ий Иванович, бог с вами! Что вы говорите! - не сдержался Муравьев.- В руки каких врагов? Какие средства? Да поймите, что нельзя далее оставлять такого порта. Мы губим суда, людей... А питать Амур первое время прекрасно будем с Камчатки. Ведь сами же вы, не доверяя Охотску, отправили свой "Байкал" на зимовку в Петропавловск? Этим вы опровергли то, что сейчас говорите! - Это так, но Камчатка оторвана, сама вечно голодная и не сможет питать Амура. И переселенцы там ничего не сделают, пока у них не будет связи со всей Россией. Амур будет питать Камчатку. А без Амура она мыльный пузырь. Николай Николаевич! Христом богом молю вас! Еще два года - и весь порт будет на Амуре. Я знаю, что Охотский порт плох, никуда не годен, знаю все... А два порта - там п тут - мы не создадим, нет судов, людей, средств. - Никогда не думал услышать от вас подобные суждения,- воскликнул Муравьев.- Никак не ждал. Да все возмущены таким портом! Поговорите с любым человеком - все проклинают Охотск! Это позор России, посмешище... Охотску не должно было существовать и сто лет тому назад. - Это напрасно, напрасно! Камчатка сама по себе - без Амура - ничто в ее современном положении, как бы прекрасна ни была Авача,- воскликнул Невельской.- Уж если действовать, так прямо! Занять устье, побережье и Сахалин! - Вы успокойтесь, Геннадий Иванович! Ведь все будет сделано. Будет экспедиция на устье Амура. Орлову уже послано распоряжение. Порт на Камчатке не исключает занятия Амура. 149 Мы пойдем и на то и на это. Что же вам еще надо? - с оттенком досады, словно упрекая Невельского в упорстве, сказал он.- Мы сразу будем занимать два важнейших пункта... - Не надо выделять Камчатку в отдельную область. Это погубит само дело! Я чувствую это. Люди, силы, средства - все пойдет туда. Камчатка не только не поможет Амуру, но будет помехой. Это ясно как божий день! - Одно другому совершенно не помешает. Муравьев сказал, что Федор Петрович ЛИТКР тоже за Камчатку и советует снабжать ее с островов Бонин-Сима. - Только Охотск н может дать Амуру жизнь. Вы погубите Амур! - Руку даю на отсечение - начнись война, англичане пойдут на Камчатку. Иначе их газеты не писали бы про Петропавловск, не расхваливали бы его. - Смотрите: Амур - юг, жизнь, это хлеб, это путь к океану, это леса. Камчатка - чудесная гавань, великий порт будущего. Нынче она почти мертва. - Англичане займут ее... - Англичане пойдут туда, где мы будем,-чуть не кричал Невельской.- Зачем же нам иметь главный пункт там, где мы уязвимее всего? В Петропавловске мы окажемся в безвыходном положении. Мало ли что могут англичане расхваливать! Зачем же нам плясать под их дудку?! А ведь мы именно будем плясать под их дудку, если станем отзываться на всякое их чиханье. Не они, а мы- должны диктовать. Мы должны привлечь их туда, где мы сильней всего. Мало ли какие пустынные бухты могут занять они во время войны. Важно, чтобы они не поразили наши главные силы, чтобы вся война была выиграна. На Амуре мы будем неуязвимы, а на Камчатке - отрезаны... - Я не могу переносить порт на Амур, который еще не занят нами, и не могу возбудить этого вопроса, пока мы не встанем там. Я могу действовать лишь на реальной почве. Ведь я гу-бер-на-тор! - воскликнул Муравьев. "Какое страшное поражение! Камчатка будет областью,- думал Невельской, идя домой.- Вместо того чтобы заниматься исследованиями, начнем возить на судах чиновников, их семьи, попов, кормить всю эту свору, строить ненужные сооружения. Хвастун Лярский или Завойко будет губернатором... А я-то надеялся, я верил ему!.." Он почувствовал, что среди этих лесов и бесконечных снегов, в этой стране он сейчас совершенно одинок и не нужен со всеми 150 своими замыслами, которым он посвятил всю жизнь. Невельской вспомнил, как собирался в путь, объездил весь Питер, искал прессы для тюков, чтобы удобнее все сложить и взять побольше груза, как в Портсмуте стал дальше от порта на Мо-дер-банку, чтобы удобнее было скрыть цель вояжа, как все подчинил любимому делу, н что не было у него иной цели, иной радости... Теперь рушилось все, что он любил больше себя, больше всего на свете. "Я не себе, не себе этого хотел,- с горечью подумал он.- Ради чего я здесь, в юртах, в тайге, бросаю море, позорю себя, становлюсь сухопутным человеком, оставляю все, к чему привык?.." Глава 23 КЛЫК МАМОНТА ...излагали вольные мысли, за которые в другое время сами бы высекли своих детей. Н. Гоголь, Мертвые души На другой день губернатор прислал записку и просил капитана к себе. Через некоторое "время после того, как посланный ушел и Невельской уже собрался, к воротам подкатили сани губернатора. - Геннадий Иванович! Событие! -сказал Муравьев, входя в комнату, по которой разбросаны были книги. На столе виднелась куча исписанной бумаги.- Клык привезли! Мои подарок-графу Льву Алексеевичу! Едем смотреть... "Он, видно, не пал духом и с воодушевлением сочиняет докладную,-подумал губернатор.-Надо брать быка за рога..." Поехали смотреть клык мамонта. Желтый бивень в человеческий рост лежал под навесом на досках во дворе канцелярии областного управления. Чиновники собрались тут же. Урядник, доставивший клык в Якутск из низовьев Лены, давал объяснения. - И хорошо мясо сохранилось? Ты ел мясо мамонта? - спросил Муравьев. 151 - Так точно, ваше превосходительство, шибко даже вкусное. Только вот брюхо заболело! - Как же рискнул? - А что же! Я у чукчей раньше видел, как едят. - Мы с вами зацепим этим клыком великое будущее,- сказал Муравьев на обратном пути Невельскому. Капитан молчал. Приехали к Муравьеву. Губернатор показал капитану последний выпуск известий Географического общества со статьей Берга, видимо, родственника известного ученого. Тот писал об Амуре, что река эта не принадлежит России... Муравьев был возмущен. - Вот вам еще одно проявление петербургского космополитизма! - Доводы этой статьи нетрудно разбить в пух и прах,- оживился Невельской, прочитавши.- Я представлю вам письменные возражения. - Возмутительная пачкотня! - Не оставляйте этого, Николай Николаевич! - У меня к вам еще одна просьба, Геннадий Иванович. Вы когда-то предлагали мне взять на службу своего приятеля, Александра Пантелеймоновича Баласогло. Я встречался с ним несколько раз в Петербурге, и вы, конечно, слыхали об этом... В свое время я не мог принять его на службу и отказал. Должен вам сказать откровенно, были причины, от меня не зависящие, но сам я никогда не забывал о нем. Теперь такой человек будет мне необходим. Он знает восточные языки! Жаль, что он по-китайски не знает. Невельской смягчился. - Он не знает, но изучает китайский язык. - А что вы еще скажете о нем? - Скажу, что жаль, что его не было со мной на описи. - Вы думаете, он вам пригодился бы? - Конечно, Николай Николаевич! Теперь, после открытия, Муравьев был готов в самом деле пересмотреть свой взгляд на эту рекомендацию Невельского. Сейчас кстати было поговорить об этом. - Я не всегда и не все могу сделать, как хочу, Геннадий Иванович. Вот вы полагаете, что я самовластен и действительно все зависит от меня. Нет, это не так! Уже помимо того, что вообще человек ограничен, я завишу от людей, подчиненных мне, 159 не меньше, чем они от меня. Несмотря на, казалось бы, огромную мою власть, я лишь исполнитель... Все мы более или менее отважные исполнители.- Муравьев помянул, как в Аяне он был вдохновлен игрой Христиани, ее переложением Шопена для виолончели.- И я думал, какая же сила мы, если даже Шопен с таким могуществом протестует... Но весь талант его пока бессилен. Наша полиция и Третье отделение сильней. Вот наши боги и ангелы-хранители. Я - патриот, Геннадий Иванович,- сказал он полушутя.- И даже в музыке Шопена вижу величие нашей империи... Не верите? Ей-богу... Впрочем, ваше дело... Так вот, поэтому, прежде чем осуществить свой замысел, я должен принять все меры, чтобы в него уверовал государь и чтобы он почувствовал это своим замыслом... Он заходил по кабинету и заговорил серьезно: - Сибирские чиновники никакого пристрастия к Петербургу не имеют, хотя, будучи страшными кляузниками, всегда готовы писать доносы друг па друга и прибегать в борьбе между собой к помощи Петербурга. Многие - я знаю - ненавидят и меня и петербургское правительство, а всех служащих со мной презрительно называют "навозными", то есть выброшенными к ним в Сибирь из столицы... А я подрываю влияние здешних царьков. Здесь каждый мало-мальски выдвинувшийся или разбогатевший человек хочет стать в своем роде Кучумом. Сибирь нужно завоевать сызнова, культурой и цивилизацией... Вот в Иркутске живут сосланные за четырнадцатое декабря. Они сжились с местными, оказали на них огромное влияние. Подают прекрасный пример! Сибирь - страна пришлых людей, и все пришлое она привычно усваивает. Надо сказать, что сибирское простонародье отлично от европейского. Тут вы найдете качества, необычные для нашего крепостного люда. Сибиряк сметливей и зажиточней. Тут страна без дворян, купцы и золотопромышленники сами управляют своим хозяйством. Страшные условия, в которых выжили предки сибиряков - каторжники, вольные переселенцы, казаки,- закалили их. И эти пионеры задали хороший тон всем, в том числе и нам с вами. Вечная борьба с природой, вечное ружье за плечами - вот каковы здесь люди! Этот парод способен бог знает на что... Скажу вам больше. Я убежден, что Восточной Сибири с ее богатствами суждено когда-нибудь стать отдельной республикой. Как вы думаете? Невельской несколько удивился, что губернатор задает такие вопросы. 153 - Но зачем отдельной? - спросил он с улыбкой. Сам он смутно слыхал о существовании автономистских настроений в Сибири, но будущее этой страны представлял в единстве с Россией. Сибирь и Россия - не Америка и Англия. Там свое, а тут другое. - Мы стремимся на океан,- продолжал губернатор,- на другом берегу которого такая великая страна, как Америка. Мы должны завязать связи с Америкой... Великие народы наши окажут огромное влияние друг на друга. Разбои американских китобоев - ничтожно малая помеха, но торговля с американцами выгодна, и мы должны всячески развивать ее. Мы будем снабжать Камчатку из Америки! Вот в чем секрет! Василий Степанович в масштабе Аяна разрешил всю проблему сношений с Америкой, и нам остается шагать по его стопам. Они возят ему вина, мебель с Востока и превосходные сигары. Он прекрасно знает, откуда и что следует заказывать. И в Охотске это знает каждый служащий. Но дружба дружбой, а на ногу себе наступать не позволим... Не только они у нас должны торговать, но и мы у них. Могут все эти наши иркутские Баснины, Нестеровы, Кузнецовы? Наша Компания? - Сами же вы говорите, Николай Николаевич, что сибиряки написали на вас донос, едва вы улучшили положение декабристов. Мало, мало средств в Сибири. Еще меньше - на Камчатке. Она бедна, ничтожна! Богатство ее в земле, и не Америка, а Сибирь должна ее поднять! - Будь в России республика, дело пошло бы по-другому! Петербург Сибири совершенно не знает. Это губит страну! Двадцать лет шла переписка о постройке деревянного госпиталя на Камчатке! А богатства вечно будут лежать в земле при таких порядках.- И Муравьев пошел ругать петербургское правительство. Он обнаруживал себя человеком, который судит совершенно свободно п даже не боится крамольных мыслей. Он вообще любил вести рискованные разговоры, как любил острую игру. Муравьев снова заговорил о враждебности Америки к Англии, заметил, что не идеализирует Америку, зная, что там деспотизм демократии, горлодеров и демагогов и что он не верит в непогрешимость никакого строя... Это было время, когда Штаты бурно развивались, когда их пример стоял перед глазами человечества, когда каждый, кто желал пробуждения родного народа или независимости для подавленной кем-либо страны, не мог не видеть примера Штатов. 154 Уже раздавались голоса, что и в Америке далеко не все совершенно, что в этом новом мире есть свои несправедливости и ужасы, что демократизм американцев по-своему деспотичен. Но все же это был новый мир, и он развивался без королей, дворян и, как казалось некоторым со стороны, без привилегий для отдельных классов и личностей. Нельзя было не видеть этот новый мир, закрыть на него глаза. Невельской тысячу раз встречался с американцами и знал их. Америка не представлялась ему отвлеченным идеалом. Он судил о ней по тем реальным людям, которых встречал... "Нельзя,- полагал он,- из-за того что у нас монархия, а у них демократия, позволить их торговцам, китобоям и шкиперам грабить нас". Муравьев, вернувшись из путешествия и повидавший, как горят подожженные американцами Шантары, при всей своей симпатии к американцам тоже многое понял. Штаты стояли у берегов Сибири, их хищники рыскали всюду. Они быстро распространяли свое влияние на весь океан. Прежде чем завести с ними торговлю и дружбу - знал он теперь,- надо занять твердую позицию... Наконец лед на Лене окреп. Муравьевы уезжали. За последние дни до губернатора дошли новые неприятные слухи. Он получил письма из Иркутска от Зарина, который прямо ничего не сообщал. Но, читая между строк, можно было догадаться об опасности. "Так это или не так, домысел ли это мой или реальная неприятность - узнаем в Иркутске",- полагал Муравьев. Пока что надо было набраться терпения, чтобы опять не мучиться сомнениями всю дорогу, весь этот дальний путь по суровой ледяной реке при леденящих морозах. Правда, возки очень удобные, они походят на маленькие домики с застекленными окнами, в каждом маленькая печка... На прощание губернатор сказал Невельскому, что многое будет зависеть от дел, как они решатся в Иркутске, и что только там он начнет составлять доклад императору и тогда снова вернется ко всем соображениям, которые высказывал капитан. - Ну, а вы следом! - сказал он, поцеловавши капитана. В его расчеты не входило ни огорчать Невельского, ни брать его с собой. Под предлогом, что нет коней, он решил задержать и капитана и всех его офицеров в Якутске, чтобы, явившись в Иркутск, подать новости в Петербург из своих рук. Муравьев никогда и никому не верил. Неизвестно, что ждало его в Иркутске, какой клубок неприятностей свит там за время его отсутствия. "Я должен сам все видеть и сам все сделать,- сказал он себе.- И тогда милости просим, господа честные, жду вас в Иркутске". Губернатор уехал. Через две недели, изучивши якутские архивы и наслушавшись рассказов якутских обывателей, вычертив карты начисто, побывав на местных балах и научившись плясать знаменитую сибирскую "восьмерку", Невельской с офицерами также пустился в дальний путь по замерзшей Лене. ВТОРАЯ ЧАСТЬ "И Р К У Т С К" Мне стоит забыться мечтой - И, силе ее уступая Живьем восстают предо мной Картины родимого края . О м у л е в с к и й (11. Федоров), Глава 24 В ПУТИ Невельской ехал в Иркутск в светлом настроении, несмотря на все неприятности, которые он пережил в Якутске. Дорога ли его успокоила, сибирская ли природа, Муравьев ли открыл перед ним завесу, показавши свой внутренний мир, или просто он многого ждал от будущего, но у Геннадия Ивановича было ощущение, что все его многолетние страдания окончились и что произошло это именно теперь. Как ни любил он страстно море, флот и путешествия, но служба всегда ограничивала. Ему запрещено было в течение многих лет исполнить то, к чему стремился. Дальний путь - сплошные заботы и непрерывные неприятности для капитана. Визит к английскому адмиралу, обед и тесть часов непрерывных разговоров с ним, задержка в иностранном порту, липшие расходы по ремонту - ко всему могут придраться по возвращении. Транспорт отпускали с большой неохотой, опасались, что в Европе разгорится революция, вспыхнет война, требовали скорей пройти европейскими водами, как можно меньше задерживаться в портах. Собирались советы стариков адмиралов, решали, что идти судну не под государственным, а под компанейским флагом. Крайняя настороженность, с которой отпускали "Байкал" высшие лица в Петербурге, их придирки, подозрительность побуждали капитана писать в Петербург о каждой мелочи, выказывая верность, уважение и благодарность начальству. Дела в портах, знакомства и встречи в Портсмуте и Лондоне, прием 159 у бразильского императора в Рио-де-Жанейро, розыски бежавшего матроса, сманенного торгашами в Саутгемптоне, заказы и ремонт на верфях - все требовало осмотрительности и такта и обо всем приходилось доносить в Петербург. Невельской был привычен к плаваньям, но служба требует своего, о многом некогда даже подумать. Книги, накупленные в портах, лежали недочитанные, а некоторые и неразрезанные. Не раз казалось ему, что судит он обо всем узко, что даже в Лондоне стремился осмотреть лишь то, что касалось моря, что обычно по традиции осматривали моряки. Все "морское" он знал: новейшие лоции, карты ветров, теории о магнитных аномалиях, о зависимости ошибок разных приборов от разных причин, знал современные корабли и машины, судостроительные заводы и современное оружие. В Лондоне осмотрел многие строящиеся суда, побывал на разных верфях, написал кучу писем в Петербург о своих впечатлениях. Но все это было об одном и том же... Теперь, хотя он стал чуть ли не сухопутным человеком, казалось, у него возникали новые, более широкие интересы, и перед ним открывалась новая жизнь. Он готов был снова, как и всегда, трудиться для успеха флота и мореплавания. Но мыслям стало просторнее, он мог думать о чем хотел и когда хотел. И все значительнее становилась для него не только флотская, а общая жизнь, ради которой он желал развития русского мореплавания на Тихом океане. Несмотря на разногласия с губернатором, он радовался, что судьба послала ему в покровители такого образованного человека, с которым можно свободно говорить о системе Фурье, о декабристах и даже о неизбежности преобразований в государственном строе России. В этой солнечной Сибири оживало в душе все, что прежде казалось загубленным. Капитан вез книги и готов был сызнова учиться по-мальчишески жадно. Он мечтал написать записки о своем кругосветном путешествии. Он решил подробно сообщить о своих замыслах Федору Петровичу Литке и просить у этого старого и благородного ученого, перед которым он благоговел, советов и покровительства. Теперь, когда сделано открытие и совершено труднейшее путешествие, да еще в такой короткий срок, было о чем написать Федору Петровичу. Капитан чувствовал, что входит в общество людей, смеющих иметь свое мнение даже в современных условиях. Былая служба в Средиземном море и на Балтике представлялась тусклой. 160 Прежде над ним довлела нерешенная задача. Он знал, как к ней подступиться, но не смел, хотя и не по недостатку решимости. Все мысли его, особенно за последние годы, были направлены к этой цели. И вот теперь открытие совершено. Найден не только путь к океану, но и открылся новый вид на всю собственную жизнь; он сам себя раскрепостил, исполнив замысел. Ему даже приходило в голову, что, может быть, в тяжести былой жизни повинна была не служба при великом князе, не мнимая узость собственных, а также флотских интересов и не ограниченность своих знаний. Уж зачем нести напраслину: среди моряков русского флота много образованнейших людей. Да и сам капитан знал много, многое видел. А Невельскому всегда казалось, что все тесно, все чего-то мало, не хватает. Он рвался на простор. Виной всему был, конечно, неосуществленный замысел. Из-за него он сам себя ограничил во всем, как монах, посвятивший себя богу. Теперь он прозрел, увидал окружающую жизнь, людей, то, от чего отворачивался прежде, почувствовал в себе страсти, до того подавленные, и, как ему казалось, увидал нищету своей душевной жизни. Представлялось ему, что он бесконечно много упустил в свое время, и он особенно ясно почувствовал свое одиночество. Достигнутая свобода не была полной. Временами казалось, что главное не позади, а впереди, что там подымается из-за горизонта новая туча. Может быть, в глубине души, едва он совершил свое открытие, его уж обуяла новая забота. Пока что в нем еще было чувство удовлетворенности. Хотелось еще некоторое время побыть победителем, но уже тысячи сомнений попеременно пробуждались в нем. Может быть, поэтому, зная, что предстоит новая борьба, он ощущал недостаток знаний и средств для нее. Губернатор - прекрасный человек, но в отношениях с ним нельзя переступать известной черты. Нельзя и безмерно надеяться на него, хотя дружбой и покровительством такого человека надо дорожить. Невельской готовился доказать свою правоту, спорить яростно, выдвинуть доводы, которые самому казались новыми и не посчитаться с которыми Муравьев не мог. Как хорошо, что он решил пригласить на службу Александра! Невельской надеялся, что со временем явится возможность пригласить сюда и другого своего приятеля - Кузьмина. 161 "Муравьев, быть может, по-своему был прав, когда отказал Александру... Он боялся - Александр резок. К тому же на новом месте следовало осмотреться; тут ссылка, декабристы и бог весть как приняли бы такого чиновника, как Александр. Тот сам рассказывал, что бухнул Муравьеву то, чего вообще не следует говорить. А Муравьеву, верно, не очень приятно иметь за собой репутацию вольнодумца. На него и так доносы пишут, а он бы привез еще сюда Баласоглу... А теперь, когда все улеглось и спокойно, он согласен. Конечно, странно, что такой человек, как Николай Николаевич, не принял его перед отъездом... Это и меня удивило, взял тогда его записки, а к себе не допустил. Хорошо, что теперь все будет исправлено. А может случиться,- с радостью подумал капитан,- что уже нынче зимой увижу Александра в Иркутске..." С Александром вместе мечтали они о будущих сношениях России с Китаем и с другими азиатскими странами. Вместе просились они на службу к Муравьеву в Восточную Сибирь. Александр прежде был моряком, а нынче... архивариусом в Министерстве иностранных дел. В свое время сдружил их не только интерес к Азии, но и общая неприязнь к тем, кто руководил русской политикой на Востоке. Невельской познакомился с несколькими приятелями Александра, с их суждениями - резкими и смелыми. Все они ненавидели правительственную бюрократию, изучали новейшие социальные теории, придавали большое значение экономическим наукам, интересовались общественным движением на Западе и любили поговорить о необходимости коренных преобразований в России. С этой же компанией водил дружбу Константин Полозов - двоюродный брат Геннадия Ивановича. Если приятели Александра при Невельском, как при человеке новом, поначалу держали язык за зубами, то кузен Константин выкладывал все, затевал общий разговор и тесней сводил Невельского со своими товарищами. В этих разговорах Александр нередко играл первую скрипку, хотя и ему давали отпор и бывал он бит. Такие разговоры для капитана были новы, хотя критические высказывания в адрес правительства он и прежде слыхал, ими иногда даже грешили люди, преданные государю и близкие престолу. У Александра греческая фамилия - Баласогло. Предки его по отцу - отуречившиеся греки, а мать русская. Она воспитала его в любви к России и простому народу, и Александр выказывал эту любовь со всей горячностью своей натуры. 162 Во внешности Александра не было ничего русского. На вид он настоящий грек. Часто ему подчеркивали его происхождение. Иногда по брошенному кем-либо взгляду Александр угадывал неприязнь к себе. Его черные мохнатые брови, большой горбатый нос, черные глаза, сверкающие как угли, до некоторой степени, как ему казалось, были причиной служебных его неудач, хотя в самом деле не любили его за прямоту, за резкость, за острый ум. В то время Греция еще не оправилась от тяжелых ран и кандалов, в которых изнывала под турецким ярмом. Еще недавно греки бились самоотверженно, отстаивая веру и независимость, и почти все, кто знал об этом в России, горячо сочувствовали грекам и по мере сил помогали им. Когда-то еще Пушкин мечтал пойти добровольцем в греческую армию. Но в столице России были свои греки - петербургские, европеизированные, на вид, до мозга костей, хозяева банков и коммерческих предприятий. Под предлогом того, что они единоверцы с русскими, и как бы спасаясь от турецкого беззакония, они стремились в Россию, в то время как братья их боролись за свободу. Именем своих братьев они умело пользовались в разного рода торговых делах; из-за этого они стали ненавистны сословию трудящихся разночинцев, которые видели в них хищников и новых эксплуататоров России. Морские офицеры-дворяне, и русские и немцы, подчеркивали Баласогло его происхождение, когда тот служил во флоте. Многие люди относились к нему с недоверием, видя и в нем что-то вроде дельца или .менялы. Александра это глубоко ранило, но он понимал, что дело тут не в нем и не в греках вообще. Неприязнь окружающих не возбуждала в нем ненависти к родному народу и ко всему русскому, не сделала его скрытым врагом России, не толкнула в приемные к богатым грекам, куда Александра не раз зазывали. Не греческие дельцы, а русский народ был его родней. Александр был сильно недоволен порядками в России и быстро сходился с людьми крайних взглядов. Он всей душой с теми, кто требовал освобождения крестьян, ограничения дворянских привилегий и богатств. Александр был старше Геннадия, начитанней, но он свято верил во все замыслы Невельского и не раз говорил про него товарищам, что вот человек, на которого можно положиться; если бы таких было больше у нас, Россия быстро поднялась бы из своего бесправного состояния. Тогда же у Александра и его товарищей зарождалась мысль воспользоваться покровительством царского сына, которого Невельской очень хвалил и который был воспитан Литке и Лутковским в духе новейших либеральных идей. Александр желал видеть в России не одну лишь "Московию с ее колоколами, кликушами и юродивыми", как он выражался, а великую страну, состоящую в связях со всем миром. Бывший моряк, потом архивариус у Нессельроде, он был адски усидчив, дошел до многого сам, учил китайский язык в надежде, что когда-нибудь станет спутником Геннадия Ивановича. Языки ему давались, он уже знал несколько восточных... И вот наконец Николай Николаевич согласен взять его на службу! Это удача! Со временем, может быть, он согласится взять и Кузьмина... Взгляды Александра и его товарищей Невельской не находил неестественными. В них много верного. В Петербурге критически судили многие. Даже на "Авроре", в окружении Константина, говорили очень смело. За последнее время это стало модой - не одобрять крутых мер, полицейщины, строгого надзора, хотя все побаивались. Конечно, Александр и Константин Полозов привлекали капитана к себе не этими взглядами, а необычайной смелостью представлений о будущем России. Они и их друзья ухватились за его проекты, как за свое родное, судили с ним о будущем России на Востоке, подтверждая, что это дело вполне реальное, укрепляли в нем и без того крепкие намерения, ссылались на взгляды одного своего друга, который, оказывается, уже думал и об Амуре, и о выходе России на Тихий океан, и о Китае, Индии, Японии и их будущих связях с Россией. Занять Амур и выйти на Тихий океан желали не только эти молодые люди, но и сам великий князь Константин и светлейший Александр Сергеевич Меншиков, и казалось, многие другие вельможи точно так же, как они, желали освобождения крестьян. Разница была в том, что министры, вельможи и заслуженные адмиралы отдавали лишь дань общим настроениям, оставаясь в душе часто чуждыми сути дела. Даже наиболее образованные из них не могли толком ответить ни на один вопрос, когда речь заходила о том, как начинать. Рассуждали умно, одобряли, многое знали, ссылались на предыдущие исследования, запросто толковали о великих ученых, вроде Крузенштерна, как о добрых знакомых, но, как действовать, где, 164 когда, на какие средства, не знали. В лучшем случае советовали не торопиться, обождать, изучить все хорошенько, всегда что-то не договаривали, а если выдвигался какой-либо определенный проект, смотрели на автора как на прожектера, как на опасную личность или как на человека, допустившего что-то неприличное. Сильные мира сего просто опасались, "как бы чего не произошло", не вспыхнул бы гнев государя, не начались бы интриги придворных из противной партии. Ведь тогда карьера под ударом, и все из-за того, что там где-то, на каком-то Востоке, кто-то чего-то хочет. Ведь все это для личной жизни останется пустяком, хотя бы и составляло великое будущее для России и ее народа. Будет Амур или Тихий океан или не будет - что изменится? Клубы, служба, ордена, балы, европейские события - все идет по-прежнему. А ведь мы европейцы! Смешно нам так много думать о Китае! И вот мялись с глубокомысленным видом, как бы зная какую-то особенную сторону дела, может быть, тайну. Некоторые сочувствовали, даже кое-что подсказывали, одобряли, но боже спаси от действий! Так с горячностью вспоминал по дороге в Иркутск про свои былые злоключения Геннадий Иванович. А Александр, и его товарищи - люди без предрассудков. Эти резкие судьи современности говорили обо всем трезво. Они твердо провозглашали, что без связей с азиатскими странами, с великим Китаем, Индией, без выхода на Тихий океан и без Амура - удобного пути к нему - у России нет великого будущего. Творца и специалиста всегда покоряет тот, кто понимает его замыслы и поддерживает его поиски. Капитан нашел в этих людях верных друзей. В книгах Фурье он прочитал, что развитие мореплавания есть признак зрелости в жизни каждого народа. Правда, там писалось, что в один и тот же период развивается и мореплавание и фискальство... Но и эта мысль была интересной. Словом, Невельской вошел в круг людей новых, ясных, где не мялись, не мямлили, когда речь заходила о решительных действиях, о коренных преобразованиях; здесь учились, читали, рвались к делу; каждый готов был работать и физически и умственно, не страшась ничего. Люди этого круга не придавали никакого значения происхождению, искали истины, говорили, что все народы равны, позорили вельмож, не знала многого, но хотели знать и готовы были в огонь и в воду ради будущего. 165 Капитан прощал и это зло, и глумление над тем, что сам он всегда уважал, хотя невольно и незаметно много перенимал от них. И часто думал он: "Есть же вот у нас люди, а говорят, что, кроме нескольких приближенных государя, в России нет людей". ...Лошади встали. Яркое сибирское солнце, скрипящий сухой снег, бревенчатые дома с выбеленными ставнями, толстый дым на белых крышах, столб с позолоченным орлом у здания почтовой станции п множество лошадей, как на ярмарке,- такой вид представился капитану, очнувшемуся от своих раздумий. - Хомутова, Геннадий Иванович,- соскакивая с облучка и хлопая себя с размаху обеими руками по тугим плечам новенького белого полушубка, говорил Евлампий, замерзший, несмотря на свою новую одежду.- Следующая - Иркутск. Вокруг виднелись одноэтажные и двухэтажные дома в снегу, с затейливой резьбой над окнами. Почувствовалась близость города. В окнах всюду стекла, слюды нигде не видно, не говоря уже о пластинах льда, что не раз случалось видеть капитану и на Охотском тракте, и под Якутском, и на Лене. Ямщики - буряты и русские - бегом подводили приготовленных для перепряжки свежих лошадей, в то время как другие кидались к оглоблям, мгновенно отцепляли гужи, отвязывали чересседельники и выводили в шлеях и хомутах измученных коней, от которых валил пар. Здесь, на сибирских станциях, перепряжку делали удивительно быстро. Не успеешь остановиться, как уже загремели, упали оглобли и рысью бегут ямщики, ведя под уздцы рвущихся, настоявшихся лошадей. Все же и этой короткой передышке радуются путешественники. Молодые офицеры вылезли из кошевок, обступили капитана. Евлампий суетится, пытается распоряжаться. - Сильно не подтягивай! - кричит он. - Гора будет,- спокойно отвечает бурят и еще выше подтягивает подпругу. Евлампию не нравилось, как тут запрягают и как затягивают. - А я, брат, вот видал у испанцев...- начинает он поучать, но его, видимо, не слушают. - А у нас так! - отвечает бурят. Молодой рослый мужик, с лицом свежим, румяным, кинулся к облучку, двое бородачей едва сдерживали мохнатых, пляшущих коней, белых от сухого инея. Когда капитан уселся, боро- 166 дачи шарахнулись в стороны, отпуская лошадей, и те с места помчались. Ямщик только натягивал вожжи. Двухэтажные дома полетели мимо. За деревней кошевка помчалась вверх, потом вниз через речку, потом на увал, заросший лесом. "Вот это уж сибирская езда!"-с восторгом подумал капитан, как и всякий русский, любивший быструю езду. А склон горы, видно, был запахан и представлял собою широчайшую косую белую площадь... Верст через пять - с холма на холм, между темных степ леса по свежим рыхлым снегам - кони умаялись. Капитан разговорился с ямщиком. Тот стал рассказывать, что по соседству с Хомутовой большие деревни, сеют много хлеба, продают его в город и поставляют интендантству. - Пашни пойдут до самой Ангары! - А вот проезжали мы бурятскую деревню, сеют ли они? - И буряты сеют. Все равно - буряты, русские. Вот бурят, который про испанцев с вашим человеком говорил, он с Усть-Орды. Там тоже пашни. - Про испанцев? - удивился капитан. - Да, ваш человек говорил, что испанцы коней не так запрягают... "Видно, грамотный и все понял,- подумал капитан.- Конечно, для него интересно, везет людей, которые видели испанцев, значит, были далеко в плаванье. Он поди не раз возил и моряков, и служащих Российско-Американской компании, и разных людей из Аляски, и попов-миссионеров!" - А далеко ли до Иркутска? - спросил капитан. - Нет, не далеко. Заедем на Веселую гору, там будет видать. Невельской с любопытством посматривал вокруг. На охотском тракте другое. Там нищета и безлюдье. Путь по Лене красив, но однообразен. А здесь природа все еще сурова, но уже мягче. Леса густые и грозные; нет, конечно, липы и дуба- сосна и береза, но сосна рослая, сильная, и береза - великан. Пашни, то и дело открывающиеся среди этих лесов, становятся все шире. Тут уж настоящая Россия, но какая-то особенная, со слишком высокими и просторными избами, без помещичьих усадеб... Жаль, конечно, что не встретится в пути помещик, не промчатся в санках помещичьи дочки. Хотя в то же время капитан отлично понимает, что потому и широки пашни, и ладны избы, и ямщик рассуждает разумно... 167 Опять разговорились и не заметили, как стал темнеть лес по обеим сторонам дороги, как тише пошли кони, подымаясь па высокую, но пологую гору, как почему-то отстали другие кошевки, где, может быть, кони запряжены были не такие сильные и не столь ловок ямщик. Но вот подъем закончился - и широко открылось небо, какое-то особенно огромное, черное, с ясными звездами, а лес стал ниже; он раздвинулся или, вернее, провалился, и оказалось, что кошевка стоит на большой высоте на снегу. Вершины столетнего бора потонули, над ними видны стали широкие просторы, чередующиеся черные отроги лесистых гор, протянувшиеся навстречу друг другу. А за ними далеко-далеко, там, где чернела сплошная тайга, поблескивали огоньки. - Вон Иркутск видать,- сказал ямщик, показывая туда. - Так это и есть Веселая гора? - воскликнул Невельской. - Как же! Она! Место действительно было веселое. - Ну, теперь держитесь, ваше высокоблагородие,- сказал ямщик и покрепче натянул вожжи. Кони зарысили. Кошевка стала быстро спускаться, а дремучий лес из вековых сосен сразу, как чудом, поднялся по обеим сторонам дороги. - Тут, на Веселой, шалят, грабят купцов,- спокойно заговорил ямщик.- Самое любимое у них место. Временами правая стена леса исчезала, дорога выходила к обрыву, и снова на несколько мгновений открывался веселый вид манивших к себе огней и косые черные полосы леса на горных отрогах, а потом сани снова опускались в лесную ложбину, а приподнявшийся сосновый бор опять скрывал все. Кошевка помчалась еще быстрее, и опять время от времени открывались внизу веселые огни. - Славный вид! - молвил капитан. Теперь уж видно много огней. Правее, тоже далеко, белел большой пласт в лесах, как сугроб в траве. - А что это там виднеется? Река? - Ангара! - отвечал сибиряк.- Нынче замерзла рано, уж переезд есть. Л когда, и в январе встанет, а перед пасхой пройдет. - А я слыхал, бывает, что вообще не становится? - Как же! Бывает и так... Впервые у нас? - вдруг спросил ямщик. - Впервые. Мужик на мгновение пристально взглянул на капитана, тут же повернулся и усердно хлестнул по коням. "Какое небо высокое и звезды яркие необычайно,- думал капитан.- И воздух удивительный. Да, природа здесь иная и, кажется, другие люди. Конечно, со здешним народом Николай Николаевич может горы своротить. В славном месте стоит у него столица..." Глава 25 ГОРОД Случилось же так, что, как нарочно, в то время пришли к губернатору разом две бумаги. Н. Гоголь, Мертвые души Сo Знаменской горы между мещанских домишек и длинных заборов, темневших полосами по сторонам, спускалась целая вереница кошевок. В морозном воздухе звонко звенели колокольчики. Потом" кошевки ехали низом, чуть не вровень с близкой Ангарой. На фоне звездного неба, па самом берегу ее отчетливо обрисовывался Знаменский монастырь со стенами, куполами и черным садом. Вскоре дорогу перегородила белая полоса снега. Это замерзшая речка Ушаковка, отделявшая Знаменское предместье от самого Иркутска. Под стенами монастыря она сливалась с широкой, как степь, Ангарой. На другом берегу Ушаковки виднелся лес. - Тпр-р-ру-у! - натянул вожжи бурят, ехавший навстречу с пустыми санями. Оба ямщика о чем-то перемолвились по-бурятски, затем встречный прыгнул в свои сани и, бешено захлеставши по коням, помчался вверх на Знаменскую гору. Кошевка Невельского двинулась через Ушаковку. При свете звезд навстречу надвигалась сплошная черная стена деревьев, сквозь которую лишь кое-где проглядывали редкие огоньки. - Так где же город? - А вот мы и в городе,- отвечал ямщик.- Это сады,- сказал он, кивая на деревья за Ушаковкой. 169 "Сады? - подумал Невельской. Давно он не слыхал самого этого слова.- Кажется, настоящий город". - А вон мельница, ссыльный выстроил,- говорил возница, показывая на что-то черное. Пересекли речку и въехали в небольшую узкую улочку. Она вывела на пустырь. Справа появился какой-то длинный деревянный дом, похожий на казарму. Дальше - огромные каменные ворота другого дома, скрытого где-то в глубине двора за каменной оградой. У соседнего двухэтажного дома были освещены пять полукруглых, по-видимому, зальных, окон на втором этаже так ярко, что на улице светло. Остальные окна темны, а в нижнем этаже, за палисадником, закрыты ставнями, сквозь которые пробивается свет. Ямщик гикнул, кошевка промчалась лихо и быстро, но Невельской запомнил и этот дом, и столбы с фонарями у подъезда и приятно почувствовал, что попадает в родную обстановку русского провинциального города. - Вот теперь погуляешь,- заметил молчавший всю дорогу Евлампий. Выбрались на главную улицу. Дома, разделенные длинными заборами, выступали из полутьмы. Улица - прямая и широкая - шла через весь город. Ехали долго. Город был низок, но просторен, строился с размахом. Все время тянулись длинные заборы, шатровые ворота, потом пошли дома двухэтажные с вывесками, потом несколько каменных. Капитан еще в Аяне наслышался об Иркутске, да и прежде читал, что тут ссыльные пользуются уважением, что здешние купцы бреют бороды, имеют библиотеки и ходят во фраках и что есть образованные чиновники. Справа пошла белая каменная стена. Вдруг город оборвался, как лес на Веселой горе. Открылась мгла, провал. Выехали на берег Ангары, невидимой, но угадываемой. Справа - решетка, за ней сад и губернаторский дворец с колоннадой и фронтоном па Ангару и с часовыми на освещенном пятне снега. Скрип полозьев стих. Офицеры, вылезшие из кошевок, молча пошли в своих заиндевелых дохах следом за капитаном в огромные двери. Тут тепло, тишина, в нишах по обе стороны лестницы усатые часовые. Сверху, по коврам, по лестнице с золочеными балясинами, наложенными как рельефы на сдвинувшиеся стены, быстро сбежал Струве. Он обнял капитана и сказал: - Николай Николаевич давно ждет вас, Геннадий Иванович... Генерал будет очень рад вашему благополучному прибытию, господа,- обратился он к офицерам. 170 Вызваны были два дежурных чиновника. Офицеров отправили с ними на приготовленные квартиры. Бернгардт провел капитана в одну из трех высоких и обширных комнат левого крыла нижнего этажа губернаторского дома, в которых жил он вместе с уехавшим в Петербург Мишей Корсаковым. На столике лежало письмо от Миши, в котором он просил дорогого Геннадия Ивановича чувствовать тут себя как дома. Струве сказал, что Муравьев нездоров и уже спит и что он вообще рано ложится,- таков его обычай. Люди быстро подали свечи, воду, белье. Евлампий занялся походным хозяйством своего барина. В столовой накрывали столик. Струве рассказывал новости. Была одна важная и неприятная весть из Петербурга, о ней Струве не стал ничего говорить. Он желал обрадовать Геннадия Ивановича, окунуть в круг городских интересов, рассказал, что в честь капитана и его спутников в новом здании дворянского собрания, которое только что построено, готовится бал и что вообще рождество пройдет очень весело - иркутяне любят и умеют повеселиться. Дамы и девицы с нетерпением ожидают приезда моряков, весь город сбился с ног, все желают гостей к себе. Струве сказал, что он обещал привезти капитана в дом к Зариным, у них прелестные барышни - племянницы, те самые, о которых шла речь еще в Якутске, да еще к Волконским, Трубецким, Запольским... Все рассказы Струве про иркутскую жизнь были очень приятны и виды на будущее заманчивы, и капитан непременно хотел всюду побывать. Но сейчас им овладели мысли совершенно иного рода, и он тоном откровенного признания сказал Бернгардту, что, по его мнению, Николай Николаевич все же ошибается жестоко... И он стал пояснять... Струве несколько смутился, не понимая, зачем Геннадий Иванович вносит такой диссонанс в их приятный разговор. Бернгардт умело уклонился от деловой беседы и рассказал много презабавного про здешнюю жизнь. Невельской понял, что некстати хотел заговорить про свое. Вдруг во тьме в углу комнаты появилось какое-то светлое пятно. Оно становилось все ярче, там появилась фигура с горящей свечой в руке. - Николай Николаевич! - сказал Струве тихо.- Спустился к нам тайным ходом. - Геннадий Иванович! Я узнал, что вы приехали,- заговорил Муравьев, ставя свечу на стол и хватая за плечи вскочившего капитана.- Я еще не спал и спустился взглянуть на вас! Как я рад, как я рад! Вы молодчина, так и следует! 171 Он обнял и поцеловал капитана. - Простите меня, я только на мгновение: поздравить вас и хоть взглянуть одним глазком. В халате Муравьев казался добрым, кротким, домашним человеком. Он задал несколько вопросов про дорогу, про здоровье, спросил, как чувствуют себя офицеры. Геннадий Иванович заметил, что он как будто в самом деле выглядит хуже, чем в Якутске. Губернатор сказал, что не будет беспокоить, пожелал покойной ночи. Оставив открытой потайную дверь, он со свечой в руке поднялся по лестнице. Невельской сел ужинать, Струве простился с ним и ушел к себе в соседнюю комнату. "Странно,- подумал Невельской.- Николай Николаевич не может не знать, как все меня волнует. Хотя бы намекнул... Он оставляет меня в тревоге. Может быть, опять неприятности, и он не хотел разговаривать об этом перед сном? Да, он, кажется, в самом деле заметно хуже выглядит, чем в Якутске... Будем ждать утра,- решил капитан.- Во всяком случае, он расположен ко мне по-прежнему и, будь у него неприязнь ко мне, не держался бы так просто, почти по-родственному. Принимает в своем доме, спустился в полночь, чтобы поцеловать, обнял..." Оставшись один, во всем чистом, на чистой простыне, молодой капитан почувствовал себя в этот вечер как дома, у матери. Комната была просторной, высокой, с большими окнами без ставен, как в Питере. Он долго не мог уснуть, глядя в темноту открытыми глазами. Утром встал рано и долго ходил по комнате. Потом сел писать в Петербург. В восемь губернатор прислал за ним. Капитан поднялся на второй этаж по лестнице с вызолоченными балясинами перил, покрытой ковром. Он вошел в залу с паркетным полом, с фарфоровыми вазами на столиках, с портретом Державина во весь рост, с зеркалами и множеством благоухающих живых цветов. Пять огромных полукруглых окон, не замерзших, несмотря на мороз, светлых и чистых, смотрели прямо на залитую солнцем и сверкавшую снегами огромную Ангару. Сверху - второй свет - еще пять квадратных окон поменьше. Налево - дверь в кабинет губернатора. Навстречу вышел Муравьев, быстрый и легкий, одетый по-домашнему, в мундире без эполет. Как заметил сейчас капитан, 172 лицо его действительно переменилось и даже заострилось. Он, конечно, нездоров. "Какая перемена",- подумал капитан. Вчера предполагал, что все это при слабом освещении только кажется. Взор генерала весел по-прежнему, та же осанка и живость. Муравьев горделиво вскинул голову с волной светлых волос, завитых над ухом, и, молодецки закрутив ус, посмотрел на Невельского. Потом обнял его и повел в кабинет. Там два огромных камина с изразцами, массивный стол, статуи, картины. - Ну, как спали? - Как дома! - Так вы дома! Мы ждали вас, как своего... Вы, как герой, скачущий под Ватерлоо! - вскинув руку над головой, воскликнул Муравьев.- Ну, а как Иркутск? Впрочем, вы не разглядели... "Почему он так изменился?" - подумал Невельской. - Прекрасный город,- продолжал губернатор.- А климат какой здоровый! Ангара - река с чистейшей водой, равной которой я не знаю в целом мире... Губернатор сказал, что вопрос с переводом Невельского в Восточную Сибирь решен. Получена официальная бумага. - Поздравляю вас. Вы мой чиновник особых поручений. Прошу любить да жаловать своего губернатора... Муравьев замолчал, прищурив один глаз, а другим хитро и пристально глядел на собеседника, как бы желая спросить: "Что вы на это скажете?.." - Николай Николаевич! - воскликнул Невельской, и рука его невольно пробежалась по крышкам чернильниц и выхватила одно из перьев, которое, впрочем, тут же, спохватившись, капитан положил на место... Чувствуя простоту, здравый ум и расположение губернатора и желая говорить с ним совершенно откровенно, он решил выложить все. Он полагал, что Муравьев умница и должен все понять.- У меня к вам покорнейшая просьба! - Прошу вас, мой дорогой Геннадий Иванович! Буду рад служить. - Не возбуждайте перед императором вопроса о переносе Охотского порта,- лицо Невельского приняло твердое и властное выражение, в котором было что-то от светлого, фанатичного старовера.- Николай Николаевич! Поверьте мне, это ужасная ошибка. Я говорю вам откровенно и прямо.- Тут капитан вско- 173 чил с места.- Я не могу не сказать вам этого. Все наши планы рассеются прахом... - Дорогой Геннадий Иванович! - перебил его губернатор, стараясь говорить мягко и вразумительно.- Я уже ничего не могу поделать. Доклад на высочайшее имя послан! - И он развел руками, как фокусник.- Я должен был поступить так. На это есть глубокие причины. Да, я обещал вам подумать и подумал. И решил делать так, как приказано. Как при-ка-за-но! - тоже подымаясь, воскликнул Муравьев. Невельской замер с рукой, прижатой к груди, с умоляющим взором. В ясных глазах его загорелся какой-то огонь, не то ужаса, не то гнева или крайнего огорчения, граничащего с потрясением. - Поверьте мне, Геннадий Иванович,- продолжал губернатор,- что иначе поступить я не мог. Не мог! Тут нет заблуждений и ошибок, это все верно как божий день! Я дам вам этот доклад. Вы прочтете его и убедитесь, что иначе поступить нельзя. Охотск далее не может быть терпим. Над нами вот-вот может разразиться гроза... Охотск - долой! Есть причины очень, оч-чень важные, по которым мы не смеем спешить с действиями на Амуре. Эти причины политического характера. Губернатор вынул из стола пачку бумаг. - Геннадий Иванович, я прошу вас познакомиться с моим докладом на высочайшее имя. Прочтите его спокойно. Я ничего не скрываю о г вас.- И он добавил со значением, подняв указательный палец: - И не скрою! Невельской взял листы бумаги, стал читать. Выражение огорчения исчезло с его лица, и он увлекся; казалось, то, что было написано, нравилось ему. Губернатор подробно и живо описывал Камчатку и камчатскую бухту, развивал планы постройки морской крепости, создания сильного флота на океане. Для этого просил о переносе Охотского порта в Петропавловск и об образовании на Камчатке области под начальством командира порта и губернатора, которым просил назначить Завойко. Описывал бесчинства иностранцев и просил прислать суда для крейсерства. Для удобного и правильного сообщения между Аяном и Якутском поселить крестьян, а сам путь улучшить на средства казны. - Этот план, Николай Николаевич,- заикнувшись, сказал Невельской, прочитавши доклад,- ош-шибочен! Муравьев молчал. - Зачем нам крепости и дорогостоящие сооружения на Кам- 174 чатке, когда сама природа воздвигла здесь повсюду неприступные укрепления, лучше которых желать не надо? Зачем делать из Камчатки область и назначать на пустырь губернатора? Нам нужен хлеб, оружие, а главное - средства подвоза и пути сообщения! Кто же станет спорить, что в Петропавловске превосходная гавань... - А вы знаете, что произошло в Петербурге? - вдруг спросил губернатор. - Что вы имеете в виду? Окончание венгерской кампании? - Садитесь, Геннадий Иванович! - мягче продолжал Муравьев.- Пока мы с вами путешествовали, стряслась беда. Невельской посмотрел с удивлением, не понимая, какая еще беда может быть - и так хуже некуда. Рука его опять потянулась к крышке от чернильницы. Она так и искала, за что бы ухватиться. - Вы получали что-нибудь от Баласогло? - спросил Муравьев быстро. - Я не был утром па почте, но в Якутске ничего не получал. - Вы давно знаете его? - Двенадцать лет. - Как вы познакомились? - Оа преподавал шагистику в корпусе... - Баласогло арестован,- сказал губернатор.- Он - участник революционного заговора... В Петербурге раскрыт обширный противоправительственный заговор и произведены многочисленные аресты. Готовился переворот. Заговорщикам грозит смертная казнь. Невельской остолбенел. - Целью заговора было распространение социалистического учения, свержение государя п превращение России в республику. Заговорщиков винят, что они готовили огромное восстание в Сибири и на Урале, и возглавлял все это некий Петрашевский, чиновник министерства иностранных дел... "Петрашевский? Неужели это тот самый? Может быть, однофамилец?" - подумал капитан. - Дело это имеет огромное влияние на всю жизнь России и на наши действия на Амуре в том числе. У них были свои люди всюду... И здесь тоже! По крайней мере, так подозревают... Нас с вами могут обвинить в любой миг. Вот теперь я скажу вам, что был тысячу раз прав, что отстранил от себя Баласогло. Я знаю, меня порицали и за это, но мой нюх меня не подвел. Судите сами, какие после этого могут быть гавани на устье, когда никто и ни о чем теперь и заикнуться не смеет! Наша с вами ответственность теперь возрастает в тысячу раз! Невельской мгновенно вспомнил свои разговоры с Александром, общие настроения своих штатских приятелей. "Что за чушь? Какое восстание в Сибири и на Урале?" - думал он. Никогда ничего подобного не говорил ему Александр. Вообще Беласогло, как казалось капитану, не мог быть участником никакого заговора, это человек, лишь возмущенный несправедливостями. " Муравьев помянул, что получил личное письмо от министра внутренних дел графа Льва Алексеевича Перовского, который, как знал капитан, приходился Николаю Николаевичу родственником и покровительствовал ему. Губернатор дал понять, что Невельской может чувствовать себя в Иркутске совершенно спокойно. И тут же добавил, что в Петербурге не щадят никого, что там все притихло и замерло и что, несмотря на письмо Перовского, он сам толком не знает, что там происходит. - Конечно, все это очень неприятно,- небрежно молвил Невельской, вертя пальцами крышку от чернильницы и еще не придавая значения тому, что услышал,- но давайте судить трезво, Николай Николаевич... Какое, в конце концов, нам с вами дело, когда мы начинаем осуществлять заветную мечту!.. - Какое дело? - перебил его губернатор.- Да это первостепенная неприятность! - Нет, как хотите, а я не согласен с вами. Да вот и надо действовать именно вот сейчас, идти напролом! Потребовать суда и людей и занять Южный пролив. Да, Николай Николаевич! Какое нам дело до всех тайных заговоров и тайных канцелярий, когда здесь-то дело ясно как божий день! - Вы не боитесь последствий подобных ходатайств? - Ни боже мой! Да только так мы и докажем нашу преданность престолу и отечеству! - воскликнул капитан. - Вы безумный человек! Невельской удивленно пожал плечами и положил на место крышку от чернильницы. - Верно сказал вам Василий Алексеевич, что вы мните, будто о двух головах. - И потом я не могу вам не сказать о докладе. Ведь мы успели бы все сделать в год, в два. Зачем нам аянская тропа, где люди будут умирать от Цинги и голода... Не Камчатку, а Южный пролив и устье надо занять немедленно! 176 - По нынешним временам это несчастье, что у Амура есть южный фарватер! - вскакивая и мягко, но выразительно выколачивая указательным пальцем по воздуху, воскликнул Муравьев. - Несчастье? - обиженно вскричал Невельской, также вскакивая. - Конечно! Да, там путь в Амур для иностранцев. Не будь этого фарватера, то и вход в Амур был бы закрыт для них! И ни о каких гаванях южнее устья Амура и заикаться нельзя. Государь не утвердит! Министерство иностранных дел слушать не захочет! Все, что нам нужно,- левый берег реки. И все! - Только гавани на южном побережье будут нашей настоящей опорой,- яростно заговорил капитан.- Дайте мне моего "Байкала", и я будущим летом опишу весь берег до Кореи. - Вы хотите, чтобы и вас и меня расстреляли? - Ваше превосходительство... - Дорогой Геннадий Иванович! Уж если говорить откровенно, я бы немедленно все занял, будь на то моя воля. Да неужели вы думаете, что я не хочу этого? Поймите, что мы должны ныне отказаться от многого. - Ну что тут общего с заговором? - Все! В такое время умы в смятении, открытия, исследования прекращаются. В каждом смелом шаге увидят крамолу! Сами себя ловим за руку, как воров. Муравьев многого не договаривал, хотя и обещал в начале беседы выложить все. Ему в самом деле грозили неприятности. - Таковы новости,- заключил губернатор.- Лев Алексеевич Перовский пишет мне, что председателем следственной комиссии назначен брат его, Василий Алексеевич. Это был ободряющий намек. "А- кажется, я тоже перепугался,- подумал Невельской.- Но в чем, собственно, меня могут подозревать?" Он вдруг почувствовал, что не может успокоиться, несмотря на все доводы, которыми утешал себя. Вскоре в зале состоялся официальный прием офицеров "Байкала". Муравьев поздравил их с благополучным прибытием в Иркутск, сказал, что все они представлены к наградам. Он пригласил офицеров к обеду. - Так идемте к жене,- дружески сказал Муравьев, обнимая капитана, когда прием окончился и они возвратились в кабинет.- Она желает вас видеть. Да за обедом будьте осторожны, Геннадий Иванович. Я сам не смею сказать лишнего слова... Кстати, я представлю вас подполковнику Ахтэ... "Если на меня падают какие-то подозрения, он бы предупредил меня. Однако он ни на йоту не переменился. Вот когда познается благородный человек!" Но Невельской чувствовал, что тревога все сильнее охватывает его. Муравьев сказал, что у жены в "гостях сидит Мария Николаевна Волконская. Кабинет губернаторши похож на зимний сад. Тройное итальянское окно, заставленное массой цветов, выходит на южную сторону, на маленький балкон и в сад. Внизу, среди стволов лиственниц, блестит ярко-желтыми квадратами застекленная крыша оранжереи. В комнате тепло, даже жарко от этого зимнего сибирского солнца; горят полы, отражая его, блестят листья тропических растений и цветов - красных гвоздик на подоконнике и лиловых хризантем на деревянных подставках в виде лесенок. За круглым столиком оживленно разговаривают по-французски Екатерина Николаевна и дама лет за сорок, стройная и моложавая, с темными густыми волосами, расчесанными на пробор, с модно завитыми локонами. Обе в шалях, на губернаторше - яркая, а у ее собеседницы - темная. Губернаторша - свежая, розовая, молодая, у Марии Николаевны круглое, живое, но поблекшее лицо, небольшие узловатые руки и жилистая шея. Екатерина Николаевна поцеловала капитана в лоб. Невельской был представлен ее собеседнице. Мария Николаевна ласково улыбнулась, чуть заметный румянец оживил ее желтоватые щеки; она посмотрела пристально и с интересом молодыми блестящими глазами, похожими на две крупные черные смородины. - Никак не могу с ним сладить,- заговорил губернатор.- Не понимает, что нынче в моде и за что сейчас не погладят по головке. Доставляет мне одно огорченье за другим, хотя, признаюсь, имя его именно за это принадлежит истории. "Он довольно откровенен...- подумал Невельской.- Неужели Волконская все знает?" - Очень мило, Геннадий Иванович, что вы у нас,- сказала губернаторша.- Нам не хватает поэзии,- добавила она, улыбнувшись. 178 Казалось, что тут, на половине губернаторши, не придают никакого значения ни заговору, ни тому страху, который, по словам губернатора, охватил всю Россию. - Неправда ли, Мария Николаевна? - обратилась Myравьева к собеседнице. - Да, мы очень рады и все ждали вас...- ласково сказала Волконская. Капитан весьма интересовал ее. Она желала, чтобы сын ее Миша с ним познакомился. На руке Волконской странный браслет, тонкий и блестящий. "Впервые вижу такое темное серебро,- подумал капитан.- Как железо". Через полчаса все встали. Муравьев подал руку Марии Николаевне. Невельской, повеселевший от собственных рассказов, пошел с губернаторшей. Перед обедом в гостиной собралось многочисленное общество. Тут был военный губернатор с женой, похожей на грузинку, другой генерал - старик, два полковника, старая знакомая капитана мадемуазель Христиани и мадам Дорохова, белокурая хорошенькая директриса местного девичьего института, пухленькая дама лет за тридцать в клетчатом платье из синей шотландки. Муж ее - низенький, лысый и седой, с наглыми голубыми глазами. Это знаменитый бретер, картежник и кутила. Появился тучный бритый старик с тяжелыми щеками, человек огромного роста, миллионер Кузнецов, сказочный сибирский богач. Тут же швед - художник Карл Мозер, маленький толстый француз Ришье - сын наполеоновского офицера, оставшегося в России,- он был хозяином мельницы, строившейся в Иркутске; другой француз - с худым бледным лицом, голубоглазый, с седыми волосами, профессор французского языка, как называли его в обществе, преподававший в здешней гимназии. О чем-то пылко говорил молодой, осанистый и шустрый Сукачев с насмешливо дерзким взглядом бесцветно светлых глаз - восходящая звезда сибирского делового мира, ловкий малый, юрист, крутивший всеми делами купца Трапезникова, старейшего иркутского жителя. Тут же чиновники: Бернгардт Струве и другой любимец Муравьева, Дмитрий Молчанов - рослый, красивый мужчина лет тридцати, с темно-русыми завитыми волосами, с шелковистыми густыми бакенбардами, с надменным взглядом (он сразу же подошел к Марии Николаевне), и третий - молодой, полный, высокий офицер с большим горбатым носом и светлыми бровями - Иван Мазарович, серб по рождению, сын итальянского адмирала, пожелавшего служить славянской державе и перешедшего на службу в Россию. Миллионер подсел к Екатерине Николаевне и, то и дело вытирая лоб платком, о чем-то шутливо разговаривал, видно желая быть приятным собеседником. Невельской уже знал от Струве, что эти обеды заведены были Муравьевыми сразу по приезде в Иркутск. Тут собирались самые разнообразные люди: купцы, промышленники, офицеры, чиновники, приезжие иностранцы. Жены ссыльных сидели за одним столом с жандармскими офицерами. Казалось, общество сливалось воедино, а жизнь города и всей Сибири была как на ладони перед хозяевами дома. Волконская разговаривала с красивым Молчановым, и, как казалось Геннадию Ивановичу, гораздо оживленнее, чем в кабинете у губернаторши. "Кто такой этот Молчанов?" -.подумал капитан. С Невельским разговорился плотный лысый подполковник с толстой шеей, инженер Ахтэ, о котором как бы мельком было упомянуто в кабинете губернатора. Ахтэ некоторое время смотрел на Невельского с тем чувством превосходства, с каким смотрит на молодого человека опытный, бывалый знаток своего дела. Молодой человек лишь случайно очень удачно опередил его, чем расстроил планы и досадил, но знаток делает вид, что снисходителен, не обижается, он даже ласков и готов протежировать удачливому молодому сопернику. Он смотрел на Невельского как на простачка, которого стоит прощупать, выспросить, поговорить с ним откровенно и который, конечно, знает все и, польщенный, уж верно "уронит сыр". Вид Невельского не внушал ему никакого особенного уважения. Вряд ли в этаком молодце могли быть какие-то великие достоинства пли невероятные ученые познания. Ахтэ заговорил с капитаном, полагая, что тому приятно будет внимание видного инженера, подполковника генерального штаба, посланного в Иркутск по высочайшему повелению. Невельской смотрел настороженно и несколько задорно. - Я хотел бы поздравить вас и выказать вам свое полное восхищение! - продолжал Ахтэ, чуть склоняя голову и как бы что-то проглатывая. - Мне это очень приятно слышать,- с легким поклоном ответил Невельской. - Вы совершили беспримерный подвиг! О-о! Не скромничайте! Вы первый проникли туда, где еще не бывала нога европейца. 180 Невельской решил, что придется сделать вид, будто не понимаешь, о чем речь. Николай Николаевич строго-настрого велел никому и ничего не рассказывать про Амур, а в особенности Ахтэ. - Английский адмирал, с которым я познакомился в Вальпараисо, сказал мне, что этим путем уже проходило одно английское военное судно,- любезно отозвался капитан. - Английское судно? - подняв брови так, что лоб перебороздили глубокие морщины, удивленно спросил Ахтэ. - Да! Потом я встречал несколько капитанов, которые уверяли, что не решались пройти там, где мы провели нашего "Байкала". Одна такая встреча была у меня в Гонолулу, а другая в открытом океане на широте... - Но как же так? - недоумевал Ахтэ.- А съемка пролива? - Ведь там нет никакого пролива. Это белое пятно на карте в центральной части Тихого океана! - Чуть заметные огоньки засверкали в глазах капитана.- Мы спешили на Камчатку. Пригласили к столу, и Ахтэ, возмущенный до глубины души такой глупой дерзостью, таким упрямым запирательством, пошел в столовую, все же держась подле Невельского. После обеда, возвратясь к себе вниз, в огромную угловую комнату, Невельской почувствовал, что отвратительное состояние вновь овладевает им. Позиция Муравьева самоубийственна, он сам губил дело, которое начал. От разговора с Ахтэ остался плохой осадок. Хотя обед был хорош, много прекрасных людей, интересные разговоры... Он вспомнил, что Мария Николаевна все время любезно разговаривала с Молчановым. В чем его сила? Что за тайна? Капитану обидно было, что Волконская выказывала столько внимания этому на вид наглому молодому человеку. "Впрочем, я стал мнителен. Чушь какая-то... Это мерещится мне". Ему все время лезли в голову мысли, какие обвинения могут предъявить и что на них можно ответить. Пришел Струве. - Ахтэ, кажется, обижен,- улыбаясь, сказал он. - Что за чушь! Я взял подписку с офицеров и матросов, а ему должен выболтать. Вошли Казакевич и Молчанов. - Так едем завтра с визитом, Геннадий! - заговорил Петр Васильевич, но по выражению лица Невельского понял, что тот не в духе и, по привычке подчиняться ему, сразу умолк, чувствуя в то же время неприятную зависимость и обиду. 181 Разговор зашел о директрисе девичьего института Дороховой - как она хороша собой и каков мот и кутила ее муженек. - Жаль, что не было Зариных,- сказал Бернгардт.- Прелесть, что за девицы, и сама тетушка недурна. Молчанов казался сейчас попроще. С Невельским он был очень любезен и охотно принимал участие в общем разговоре. - Так вечером обязательно в дворянское собрание, Геннадий,- сказал Петр Васильевич. Все попрощались и ушли. Невельскому не хотелось никуда ехать. Он бы охотно провел весь вечер в одиночестве. Он был угнетен и, казалось, пал духом, хотя в глубине души его опять шла та работа, в результате которой разбитый и подавленный человек обретает в себе новые силы. "А ведь я действительно не протестовал, когда они говорили, что надо устроить республику в России",- вдруг вспомнил он с ужасом. В дворянское собрание, как чувствовал Невельской, все же придется ехать. Он приказал подать горячую воду и сел бриться, вторично в этот день. Он опять вспомнил Марию Николаевну Волконскую и подумал, что она перенесла очень много. Кто знает, сколько она выстрадала. Она уехала за мужем, когда ей было лет двадцать! Он в каторге, она без прав... Как она прожила все эти годы? По ее виду ничего нельзя было заметить. Светская дама, любезная и остроумная, была сегодня перед ним. Вспомнился Молчанов - высокий, темно-русый, с карими глазами, с длинными бакенбардами, его самодовольный взгляд. Почему Мария Николаевна с ним как-то особенно любезна? Он тоже почтителен с ней, но так и следует... Он мизинца ее не стоит. Невельской предполагал, что Молчанов влиятелен... Капитану казалось, что ее славное имя не очень трогает Молчанова, что он недостаточно боготворит ее. Сквозь улыбки и спокойный, добрый тон Марии Николаевны пробивалась какая-то тревога, взгляд ее мгновениями был немного печален. Бог знает! Мало ли что может быть! Если Николай Николаевич так откровенен с ними, то она должна быть весьма встревожена. Может быть, Молчанов, любимец Муравьева, играет тут какую-нибудь роль? Все казалось загадкой. "Они не понимают, что это за женщина,- думал он.- Но Мария Николаевна духом не падала, как видно, и надо было хоть с нее брать пример, с жен- 182 щины... Ну, пусть меня арестуют, а я стану доказывать, что всю жизнь только и думал о верности престолу. Меня? Вахтенного начальника великого князя? У кого сам Константин по реям бегал... Да мало ли, что я с кем говорил! - представлял он свой допрос и свои возражения.- Напрасно бы обвинили меня. На мое терпение все их уловки - коса на камень. Прежде всего я невиновен! Надо сколь возможно играть на той струне, что я служил с великим князем и всегда был примером! Да так твердить об этом, чтобы самого заядлого жандарма взяла бы тошнота... Да, впрочем, не надо думать!" Евлампий причесал капитана, как заправский парикмахер, кое-где прихватил волосы горячими щипцами. - Эх, ваше благородие, волос-то редеет... еще лысины нет, а уж редеет. Он не впервой поминал про лысину. - Снявши голову, по волосам не плачут! - отвечал Невельской. Он вспомнил, что двоюродная сестра его, Маша, закончившая Смольный, говорила ему перед отъездом из Петербурга, что две ее подруги отправились в Иркутск. Не они ли Заринские племянницы? Сверху спустился чиновник и сказал, что губернатор поедет в восемь часов и просит быть у себя в семь. Невельской решил явиться наверх и снова затеять серьезный, хотя, быть может, и неприятный разговор... Евлампий подал капитану вычищенный мундир. Глава 26 ПЕРЕМЕНЫ РОЛЯМИ Страх прилипчивей чумы и сообщается вмиг. Все вдруг отыскали в себе такие грехи, каких даже не было... Н. Гоголь, Мертвые души. По дороге из Якутска в Иркутск Муравьев много думал о будущих действиях на устьях Амура, которые предлагал Невельской. Многое в его планах казалось заманчивым. Но генерал 183 опасался, не ждут ли его в Иркутске какие-либо неприятности, поэтому и задержал всех офицеров "Байкала" в Якутске, с тем чтобы иметь время на раздумья, если из Питера грохнет что-нибудь. На подъезде к Иркутску, в полдень, на Веселой горе его встречали. Выехал навстречу гражданский губернатор Владимир Николаевич Зарин, начальник гарнизона, полицмейстер, почетные граждане, купцы. Встреча была восторженной, тут же, на морозе, выпили шампанского, кричали "ура" за здоровье Екатерины Николаевны и Николая Николаевича и на кошевках с коврами и медвежьими шкурами помчались в Иркутск. Николай Николаевич спросил потихоньку у Зарина, который был его другом и родственником: - Есть неприятности? - Да,- сказал Владимир Николаевич кратко и веско. Зарин начал рассказывать по дороге про заговор в Петербурге и закончил в городе, в кабинете Муравьева. "Ужасная новость!" - думал Муравьев. Из Петербурга несколько месяцев тому назад пришла бумага с приказанием найти где бы то ни было бывшего исправника, служившего когда-то в Западной Сибири, а ныне служащего в частной золотопромышленной компании, некоего Черносвитова, уверявшего своих единомышленников, что в Сибири есть заговор. - Ах, подлец Черносвитов! - восклицал Муравьев. Он догадывался, в чем тут дело. Муравьев знал Черносвитова и раза два поговорил с ним откровенно, хотел пустить пыль в глаза, и вот что получилось! А Черносвитов один из самых отъявленных головорезов-заговорщиков, как выяснилось. За ним из Петербурга были посланы жандармские офицеры, его схватили и увезли. Зарин рассказал про аресты в Петербурге и в каком страхе вся Россия; революционный заговор, по мнению следователей, имеет широкие разветвления; замышлялось восстание. "Неужели меня приплели? - думал Муравьев.- Подло! Черт знает, я не воздержан на язык. Так и скажу, если потребуют к ответу, что, мол, говорил все, служил государю честно, взглядов своих не скрывал. "А зачем высказывал крамольные мысли?" Так, скажу, сделал это нарочно, чтобы выспросить, каков этот Черносвитов. Скажу, что сам подозревал его, но руки не дошли, озабочен был повелением его величества о путешествии па Камчатку". 184 Зарин сообщил, что губернатора требовали приехать в Петербург, но отложили объяснение до возвращения из Камчатки. "Уж не арестовать ли хотят?" Зарин сказал, что в Петербурге многие газеты и журналы закрыты, что хотели арестовать Белинского, но он умер, что въезд в Питер воспрещен, что нити заговора идут на Урал, на горные заводы, к староверам. Как всегда в таких случаях, даже высшие чиновники, сами ничего толком не зная, пользовались любыми слухами, которые доходили до Иркутска. - Но неужели вы, Владимир Николаевич, не могли меня как-то предупредить? - Я не хотел вас беспокоить и уверен был, что вас это не касается... "Да, я требовал отмены крепостного права! А как они истолкуют теперь мои действия на Амуре, самовольную опись Невельского? Именно потому, что все это чушь, могут арестовать, так как может быть, что весь заговор сфабрикован... Время ужасное, поход в Венгрию, подготовка к войне..." Муравьев стал перебирать в своей памяти знакомых. Их было много... Он вспомнил, что ему Черносвитов действительно говорил про Амур, как нужна эта река для Сибири, а он еще ответил, как могла бы Сибирь торговать с Америкой, и развиться, и оказа'ть влияние на Китай. "Открытие Невельского теперь могут истолковать бог знает как. Конечно, можно счесть, что я состою в заговоре". Муравьев получил письмо от Перовского. Тот писал, что следует быть воздержанным в своих речах. Муравьев окончательно готов был пасть духом. "Как взглянет на все государь? А я еще на днях говорил об Америке, об открытии Японии! Об отдельной республике в Сибири. Нет уж, теперь наберу в рот воды, буду писать своему покровителю графу Льву Алексеевичу, возьму строжайшие меры, сам согну весь Иркутск в бараний рог! Сам буду искать крамолу. Я им покажу! Вот как надо действовать в таких случаях... О ужас! А еще Волконским и Трубецким, мол, покровительствует и декабристам разрешил жить в Иркутске!" В тот же день Николай Николаевич обо всем рассказал жене, просил ее уничтожить все бумаги, письма из Парижа от родственников и сам сжег всю свою частную переписку, кроме писем Перовского и Меншикова, авторы которых были выше всяких подозрений. 185 Наутро чиновники, ждавшие приема в зале, услышали надтреснутый и хрипловатый крик в кабинете губернатора. Муравьев начал свои "распеканции". Он разнес сначала начальника гарнизона, потом полицмейстера, председателя казенной палаты, досталось и гражданскому губернатору... Муравьев потребовал доклад о состоянии каторжных тюрем, и сам срочно готовил записку государю о своем путешествии. По лестнице с золочеными перилами то и дело бегали чиновники и офицеры, а к подъезду подкатывали одни сани за другими. Отдан был приказ о наказании двух солдат шпицрутенами и об экзекуции в одном из пригородных сел. За обедом Муравьев громко рассуждал о французских революционерах, называл Ледрю Роллена подлецом и мерзавцем и говорил о могуществе и единодушии России с таким увлечением, что никто бы не мог подумать, что он неискренен, хотя многие помнили его столь же горячие похвалы французским революционерам. Он мог одинаково превосходно и с энтузиазмом говорить и "за" и "против" одного и того же, мог приводить в исполнение разные замыслы, часто противоположные друг другу. Казалось, два человека жили в нем рядом. При необычайной изворотливости Муравьева, он не становился в тупик, когда одно его действие явно противоречило другому. В таких случаях он решительно принимал сторону правительства не только из страха перед властью, ради собственной безопасности и интересов карьеры, но еще и потому, что полагал все действия правительства по-своему тоже способствующими развитию, только более отдаленному, замедленному. Он также говорил громко,* что возбуждать страх в народе полезно, так как это приучает к труду и к повиновению. Наутро он изругал одного из старых чиновников, седого низкорослого забайкальца Михрютина, который служил всю жизнь верой и правдой и выбился в чиновники из "простых". - Упеку в Нерчинск! Сгною! Мол-чать! - рявкнул на него Муравьев. Михрютин не первый раз в жизни получал "распеканцию". Но, услыхавши, что новый губернатор хочет упечь его в Нерчинск, он вдруг не выдержал. "Кто? - подумал он.- Муравьев? Ах ты..." Михрютин затрясся, побледнел и, сжавши кулаки, выкрикнул исступленно: - Нет! Нет, ваше превосходительство! Слезы выступили 188 у него на глазах.- Михрютины в Нерчинске не бывали! Муравьевы бывали, а Михрютины не были! Губернатор опешил. Действительно, родственники его - Муравьевы - были сосланы в Нерчинск по делу декабристов. С тех пор говорили, что государь не любил фамилию Муравьевых. Ответить нечего, и у губернатора, казалось, отнялся язык. Он проглотил тяжкое оскорбление. А Михрютин, ни слова не говоря и не выказывая губернатору никакого уважения и не извиняясь, резко повернулся, вышел из кабинета, не одеваясь, сбежал по лестнице, выбежал на мороз и пустился бегом на Ангару, без шапки, в одном мундире, выхватил шпагу, сломал ее у проруби о свое колено, утопил, пустив под лед, скинул мундир и сам хотел нырнуть туда же, но тут его схватили офицеры и солдаты, посланные вслед губернатором. Михрютин бился, не хотел возвращаться, но его утащили насильно. Так никто и не узнал, что произошло, почему человек хотел топиться. Муравьев никому но сказал ни слова и никаким наказаниям Михрютина не подверг. Губернатор был человеком смелым, реальных опасностей но боялся. Тут же все было неясно. Он всю жизнь прожил при деспотизме, страшась тайн, доносов, воображая, что за ним тоже следят, пугаясь мести и расплаты каждый раз, когда осмеливался на какой-нибудь неосторожный шаг. Из-за этого часто приходилось отказываться от многого. Так и сейчас из-за этого больного страха он согласен был отказаться от чего угодно, от любого открытия. Михрютин потряс его своей выходкой не меньше, чем все таинственные известия из Петербурга. Он понял, что живет среди врагов, что местное общество - сибирские чиновники и толстосумы спят и видят его гибель. Временами казалось ему, что все обойдется благополучно. Он сетовал, что рано возомнил себя фигурой, твердил себе, что в России нет и не может быть ни одного деятеля, кроме царя, лучше быть взяточником и подлецом, чем иметь какие-либо собственные суждения; что нельзя тешить себя никакими надеждами на будущее и надо раз навсегда позабыть свои либеральные чаяния. "Эх, эта моя проклятая хвастливость! Дернул меня черт пускать пыль в глаза Черносвитову! Высказал ему свои взгляды, зачем? Молчи, молчи, Николай, держи язык за зубами! Тысячу раз я говорил это себе! Что за проклятый характер!" И в то же время думал он с новой горечью, что правитель- 187 ство России губит страну и народ, уничтожает свежие силы, что люди - он видел это сейчас на своем примере - обязаны заглушать свои способности, отказываться от своих мыслей, от которых мог бы быть прок... "Каждый у нас сам себе жандарм... Сам себе запрещает мыслить. Да подымись восстание в самом деле, не на староверов надо рассчитывать, а армия первая подняла бы республиканское знамя! Да я бы сам взял командование! С лица земли бы стер всю эту мерзость, сволочь". Но пока что он благодарил бога, что министр внутренних дел Перовский ему покровительствует. "И как кстати заказал я и велел выставить в зале портрет государя во весь рост. А то стоит у меня один Державин..." Муравьев поехал в собор и, хотя не верил в бога и откровенно говорил об этом, молился долго и истово, чтобы все видели. Невельской, раздумывая обо всех событиях, тоже впал в страх. "Явно, я подлежал бы аресту, не уйди в кругосветное!" И разбирал его ужас, и не давала покоя страсть - довести до конца дело с Амуром. Муравьев встретил его завитой и надушенный. - Как вам понравилась Мария Николаевна? По виду Муравьева никогда нельзя было сказать, что у него на душе. - Вы помните,- заговорил губернатор, воодушевляясь: ...В Полтаве нет Красавицы Марии равной... ...Ее движенья То лебедя пустынных вод Напоминают плавный ход, То лани быстрые стремленья. Как пена, грудь ее бела, Вокруг высокого чела, Как тучи, локоны чернеют, Звездой блестят ее глаза, Ее уста, как роза, рдеют... - Что делает время! Она уже не та. Еще есть в ней и "лани быстрое стремленье" и что-то от лебедя, но уж седина пробивается... А глаза еще - прелесть! Но теперь у нее иная жизнь, иные заботы. - В чем же перемена? - Все мысли ее о детях. Ведь им предстояло быть записан- 188 ными в тягловое сословие. Они должны были стать рабами. Рюриковичи! А какие дети у нее прекрасные! Сын весною закончил здешнюю гимназию, мальчик редчайших способностей, и я взял его на службу. Я сделаю ему карьеру! Дочь Нелли пятнадцати лет - прелесть что за девица. "Потому она, верно, и думает о детях, что не желает для них своей доли,- подумал Невельской.- Конечно, когда висит такая угроза, вся забота будет о них". Тебе, но голос музы томный Коснется ль слуха твоего. Поймешь ли ты душою скромной Волненья сердца моего! - Это ей, все ей! Я вам покажу одно стихотворение Пушкина, которое есть тайна величайшая! Повесят любого, у кого найдут. Я сам добыл его, пустившись во все тяжкие... Муравьев долго рылся в ящике и достал какой-то лист. - Ссыльный Муханов читал мне наизусть, а я записывал своей рукой... Губернатор встал в позу и, держа одной рукой развернутый лист, а другую поднявши, стал читать: Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье, Не пропадет ваш скорбный труд... Прочитавши, он засиял... Невельскому показалось, что Николаи Николаевич гордится, что такие люди сидят тут у него по тюрьмам и отбывают ссылку. - Декабристы имеют огромное влияние на нравы здешнего населения. Они пользуются уважением сибиряков, Сибирь их вечно будет помнить. - Николай Николаевич, простите меня, но я хочу еще раз вернуться к делу,- заговорил капитан.- Ведь наш с вами труд пропадет даром, Николай Николаевич, если этой зимой не добьемся своего. Я пришел поговорить, просить вас, умолять... То, что я слышу от вас, и вот эти стихи...- Невельской вдруг всхлипнул, но сдержался. Нервы его были напряжены до крайности,- утверждают меня в моем намерении. Вы... то есть мы... губим... Николай Николаевич, вы обессмертите свое имя. Россия вам будет вечно благодарна... Николай Николаевич, не сочтите за дерзость, но выход один - вы должны отклонить свое ходатайство, посланное вами на высочайшее имя. Муравьев похолодел от изумления и гнева. 189 - Взять обратно мой доклад, посланный государю императору? - яростно воскликнул он. Его нервы тоже напряжены. - Да, просите государя... Николай Николаевич, возьмите доклад обратно! Иного выхода нет. Доклад ошибочен. Лучше просить его величество сейчас, чем нанести страшный урон России. Я понимаю, что это значит", но лучше разгневить государя, чем все погубить, пока не поздно! Пока нет указа о Камчатке. - Вы фанатик... Это смешно! - Если не сделаем этого сейчас, мы гибнем! - Дорогой Геннадий Иванович, я не могу сделать это, даже если действительно все погибнет! У нас в России привыкли к тому, что все гибнет, если нет на то повеления! Мы ничего не жалеем. Мало ли у нас погубленных открытий, изобретений. Этим ничего не сделаешь... Сколько талантливых людей гибнет, а сколько не смеет заявить о себе, опасаясь бог весть чего. Чем застращали! Да мы уничтожаем дух народа, сушим его душу... - Николай Николаевич,- подходя к губернатору ближе и поднося лицо к лицу его, с отчаянием спросил Невельской,- что же делать? - Действовать не во имя науки, а во имя красного воротника! И войти в доверие! И вот когда войдем в доверие - то мы с вами все совершим! Возьмем свое лишь со временем хитростью! Вы не согласны? - Нет,- гневно ответил Невельской.- Не сог-ла-сен! "Вот забияка",- подумал Муравьев, глядя на его решительную фигуру. - По-моему, действовать надо с открытым забралом! Капитан хотел еще-что-то сказать, но, заикаясь, не смог и ухватил губернатора за пуговицу. - Охота вам связываться с губернаторским мундиром,- неодобрительно глядя на судорожные пальцы капитана, шутливо заметил Муравьев.- Знаете, этого мундира я сам боюсь и не рад, что приходится оберегать его честь... Невельской вздрогнул и живо опустил руки по швам. Стоя так перед генералом и заикаясь, он стал с трудом доказывать свое. "Не дам ему на этот раз своего мундира",- решил губернатор и, отступив, сказал: - У меня такое впечатление, что вам все время хочется подраться. Не правда ли? - Нет, нет, ваше превосходительство!..- смутился капитан. 190 - Я чувствую, что в вас уйма энергии и некуда ее девать, Геннадий Иванович. Рано или поздно вы так раздеретесь с кем-нибудь, что еще мне придется расхлебывать. Да вы знаете, что о вас пущен слух, что вы забияка? - Ваше превосходительство, я уверяю вас... - И драться готовы? "Кажется, на дуэль бы вызвал, найди виновника. Эка его разбирает". Веселое расположение духа вернулось к Муравьеву. Он стал отвечать шутками. У капитана мелькнуло в голове, что, может быть, губернатор ему не доверяет. "Ведь если Николай Николаевич опасается за себя из-за пустяков, то ведь я-то действительно был с ними приятелем!.." Невельской задумался. - Едемте в дворянское собрание, довольно! - молвил губернатор. - А где Бестужев? - вдруг, подняв голову, тихо спросил сидевший Геннадий Иванович. Муравьев вздрогнул и с тревогой взглянул на капитана. - Какой Бестужев? - спросил он, вглядываясь со страхом и подозрением. - Николай Бестужев, ссыльный моряк. - Вам зачем? - стараясь казаться спокойным, спросил Муравьев. - Мне хотелось бы видеть его,- глядя куда-то вдаль и мелко стуча пальцами по столу, сказал Невельской, не замечая перемены на лице губернатора. - Бо-же спаси вас думать об этом! - воскликнул Муравьев, подкрепляя свои слова ударами кулака по столу. "А что, если он действительно в заговоре? Зачем ему Бестужев? Ведь у Бестужева, наверно, есть единомышленники среди моряков". "Что он подумал? - недоумевал Геннадий Иванович.- Неужели он в самом деле боится меня? Кой черт дернул меня помянуть Бестужева? Уж если на то пошло, как бы он ни был мне нужен, я обойдусь. А, черт знает, чего же пугаться? Может быть, сам замешан?.." - Николай Николаевич,- вскочил капитан,- во имя будущего! Разрешите мне самому действовать. - Ни боже мой! - Возьмите доклад обратно! - Ах, зачем вы, зачем? Оставим, это безумие... 191 Глава 27 СЕСТРЫ Вихрями, в бурные годы , В край наш заносит глухой Птиц незнакомой породы, Смелых и гордых собой. Много тех птиц погостило В нашей холодной стране, Снегом следы их покрыло, Смыло водой по весне. Много залетные гости Пищи стране принесли, Мы в благодарность их кости В мерзлой земле сберегли... Омулевский (И. Федоров), Залетные птицы. Екатерина Николаевна взглянула на все проще. Она знала, что муж честен, старателен, в верности его престолу и отечеству сомневаться нелепо. Какие-то разговоры? Смешно и наивно думать об этом. Что значат какие бы то ни было разговоры по сравнению с его деятельностью? Его можно обвинить только в жестокости с подчиненными, в порывах дикого гнева. Ей самой очень неприятны его выходки. Но она знала, что за жестокость в России не судят и даже враги не винят. Тут преступление - либерализм, а излишняя строгость с подчиненными, кажется, понимается как признак верности. Она не допускала мысли, что заговор, открытый в Петербурге, мог бы оказаться выдумкой, что причиной арестов послужили лишь какие-то разговоры, и уверена была, что даже русское правительство не может действовать в таких случаях, не имея достаточных оснований. Нельзя же судить и приговаривать людей за одни домашние разговоры. Мало ли что скажешь в досаде или из бахвальства, из желания казаться оригинальным!.. Она желала верить, что ее новое отечество имеет порядки я что законы его справедливы, что не в царстве произвола живет она и все эти прекрасные, милые, образованные люди, окружающие ее и мужа. Муравьев соглашался с ней, но с первых же шагов по приезде допустил дикие выходки, то, что называют здесь "задал угощения", или "служебные похлебки", или что-то в этом духе. Екатерина Николаевна была молода и счастлива, она не 192 входила в такие подробности его служебных дел, но просила только об одном: не быть грубым, не оскорблять людей напрасно. Несмотря на озабоченность всеми событиями, она жила своим миром, и не было, по ее мнению, никакой серьезной причины падать духом. Начинался зимний сезон. За время путешествия скопились журналы. Заканчивалась постройка здания театра, которое было заложено по приказанию мужа. На рождество готовились балы. Впереди - Новый год, святки... Интерес к путешествию Екатерины Николаевны был огромный. Уже на другой день по приезде пришлось рассказывать... Шали в то время входили в моду. На плечах у губернаторши - яркая, вся в цветах. Со своим строгим профилем и темными волосами Екатерина Николаевна похожа сейчас на женщину с Востока. Варвара Григорьевна Зарина просто удивлена: более полугода Муравьева не была в Иркутске, и в первое же утро одета совершенно в восточном вкусе. А все восточное, как твердят журналы Парижа и Петербурга, входит в моду. Дамы одеваются ярче, пестрей. Путешествуя бог знает где, ведь не следила же губернаторша за "Гирляндой". Как она в Охотске и на Камчатке могла предвидеть то, что занимает умы в столице? Она угадывает дух времени! Зариной не приходило в голову, что после путешествия у берегов Сахалина и Японии Екатерина Николаевна, даже если бы и не видела модных журналов, просто хотела выйти к людям в ярком, по-восточному. Это было ее естественное желание - выразить своим костюмом те "ориентальные мотивы", что владели ее мужем в политике, да и всем современным цивилизованным обществом. Ведь нынче из всех стран стремятся на Ближний и Дальний Восток, в Турцию, в Индию, в Китай, к новым открытиям, а Екатерина Николаевна всегда жила умственными интересами общества и именно поэтому безошибочно угадывала моды, даже не видя журналов. Это та же романтика во внешности, как однажды заметила Христиани, что Байрон давно выразил в поэзии. Варвара Григорьевна замечала, что в любом костюме губернаторша - совершенство. В бальном - царица, римлянка, увитая цветами, с гордым профилем и высоким лбом. - А сегодня она, право, красавица из знойных пустынь Аравии, этакая подруга бедуина,- тихо сказала она своим пле- 193 мянницам, когда губернаторша на минуту вышла из комнаты.- Ах, что значит слово моды! Разговор с этого и начался - с цветов, перчаток; рассматривали картинки в "Модах Парижа" и в "Гирлянде". Губернаторша помянула о превосходных предметах, что доставляли камчатским и охотским дамам из-за океана. Но не из Франции, а, как ни удивительно, из страны грубых людей, практиков, где нет даже дворянства,- из Америки! Все стали просить рассказать о путешествии. Варвара Григорьевна - хорошенькая молоденькая женщина. У нее карие глаза, широкое, свежее, пухленькое личико, мелкие родинки на белых щеках, пухлые белые руки мило выглядывают из-под красных шерстяных кистей кашемировой шали. На груди - модные красные кораллы, их теперь носят. Она тоже одета как восточная женщина, но если в губернаторше с ее тонким лицом что-то арабское, то широколицая Варвара Григорьевна скорее похожа на татарскую ханшу. Она так молода, что если бы не тяжелая высокая прическа, в которую собраны ее густые черные волосы, и не чуть заметная полнота, ее можно было бы принять за подругу двух ее хорошеньких молоденьких белокурых племянниц, которые, тоже в шалях, но с косами и с девичьей бирюзой в ушах и на шее, сидели тут же и с замиранием сердца слушали Екатерину Николаевну. Картины морей, гор, скал и лесов на далеких берегах, о которых шла речь, рисовались их воображению как фон для таких вот царственных и роскошных женщин, одетых по-восточному, как преобразившаяся сегодня Екатерина Николаевна. Саша и Катя, или Роз и Бланш, как называли девиц, недавно окончивших Смольный институт, "обожали" Екатерину Николаевну за то, что она разделила с мужем его беспримерное путешествие, и просто за то, что она добра, остроумна, быстра в движениях и суждениях, мила, с безукоризненным вкусом, что она настоящая парижанка, что у нее царственный профиль, и за этот уголок Парижа, с массой благоухающих цветов, в который она превратила губернаторский дворец. - ...Муж приказал спасти их судно,- рассказывала Екатерина Николаевна про один из случаев в море.- Наступили ужасные минуты. Люди гибли у нас на глазах. Мы не знали, кто они, может быть, пираты, каких немало в наших водах. И вдруг этот несчастный корабль выбрасывает французский флаг! Наши шлюпки уже спешили к ним на помощь... Все это были необычайные слова, и сердца юных слушатель- 194 ниц сжимались все сильней. Им понятно было, как волновалась Екатерина Николаевна. Ведь оказалось, что тонут ее соотечественники! А ее муж великодушно спасал их! Русские шли им на помощь через огромные волны, рискуя своей жизнью! Еслп красота темноволосых дам подчеркивалась пестрыми нарядами, то прелесть девиц совершенно исчезала в этих модных нарядах. Рядом с яркими восточными шалями стиралась белизна, свежий и нежный румянец обеих белокурых сестер. В разгар рассказов приехала мадемуазель Христиани. Она присела к столику и по-мужски заложила ногу на ногу, так что правая из-под края ее зеленого платья была видна до выгнутого, как у танцовщицы, подъема. Она закурила папиросу, держа локоть на колене и пуская дым выше горшка с цветущими розами, стоявшего в китайской вазе посреди лакированного столика. Ей не было неловко в такой позе. Элиз чувствовала себя великолепно; тело ее совершенно не напряжено; глядя на нее, чувствовалось, что ей удобно, что она сильная и гибкая гимнастка. В кабинете губернаторши печи накалены и очень тепло. Но еще вчера застекленные двери на балкон обмерзли. Очень холодно на улице. Элиз не сняла своей накидки из горностая. Она бросила папироску в пепельницу, откинула широкие раструбы шелковых рукавов; ее розоватые голые локти оказались на столе, а румяное молодое лицо - на сплетенных и выгнутых кистях рук. Она задержала взгляд на девицах... Перед Элиз по возвращении в Иркутск предстала вся неопределенность и неприглядность ее положения. Ее светлые надежды рухнули. Мишель уехал. И, кажется, был очень ради горд полученным поручением. Оставаться в Сибири далее бессмысленно. Снова предстояло одиночество, напрасные надежды и почетное бродяжничество с любимой виолончелью. Элиз не унывала и не давала повода к домыслам. Она ни единым словом не жаловалась на судьбу, а напротив, была весела; жизнь научила ее казаться веселой. Она знала, что несчастных людей никто не любит. В глазах девиц и Екатерина Николаевна и Элиз вернулись героинями. Они многое видели, обо всем судили смело и трезво, везде побывали. Это было время, когда в Европе во всех областях жизни женщины заявляли о своих правах, и в России упрямо утверждали, что это влияние дойдет и к нам и уже находит свой отклик. Гремела не только слава Виардо, Жорж Санд или знаменитых скрипачек. Появились женщины-ученые, исполни- 195 тельницы мужских ролей в театре, журналистки и вот теперь даже революционерки на баррикадах Парижа. И все это были француженки. Об Элиз петербургские журналы два года тому назад писали, что она "оседлала" такой мужской инструмент, как виолончель, не теряя при этом женственной прелести... Сестры всегда мечтали повидать Францию. - Как бы я желала поехать в Париж! - не раз говорила Катя. - В Париж! - как эхо отзывалась Саша. Но известно было, что поездки за границу запрещены и бог весть, когда это отменят... Муравьева рассказала о встрече с "Байкалом" и о том, что все офицеры этого судна направляются в Петербург и скоро прибудут в Иркутск. - Прекрасные молодые люди! Все они прежде служили на корабле его высочества великого князя Константина и несколько лет плавали с ним под командованием знаменитого ученого и всемирно известного мореплавателя контр-адмирала Литке. Теперь они совершили что-то беспримерное, с необычайной быстротой обошли вокруг света. В этом надо отдать честь их капитану. Он с необыкновенной энергией подготовился в Англии к переходу и пересек Атлантический океан за тридцать пять дней. - Они были в Штатах? - стараясь попасть в тон серьезного и озабоченного разговора дам, спросила Бланш - младшая из сестер. - Нет, только в Бразилии,- так же серьезно ответила Екатерина Николаевна.- Это знаменитые порты: Рио-де-Жанейро и Вальпараисо,- прищурившись, добавила оца. - О! Их капитан! Невысокий, немного рябой, но настоящий морской волк! - сказала Элиз. Сверкнув глазами и нахмурившись, она изобразила на лице строгость, словно показывая, каков капитан, и тут же улыбнулась. - Он очень мужественный человек! - подтвердила Екатерина Николаевна,- Муж ждал встречи с ним в море. Мы ходили к берегу Сахалина, видели скалы этого острова и бесконечные пески, селения диких, их пироги... - Как это интересно! - чуть слышно пролепетала Роз, клонясь всем телом к сестре, а та стремилась к ней, и обе словно желали слиться, захваченные чувством общего интереса. - Я ужасно мерзла, и в моей каюте поставили маленькую железную печь. Мы шли неведомыми морями, о которых нет 198 карт. На случай крушения мы переоделись в мужское платье. Мы нигде не встретили его корабль, и в Аяне, когда мы прибыли туда, сказали, что Невельской погиб. - Какой ужас! - прошептала Катя. - Муж был очень расстроен. Вы понимаете, какое настроение было у нас! И вот когда мы готовы были поверить, что все погибло, и знали, что многие прекрасные семьи в Петербурге наденут траур, вдруг "Байкал" входит в гавань. Капитан провел свой корабль через смертельную опасность! Его молодые офицеры были прекрасны, такие же герои, как он! Тут начались восторги слушательниц. У Саши показалась слеза на темной реснице, а младшая сестра, улыбаясь, еще крепче сжимала ее руку. - Их подвиги необыкновенны,- подтвердила Элиз. - Они вошли в страну воинственных и свирепых дикарей - гиляков, которые ведут постоянную войну с китобоями. Дикие напали на "Байкал" у одной из деревень, которая называется Тамлево. Капитан дал им отпор. Произошла ужасная битва, и пролилась кровь. Были схвачены пленные, и капитан приготовил их к повешению, объявив, что исполнит угрозу, если не будут даны знаки покорства. Дикие гиляки подчинились. О" сделал то, чего не могла сделать ни одна из европейских держав, которые посылали туда свои суда с этой же целью. Каково же было изумление гиляков, когда они узнали, что их покорители не англичане, которым они много лет сопротивлялись, и не американцы, а русские, которых они всегда любили и уважали. Этот свирепый и дикий народ проникнут уважением к русским и всегда знал о них. Они поклялись в вечной дружбе и решили стать проводниками капитана. Муж говорит, что в будущем гиляки будут крещены и станут счастливы. В Иркутске все привыкли, что сибирские инородцы бесправны, слабы, что их спаивают и обманывают купцы. А капитан из Петербурга нашел тут племена, подобные американским индейцам, и даже совершил приключения в духе новейших морских романов. Девицы были поражены. - В битве с гиляками отличился и будет награжден лейтенант Гейсмар, который прекрасно рассказывает об этом. Он сын известного барона. За подавление бунтов его отец получил когда-то подарок от государя - шпагу, усыпанную бриллиантами. Отличился также князь Ухтомский, еще совсем мальчик, но такой прелестный! - А Грот! - сказала Элиз. 197 -