О да, белокурый гигант! - А их капитан маленького роста? - наивно спросила старшая сестра, Роз. Все улыбнулись, глядя на эту милую девицу. - Он небольшого роста,- ласково ответила губернаторша,- но этот человек - огонь! Маленькие люди,- добавила она, улыбнувшись,- часто обладают необыкновенной волей и силой. - Да,- чуть слышно пролепетала младшая, Катя.- Наполеон! - Ее глаза вспыхнули, и она почувствовала, как это верно и неглупо сказано. Возвратившись в тот день домой, Варвара Григорьевна и ее племянницы на некоторое время задержались в гостиной. В комнате необычайный, всюду проникающий дневной свет. Люди меняли шторы, таскали какие-то длинные палки; царила суета, как перед пасхой или рождеством. Тетя сама затеяла все это, но сейчас, казалось, голова ее была занята чем-то другим, более важным, и она, не замечая ничего, уселась в кресло, напротив зеркала. Варваре Григорьевне хотелось посмотреть на себя в этом большом прекрасном зеркале, вот так в кресле, именно в том виде, как она была у Муравьевых. - Едут морские офицеры из свиты его высочества великого князя Константина,- проговорила она. Гостиная, такая невзрачная сейчас, обычно очень мила. Впервые в своей жизни юные смольнянки почувствовали себя здесь взрослыми среди взрослых. Тут они привыкали судить о Дюма, Сю, Жорж Санд и Шопене, сравнивать достоинства русской, итальянской и французской музыки, слушать рассуждения о социалистах пли о таинственной гибели Франклина, о миссионерах в Африке и обо всем, что занимало общество. В Смольном не могло быть никаких увлечений, а тут у них явились кавалеры, поклонники. Чуть не весь Иркутск ездил сюда. Сестры быстро привыкли к этой обстановке, после девяти лет, проведенных в дортуарах и классах под присмотром злющих старых дев. Там у них не было таких услужливых накрахмаленных горничных. В дядином доме, казалось, были отдых и наслаждение после Смольного. Владимир Николаевич любил племянниц, он обещал покойной их матери воспитать девиц. Зарин не торопил их замуж; они беззаботно жили, читали, пля- 198 сали, играли и пели. За обеими было по имению в приданое. Девицы проводили время среди прекрасных людей, которые много трудятся и так возвышенно судят обо всем... Но не все теперь радовало их... Разговор зашел о путешествии Элиз и Екатерины Николаевны. - Что ты хочешь,- говорила тетя, поворачивая голову и поглядывая на себя в зеркало.- Это француженки! Они везде и всюду. Поедут, мой друг, куда угодно и будут всюду полезны. Старшая сестра гордо подняла голову при этих словах, но смолчала. Младшая, сидевшая в кресле, напротив, опечалилась и опустила свою белокурую голову. Мнение тети, что у французов слова не расходятся с делом, казалось, поразило ее. Их воспитали в Смольном в духе преклонения перед государем и могуществом империи и любви ко всему русскому. А теперь она часто слышала, что и то русское плохо, и другое плохо, что русские многого не умеют. Ото так обидно! Тетя набросила тень на прекрасный образ Екатерины Николаевны, сказавши, что она француженка, и противопоставила ее русским женщинам... Катя не могла разобраться во всех оттенках чувств, которые ее тревожили... Конечно, француженки прелестны! В Иркутске обе парижанки задавали тон; изящные, подвижные, обе с тонкими лицами, они нравились сестрам. Правда, над французской легкостью посмеивались, п вообще русские тонко подмечали недостатки французов. - Да, мы должны признаться, что в практической деятельности они превосходят нас,- продолжала тетя.- Французы - во всем мире! Даже здесь, в Иркутске... Сестры вспомнили своего французского учителя в Смольном. Действительно, нельзя отрицать - блестящий ум, острый, живой, это огонь, красавец брюнет! Красноречивый, всегда с улыбкой - прелесть! Да, Париж! Как они мечтали о нем, и чем недосягаемее был Париж, тем прекрасней. А Ришье в Иркутске? А его родственник Пехтерь? Ришье - дворянин, но предприимчив, открыл мельницу. Екатерина Николаевна говорит, что это очень похвально. А разве не прелесть сама Муравьева? Ее преданность России беспримерна! Но все же нельзя согласиться! Нет, тетя не права... Катя знала кое-что, о чем, быть может, не принято говорить, но что, как это ни странно, иногда волновало ее сильнее всего... 199 Она рассыпала лепестки цветка, который держала в руке, поднялась, сделала реверанс и бесшумно проскользнула в своих модных туфельках без каблуков с тупо обрубленными носочками мимо груды мебели. Опустив плечо, она мягко налегла на большую медную ручку и, отворивши дверь, исчезла. Сестра, тоже сделав приседание, проскользнула за ту же узкую белую дверь, украшенную мелкой резьбой с позолотой. В комнате у сестер тихо, тепло и уютно; всюду цветы и книги и не происходит никаких уборок и приготовлений. Катя ниже сестры, она маленького роста. Ее глаза большие, как миндалины, у нее резкие очертания чуть вздернутого носа, овальный подбородок и маленькие губы. Саша - выше, стройней, у нее тоже прямой нос, но чуть острей подбородок. Она такая же белокурая и голубоглазая, как Бланш, но с твердым выражением лица и с чуть широкими скулами. Сестры любили друг друга так горячо, как любят сироты, и если плакала одна, то этого не могла вытерпеть и сразу же ревела другая. В институте обе прекрасно учились, но старшая была уверенней, тверже в знаниях и во всем виден был ее сильный характер, все признавали это. - Едут офицеры "Байкала". Я представляю их,- с воодушевлением заговорила Катя. - Тебе хочется их видеть? - быстро спросила Саша. - Очень! - пылко воскликнула Катя. - Мы с тобой должны быть загадкой! - улыбаясь своим маленьким ртом, мечтательно вымолвила Саша. - Да, они скоро будут здесь. Ты представляешь, они обошли вокруг света, видели два океана! Все, о чем мы только читаем. Если Катя восхищалась характером своей старшей сестры, то та любила в ней способность шалить и вдохновляться, пылкость воображения. Ведь Катя такая фантазерка! Мысли ее не знают преград. - Представь только, в гостях у нас великие путешественники и открыватели! Они совершили неповторимые подвиги, были в Америке, обошли вокруг света!.. Когда мы ехали с тобой в Иркутск, мы думали, что тут медвежий угол... А какие люди бывают удивительные в доме у дяди! - Она вскочила с мягкого стула и, выпятив грудь, сделала вид, что закручивает усы. - Представь, они входят... А скажи, моя милая сестричка, разве женщина не могла бы совершить подобные подвиги?! 200 Разве ты не могла бы? Да, да., разве ты не могла бы стать героиней, путешественницей? С твоей волей, с умом! Саша чуть заметно улыбнулась, глаза ее смотрели вдаль, казалось, в то далекое и туманное, что грезится в эту пору. - Это было бы прекрасно! - воскликнула Катя. В Смольном мечтали скорей выйти в свет, блистать на балах, ослеплять роскошными туалетами, вести жизнь, какая описывается в новых романах, и, конечно, "пронзать" сердца. Теперь все это было. Они одевались по последнему слову моды. Платья, ленты, цветы, шляпки и туфли заказывались в лучших магазинах Парижа и Петербурга. Но теперь явились новые интересы. Не было ничего особенного для сестер в этой веселой и богатой жизни, но тут они узнали о существовании другого мира, о котором даже не подозревали прежде. Сестры обнялись и умолкли. - Ты знаешь, я часто думаю... - Опять? - Да... Они умолкли. - А представь себе,- вдруг весело воскликнула Катя,- что ты влюбишься в морского волка? Но не в молодого красавца! Нет! А в старого рябого капитана? - Ах, молчи,- отозвалась сестра. - Если бы ты знала, как ты прекрасна! Надо быть изваянием, чтобы в тебя не влюбиться. Они все будут у твоих ног! Да! И пусть помучаются все "наши" Струве, Пехтерь, Мазарович! Катя вдруг расхохоталась и повалилась на диван. - Ты будешь женой старого рябого капитана, влюбишься и уедешь с ним. Но он может быть великим! Саша улыбалась. Она любила выходки сестры. Действительно, в них все влюбляются, в этом нет ничего удивительного. - Согласись, что в свете есть все-таки высшее благородство,- заговорила Катя, расхаживая по комнате.- Как учит Жорж Санд, ты будешь разделять с мужем все опасности. Не-* ужели тебе не хочется жить так? Она остановилась, задумавшись. Воображение рисовало ей далекое-далекое море, солнечную Бразилию, корабли... - Как это удивительно, неужели мы увидим людей, которые были в Бразилии? Ах, мы рассуждаем с тобой, как простушки! Да, но в самом деле, я хотела бы путешествовать по свету. 201 Она снова принялась дразнить сестру. - Не гордись! Я знаю, тебе быть за рябым капитаном! Твой пылкий Мазарович застрелится. Какой содом поднимется в Иркутске!.. Сестричка,- снова присаживаясь на диван и ласкаясь, обняла она Сашу,- прости меня, не сердись! Но ведь в самом деле, ты со своим умом, характером, красотой все можешь. Как я завидую тебе!.. Я была бы счастлива, если бы стала путешественницей, героиней. Я сама бы поехала куда угодно... Саша, я обожаю Екатерину Николаевну, какая она прелесть! Ах, какая прелесть! И так хочется когда-нибудь уехать во Францию... - А скажи,- вдруг через некоторое время спросила она,- как ты думаешь, могли бы мы поступить так, как Мария Николаевна? Ты знаешь, я не могу забыть того, что она нам рассказывала. Ах, боже мой, какой ужас! Эта подземная тюрьма, эти кандалы, ее браслет, это тайное письмо от Пушкина к ее мужу... Утром пришла тетя и сказала, что приезжал Струве, сказал, что вчерашняя почта пришла с опозданием, ночью, и есть посылки. Потом приехал адъютант губернатора, поручик Безносиков, и сообщил, что есть новости. Не успел он уехать, как Мазарович с человеком доставил посылки. Потом приехал молодой красавец брюнет Пехтерь и долго оставался с сестрами, пытаясь поговорить с глазу на глаз с Катей. Варвара Григорьевна прервала их свидание. Сестры кинулись в соседнюю комнату. Там на столах - духи фирмы "Герлен", шляпки от мадемуазель Лежен, масса искусственных цветов, плющ и розы. - Как живые! - приговаривала горничная, вынимая из ящика гирлянду за гирляндой. Стали примерять платья. Скорей послали за портнихой. Сестры в этот день явились в кабинет к Владимиру Николаевичу. - Дядя, вы пригласите к нам старого капитана и офицеров "Байкала", не правда ли? - заговорила Катя.- И они расскажут нам о своих удивительных приключениях. - Да... видите ли... надо вам сказать... да, действительно, приключения необычайны. Но, мои друзья,- усадив обеих племянниц напротив себя, говорил дядя,- все их действия - величайший секрет. - Ах, дядя, дядя, опять секреты,- с капризом отозвалась старшая. 202 - В самом деле, что значит секрет? - бойко спросила младшая. - Дядя... - Дядя, мы хотим знать! Ах, как вы интригуете нас! Дядя заговорил серьезно, что дело очень важное, но воображение у сестер было возбуждено, и Владимиру Николаевичу пришлось отвечать. Он рассказал о значении Амура, а про столкновение с гиляками у Тамлево сказал, что это пустяк, только Муравьевой показалось, что оно имеет значение. Вечером работали портнихи, приготовления продолжались. Это было естественно: приехала губернаторша, начинался зимний сезон, ждали офицеров... И вот они с дядей и тетей, в бальных платьях, с обнаженными плечами и с веерами на цепочках, с маленькими букетами искусственных цветов в руках входят в зал дворянского собрания, где сегодня необычайно людно. В сборе почти все чиновники, иркутские генералы, офицеры, немногочисленное здешнее дворянство, знаменитые сибирские миллионеры, горные инженеры, врачи. Купцы во фраках, с женами и дочками в модных парижских туалетах, выписанных на сибирское золото. "Пронзенные-сердца": Струве и Пехтерь, Мазарович, Безносиков и Колесников окружили сестер. Морские офицеры здесь, но Саша и Катя не сразу обращают на них внимание. "Нет, это не сон",- думает Катя. Знакомства быстро состоялись. Защелкали каблуки, замелькали черные и белокурые, лихо вздернутые вверх или коротко остриженные усы. Катя обводит этих молодых красавцев небрежным взглядом чуть прищуренных глаз. Гейсмар немного похож на Струве, но у того голос тонок, а у этого приятный мужественный басок. У кресел, куда Струве и Мазарович привели сестер, образовался кружок. Разговоры быстро завязались. Ужасно смешно и интересно, как ловилось любое слово, исполнялось всякое желание Кати и Саши. Гейсмару казалось, что он походит на Печорина. У этого отважного и неутомимого моряка были свои слабости. Ему, как и многим, не давали покоя Байрон, Марлинский и Лермонтов. Он задумчив, у него усы, как у Печорина. Он умеет так сесть 203 и так заговорить, что сразу приходит на ум "Герой нашего времени". Несмотря на свое умение изобразить разочарованность и принять "байронический" вид, по части занимательных рассказов мичман успел опередить товарищей. Он очень забавно рассказал, как король Гавайских островов подарил ему маленькую обезьяну и как трудно было ее провезти по Лене, приходилось кутать в меха. Король уверял его, что эта обезьяна принадлежала прежде адмиралу малайских пиратов, а потом, во время кораблекрушения, ее подобрал испанский бриг. Кроме того, он вез в Петербург и хотел подарить тете двух собачек с гривами, как у львов. Красный как рак, юнкер князь Ухтомский сиял, молча обращаясь взором то к Кате, то к Саше, в зависимости от того, с кем говорили другие. Саша выслушивала все с кроткой улыбкой, а Катя слегка прищурившись; по рдевшему лицу чувствовалось ее возбуждение. Но в этот миг успеха, которого она так ждала, на лице ее мелькнуло печальное выражение. Ее глаза уже не щурились, а жалко сжались... Это выражение не раз замечали те, кто хорошо знал Катю. Прежде, в институте, оно являлось, когда Катя вспоминала об умершей матери. С каждым годом память о ней стиралась, но любовь не ослабевала. Кате представлялась могила матери с березами вокруг и мать в гробу. Она помнила, что у нее нет матери; эти мысли заставляли сжиматься ее душу. Она не плакала, а лишь молчала. Но юность есть юность, проходил миг, и опять девушка оживала... Теперь, после того как Катя проехала через Сибирь, она точно так же задумывалась, вспоминая картины страшного горя, которого насмотрелась по дороге. Ей вдруг пришло в голову то, чего она забыть не могла. Ей стало стыдно, как бывает только в ранней юности. Представилась обмерзшая бревенчатая стена, душная вонь и женщины-арестантки, лежавшие вповалку в ватных куртках, и мать, кормившая грудью тяжелобольного ребенка. В такие минуты Катя ясно чувствовала, что позорно радоваться и веселиться, что стыдно быть счастливой, разодеться, в бирюзе и цветах, когда люди гниют заживо. Как все это было ужасно - увидеть после Смольного настоящую жизнь! 204 То были первые раны, нанесенные ей жизнью, о которой она ничего не знала, живя в своем институте, где воспитанницы были убеждены, что вокруг, за решеткой их сада, всюду счастье, веселье и сплошной праздник. В Смольном учили, что Россия величественна, что народ всюду счастлив. Но все это оказывалось не так - ложью или ошибкой, Катя не знала. Кони мчались быстро, а навстречу экипажу, уносившему сестер на восток, неслась огромная страна, торжественная красота которой была страшным контрастом с нищетой гонимых толп. Катя видела, как люди брели, скованные цепью, по пояс в снегу... "Может быть, все то, что в большом городе скрыто, здесь, на тракте, видно?" - думала Катя. Она знала, что через Сибирь только одна дорога. Ум ее, подготовленный в институте тайным чтением новых русских книг и французских романов, жадно впитывал все увиденное, и она обо всем старалась судить согласно современным понятиям. Теперь Кате часто приходило в голову, что вот ей так хорошо, а как "те"? Ведь они все еще идут. Ведь они идут через Сибирь по два года. Жив ли остался ребенок? И она начинала молиться и просить бога, чтобы ребенок жил и чтобы бог простил ее и сестру за их веселье. В Иркутске она узнала то, что знают лишь в Сибири, где существует целый мир каторжной жизни, что тут есть своя, воспетая народом и "обществом" романтика кандальной жизни, что каторжники бывают самые различные: сюда попадают и преступники, и негодяи, и невинные люди, и образованная и благородная молодежь, и участники политических волнений - цвет дворянства России, и что за многими из них последовали их благородные жены. По приезде сестры познакомились у Муравьевых с женой бывшего князя Екатериной Ивановной Трубецкой и ее дочерьми. Они еще ничего не знали о восстании четырнадцатого декабря и не сразу поняли, почему здесь Трубецкая п другая дама, так понравившаяся им,- бывшая княгиня Волконская, которая, как им сказали, тоже жена ссыльного. Потом, бывая с тетей и дядей в других домах, они нигде не встречали ни милых дочек Трубецкой, ни прелестной Нелли Волконской. Дядя и тетя объяснили, кто такие Трубецкой и Волконский, и что жены их бывают не всюду, что мужья их вообще не бывают 205 нигде, кроме как друг у друга. Этих "бывших" сибиряки называли "залетными птахами". Потом они бывали с тетей и с Муравьевой у Волконских и Трубецких, встречали ссыльных: Поджио, Муханова, Борисовых, видели самого князя Сергея Григорьевича. Не раз Катя украдкой смотрела на его руки, желая видеть, есть ли на них следы от кандалов. Она и сестра кое-что слышали о жизни декабристов на каторге, в Чите, в Петровском заводе. Катя, задававшая тон общей умственной жизни с сестрой, на этот раз сама еще, кажется, не понимала, какое сильное впечатление произвели на нее встречи с этими людьми. Картины горя, виденные на тракте, и рассказы об изгнанниках, а более всего о их женах, не покинувших в беде своих мужей и разделивших их судьбу,- все это вместе с книгами заново формировало ее душу. Ее не сразу привлек подвиг самих декабристов, цель бунта которых сначала была непонятна для Кати, но ее трогали их страдания и восхищала стойкость и благородный образ жизни здесь, в Сибири. Близок и понятен был подвиг их жен, и он особенно поразил Катю, когда она поняла всю тяжесть преступления их мужей,- ведь Волконский шел против царя. Самих сосланных за четырнадцатое декабря здесь не презирали; иногда приходилось слышать, что декабристы сами раскаиваются, признают, что их бунт - ошибка. Катя видела, что их все глубоко уважают, и, как оказалось, не только здесь, но и "там", откуда она приехала с сестрой. Даже Пушкин - певец Полтавы и Петра, поэт придворный, как их учили, воспевавший государя и победы России, как это представлялось раньше Кате,- совсем был не тем, кем принято его считать. Она прочла в списках его запретные стихи... Они тут были чуть ли ни у каждого иркутянина, п читали их не стесняясь... Ум Кати не был приучен размышлять о политике, и она все понимала по-своему. Она полагала, что декабристов все уважают, как и они с сестрой, за смелость п честность, что они открыто выказали государю свое недовольство и даже отважились на восстание, хотя это и было чудовищно - идти против царя. Они не скрыли подло своих убеждений! Тут, в Иркутске, уже рассказали, сама же тетя, что декабристы, возвратись после войны из Европы, хотели, чтобы в России было не хуже, чем там, но Россия еще не готова, и получилось, что оскорбили священную особу императора, и теперь очень строго приказано за ними следить, и не только за ними, но и за администрацией 206 в Сибири, чтобы не было излишних смягчений, но Николай Николаевич пренебрегает этим, а отвечать придется Владимиру Николаевичу. Когда-то в Петербурге сестры знали, что существуют тюрьмы, что полиция ловит преступников. Они полагали, что это вполне справедливо. Здесь все оказывалось по-другому. Страдали благородные, невинные люди, желавшие счастья другим .. Катя часто с ужасом вспоминала ребенка, умиравшего на руках у каторжанки. "Дядя,- бывало, спросит она,- как им помочь?" Она начинала смутно понимать, что все огромное количество каторжников, все тюрьмы и каторжные рудники находятся в ведении ее любимого дяди и такого же милого и образованного, остроумного Николая Николаевича. Дядя начнет объяснять, что это неизбежно... Дядя строг. Известно, что на днях он вызвал к себе художника Карла Мозера, запретил ему писать ссыльных и пригрозил высылкой. Но с племянницами он иной... - Дядя, но ведь дети...- скажет Катя. Зарин возражает, а сам не смотрит в глаза. Кате жалко дядю, она видит, что у него, всегда такого твердого и властного, бегают глаза и он не находит, что ответить... Со временем она узнала много подробностей о каторжной жизни; об этом не оговорили нарочно, но поминали беспрестанно - ведь каторжные были всюду. Няньки, прислуга, многие жители города - ссыльные или потомки их. Тут все имели отношение к каторге - одни, как дядя, наблюдали, другие, как Волконский, сами носили кандалы. Катя часто думала, что согласилась бы отдать свою жизнь, если бы знала, что это нужно, только бы люди не страдали так страшно. Она поняла, почему можно пожертвовать собой для другого. Может быть, не пробудь Катя столько лет в Смольном, она проще воспринимала бы все. Редко рассказывали жены изгнанников о былом, но каждое слово их запоминалось. Мария Николаевна однажды разговорилась... Был ли это миг, когда она не могла сдержать досады на что-то или просто хотела приоткрыть молодым девушкам завесу над своей жизнью, почувствовавши к ним симпатию, объяснить, как приходится в жизни... Она рассказала, как ехала двадцать лет назад, еще совсем молодая, на Благодатский завод, как чиновники старались за- 207 держать ее, придирались. Люди были черствы, ни в ком не находила она сочувствия, ее страшились, от нее отворачивались офицеры, дворяне... И только в Благодатске, в народе, нашла она друзей. Она сказала, что не выжила бы, не встреть тогда простых женщин, которые приютили ее, помогли, научили жить... Катя улыбнулась, но не своим тайным мыслям. Все расхохотались, слушая веселый рассказ Гейсмара о погонщиках ослов в Бразилии. Вокруг были лица молодых героев, людей подвига, Катя невольно тянулась душой к ним, чувствуя в этой молодежи высшие духовные интересы. Они - путешественники, их цель увлекательна и прекрасна. Они представлялись ей не просто офицерами, марширующими на параде или звонко выкрикивающими слова команды при разводе караулов. Это были молодые ученые, совершившие великое открытие и славный вояж. Вдруг все пришло в движение. Все зашумели и засуетились, взоры обратились к входной двери, словно начиналось то, чего все ждали. Чей-то густой и низкий голос провозгласил: - Его превосходительство генерал-губернатор генерал-майор Муравьев! И после коротенькой паузы: - Его высокоблагородие капитан-лейтенант Невельской! Загремели стулья. Сразу все поднялись. Дядя и военный губернатор Запольский пошли встречать. Катя увидела, как дружно встали молодые офицеры "Байкала", словно гордясь, что сюда войдет их капитан* Ей казалось, что всех их объединяет уважение к этому великолепному герою, что все они благоговеют перед ним. "Да,- подумала она с восторгом,- как они должны любить его!" Катя была в душе так благодарна славному капитану за подвиги, совершенные этими молодыми людьми, что желала бы кинуться к нему и поцеловать его. Не видя его ни разу, она уже глубоко уважала и любила господина Невельского, как любят учителя или отца. Послышался хрипловатый голос Николая Николаевича, и оркестр грянул торжественный марш. Катя увидела, как в залу вместе с Муравьевым и Зариным вошел морской офицер невысокого роста, с широким, белым лбом. У него выгоревшие добела брови, приподнятая голова и рассеянный взгляд. 208 "Боже мой, он молод!" - подумала Катя с разочарованием и в тот же миг почувствовала, что сердце ее дрогнуло. Ей стало стыдно, что она хотела поцеловать его и даже сказала об этом офицерам. В нем не было ничего ни отцовского, ни профессорского. Он молод, прост, немного смущен чем-то, и какое-то огорчение явно скользило в его глазах. Губернатора и Невельского обступили со всех сторон. Им жали руки, поздравляли, к ним старались пробиться. Капитан не сразу понял, что это значит. Он догадывался, что здесь, видно, люди что-то слышали... Но то, что для всех было поводом для восторга, для него чревато большими неприятностями, и на первых порах, когда он это заметил, его покоробило. Его заставляли радоваться против воли, а он бы охотно убрался отсюда. Но этот восторженный прием, эти молодые дамы, приветливо улыбавшиеся ему, грянувшая музыка, нарастающая волна интереса и восторга вдруг невольно взволновали его, и он почувствовал свое дело, взглянув на него и на себя со стороны, глазами этих людей. Тут была Сибирь, а ведь Сибирь ждала этого веками! Губернатор сам представлял ему дам, чиновников, горожан. - А вот, Геннадий Иванович,- шутливо начал он, подходя к сестрам,- эмансипированные поклонницы Жорж Санд! Наши юные богини, прошу любить и жаловать! Саша и Катя присели. Невельской почтительно поклонился. Когда он снова поднял взор, в глазах его не осталось ни тени грусти. Радость и сияние девиц, их юные восторженные взоры были вершиной той волны всеобщего восторга, которая потопила его заботы и огорчения. Катя заметила в нем перемену; с лица его исчезло выражение усталости, и оно странно переменилось. Он был юн и походил сейчас на мальчика. "Какой странный и необыкновенный человек,- подумала она, отводя взор и не решаясь смотреть в его необычайно живые глаза.- Странно, кто сказал, что он стар и мал ростом?" В этот вечер генерал-губернатор и капитан недолго были в собрании. Они вскоре уехали. В обществе было много разговоров о них. Вечер кончился рано; был рождественский пост, и поэтому не танцевали. Когда ехали домой, Зарин сказал племянницам, что завтра Муравьев и Невельской обедают у них. 209 Глава 28 РАССКАЗЫ КАПИТАНА Утром, проснувшись, капитан почувствовал себя так, словно его ждало что-то очень приятное, как бывало в детстве, в день рождения. Он кликнул Евлампия, умылся и оделся; голова его была ясна, вчерашней душевной тягости как не бывало. Он вспомнил вечер в дворянском собрании и что сегодня приглашен к Зариным на обед. Капитан сел за стол, чувствуя, что дела много, пора за него приниматься. Что времени тоже много - он не обольщался. Досуг ли капитану в плаванье изучать все как следует? Книги в кругосветном накуплены, но просмотрены кое-как, наспех. Он вынул из чемодана пачку американских журналов со статьями о гидрографических работах у морского побережья Соединенных Штатов. Вчера Струве принес ему французский журнал, присланный отцом из Петербурга, где сообщалось об этих же работах. Статью, как сказал Бернгардт, с интересом прочел Николай Николаевич, для которого, видно, и прислал ее старый ученый. "Много у них общего с Сибирью,- подумал капитан.- Но все же теплей в тысячу раз и проще там работать..." Он знал, что Штаты - страна, бедная правительственными средствами, но там деньги для описи дали купцы и морские промышленники. Несколько отрядов вели съемку суши, и несколько кораблей описывали оба океанских побережья. На Тихоокеанском, как писали в свежем французском журнале, дело шло медленней, но американцы и тут ставили маяки, опознавательные вехи, делали промеры. При статье были рисунки разных инструментов, которые применялись при этом американцами. Тут же с похвалой отзывались о русских ученых, которые, по словам автора, с большим успехом измеряли меридиан. Капитан подумал, что здесь, в Иркутске, он может спокойно прожить зиму, привести все в порядок и все подготовить. Его вчерашнее дурное настроение как рукой сняло. Даже вчерашний обед, после которого он показался себе человеком отвергнутым и совершенно одиноким, представлялся теперь в другом свете. Он на минуту встал из-за стола, вспомнил, что се- 210 годня ехать к Зариным, и опять почувствовал себя как в детстве, когда знаешь, что будут подарки, а после обеда - сладкое. А за окном такое солнце, что кажется, горят стекла. В это утро капитан пересмотрел свои записки. На свежий глаз замечал он, что получается плохо. "Сушь какая-то, что-то вроде шканечного журнала". И не хотелось писать о том, что пережито тысячу раз, про все эти тяготы и мучения. Главные дела: надо карты чертить, отправлять доклады в Петербург, составлять план летней экспедиции... А Николай Николаевич советовал отдохнуть хорошенько после всех треволнений. Геннадий Иванович вспомнил, как вчера среди восторженной толпы увидал сестер Зариных. Младшая - с кротким, рдеющим лицом, с глазами, блеск которых она так напрасно старалась притушить... Лакей доложил о приезде подполковника Ахтэ. - Ну, как почивали, свет наш батюшка Геннадий Иванович? - спросил тот, красный, лысый и коренастый, крепко пожимая руку хозяина. Ахтэ заметил, что Невельской сегодня порадушней, и понял это по-своему. Он заговорил о погоде, а Невельской думал, что, наверное, Ахтэ совсем не плохой человек; правда он любопытен не в меру, да ведь, конечно,знает, что Амур открыт, этого ему мало, хочет все проведать, да заодно, верно, и желает, чтобы ему открыли виды на будущее. Но и Николай Николаевич по-своему прав, не хочет, чтобы карты были известны кому-либо раньше времени. Рано или поздно все равно они попадут в депо карт, в ведомство Берга, от которого прислан Ахтэ. А пока что капитан знал, что не смеет сказать ни слова. Ахтэ сегодня решил переменить тактику. Он полагал, что Невельской, образованный и любезный, очень хороший по натуре русский человек, долго не выдержит натянутости отношений и со временем, когда привыкнет и увидит, что с ним искренни и обходительны, то и откроет все понемногу. Только не следует его торопить и показывать свое недовольство, чем можно лишь пробудить характерную, как полагал подполковник, для таких натур подозрительность пли даже пугливость. Он стал рассказывать капитану, какие тут дома, и в каком из них как принимают, и какие любезные хозяйки, каковы девицы... А Невельской думал, что немцы в России изучают математику, астрономию, медицину и все другие науки, воспитывают в себе аккуратность, точны в исполнении, что они желают главенствовать во всяком деле и даже ревнивы к русским... А наши дворяне гордятся происхождением и готовностью пролить кровь, а в большинстве ленятся, бражничают, кутят, дерут и забивают свой народ, в котором есть, верно, свои великие таланты - и математики и великие музыканты. Немецкое засилие в то время было больным вопросом, и у Невельского на немцев был свой взгляд. Сам он, казалось бы, уже сжился с немцами, которых было много там, где он служил до сих пор, то есть вблизи высочайших особ. Среди них были честнейшие люди, преданные России. У него у самого на "Байкале" больше половины офицеров - немцы. Но, полагал он, если бы даже все немцы были хороши, нельзя отдавать все в их руки, а свой народ держать в темноте и крепостном состоянии, не развивать его способностей. В обществе иногда поговаривали: а что будет, если когда-нибудь немцы захотят главенствовать в России, а европейские страны дадут им в этом поддержку? - Ну, что вы все молчите, Геннадий свет Иванович? - сказал Ахтэ шутливо.- Уж не влюбились ли вы у нас в Иркутске? Раненько было бы, батюшка. Потом Ахтэ стал объяснять всю важность экспедиции, которую он возглавлял, потом стал хвалить своих спутников - инженеров с немецкими фамилиями, потом стал бранить здешних инженеров и говорить, что они никуда не годны. Потом повернул опять на любезности, сказал несколько комплиментов капитану и, дружески простясь, уехал. Лично к нему Невельской не чувствовал сегодня никакой неприязни. Даже приятно было, что заезжал человек, держался просто, хотя все-таки какой-то неприятный осадок от этого визита остался. Через полчаса капитану подали экипаж - кошевку с медвежьей шубой и ковром, и он сам поехал с визитом. Бритый седоусый кучер знал, что капитан открыл Амур и что в Иркутске он только второй день. Ему захотелось показать город приезжему капитану с самой лучшей стороны. - Как прикажете ехать, по Большой или по Набережной? - спросил он, серьезно и пристально взглянув на капитана. Невельской с детства питал слабость к рекам и набережным. - По Набережной! - велел он. Кучер пустил коней. Кошевка помчалась по берегу Ангары. Река огромным полукругом огибала город. На повороте не- 212 ожидание показался новый вид. Открылись соборы и церкви, столпившиеся над обрывом, их золотые главы и кресты, залитые солнцем, ярко горели в прозрачной морозной мгле. Далее, за следующим изгибом Ангары, в другую сторону, видны были горы, под ними - уже знакомый капитану Знаменский монастырь, а неподалеку - полукруглая крыша эллинга при Иркутском адмиралтействе. Рысак мчался по укатанному снегу над высоким обрывом. Вдали на льду виднелись фигуры людей, тянувших веревками глыбы льда. - Гонки будут,- рассказывал кучер.- Купцы нанимают людей чистить лед, выравнивают Ангару, каждый год по реке на тройках гоняют! С Набережной, застроенной большими двухэтажными домами, свернули в переулок и, проехав мимо церквей, оказались на обширной площади. На другой стороне ее капитан узнал здание дворянского собрания с деревянными колоннами. Вчера ехал тут ночью, с фонарями, вокруг ни зги не было видно, заметил только эти колонны, освещенные плошками. Несмотря на сильный мороз, среди площади виднелись стройные и слитые, как на параде, квадраты пехоты. Медные трубы духового оркестра ярко блестели в тон крестам соборов. Невельской подумал, что уж очень четки квадраты, видно, это те юнкера, о которых вчера он слыхал за обедом, будто их обучал шагистике Миша Корсаков. Послышалась резкая и звонкая команда, офицер, стоявший в стороне колонны, зашагал задом наперед, оркестр грянул марш, и, отбивая шаг, один из квадратов двинулся так, словно это было единое живое существо. "Точно так же, как на Марсовом поле",- подумал Невельской. Все это - на фоне новенького, как на детской картинке, здания гауптвахты и другого такого же одноэтажного деревянного дома, построенного по немецкому образцу, в котором находился начальник гарнизона. Дальше такие же аккуратные здания полицейского управления и торговых рядов, около которых виднелись запряженные телеги и толпился народ. Капитан нанес визиты всем генералам и другим важным лицам и .к полудню возвратился домой. В два часа от губернаторского дворца откатили четырехместные сани. Екатерина Николаевна и мадемуазель Христиани в шубках с воротниками из черных баргузинских соболей, Му- 213 равьев в генеральской папахе и Невельской - оба в форменных шинелях; все четверо, укрывши ноги медвежьей шкурой, сидели напротив друг друга. Четверо казаков скакали по-двое спереди и сзади экипажа. Проехали через город к садам на Ушаковке и остановились у подъезда большого двухэтажного деревянного дома, выкрашенного в серую краску, с пятью полукруглыми окнами верхнего этажа, с фонарями у подъезда, с деревянной резьбой по фризу и с деревянными пилястрами. Дом был знакомый, именно на него обратил внимание капитан, когда въезжал в Иркутск. И поразился, что это было только позавчера, а кажется, прошло бог знает сколько дней... По лестнице с перилами, холодными сенями поднялись на второй этаж, где навстречу лакей уж открыл обитую дверь. Хозяева радушно встретили гостей и провели их в гостиную. Там были военный губернатор с женой, мадам Дорохова, Струве, Молчанов, Ахтэ, его спутник инженер Шварц, Маза-рович. Девицы здесь же, обе в широких зеленых шерстяных платьях из клетчатой шотландки, с белой вставкой из прозрачного шелка, с короткими рукавами, обе розовые, голубоглазые и белокурые. Старшая была холодно красива. Капитан уже знал, что она сводила с ума многочисленных поклонников. Младшая, кажется, живей. Ее глаза полны выражения любопытства и радости. В ней есть то, что англичане называют "музыкой лица" - живой отзвук на все вокруг. Муравьев не был несколько дней в этой гостиной с красными обоями и с белыми дверями с позолотой. За это время появились новинки - китайские вазы и множество безделушек из слоновой кости и дешевых - из жировика и глины. В Иркутске недавно открыли магазин китайских редкостей, и на днях прибыла из Кяхты целая партия товаров. Выбор вещей был удачен. Муравьеву льстило это обновление: во всяком интересе общества к Востоку он видел поддержку своей политике. Невельской разговорился с племянницами Зарина, помянул, что перед отходом из Петербурга в кругосветное плаванье он видал свою кузину Машу Воронову, которая, проживши в Пи-тере девять лет, ни разу не видала моря, кроме как из Петергофа, и что она училась в Смольном, откуда и была в том году выпущена... - Маша? - воскликнула Катя. "Ворон?"-чуть не вырва- 214 лось у нее. И обе сестры переглянулись с сияющим видом, а потом радостно взглянули на него, как бы желая увидеть в нем черты своей милой подруги, с которой много лет провели вместе. "Так он кузен Машкин! Ах, Машка, балда, почему никогда не говорила об этом?" - подумала Катя. Капитан сразу стал им ближе и родней. - А говорят, когда надо было ехать в Сибирь,- сказал Муравьев про сестер, обращаясь к капитану,- ревмя ревели! А теперь вся Сибирь у их ног! А боялись, что, мол, по улицам медведи ходят. Саша могла бы возразить серьезно, что ведь ехали, чтобы жить с дядей, самым близким человеком, и с тетей, и уж по одному этому не могли реветь. - Ах, Николай Николаевич,- сказала младшая, блестя притушенными глазами и чувствуя на себе взгляд Невельского и еще многих других.- Кто же едет в Сибирь добровольно? Все заулыбались, кружок вокруг девиц стал теснее. - Правительство желает добра для Сибири и уже давно стремится заселить эти просторы образованными людьми,- саркастически и назидательно ответил губернатор. - Пожалуйте, господа, к столу,- улыбаясь, сказала Варвара Григорьевна и мимоходом заметила племянницам:-Вы совершенно красные! Перешли в столовую с огромными обмерзшими окнами в сад и на балкон. Захлопали пробки, начались оживленные разговоры. Оба инженера несколько раз пытались завести разговор об Амуре. - Он делает секрет из своего пребывания там,- тихо говорил Ахтэ, обращаясь к Шварцу, который тоже так и не сумел подвести дело к тостам за открытие Амура. - Как будто его запирательство может иметь какое-то значение,- отозвался Шварц. Ахтэ заговорил о наших морях на востоке. Капитан чувствовал, что его наводят на разговор об Амуре. Потом зашла речь об Англии и ее происках. - Если сказать правду-матку,- с легким акцентом произнес Ахтэ,- то у нас на Руси правда да настоящая жизнь. Это и не дает покоя супостатам. Хотя в то время в обществе считали своим долгом и хорошим тоном ругать англичан, но к заявлению Ахтэ отнеслись холодно. 27,5 Невельской разговорился, стал рассказывать про английский флот, про доки в Портсмуте и как там газеты писали о приходе русского судна, идущего на Камчатку. Он рассказал, как английский адмирал два с половиной часа угощал его обедом, а потом водил по заводу и сам все показывал, и что "Байкал" встал в Портсмуте на внешнем рейде, у Модер-банки, чтобы англичане не раскритиковали его судно, построенное по особому чертежу... Говорил он об Англии и об англичанах без того налета ненависти или слепого почитания - без тех двух крайностей, в которые обычно впадали, толкуя на эту тему. После обеда все перешли в гостиную. - Не можете ли вы рассказать про Англию что-нибудь похуже? - мрачно заметил Муравьев.- Я губернатор и не должен жаловать англичан по долгу службы. Невельской засмеялся. Он много чего мог рассказать и плохого и хорошего. Но тут посыпались разные вопросы, на которые он только успевал отвечать. Это была одна из тех бесед, когда образованное общество познает мир через человека, видавшего все своими глазами, который судит обо всем трезво и свободно. Часто такие рассказы трогают и вдохновляют, они запоминаются, о них узнают молодежь и дети, хотя на первый взгляд в этих рассказах нет ничего особенного. Бывает, что в такой беседе рождаются мнения, важные для будущего. - Что же больше всего поразило вас в Америке? - спросила Варвара Григорьевна, которая, как уже известно всем, не отличалась особенным умом и изобретательностью.- Рио-де-Жанейро? - Нет, у меня гораздо, лучшие впечатления о Вальпараисо. - Неужели этот город хорош? - Да, этот порт на Тихом океане очень хорош. Впрочем, мы пришли в Вальпараисо после тяжелого перехода, может быть, поэтому у нас и осталось отличное впечатление. - После перехода вокруг Горна? - спросила Саша. - Горн мы обошли с трудом, но беда была впереди. В океане нас встретил шторм еще большей силы, мы попали в полосу штормов, и нас отнесло на тысячу миль к западу... Были штормы такой силы, что мы конопатили наглухо люки, ветер налетал с ливнем, молнии били беспрерывно, одновременно по всему горизонту. И так день за днем с небольшими перерывами... После этого вам пришлось возвращаться. И вот еще це- 216 лый месяц труда, лавирования при противных ветрах, только чтобы вернуться туда, откуда нас отнесло. И вот мы входим в Вальпараисо... Ночь, темно, ни зги не видно, только сигнальные огни, шлюпки на воде, суда разные, мачты, теснота на рейде. Почувствовался большой океанский порт и, несмотря на тьму, во всем замечательный порядок... И вот наутро перед нами открылся вид: роскошный южный город... Я не особенно люблю юг, но этот вид поразительный... Ведь так часто бывает и в дороге: поутру проснешься, и новый вид особенно трогает, даже плохонькое селение кажется чуть ли не чудом красоты. "Да, это так,- думала Катя, вслушиваясь с трепетом и вглядываясь в рассказчика.- Действительно...- Она помнила, как утром выглянешь из экипажа - другой лес, горы, туман, долина, и таким все новым, свежим, романтическим кажется. Юный ум ее, привыкший к чтению и игре воображения, представлял все, что рассказывал Невельской, необычайно ясно и ярко.- Да, он поразителен,- думала она.- Он немного прост, но, кажется, характер его тверд, и он решителен". За его словами чувствовалась трудная жизнь и тяжелые испытания; все это нравилось ей, и было немного жаль его, почему - она сама не знала. - Что же там за место, сеют ли? - спросил Владимир Николаевич. - Благодатная почва, тепло, поселенцы собирают в год но два-три урожая. - Пшеница? - осведомился Зарин. - Да, и пшеницу дважды снимают и даже, как они нас там уверяли, трижды! Прекрасные фрукты... Мы были летом, в феврале, весь город завален плодами. Город гораздо лучше, чем Рио-де-Жанейро. Он быстро обстраивается, много новых домов в несколько этажей, совершенно в европейском вкусе, хозяева их - американские и английские купцы... Новая главная улица идет через весь город параллельно старой, но лучше ее, красивей. Американцы недавно открыли клуб, конечно, совместно с городскими властями; нарядное двухэтажное здание, прекрасный зал. На масленицу мы были там на балу, на последнем балу перед постом; правда, масленица без катания, без снега... Но что же делать?.. Видели там весь цвет общества... - Ну и каково? - спросил Муравьев. - Бал ничем не отличался от европейских. - Все так же? 217 воскликнул Муравьев.- Что же - Да... - А женщины? умалчиваете? - Чилийские дамы очень хороши. - Черные глаза? - Да, большие выразительные черные глаза. И они очень щеголяют сво-ими длинными черными волосами, они распускают их и в таком виде являются в клуб; это напоминало нам, что мы на знойном юге. Опять посыпались вопросы. - А танцы? Что же пляшут? Заговорили про общество и его умственную жизнь. - Мы были в театре, там давали драму чилийского поэта и балет. Драма успеха не имела, она была из жизни чилийцев, и это вообще чуждо обществу в Вальпараисо. На балете - полно, говорят, так всегда. Балет хорош - прекрасно и грациозно. Театр имеет успех в предместье Вальпараисо - в Аль-мандроле. Это пригород, населенный простонародьем; мазанки такие же, как у нас в Крыму пли в Тамани, только крыты не соломой, а пальмовыми листьями... - А окрестности? - спросила мадам Дорохова. - Мы ездили по дороге, которая ведет в столицу Чили - Сант-Яго... Вот там мы увидали огромные вороха пшеницы на сравнительно небольших полях. Это дает представление о плодородности почвы. Нищие индейцы босые, в соломенных шляпах, работают, а поля принадлежат европейским поселенцам. Пшеница родится сам-тридцать и даже сам-пятьдесят... Прекрасный климат привлекает колонистов из Европы. Под тенью лимонных и апельсиновых деревьев весьма приятно отдохнуть после прогулки, напиться лимонаду, аршаду, вам подадут фрукты. Хозяева ферм - французы. В столицу ежедневно отходят дилижансы. Мы ездили на прогулку в горы. Шоссе вьется по горам, которые именуются Семью Сестрами. С них открывается великолепный вид на залив и на горы. Через полтора часа спустились в обширную, усыпанную плантациями долину. Это так называемая Винна-де-Люмар. Маленькая гостиница, на ее вывеске флаги - американский, английский, французский... - А чилийский? - спросил Муравьев. - И чилийский! Хозяин - француз! Мы оставили лошадей и прогулялись по виноградникам. Масса персиков, яблок. На полях богатейший урожай. Не мудрено, что хлеб там до последнего времени был очень дешев. 218 - Значит, теперь он вздорожал? - спросил Зарин. - Теперь все вывозят в Калифорнию... Там произошли события... - Ах, вы слышали там о них? - воскликнула Зарина. - Мне рассказывал английский адмирал, я говорю с его слов... Ведь в Вальпараисо постоянно стоят на якоре английские военные суда. Они уже давно там, и чилийцы говорят, что если одно из судов уходит, так это целое событие. - Как если бы сдвинулся в Иркутске собор или дом губернатора? - пошутил Муравьев, оживленно, но с некоторой нервностью поддерживавший разговор. - Да, почти так, Николай Николаевич. По прибытии мы нанесли визит английскому адмиралу, и потом он был у нас с ответным визитом. Мы познакомились и часто встречались... Адмирал рассказывал мне о поразительных событиях в Калифорнии... Говорят, что началось с того, что неподалеку от Сан-Франциско американский солдат рыл могилу для своего умершего товарища и нашел в песке золото. Он, конечно, не стал хоронить там товарища и решил, что будет добывать золото, а для покойника выкопал могилу в другом месте. Но и там оказалось золото, еще больше, чем в первом месте. Где он ни рыл - всюду было золото. Покойник лежал непогребенный. Солдат стал рыть в третьем месте - и там нашел самородки! Жадность обуяла его. Солдат забыл о покойнике и стал хватать самородки. Об этом узнали в городе, сбежался народ. Тогда явились попы и стали укорять искателей золота, но, как говорят, сами, увидавши такое богатство, позабыли про свои благие намерения и тоже стали рыть. - Какой ужас! - воскликнула Катя. - Это просто какая-то горячка! - заметила Екатерина Николаевна. - Да это так горячкой и называется там. Золотая горячка, лихорадка,- так и пишется и говорится... И вот жители города, оставив все занятия и работы, бросились копать золото. Из крепости Сан-Франциско разбежался весь гарнизон! - воскликнул Геннадий Иванович.- Остался один губернатор с детьми да со стариками. - У меня тоже золото, но до этого еще не дошло! - опять пошутил Муравьев. - Да! И его приказания, угрозы, увещевания не действовали! Офицеры и солдаты мыли золото! Тогда явился американский командор с двумя фрегатами. Он желал по крайней мере 219 возвратить солдат в крепость. Но каков же был его ужас, когда половина его людей, отправившись вместе с офицерами на рудники, чтобы разогнать там толпы, отказалась возвращаться! Командору пришлось думать уж не о порядках на прииске и не о солдатах, а о том, как бы ему самому, подобно губернатору, не остаться на обоих фрегатах в одиночестве. Он приказал прекратить всякое сношение с берегом, объявил, что за каждого возвращенного дезертира платит по пятьсот пиастров. Несмотря на такую значительную награду, никто и не думал приводить беглецов. Между тем в один прекрасный день вся команда фрегатов бросилась вплавь и бежала в рудники. ...Когда все разъезжались, Зарин сказал капитану: - Благодарю вас, Геннадий Иванович, приезжайте к нам, пожалуйста, еще. Солидный, полный и обычно надменный гражданский губернатор коротко, но почтительно поклонился и крепко пожал руку Невельского. - Ваши рассказы удивительны,- пролепетала Саша, приседая. - Я очень рада, что познакомилась с вами,- прощаясь, сказала Катя.- Я никогда не слышала ничего подобного! Она смотрела ясным, восторженным взглядом, и ей казалось, что она давно уже знает этого удивительного человека. - Приезжайте к нам еще, Геннадий Иванович,- вдруг добродушно сказала Саша. - К нам запросто и в любое время, Геннадий Иванович,- добавил Владимир Николаевич. Вся семья провожала капитана и губернатора с женой. - Он порядочный и благородный человек,- сказал дядя, возвратившись в столовую. - Он - брат Ворона! Что ты скажешь? - внезапно приостановившись среди зала, спросила Катя у сестры. - Как это удивительно! Теперь мы будем думать о нем, не правда ли? В Смольном сестры, как и все воспитанницы, привыкли думать о ком-нибудь, например, об учителе-французе, о кузене подружки - молодом офицере, и воображать, что влюблены. Катя сама не знала, чего она хочет, но чувствовала, что сильно встревожена; ей не хотелось уходить, хотелось петь, смеяться. А Невельской, сидя рядом с губернатором в экипаже, думал про Ахтэ: "Не нравится все же мне эта личность". - Ахтэ желает, чтобы я был с ним в приятельстве, и обижается, что не открываю секретов,- сказал он. - Будьте с ним осторожны,- отозвался Муравьев по-французски.- Это шпион Берга и Нессельроде. Но пока он в Сибири, будет плясать под мою дудку,- добавил губернатор по-русски.- Как бы ни пыжился и не выказывал амбицию. Капитан чувствовал, что разбередил себя собственными рассказами. "Николай Николаевич нерешителен! Так можно все загубить. Зачем толчем воду в ступе? Какое нам дело до того, что в Петербурге, видно, все сошли с ума из-за этого заговора?" Невельской теперь смотрел как-то спокойнее на заговор и уж никак не предполагал, что к нему могут придраться. Об этом даже не думалось. Сегодня с утра капитан ждал праздника, сейчас все исполнилось, день прошел очень приятно, и мысли вернулись к делу. Он решил, что надо еще раз поговорить с Муравьевым как следует, что нельзя сдаваться. Дамы с Мазаровичем и Струве уехали вперед. Когда губернатор и капитан подъехали ко дворцу, кучера отводили пустые сани, на которых те, видно, только что подкатили. Невельской вылез вслед за хмурым губернатором, лица которого он не видел, но чувствовал, что настроение у него неважное. - Мне бы необходимо было поговорить с вами сегодня. - Да, пожалуйста... конечно,- мягко ответил губернатор, как бы извиняясь за свое дурное настроение.- Мы проведем вечер наверху втроем. Подымайтесь к ужину, сегодня больше никого не будет... Утром за кофе Катя сказала: - Я всю ночь видела во сне господина Невельского. Да... И слушала его рассказы. Это неповторимо! Какой все-таки огромный мир открыт перед мужчиной! Я теперь все время думаю об этом. Как бы ни были прекрасны творения Жорж Санд, но все-таки мы так ограниченны... Как жаль! - Ты впечатлительная, и во всем виноваты твои нервы, мой Друг. - Ах, нет, тетя, это не нервы! - Посмотри, как тяжело пришлось Екатерине Николаевне! Поверь, все это прекрасно выглядит в салоне, а не на самом деле. 220 221 - Нет, это прекрасно и в самом деле,- мечтательно сказала Катя. - Ты не знаешь жизни, моя милая. - Я теперь буду читать о путешествиях... Я перерыла все наши книги и не нашла ни одного морского романа. "Если бы я была мужчиной,- думала Катя,- сколько бы энергии, кажется, могла бы выказать". Сегодня утром ей хотелось плакать от мысли, что этого никогда не будет. Правда, все это лпшь разговоры в салонах, фантазии. Так обидно! Дядя сказал, что надо быть безумцем, чтобы отважиться по нынешним временам пойти на такое открытие без императорского повеления, которое, правда, пришло, но позже. Впрочем, он говорил, все хвалят за это Геннадия Ивановича. Светлая столовая с высокими окнами выходила на балкон и в сад. На стеклах по ледяным узорам пятнами пробивается раннее солнце. Кое-где окна оттаяли, и видно, что балкон завалило снегом и дверь приперта высоким сугробом; сквозь незамерзшую верхнюю часть окон видны деревянные, обросшие инеем столбы, державшие крышу. - Во всех вчерашних рассказах капитана есть глубокий смысл! - сказал дядя.- Все они об одном и том же - об энергии и деятельности иностранцев и о нашей бездеятельности. Он не зря рассказывал про Вальпараисо и Гаваи, он говорит об апельсинах, а осуждает всю нашу тихоокеанскую политику. Он умница. Недаром Николай Николаевич ушел задумавшись. По сути дела, Геннадий Иванович совершил первый и самый важный шаг к тому, чтобы Россия вошла в общение со всеми государствами, лежащими на Тихом океане. И в то же время он великолепно видит все опасности, таящиеся в этой отваге калифорнийских золотопромышленников и в разных там успехах американских негоциантов в Вальпараисо. Владимир Николаевич и Николай Николаевич давно в дружбе. К тому же они родственники. Родной брат Николая Николаевича женат на родной сестре Варвары Григорьевны. Зарин и Муравьев вместе служили в Балканах у генерала Головина. Владимир Николаевич знал характер Муравьева и уловил в нем вчера тревогу, когда тот слушал рассказы Невельского. У Зарина тоже были несогласия с Николаем Николаевичем по многим вопросам, в том числе и из-за того, что Муравьев выказывал себя покровителем ссыльных. Тем более Владимир Николаевич сочувствовал Невельскому. 222 раскрылись! - гордо вскинув голову, сказала младшая сестра.- Все завесы должны упасть. - Да, он должен все раскрыть! - согласилась Саша. - Какое странное название,- через некоторое время заговорила Катя.- Аму-ур! Ты знаешь, мне всегда казалось, что с этим названием в моей жизни будет связано что-то! - Наташка, ты балда и опять фантазируешь,- чуть пожав плечами, сказала старшая сестра.- Ведь ты говорила, что у тебя в жизни что-то должно быть связано с Парижем. - Да! И с Парижем! - Это только так кажется, потому что тайна! Тайну всегда хочется знать, и ты помни это. Будь сама тайной. - Amour - всегда тайна... Поговори с дядей, не может ли он попросить господина Невельского... - Не можете ли вы, дядя, попросить господина Невельского рассказать нам о своем путешествии к устью Амура? - спросила в тот же день Саша, глядя в глаза Владимиру Николаевичу. - Мы хотим знать, что такое Amour,- лукаво подтвердила Катя. Дядя ответил, что Невельской, пожалуй, затруднится, хотя, конечно, в кругу своих, и если не будет господина Ахтэ... - Ведь Ахтэ вчера пристал к нему опять, а потом подходит ко мне и говорит с раздражением - зачем он, мол, скрывает то, что известно всему городу. - Неужели знает весь город?! - воскликнула Катя и всплеснула руками. - Тебе он нравится? - ревниво спросила ее Саша, когда они были в своей комнате. - Да. А тебе? - в свою очередь ревниво спросила сестра... - Ах, Ворон! Напишу ей завтра же! Прелесть Ворон! Надо узнать, где она. - В Галиче. - Это он сказал? - Да. - Где это Галич? - Ах, ей-богу, не знаю. - Какая-то глушь! 223 - Бедный Ворон! - А как смотрел вчера на тебя Мазарович,- улыбнувшись, сказала Катя. - Да? - обрадовалась Саша.- Так и надо! Я еще буду загадкой! Вечером собрались гости - Струве, Ахтэ, Молчанов, Невельской, Мазарович, Казакевич, Гейсмар и старый холостяк доктор Персии. Оказалось, что Невельской преотличный танцор, легкий, пылкий. Как часто бывает с людьми, у которых избыток жизненных сил, он загорелся при первых звуках фортепиано. В кадрили он затмил даже горячего Мазаровича. Заехал Муравьев. Он обрадовался, что капитан пляшет так весело, полагая, что человек, который увлекается танцами, не очень упрям и вообще покладистый... Муравьев уехал рано и увез с собой Ахтэ и Молчанова. Вскоре откланялся доктор Персии. Катя с сестрой, со Струве и Невельским оказались в одной из двух маленьких гостиных, расположенных по обе стороны зала. В этот вечер Невельской долго и с жаром рассказывал обо всем, о чем его просили. Теперь гиляки казались для Кати самым интересным народом на свете, куда более занимательным, чем кавказцы у Лермонтова и Марлинского, а Амур чуть ли не обетованной землей. О морских корсарах она читала и прежде у Купера, но тут перед ней был человек, который сам чуть ли не сражался с ними. - Ах, дядя! Он посрамлен! Полная победа! - воскликнула Катя, когда Невельской уехал. Сестры гордо переглянулись. - Теперь для нас нет тайн. Я счастлива... А ты? - Да! Катя бросилась к роялю и, откинув голову назад, сильными ударами заиграла торжественный вальс, тот самый, что в шестнадцать рук на четырех инструментах играла она с подругами в Смольном на выпускном вечере, когда приезжал царь. Как бы она хотела, чтобы все ее подруги были сегодня здесь и слышали то, что услыхала она! Чтобы все видели, как он говорил и как он все время смотрел на нее... 224 Оборвав игру, она вскочила и сделала несколько туров по паркету, потом схватила сестру, с гордым видом усевшуюся было в кресло, и увлекла ее с собой. И та поддалась, как она всегда соглашалась на все затеи своей милой Кати. Глава 29 У ВОЛКОНСКИХ Для них я портреты людей берегу, Которые были мне близки, Я им завещаю альбом - и цветы С могилы сестры Муравьевой, Коллекцию бабочек, флору Читы И виды страны той суровой; Я им завещаю железный браслет... Пускай берегут его свято: В подарок жене его выковал дед Из собственной цепи когда-то... Н. Некрасов, Русские женщины ("Княгиня М Н. Волконская"). Однажды за обедом губернатор спросил у капитана: - Так вы едете сегодня к Волконским? - Да, мы приглашены вместе с Бернгардтом Васильевичем и будем сегодня у Марии Николаевны. Муравьев желал, чтобы капитан несколько рассеялся, увлекся обществом, чтобы в нем стихла хотя бы на время страсть деятельности. "Хоть бы он влюбился, что ль". - Я хочу вам дать новое поручение. - Слушаю вас, Николай Николаевич. - Там будет Сергей Григорьевич. Вы еще не знаете его? - Нет, Николай Николаевич, я еще его не видал. - Это прелюбопытнейшая личность, доложу вам. Я глубоко его уважаю. Теперь это совсем другой человек, не такой, как прежде. Он сожалеет о своих поступках. Так, по крайней мере, считается...- добавил Муравьев шутливо.- Так вот, езжайте к ним и кланяйтесь от меня Марии Николаевне, ни в коем случае не дайте им повода считать, что их положение имеет для вас какое-то значение... Да, кстати, жена нездорова и не будет там, извинитесь... Сделайте им сюрприз. Они ждут вас, чтобы вы кое-что рассказали их любимому сыну, и, конечно, сами ни о чем не спросят. А вы улучите миг и расскажите старику, что представляет собой устье Амура. Там, верно, еще будет Сергей Петрович Трубецкой, так уж ублаготворите их. Разговаривайте в обществе о том, что придет в голову: про экзотические страны, как для дам и девиц у Зариных, что-нибудь про Южную Америку. Л потом старикам отдельно. С вами Струве? - Да... - Ну и прекрасно. Он там как свой. Геннадию Ивановичу очень хотелось поехать сегодня к Волконским и потому, что он слышал много об этих людях, и потому, что в душе его было то волнение, которое не стихало с тех пор, как в первый раз увидал Марию Николаевну. К тому же Екатерина Ивановна с сестрой и теткой сегодня должны быть у Волконских. Обещан музыкальный вечер и вообще много интересного. Муравьев разговорился и немного задержал его. - Мария Николаевна - человек очень своеобразный и необычайно деятельный. В доме все держится на ней, а Сергей Григорьевич считается у меня живущим в ссьпке в Урике - деревне, неподалеку от которой вы проезжали по якутскому тракту. А жена его здесь, и он как бы приезжает сюда погостить, но на самом деле всегда живет в Иркутске, я сделал им это послабление. Моя жена очень дружит с Марией Николаевной, бывает часто у нее. Там постоянно все мои чиновники. Страсть Марии Николаевны - ее дети... Иногда ей западает в голову что-нибудь ужасное, и тогда нельзя дать ей утвердиться в домыслах. Прошу вас, не подавайте ей никакого повода к беспокойству. Муравьев сказал, что поскольку Сергей Григорьевич считается живущим в ссылке в Урике с правом приезжать в Иркутск, он и устроился в пристройке. А иркутские обыватели из этого вывели, что жена его отселила, чтобы он не портил ей общества. - Должен вам сказать, что ссыльные вообще всегда живут в тревоге. Вдруг иногда среди них пройдет какой-нибудь слух, что их высылают из Иркутска или снова хотят заключить в тюрьму, и они сразу всколыхнутся. Обычно поводом служат какие-нибудь внешние события. У меня ведь много разных ссыльных, и в этом все одинаковы. Правда, Сергея Григорьевича Волконского, кажется, ничем нельзя удивить по причине выработанной им своеобразной философии. Он убежденный народо- 226 любец и противник современного общества, но, конечно, политики тут нет ни на йоту, подкладки никакой. Они образованные, умные люди, но живут в вечном беспокойстве. Может быть, по-этому и родилась такая философия, и теперь лично ему не за-грозишь. Он стал как настоящий русский мужик... Вы увидите... Так поезжайте! Да помните мои советы. А впрочем, мотайте на ус все, что там будет говориться,- добавил губернатор, хитро прищурившись.- Хотя они ведут себя безупречно и я уже написал царю, что они теперь самые верные и примерные из его подданных, но мое дело поглядывать за ними. "Что это он опять понес?-подумал Невельской.- Однако получается, как с Элиз, когда он сказал про нее в Аяне черт знает что! Что же он думает, что я шпионить за ними стану? Черт знает, как в нем все это уживается рядом с благородными идеями! Или он для отвода глаз говорит, на всякий случай..." Невельской шел вниз озабоченный и удрученный. Накануне у Невельского с Муравьевым опять наверху шел спор до поздней ночи, и они опять ни до чего не договорились. За ним зашел Струве. - Так едем, Геннадий,- сказал Бернгардт. Явившись к себе поздно ночью в сильном волнении, капитан выпил со Струве на брудершафт. Он так и заявил Бернгардту, что хочет напиться за здоровье всех родных. ...На улице падал снег. Струве говорил, что у Волконских прекрасные дети, что Мишу с большим трудом три года тому назад приняли в гимназию и что теперь, когда он закончил ее с золотой медалью и поступил на службу в канцелярию губернатора, перед ним открыта карьера. Он добавил,- капитан это слыхал уже не раз,- что дети ссыльных лишены дворянства и должны быть записаны в крестьянское сословие. Струве сказал, что он у Волконских частый гость. В переулке у двухэтажного серого деревянного дома тротуар широко расчищен и снег сложен аккуратно. Тут же пустые санки, покрытые досками, на которых, видимо, вывозили снег, так как часть снежной горы срезана и из нее стоймя торчала деревянная лопата. Рослый старик спокойными, размеренными движениями подметал метлой тротуар, ступая медленно и твердо. На нем был полушубок и валенки. - Как метет аккуратно,- заметил Невельской, обращаясь к Бернгардту, но тот шепнул ему в ответ тревожно: - Да это сам князь Сергей Григорьевич! Санки остановились, и Струве выпрыгнул, за ним и капитан. Рослый старик с седой окладистой бородой, держа метлу прижатой к полушубку и глядя зоркими глазами, выпростал из рукавицы руку и, слегка наклонившись всем корпусом, подал ее Струве. Невельской был представлен тут же. Услыхав его фамилию, старик не стал кланяться, а, напротив, выпрямился по-военному, глаза его взглянули строго и властно, как бы начальнически, п в человеке с метлой вмиг явился князь и генерал. Волконский подал капитану свою сильную, тяжелую, как гиря, руку и повел обоих молодых людей в ворота. - Дворник мой заболел, а никто не может как следует вымести,- сказал Волконский. Вошли в калитку. Кучер открыл ворота и стал вводить лошадей. Двухэтажный дом Волконских сложен из громадных лиственничных бревен и выкрашен в светло-серую краску, которая днем очень идет к его широким светлым окнам. По краям дома на улицу выходят два огромных окна, выступающих из стены в виде фонарей со стеклами с боков и спереди и с резьбой внизу в виде стеблей с листьями, так что они кажутся стоящими на изящных подставках. Подъезд к дому - во дворе, куда завели лошадей и куда гости вошли через калитку. Здесь плоский фасад, широкие тройные итальянские окна со ставнями в нижнем и без ставен в верхнем этаже. В дальнем от ворот конце дома - крыльцо под огромным тяжелым навесом. Взойдя на него через широкие двойные двери, попадешь в сенцы с окошечками по бокам; потом пойдут какие-то коридорчики с боковыми дверцами и опять с окошечками. Дом красивый, богатый по виду, с ярко освещенными в этот час окнами, с легкой оригинальной резьбой - пример простоты и своеобразия. Но поставлен он с расчетом на внезапный приезд жандармов или полиции. Поэтому нет дверей на улицу, а их место заняли окна, и парадное во дворе, и множество коридорчиков и закоулков, и можно заранее видеть, кто приехал. Пока постучат в ворота, пока откроют калитку, пока пройдут через весь двор мимо всего дома, под окнами, которые в верхнем этаже не закрыты ставнями ни днем, ни ночью, пока им откроют дверь, потом немало времени пройдет в закоулках... ...Напротив дома через улицу - церковь. За нею видны остатки тайги, а вдали молодой сад, рассаженный другим ссыльным - Сергеем Петровичем Трубецким. На виду крыша его дома с затейливой резьбой, с двумя крыльцами, и выше молодых деревьев подымается мезонин с сугробом на крыше. 228 Невельской уже слыхал от Бернгардта и от других чинов-пиков, что Трубецким отлично видны окна дома Волконских и будто тут существует целая система сигнализации. Какой вспыхнет свет ночью, как отдернуты занавеси днем, как и какое окно приоткрыто летом - все имеет значение. Над садами друг другу передаются новости, как по телеграфу. А иркутские обыватели утверждают, будто бы между двумя домами под землей проложен настоящий телеграф. Волконский провел гостей через сени и узкие коридорчики. Появился лакей и стал принимать шубы. Тем временем сам князь снял полушубок и остался в простой серой русской рубашке, подпоясанной простым кушаком. Рубаха эта, в сборках, падала чуть ли не до колена. Он разгладил бороду и любезно пригласил гостей в комнаты. Вслед за хозяином они вошли в просторную залу в пять окон, обведенную низкой красной панелью и обставленную мебелью красного дерева, с клавесином, большой люстрой и с портретами детей на стенах. Между ними - великолепный портрет Марии Николаевны в юности, с тучей черных локонов под легким газом, со свежим сияющим лицом. Мария Николаевна быстро вошла в залу к гостям. Она в платье из синей тафты, с гипюровым воротником. Сегодня она казалась повеселей, чем в доме губернатора. Глаза те же, что и на портрете,- блестящие и черные, яркие п крупные, как смородины; лицо стало длиннее, губы шире, суше и темней, жестче, уж без припухлости, но лицо еще молодое. Портрета хозяина нигде не видно. Геннадий Иванович вспомнил, что недавно был разговор, что шведский художник Мозер пытался писать декабристов и за это получил от Зарина приказание выехать из Иркутска в течение десяти дней. - Екатерина Николаевна просит простить ее,- сказал капитан Марии Николаевне,- она нездорова и не будет сегодня. Он заметил, что черные глаза Волконской на миг вспыхнули как-то странно. Но тут же Мария Николаевна любезно улыбнулась. - Очень жаль... Мы так ждали ее,- сказала она обычным тоном, с оттенком грусти. Сергей Григорьевич потому и пошел мести тротуар, что ждал капитана. Чем старше он становился, тем сильнее прежнего, часто до слез, волновали его проблемы, не касающиеся его лич- 229 ной жизни, а имеющие общее значение для всех людей, а также чьи-либо благородные подвиги и случаи самопожертвования. Быть может, он видел в действиях капитана что-то похожее на свои поступки в молодости. Он слыхал про Невельского и знал суть его секретного поручения. Когда Муравьевы приехали из Иркутска и он услышал об открытии, то пошел к жене и спросил ее прежде всего, что за род Невельских, откуда они происходят, не слыхала ли она прежде о них. - Нет, не слыхала никогда,- ответила Мария Николаевна.- Но Варвара Григорьевна говорит, что племянницы ее учились вместе с одной из Невельских в Смольном. Князь полагал, что в Смольный нынче принимали всяких. Но на другой день Мария Николаевна узнала у Муравьевых, что Невельские - древний русский род, дворяне средней руки из Костромы. - Ах, из Костромы! - сказал Сергей Григорьевич. Это уже была хорошая рекомендация. Предки Невельского в прошлом были выходцами из Западной России, из-под Невеля, оттуда п фамилия. Вообще Сергей Григорьевич очень сожалел, что старая русская аристократия давала мало деятельных людей. Но сейчас он тревожился за судьбу великого дела, которое Николай Николаевич поручал Невельскому. Как он там сумеет все сделать? Как подойдет к населению и к китайцам? Не подражатель ли он англичан, не русский ли немец? Что он за человек? Если он моряк прекрасный, но как человек низок, ограничен, заведет там нравы колонии, полицейщину, даст волю торгашам, устроит этакую каторгу, смесь английской Индии с Нерчинском. Начнутся мордобой, расстрелы... Личность Невельского сильно его интересовала и беспокоила, и в тот день, когда капитан должен был приехать, Сергей Григорьевич не находил места. Он, быть может, потому и взял метлу в руки, чтобы озадачить моряка, чтобы тот видел, чем не гнушается рюрикович, словно желал подать ему пример. Эта доля и удальства п молодечества, что свойственны русскому человеку, сохранилась у князя-революционера до старости лет вместе с барской требовательностью к славе рода, хотя сам он ходил как простой мужик п чуждался общества, собиравшегося на половине жены его, которая ради детей и их покровителей поставила дом на широкую ногу. И если изредка выходил он к гостям, то тоже только ради детей. 230 И вот капитан приехал и еще на улице выказал ему честь и уважение. Ростом мал, но боек, во всяком случае, симпатичный.,. Однако Сергей Григорьевич был очень ревнив, когда речь шла о чести России, об ее истории, и он хотел, чтобы великое дело исполнялось достойным человеком, и тут мало быть славным малым. Он хотел знать о Невельском все и желал судить о нем сам. В эти дни Волконского сильно занимал также раскрытый заговор Петрашевского. Сергей Григорьевич слыхал о коммунизме и прежде и желал знать суть этого учения, проповедники которого, как видно, еще раз устрашили и Николая и всю его клику. Хотелось знать, в чем там дело, какова методика нынешних революционеров. Это было первое крупное политическое дело после декабрьского восстания. Россия не дремлет! Волконский готов был поверить во многое, что толковали про петрашевцев. Ему приходилось скрывать свои убеждения, чтобы не поставить в неудобное положение семью и Николая Николаевича. В обществе поговаривали, что Волконский давно считает ошибкой и заблуждением свои прошлые действия, и сам он не опровергал этих разговоров, но в душе считал своими братьями тех, кто боролся против самодержавия, и с нетерпением ждал известий о судьбе этих безвестных юношей, которым грозила виселица. Как он слыхал, Невельской был знаком кое с кем из них. Вошел Миша - кареглазый, с острым, умным лицом. Он одет по моде, в мундирном фраке. Его галстук повязан пышным бантом. Стали приезжать гости. Явился неприятный капитану, но очень любезный с ним Молчанов. Появились Зарины, "все три", как здесь говорили. Взгляд Кати упал на Геннадия Ивановича и дрогнул, она сделала вид, что не замечает его. Но через секунду опять посмотрела, сдержанно улыбаясь, чувствуя, что совсем не должна избегать его,-ведь в этом знакомстве нет ничего дурного, и это не надо скрывать. Вошла Нелли - тонкая и стройная, с необычайной белизной узкого лица. Глаза ее светлее материнских - светло-карие. У нее пепельные волосы, энергичное и гордое выражение маленького рта. Наивность взора придавала лицу ее необычайную оригинальность. Она зрела быстро в свои пятнадцать лет, как настоящая южанка. 231 Пришли Трубецкие: старик Сергей Петрович с тремя дочерьми. Две младшие, с тонкими шейками и худенькими ручонками, выглядели совершенными детьми, какими-то только что вылупившимися, жалкими птенцами. Приехал купец Кузнецов - сибирская знаменитость, которого Невельской уже встречал у Муравьевых в первый день приезда. Он уже знал, что этот сказочный миллионер в прошлом приискатель, а одно время как будто не брезговал и "заработками" на большой дороге. Он огромного роста, седой, с обрюзгшим от старости нездорово-красным лицом. На висках его видны синие вздувшиеся сосуды, а от множества прожилок щеки и нос приняли лиловый оттенок. Он ходил небрежно, как бы тыча ногами в пол. Струве сказал, что Геннадий Иванович рассказывает удивительные вещи про Тихий океан и про Америку. Живо завязался разговор. На этот раз капитан рассказывал про спекуляции и аферы в Америке и упомянул, какая там нехватка людей; он, между прочим, сказал, что сам видел, как в Вальпараисо пришел корабль с несколькими сотнями сирот, детей французских революционеров, погибших во время баррикадных боев в Париже. - Куда же их везли? - спросила с тревогой Варвара Григорьевна. - В Калифорнию, на золотые прииски, в рабство, на продажу предпринимателям,- ответил Невельской и вдруг сообразил, что он наделал, видя, что все замерли и даже Струве остолбенел. Тут только он вспомнил, что Муравьев и Бернгардт предупреждали его, а Струве еще клял Зарину: мол, всегда задает глупые вопросы. "А я-то не лучше ее!" - подумал капитан. Струве бросился на выручку: - Но какие там дамы с черными распущенными волосами! - подхватил он, стремясь спасти положение.- Какие у них глаза черные! Это просто чудо. И прелесть что за климат, урожаи фруктов три или четыре раза в год!.. После ужина Струве вместе с Невельским оказались в пристройке, где на постели - серое одеяло, а на стенах - некрашеные полки с книгами. Тут были Сергей Григорьевич, Сергей Петрович и Миша. Невельской начертил на листке маленькую карту устьев Амура. Оба старика были очень польщены. Говорили долго. 232 Волконский свел густые черные брови и положил тяжелые руки по обе стороны рисунка. Над этой маленькой картой он снова почувствовал себя генералом и военачальником. - Теперь без промедления вперед! - воодушевленно сказал он.- Быстрей там занимать все стратегически важные пункты! Раз Николай Николаевич взялся, он поддержит вас во всем. Он знает, что делает! Это - кипяток-энергия. Но должен я вам сказать, Геннадий Иванович, что вы с ним не должны упустить одного наиважнейшего ресурса! Здесь в народе велик интерес к Амуру. У нас в Сибири время от времени по приискам и по деревням проходят слухи, будто люди собираются туда переселяться. И действительно, должен я вам сказать, однажды на Лене обманутые хозяином рабочие выбрали себе атамана и хотели переваливать через хребты. Вмешательством властей дело расстроилось, но сам выход, который придумали рабочие,- примечательная штука. - Я искал людей, которые побывали бы на Амуре,- сказал Невельской,- но никого не мог найти, кроме одного тунгуса да еще штурмана Орлова, который служит в Российско-Американской компании. А вы полагаете, что такие люди есть? - Конечно, такие люди есть,- ответил Волконский. - Рад был бы их видеть, но где ж они? Волконский, обхватив тяжелыми руками ручки самодельного кресла и закусив верхнюю губу, покачал своей тяжелой головой. - Никто не признается! - заметил Трубецкой, набивая табаком трубку. - Люди, которые побывали на Амуре, опасаются ответственности,- подтвердил Струве. Сергей Григорьевич погрозил своим толстым пальцем кому-то, чуть ли не тому, кого все боятся... - Я вам советую встретиться с одним замечательным человеком из местных жителей,- обратился он к капитану,- с Михаилом Васильевичем Пляскиным. Он вам может быть очень полезен. Михаил Васильевич очень стар, но голова ясна совершенно. Он смолоду был батраком у богатого купца, попал в плен к монгольским разбойникам и просидел у них лет пять. Потом был рабочим у богатых людей, охотничал, ходил далеко, и последнее время служил кучером здесь, в Иркутске... У него дети в Восточном Забайкалье. Невельской предполагал, что замечательный человек из местных жителей окажется какой-нибудь солидной персоной с капиталом, кем-то вроде самоучки... 233 Волконский заметил тень, пребежавшую по лицу Невельского. - У меня есть еще (c)дин приятель, тоже прекрасный человек,- добавил он строго и назидательно,- бывший спутник беглого монаха Саввы, проникавшего в -верховье Амура и даже спускавшегося до среднего течения. Он теперь перевозчик на Ангаре и сейчас, когда река встала, живет на той стороне. К нему легко добраться. Очень милый и разговорчивый, и тоже память прекрасная. У него такой прекрасный огород на берегу Ангары! Они могут дать сведения и, быть может, помогут найти полезных людей... Конечно, Геннадий Иванович, сила России велика... Если мы не хотим лишиться всего, что нам принадлежит на Тихом океане, то и должны действовать решительно, на чт0 и способен наш кипяток-энергия! Придется вам поубавить спеси у маньчжурского самодержца, нашего соседа. Старик часто выражался в духе своего времени... Когда возвратились в гостиную, подсел ссыльный Муханов - моложавый и высокий, с тонким бледным лицом, с острыми глазами и тонко выкрученными длинными усами, в потертом, но опрятном костюме. Тонкие пальцы Миши забегали по клавишам. Нелли запела романс Виельгорского "Любила ль я". У нее чистый, звонкий голос. ""Несмотря, что выросла в сибирской деревне",- подумал Невельской. Он заметил обращенный к нему пристальный взгляд Волконского. Видно, тот еще что-то надумал... Потом пел Миша... Потом Дорохова спела "Виют витры". Взор Марии Николаевны стал глубоким-глубоким, и глаза казались еще черней. Весь вечер она была как зоркая орлица. Только сейчас она, казалось, ушла в себя. "Что у нее на душе? - думал капитан, заметив перемену в ее лице.- Ведь она малороссийская дворянка, песнп эти слыхала с детства". Нелли и Миша декламировали стихи черкешенки и пленника из "Кавказского пленника". Я знаю жребий мне готовый. Меня отец и брат суровый Немилому продать хотят...- читала Нелли. 234 В этот вечер казалось, что все приобретает какое-то особенное значение. - Молчанов-то - губернаторский любимчик,- сказал миллионер Кузнецов, наклоняясь к капитану,- съесть хочет девчонку... Слетаются, как воронье... В самом деле, Молчанов, откинувшись в кресле, впился взором в Нелли. "Молчанов ухаживает за ней? - подумал Невельской.- Дети несчастных стариков! Нелли, Трубецкие - и тут же все чиновники". Капитану казалось сейчас, что и Катя ребенок, что она этим детям ближе, чем ему. Сестра, кажется, повзрослей, а она - дитя. Он видел, что здесь собрались и веселились почти дети. Ему стало неловко. "Неужели и я стар? Неужели для меня может существовать только деятельность, открытия, общество таких же, как я... Может быть..." А Екатерина Ивановна ему весело улыбнулась, потом сделала комически серьезное лицо, потом стала по-настоящему серьезной и, наконец, запела... "Она, ангел, ангел! - думал он.- Все в ней прелестно!" К уху капитана опять наклонился Кузнецов: - Хороша девица! А вот сестра у нее - с характерцем. Вот уж кому-то кислица снится... - Что вы, Евфимий Андреевич, мешаете слушать,- ответил ему капитан с досадой. Тот махнул рукой. - А как с Геннадием Ивановичем они поют! - заметила Варвара Григорьевна.- Геннадий Иванович исполняет дуэт с Катей, а Саша аккомпанирует, и такая прелесть получается! Все стали просить Невельского спеть. Ему не хотелось. Саша заиграла, Екатерина Ивановна опять подошла к роялю и взглянула на капитана, но тот не трогался с места, пока не настала пора вступать. Когда, душа, просилась ты Погибнуть иль любить...- вдруг подымаясь и как бы пылко беседуя с Катей, запел он. Голос у него приятный, мягкий. Никому сейчас не пришло бы в голову, что эта глотка орала в трубу и от ее звуков, как одурелые, метались матросы. Глаза Екатерины Ивановны засияли, потом она взглянула на него пристально и глубоко, но сразу же перекинула взор на 235 ноты, но тут же, опять обернувшись к нему, быстро вошла в роль. Оба сильных голоса сплелись... Зачем вы начертались так.На памяти моей, Единой молодости знак, Вы - песни прежних дней... - Да вы, господа, прекрасная пара! - шутливо сказал Сергей Петрович, когда раздались дружные хлопки.- Вам так и следует петь вместе! - Где это они успели так спеться? - спросил Молчанов у Струве. - У вас голоса прекрасно подходят друг к другу,- сказал старый чиновник-сибиряк с моржовыми усами, которому все эти вечера и нежное пение очень нравились. Все стали просить Екатерину Ивановну спеть что-нибудь русское. Катя взяла несколько сильных аккордов. Моего ль я знаю друга...- начала она на низких нотах, широко, и чуть повела рукой. Потом Нелли пела романсы, потом вместе с Катей - дуэт. Успех Нелли был самым шумным. Гости уехали. Муж и жена прошли в маленькую дверь. Черные глаза Марии Николаевны выразили ужас. - Я жду гибели, гибели! - прошептала она. - Успокойся, мой друг! - сказал старик по-французски, но руки его затряслись. Разговор происходил в одной из тех комнаток-закоулков, которые расположены были сбоку от прихожей. - Успокойся, Невельской выложил мне все секреты с ведома Николая Николаевича. Конечно, она действительно больна, возьми себя в руки. Меня тревожит твое состояние... - Меня мучает их будущее! - Рано, рано! Зачем? Она ребенок! - Она ничего не будет знать еще год или два, но пусть будет так. Если Молчанов попросит ее руки - я не откажу. Большие глаза князя округлились и выразили гнев. - О боже! - прошептал старик. - Я не хочу гибели! Пойми! Мария Николаевна резко повернулась и вышла. Мысли 236 о том, что ждет детей, приводили ее в отчаяние. Все эти веселые вечера, сам этот богатый дом, угощения, балы - только для того, чтобы люди покровительствовали ее детям, чтобы ввести их в то общество, к которому они принадлежат по рождению. Она знает - они умны, способны, могут быть полезными людьми. Воспитание, преданность народу... Но теперь, когда раскрыт заговор петрашевцев и вся Россия в ужасе, сердце Марии Николаевны трепещет. Малейшего колебания Николаи Николаевича достаточно, чтобы погубить детей, закрыть им пути. Иногда ей кажется, что детей отнимут, погубят, что у них нет будущего. В юности она не страшилась своего горя, но грядущее горе детей приводило ее в ужас. Она знала, каков злодей Николай, как он мстителен, он не упустит случая... Злодей попробует издеваться над детьми, заглушит в них все, все... Глава 30 ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВИЧ Василий Степанович Завойко, еще осенью проводивший генерал-губернатора по новой аянской дороге и возвратившийся из Якутска к себе в Аян, был сильно озабочен. Первое, что решил он,- нельзя позволить подорвать того, что сделано. "Я еду на Камчатку и готов трудиться па пользу отечества. Первые действия на Амуре начаты мной по повелению Компании. Все, что здесь начато, Компания может довести до конца. А тут вдруг этот Невельской!" Завойко объявил жене, что не желает мириться с происками и подкопами, которые подводит под него Невельской. - Что же ты хочешь сделать? - спросила Юлия Егоровна.- Где твои доводы? - Да уж доводов-то у меня много, я только не знаю, с которого начать, чтобы доказать всю мою правоту. Хотя бы то, что он без инструкции открытие сделал. И тут нет никакой подлости с моей стороны, что я так верю в инструкцию и прибегаю к букве закона, потому что как раз он хочет присвоить то, что сделано другим. Обо всем этом я напишу в Петербург Гилюле, 237 0 уж он доведет до дядюшки. А дядюшке напишу, что сам я признаю открытие, как мне велено генерал-губернатором. Вот и пусть тогда дорогой дядя схватится за волосы, он снаряжал экспедицию Гаврилова, за которую мы с ним награждены! Боже мой, боже мой, за все отвечать Завойко как маленькому человеку, который прожил все свои лучшие годы в Аяне и только желал добра другим и не щадил себя и своих детей. В его словах была доля яда, и Юлия Егоровна отлично понимала, в чей огород он кидает камни. Муж сетовал на свою родню. Он всегда был безукоризненным исполнителем всего, что требовал дядюшка, верным и надежным его глазом на побережье океана. - Конечно, Юличка,- говорил он,- как же Фердинанд Петрович мог не знать, что с Амуром, когда вон и Муравьев говорит, что еще в сорок пятом году Крузенштерн будто бы перед смертью уверял, что Амур должен быть доступен, и будто бы уже тогда Невельской заявил, что он, как лучший ученик в корпусе у Ивана Федоровича, непременно исправит ошибки своего учителя. У Завойко мелькала мысль, что родня его по жене - люди тонкие, образованные, ученые, которые, как он до сих пор полагал, все знали и все могли и которым он верил и служил верой и правдой, и хотел, чтобы дети его, оставаясь русскими, во всем главном на них походили,- и вот оказывается, что эти-то родственники, а во главе их сам великий Фердинанд Петрович, на этот раз его подвели. "Родственники меня подвели",- думал он, с досадой глядя на своих детей. Смутно педезревал он, не погубил ли свои способности, живя для родни и надеясь на нее. Василий Степанович представлял себе, что Врангель, конечно, не очень обрадуется. Но все же для Фердинанда Петровича неприятность не такова, как для Завойко. "Меня тут корить начнут: мол, Завойко виноват, Завойко должен быть за все в ответе". И он готов был обрушиться со всей своей силой и горячностью на первого виновника, на того, кто тронул все эти дела... - Так напрасно они думают, что Завойко зря старался! Завойко будет прежде всего сам себе голова и не будет рассчитывать больше на других! Ох, Юлинька! Завойко будет адмиралом на царской службе, а не на компанейской, и детей своих прокормит, хотя теперь всю жизнь придется бояться красного воротника! 238 В душе он проклинал сейчас своих родственников. Он свое дело делал честно, улавливал, что нужно им открывать и что не нужно. А они, оказывается, сплоховали и не смогли всего предвидеть. Правда, Гилюля в прошлом году писал, что Невельской идет на исследования и что надо поэтому поспешить с отправкой Орлова в лиман, договориться с гиляками, чтобы торговать там, и завести с ними приятельство, да спросить у них место для постройки редута. Ясно было, что до постройки редута далеко, но Гилюля спешил и писал это с ведома Фердинанда Петровича. А тут в Петербурге создали Амурский комитет и подняли шум, и Фердинанд Петрович, видимо, поделать ничего не мог, когда Муравьев возбудил всех своих покровителей - князя Меншикова и графа Перовского, а дядя как раз терпеть не может Министерства внутренних дел. Завойко все исполнил по письму Гилюли, отправил Орлова в лиман с двумя тунгусами, как было велено. А что до экспедиции, так он был твердо убежден, что Невельской наткнется на мели и повернет обратно. - Ну кто же знал, что так все обернется! Да, дядюшка Фердинанд Петрович сильно подвел меня. Не знаю, кой черт его дернул показывать карты этому Невельскому. Вот надо теперь намекнуть на это в письме, пусть-ка дядюшка поймет, что он сам себя зарезал, допустив такую опрометчивость. Когда начиналась брань по адресу родственников-немцев, Юлия Егоровна не очень расстраивалась. Она со стороны матери была русская и считала себя русской, но сейчас, хотя и боготворила своих родственников, питала к ним неприязнь за своего мужа. Но все это не так уж важно, дело было сейчас в другом. Муж должен как-то действовать. Она знала, что в служебных делах он очень изворотлив и не было случая, чтоб не взял своего. Она хотела видеть в нем фигуру не меньшую, чем дядя, который тоже начинал с путешествий по ледяным пустыням и по восточным морям, но который свое сделал в жизни и теперь смел ошибаться. Но ошибаться Василию Степановичу... Ото ужасно! Он жил тут не как ученый, не как открыватель. Оказывается, в нем не было того таланта, который она когда-то предполагала. Он, с такой героической внешностью, энергичный, огромный, сильный и сейчас еще красивый, и вот оказалось, что не мог найти своего подхода в важном деле, надеялся на других. Ей было очень обидно, и злость бушевала в ее душе. - Какие могут быть у Невельского открытия? - не мог успокоиться Василий Степанович.- Он просто хочет все подо- 239 рвать. Все они давно подкапываются под Компанию. Да и открытия его, Юличка, если рассуждать серьезно, ей-же-богу, ложны и сомнительны! Но по твердому ее взгляду он видел, что она не верит этим доводам. Василий Степанович клялся, что на Камчатке возьмет свое, там будет независимым хозяином и перестанет чувствовать над собой опеку... "Но как он выйдет из положения сейчас? - думала она.- Он должен настоять на своем, доказать, что далеко не ошибся, исправить все вовремя. И как он поступит с Невельским?" В этих служебных делах она терялась и не могла подсказать ему ничего, да и просто не хотела, рассудив, что он сам виноват и пусть сам найдет, что делать... - Юличка, ну посоветуй! - Ты же сам себе хочешь быть головой, так зачем же советы? Чтоб потом опять валить все на меня? Или опять на родственников? - Так я уж знаю! Знаю, что мне делать! - свирепо сказал Завойко. Он уже отправил рапорт Гилюле, где писал, что экспедиция Орлова все исполнила превосходно, что с гиляками договорились; главное, они согласны, чтобы русские построили редут на их побережье, на полуострове Коль, выходящем в Охотское море. Он написал коротко и о Невельском, об его открытиях, то самое, что не понравится дяде. Ведь для Фердинанда Петровича дело осложнялось еще и тем, что он в свое время приказал отправить экспедицию Гаврилова, которая доказала, что Амур недоступен. Спустя несколько дней Василий Степанович написал еще одно письмо в Петербург, все к тому же Гилюле, брату Юлии, любимому племяннику Фердинанда Петровича, пли, как звали его чужие, Василию Егоровичу Врангелю, который сейчас вершил все дела в правлении Компании. Дядюшка на лето уехал к себе в поместье в Эстляндию и дел знать не хочет, рассорился в Петербурге. Завойко написал кратко, помянул, что вечно благодарен дядюшке и вечно будет молить бога за его благодеяния, но что сам решил уходить из Компании и подтверждает то, что писал прежде. Дальше следовало кратко об открытиях Невельского. - Вот теперь слушай внимательно, Юличка,- сказал он, читая жене письмо. 240 А дальше было написано, что Невельской держится гордо, пошел к Амуру без инструкции, хотя и не имел права, но тут похвалялся, что открытия Компании ничтожны и будто ничтожно значение экспедиции Орлова... Напрасно дядюшка, как тут выяснилось, дозволил познакомиться Невельскому с картой Гаврилова, так как эту самую карту он и привез, лишь с другими цифрами промеров и самыми небольшими изменениями. Дальше Завойко писал, что трудно сказать, верно ли, что Невельской сделал исследования и как правильно он там все произвел, что действия Компании нужно продолжить, и полагает, что экспедицию Орлова надо опять послать весной к гилякам и все это дело взять на себя Компании, как она уже давно начала это и может довести до конца. Тут он пояснил жене, что Компания могла бы обосноваться с факторией у гиляков, что они продадут нам землю. И тут же прочитал второе письмо, к дяде, написанное кратко, что Невельской вернулся с устья и что вход в Амур хорош, а вся остальная часть письма была заполнена рассуждениями о том, как относится Завойко к предложению Муравьева стать камчатским губернатором. - А уж больше я ему ничего писать не буду, остальное допишешь ты. Юлия Егоровна сделала много замечаний по письму к Ги-люле. Резкости были сглажены, обвинения смягчены. Она знала, что брат и так все поймет и примет меры. Она переписала письмо мужа своей рукой. Он написал только первую фразу вначале, что сам писать не может, потому что нездоров, и поэтому под его диктовку пишет Юлинька... Море шумело и било льдины. Тяжелый вал битого льда то вздымался под берегом, то опускался. Стояло самое плохое время для Аянского порта. Ветер дул с юга прямо в бухту. Этот ветер напоминал о неприятных разговорах с Невельским, который утверждал, что при южных ветрах Аян открыт. Если бы не этот ветер, дующий в ноябре и декабре ежегодно п разводящий такое волнение, то бухта Аяна была бы первоклассным портом, п она такая именно и есть, но только .не надо оставлять суда на зимовку и осенью не производить тут разгрузки и погрузки. Из-за этого ветра Невельской и другие ему подобные личности, конечно, еще будут придираться к Завойко. На зиму было заготовлено коровье и оленье мясо, бочки соленого и свежемороженого сала, мешки пельменей, связки колбасы, окорока, много картофеля и соленой черемши. Юлия Егоровна целыми днями занималась с детьми по-немецки, по-французски и по-русски. В компанейских амбарах все было в порядке, пушнина из Аляски отправлена вовремя, а та, что ждала зимнего пути, приготовлена в тюках. Муж и жена трудились не покладая рук, и все это видели. Казалось бы, их семейное счастье могло быть полным. А у Завойко дела одно другого неприятнее. У него мысли - как весной перевозиться на Камчатку, но и тут беда, вернее, огорчение. Указа о назначении нет! Посулы губернатора были, на посулы он щедр, а чина все еще нет. "Все еще я не адмирал и не генерал, хотя вот-вот уйду из Компании". Тут, в Аяне, ветер и ледяной шторм, а у Завойко все готово к зиме и подсчитано, сколько каждый служащий съест за зиму продовольствия и выпьет вина. Завойко обо всех подумал, даже о тунгусах, живущих вокруг. А там, в Петербурге и в Иркутске, люди задавали балы, жили в свое удовольствие, шумели и хвастались, будто бы решали великие дела, которые он тут делает незаметно, и, конечно, хлопотали себе за это чины и ордена. "А Василий Степанович Завойко,- думал о себе хозяин Аяна,- должен и кулаком и горбом делать черное дело. И вот оно, море, шумит и не шутит, и надо успеть все и всегда сделать. Завойко успевает. Его чернят и хотят отнять у него и у его детей то, что принадлежит ему. Ну вот, пусть Гилюля поймет, что дядюшка должен нести за все это ответственность. Невельского за его дерзости давно надо поставить на свое место. Компания пусть проверит, верно ли он там мерил или наврал". Письмо было уже далеко,- верно, подъезжало к Петербургу, когда море встало. Теперь вокруг ледяное безмолвие. Лишь изредка, в очень сильный ветер, слышен далекий гул и шум. Это море грохочет у края льдов. Дети бегают на сопку и говорят, что видно, как водяные горы вздымаются далеко-далеко за огромным полем льда. Там сейчас бушует шторм! Но до Аяна шум почти не доносится. Только чуть слышно... Завойко сидит в эти дни у себя на мезонине и размышляет, что еще надо написать. Письмо к дяде пошло со своим человеком - попутчиком, родственником Врангелей, который служил несколько лет на Прибыловых островах и нынче осенью возвращался в Петербург. Он и письма передаст, и еще кое-что расскажет. Жаль 242 что дядя не в Питере, а у себя в Эстляндии. Но Гилюля - золотая голова, с полуслова поймет все, что надо. Вот тогда уж Невельской узнает, как отнимать у других славу и как подкапываться! Что Завойко трудится, как крот, занимается делом, то это сразу понял даже Николай Николаевич и это видят все. Завойко стоит тут и честно служит. И если нападет враг и придется сражаться, то на первой позиции будет Завойко, который охраняет весь рубеж государства и который привел в повиновение даже американских китобоев... В Петербурге стояла трескучая зима, и стены больших трех-и четырехэтажных зданий побелели от инея, так что ребятишки в подъездах выцарапывали на стенах разные рисунки - лошадей и собак. Российско-Американская компания, зеленое трехэтажное здание которой стоит у Синего моста двумя подъездами на Мойку, по значению своему приравнивалась к самым высшим правительственным учреждениям. Давно прошло то время, когда пайщиками были ее создатели - сибирские купцы. Правление Компании переведено из Иркутска в Петербург, и все доходы от котиковых промыслов, от охоты на зверей в океане, на Аляске, на Курилах и на всем Охотском побережье идут в Петербург. Высочайшие особы были пайщиками Компании, богатейшие лица в империи, первые министры, любимцы государя, старые адмиралы, почтенные лица, вдовы самого высокого положения. Гилюля это всегда помнил и поэтому для правления Компании заводил всегда все самое лучшее. Гилюля любил хороших рысаков и следил, чтобы компанейские славились в Петербурге и не уступали бы никому, кроме царских и великокняжеских. Он любил мчаться на рысаке, который вот этак артистически выбрасывает свои сухие ноги и звонко цокает на морозе коваными копытами. Но ему нравилась не сама езда, а сознание своего положения в обществе. Гилюля, снимая бобровую шапку, раскланивается, то поспешая сам сделать это первый, вовремя, с достойным видом, то отвечая вежливо, то небрежно. Он любил, чтобы полсть, цвет саней, костюм на кучере, упряжь - все было подобрано как следует. Он любил порядок во всех делах Компании, в больших и малых, великолепно поставил отчетность, любил, чтобы полы были натерты и в Компании и дома, брюки модны и выутюжены, чтобы к сестре его, страдавшей тяжелым гастритом, приезжал бы врач-педант, который все отлично определяет, требует точно держаться наставлений и не обращает никакого внимания на жалобы и предположения самой больной, чтобы брат его, гимназист, писал ему еженедельно отчет по всей форме о своих классных делах, и полагал, что этим приучает его к порядку и готовит к будущей карьере. Гилюля читал английские и немецкие газеты, всегда следил внимательно за деятельностью Ост-Индской и Гудзонбай-ской компаний. Он хранил во всем честь Компании и был уверен, что лучше его никто не знает их, конечно, кроме дядюшки. У здания Компании рыс