В этих первых звуках была какая-то неведомая сила. Далекое и родное напоминали они. Капитан, казалось, 101 перенесся куда-то далеко-далеко, в Петербург или, может быть, в Италию, в ложу театра, где среди огней шумела публика и оркестр настраивал инструменты у занавеса. Капитан мною путешествовал, в Европе, кажется, не было порта, где бы он не бывал, и, приученный Каратыгиным, он всюду старался видеть, что дают на театре. Виолончель заиграла. Невельской почувствовал, как этот звук сразу задел все его нервы. И ему словно сжало горло. Исчезло все, кроме жажды музыки. Как человек, привыкший к внезапным опасностям и тревогам, он не вздрогнул, не поднял головы, ни единым движением не подал вида, что музыка сильно захватила его. Только лицо стало совсем мальчишеским, розовым и острым. Когда виолончель запела очень страстно и нежно, он откинулся в кресле; теперь голова его, как и на корабле, была поднята повелительно. Эта музыка пробуждала в нем какие-то странные силы, которых он до сих пор не знал за собой. Он понимал, что музыкой выражают чувства и рисуют картины, что это живопись звуком, но никогда не чувствовал музыки так, как сегодня. Элиз сейчас была богиней для него, в тысячу раз прекрасней всех, кто находился в комнате. Она царствовала и повелевала. Казалось, сама судьба послала ее на далекий берег океана пробудить в горсточке измученных русских офицеров какие-то высшие чувства и напомнить им о ином, прекрасном мире, близости которого они давно не ощущали. На лицо Муравьева,, на его эполеты свет падал сверху. Муравьев сейчас был очень моложав. и почему-то- казалось, что скулы его выдавались, а усы и глаза потемнели, и он походил на татарина. Потом он тронул рукой лоб, склонив голову на руку, держа локоть на ручке кресла, и сидел словно в глубоком раздумье, поджав сложенные ноги в лакированных сапогах. Он хотел позабавить офицеров этой превосходной игрой, показать, что недаром взял Элиз спутницей жены. Но она так играла сегодня, что и он сам встревожился. Он знал: Элиз прощалась, Миша уезжал. Он, Муравьев, разделял их. Раздались аплодисменты. Элиз, странно блестя глазами и улыбаясь, о чем-то заговорила с Екатериной Николаевной, водя по смычку тряпкой с канифолью. - А вы знаете, что она играла? - тихо спросил Муравьев у капитана.- Это Шопен... Революционер-поляк! В другое время Невельской обиделся бы за такие разъяснения, но сейчас даже был тронут, что Муравьев подчеркивает, что в Аяне играют Шопена - врага самовластья и нашего русского самодержавия, которому мы так горячо служим... Со своими великими географическими проблемами, со своей описью Невельской показался себе сейчас жалким и ничтожным человеком по сравнению со всем тем, о чем напоминала ему эта музыка. Сейчас, больше чем когда-либо, он чувствовал, как хочется ему любить, что он может любить очень сильно, но не любит, и от сознания этого было очень горько. Ему казалось, что открытие его ничтожно и что он может лишь завидовать другим. Элиз играла Бетховена. Это были благородные и сильные звуки, полные страсти и мужества. Создать их мог лишь могучий человек, с громадной, многогранной душой. Молодые офицеры бурно аплодировали и смолкали, подчиняясь лишь одной Элиз. Она была бледна. Капитан догадывался, что ей больно. И тем сильнее действовал на него ее успех. Когда она вышла, Завойко, у которого за все время концерта кипело на душе, вдруг сказал сидевшему рядом Невельскому, не скрывая раздражения: - Так, Геннадий Иванович, скажу вам тоже от всей души: я согласен, что это дело общее, но запомните, что два зверя в одной берлоге не живут! Он выпалил все это и встал. Невельской почувствовал, что сказана большая дерзость. Завойко отошел прочь. Невельской выпил много, но сознание его было ясно. Опьянить его было делом нелегким. В Портсмуте в течение трех часов пил он с адмиралом за обедом и вышел из-за стола с честью, как и сам адмирал, водивший его потом в доки. Все офицеры, служившие на корабле с великим князем, помимо их прочих достоинств, не должны были пьянеть ни при каких обстоятельствах, так как разные церемонии и встречи во всех государствах, куда бы ни прибывало судно, иногда заканчивались выпивкой, во время которой хмелеть строжайше запрещалось уже по одному тому, что Константина приказывали оберегать от всего дурного/ Это великосветское пьянство было для Невельского тяжелым трудом, который он исполнял честно. Но сейчас ему не хотелось думать о том, что сказал Завойко. Все представлялось пустяком здесь, где звучал рояль, где были прекрасные женщины и пела виолончель. Элиз вошла снова. В руках у нее был черный кружевной платок. Теперь аккомпанировала Юлия Егоровна. Элиз пела своим низким, почти мужским голосом. Пела она романсы, а потом русские песни, с удалью, чувствуя их, почти без акцента. Потом явился хор песельников -усатые матросы с "Байкала" и "Иртыша". Муравьев подтягивал им грустно, а матросы со страхом глядели на поющего губернатора и покорно уступали ему запев. Невельской, взяв ноту, вырвался из общего хора, покрыл почти все его звуки. Голос у него был хороший, и пел он с чувством, затягивал он не совсем вовремя, но, в общем, можно и так, даже мило и своеобразно в русской песне. Муравьев иногда тоже вырывался из хора. Пел так жалобно, что хватал за душу. Невольно вспоминалась капитану Кинешма, где жила его мать - помещица средней руки, крепостные деревни, русские мужики и бабы и тоскливая их жизнь в лесах за Костромой. А снаружи доносился вой и лай собак и шум ветра. Видимо, близилось утро. Невельской подумал, что ведь это все в Аяне, за много тысяч верст от Петербурга. Несколько лет тому назад здесь было болото, а нынче выступает знаменитая Христиани. Это тоже подвиг... Вообще, цивилизующая роль таких мест, как Аян, огромна. Жаль только, что бухты нет... Светало. К дому подали коней. Послышались крики погонщиков. Появился Корсаков" Он в куртке, в ремнях и с сумкой. Стали пить за его здоровье. Все вышли проводить Мишу. - Так не забудь сказать графу про клык мамонта, который я пошлю ему непременно для коллекции,- сказал на прощанье Муравьев.- Скажи, что по зимнему пути. И расскажи, пожалуйста, какой это превосходнейший экземпляр. Где-то за океаном солнце уже горело, и оранжевое пламя его подпалило многоярусные перистые облака над громадной площадью воды. Пламя отражалось и в воде и в небе; казалось, загорается весь океан и заревом объято все небо между Россией и Америкой. Миша стал прощаться. Обычно жеманная, Элиз, казалось, была совершенно спокойна и просто подала ему руку. Ничего нельзя было прочесть на ее лице. - Ну, с богом Миша,- сказал губернатор и перекрестил своего любимца. Михаил Семенович вскочил в седло, дал шпоры коню и по- 104 скакал. Колокольцы зазвенели, и якуты поскакали следом за Мишей. - Теперь спать, господа,- объявил губернатор. Завойко пошел проводить Невельского и офицеров. Многим из них сейчас пришло в голову, как хорошо быть женатым. Восторгались Муравьевым, что прост, был со всеми как с товарищами, и что в нем удивительное сочетание: светский человек и, как им казалось, с таким пониманием нужд простого народа и глухой провинции. Все шли радостные, только у Завойко и у Невельского было тяжело на душе. Завойко что-то" говорил. Невельской делал вид, что слушает, и поддакивал, но ему было неприятно, и он глядел на красные волны и на пылающее небо. У шлюпки, качавшейся на набегавших волнах, стояли матросы. Офицеры простились с Завойко и отвалили. "Но какой же это порт? - подумал Невельской. Им уж опять овладели его собственные, то есть флотские интересы.- Порт открыт ветру! Порт - ведь это не сараи, а гавань, бухта. Черт знает, что у нас не назовут портом". Приближался черный, избитый волнами борт "Байкала". Капитан возвращался в свою каюту, к жизни привычной и однообразной, но дорогой, и казалось ему, что сейчас будет легче, как дома, где лечат стены... Наутро начались приготовления к отправке губернаторского каравана. А на "Байкале" и на "Иртыше" готовились к отплытию в Охотск, где должны были зимовать суда и команды. Завойко, как и обещал, прислал свежей и соленой капусты, картофеля, овощей и сверх того - свежего мяса и свежей рыбы. Матросы были очень довольны. Днем съезжал на берег Казакевич, обедал с губернатором, а капитан оставался на судне. Возвратившись, Петр Васильевич передал, что губернатор ждет капитана. Вечер Невельской провел с Муравьевым. О делах почти не говорили, все откладывалось на Иркутск. Муравьев беспокоился, что скоро начнутся морозы, по рекам пойдет лед и, чего доброго, он не доберется даже до Якутска. Тем большую благодарность чувствовал капитан к Муравьеву, что тот из-за него задержался и действительно мог засесть где-нибудь в тайге на всю осень, до зимнего пути. На другой день караван губернатора ушел по аянской дороге. Завойко отправился с ним. 105 Солнце клонилось к горизонту, когда на "Иртыше" и на "Байкале" подняли паруса и оба судна вышли из Аянского залива. Дул ровный попутный ветер, и через полтора часа берег исчез в слабой далекой мгле. Корабли с заполненными парусами шли узлов по десяти. С самого выхода из бухты ни один парус не переставляли. Невельской прохаживался по юту. Остановится, задумается, привычно обежит взором море, на которое он, как и всякий моряк, мог смотреть часами, чувствуя отраду. Взглянет на паруса, на компас. Он покидал Аян в том особенном настроении, когда человек чувствует, что его планы начинают осуществляться. Но все же было ему грустно. - А ты что не в духе, Подобии? - спрашивает капитан, поворачиваясь к рулевому, но не глядя на него. "Как-то еще знает, в духе ли я, нет ли",- думает Подобии, здоровенный сорокалетний детина со светлыми морщинами на покатом лбу и с черной сеткой просмоленных морщин на больших руках. У него короткий горбатый нос и порядочные бакенбарды. - Ты что молчишь? - Никак нет, вашескородие! Матросу хочется поговорить об очень важном, но Подобии не знает, как приступить, и не особенно желает заискивать перед капитаном. - Эвон сивучи-то, Геннадий Иванович,- замечает он безразлично. Капитан уже сам обратил внимание. Серая лохматая голова вынырнула совсем близко от судна и уставилась на людей. - Ишь глядит! Сивуч тряхнул гривой и исчез. Вскоре его голова показалась за другим бортом. - Мы другой раз с Коневым смотрим на них, так бывает, и сивуч глядит ласково, как собака, мало что дикий зверь... А белуха, та пошла в Амур. Идет такое чудовище и прыгает, ему надо рыбу схватить. Матрос помолчал. - А все же в море лучше, Геннадий Иванович,- вдруг с чувством вымолвил он. "Да, в море, пожалуй, действительно лучше",- думает капитан. Глава 15. ОХОТСК "Как же это я про Подобина-то забыл? - подумал Невельской, проснувшись. При свете горевшего фонаря он посмотрел на часы. Шла так называемая "собачья вахта" - с двенадцати до четырех.- Как я не догадался, почему он сказал мне, что в море лучше. Ведь он даже на берегу не был в Аяне! Чего ж ему там не понравилось?.." Невельской поднялся. "Ну что за народ,- прямо ничего никогда не скажут, всегда какая-то уклончивость. Или это мы сами виноваты - так их забили и запугали. Да он, верно, не хочет в Охотск, я уж догадываюсь, в чем тут дело. Конечно, там нет ничего хорошего". Капитан знал, что матросы с беспокойством ожидают прихода в Охотск, что офицеры там покинут нх и уедут в Петербург. Экипаж "Байкала" составлен был в Кронштадте из лучших матросов с разных кораблей. Потом, по какой-то странной случайности, к ним добавили несколько штрафных. Но Невельской не делал между ними разницы. И он и офицеры всю дорогу занимались с матросами. Мордобой был отменен. Литке, бывало, говорил: "Русский матрос - клад, чудо. Надо только с ним обойтись по-человечески и обязательно учить!" Невельской сам занимался с несколькими матросами. Теперь все кончалось, и экипаж был опечален. "Но,- думал капитан,- должна же быть дисциплина, и я это скажу им твердо. Не в таких условиях приходилось морякам оставаться. Хвостов вон когда-то оставил пост не в Охотске, а на безлюдном Сахалине! Я им запрещу эти пустые разговоры про неминучую беду в Охотске! Никто из них там не был, а плетут черт знает что. Что за народ! Остаюсь же я сам служить в Сибири.- И в то же время ему было жаль и Подобина и всю свою команду. Неприятно, что они волновались.- Конечно, предстоит тяжелая зимовка, да еще в голодном порту, бог знает в каких помещениях. Чиновники тут сволочи, воры. И у меня как-то все это вылетело из головы за последние дни. Видно, мечтаниями и дамскими разговорами всю память отшибло". 107 Он представил себе соображения, заботы и разговоры своих матросов. Вспомнил, кто из них женат, у кого семья в Кронштадте. Пробили склянки. До конца "собачьей вахты" оставалось полчаса. Капитан надел клеенчатую куртку и зюйдвестку. Он поднялся на палубу. Ветер не менялся, но стал порывистым. В штурманской рубке у огня, над картой, Гревенс и Халезов. У штурмана в руках карандаш и линейка. Он прокладывает курс корабля. У штурвала двое рулевых. Тускло светит фонарь над компасом. Темнеет фигура часового с ружьем. Вокруг ветер и волны. Видно, как сквозь редкие облака мерцают звезды. К утру можно ждать и хорошей погоды, и шторма. Халезов в досаде. Гревенс озабочен. Тут поблизости скалистые островки, судно шло, по всем расчетам имея их в пяти милях, а теперь по счислению оказывается, что шли чуть не на них. Халезов вспотел от натуги. На носу корабля непрерывно бросают лот. Глубина не уменьшается. "Недаром я проснулся",- подумал капитан. Так не раз бывало; когда наверху возникала какая-нибудь опасность, он, не зная ничего, вскакивал с постели. - Слева бурун! - раздается с марса. - Черт бы ее побрал, вот она где,- ворчит Халезов. Луна взошла. Сменилась вахта. Ушел Гревенс. Появились мичман Грот и штурман Попов. Побледнело небо. Утро наступило хмурое, сизое и ветреное. Чайки носились высоко; по приметам моряков это означало, что ветру крепчать. Невельской думал, как встанет его судно на зимовку. "Неужели не яря Иван Подобии хулил берег?" Наконец Халезов отправился спать, все опасные места прошли благополучно. Часа полтора поспал и капитан. Снова поднявшись, он увидел, что ветер заходит от веста. Опять сменилась вахта. Появился Иван Подобии. Капитан долго стоял с ним рядом. - Ты что у меня команду смущаешь? - как бы между прочим спросил он у рулевого. Тот молчал. - Ты опять как в рот воды набрал? - грубо спрашивает Невельской. - Никак нот, вашескородие! - Сколько держишь? - Бейдевинд, семьдесят три... 108 - Ты что же думаешь, что я брошу всех вас? Плохого же ты, братец, мнения о своем капитане. "Посулы мы эти слыхали",- хотел сказать Подобии, но промолчал. -Ты как думаешь, для чего мы делали открытие? Ты же знаешь, что я вернусь, что подбирали команду не на один поход. "Мне эти открытия не нужны, уж если на то пошло". - Заполаскивает,-говорит рулевой. Действительно, верхний парус похлопывает. - Спустись! Еще давай,- приказывает капитан. Брамсель вновь заполняется воздухом... На четвертый день по выходе из Аяна вдали завиделась деревянная башня Охотского адмиралтейства. "Байкал" шел в кильватере "Иртыша" в двух кабельтовых от него. Оба судна, не изменяя дистанции, мастерски прошли бар и вошли в бухту или, вернее, в озеро за кошкой. А на самой кошке, между озером и океаном, виднелся бревенчатый городок. - Вот это я понимаю - моряки! - с восхищением говорил на берегу своим чиновникам начальник Охотского порта Вонлярлярский.- Без губернатора-то легче. Мы тогда со страха "Иртыш" на мель посадили. Как я испугался! Только салюты отгремели и с этакой помпой проводили мы его в плаванье и вдруг - бац, сидит! Губернатор на мели! А тут вон как пронеслись! Слава богу, слава богу! Теперь оба эти судна поставлю на зимовку... Вонлярлярского интересовал Невельской. "Что это за новая личность появилась в наших местах?" - думал он. Вонлярлярский был человек резкий. Он не постеснялся и губернатору выказать свой характер. Тем более готов он был не уронить своего достоинства перед Невельским, который, как он слыхал, еще молодой человек. Следовало очень обстоятельно осмотреть его судно, прежде чем поставить на зимовку. Тут начальник порта никаких поблажек никому делать не собирался... В душе он предполагал, что офицеры, конечно, будут стремиться скорее в Петербург. Вонлярлярский до мельчайших подробностей намеревался выполнить все фор- 109 мальности, прежде чем отпустить капитана, хотя тот, как видно, и был свой человек у губернатора. Невельской очень занимал его воображение по многим, весьма важным для начальника лично причинам, а также потому, что ни один моряк на свете, верно, не мог бы оставаться хладнокровным в таком случае, когда товарищ его вернулся с описи мест, о которых шли самые невероятные толки... Вот от этой-то описи п зависело, удастся или нет Вонлярлярскому торжествовать победу, уязвлены ли его противники или нет - и друг ли ему Невельской или враг... По тому, как он лихо прошел бар, видно было, что он моряк молодецкий... Поплонский на "Иртыше" убавил парусов, вошел с предосторожностями, а этот с ходу, при полной парусности, благо шли бейдевинд. Видно, удалой! Чего он наоткрывал, где был? Оба судна бросили якорь. Не желая выказывать Невельскому своей заинтересованности, начальник порта сначала прибыл на "Иртыш". Старик делал вид, что очень беспокоится за это судно, снаряженное им с такой заботой. Сейчас он был очень рад, что оно возвратилось благополучно. - А вот говорят, что "Иртыш" нехорош! - ворчал он, поднявшись на палубу к Поплонскому.- Преосвященный Иннокентий все зовет его корабль-плохоход. И англичанин Гиль смеялся, говорил, что такой флагман у нас. А как шел? Поплонский стал рассказывать, где и какие были ветры, как шли, как и где дрейфовали, где какие встречали суда. Словом, начался тот оживленный разговор, от которого повеет смертной скукой на всякого сухопутного человека, так как почти невозможно понять, что тут интересного, но от которого Вонлярлярский пришел в восторг. - Брамсель! Ах, окаянный! - воскликнул Вонлярлярский.- Ну и что же? - Сорвало... - Эх! - молвил начальник порта. - Напрочь! Как ни занимал Вонлярлярского "Байкал", но он хотел сначала все расспросить про губернатора, чтобы предвидеть возможные служебные неприятности на тот случай, если губернатор недоволен. Шел разговор о снастях и о парусах, и можно было подумать, что оба моряка ничего знать не хотят о людях, что у них нет друзей и знакомых. Но потому-то этот разговор так и зани- 110 мал моряков, что, говоря о превратностях путешествия, они подразумевали разговор о людях, и Вонлярлярский ясно представлял, какое впечатление произвело тут все па губернатора п его спутников. Закончив этот разговор, старый начальник порта перешел к главному. - Ну, а что "Байкал"? - "Байкал" был в Амуре,- меняясь в лице, ответил Поплонский с самым серьезным видом. У Вонлярлярского отлегло от сердца. - Был? - Да! - Ив реке? - Так точно. - Перешел через бар? - восхищенно спросил Вонлярлярский. - Там нет никакого бара! - А что же Завойко? - вдруг воскликнул старый капитан.- Вот теперь все увидят, каков он! А ходкое судно? - "Байкал"? Ходок! Невельской сам строил его на основе каких-то собственных понятий о кораблестроении... Говорит, брал чертежи у Михаил Петровича Лазарева. Да вот и он сам. Подошла шлюпка. Невельской, которому не терпелось, быстро поднялся к разговаривающим. Он представился и рапортовал начальнику порта. - Ну, что на Амуре? - тряся его за руку, спросил старый капитан. - Устье доступно кораблям всех рангов, стопушечные корабли могут входить. - А что Завойко? - вдруг со злорадством спросил Вонлярлярский.- Как ему это понравилось? Ведь он нам твердил все эти годы другое. Невельской умолк. Ему неприятен был этот разговор. Но вскоре, позабывая все, он в радостном волнении от картин, которые возникали в его памяти, начал заикаться п, желая сдержаться, ухватил Вонлярлярского за пуговицу на мундире и стал с жаром рассказывать, как транспорт между банок шел по фарватеру в 29 футов глубины и лавировал между мелей то правым, то левым галсом,- и Невельской вертел соответственно пуговицу начальника порта то влево, то вправо. - Двадцать девять футов? Может ли это быть? ill Невельской радостно расхохотался, отпуская пуговицу: - Ей-богу! - Так ведь, значит, старая карта ложная? Ложная! - зло воскликнул Вонлярлярский.- Ну, так дальше! Слушаю вас. Лицо Невельского приняло острое выражение. 'Видно было, что он подходит к самому важному моменту рассказа. - Отдали якорь! - Тут он опять крепко ухватил Вонлярлярского, на этот раз уже за другую пуговицу. Тот прощал такое неуважение к себе и мундиру только потому, что желал услышать новости, которые пойдут во вред Завойко. Он полагал, что, быть может, без хватания пуговиц Невельской вообще рассказывать не сможет. К тому же он помнил, что Геннадий Иванович служил с великим князем Константином, а мало ли какие там у них бывают великосветские привычки. С выражением решительным и воинственным Невельской долго п подробно рассказывал про опись, делал тут же на память ссылки на мнения разных ученых, сравнивал свою опись с описями других путешественников и все более поражал Вонлярлярского своей ученостью и вдруг, просияв, вскинул руки, а потом, тыча Вонлярлярского в рукав, вскричал: - В горах открылось устье! Река шириною девять верст! Два фарватера! Два! Не один, а два! Можно плыть в Японию, в Лаперузов пролив, в Китай, Корею, минуя Охотское море! Да едемте ко мне на "Байкал", я покажу карту. - Вы не обижайтесь на него,- потихоньку сказал приятелю Поплонский, заметивший, что начальник порта ревниво поглядывает на свой мундир.- У него, знаете, это странность, и никто ничего поделать не может... "Действительно, открытие он сделал! - думал Вонлярлярский, сидя в шлюпке.- Но на мундире так и пуговицы не вставишь. Истинно говорится, что Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать". Сделать замечание он не решился. "Но вот беда,- полагал старый капитан,- если он такой увлекающийся человек и с таким пылом предается наукам, то, верно, в остальном неаккуратен. Каково же у него судно?" Неряшливости на судах Вонлярлярский не терпел. На здешних судах порядок поддерживать было очень трудно н во многом приходилось уступать условиям и обстоятельствам, но никакого непорядка на судне, пришедшем из Кронштадта, он потерпеть не мог. Открытия открытиями, а служба службой, и 112 поэтому начальник порта был настороже с Невельским, чувствуя, что еще могут быть столкновения. "Тогда, мой голубчик, уж я тебе и пуговицы припомню, какая бы там ни была у тебя болезненная привычка! Молод еще такими болезнями хворать! Безобразие! Все пуговицы пооттянул... А то, действительно, полон бриг офицеров, да все не компанейские штурманы, а великосветская молодежь, как слышно дуг"лянгы, немцы, гимнасты, аристократы. Расславят потом на весь флот, что начальник порта в Охотске явился на бриг с оттянутыми пуговицами... Не объявлять же всем, что это их же капитана дело! Домой пришивать не поедешь". Шлюпка подошла к судну. Команда и офицеры выстроились на палубе. Все блестело, матросы в чистом, все выглядели живо и серьезно, офицеры молодцы - кровь с молоком и один к одному, а двое ростом выше самого Вонлярлярского. "Э-е, да ты вот каков!"-подумал старый капитан про Невельского. Он сразу, опытным глазом по одному тому, как палуба была надраена, как бухты канатов расположены, как дружно, струнами стояли снасти, понял, каков тут капитан. Ему даже стало скучно, что придраться нельзя. Но когда Вонлярлярский взглянул на мундир старшего лейтенанта, то и там оказались пуговицы оттянутыми. "Старшего офицера больше всех за пуговицы держит",- усмехнулся про себя Вонлярлярский. Он успокоился. Видно, пуговицы всем пообрывал, и тут народ к этому привычный. Все же Вонлярлярский не стал задерживаться и поскорее, холодно поздоровавшись с офицерами, прошел в каюту капитана. "Бывают же такие оригиналы! - думал он.- Да еще в наше время, когда часто все служебное положение зависит от того, каков вид у офицера, как пуговицы блестят, как галуны, все ли прилажено. И вот в наше-то время всего показного на флоте держится человек, который, как видно, эти пуговицы рвет у всех..." Невельской развернул карты описи. Он рассказывал. Подали ужин н вино, потом чай, а капитан говорил и говорил. - Что же дальше делать будете? - Весной пойдет туда экспедиция. - Из Аяна? - Из Аяна! - Завойко теперь на вас зол,- заметил Вонлярлярский.- А у него связи! Предупредите о нем генерал-губернатора, Муравьев послушает вас. А то его хотят теперь на Камчатку! Губернатором на необитаемый остров! Вот Робинзон Крузо! Санчо Панчо! Казакевич съехал на берег вместе с Вонлярлярским. - Ваш капитан превосходный человек,- сказал ему начальник порта.- Только зачем он пуговицы рвет? - Вы не обижайтесь, Иван Васильевич! - ответил старший офицер.- У него это привычка. Он так делает, чтобы удержаться от заикания. Научил его актер Каратыгин, когда занимался по дикции у нас в корпусе. Все знают и ничего с ним сделать не могут. Скажу но секрету: однажды государя императора ухватил за пуговицу. Государь как-то,- продолжал лейтенант,- явился в офицерские классы, где Невельской обучался, и тот рапортовал его величеству... И знаете, заикнулся и схватил государя за пуговицу... Дальше Казакевич не стал рассказывать о том, как император ударил его за это по руке. Вместо этого он сказал: - Государь, с его великодушием, милостиво отнесся... "Вот человек! - поражался Вонлярлярский, выйдя на берег.- Надо же столько смелости, чтобы царя схватить за пуговицу! Другого бы за это в Сибирь! Но почему-то он про Завойку и не говорит, словно тот не существует! Что за странная щепетильность? " Вонлярлярского очень заботили новости, сообщенные Поплонским о том, что Муравьев, видимо, хочет назначить Завойко губернатором. Если бы назначили Вонлярлярского, он бы, конечно, не говорил, что там необитаемый остров и себя не называл бы ни Робинзоном Крузо, ни Санчо Панчо. Глава 16 ЛЯРСКИЙ На другой день Невельской рано утром явился в адмиралтейство. Дел было много. Он желал видеть казармы, в которых будут зимовать его матросы, место, где встанет "Байкал", каков затон, мастерские, хороши ли рабочие, каковы запасы продуктов. 114 Он вообще везде и всюду интересовался этим, даже в Портсмуте и в Лондоне выпросил позволения осмотреть все подобные учреждения. Всякое строящееся судно, каждый встречный корабль в океане, всякий шкипер, любой порт - все интересовало его. Иногда даже мелкие служебные интересы были для него важней, чем научные, видимо, потому, что в науке он был волен, но право заниматься наукой и плавать зависело от дел слубежных. Его огромная энергия часто не находила применения. От этого случались припадки раздражительности, которые так часто были у русского человека того времени и которые есть результат того, что ум н энергия его во многом оставались без применения. Чем меньше дозволено было человеку развивать духовную силу, тем тяжелее было ему, тем си более порывист с молоду, часто странен в среднем н старшем возрасте, выходки его нелепы, н он часто сам себя винит за дурной характер н не понимает причины, почему он не таков, как все другие люди. Невельскому казалось, что, проведя более десяти лет строевым офицером при великом князе, он потерял зря всю молодость, путешествуя по портам Европы вместо того, чтобы отдаться любимым наукам. Но в то же время он, конечно, прошел трудовую школу и дело изучил превосходно. Профессиональные интересы владели им и высшей степени и сейчас. Надо было самому видеть и изучить ресурсы Охотского порта. Он глубоко был убежден, что теперь все придется переносить не на Камчатку, а на Амур и в этом работать плечом к плечу с Лярским - как все звали здесь Вонлярлярского - и с Завойко. Кроме того, судьба команды сильно беспокоила его. Капитан хотел здесь видеть все своими глазами. Солнце светило, и рабочий день был в разгаре, а Лярский, высокий, в белом крахмальном воротничке, громогласный, с седыми бакенбардами н пышными усами, вместо того чтобы заниматься делами, пустился в рассуждения. Тут же был Поплонский. Лярский стал объяснять Невельскому, что он мог бы открыть северо-западный проход у берегов Америки, исправить ошибки Франклина и что план, как осуществить все это, у него выработан давно. Он согласен взяться за это дело, если ему вперед дадут два чина. Открытие Невельского сильно задело Лярского. Он даже не 115 спал ночь. И он желал показать Невельскому, что сам тоже исследователь, не ударит лицом в грязь. Поплонский тоже не остался в долгу. Он развил план открытия еще не известного архипелага в Тихом океане, который, как он полагал, должен находиться в южной части... Невельской чувствовал, что о деле, видно, говорить никто не настроен. Дела стояли. "Черт знает, как они времени не берегут! Сказать им, что врут и фантазируют? Глупо было бы, они обидятся". Он слушал и старался найти хоть долю осуществимого в их намерениях. Чтобы поддержать разговор, а заодно и не остаться в долгу, заметил, что производить съемки берега нужно, непременно имея впереди шлюпку, и привел в пример свою опись. Лярский взглянул на него косо и махнул рукой с таким пренебрежением, словно Амур был сущим пустяком по сравнению с тем подлинно великим планом, который он излагал. Поплонский, как можно было его понять, тоже не находил в описи Невельского ничего особенного и свои планы считал куда значительнее и на основании их уже сейчас чувствовал свое превосходство над Невельским. В то же время и Лярский и Поплонский не скрывали своей глубокой иронии друг к другу. Невельской сидел и слушал терпеливо, огорченный не только тем, что Лярский и Поплонский не придавали значения его открытию; он чувствовал, что они вообще, видимо, не склонны признавать сразу новое из соображений личных, что в нем здесь видели человека, который как бы незаконно выхватил у других славу. Пошли обедать к Лярскому. Тот опять ругал Завойко, уверял, что он эгоист. Выбрав удобный момент, Невельской попросил пойти после обеда в казарму, в которой будут жить его матросы. Он сказал, что хочет также видеть суда, порт и мастерские. Он хотел посмотреть здешних матросов, подозревая, что людей здоровых не хватает и Лярский может разобщить его команду. - Отвожу для вашей команды самое лучшее помещение! Даже два. Флигелек, в котором у меня офицеры жили, и казарму. Лучших помещений у нас вообще нет. Так и смотреть нечего! Впрочем, если хотите, могу показать. Там еще, быть может, не все приведено в порядок... Но ведь ваши матросы не барышни-белоручки, могут для себя постараться... Да я вам 116 вообще весь Охотск покажу, сочту счастьем и долгом... Вот доглядите, Геннадий Иванович, наш эллинг! Каторжную тюрьму покажу, где пожизненно сидят убийцы, с которых кандалы не снимают... Эллинг и строящееся в нем судно Невельскому очень хотелось посмотреть. Он знал, что должен видеть и каторжную тюрьму. Дела это не касалось, но в этом был его долг человеческий. Он спросил, хороша ли зимовка в устье реки Кухтуя, нет ли опасности от льдов весной. Лярский уверял, что нет. Но Поплонский возражал. Похоже было, что все здешние условия из рук вон плохи. Обо всем, что касалось зимовки "Байкала" и дальнейшей судьбы команды, Лярский говорил с подъемом, видно стараясь, чтобы у капитана не осталось и тени сомнения, но тот чувствовал, что это показное, а настоящие сведения приходилось вытягивать из Лярского чуть не клещами. Оказалось, бывали случаи, когда народ тут мер от цинги, особенно новички. Лярский объяснял это дурным климатом. "Матросы мои, кажется, все это святым духом заранее проведали",- подумал капитан. Лярский хвалил мастеровых, которых Невельской доставил из Кронштадта в Петропавловск. Нынешним же летом на "Иртыше" они перешли в Охотск и теперь работали на эллинге. - Правда, один из них умер. Людей у меня не хватает. Тут половина больных. А уж мастеровые молодец к молодцу. Суда и казармы так и не пришлось посмотреть в этот день. Лярский говорил без умолку, строя планы один грандиознее другого. Хитрил ли он и тянул время, пока, быть может, что-то приводилось в порядок, или в самом деле не мог удержаться от разговоров с новым человеком - трудно было сказать. После обеда Невельской все же договорился о порядке приемки судна. Осмотр места зимовки, казарм и Охотска назначили на другой день. До вечера провели время в пустых разговорах. Потом Лярский пригласил гостей в обширную бильярдную, устроенную в нижнем этаже рядом с парадным, где на плюшевом диване всегда торчали двое лакеев. Затемно, ничего не сделавши, капитан вернулся на судно. Там матросы готовились к переезду на берег в казарму, а офицеры - к дальнему и трудному сухопутному пути в родной Петербург. Все заметили, что капитан вернулся не в духе. Глава 17 МАТРОСЫ Весь день было так тепло, что матросы работали на палубе босиком. Но едва солнце село, как кое-где непросохшая палуба покрылась ледком. Оба часовых ходили в полушубках. В кубрике топилась железная печь, и матросы после ужина развешивали койки и укладывались спать. Поход кончился, кончилось н лето, и уж осень на исходе; сегодня все почувствовали, что близка зима. А на берегу ничего хорошего. Назавтра унтер-офицер обещал, что с утра для экипажа будет вытоплена баня, и в предвкушении ее и прогулки в город все несколько оживились, У каждого были свои интересы на берегу и каждый на что-то надеялся, хотя общее настроение было невеселым. Обычно в портах, когда на судно привозили свежие продукты или капитан приказывал закупить живых быков, матросы веселели. Закупка продуктов - всегда важное событие в жизни экипажа. А тут подшкипер вернулся с берега и привез страшные вести. Никаких свежих продуктов не было. Тут ничего не росло, своих овощей нет. Не было и базара, нет зелени никакой, только рыба - сушеная и соленая. Гребцы с дежурной шлюпки, матросы, бывшие с подшкипером в городе, и матросы охотские, доставлявшие на судно начальника порта, в один голос говорили, что здесь вечная голодовка. До сих пор матросы не хотели верить, что в  Охотске плохо, надеялись, что слухи, дошедшие до них, ложны: все же тут главный порт. Команда на "Байкале" была составлена из людей дисциплинированных. Матросы понимали, что ждет их зимой в Охотске, но покорно терпели. - Избы гнилые. Конечно, начальство впроголодь не сидит,- говорил матрос Шестаков.- На улицах юкола на вешалах сушится, точно как у гиляков. Вокруг адмиралтейства собаки норы нарыли. Невесело было кронштадтским матросом. Многие из них служили в гвардейском экипаже, все бывали в Англии, в Бразилии, на Гаваях, в теплых странах, и все стремились в Россию. И вот пришли в Охотск, а каков он - видно с палубы, весь как на ладони. - Торговли нет, жители сами зубами щелкают. А зимой 118 ездят, как гиляки, на собаках... Да, провианту тут небогато! - окончил свои рассказы Шестаков, один из самых удалых и толковых матросов в экипаже. До прихода в Охотск у всех была цель, о которой много говорил капитан. Надо было описать Амур. И все старались. Теперь цели никакой не стало. Скоро спустят гюйс, уберут реи, обернут все смолеными тряпками; останутся голые мачты да ванты, осиротеет геройский "Байкал", а экипаж пойдет в OYOTCK, на берег, в гнилую казарму кормить клопов. Один только толстяк Фомин не унывал и даже воспрянул духом. - Сказывали мне матросы с "Иртыша", тут каторжаночки...- говорил он, снимая рабочую рубаху. Почти для каждого казалось привлекательным погулять с каторжаночками. Фомин - матрос лет тридцати, с богатырской грудью и мускулистой шеей; у него круглое широкое курносое лицо с хитроватыми маленькими глазками и черными усами. На труди и на спине у него замысловатая картина, которую сделал ему хромой француз, татуировщик короля Гавайских островов. Вокруг тела обвилась голая женщина, лицо ее на груди матроса, руки оплетают ему шею, а ноги спину. За эту татуировку товарищи в насмешку прозвали Фомина женатым. - Вот бы в Аяне зимовать,- заметил Конев, высокий плосколицый матрос.- Там все сыты. Вот кабы нам у Завойки остаться. У него и картошка, и морковь, и скотина ходит, как в Расее. Пришел Евлампий, капитанский вестовой. - Не звали на занятия? - спросил Шестаков, разбиравший сундучок с имуществом. Еще в начале плаванья капитан велел своим офицерам в свободное время обучать грамоте желающих и сам учил двоих навигации. Теперь многие матросы сами писали письма в деревню. - Нет, не звали,- ответил вестовой.- Мичман больше не будет заниматься. Все притихли, даже молодежь, с любопытством смотревшая да татуировку Фомина. Чувствовалось, что пришел конец привычному образу жизни. Впереди неизвестность... - Ты совсем? - спросил Шестаков вестового. - Нет, сейчас пойду, чаю велели подать. - Спроси капитана, можно отдать книжку? Я зайти хочу. Вестовой ушел. 119 - А ты, Козлов, чего собираешься, как вор на ярмарку? - насмешливо спросил кто-то. - Ну, ты, кувшинное рыло! - грубо отозвался Козлов и добавил брань покрепче. Шестаков, грустно улыбаясь, держал в руках книгу. Это красивый рослый матрос. Любил он кутнуть, и подраться, и девок любил, и они его. Но была у Шестакова и другая сторона жизни, далекая дракам и береговым удовольствиям. По ночам, при свете огарка, п днем, у иллюминатора, изучал он в свободное время математику и астрономию, желая выучиться штурманскому делу. Бывало, на экваторе, сгорая от жары, морща лоб в напряжении, весь в поту, сидел он над книгами. Капитан нашел у него математические способности и занимался с ним. Сейчас, когда вестовой сказал, что занятий не будет, он почувствовал, что надо отдавать книгу. - С голоду тут сдохнем,- вдруг со вздохом сказал кто-то в темноте. - Капитан сказывал, на Амуре, как займем место, то и будет все: и зелень, п хлеб, и всякие овощи произрастут,- вмешался в разговор тощий матрос Ломакин, до того лежавший на спине и вдруг поспешно вскочивший. Ломакин - лихой марсовый, так же, как и Шестаков, грамотен. Он, как обычно, размышлял о чем-то. - Все один черт, и на Амуре такая же голодовка будет,- молвил тот же безнадежный голос. - Ты что это народ смущаешь, Терентьев? - раздался голос боцмана Тихонова.- Вот я слушаю тебя и не могу взять в рассуждение, какое ты имеешь полное право производить смущение... В двери появилась голова вестового. - Шестаков, капитан зовет! - заглядывая в жилую палубу, крикнул он с трапа. Матрос живо обулся и ушел. Когда он вернулся, все уже спали. В душной темноте раздавался тяжелый храп. Вахтенный сидел, подкидывая дрова в железную печь. Шестаков улегся на койку, спрятав астрономию под подушку. Капитан велел ему учебник оставить у себя и непременно заниматься, обязательно повторить все старое. В этой книжке было все, что оставалось Шестакову на память от капитана. "Какая теперь уж астрономия,- думал он.- К каторжанкам, что ли, пойду с навигацией? Теперь только погулять..." 120 Г л а в а 18 ОТЪЕЗД ИЗ ОХОТСКА Утром Лярский повел капитана в порт. Охотск утопал в гальке. Груды ее вместились в проломы и наполнили своей тяжестью гнилой остов какого-то судна, видимо, погибшего китобоя, с полустертой надписью на облупленном борту. На гальке - щепье от дров, кора от деревьев, старые сани для собак. Из низкого дома вышли двое пьяных тунгусов. Чья-то красная бородатая рожа выглянула за ними, но, завидя офицеров, тотчас же исчезла. Тунгусы подошли к Вонлярлярскому и оба встали навытяжку, приложив руки к своим шапкам, как солдаты. - Нам маленько не убили! - хрипло выкрикнул один из тунгусов, как бы рапортуя, и стал объяснять, что его обобрали, взяли меха... - Пшел прочь! - гаркнул на него Лярский.- Я вас, собаки! - Он обратился к Невельскому: - Сами подлецы, а ябеды каких мало. Если тунгус увидит начальника, обязательно пожалуется на что-нибудь. У лодок несколько охотников играли в карты. Они встали при виде офицеров; лица их были смуглы и приятны. - Это охотники, пойдут на промыслы,- говорил Лярский.- Их посадят в трюм компанейского судна и развезут по островам. Это только тут они бездельничают. Но все народ рабочий... Он стал рассказывать, что в Охотске отбывают наказание разбойники и разные шулера, всевозможные порочные личности и это имеет влияние на нравы здешнего населения. - Правда, есть у нас и славный народ из каторжников. Ведь няньки и прислуга у чиновников и даже ночные сторожа - это все каторжники. Ведь иных людей у нас нет. Матросов и солдат горсть, да и то половина больные. У бревенчатой батареи ходил часовой. Толпа каторжных в суконных халатах плелась к берегу; они шли так тихо, что казалось, ходить так куда труднее, чем работать. - Пошли на погрузку,- заметил начальник порта.- Снаряжаю бот в Ново-Архангельск. 121 На эллинге, крепком деревянном здании с округлой крышей, раздавался знакомый перестук топоров. Недавно эллинг отремонтировали. В крыше, среди черных досок, выделялись белые, а на стенах - светлые 6pусья, видимо с немалым трудом поставленные взамен сгнивших. Внутри строилось небольшое судно. Топоры стучали дружно, пахло свежевыструганным деревом, как на любых верфях. Эллинг был невелик, по все делалось как следует, и Невельской даже почувствовал уважение к старому взбалмошному Лярскому. Оказывалось, что он не только кричал и разглагольствовал, но и умет строить. - Вашескородие, Геннадий Иванович,- подошел к капитану коренастый мужик с опилками в светлой бороде,- вы ли и то? - Степан Васильевич? Здорово, братец, я, как есть... Мастеровые вылезли из всех щелей, сбежались из соседней мастерской и обступили капитана, с которым шли вокруг света. Лярский стоял тут же и поглядывал на них свирепо. Невельской расспросил про харчи и жилые помещения, потом осматривал работы. Пошли в казармы. Лярский уверял, что за команду беспокоиться нечего; будет сыта и довольна. Но капитан знал, что овощей свежих уже и сейчас нет. Пища - вяленая, сухая и соленая рыба. Казарма - гнилое, отвратительное помещение. Доктор, показывавший госпиталь, сказал, что среди местных матросов есть больные венерическими болезнями, а среди жителей много туберкулезных. Побывали в затоне и на судах. Вся Охотская флотилия состояла из "Иртыша", маленького транспорта "Охотск" и двух палубных ботов. Это был весь русский военный флот на Тихом океане. Лярский представил капитану штурмана Шарипова, маленького, невзрачного человека, которого он намеревался назначить командиром "Байкала". - А как, Иван Васильевич, у вас дерево выдерживается? - Да выдерживаем как полагается. - У меня, знаете, треснул гафель на гроте, так я прошу вас, пришлите мне, пожалуйста. Лярский удивился в душе, почему это Невельской, который уезжает в Петербург, заговорил про гафель, в то время как "Байкал" остается на зимовку и никуда не пойдет. - Весной уж поставим новый гафель, Геннадий Иванович. - Да нет, я прошу вас завтра или послезавтра. 122 Лярский опять удивился. Он показал помещение, где сушится дерево. На обратном пути Лярский опять пустился в рассуждения, на этот раз про Российско-Американскую компанию. В Невельском видел он человека, близкого и губернатору и великому князю Константину. Он стремился воспользоваться случаем и высказать все своп соображения. Компанию он ненавидел. - Что мы собой представляем и каковы силы и средства правительства на побережье - вы сами видели теперь. Я день и ночь тружусь, но мы, правительственные чиновники, ограничены в средствах. Да и дела Компании из рук вон плохи... Страшно вымолвить, но недалеко то время. Геннадий Иванович, когда Российско-Американская компания фактически перестанет быть собственником своих владений. В ее распоряжении шесть - восемь судов, тогда как к нашим островам и к берегам Аляски уже теперь подходят многие десятки, а может быть, и сотни - почем мы знаем - американских, английских, немецких, французских судов, бьют котиков беспощадно, ни с чем не считаясь, сгоняют наши торговые одиночки, грозят разгромить фактории. А ну, скажите мне, есть у Компании сила справиться со всем этим? Клянусь честью, Геннадий Иванович, если об этом не подумают в Петербурге, дело будет плохо... А ведь есть верфи в Ново-Архангельске, есть порядочные люди, которые прилагают неимоверные усилия и даже два парохода построили сами. Один пароход с английской машиной, а для другого машину сделали сами целиком... А из Штатов,- продолжал начальник порта, останавливаясь посреди улицы,- американцы, как может сказать каждый, кто встречался с ними, не признают в Восточном океане ни за кем никаких прав, несмотря на строжайшие запреты своего же собственного правительства. А Компания? Вы думаете, это их беспокоит? Никак нет. Там разваливают все... - Но ведь у Компания есть школы, больницы, церкви, верфи! - возразил Невельской. - Что толку! Вон, говорят, преосвященный Иннокентий хочет оттуда уйти. Конечно, мы первые построили пароход па Великом океане, но построили один - строй другой. Они живут, как старосветские помещики, а тут не Диканька и по Миргород, когда вокруг ходят такие ухари и пираты. Акционеры и правление, сидя в Петербурге, думают, что тут можно обосноваться, как где-нибудь среди вотяков. Вот Компания 123 уже потеряла свои фактории на Гаваях и в Калифорнии. Они думают, что это как к чукчам - послать в Калифорнию чиновника раз в год, и все. Нет, тут не чукчи, тут со всех сторон идут американцы, народ бывалый, никого не признающий, которому застрелить любого человека - раз плюнуть, у которых всегда пистолет за поясом и нож с собой и на которого жаловаться можно только в Вашингтон, да и то без толку, так как его и не поймаешь без флота. Еще слава богу, что иностранцы побаиваются имени русского, а то бы они уж могли тут все давно разнести. А что мы можем им противопоставить? Камчатку? Или Охотск? Я вам скажу, выработался особый тип компанейского питомца. Ото народ, который едет сюда сорвать, нажиться тут, а совсем не думает делать капитальные затраты, положить труд свой, потерпеть, пострадать. Вот и сложился особый тип колониальных служащих. Для них главное - личное благополучие, карьера. Они надеются во всем на Компанию...- Тут Лярский опять выругал Завойко, потом сказал, что нынешний управитель колонии Тебеньков - пустое место, ничто, а Розенберг, его помощник,- настоящий прохвост, который продовольствие, предназначенное для Аляски, продал за сумасшедшие деньги американцам на Калифорнийские прииски. И такой человек ворочает всем, а Тебеньков ему доверяет. Между тем на улице началось оживление. Обыватели повылезали из-за своих бревенчатых заборов. Появились две пожилые, но веселые бабы в легких светлых кофтах, с выбившимися из-под платков волосами, раскрасневшиеся, словно их оторвали от 'стирки белья. Стоя у ворот, они весело пересмеивались и переглядывались, словно им было по восемнадцать лет, а не по сорок с лишним. Тощий пожилой старец с горбатым носом, видимо, торгаш, с палкой в руке, стоял на крыльце мелочной лавчонки с видом нацелившегося ястреба. Появились солдаты и давешние тунгусы. По улице, бухая ногами в гальку, шагала синяя стройная колонна матросов. Все они были в новой форме, странно выглядевшей среди охотских лачуг и обывателей в лохмотьях. Люди шли дружно, в ногу, рослые, стройные, с открытыми здоровыми, сильными лицами, с тяжелыми руками тружеников. Сердце капитана защемило. Это шел его экипаж, команда "Байкала". Унтер-офицер вел их. Они шли, слегка отбивая шаг, не глядя на домишки и на обступавшую их толпу. Среди них не было видно ни старых, ни слишком молодых, и по 124 росту были как на подбор. А неровная толпа охотских жителей стояла как нива, побитая градом. "Неужели Охотск погубит мою команду? - подумал капитан. Он вспомнил казарму, венерических больных, суп из солонины.- А как я подбирал матросов, сам ездил на суда, как учил их, хотел, чтобы они все стали грамотными, заставлял офицеров заниматься..." Это были люди, которые осуществляли его замысел, почти родные ему. Гордость и горечь охватывали капитана при виде славной команды. Он сам пробудил в них человеческое достоинство, и казалось, оно взывало сейчас к нему же. Капитан наблюдал и за толпой - и тут было немало славных лиц. "Конечно, и в Охотске не все пьяницы и торгаши,- подумал он,- но голод, каторга, тюрьма, жестокий климат..." Колонна приближалась. Глаза Лярского сверкнули и сощурились. Старый моряк, казалось, помолодел. Он приосанился и, когда эта горсть матросов русской морской гвардии, отбивая тяжелый шаг, взяла по команде унтер-офицера равнение на двух капитанов, начальник порта поднял голову и рявкнул: - Здорово, молодцы! Матросы отвечали дружно и громко. - Кронштадтцы! - молвил какой-то старый матрос с компанейского судна. - Пооботрутся тут,- заметил другой. - Превосходная команда,- с чувством сказал Лярский. Он рассчитывал оживить Охотск и всю здешнюю флотилию этими людьми, растасовавши их по другим судам. Матросы прошли. Разговор про Компанию продолжался... Лярский сказал, что Компанию следовало бы лишить всяких привилегий и открыть ее земли для всех русских подданных без исключения. - Вот бы и был выход! Очень просто! Сибирь послала бы тысячи новых промышленников, и это была бы силища, против которой ничто все американские авантюристы. Тогда бы исчез этот тип питомца Компании - сутяги, лицемера, который в Петербург доносит, что превосходную дорогу построил, когда на самом деле там и тропа-то теряется в болотах... Капитан полагал в душе, что выход не только в этом. "Все решится, когда в Европейской России освободят крестьян, на- 125 род, вот в чем наша сила, корень вопроса - в России. А развитие Аляски зависит от развития Сибири. Нам надо о Сибири в первую очередь позаботиться, а у нас Сибирь выхода не имеет к океану". Лярский стал говорить, что охотские обыватели в большинстве сами бывшие каторжане, что дом, из которого выгнали сегодня тунгусов, принадлежит одному из таких. - Тут народ сплошь сволочь, и только я их держу в узде! Невельской ответил, что все население сплошь не может быть порочным. Опять пришли к Лярскому. В полутемной комнате с плюшевого дивана вскочил сонный лакей. К обеду собралось все охотское общество - чиновники, офицеры с женами, офицеры с "Байкала" и флотилии. После обеда расставили столики и сели играть в карты. В биллиардной защелкали шары. Лярский играл превосходно: он был высок и дотягивался через любой борт до любого шара. "Лакейская, бильярдная, плюшевые диваны, разговор о высоких материях,- думал капитан.- А Завойко живет скромно, у него и лакеев нет, он сам огород копает, картошкой все засадил. А тут барство в гнилом доме. И эти фантазии про открытие прохода у берегов Северной Америки!" И в то же время, судя по тому, как эллинг был отремонтирован и как судно строилось, Лярский мог трудиться. И судил он верно о Компании, сообщил много любопытного. Но был он какой-то бешеный, обиженный, теряющий чувство меры. Любил побарствовать, выпить, похвастаться. Лярский выиграл у Невельского несколько партий в бильярд и тут же, с кием в руке, стал рассуждать о сфероидности земли. Потом повел его в кабинет и, видимо воодушевленный выигрышем, объявил, что мог бы взяться вымерять меридиан и доказать, что английская миля неверна... - Ну, Петя, тяжелое впечатление произвел на меня Охотск,- говорил Невельской своему старшему офицеру, возвратившись на судно.- Лярский живет барином, с лакеями, а люди у него мрут от голода и болезней. - Не оставляй, Геннадий, здесь судно на зимовку,-посоветовал Казакевич.- Давай просить губернатора об этом. Порт нездоровый совершенно. - Да я уж и то заказал сегодня гафель у Лярского. - А он спросил тебя, зачем? 126 - Он, кажется, обалдел, но ничего не сказал. Он, видно, хочет рассовать нашу команду по своим гнилым посудинам. Ты съезди, Петя, погляди, что это за флотилия! А в отлив все суда, если не войдут в затон, лежат на суше! Какова бухта! Ну, брат, не для этого мы с тобой собирали людей в Кронштадте. Уж я бы ему сказал, только раньше времени не хочу бередить... Он, кажется, видит во мне этакого ревизора, и я не хочу огорчать его. - Да, разочаровывать раньше времени не надо! Оба приятеля невесело рассмеялись. Петр Васильевич был дельный и спокойный человек. Рапорты его - это обычно целое художественное описание. Он любознателен и приметлив. - Но куда? Куда, Петя? Хорошо бы, конечно, в Аян, к Завойке, хоть он и терпеть меня не может. Но, брат, Аян в главном нехорош. Открыт ветру, и судно там осенью разобьет. - На Гаваи, Геннадий, к Камехамехе. - Нет, Петя! Уж если зимовать, то на Камчатке. Надо приучаться к зимовке в своих портах. Ведь там прекрасная удобная стоянка, без всяких неожиданностей вроде весеннего разлива и ледохода. Да и порт без болезней. А здоровый ли порт в Гонолулу, это тоже большой вопрос. И знаешь, ведь если судно пойдет на зимовку в другой порт, Лярский должен будет выдать Шарипову вперед все продукты по норме. Тут уж экономить ему не удастся. А то он будет морить людей голодом. За чей-то счет содержит он все эти бильярдные и лакеев, не с жалованья же! А тут губернатор прикажет ему выдать сразу все, и продукты будут. Присылает же ему казна. - Ну, а Лярский вскипятится? Ему это сильно не понравится. - Нет, он ничего не сделает,- ответил капитан.- Пойми, что он ждет от меня подмоги против Завойко. - А вы знаете, Иван Васильевич,- сказал Невельской на другой день Лярскому,- я решил "Байкала" на зимовку здесь не оставлять. Лярский ужаснулся. Он пытался спорить, но Невельской сказал спокойно, что об этом будет прислано распоряжение губернатора, и если хоть один матрос будет взят из экипажа "Байкала" на другое судно, то за это придется отвечать. Лярский впал в гнев и стал разглагольствовать о том, что ему не доверяют, когда он намерен сделать все возможное для матросов, и что его право распоряжаться ими. 127 Невельской ответил, что судно вообще не должно зимовать в Охотске. Теперь роли переменились. Загорячился капитан, а Лярский сидел огорченный. Разговор шел в каюте капитана. Присутствовал Казакевич и тоже насел на Лярского, помянувши, как бы между прочим, что экипаж этот составлен из матросов "Авроры" - хотя в самом деле аврорцев было немного - п что в Петербурге позаботятся о его сохранении. Лярский повесил голову. Протестовать он не смел. "Так вот зачем ему нужен был гафель",- думал он. После долгих споров Лярский наконец смирился и обещал подготовить "Байкал" к плаванью. Но сначала он хотел получить об этом распоряжение из Якутска от Муравьева. - Вы что же, время хотите упустить? - вдруг рассердился на него Невельской.- Вы что, не верите моему слову, что распоряжение будет? Вы не доверяете мне? Вы оскорбить меня желаете? - Так не от меня зависит,- пытался оправдываться струсивший Лярский. Наконец он дал слово, что начнет подготовку незамедлительно. Сошли на берег, пошли в адмиралтейство, взяли бумагу и карандаши, стали прикидывать общий "вес" порта, то есть сколько пудов надо будет перевезти, если порт переведут на устье Амура, что бросить, что взять, сколько пойдет людей. У Лярского многое было подсчитано. В душе он еще надеялся, что .поедет губернатором на Камчатку, потому и хвастался заранее готовыми расчетами. Разговоры о том, что Муравьев хочет сделать главный порт на Камчатке, заботили капитана. Правда, губернатор был здесь до открытия устья Амура, естественно, что в разговорах с Лярским он не мог говорить о перенесении порта в Амур и вообще, кроме как в Петропавловск, никуда переносить порта не мог. Все же в глубине души Невельской не был уверен, что планы губернатора переменились. Утром Невельской приказал выстроить команду на шканцах. Мрачные, молчаливые матросы вытянулись в струнку, подчиняясь привычной и приятной сейчас для них дисциплине. Капитан понимал, что у них на душе. Хотя он не раз говорил им, что весной вернется и снова примет командование судном, что "Байкал" еще понадобится для важных дел, но 128 трудно было на их месте не впасть в огорчение. Охотск никого не мог радовать. Капитан и офицеры уезжали. На судно заступал новый командир, из здешних невзрачных штурманов. "Они снесли все тяготы безропотно,- думал капитан.- Мы сами уговаривали их стараться, сулили награды и благодарность потомства. И они делали все по убеждению, там, где никакие приказания и угрозы не подействовали бы". - Ну, что же приуныли? - заговорил капитан.- Разве матрос может раскисать? А ведь через несколько дней я сдам судно и уезжаю, и у вас будет новый командир. Что же он скажет про вас? Я еду в Иркутск к генерал-губернатору, который был у нас на корабле в Аяне. Я уже послал рапорт морскому министру, его светлости князю Меншикову обо всех наших открытиях и прошу о наградах всему экипажу. Губернатор в свою очередь представит об этом же государю императору нашему...- При этих словах Невельской повысил голос, переходя на тон торжественный и грозный. Ретер посвистывал в обледеневших снастях, на которых, казалось, были надеты белые стеклянные дудки. Судно стояло в искусственном затоне. За бортом рябила вода. Вдали виднелись лайды: в отлив вода из бухты ушла. А за кошкой шумело море. - В Иркутске вместе с губернатором мы будем ждать повеления его величества государя императора о плаванье "Байкала" в будущем году. А вам тут надо помнить, что "Байкал" еще понадобится для выполнения высочайшей воли,- продолжал капитан.- Помните, что мы не зря шли из Кронштадта, что, кроме нас с вами, дело довести до конца некому! Ведь сколько раз я толковал вам об этом и прежде... А вы, как видно, позабыли мои слова... Он умолк, глядя на своих матросов. Они хотели еще ободряющих слов. Когда, бывало, капитан что-нибудь рассказывал, все становилось яснее, и теперь им, как и всегда людям в таком положении, хотелось, чтобы он дал смысл тяготам и страданиям, которые их ждали. Матросы слушали сурово, но с надеждой. "Мы вытерпим",- как бы говорили их напряженные лица. - А вы, я вижу, уж не такие веселые, как бывало прежде,- продолжал капитан оживленнее. Он знал, что достаточно сказано уже о государе и про важность дела. Надо поговорить по-свойски. - Вот, Агафонов, например, ты, я вижу, совсем испугался. По строю матросов пробежало неохотное и слабое оживление, словно матросы чувствовали искусственность этого перехода к разговору о "простом". - Агафонов, два шага вперед! Агафонов, скуластый матрос с белокурым чубом, старательно ступил два шага. Ноги у него пятками врозь, носками вместе, что делало их похожими на медвежьи лапы. - Ты вчера в бане ударил тазом банщика по голове? - Так точно, вашескородие,- хрипло ответил Агафонов. - Разве ты драться в Охотск приехал? Отвечай! - Никак нет, вашескородие! Агафонов, обычно скромный и терпеливый, ударил банщика, потому что вообще был зол. Он наслушался разговоров товарищей, насмотрелся на Охотск, досады накопилось много, по говорить он не умел и, придя в баню, рассердился и треснул банщика. - Ты что же, приятель, пришел из Кронштадта за тем, чтобы в Охотске банщикам головы проламывать? За этим тебя послали в Восточный океан? На что ты обозлился? Что тебе зимовать в Охотске? Да ты матрос,- значит, ничего бояться не должен. Вот настанет лето, и мы должны посты ставить в новых бухтах, доставлять русскую армию на Амур, переселенцев, скот, коней. А ты хочешь, чтобы я весной сюда приехал, а мне бы сказали, что Агафонов в каторжной тюрьме сидит. А на тебя глядя, и другие возьмутся за то же. Я приеду и спрошу: где моя команда? Что мне скажут? Матросы стояли ни живы ни мертвы. Их тронуло, что капитан приедет сюда весной и спросит о них. Было в этих словах то, что так дорого матросам,- внимание и забота. Теперь, когда он наконец начал их бранить, они почувствовали это. Души их тянулись к нему. Сказано было немного, но все попало в самое сердце. - Да, да! Глядя на тебя,- продолжал капитан,- примутся и другие бесчинствовать! Вон, выпусти-ка Фомина на берег. Он спит и видит показать какой-нибудь вдове свою картинку. Опять по рядам пробежало оживление, которое, правда, не держалось долго. Но на этот раз все повеселели. Капитан сказал, что будет просить губернатора об отправлении судна на зимовку в другой порт и что к этому надо быть готовым. 130 Матросы знали, что, как капитан говорит, так и будет. Ясно, что он вернется и опять пойдет к Амуру. Ведь недаром было упомянуто и царское имя и губернатор. Свой, питерский, капитан хотя и уезжает, но не покидает их на произвол судьбы; за капитана каждый был готов в огонь и воду. Капитан сказал, что от зимовки в Охотске ни команде, ни судну добра быть не может. Что в Якутске он застанет губернатора и вышлет оттуда бумагу, чтобы "Байкал" шел на Камчатку и сразу был бы снабжен всем необходимым провиантом па целый год. Никто пайка не урежет. - И вам сейчас же надо готовить судно к переходу. Море еще долго будет свободно ото льдов, и переход возможен еще в ноябре, время есть. А будущим летом "Байкал" вернется сюда, и я приму команду снова... - А по мне, Геннадий Иванович, тут бы лучше,- говорил под хохот своих товарищей толстощекий матрос Фомин, когда команда разошлась. Все знали, что будет тяжело, но речь капитана тронула. К тому же он обещал побывать в Кронштадте. Конев в этот день шил новый парус на палубе и думал. Он из пензенских крепостных, попал во флот темным и неграмотным, бывал бит, сносил издевательства. Но еще до службы с Невельским выучился читать по складам. Многое повидал во время кругосветного, многое слыхал он н прежде о жизни людей в других странах, а теперь увидал своими глазами. Он отлично понимал слова капитана. Конев был с Невельским на устье Амура и тоже разговаривал там с русским, жившим среди шляков. Про жизнь на новых местах слыхал Конев и от сибиряков и прежде под Пензой - слухи доходили туда о той жизни из-за Урала. Потом слыхал он н про то, как в Америке люди селились на новых местах. И вот ему запало в голову поселиться на Амуре, как Степка Кудрявцев, только когда будет порт на устье, не с гиляками, а со своими, чтобы пахать землю. Земля там, как сказывал русский, хороша, и чем выше, тем лучше. Места понравились Коневу. Рыбы тьма/ Леса - Серп сколько хочешь. Так и представлял он себе рубленые избы новоселов на лугах под обрывами каменных сопок. А лес по осени в золоте, нивы хлеба созрели, рыба идет по реке... Коневу казалось, что все это может быть скоро... Много ли на ото времени надо!.. 131 И слыхал он однажды, стоя с ружьем на часах, ночью, что говорили на юте офицеры. - Крепостному праву долго не быть,- сказал капитан старшему офицеру. Тот соглашался, и говорили вперемежку по-русски и по-французски. Капитан в ту ночь приводил в пример свою команду, что люди могут отвыкнуть от побоев, что не обязательно их драть... Конев чувствовал, что где-то что-то замышлялось, что скоро будут большие перемены. Слыхал и он про восстание парода во Франции; люди там истребляли помещиков - так однажды рассказывал двум мичманам, захлебываясь, молоденький юнкер, когда стояли в Англии. Видно, он узнал про это... И знал Конев, что за эти разговоры капитан и Казакевич могут расстрелять, но сами ведут их потихоньку. Кто враги, кого бояться - Конев толком не знал, но знал одно, что люди в других странах живут без помещиков и что не худо бы все пензенские деревни из-под гнилой соломы и из-под барина вывести на сибирские земли, в кедровые леса... Он был из тех людей, которые всегда видят вокруг тайны, опасности. Он знал, что жгут помещичьи усадьбы недаром и что капитан такие речи ведет не зря. Капитан хороший, но тоже рыло в пуху, чего-то бунтует. И как нарочно, Коневу приходилось в жизни встречать таких людей и слышать разные разговоры, которые подтверждали существование чего-то неизвестного, даже на том корабле, где он служил, п это еще сильнее воспаляло его склонный к любознательности ум. Именно поэтому он хотел от всего старого уйти, уйти на Амур, на новое место. Глазное, что место было просторное, свободное... Капитан уезжал. Последние вещи вынесли, каюта опустела, полки стоят без книг. "Вот тут я жил почти полтора года.- Он постоял, глядя на голые степы.- Сколько было пережито здесь. На "Байкале", может быть, в этой каюте, прошли самые счастливые дни моей жизни". Он вышел, прикрыл дверь с большой блестящей медной ручкой и быстро поднялся на палубу, где уже выстроился весь экипаж. Фомин выступил вперед и поднес капитану подарок: 132 трубку, вырезанную Фоминым из куска дуба, взятого на Амуре. Капитан заметил, что глаза у многих матросов мутны. "Я никогда не оставлю своего "Байкала",- подумал он, чувствуя, что комок подступает к горлу.- Я лгал им, чтобы успокоить, укрепить, лгал именем царя, знал - поверят... Я пустился на испытанный обман. Как я могу иначе действовать? Разве я смею сказать им, что, быть может, и я и пли со мной обречены на гибель? Да нет, это чушь, я сам черт знает что думаю... Но никогда не позабуду своих матросов". Невельского давно волновало то, что ждет его впереди, а теперь к этому прибавлялась еще судьба остающегося здесь экипажа. Он когда-то мечтал, что матросы "Байкала" будут ядром Гудущего приморского населения Приамурья... - Ну, братцы, так помните - жить дружно. Духом не падать. А я буду хлопотать. Капитан стал обнимать и целовать всех матросов по очереди. Многие отправляли с ним письма. Он обещал, что, если будет в Петербурге, навестит семьи тех, у кого они были в Кронштадте. Матросы снесли вещи. Капитан спустился, шлюпка отвалила. Стал виден весь "Байкал" с бортами, усеянными головами матросов. Судно стояло печально, с обледеневшими снастями. И вдруг на нем послышался незнакомый капитану резкий, звонкий голос. Он понял, что это новый командир что-то скомандовал матросам, видно желая покончить с этими тоскливыми проводами и показать, что теперь командует он, его обязаны слушаться. И этот крик короткой, но острой болью отозвался в сердце Невельского. - А все же я его пробрал,- говорил Иван Подобии своим товарищам.- А то ходит по юту и мечтает! Как я сказал, так совесть-то взяла. - Как же, он чувствует! Матросы с удовольствием рассуждали о том, как Подобии выразил свои мысли капитану и тот посовестился. Каждый из них понимал, что Геннадий Иванович совсем не такой капитан, как другие, и каждый гордился, что на "Байкале" было вольное обращение. И отрадно было вспомнить, что смели упрекнуть даже самого капитана. 133 Все же зимовка предстояла тяжелая, без радости и даже без надежды на радость, а дальше - долгие годы службы здесь, где голо, пусто, голодно. - Поехали, аспиды, в Питер, за мамзелями хлестать,- говорил Конев,- а нас хоть бы на берег, а то, видишь, даже списывать не велели, мол, заразы боятся... Вот и настала мена корабля на лошадей. Как все моряки, Невельской любил поездить верхом. И путь предстоял преинтереснейший, через хребет Джугджур, тот самый, продолжение которого считается границей между Россией и Китаем. А там - Сибирь... И только сейчас, влезши на якутскую лошадь, капитан почувствовал, что он Сибири не знает, хоть и читал о ней всю жизнь книги, что это для него совершенно неведомая страна, как Америка для Колумба. И он желал все видеть, знать, изучить. А в сибирском лесу уже стоял холод, морозы с каждым днем становились все крепче. Давно капитан не видал зимы и соскучился по морозам. Тут они были здоровые, крепкие, при ясном небе и ярком солнце. Иногда ему казалось, что он двигается медленно, а события в мире развиваются быстро или что у него не хватает знаний, что еще очень много надо учиться и многое успеть сделать. С каждым днем все сильней охватывала его тревога, как у перелетной птицы с подрезанными крыльями, которой нельзя лететь, хотя уж осень настала. Думал он и о губернаторе. Приятна была предстоящая встреча с Николаем Николаевичем, с Екатериной Николаевной, с Элиз. "Я, кажется, намеревался влюбиться в нее. И ничего у меня не получилось! Дай бог Мише, если любит ее..." И в то же время его сильно беспокоили дела Завойко, и перенос порта на Камчатку, и будущие действия на Амуре. Он надеялся, что с помощью фактов удастся доказать свое губернатору. Однажды утром поднялись на вершину хребта. Меж скал гребня ветер уносил в проломы целые облака снега. Сугробы были высоки, ветер выл, гнул березовые леса. Тут уже настоящая зима. И дальше за хребтом - замерзшие болота, снега и снега. 134 Капитан все замечал: и нищету населения, и болезни, и чахлый скот, и жалкие жилища якутов и русских - все волновало его. Ночью он спал тревожно. По ночам давили тяжелые сны. Иногда он просыпался от своего крика, постоянно был напряжен, как бы в ожидании чего-то... Г л а в а 19 ЯКУТСК Стояли сильные морозы. Однажды в полдень с холма завиделся Якутск. Низкий деревянный город широко раскинулся по долине, и Невельской с любопытством всматривался в его черты. Ото был первый сибирский город, который видел он в своей жизни. К тому же город старинный, о котором не раз было читано, который с детства представлялся воображению. Тут, по описаниям и слухам, частично сохранился архив с подлинными донесениями русских землепроходцев: Хабарова, Пояркова, Степанова и других... В старину здесь был центр русской жизни в Восточной Сибири, сборище вольницы, подобное Запорожской Сечи; отсюда совершались смелые походы на Амур, на Зею, к Дамскому морю и на север, сюда свозилась добыча. Подъезжая к Якутску, офицеры видели перед собой дрянной захолустный город, в котором, однако, можно отдохнуть, а Невельской испытывал сейчас такое чувство, словно встречался с живой историей. Над городом виднелись купола каменных церквей и соборов, а в стороне от них, в дыму и морозной мгле, проступали тонкие очертания бревенчатых древних башен и с ген старинной казачьей крепости. Купола церквей придавали мрачному Якутску празднично-сияющий, торжественный вид, который особенно должен был поражать тунгусов и якутов и вообще простой народ, в кои-то веки выбиравшийся в город ltd лесной глуши и тундр. Тут был один из богатейших в мире пушных рынков, а также рынок мамонтовой кости. Миновав полосатую полицейскую будку, въехали в улицу. Дома города были черны, но обширны и, видимо, не так низки, как казалось сейчас, когда их занесло снегом. Тучные срубы с сугробами на высоких крышах обнесены бревенчатыми забо- 135 рами с шатровыми воротами. Множество дымов заманчиво и дружно налито из заснеженных труб, и путникам, уставшим и иззябшим, представлялось, что тут главное занятие жителей - топить печки и отогреваться. Выше церковных куполов дымы сливались и стлались белыми кучевыми облаками, в проемах между которыми светило солнце. Офицеры, зная, что этот якутский пейзаж таит где-то в своей глубине маленькое общество во главе с генералом, всматривались с любопытством, ожидая, когда же и как этот мрачный Якутск разрешит задачу, которая всюду решалась одинаково. Kaк бы ни был мрачен вид любого городка в России и как бы ни были дики и нищи его обитатели, но в каждом находились богатые дома, а значит, и общество, и балы... В областном управлении офицерам дали провожатых, чтобы развели их по квартирам. Губернатор, узнав о прибытии Невельского, немедленно послал за ним. В доме начальника округа, где остановился губернатор, на самом деле ничто не напоминало о тех избах и юртах со слюдяными окошками, с пластинами льда вместо стекол, в которых ночевали моряки по дороге, о лошадях, которые падали, разбивая в кровь колени, дохли на глазах под ударами кнутов или ломали ноги на обледеневших обрывах... От хрустальных люстр, от изразцов для печей и до тропических растений здесь все было привезено из Петербурга. - Ждем, ждем, Геннадий Иванович! - восторженно встретил Невельского губернатор. Екатерина Николаевна отдохнула и похорошела, ямочки на ее щеках стали заметней. Теперь уж ей и Элиз не приходилось, как на "Иртыше" и в Аяне, каждое утро затягивать друг другу корсеты и застегивать платья. К их услугам были две горничные. Правда, сложные прически с локонами они делали сами. Христиани кокетливо и с живостью улыбнулась капитану, как хорошему знакомому. Тут же были Струве и доктор Штубендорф. За обедом подавали щи, беф, оленьи языки, рыбу, нельмовые пупки; стояли серебряные ведерца с бутылками во льду и вазы с черным мороженым виноградом из России и с гавайскими апельсинами из Аяна. Губернатор, с салфеткой, косо падавшей через его мундир, склонясь над столом и выкинув из кулака указательный палец тычком вверх, восклицал, обращаясь к Невельскому: 136 - Я говорил вам, что Ледрю Роллен вылетит в форточку! К власти идет Бонапарт! Он - ставленник англичан... Булькало вино, подавался десерт... После обеда Муравьев увел капитана в кабинет. - Теперь рассказывайте, дорогой Геннадий Иванович! - Прежде всего, Николай Николаевич, я прошу вас о спасении "Байкала". - Что же за гибель грозит ему? - с несколько шутливым удивлением спросил генерал. - Гибель не в бою и не в море, а на берегу, в гнилом Охотске, в порту очень нездоровом, пропитанном духом Компании... Муравьев стал серьезен. Он все понял. Ему нравилось, что опытный моряк не хочет дозволить своему судну зимовку в негодном Охотске. - "Байкал" нужен будет нам для дальнейших исследовании. На нем хорошо обученная, дисциплинированная команда, < оставленная мной по выбору из лучших матросов в Кронштадте. Я очень прошу вас принять меры для спасения этого судна и его заслуженного экипажа. - Но что же надо сделать? - быстро спросил губернатор, раскидывая руки и показывая, что не следует волноваться: дело ясно. - Прежде всего, я прошу вас отдать приказание начальнику Охотского порта, пока еще не закончилась навигация, немедленно отправить "Байкал" на зимовку в Петропавловск. - В Петропавловск? На Камчатку? - Да, Николай Николаевич, только туда... Муравьеву ото было еще приятней слышать, но он смотрел с некоторой пристальностью, в таких случаях выражавшей настороженность. - Я немедленно отдам приказание снабдить его для зимовки в Петропавловске всем необходимым. Но ведь поздняя осень? Переход еще возможен? - Да, н на судне все готово к этому... Кроме того, Николай Николаевич, необходимо принять меры к сохранению экипажа судна в прежнем составе, ни в коем случае не дозволять ни Вонлярлярскому, ни Машину списывать людей на берег или на другие суда. - Вполне согласен с вами,- категорически ответил Муравьев,- действительно, надо иметь хоть одно порядочное судно! Губернатор вызвал Струве и приказал составить бумагу на 137 имя Вонлярлярскою об отправлении "Байкала" на зимовку в Камчатский порт. Невельской просил отправить зимним путем из Анна к устью Амура па оленях Орлова, подробно объяснив цель такого путешествия. - Прошу вас, Геннадий Иванович, напишите сами инструкцию Орлову для посылки в Аян с нарочным для передачи Завойко. - Инструкция господину Орлову уже составлена мной, Николай Николаевич.- ответил капитан. Он достал из кармана вчетверо сложенную бумагу и подал ее губернатору.-Судите сами, ваше превосходительство, сколь нужен для нас такой человек, как Орлов. Это прекрасный моряк, знаток края в полном смысле слова. Он знает по-тунгусски и немного по-гиляцки... Но унизительное положение его во многом является препятствием тому делу, которое он мог бы исполнять. Он нужен нам не в качестве частного лица, а именно в той должности и в том чине, которые соответствуют ему и принадлежат по праву. Поэтому я прошу вас, ваше превосходительство, если вы найдете возможным, ходатайствовать о прощении Орлова. Муравьеву нравилось, что Невельской не касается сути вопроса, не говорит, виновен Орлов или нет в прошлом, а судит, нужен он или не нужен. А раз нужен, то просит за него. В этом была широта взгляда, отсутствие предрассудков. "Как в Австралии или в Америке,- думал Муравьев,- какое дело до того, что за человек был прежде. Судит о нем, каков он сейчас, каков он есть... Хотя... У нас часто точно так же...- пришло ему в голову,- нужен человек - прощаем проступки, воровство и все такое прочее. Не нужен - не беда, что нет вины. В ссылку его, в Нерчинск! Чуть-чуть не как в Австралии..." - Я ознакомился с его делом,- продолжал капитан,- и глубоко убежден, что он невиновен. Человек, которого он застрелил, был мерзавец, и мере терпения людского есть предел... - Вы просите за Орлова, и этого достаточно,- ответил губернатор,-я вам верю. Струве ушел. Губернатор спросил, какое все же впечатление произвел Охотск и его начальник и кто лучше - Лярский или Завойко. Невельской сказал, что мало знаком с Завойко, а что Лярский, видимо, дельный человек; эллинг и судно строятся, но в Охотске нехороша бухта. 138 Муравьев спросил про команды охотских судов, про офицеров, встречались ли китобои, что они говорят и какова дорога из Охотска. - Может быть, сейчас, когда подмерзло, вы и проехали, но мириться с ней нельзя! Вы убедились в этом? Летом я ехал - ужас! - Охотская дорога плоха, но тут вряд ли может быть путь удобней. - А аянская? Я тоже приехал по ней! Значительно удобней и лучше. Молчание капитана озаботило Муравьева. - Так о главном, Геннадий Иванович! Благословись, приступим,- пошутил он.- Мне нужны все ваши соображения... Невельской сказал, что, во-первых, нужно всеми наличными морскими средствами немедленно занимать устье Амура, во-вторых, производить исследования лимана самые тщательные, а для этой цели нужны паровые суда, катера или небольшой пароход; подготовлять исследования самой реки с устья; в-третьих, нужны исследования и опись берега к югу от устья, для чего следует использовать "Байкал", отправить его одновременно с занятием устьев к югу; в-четвертых, нужно вытребовать для охраны наших богатств военные крейсера, которые изгнали бы хищников-китобоев и предупредили бы захват иностранцами гаваней на побережье южней устья Амура; в-пятых, нужно добиваться права плаванья по Амуру и уже сейчас заранее готовить для этого суда... - Необходимо подкрепить порт на устье сплавом из Забайкалья, прямо по Амуру. Суда можно, как представляется, строить на Шилке. Пароход был бы нужен до зарезу. Казакевич строил мой "Байкал" в Финляндии, он тут будет незаменим. Он может быть начальником сплава. И, наконец, в-шестых!.. Осмелюсь представить... - Да будет вам, Геннадий Иванович, запросто, мы свои... - Николай Николаевич! - восторженно воскликнул Невельской.- И это самое важное! По-моему, весь Охотский порт следует перенести прямо на Амур... Для Муравьева такой взгляд был новостью. Неужели этот подлец Вонлярлярский его настроил? Муравьев всей душой был против и даже возмутился. Когда все подготовлено к тому, чтобы исполнить высочайшее повеление и перенести порт па Камчатку и люди подобраны, Невельской говорит такую чушь! Похерить все труды и начинать все сначала? Ввергаться бог 139 знает во что, чуть ли не в авантюру! Да и вообще всю проблему Амура губернатор понимал по-своему. - Я не могу согласиться с вами,- ответил он неодобрительно.- Мне кажется, что ваше мнение ошибочно, быть может, навеяно вам кем-то из личных соображений. Невельской вскочил. Шея его вытянулась, а лицо покрылось пятнами. - Николай Николаевич! Никто не внушал мне и не навязывал, видит бог! Я представлю вам тысячу доказательств, что ото возможно, необходимо, что иначе мы все погубим. Нам нужен, тысячу раз нужен порт в устье Амура, подкрепленный подвозом по Амуру, неуязвимый для неприятеля... - Задали вы мне задачу,- смеясь, сказал наконец Муравьев, подымаясь из-за стола п обнимая капитана.- Да, скажу вам откровенно, если бы даже нечто подобное же пришло и мне в голову, я бы не смел! - повторил он, резко поднимая палец.- И теперь бесполезно говорить об этом. - Так ведь я понимаю, Николай Николаевич. Я же знаю. Я понимаю, что это требует усилий. Но и я должен, я тоже не смею молчать. Это долг мой, ведь иначе все рухнет, мы будем действовать полумерами, а иностранцы... - Еще вообще могут попытаться воспретить нам любые действия на Амуре! Дай бог, чтобы полумеры разрешили! - Но нельзя соглашаться на полумеры! - Я говорю вам, Геннадий Иванович, что все это надо обдумать и обсудить. Мне предстоит представить доклад на высочайшее имя. Многие ваши соображения понадобятся мне. Крейсера нужны. Заселить устье необходимо. Но... вот что я должен спросить вас,- сказал губернатор, приостановившись.- А уверены ли вы, что порт на устье Амура будет удобен? - Да! Вполне уверен, Николай Николаевич. - И суда будут входить и выходить из лимана? - Конечно,- ответил Невельской, несколько удивляясь такому вопросу. - Ну, так идемте, Геннадий Иванович, пока солнце не село, погуляем. Я поведу вас по городу, а дела отложим. Мой отец всегда говорил: "Мешай дело с бездельем, с ума не сойдешь..." Муравьев, Невельской п Ваганов в шинелях и меховых шапках отправились пешком. - Какое тут солнце! - воскликнул Муравьев, выходя на мороз.- Кажется север - тундра рядом, день короткий, а солн- 140 це... Сейчас вы увидите крепость, или блок-форт, как говорит Гиль. С видом гида он повел капитана по улице. - Вот вам и зима! Без малого полтора года не видал капитан зимы и снега. Этот крепкий мороз успокаивал его. Встречные, кто бы они ни были, при виде генерала останавливали лошадей, сдергивали шапки и стояли, несмотря на сорок градусов мороза, с непокрытыми головами, долго кланяясь вслед и удивляясь, что губернатор идет по улице, когда, по убеждению их, начальник не должен ходить пешком. После прогулки Невельской пошел домой. Ему была отведена квартира в две комнаты у вдовы купца. Слуга ждал его. Невельской переоделся, потолковал с хозяйкой и вечером снова был у Муравьевых. - Ну, дорогой Геннадий Иванович! - сказал губернатор, встречая его.- Струве все исполнил. Курьер поскакал, повез Вонлярлярскому распоряжение о "Байкале", а Завойко отправим об Орлове завтра утром... Глава 20 ЭЛИЗ В гостиной пылал камин и горели свечи. Дамы в вечерних туалетах. На Элиз открытое платье и бриллианты в ушах и на шее. Она доказывала губернатору, сидевшему напротив, что Елизавета не то же, что Элиз, и что он не должен ее так звать, а он уверял ее, что Елизавета ото именно Элиз, и она была недовольна, говоря, что это совсем другое имя. Муравьев и сам это знал, но он приходил в отличное состояние духа, когда ему удавалось раздразнить Христиани. Он очень серьезно и терпеливо доказывал свое. Невельской вспомнил, что жеманная Элиз была необычайно спокойна, прощаясь с Мишей. Зная, что Миша и Невельской - оба любимцы генерала и симпатизируют друг другу, Элиз невольно переносила на капитана долю своих добрых чувств. Она привыкла давать тему для разговора и развлекать и в этом видела свою обязанность. Дер- 141 жась этой роли, она сказала, что прочитала книгу про китов... Потом рассказала, что читала однажды про зайцев и про их привычки и что здесь очень много зайцев. Она старалась говорить о чем-либо близком жизни той страны, по которой путешествовала. Невельскому стало жаль ее. Элиз щебетала и жеманилась, и видно было, что старалась сделать приятное. А ему казалось, что у нее на душе не может быть легко, что вся эта фальшь не так ей приятна. Ее тон переменился и она искренне оживилась, когда разговорились про концерты в Сибири. - Я нашла здесь прекрасную публику. У меня было совсем другое представление об этой стране. В Ялуторовске на мой концерт пришли ссыльные, ваши бывшие князья и графы, отбывающие здесь наказание. Они захотели поблагодарить меня. Я познакомилась с месье Якушкиным и с месье Пущиным. Потом я познакомилась с их милой хозяйкой, мадам Мешалкиной. Простая, но прелестная женщина! Я никогда не встречала людей прекраснее. Вы знаете, капитан, Берлиоз говорил мне, что он нигде не видел такой отзывчивой публики как в России. Мне кажется, то же самое ив Сибири, хотя тут совсем другая страна. В Иркутске тоже много ссыльных! Я не знаю, есть ли ссыльные в Красноярске, но мне тоже очень нравится этот город! Рассуждения ее были немного смешными, но капитан слушал с удовольствием. Несмотря на жеманность и деланные улыбки, Элиз была настоящая артистка и труженица великая. Он рассказал ей про концерт, на котором был в Вальпараисо. Разговорились про Америку. - Вот страна, в которую меня не влечет! Там нет искусства... - Но оно развивается... - Да, может быть. Но пока, как пишут, это страна сильных простых людей: плотогонов, лесорубов, пастухов... "Муравьев ужасно ошибается, если думает, что ее всякий может целовать,- думал Невельской.- Почему он так сказал? Он не уважает ее?" Было очень неприятно, что губернатор, такой прекрасный н умный человек, так ошибочно судит. Ему казалось, что если отбросить служебные соображения и прочие предрассудки, то и Элиз со своим страдивариусом тоже была здесь землепроходцем, первооткрывателем, Куком или Лаперузом в своей сфере, настоящим товарищем и ему, и Мише, и всем... Глава 21 КАЗАКЕВИЧ Нayтpo губернатор вызвал к себе старшего офицера "Байкала" лейтенанта Казакевича. - Прошу вас садиться,- сказал он. Казакевич - плотный и коренастый, с короткими усами и узкими низкими бачками. Он почувствовал, что предстоит серьезный разговор. Муравьев пристально посмотрел в глаза Казакевичу. - Прошу вас иметь в виду и помнить,- быстро и резко сказал он,- что все, что тут будет сказано, вы обязаны хранить в тайне. - Слушаюсь, ваше превосходительство! - ответил Казакевич. Муравьев помолчал, кусая ус и хмуря брови. - Мне сделан донос, что открытия, совершенные капитаном Невельским, ложны. Губернатор быстро обежал взором лицо Казакевича, мундир и руки и снова уставился в его лицо. Муравьев не лгал, такие сведения действительно были у него, и Казакевич это сразу понял. Петр Васильевич - не робкого десятка, в его квадратной голове и в коренастой фигуре были и воля и сила. - Ваше превосходительство! Как участник описи,- не торопясь заговорил он,- я готов под присягой заявить, что все сведения, представленные капитаном, чистейшая правда. Муравьев сощурился. Он сам понимал это. Когда в каюте на "Байкале" Невельской рассказывал об исследованиях, присутствовали все офицеры судна, и все были в восторге, и, будь сведения Невельского ложны, они по-другому бы себя держали. - Вы можете ручаться мне, что все открытия и все карты верны. - приподымая угол рта, спросил он. - Да, ваше превосходительство, я готов поручиться! Я совершенно уверен, что открытия верны. Муравьев молчал. - Хорошо, я верю вам! - сказал он наконец. Ему понравилось, что офицер не дрогнул, не побледнел, а говорил совершенно спокойно. 143 - Расскажите мне подробно, как происходили исследования,- сказал губернатор- Я хочу, чтобы все это вы мне рассказали,- делая ударение на слове "вы", сказал он. Казакевич обстоятельно рассказал о ходе открытий. - Что вы скажете о Невельском? - спросил губернатор.- Я много слышал о вас и вам верю. Казакевич ответил, что Невельской отличный командир и на хорошем счету у его высочества великого князя Константина и его светлости князя Мешинкова. - Л ваше личное мнение? - Он мой старый товарищ,- чуть дрогнув взором, ответил офицер. Губернатор замолчал. "Ага,- подумал он,- тут что-то есть. Нет дыма без огня..." Ему нужен был человек, который знал бы всю подноготную и слабости Невельского и который в душе был бы обижен на него, хоть немного завидовал бы. - Я могу предложить вам службу в Иркутске. По особым поручениям. Вы будете вести подготовку важнейших мероприятий.- II, не дожидаясь ответа, губернатор сказал: -Подумайте об этом и дадите мне ответ в Иркутске. Губернатор встал, холодно поблагодарил Казакевича и попрощался с ним, еще раз предупредив, что язык надо держать за зубами. Выйдя от губернатора, Казакевич подумал, что с таким человеком служить можно. Разного начальства Казакевич насмотрелся за свою жизнь вдоволь и Муравьева не боялся... Старший лейтенант "Байкала" - старый товарищ Невельского, но в плаванье, когда люди Целый год вместе и оба молоды и один не ищет поддержки другого, часто мнения их расходились. Вообще у Невельского не было, по мнению Петра Васильевича, тех привычных в начальствующих лицах качеств, как, например, у Муравьева. Невельской из корабля устроил какой-то парламент. Каждый мог подать голос и спорить, а вот, бывало, принимая вахту у старшего лейтенанта, поступал невежливо, словно до него пес вахту сопляк. Бывало, натянув фуражку покрепче, оглядывал он взором паруса с таким видом, словно собирался набить всем морду за непорядок. Бывали случаи, что, если судно шло фордевинд, вдруг менял курс, переводил его бейдевинд, а то 144 добавлял косых парусов, убирал прямые или велел зарифить. (ловом, или прибавлял или убавлял парусность, но редко когда продолжал идти так, как шли. "Зачем он уж так себя выставляет?" - обижался Петр Васильевич. Похоже было, что Невельской показывает этим, что управлять кораблем может только он один, хотя никогда капитан не сказал укоряющего слова. Напротив, как знал Казакевич, Невельской всегда на него надеялся как на каменную гору. Казакевич знал, что Невельской совсем не собирался его унижать, что он таков с ранних лет, всегда все делал по-своему, не задумываясь о том, нравится ли это окружающим или нет. Но именно это Казакевичу совсем не нравилось. Несмотря па демократические замашки Невельского, в нем было большое упрямство и бесцеремонность. Но офицеры-то, и команда, и иностранные лоцманы не знали его странностей и видели лишь недоверие капитана к своему старшему лейтенанту. Правда, Петр Васильевич был послан к устью Амура и первым вошел в него. Теперь иногда его до глубины души возмущало, если открытие Амура приписывали целиком Невельскому. По всем этим причинам внимание Муравьева пришлось ему но душе. Он слыхал, что губернатор, если хочет с кем-нибудь служить и собирается приблизить человека, для начала всегда дает острастку... Поэтому происшедший разговор показался ему многообещающим. Он пошел на квартиру к Невельскому. - Какие дочки хорошенькие у твоей хозяйки, ты тут еще влюбишься, - заметил он Геннадию Ивановичу. Разговорились о тех же делах, про которые Геннадий уже говорил и с ним и с Муравьевым,- как занимать устье и спускать по Амуру экспедицию. - И я тебе скажу, Петр, что ты самый подходящий человек для этого! Только ты можешь быть начальником над сплавом и первый займешь край. Ты первый вошел с устья, а теперь спустись но реке до того места, куда поднялся! - засмеялся Геннадий.- Дело это, конечно, далекое и не так все просто сделать, но я снизу, а ты сверху, и мы встретимся с тобой, Петя, где-нибудь на устье Уссури. Соглашайся, брат, на предложение Муравьева. Но ставь условием, чтоб были пароходы. Строй их сам где-нибудь на Шилке. Ты же строил "Байкал", опытность у тебя 145 есть, Петя. Чтоб у Ангуна пройти с гудками, чтоб видна была техника, чтоб мы появились на Амуре не как дикари, не с тем же оружием и не па тех же лодках, что двести лет тому назад Хабаров. Ведь нынче побережье Китая всюду посещается пароходами. Подумай, Петя! Глава 22 ОБЪЯСНЕНИЕ - Нет, Алексей Иванович, позвольте, позвольте, я не согласен с тем, что вы говорите, что мужик Чичикова убежит. Русский человек способен ко всему и привыкает ко всякому климату. Пошли его хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы, он похлопает руками, и пошел рубить себе новую избу. Н Гоголь, Мертвые души. Длинные каменные крылья здания Якутской духовной семинарии, казалось, вросли в землю. У толстой стены, из глубины наметанных к ней снегов, торчали толстые березы. Иней обметал их редкие тяжелые ветви. А в небе, из-за крыши, сверкал позолоченный крест миссионерской церкви, и ледяной ветер тянул над ним по яркой сини белые редкие тенета. Попы, чернобородые и безбородые, с якутскими, тунгусскими п русскими лицами, прошли за низкие ворота проводить генерал-губернатора. Его ждали открытые сани, запряженные рысаком. Муравьев снял шапку, перекрестился на икону; в низкой арке каменных ворот, не надев шапки, велел Струве, который тоже перекрестился, садиться, а сам простился с попами. Струве замечал перемену в генерале. Что Муравьев не верил в бога, это знали все его окружающие. Не так давно он не обращал никакого внимания на духовные учреждения. Перемена произошла, кажется, после встречи с Иннокентием, о котором несколько раз заходила речь в эти дни, так как губернатор сочувствовал идее преосвященного о переводе епископской кафедры в Якутск из Аляски. 146 Струве признавал, что Иннокентий замечательный человек. Но ему не нравилось, как язвительно старик именовал "лютеранами" деятелей Российско-Американской компании. Это больно задевало Струве... Вообще, если что-нибудь не сходилось в понятиях Струве, он мучился жестоко. Так было и на этот раз. Он не вытерпел и сказал по дороге губернатору: - Николай Николаевич, я глубоко чту преосвященного Иннокентия, но вот мне совершенно непонятно, почему он так неприязненно отзывается о лицах, возглавляющих Компанию? У Муравьева мерзло лицо, но закрываться пли отворачиваться он не хотел. А рысак набавлял хода, и встречный ветер все крепчал. - Потому что в Компанию налезли все кому не лень! - грубо, но спокойно сказал губернатор.- Заправилам Компании дороже собственная шкура, чем интересы России. Они готовили подставное лицо из Завойко, чтобы плясал под их дудку, но Завойко не дурак и ушел ко мне. Редко Муравьев высказывался так прямо, как сегодня. Струве боготворил его и не смел подумать, что генерал неправ. Но, и обучаясь в Дерпте и воспитываясь в своей семье, он усвоил совершенно противоположные взгляды. Как больно знать, что люди, которых уважаешь и даже любишь, так презирают и ненавидят все то, во что приучен верить с детства. Вопрос, заданный Муравьеву, не разрешил его сомнений. - Погубят и флот и Компанию! Чудовищная рутина! - добавил Муравьев. Но главной причиной его раздражения и озабоченности были не космополитические воззрения Струве, не ионы и немцы и не устройство епископской кафедры в Якутске. Все это были лишь дополнительные поводы. Сегодня он готовился внутренне к серьезному разговору с Невельским. Тот сказал вчера, что хочет представить новые доказательства в защиту своих проектов; он, кажется, по наивности своей еще считает сплетнями то, что было в самом деле решено, и, видно, не понимал, что дело с Камчаткой вполне серьезно, надеялся, что все повернет согласно своим "идеям". Следовало, видно, прямо и откровенно ему все сказать, тем более что изменить он ничего не мог, а считаться с решением губернатора обязан. "Показать, что я ценю его труды и планы, но, к сожалению, па этот раз они совершенно неосуществимы". В глубине души Муравьев был сильно озабочен. Казалось ему временами, что Невельской, быть может, и прав, и это его огорчало. Рысак остановился. Струве спрыгнул. Муравьев, с багровым от мороза лицом, прошел в дом. Губернатор поздоровался с Невельским и прошелся по комнате, потирая озябшие руки. Подали водку и закуску. Генерал и капитан выпили по рюмке и перешли в другую комнату. Там на большом столе лежали карты описи и старые карты. - Итак,- сказал губернатор, как бы продолжая прерванный разговор,- Амур открывает нам путь в мир. Я полагаю, конечно, что порт на Амуре возможен... Невельской светло взглянул на генерала. Он походил сейчас на молодого ученого, который с воодушевлением готов поведать о своих замыслах. - Вот вы спрашивали меня, Николай Николаевич, удобен ли будет такой порт. Вполне удобен. Конечно, устье Амура - это не Авача, но порт на Амуре неуязвим и всегда может быть подкреплен и продовольствием и воинской силой по скрытым от противника внутренним путям. С развитием тоннажа флота и с открытием других гаваней, лежащих к югу от Амурского устья, мы построим порты еще более удобные! Они будут открыты!. Порт - флот, флот - порт! - воскликнул он с таким видом, словно открыл новую формулу. Невельской, при всем своем увлечении Амуром, понимал прекрасно, что вход в лиман через бар северного фарватера не совсем удобен. Он сказал, что очень важно произвести дальнейшие исследования и, главное, искать незамерзающие гавани на юге. Муравьеву эти гавани южнее устья казались ненужной и несбыточной фантазией. Зачем? В то время как есть великолепная Авача п, главное, есть высочайшее повеление; документы составлены, ведется переписка! - Эти гавани есть, Николай Николаевич! О них рассказывали мне гиляки. Мы должны прежде всего искать гавань Де Кастри, описанную Лаперузом. На юге теплее, там удобнее жить людям, видимо, плодороднее земля. - Порт на Амуре в будущем, но сейчас порт на Камчатке! Вот мое мнение, Геннадий Иванович. Главное, ресурсы Охотска сейчас пойдут в Петропавловск. Уже в будущем году Камчатка станет отдельной областью, и Охотский порт целиком переносится туда. На Амуре же поставим пост. 148 Невельской ужаснулся, его руки задрожали. Подтверждалось то, во что он не хотел верить. - Николай Николаевич, Охотский порт нехорош, нездоровый, но переносить его нельзя! - Как нельзя? - удивился Муравьев.- Почему нельзя? - Порт плох, бухты нет, в отлив суда валяются на кошках, но Охотск надо оставить так, как он есть, Николай Николаевич. Пока не трогайте Охотского порта, иначе погубим все амурское дело. Муравьев возмутился. "Да вы в своем уме? - хотелось спросить ему.- Что это, насмешка?" - Только на Амур, но не на Камчатку,- умоляюще сказал капитан.- Вы все погубите! Будет ужасная катастрофа. Вы отдадите все наши средства прямо в руки врагов, а питать Амур, возить туда продовольствие, людей окажется нечем. - Геннад