ясном небе! Два полка на ученье вдруг отказались принять вновь розданные патроны. Кто-то сказал сипаям, что бумага, в которую завернуты патроны, смазана запрещенным жиром, - не то свиным, не то коровьим. - Жир священной коровы! - кричали индусы. - Мы не можем его коснуться. Отцы и деды повелели нам почитать корову и не убивать ее ни для жира, ни для мяса... Коснувшись патрона, мы потеряем касту!.. - Сало поганой свиньи! - волновались мусульмане. - Коран запретил мусульманину осквернять себя прикосновением к нечистому животному... Мы не изменим вере отцов и дедов! Дело обернулось серьезнее, чем можно было ожидать: туземный солдат Панди стрелял в британского офицера. Два туземных полка пришлось расформировать. И теперь разоруженные сипаи разбрелись по всей стране, мутят народ на военных станциях... Ружейный ствол блеснул среди перистой листвы. У крытого водоема - каменная будка и часовой. - Все ли спокойно на посту? - Все спокойно, полковник-саиб. "Спокойно"? А третьего дня лейтенант Франк принес ему хлебец с таинственным узором, обнаруженный в третьей роте. Эти хлебцы путешествуют из полка в полк, из деревни в деревню. Что она значит, эта условная весть? Если спросить Лалл-Синга, своего наика, туземного капрала, он улыбнется, как дитя, и скажет, что никогда в жизней не видел никаких хлебцев с узором, ни отец его, ни дед и что Гаррис-саибу, должно быть, почудилось или дьявол нашептал, - будь его нечистое имя трижды проклято среди людей! - С благословения божьего, Гаррис-саиб, с благословения божьего, у меня в роте все спокойно! "Все спокойно"? А на соседней станции вот уже две ночи подряд горят офицерские дома. По всему Верхнему Бенгалу офицеры второй месяц спят с пистолетами под подушкой. Туземные линии1 по ночам гудят, как растревоженные ульи... 1 Линия - улица на военной станции; в линиях располагаются Индийские войска, по тростниковым хижинам. Солдаты-европейцы живут в казармах. Полковник швырнул сигару. Дома, в Англии, еще ничего не знают: письма в Лондон идут слишком долго. И Бедфорд с Дженни, быть может, уже плывут в Индию. Луна взошла. Она осветила круглое каменное здание, полуприкрытое большими лапчатыми листьями банановых деревьев. Склад оружия, и туземная стража у склада. Кто дежурный? В свете луны полковник разглядел круглое веселое лицо Лалл-Синга, своего туземного капрала. - Все спокойно на посту? - Все спокойно, полковник-саиб! "Все спокойно" и эта улыбка, за которую полковнику хочется ударить Лалл-Синга в челюсть. - Доброй ночи, Лалл-Синг!.. - Доброй ночи, полковник-саиб!.. Полковник вышел на главную аллею. Справа, за деревьями, светились большие окна офицерского собрания. Там молодые офицеры, ошалевшие от дневной жары, пьют ром, пальмовую водку, играют в карты. Духота, скука!.. Сегодня в собрании ждут новостей: обещал приехать Ходсон. У Вильяма Ходсона всегда есть какие-нибудь особенные новости. Но полковник свернул к своему дому. В собрание - потом. Сперва надо допросить бродягу, пойманного сегодня. Полковник велел джемадару - туземному лейтенанту - привести человека к нему в бенгало. Вестовой принес светильник и поставил на стол. Всколыхнулась тростниковая занавеска веранды, мошкара тучами зароилась вокруг света. Полковник сбросил китель - жарко. Сел в плетеное кресло-качалку и, оттолкнувшись ногой, слегка раскачал кресло. - Ввести! - приказал полковник. Индуса ввели. Стража встала по бокам двери. - Имя! Человек невнятно пробормотал что-то, не разжимая губ. Он смотрел куда-то вбок с бесстрастным, тупым выражением. - Откуда идешь? Опять невнятное бормотание и тупой, непонимающий взгляд. Чалма у человека была завязана, как у мусульманина, узлом с правой стороны, но из-под мусульманской чалмы виднелись длинные волосы индуса. - Мусульманин? - спросил полковник. Человек отрицательно мотнул головой. - Индуист? Опять неясное бормотание. - Патан? Перс? - полковник терял терпение. - Нет. - Кто же? Говори! - крикнул полковник, - Земледелец с гор, - равнодушно сказал человек. Он указал рукой куда-то на север. Услышав этот голос, глухой, невнятный, полковник насторожился. Человек говорил на языке урду, - на этом языке говорят по всей Верхней Индии. Но что-то в его произношении было необычно, - Гаррис не мог уловить, что именно. Он внимательно вгляделся в индуса. Тот осторожно перевел взгляд, и на секунду они встретились глазами, - индус и полковник, - точно померились силами. Дерзкая усмешка блеснула в глазах индуса, он отвел глаза. "Опасный дьявол!" - подумал полковник. - Откуда идешь? - еще раз резко спросил Гаррис. - Издалека! - Все тот же неопределенный кивок куда-то на север. - Пенджаб? Человек неохотно мотнул головой: - Да. Панчанада. И снова полковник насторожился. Человек сказал не "Пенджаб", как говорят персы и коренные жители Пятиречья, а "Панчанада", то есть "Страна Пяти Рек". Так называют Пятиречье индусы северо-западной Индии, живущие по соседству с Пенджабом. "Раджпутана!.." - подумал полковник. В том, как индус стоял, вытянувшись, у косяка двери, полковник узнавал привычную манеру солдата. Высок, статен, широк в плечах, - таких крестьян набирали в Синде, в Раджпутане, по всей Верхней Индии. Они обычно дюйма на два выше ростом, чем солдаты-европейцы, ловки на ученье, выносливы в походе и очень хороши на парадах. А эта непонятная смесь одежды: чалма, крестьянская патка, безрукавка и грязные лохмотья на бедрах!.. Гаррис готов был бы поклясться, что это - потерявшие цвет и форму обрывки солдатских панталон. - Обыскать! - сказал полковник. Голая волосатая грудь под безрукавкой, жалкая крестьянская сумка за плечами. - Ничего! - сказал джемадар. Человек улыбался, смотря в сторону. И вдруг Гаррис остановил раскачавшееся кресло. - Дай мне сумку! - сказал он. Сумка была пуста, несколько сухих хлебных крошек на дне, и ничего больше. Но полковник выдернул перевязывавшую ее полоску кожи и поднял над головой. - Сипай! Беглый сипай! Полоска кожи была ремешком от солдатского подсумка. На какую-то долю секунды лицо человека изменилось: стало опасливым, настороженным. И опять это притворно-тупое выражение. - Какого полка? - кричал полковник. Человек молчал. - Я тебя повешу, мерзавца! Зачем ты пришел ко мне в линии? - Земляков повидать. Незнакомец смотрел теперь прямо в лицо полковнику и, не скрываясь, широко, откровенно улыбался, показывая странно укороченные, точно стертые железом передние зубы. Полковник Гаррис соскочил со своего кресла. "Зубы!.." - Какое-то неясное воспоминание шевельнулось в сознании Гарриса. Где это он слышал недавно: "зубы, перетертые веревкой"?.. Но мысль так и ускользнула, не успев стать ясной ему самому. Гаррис махнул рукой джемадару. - Уведи... - Слушаю, полковник-саиб! - Двойную стражу, - сказал полковник. - Отвечаешь ты! - Слушаю, полковник-саиб! Еще не поздно было идти в дом офицерского собрания. Полковник натянул свежий китель. "Завтра допрошу еще раз", - решил он. Ходсон уже был в большой гостиной собрания. Его знали во всем Пенджабе, от Пешавара до Лагора. Длинный, худой, узкоплечий, "тощий саиб", как называли его индусы, офицер Ост-Индской компании Ходсон исходил на своем быстроходном верблюде все дороги Верхней Индии. - Верблюд мой крив, зато я хорошо вижу на оба глаза, - говорил Ходсон. Он всегда привозил самые свежие новости. Перед Ходсоном поставили стакан крепкой пальмовой водки, офицеры бросили карты, все слушали гостя. - Не явный враг страшен, а тайный! - говорил Ходсон, неторопливо оглядывая собеседников зоркими светлыми глазами. - Знаете ли вы, джентльмены, что в Индии с начала этого года уже идет война? Война тайная, творимая сотнями невидимых рук. Кто видел хлебец, который переносят из селения в селение? Он путешествует с непонятной быстротой. Сегодня знают шесть деревень, завтра - сто. Мои люди пробовали крошить эти хлебцы, резать их на куски, размешивать в воде, - ничего. Мы не смогли разгадать их язык. - Уж если вы не смогли, дорогой Ходсон, значит, никто не сможет!.. Гаррис развел руками. - Да. Если не я, значит никто, - снисходительно подтвердил Ходсон. - Я расставил моих людей по базарам, молельням, по баням и торговым местам. Я нашел одного факира в Нуэирабаде. Замечательный факир! Старик не мылся с самого рождения - лет шестьдесят - и не стриг волос и ногтей на руках и ногах. Он спал на досках, утыканных острыми гвоздями, и в праздники подвешивался на несколько часов к столбу над жаровней с пылающими углями. Народ ходил смотреть на него и дивился его святости. За десять рупий старик принес мне целую груду перехваченных писем. Но я не смог прочесть ни одного. Непонятный восточный шифр, таинственные намеки, иносказания. "Закрытые глаза Вишну... Языки пламени над жертвенной чашей... Тысячерукая Кали, богиня мести..." Сам сатана сломит ногу в этой индийской чертовщине!.. Ходсон потянулся к водке, глотнул. - Я поймал несколько душителей детей, сжигателей вдов. Но это все пустяки. Старая Индия. Опасность в другом, джентльмены. Новая Индия страшна - та, которая идет на смену старой. Не изуверства фанатиков бояться надо нам в этой стране, а восстания народного. Что-то похожее на легкий озноб прошло по спине Гарриса. Он отставил от себя стакан с ромом. - Война уже идет. Уже льется кровь, - продолжал Ходсон. - Тайный сговор среди крестьян, условные знаки идут от деревни к деревне, сипаи шепчут непонятные слова, назначают сроки... О, этот тайный сговор, эта круговая порука, которой связаны все, кто идет против нас! О нем и представления не имеют в Европе... Надо разбить этот сговор! - Попробуйте! - предложил Гаррис. - Мусульман натравить на индусов. Пускай дерутся между собой, - усмехнулся лейтенант Франк. - Старый способ, - спокойно сказал Ходсон. - Но он не всегда действителен. Борясь с нами, они стараются действовать сообща, мусульмане и индусы. "Бхай банд" называется это у них, - "братья одного дыхания"... Маленькой нервной рукой Ходсон начертил на столе круг и замкнул его крепким решительным движением: - Бхай банд!.. Брат за брата!.. Круговая порука!.. На пытку идут, на казнь, а друг друга не выдают. Да вот, вспомните хоть эту историю в Барракпуре. Один сипай стрелял, другой покрывал, а третий весь полк призывал к неповиновению. И все трое назвались одним именем: Панди. Один - Мунгал-Панди, второй - Инсур-Панди, а третий - Баджонат-Панди. Поди разбери, кто главный зачинщик. В каждом полку не меньше десятка Панди, как у нас Джонсонов или Джэксонов. Панди - родовое индусское имя. Да вот странно: взяли троих Панди, а повесили только двоих. Третий исчез неизвестно куда. Произошла какая-то индусская путаница: кажется, казнили какого-то другого Панди, не того, кого надо было, или кто-то за него добровольно пошел на казнь, - разобрать невозможно. Известно только, что этот третий Панди бежал, и может быть, он и был главный смутьян. Он зубами перетер веревку - да, да, представьте себе, претвердую веревку из пальмовых волокон! - и бежал. И теперь ходит по деревням, по военным станциям, мутит райотов, солдат... Говорят, его только дней пять назад видели в Мируте. Каналью легко узнать по зубам, зубы у него... - Зубы! Легкий плетеный стул полетел в угол. Полковник Гаррис вдруг стремительно сорвался с места и побежал к двери. - Что случилось, полковник? Гаррис не отвечал. - Это он!.. Панди!.. Главный Панди! - бормотал полковник, сбегая со ступенек террасы. Задыхаясь, он бежал к солдатским линиям. Сержант-англичанин выскочил к нему навстречу. - Джонсон!.. - Да, сэр!.. - Скорее, Джонсон!.. Ведите ко мне этого бродягу! - С вашего позволения, сэр... Я хотел доложить сэр... Испуганный сержант едва шевелил губами. - Потом доложите. Ведите мерзавца сюда... - Он убежал, сэр!.. - Убежал?! - Кровь бросилась полковнику в лицо. Он схватился за пистолет. - Как он смог?.. А стража? .. Джемадара сюда!.. Застрелю джемадара!.. - Вся туземная стража убежала вместе с ним, сэр. - И стража? Будь я проклят!.. - Гаррис расстегнул ворот кителя: он задыхался от ярости. - Усильте посты! - приказал он. - И пригласите ко мне капитана Ходсона. Глава восьмая. КРАСНЫЙ ЛОТОС - Дорогу саибу!.. Могущественному саибу!.. Деревня открылась сразу, как это бывает в Индии, заросли бамбука незаметно сменились бамбуковыми кольями, натыканными в землю вокруг загородок для скота. Крытые потемневшей соломой дома обступили лесную поляну. - Дорогу саибу!.. Могущественному саибу!.. - Слуга бежал впереди, вровень с конем. Ходсон привстал на своей одноколке. - Саиб, саиб! - Ребятишки убегали прочь, увидев офицерскую упряжку. Смуглый англо-индус в белом парусиновом костюме вышел Ходсону навстречу. Это был мистер Форстер, английский коллектор. Он только недавно обосновался здесь, в глухой деревне Доаба. Ходсон велел собрать крестьян у круглого пруда, на деревенской площади. В двух словах он объяснил коллектору, в чем дело. Нужно строить новый форт. Постройка форта требует камня, а камень надо возить издалека. Нужны люди, и не только люди, - буйволы и повозки. Ходсон вышел на площадь, к пруду. Райоты уже собрались. Они стояли неподвижно, понурив головы, как всегда. - Мне нужно сорок человек, - коротко сказал Ходсон. - Молодых, - не старше тридцати. С повозками и с буйволами, - по паре на каждого. Крестьяне топтались на лугу. Они молчали, но какое-то новое выражение заметил Ходсон на их лицах. - Доставить сегодня же, - сказал Ходсон. - Не позже вечера. Райоты расступились, пропуская кого-то. Старик Рунават, хранитель воды,1 вышел вперед. 1 В Центральной Индий, в местах, бедных водою, в каждой деревне есть старик, выбранный деревенской общиной для охраны запасов воды в водоеме. Старик уперся палкой в землю, - сухую, потрескавшуюся от горячего ветра, от долгих дней без дождя. - Зной сковал нашу землю, - сказал старик, - как в твоей холодной стране, саиб, говорят люди, сковывает землю мороз. Твердым камнем стала наша земля от жестокого солнца. Ни плуг, ни мотыга не берут ее. Но скоро начнутся дожди. Небеса пошлют нам воду, смягчится земля, настанет время разбивать ее железом и сеять рис. Ты забираешь у нас людей, саиб, кто же засеет наши поля? - Женщины остаются, - коротко сказал Ходсон. - Женщины и дети постарше. Глаза старика печально замигали, его сухое лицо еще больше сморщилось. - Да, саиб, - сказал старик. - Женщины впрягутся вместо буйволов в плуги. Дети на себе повезут воду на наши поля, польют и пересадят всходы риса... Да, саиб! Он оборотил ко всем собравшимся свое лицо, строгое и болезненное. - Саиб требует людей, - сказал сторож. - Надо дать ему людей, райоты. Саиб сильнее нас. - Сегодня, не позже захода солнца, - повторил Ходсон. Он услышал сдержанный ропот. В голосах была глухая угроза. Несколько коротких возгласов, и вдруг, точно по чьему-то знаку, крестьяне замолчали. "Надеются! - понял Ходсон. - Эту ночь они надеются еще провести в деревне, в своих домах, а ночью друзья, сообщники помогут им сбежать в джунгли..." У Ходсона был большой опыт. - Всем, кого отберет староста, собраться у дома коллектора. Ночь проведете во дворе у Форстер-саиба, - сказал он. Бенгало мистера Форстера стояло на холме, за деревней. Дом был большой, нарядный, с крашеной черепичной кровлей. Ходсон не пошел ночевать к Форстеру. Духота, скука, москиты под ситцевым пологом... Нет! Он велел разбить для себя палатку на лугу, у въезда в деревню. Двое слуг раскинули палатку, поставили в ней походный столик, стул, постелили кошмы. Хозяин отпустил их движением руки. Он сел к столику. Что-то сделано все же. Люди будут, буйволы будут. Еще один небольшой шаг вперед. Можно написать сэру Джону Лоуренсу: "Постройка форта успешно продолжается". Ходсон достал сигару, закурил. Он отдыхал. Кто-то осторожно подошел снаружи к полотняной стене палатки. - Позволь войти к тебе, саиб!.. Это был слуга - класси. Класси переступил песчаный порог. Он прижал ладонь к сердцу и склонил голову в почтительном поклоне. - Позволь обеспокоить тебя, добрый саиб!.. - Да! - нетерпеливо сказал Ходсон. - Взгляни, саиб, что я нашел возле твоей палатки... Он поднес на ладони к лицу Ходсона какой-то темно-красный комок. Это был цветок, - смятый, почти раздавленный. - Хорошо. Уйди, - сказал Ходсон. Он бросил цветок на стол. Поглядел, расправил пальцем измятые, потемневшие по краям лепестки. - Опять лотос! Красный болотный лотос. Вот уже третий или четвертый раз этот странный цветок попадается ему на пути. Как тайный огненный знак, он путешествует по деревням, по военным станциям. В туземный полк приходит посланец. Он приносит красный болотный цветок - пятилепестковый лотос. Старший офицер-туземец передает цветок младшему офицеру, тот - ближайшему сипаю. Сипай передает соседу, тот - другому, и так лотос проходит через весь полк. Молча они берут его из рук товарища, разглядывают и без единого слова передают дальше. Когда лотос попадает в руки последнего сипая, тот так же безмолвно исчезает и уносит цветок на соседнюю станцию. Там весь круг повторяется сначала. Что они рассматривают? Форму лепестков? Их расположение? Число?.. Может быть, все значение в цвете?.. Красный цвет - цвет огня, цвет крови. Скоро прольется кровь и все станет красным?.. Ходсон осторожно скинул лотос со стола. Да, он, Ходсон, знал это лучше, чем какой-либо другой англичанин в Индии. Может настать день, когда невозможное станет возможным. Когда вся Индия, все эти миллионы поднимутся в один час, и тогда - кости англичан будут белеть на солнце от Пешавара до Калькутты. Ходсон вышел из палатки. Глухое раздражение томило его. Этот цветок! Ночь была холодна. Слуги разложили костер. От соседнего болота тянуло сыростью. Ходсон стоял и смотрел. Бамбук, треща, разгорался в костре. Незнакомый человек подошел к огню, почтительно поклонился, встал у костра. Ходсон смотрел на него. Человек был рослый, сильный. Чуть сутулясь, он стоял боком, полуотвернув лицо. Почти голый, он кутался в обрывок черного шерстяного одеяла, какие в холода носят на плечах горцы Кашмира. Под одеялом у человека была маленькая индусская грелка - чангрис1. Человек отобрал из костра несколько угольков для своего чангриса. 1 Чангрис - индусская самодельная грелка из медных или железных прутьев. Распространена в Кашмире и в горной Индии, где ночи бывают очень холодны. Человек не уходил. Он стоял вполоборота к огню, пламя сбоку освещало его щеку и угол рта. Он не поворачивал головы, точно не хотел, чтобы саиб видел его лицо. Человек что-то невнятно говорил додвалле - погонщику верблюдов. "Больная нога... Язва у колена"... - долетело до Ходсона. Да, что-то о больной ноге верблюда. Эта неясная речь и отвернутое лицо... Глухое раздражение начало мучить Ходсона, смутная догадка... Человек, подошедший к костру, стоял неподвижно, все так же полуотвернув лицо. Кажется, он улыбался. Или это пламя костра неровно играет на щеке? Ночь была темна. Ходсон отвел взгляд от костра, и вдруг пламя, большое, сильное, полыхнуло ему в глаза, точно прямо с неба. Большой огонь! Что-то горит, где-то совсем недалеко, за деревней. "Да это бенгало коллектора!" - понял Ходсон. Пламя полыхало перед ним, буйное, дикое. Длинными языками оно взмывало к небу, точно говорило: "Гляди! Вот я. Я живое!.. Я не молчу!.. Я мщу! Я отвечаю!.." "Мы не смирились! - кричало пламя. - Все станет красным!.. Мы не смолчим!.." Это был ответ Ходсону на то, что было днем. Это был ответ: восстание. Райоты подожгли бенгало коллектора, и собранные на его дворе люди разбегались. Топот услышал Ходсон, топот ног, бегущих в разные стороны, шум толпы, крики... Он бросился вперед. - Панди!.. - услышал Ходсон сквозь гул. - Панди... "Панди"? И тут все, в одной молниеносной вспышке, разом соединилось в сознании Ходсона: красный цветок, вестник восстания, Панди - имя человека, бежавшего из петли, и этот рослый, сильный у костра... Так вот почему человек прятал рот! Это был Панди, Панди!.. Где же он?.. Ходсон вернулся к костру. Заметались слуги. Тот человек?.. Он ушел. Простыл и след его на песке, - след угольков, рассыпанных из его чангриса. Глава девятая. ДЕЛИ, СЕРДЦЕ ИНДИИ Восемьсот конных соваров и две тысячи пехотинцев в Мируте готовы и ждут только знака. В Аллигуре - предупреждены. В Агре - готовятся. Нана-саиб, мятежный раджа Битхурский, копит силы в Гвалиоре. Ни с юга, ни с севера, ни с востока не будет помощи саибам. А Дели, сердце Индии? "До Дели далеко", - говорит индусская пословица. До Дели было близко. Лес расступился и привел Инсура на открытое место. Две знакомые пальмы, сплетшись вершинами, отмечали начало лодочной переправы. Инсур поднялся на холм. Светлая и быстрая Джамна делилась здесь на два неравных рукава. Плавучий мост, настланный по лодкам, вел на другую сторону. Там, на другой стороне реки, из самой воды поднимались высокие стены красного камня. Это был дворец старого шаха, правителя Дели. За дворцом - белое здание европейской резиденции, а там, дальше, - дома, каналы, мусульманская мечеть, тесные улицы базара, индусские храмы и снова дома. Большой город лежал на равнине, на другом берегу реки. Стена подковой опоясывала город, - каменной подковой на семь с половиной миль длины, с глубокими прорезами ворот в пяти местах: Кашмирские ворота, Лагорские ворота, Кабульские ворота, Аймерские, Южные... Дорога в Кашмир, дорога в Кабул, дорога в Лагор - на север, на запад, на юг, на восток, - все дороги Срединной Азии вели через этот город. Это был Дели - древняя столица Индии. Там, за высокими темнокрасными стенами, в великолепном дворце доживал свой век бессильный и согбенный старик, Бахадур-шах, последний правитель из династии потомков Тимура. Старший сын Бахадур-шаха умер, и Ост-Индская торговая компания запретила шаху назначить наследником другого сына. Совет лондонских купцов постановил: со смертью Бахадур-шаха положить конец древней династии. Шах Дели умирал без наследника, и английский резидент терпеливо дожидался часа, когда он сможет, наконец, переехать из резиденции во дворец со своей счетной конторой. Ауранг-Зеб, Надир-шах, жестокие завоеватели Азии, ступали по камням этого города. Персы, афганцы, махратты прошли через него. Дели когда-то назывался Индрапутрой, сыном грозного Индры, и был гордостью индусов, потом стал Шеханабадом, оплотом мусульман. Арабские и тюркские архитекторы строили его мечети, план его знаменитого дворца чертил сам шах Джехан1. Этот город стоял и был славен, когда Лондона еще не было на свете, а Париж был только кучкой жалких глиняных хижин на берегу безыменной реки. 1 Шах Джехан - один из старых мусульманских властителей Дели, талантливый архитектор. Делийский дворец и подземный ход под реку Джамну построены по плану, начертанному шахом Джеханом. После афганцев, персов, махраттов пришли британцы. Город притих. Британцы были скупы на слова и щедры на смертные приговоры. Город стал сумрачен. Заглох шум его крикливых уличных процессий, оскудели лавки базаров. И Шеханабад и Индрапутра равно стали историей. Великий город терпел британского полисмена у стен мечети и британского резидента у стен дворца. И все же город был велик. Он таил в себе силу. Долго стоял Инсур на холме и смотрел. Бойницы, башни, каменные завесы от бастиона к бастиону, парапеты, отвесные скаты, рвы... Город был велик и прекрасен. Башни его ворот глядели на все стороны света. Пушки грозили из каменных прорезов башен. В погребах Арсенала, под двойным каменным сводом, хранились запасы пороха, равных которым не было во всей Индии. Инсур глядел на город. Он хорошо знал все его закоулки: два года его полк - Бенгальский артиллерийский - стоял здесь в казармах, у городской стены. В этот полуденный час, час зноя и тишины, город был безмолвен, как в глухую полночь. Минареты Большой Мечети тонули в светлой от зноя голубизне; каналы сонно струили воду в ложах красного известняка; в этот час не вертелись жернова мельниц; ни одного горожанина не было видно на плавучем мосту... Два дня тому назад, в такой же тихий час, в полдень, полисмен у Большой Мечети отодрал от мраморной стены белый лист индийской бумаги, плотный, как полотняная ткань. "Индусы и мусульмане, вставайте! - начерчено было на листе. - Вставайте все как один, гоните чужеземцев из своей страны. Они попирают законы справедливости, они ограбили нашу родину. Поднимайтесь, молодые и старые, ученые и неученые, крестьяне и жители городов!.." "Бойцы, опояшьтесь поясом храбрости, украсьте себя оружием, выходите на бой! Час настал! Теперь или никогда!.." "Поднимайся, Индостан, на священную войну!.. Неси барабаны и трубы, знамена, громы и песни!.. Ты победишь, ибо даже звезды будут биться на твоей стороне!.." Третий день солдатские помещения у северной стены гудят, как разворошенный улей: - Восстань, о Индостан, восстань!.. Умри за родину, за веру отцов! Сварадж!1 Свадхарма!2 Бей своих врагов, добивайся свободы и, умирая, бей хорошо! 1 Сварадж - своя, народная власть. 2 Свадхарма - своя вера, вера отцов. Инсур смотрел на городские стены, на притихший город. Надежные форты, бастионы, дома в бойницах, каждый дом как крепость... Восемьдесят тысяч индусов в городе и столько же мусульман. Неприступные стены, каменные ограды, пушки, несметные запасы бомб и ядер, искусные бомбардиры, стрелки, саперы, самые большие пороховые склады в Индии - и ни одного британского солдата!.. Солнце жгло. Город дремал, как в жаркой колыбели, в равнине на другом берегу. Пушечный выстрел раздался в форту. Далеко по воде разнеслось эхо: пушка форта Селимгур с островка на реке возвестила городу полдень. Инсур вздрогнул. Он точно очнулся. Форт Селимгур и пушки под самыми стенами дворца... В Селимгуре знают, Аллигур предупрежден, в Мируте готовы... Четыре полка своих в Мируте, из них один конный, Туземный кавалерийский, конные совары, надежда повстанцев. От Мирута до Дели кавалерии полдня пути. Инсур огляделся и сбежал с холма. Река была быстра и глубока. Инсур легко спрыгнул с берега на мост и дважды приналег ногой на зыбкий настил из досок, точно испытывая прочность моста. Он думал о том, пройдет ли по мосту конница. Глава десятая. НАЧАЛОСЬ Приказ пришел ночью, с гонцом из Агры. Полковнику постучали с террасы. Гонец подал приказ в окно и ускакал. "Туземные полки взбунтовались в Мируте и двинулись к Дели. Приказываю немедленно выступить наперерез и препятствовать переправе через реку Хиндун". - Одна туземная рота остается в линиях, две в форту! - распорядился Гаррис. - Остальных собрать на плацу, в боевом порядке. Через час выступаем. - Слушаю, полковник-саиб!.. Лицо Лалл-Синга, туземного капрала, расцвело счастливой улыбкой. Полковник не стал разгадывать ее значения. Пыхтя, он засовывал в каждый карман по пистолету. К веранде подвели оседланного полковничьего коня Робинзона. Гаррис поспешил к полю, освещенному дымными факелами. "Всего двести пятьдесят британских солдат в форту, - с тоской думал полковник. - Не меньше ста надо оставить на месте, остальных с собой. А индусов - шестьсот человек!" Он нагнал в платановой аллее лейтенанта Франка. Лейтенант сгорбился в седле, как больной. Гаррис понял: Франк думает о том же. Гаррис не поверил глазам: все шестьсот сипаев уже собрались на поле. У людей были возбужденные лица, однако выстроились они в образцовом порядке. - Сипаи! - обратился к солдатам полковник. - Ваши товарищи в Мируте изменили присяге. Забыв честь и совесть, они взбунтовались против нашей королевы... Ваш долг - образумить мерзавцев!.. Полковник сделал паузу. Солдаты молчали. - Я надеюсь на вас, мои верные сипаи! Вы знаете хорошо, как сильны мы, саибы. Вы знаете, что мы можем, если понадобится, уставить виселицами всю дорогу от Мирута до Агры. Кто из вас хочет повиснуть на столбе непогребенным, пугая птиц и привлекая злых духов? Я уверен, вы расправитесь с бунтовщиками, как они того заслужили!.. Солдаты молчали. Полковник повернул коня. Он подал команду: "Ш-а-а-г-о-м м-а-а-рш!" и замер, прислушиваясь. Раздался мерный, ровный топот: сипаи двинулись. Полковник облегченно вздохнул. В полном боевом порядке все шестьсот человек вышли из ворот военной станции. Был второй час ночи. Восточный край неба чуть светлел, до восхода солнца было еще далеко. Сипаи шагали молча. Разъезды британских солдат по флангам прикрывали отряд. Пушки тянулись сзади. "Прислуга при орудиях вся туземная", - думал полковник. В полумиле от станции дорогу пересекала небольшая речушка. Переправа через нее могла задержать отряд. Вот уже показался изгиб дороги перед спуском к реке и небольшой лесок на ее берегу. Кавалерийский разъезд вдруг выскочил из леса и повернул навстречу отряду. Сипаи ускорили шаг. Они шли быстро, пожалуй, чересчур быстро... И эти странные, возбужденные лица!.. Всадники приближались. Рослый совар скакал впереди, уже видна была его белая чалма и пригнутые вперед плечи... Гаррис, еще не видя издали ни лиц, ни мундиров, снял: "Повстанцы!.." - Девятый полк!.. Аллигурцы!.. Мы ждали вас еще вчера! - кричал совар. Громкие крики в ответ... Полковник оглянулся: пехота почти бегом бежала вперед. - Стой! - крикнул он. Люди затоптались на месте. - Огонь!.. Ни одного выстрела. - Огонь! - заревел полковник. Сипаи не слушались команды. - Лалл-Синг, сюда! Лалл-Синг подъехал к полковнику на своем худом гнедом коньке. - Почему они не стреляют, Лалл-Синг? - Не взяли патронов, саиб, - сказал Лалл-Синг. Радостная улыбка расцвела на его лице. - Сипаи, ко мне! - кричал рослый всадник в белой чалме. - Переходите к нам, аллигурцы! Он был совсем близко. Гаррис уже отчетливо видел на нем светлосинюю форму совара. Но вместо высокого кивера на голове у человека была белая чалма, завязанная по мусульманскому обычаю. "Магометанин? Впрочем, они сейчас все заодно: и мусульмане, и индусы... Проклятый бунтовщик!" - Полковник выстрелил. Совар припал на мгновение к шее коня и тотчас выпрямился снова. - Ко мне, сипаи! - кричал совар. - Мирут восстал!.. Наши конные полки идут на Дели. Все пешие и конные солдаты, все канониры, все саперы, все минеры бьются на нашей стороне!.. Конец пришел власти саибов!.. - А-ла-а! - заревели в ответ аллигурцы. Передние хлынули вперед. - Переходите к нам, сипаи! Индусы, мусульмане, махратты! Разве мы все не братья одного дыхания?.. Разве наши отцы в деревнях не бьются вместе с нами? - Бхай-банд! Братья!.. - подкинув ружья, ломая ряды, сипаи с радостными криками устремились вперед. - А вы, канониры? - кричал совар. - Чего вы ждете? Чтобы полковник запорол вас на плац-параде? Чтобы саибы разорили ваши дома в деревне? - Бхай-банд!.. Братья!.. Вперед!.. Конные канониры, обрубив постромки, с бешеным криком поскакали вперед, перегоняя пеших. - Стой!.. Ни с места! В ответ полетели сипайские пули. - Огонь по саибам!.. - командовал совар. - Пушки катите к нам!.. Вся масса сипаев насела на кучку британцев, сгрудившихся вокруг брошенных орудий. Сипаи с криками перекатили пушки на свою сторону. Британцы рассыпались вдоль дороги отстреливаясь. Полковник кивком головы подозвал к себе Франка. - Обратно в форт! - сказал полковник. Лейтенант отъехал, короткая команда вполголоса, и стрелки-британцы сомкнулись вокруг обоих офицеров. - В Аллигур, - сказал Гаррис. - Будем пробиваться обратно в Аллигур!.. Это еще было возможно. Британцы были на конях, хорошо вооружены и упорно отстреливались. И вдруг лейтенант Франк тронул Гарриса за рукав. - Смотрите, полковник! - сказал Франк. Он указывал в сторону Аллигура. Гаррис приложил к глазам подзорную трубу. Уже рассвело, первые лучи встающего солнца легли по равнине. Гаррис разглядел какое-то движение в левой башне форта. Самая большая пушка медленно повернулась, облачко дыма поднялось над фортом, грохот орудийного выстрела потряс воздух. Пушка стреляла по дороге. Пушечное ядро, не долетев, упало в лесу, за ним второе, третье. - Это в нас! - сказал Франк. Гаррис глядел, не отнимая от глаз подзорной трубы. Черные фигурки людей хлопотали вокруг орудий. Это Т