ак встал как вкопанный. - Пожалуйте, пожалуйте, Василий Егорович,- встретил его краснолицый швейцар. Коренастые люди в ливреях засуетились, раздевая и очищая его от снежной пыли. Гилюля высок, у него редковатые волосы, плоские, жесткие светлые бакенбарды, широкое желтовато-бледное лицо, серые глаза, длинные руки. Он опрятен, одет свободно, удобно и богато, в лучшее английское сукно. За последние дни у него немало хлопот... Еще не получив частного письма Завойко, а пмея лишь официальные известия от него, молодой Врангель прекрасно понял, что это скандал. Компания не смела оставить так дела. Ее престиж был превыше всего. В это время приехал в Петербург Михаил Корсаков - адъютант и любимец Николая Муравьева. Явился в правление, расхвастался, расхвалил Невельского и держался как-то уж очень независимо. Вообще Гилюля не очень любил тех, кто считал себя чистокровными русскими. Сам он, хотя и русский по матери, ко всему русскому относился с большим недоверием. Он водил компанию с молодыми немцами из баронских семей, и лучшим его другом был Мишель Рейтерн, который называл русских русопятами и русоперами, с чем Гилюля был вполне согласен. Настоящими русскими патриотами, действительными знатоками дела Гилюля считал лишь немецких выучеников, относившихся ко всему немецкому с благоговением. Ему всегда казалось, что к нему, к барону, вот такие русские, как этот Корсаков, как-то нехорошо относятся, дерзки и надменны, кажется, из зависти, недовольны, что на таком месте сидит барон Врангель, а не какой-нибудь татарский или боярский потомок - Мордин или Рылеев. Корсаков ему не понравился, но он, конечно, не подал вида. А известия были весьма неприятны. И посоветоваться, 244 как тут быть, не с кем. Дядя, который все может и все знает, в Эстляндии. Как подступиться к нему? Гилюля понимал, что надо дать понять дяде, что его же репутация в опасности. Гилюля очень любил колонии и все компанейские дела, хотя на восток не ездил далее, чем за пятьсот верст от Петербурга, когда служил в департаменте корабельных лесов в Морском министерстве и писал книгу о государственных лесах. Он никогда не видал Аляски, Камчатки и Тихого океана. Но радость его велика была всякий раз, когда оттуда приходила какая-нибудь новая карта, получался рисунок или приезжал алеут, не говоря уже о служащих Компании или о караванах с колониальными товарами. Гилюля с юности приучен восторгаться подвигами дяди, совершенными в колониях, и жить его интересами. К тому же управление колониями - дело оригинальное, модное. Правда, не все это понимают. Ведь в России этим очень мало интересуются, нет настоящего колониального духа, как у европейцев, хотя все сочувствуют делам славной Компании, которая владеет частью Америки. Кто еще в Петербурге может этим похвастаться? Гилюля привык считать себя и Компанию единым целым. Он и в самом деле хорошо знал постановку дел в правлении Компании и живо сообразил, что открытие устьев Амура не только удар но престижу Компании: в будущем это повод для посягательств на привилегии Компании, на ее монополию. Могут заявить, что она не оправдала своего права заниматься там открытиями и исследованиями и эксплуатировать природные богатства, если одно из важнейших открытий сделано личностью из другого ведомства, и все это после неудач, которые постигли в этом же деле компанейских служащих. "И ведь дядюшка Фердинанд Петрович получил высочайшую благодарность за эту экспедицию! Что же, этот Невель-ской воображает, что высочайшая благодарность была напрасна?" Он глубоко был оскорблен и за дядюшку и за всю Компанию: в правлении он привык вершить все дела вместе с Политковским, который отлично понимал, что Василий Егорович ставленник дяди, и без его согласия ничего не делал. Гилюля привык, что все происходящее на Тихом океане делается с ведома правления, распоряжаются в Аяне - Завойко, на Аляске - Тебеньков и Розенберг и обо всем докладывают сюда, в Петербург. Гилюля привык считать весь Тихий 245 океан как бы собственностью дядюшки и вообще Врангелей, так как два места из пяти в правлении Компании принадлежат им, а Политковский никогда с дядей не спорит. Куприянов, правда, всегда в оппозиции, но его удалось изолировать. Он нервничает и выглядит смешным, хотя, конечно, служил там, плавал на Тихом океане, Куприянов - адмирал. Кто-то говорил Гилюле, что Невельской приходится ему родственником. Гилюля не желал никому уступать ни на йоту. Завойко, конечно, не понимал, какой шум теперь подымут тут, в Петербурге, враги Компании, как накинутся на ее привилегии... Муравьеву нужен Амур, он тут все твердил об этом. Гилюля признавал, что Муравьев человек дела, тем более что государь любит его. Уж это зло непоправимое, когда государь любит того, кого можно бы и не любить. Людям, подобным Муравьеву, любовь государя и покровительство вельмож заменяют, по мнению Гилюли, энергию и деловые качества. По протекции им все дается. Но Муравьев осторожен, он не навредит Компании, и уж тут с ним приходится считаться. Догадки, предположения и планы возникали в голове Гилюли, но он отвергал их, не находя выхода. День ото дня он приходил к мысли, что тут надо поднять дядюшку. Но как написать ему об этом? Очень опасно! По нынешним временам, когда перечитывается вся корреспонденция, письмо можно послать только с нарочным. Дядя сам поймет, какой козырь в руки получают его смертельный враг - начальник Главного морского штаба князь Меншиков, который ненавидит в последнее время Компанию, и еще больший враг - министр внутренних дел Перовский. В морском ведомстве косятся на Компанию. А московские либералы хотели бы сами пробраться в колонии, портов там настроить, навезти туда лабазников, алтынников откуда-нибудь из Нижнего или из Иркутска... Вот в эту-то пору и получил Гилюля частное письмо из Аяна от сестры и зятя. А вскоре пришло известие от дяди. Он сообщал кратко, что Завойко написал об уходе из Компании. Сам дядюшка собирался в Петербург. "Ну, теперь гром грянет над их головами!" - торжествующе думал Гилюля, обкусывая гусиное перо. Кое-что уж было сделано. В Министерстве иностранных дел Сенявин - начальник азиатского госдепартамента - ужаснулся, узнавши, что судно ходило в Амур без инструкции. 246 В Военном министерстве отозвались весьма неодобрительно о действиях Муравьева. Сенявин сказал Гилюле, что граф Карл Васильевич Нессельроде сам будет докладывать обо всем царю. Вскоре Гилюля узнал, что доклад состоялся... Глава 31 ОБИДЫ НЕ ПРОЩАЮТСЯ Жизнь русскую, не установившуюся, задержанную и искаженную, вообще трудно понимать без особенного сочувствия... А. Герцен. Загремела щеколда, и огромная фигура Волконского с тяжелой сутулой спиной спустилась во двор, где снег, как видно, тщательно отгребали с той стороны, куда калитка открывалась. Сергей Григорьевич повел Невельского по тропе, протоптанной в снегу, к дверям маленького двухэтажного бревенчатого дома, нижний этаж которого был полуподвальным. Ставни в обоих этажах белы; крыша на доме высокая и горбатая. Спустились по лесенке в полуподвал, открыли дверь, обитую кошмой, и вошли в просторную светлую кухню, с низкими окнами на солнце и с русской печью. На полу, у окна, на низеньком табурете сидел старик. У него в руках ичиг, а рядом на столике вар, суровые нитки, иглы, шило, куски кожи. - Здравствуй, Михаил Васильевич,- снявши треух, поклонился ему Волконский. - Здорово, здорово, паря, Сергей Григорьевич! - тонким голосом отозвался старик, подымаясь с табуретки.- Давненько не заходили, милости просим, к нам-то надо было бы уж давно, давно, да все чего-то вас нету. Все думаю, че же это Сергей-то Григорьич-то глаз не кажет, дружка-то своего поджидал, поджидал. - Знакомься, Михаил Васильевич,- капитан Геннадий Иванович Невельской. - Пожалуйте, пожалуйте в зальцу,- выкинул обе руки старик в сторону по направлению к лестнице наверх.- Я, ви- 247 дишь, тут сижу, ичиги шью, светло, хоть цельный день обутки шить можно; видишь, я избу-то ловко-ловко поставил, все солнце на кухне... Анна! - крикнул старик, подбегая к крутой узкой лестнице и подымая голову наверх. Со второго этажа отозвался женский голос. - Поди-ка, поди-ка сюда, посмотри-ка, кто зашел-то. Уж не обессудьте нас, Геннадий Иванович, пожалуйте! - Нет, что же, помилуйте!.. - Нет уж, в зальцу, в зальцу пожалуйте,- упрямо приговаривал Пляскин, видно желая поскорее выпроводить гостей из кухни...- Анна... Ах ты, тварь, зараза,- рассердился старик, наткнувшись на черную лохматую собаку, лежавшую у ножки стола, положив морду на лапы, и наблюдавшую за людьми.- Поди-ка ты, тварюга, на улицу... Пляскин приоткрыл дверь. Собака нехотя вышла, словно испытывая неловкость за хозяина, что он так всполошился и всю вину сваливает на нее, разумную собаку, которая просто хотела послушать, что тут будут говорить, и посмотреть на нового человека. А старик из угодливости гони г ее вон. Собака подчинилась. Дверь захлопнулась. Хозяин вслед за гостями поднялся наверх. Второй этаж разделен беленой перегородкой с занавесками на двери. Пол выкрашен, на окнах горшки с цветами, в углу свернута трубой какая-то кошма, на ней полушубок и в самом углу ружье. - Маркешкино-то барахло убери отсюда,- велел жене Пляскин.- К нам сродственник приехал с китайской границы, гостит, ночует тут. Видишь, как спали, так еще не убрались, вое некогда. Солнце в обед, а мы со старухой все крутимся да толчемся вокруг себя... Пляскин и Волконский разговорились про разные здешние дела, про базар, про охоту и лошадей. Михаил Васильевич был предупрежден, что к нему зайдет капитан, но не знал, по какому делу. Старики, оба седые и рослые, оба с длинными волосами, в простых рубахах, сидели напротив друг друга. У Волконского брови густые, черные и крупный нос, властный, пристальный взор, густой голос. У Пляскина лицо скуластое, плоское, широкое, как у монгола. Усы жесткие, темно-русые, с густой проседью; борода растет плохо, он ее бреет, шея желтая, в морщинах. Он плечист, но суше Волконского. 248 Сергей Григорьевич сказал, что Невельской пойдет на Амур, на корабле, зайдет с моря, ищет людей, побывавших на этой реке, хочет поговорить. Пляскин, как и все иркутяне, уже кое-чего слыхал про эти дела, однако сам побаивался беседовать с капитаном по многим причинам. - Вот Маркешка-то бы рассказал, так ладно было бы! - воскликнул Пляскин.- Он поди бывал на Амуре-то? - обратился Пляскин к жене, вносившей блюдо с картофельными шаньгами и пирог с толченой черемухой. - Да бывал ли, нет ли, уж как сказать,- уклончиво отозвалась Анна Алексеевна, моложавая черноглазая женщина с круглым лицом, скулы которого были сглажены ее полнотой.- Да, однако, уж и как сказать, не знаю. Тамо-ка они где-то близко живут. Амур-то у ног течет, так как не бывал. - Ах, Анна Алексеевна,- воскликнул Волконский,- какие же вы дипломаты с Михаил Васильевичем! Да разве ты сам не бывал? - обратился он к хозяину. - Да уж не знаю, бывал ли, нет, уж че-то позабыл. - Сам мне рассказывал, что смолоду с артелью ходил из Нерчинска на Амур,- обратился Волконский к капитану,- и еще говорил, что там трава огромная, выше человеческого роста... Как ты не помнишь? - пробубнил Волконский недовольно. - Вот память-то стариковская,- прищурился хозяин хитро, но весело, так что оставалась надежда, что, быть может, вспомнит. - Какой тут подвиг - на Амур-то ходить! Река и река! - сказала Анна Алексеевна.- Наш-то тятя так все сказывал, что, мол, Шилка да Аргунь, они сделали Амур... Подвига-то нет! Ей-богу,- улыбаясь, покачала она головой.- Только шибко взыскивают за это. Так нынче поди никто и не ходит. Маркешка-то сказывал, полиция в нашу станицу приехала, будто хотели даже запретить на китайской стороне сено косить. Уж это че такое? - Она, видишь, родом-то с Аргуни, откуда все походы-то начинались. Тоже поди знает, какие там неведомые страны! Девкой-то поди с отцом лапы сбила, огребаясь. Бечевой-то таскала лодки отцу. Она ведь дальняя, я ее брал, когда сам там скитался. - Нет уж, ты изволь, выкладывай все, а мы тебя не под- 249 ведем. Я помню, ты мне много рассказывал. Про какого-то знакомого, которого везли в клетке на верблюде из Китая. - Так вот самый Маркешка и есть! - показывая на неубранную кошму, воскликнул Пляскин.- Спроси-ка его, так он расскажет. А я уже не помню. Да и где бывал, уж не знаю, названия все позабыл. - До Каменки, говорил, не могли дойти,- снова, обращаясь к капитану, как бы между прочим обронил Волконский и хитро прищурил один глаз. Хозяин вспыхнул. - Пошто до Каменки не дошли? Нет, потом-то мы и до Каменки, и до Богдойки, и до Шилензы были, на Сухую Падь шли, чуть не до Улус-Модона... Пошто не могли до Каменки дойти? - с обидой сказал старик. - Да ведь сам же ты сказывал, что боязно было, там стражники ходят. - Нет, нет, Сергей Григорьевич! Ты чего-то хватил! Стражников там не бывало! Это летом мы встречали, они на лодках идут, их орочены берегом тащут, найон едет, жирный, как максун. - Что такое максун? - спросил Невельской. - Паря, как не знаешь! Для Сибири выхода ищешь, чтобы к морю дорога была, а сибирской рыбы не знаешь. Чем торговать-то будем? - Разве максуном? - спросил Волконский. - Конечно, чем не рыба максун, жира в ней - дивно! Паря, не рыба - объеденье. Сказывают, такой рыбы нигде нет. Пошто ею не торговать? - А как-де вы на Амуре чуть с голоду не пропали? - Ну, это где не бывает. Это поди-ка и в Москве с голоду пропасть можно. А потом мы знакомых завели, так уж больше не голодали никогда. Они нам дозволяли из своих запасов брать. У меня знакомый есть, аж с самой Бурей, все звал к себе гостить и рассказывал. Он русские молитвы знает. Мало что у русских никогда не бывал. - Что же он, крещеный? - спросил Невельской. - Не знаю, крещеный ли Хунька? - обратился старик к жене, но та молчала, видно намереваясь держать язык за зубами. Появилось вино, Пляскин и гости выпили по рюмке. - А один раз зимовали мы в тайге, и была непогода, а Хунька мне стал рассказывать, что видал карту, на которой 250 по-китайски все написано, и стал объяснять, что, мол, маньчжур обманывает Русь. - Чем же? - Да будто, видишь, границу признали по Становому хребту, а хребет идет и расходится надвое. По какой ветви - не сказано. Вот Хунька тот раз клялся, будто граница не так идет, не по тем горам, неверно нынче признана... Вот у нас в доме, жалко, бумаги нет, я бы нарисовал. - Да вот бумага,- живо достал капитан тетрадь. - Я, когда с экспедицией ходил, так видал карту, на Хунькину похожа. Старик довольно толково нарисовал Становой хребет, идущий из Забайкалья к морю и разветвляющийся надвое. Невельской сидел, вытянув шею. У него был такой вид, словно он сильно испугался. Глаза его перебегали с лица старика на тетрадь и обратно. Внизу хлопнула дверь. Старик закрыл тетрадь, вскочил и сбежал по лестнице. Пришел сын его - мужик лет тридцати, недавно вернувшийся из дальней поездки. - Наверх зайдешь, чего будут спрашивать - ни слова! - Да я уж слыхал, они проводников на Амур ищут,- отозвался сын.- Слыхать, идет разговор. Туда собирают экспедицию. - Молчи, дурак! - Старик сделал зверское лицо и показал кулак.- Ничего не знаешь! Был в Забайкалье - и все. Захочет Маркеша - пусть сказывает. Где он запропастился? - Сейчас зайдет,- спокойно отвечал сын. - Вот Маркешка приехал,- сказал старик, возвратившись к гостям.- Он уж тасканный, его давить хотели и протокол с его сымали, и он ничего не боится. Он из той же станицы, откуда моя Анна. Старший-то мой сынок, Иван, нынче туда гостить ездил, шурин помер, так делились, ему доля вышла. Вчерась вернулся, не ближняя дорога, да Маркешка увязался с ним. Будет вам кстати. Анна Алексеевна спустилась вниз. Там слышались какие-то приглушенные голоса,- видно, она давала Маркешке наставления. Невельской попытался узнать у молодого Пляскина, бывает ли нынче кто-нибудь из жителей той станицы на Амуре. - Никто не ходит,- отвечал Иван. - А ты спрашивал? - Пошто не спрашивал? - вспыхнул мужик.- Только 251 нонче во всем дана линия. Так все соблюдают и имеют свое сознание! На первом месте - закон! Сполняем! "Врет верняком,- подумал капитан,- но, кажется, его не возьмешь". Явился Маркешка. Он мал, с подростка, желт лицом, скуластый, сероглазый. - Здравия желаю! - вытянулся он, завидя мундир офицера. Через некоторое время все сидели за столом. Пляскин налил Маркешке водки, но тот отставил ее в сторону, хотя выпивал. - Я Амур прошел сквозь,- заявил Маркешка с гордым видом.- Был в Айгуне, ходил зимой и летом, сызмальства. Продавал ружья, вернее, менял. Сам делаю, малопульки, и моими ружьями по всему Амуру бьют зверей. Могу соответствовать в полной форме. Знаю все. Сам был в Китае, и вывезли меня через Ургу на Кяхту в клетке, потому что я произвел смущение и даже сам китайский губернатор в Гирине со мной беседовал и улыбался. Маркешка стал рассказывать про свои приключения. Водка стояла рядом, но он не пил, желая, чтобы все видели, что говорит он в здравом уме и в трезвой памяти. - А пошел бы ты, Маркел, проводником в экспедицию на Амур? - спросил Волконский. - Чего это? - переспросил Маркешка с недоумением. - Паря, будут платить хорошо,- заметил Пляскин. - Я за деньгами не гонюсь,- скривившись, небрежно вымолвил Маркешка. - Послушай! - воодушевившись, сказал Невельской,- Пойдет на Амур экспедиция. Это не на охоту и не просто для торговли, а государственная экспедиция! По повелению государя императора! Вперед и вперед, туда, где еще никто не бывал! Ты зайдешь в новые земли... Ведь ты человек, которого там знают, сам говоришь, что тунгусы охотятся там за твоими винтовками... - Я-то не пойду,- молвил Маркел. Невельской стал говорить, что наступило время, когда может исполниться заветная мечта народа. - Вообрази только, ты встретишь друзей, которые тебе вечно благодарны за твое оружье... Но чем больше воодушевлялся капитан, тем сильнее зло разбирало Маркешку. 252 - Проводником не пойду,- заявил он капитану.- Рви, жги огнем, ваше высокородие, я сам себе сказал, что больше не пойду. - Ты что же, ослушником хочешь быть? Ведь все мы исполняем волю государя. Нам нужны проводники... - Могу самому царю сказать! Поди знает, что за глаза и его ругают... Еще похвалит меня! Не пойду! - Почему же? - недоумевая, мягко спросил Невельской. Ему казалось, что тут какое-то недоразумение, может быть, каприз знатока своего дела... Хозяин стал мигать Маркегаке. - Ты чего подмаргиваешь мне? - тот отставил прочь рюмку с водкой.- А пошто твой сын Ванька Пляскин не xoчет вести экспедицию? Он же тоже бывал. Не подмаргивай, не подмаргивай! Гляди, моргат как девке! Хоть бы Ванька, хоть кто - никто не пойдет. Невельской покачал головой. Волконский положил свою тяжелую руку на маленькое плечо Маркешки. Тот молчал, чувствуя в эту минуту, что люди вокруг хорошие, но что он не может совладать с собой. Он понимал, что во всех его злоключениях капитан не виноват, но удержаться не мог. - Нет, я не пойду,- отвечал Маркешка, взглянув снизу вверх в глаза Волконского. "Когда сам хотел, за это пытали, а теперь кланяются! - подумал он, но не сказал, удержавшись, и молчал, размышляя.- На черта мне теперь ваши поклоны, забьете чуть не насмерть, а потом начинаете лизать, мол, ах, подвиг, иди проводником! Как сучки! А я не пойду! Такого расположения нету".- Я в темнице сидел у китайцев, но там хорошо .было, только грязно и кормили худо. А потом вывезли меня в Расею и выпустили домой... А йотом опять схватили - и в яму. Шибко обидно было... Я чуть на себя не покусился.- Маркешка всхлипнул.- И вот с тех пор здоровья нет и меня от всех казачьих учений отставили, службу не несу! И проводником не пойду. Мог бы, но не пойду! Да уж и не могу! - спохватился он.- Когда-нибудь до самого царя дойду! Волконский спросил, глубок ли Амур в верховьях. Маркешка отвечал на вопросы охотно, но как только начинали уговаривать пойти проводником - злобился... Когда гости уходили, хозяин и хозяйка униженно кланялись. Старик суетился с виноватой улыбкой, побежал в одной рубахе на мороз, провожал до ворот и опять кланялся. Гости 253 видели, что перемена произошла неспроста, старик понимает свою вину. Свободное и дружеское обращение, с каким он встретил Сергея Григорьевича, исчезло... - Вот вам наши современные землепроходцы,- сказал по-французски Волконский, выбравшись из калитки.- Но эти же самые люди пойдут за вами, когда убедятся, что вы твердо идете к цели. Полезен вам был этот разговор? - Да, конечно. - Тернист ваш путь, Геннадий Иванович! - молвил Сергей Григорьевич по-русски. Невельской шел, вытянув шею, уставившись взором в одну плывущую точку. Глаза его горели. Он прекрасно понимал, почему вот в таких случаях упрямствует и капризничает русский человек, когда от него что-нибудь зависит. Муравьеву он не собирался рассказывать про этот разговор. Тот как-то сказал, что народ надо пороть, учить и пороть. А Маркешка через два дня поехал домой. Выбрался он на ледяной простор Байкала, завидел природу - огромную, безлюдную, грозную. Лес на горах. Ни лесу, ни горам нет конца и края. И привычная тоска охватила его. "В Иркутске веселей,- подумал Маркешка.- И славный попался этот капитан, как он вскочил, вскричал, куда пойдет с экспедицией, как пройдет, руками размахался..." И подумал Маркешка, что напрасно выказал свой нрав. Теперь, оставшись один среди великой и безлюдной природы, он чувствовал, что тут никто ничего не делает, хорошие люди редки, а капитан показывает, что готов постараться. Казалось Маркешке, что, попроси его капитан еще раз, он бы пошел проводником. Но уж было поздно, не возвращаться же. Но потом он вспомнил, как привезли его в Кяхту на верблюде, как его обидели, изругали свои же. Горько было все это видеть и слышать после китайской вежливости. Но это бы не беда. Вернулся Маркешка домой, жил в свое удовольствие, гордился, рассказывал, все признавали его подвиги, но вот в про-" шлом году вышли новые пограничные правила, приехал Иванов из Кяхты, вызвал Маркешку и давай ругать, зачем ходил на Амур. Маркешка за словом в карман не полез. Иванов грозил, что увезет его как контрабандиста в город, засадит в тюрьму. И пошли придирки за старое. И опять горькая обида охватила Маркешку, и он даже пожалел, что еще мало выказал досады капитану. 254 Хотя не капитан, а Иванов обижал его и держал в тюрьме, но Маркел Хабаров готов был теперь зло срывать на ком угодно, чтобы все люди знали, как он обижен ни за что. И пусть от Маркешки добра не ждут, если у них такие порядки. Теперь, если бы кто-нибудь из городских спросил бы Маркешку про какой-нибудь пустяк, и то он никогда не ответил бы толком, напутал бы назло. Так казалось Маркешке, и новый прилив ненависти охватил его... Глава 32 ИРКУТЯНЕ Несмотря на все свои сомнения и страхи, Муравьев энергично готовился к лету. Он составил обширный план действий, одной из частей которого был проект занятия устьев Амура. Невельской также деятельно готовился. Его ожесточенные споры с Муравьевым продолжались. Карты были вычерчены набело и отправлены в Петербург, в подтверждение рапортам, увезенным Мишей Корсаковым еще из Аяна. Уехали офицеры "Байкала", кроме Казакевича, который оставался на службе в Восточной Сибири. Капитан до мелочей обдумал все, подсчитал, сколько нужно взять оружия, пороха, муки, сукна, а также разных товаров для того, чтобы завести торговлю с гиляками и маньчжурами. Муравьев клялся, что корабли Охотской флотилии - их было немного: "Байкал", "Иртыш", маленький транспорт "Охотск", бот "Кадьяк" - справятся с перевозками всех грузов, назначенных к доставке и на Камчатку и на Амур. Он твердил, что действовать надо надвое - и туда и сюда, и что главное, безусловно, Камчатка, - Но как справиться? Ведь вы сами были в Охотском море и знаете, сколь оно капризно. Порядка в портах нет, придет распоряжение из Иркутска, так его еще не сразу станут исполнять. Там каждый сам себе голова. Тот же Лярский больше разглагольствует... - Я даю всем строжайшие предписания. Я сам там проехал, и они знают, что шутить не стану,- отвечал Муравьев.- Мы начинаем ныне наиважнейшее из всего сделанного в Си- 255 бири когда-либо после ее занятия. Ослушников я не пощажу, я им всем дал понять недвусмысленно. Грузы, назначенные на Камчатку, как утверждал губернатор, уже двигались в Якутск и из Якутска в Аян и в Охотск. Уже посланы были приказания о сборе тысяч лошадей для перевозок по обоим трактам к морю всего назначенного на Камчатку. По замерзшей Лене на север то и дело мчались курьеры все с новыми и новыми распоряжениями. Якутские чиновники, по доходившим слухам, стоном стонали и ужасались все новым и новым требованиям и приказаниям Муравьева. - Надвое! На Амур и на Камчатку! Вот наше святое правило,- говорил губернатор. Чтобы осуществить все эти планы занятия в одну навигацию устьев Амура и перенесения порта из Охотска в Петропавловск, требовались огромные средства. Денег, отпущенных Петербургом, не хватало, и губернатор решил действовать на свой риск и страх. Капитан уже знал, что в кабинет губернатора ежедневно вызывались чиновники и Муравьев сам высчитывал с ними, где и какую копейку можно урвать. - Средств мало! - говорил он.- Я обращусь к купцам, но и на купцов надеяться нельзя. Поэтому я решаю послать часть экспедиции Ахтэ на хребет Джуг-Джур мыть золото. Считается, что они пойдут на розыски полезных металлов. Но на самом деле я приказал Меглинскому не возвращаться без пуда золота. - Но возможно ли это? - спросил несколько удивленный Невельской. - В Сибири-то? Да бог с вами! Тут я сделаю, что хочу, и никому отчета не дам. Это вопрос внутренний и англичан не касается, тут уж я без Петербурга знаю, что делаю. Я бы вообще все прииски из ведомства Кабинета его величества взял бы в казну. Скажу вам больше, я бы сам стал торговать. Да, да! Ведь есть же у нас казенные магазины. Почему бы все магазины на приисках не сделать государственными, а потом и вообще торговать по этому способу?.. Вожу же я товары на казенные работы. А в наше время государство не может шагу ступить, губернатор кругом зависит от купчишек и подрядчиков. Каково мне иметь дело с этими подлецами! Я бы все взял в руки правительства! Муравьев худ и желт. На душе неспокойно, нет сна и, как назло, печень разболелась, доктора запретили ромок и нечем успокоиться. А чем сильней расстраиваешься, тем сильней боль в боку. Забываться, кроме работы, нечем. Самое ужасное время -- утро. Петрашевцы лезут в голову, будь они прокляты! План занятия устьев Амура пока оставался в проекте, и хотя подготовка уже шла, но губернатор еще должен был снестись с Петербургом и готовил бумаги для отсылки туда. Ожидалось мнение правительства, ответ на доклад и на представление губернатора по поводу открытия устья и занятия Камчатки. Невельской решил, что если все будет благополучно, то после святок он поедет в Якутск сам, полагая, что надеяться там ни на кого нельзя, чиновники все будут делать кое-как, провалят любое дело, будут пьянствовать, выставят такие доводы в свое оправдание, что ничего с ними не поделаешь. А грузы, снаряжение, подбор людей, проверку провианта доверить некому. Капитан решил, что сам будет и торгашом, и приказчиком, и вербовщиком, если понадобится, и рассуждения Муравьева по этой части ему нравились. Он намеревался сам выбрать людей в экспедицию: казаков, матросов, солдат. Он много слыхал о знаменитом здешнем Березине, который приходился родственником якутскому окружному начальнику Фролову, а через него и Дмитрию Ивановичу Орлову. Этот Березин служил сейчас приказчиком в Российско-Американской компании. Когда Невельской жил в Якутске, Березина там не было. Но он наслышался о нем много. Теперь по его просьбе губернатор послал в Якутск бумагу с приказанием назначить Березина на это лето в помощь Невельскому. Из Якутска Невельской хотел проехать в Охотск и еще до начала навигации увидеть свой экипаж. Жаль, конечно, что не выполнил обещаний, не побывал в Петербурге и не повидал матросских семей, письма и посылки послал со своими офицерами в Петербург. Завойко и Лярскому тоже пошли бумаги от губернатора, с тем- чтобы они оказали всяческое содействие Невельскому в любом деле, с которым он обратился бы к ним. Муравьев составлял новый доклад для отсылки в Петербург. В свободные часы капитан заканчивал свои записки о переходе через Тихий океан. Получалось не очень хорошо, ему не нравилось. Однажды он подумал, что надо писать так, как рассказывал у Зариных... Предстояло описать шторм в океане. Капитан прекрасно помнил, как все это происходило. Шторм был сильнейший, а "Байкал" уверенно подымался, подбирая под себя волну, которая была выше его в несколько раз. Судно легко переходило через самые грозные валы. В те дни страшная буря четыре раза проносила "Байкал" через экватор, и все кончилось благополучно. Он вспомнил, как ждал решающего 'испытания у Горна. Перед уходом из Кронштадта все предсказывали гибель его судну. Хуже, чем просто предсказывали!.. "В Кронштадте все смотрели на мое судно с насмешкой, утверждали, что его мореходные качества плохи, что оно не будет всходить на волны!" Невельской получил проект "Байкала" от адмирала Лазарева, который построил подобное судно на Черном море. "А еще судостроители сомневались, хорош ли будет транспорт, неохотно шли на перемену проекта,- подумал он.- Только мастер Якобсон сразу согласился, сказал, что проект хорош. И заинтересовался даже. А потом говорил, что другие суда надо тоже строить по этому же образцу... Славный мой благожелатель Якобсон!" Капитан встал, прошелся по комнате, подумал, что надо Якобсону написать теперь же, поблагодарить его, и, не откладывая дела в долгий ящик, сел за письмо в Гельсингфорс на верфь Бергстрема и Сулемана. Кто-то постучал. Невельской вдруг подумал, что сегодня опять увидит Екатерину Ивановну... Он быстро поднялся. Вошел Муравьев. - Утро какое чудесное! Вы уже работаете? Губернатор прошел за арку в другую комнату и остановился около двери в сад. - Вы не влюблены, Геннадий Иванович? - спросил он оттуда. - Не знаю,- растерянно ответил Невельской, наклонив голову и бесмысленно глядя на бумаги, очень огорченный, что Николай Николаевич явился, не дал дописать и теперь, чего доброго, половина мыслей и выражений забудется. - У меня есть к вам дело,- заговорил Муравьев, выходя из-под арки.- Вы знаете Евфимия Андреевича? - Простите меня, Николай Николаевич... - Что такое? - Да вот я хочу дописать, так уж прошу... - Что за счеты! Капитан сел за стол, и перо его быстро забегало по бумаге. - Так как, Кузнецов вам понравился? - спросил Муравьев, 258 когда Невельской все закончил и поднялся с виноватым видом.- Должен вам сказать, что он от вас без ума и желает сдружиться с вами. Евфимий - самый богатый человек в Сибири. Он неспроста влюбился в вас. Он человек малограмотный, наслышался разных теорий и заявляет себя сибирским автономистом, хотя спит и вндит - получать ордена из Петербурга. Мы и тем и другим обстоятельством должны воспользоваться. При всем своем самодурстве он человек не глупый, и помощь его нашему делу может быть неоценимо велика. Я делаю вид, что не обращаю внимания на его автономистские разговоры: мол, болтовня выжившего из ума старика... Едем сегодня к нему на обед. Ведь Кузнецов даст нам денег на Амур. Он уж дал мне миллион на больницу, и я дал слово, что назову ее Кузнецовской. Он ведь был, как называют американцы, бандит, грабил на Веселой горе и на Лене, убивал своей рукой. Теперь, как говорится, "надо душу спасать". А ведь мы с вами нищие, у нас ни гроша за душой. Наша обязанность смотреть на все реально и нашу дворянскую спесь отставить, если мы хотим действовать, а не только фантазировать. "Он прав",- подумал Невельской. - Поедем, поподличаем, Геннадий Иванович! Через час сани губернатора подкатили к кузнецовской каменной ограде. Между двух тучных белых тумб открылись ворота. В глубине двора стоял двухэтажный деревянный дом. В кабинете у хозяина в шкафах и на столах образцы золотых руд, белый кварц с желтыми прожилками, щербатые золотые самородки, рябые в углублениях и гладкие, как полированные, круглые на выпуклостях, с осколками кварца в морщинах. Тут золотой песок в китайских чашках и редкие огромные самородки, из которых один величиной в два кулака. Тут же 'ржавые, черные, синие зубчатые камни - образцы железных, серебряных, оловянных руд, каменного угля. За обедом губернатор помянул про Амур: что трудно его занять, много требуется средств, а их нету. Петербург жмется, не дает ничего для Сибири. Отсюда везут целые караваны, серебрянка за серебрянкой идут в Петербург. - Качают наше золото, берут меха, все тянут отсюда. А сибиряки - в темноте, отсталые. Подсчитать если, сколько одна Компания выкачивает отсюда богатств!.. Кузнецов слушал молча, смотрел не мигая, ловил каждое слово. Рассуждения Муравьева трогали старика, они были верны, попадали в самое сердце, но он знал, что губернатор зря не станет жалобить. Ему чего-то надо. Кузнецов примерно представлял, что, по желал знать подробности, хотя и не торопился выказать свои чувства и соображения. Муравьев помянул про Амур как бы между прочим и перевел разговор на кяхтинский торг, сказал, что вот Невельской интересуется, какие вкусы у китайцев, что они любят; он хочет торговать с ними на Амуре и завести приятельство, так надо бы дать ему руководство и линию по торговой части. Кузнецов тут же повел гостей на двор, в амбар, и стал показывать, какое просо, рис, леденец и мануфактуру получает он на Кяхте в обмен на своп товары. Стал объяснять, как узнавать сорта проса, каков должен быть хороший леденец, какая мануфактура лучше. Невельской набирал просо в горсть, подбегал к двери, смотрел на солнце. Старик почувствовал интерес к своему купеческому делу и оживился. Никогда и никто из образованных не затевал с ним подобных разговоров. - Что же ты, Геннадий Иванович, хочешь записаться в гильдию и открыть лавку на Кяхте? - хитро спросил Евфимий Андреевич. - Да нет, он все для Амура! - заметил губернатор, тоже на всякий случай запомнивший все, что говорил купец про торговлю. Кузнецов рассказал, каких товаров требуют китайцы, и кое-что показал тут же в амбаре: красное сукно, назначенное на Кяхту, ножи, топоры. Он обещал свозить капитана на свои большие склады. Вернулись в дом. - Вот я тебе совет дам, Геннадий Иванович. В Казани производят шапочки и башмаки, отделанные золотом. Вещи эти возьми на подарки гилякам и маньчжурам, и они будут от тебя без ума. Проси Николай Николаевича, чтобы заказал все и чтобы вовремя по зимнему пути доставили их в Аян. Кузнецов советовал запасаться железными изделиями, самыми пестрыми ситцами, особенно красным сукном." - А нельзя достать мне где-нибудь карты китайской, как вы думаете? - спросил Невельской. - Эх, Геннадий Иванович, все можно достать. И все можно сделать. Ведь вот, если, скажем, с этим Амуром. Вот, ваше превосходительство, говорите, что средств не хватает. Да если поднять красноярского Кузнецова, Басниных, Трапезниковых, молодых Кондинских - миллионы бы сложили! Верфи бы свои завели, флот. 260 - Что же мешает, Евфимий Андреевич? - спросил Муравьев. - Как сказать, Николай Николаевич, отец мой! - криво усмехнулся Кузнецов. - Никто не мешает! Будут порты, флот, так поплывем всюду,- отвечал Николай Николаевич.- Но сначала надо плыть по Амуру, а плыть не на чем. - Нужны пароходы,- заявил Невельской и переглянулся с губернатором. - Обязательно нужны! Первый амурский пароход так и назовем именем кого-либо из почетных граждан в Иркутске, кто первый даст деньги. Старик смотрел пристально и мутно. Всего капитала оставлять наследникам он не желал, да и так будет чего разделить. А надо, надо оставить по себе добрую славу в Сибири. Смолоду кайлил породу, крутил ворот, лямки на плечах носил, бывало, и пьянствовал, и мужних жен срамил, и травил людей собаками. Но вдруг обрушилась старость и немощь, и не нужны стали огромные капиталы. А Муравьев тут как тут. Пожертвовал Евфимий миллион на больницу - Муравьев исхлопотал орден. Лестно, с орденом ходит Кузнецов. Теперь Муравьев еще намекает. "Конечно, придется дать на пароход. Помру - Занадворов, мой зятек, гроша никому не даст". Старик достал красный платок, вытер глаза, подумавши, что, верно, будет у него еще один орден на старости лет, что его именем, старого-то разбойника, назовут больницу и приют и что, верно, тех же денег хватит на новое здание для института благородных девиц. И даже пароход пойдет по Амуру. - А когда встанешь на Амуре? - спросил он Невельского, вскидывая лохматые брови. - Вот это все от Николая Николаевича зависит,- невесело ответил капитан. - От Петербурга,- сказал тот. -- Ты знаешь, Геннадий Иванович, я молодой был... Узнаю, где открыли прииск и кобылка туда сбежалась - и я туда! Вой, стрельба, а я беру, что мне надо! Вот так и ты... Разумей! А сколько стоит пароход? Невельской рассказал, во сколько обходятся речные суда в Лондоне. Муравьев перебил его, сказал, что пароход построим сами, переоборудуется Шилкинская верфь, машину будет делать Петровский завод, и поэтому станет она дороже английских. 261 - Зато будет своя. - Два пуда золота даю для начала,- сказал Кузнецов, махнув рукой небрежно, как бы желая прекратить все эти разговоры. - По рукам! - воскликнул Муравьев. - По рукам! Выпили шампанского за устройство пароходного сообщения па Амуре. - А правда, что все старые генералы болеют из-за шампанского? - спросил Кузнецов у Муравьева. - Как же! Трясутся, их под руки водят, это из них шампанское выходит! - Я смолоду пил сивуху... Кузнецову надоели разговоры про Амур. Он, как и всякий богатый человек, не любил, когда с него тянут деньги, хотя бы и на явно полезное дело. Он начал сплетничать, помянул Волконскую, что она поедом ест мужа и отселила его, чтобы не портил ей хорошего общества, не появлялся в гостиной в своей мужицкой рубахе, что он завел себе знакомых мужиков и сидит с ними на базаре и рассуждает. А жена со злости чуть не лопнула. - Вот, брат Геннадий Иванович, каковы ваши благородные красавицы! Смолоду они красавицы, а к старости - ведьмы! - Это не так, Евфимий Андреевич, - с загоревшимися глазами резко сказал Невельской. - Мария Николаевна благороднейшая женщина, мы с вами не стоим ее мизинца. - Толкуй, толкуй, я все это слыхал, - небрежно махнул рукой Кузнецов. - Как вы можете так рассуждать, дорогой Евфимий Андреевич, - Невельской ухватил миллионера за пуговицу. - Да Сибирь вечно бы прозябала, не будь в ней таких людей! Много бы вы сделали со своими приисками для Сибири! Вы сами приобретаете от них интересы! Да и как вообще можно говорить,- он с силой подергал пуговицу, - Мария Николаевна совершила беспримерный... - Она дочь хочет за Молчанова выдать! - Может быть! Но это не ее вина, это страх перед беззаконием, отчаяние матери. Поймите весь ужас ее положения! Нет, ее нельзя винить! Со страха за дитя бог знает что сделаешь! Муравьев посмеивался, но в разговор не вступал. Евфимий, видя, в какой раж и пыл вошел капитан, отшатнулся в кресле, 262 а тот хватал его за пуговицы, потом тыкал пальцем в грудь и почти кричал, уверяя, что Мария Николаевна человек благородный, что она лишь соблюдает известные условия и могла бы всем пренебречь. Евфимий крикнул людей, чтобы подавали еще шампанского. - Ладно, твоя правда! Видно, ты в самом деле Амур займешь, эка ты меня, старика, прижал! - пошутил он, обнимая умолкшего и несколько растерявшегося Невельского. - Из дворян ли он? - спросил потом Евфимий у губернатора. - Дворянин! - Столбовой? - Как же! Почему же сомнение? - Да хватает он ловко... Знает! Этак за ворот взял меня и тянет к себе... Пальцы так и гляди подымутся... Как я, бывало,- со вздохом молвил старик. - Да что вы, Евфимий Андреевич,- он в морском корпусе воспитан... - Значит, кажется мне! Может, нарочно люди намекают? - Ерунда... Все знают вас с самой хорошей стороны! Это вам мерещится... А насчет ухваток Невельского... так ведь они с матросами не церемонятся, знаете, моряки каковы! Привычка! Поверьте, он не нарочно! На другой день Евфимий Андреевич прислал за капитаном тройку. Войдя в огромный кабинет старика, Невельской увидел разложенную на большом, видимо нарочно для этого внесенном столе целую коллекцию старинных русских и китайских карт. - Давно надо было посоветоваться с купцами, Геннадий Иванович,- бубнил старик, входя рядом с гостем в комнату и показывая на разложенные листы. - А можно взять их себе? Мне следовало бы тут разобраться во всем хорошенько и сделать сверку... Да ведь надо было бы узнать, в каком году какая начерчена. Можно ли все это сделать? Где вы добыли все это богатство? - Бери! Можешь все забрать! Я отвечаю. "Трудно сказать, чьи сведения полезнее - Пляскина или Кузнецова..." То, что услыхал Невельской в маленьком домике у Михаила Васильевича - о разветвлении хребта надвое,- сегодня подтверждалось. Действительно, от Станового хребта к югу шел другой хребет. 263 В этот день Кузнецов повез Невельского к другому сибирскому миллионеру - к Баснину. - Дочка у него - облепиха, за ней миллион приданого! Женись! Будешь наш, сибиряк! Мы тебя на руках станем носить, разбогатеешь. Когда-нибудь тебя своей головой выберем. В особняке Басниных зимний сад, померанцы со зреющими плодами, масса цветов. Здесь собрались иркутские миллионеры, те самые бритые купцы во фраках, про которых капитан читал еще в Петербург. Вышла Аделаида - прехорошенькая девица, про которую Геннадий Иванович уж знал, что она одной из первых закончила Иркутский девичий институт; она - воспитанница Дороховой, постоянно бывала у Волконских, Трубецких, Зариных, свободно говорила по-французски. У нее умные светло-карие глаза, гордый профиль, тяжелая коса. Капитан танцевал с нею в этот вечер. Отец ее, сухощавый, остролицый, с короткими седыми усами, рассказал Невельскому, что покупает дом в Петербурге. Тут тоже все время слышалась французская речь, гремела музыка. На ужин были сибирские деликатесы: байкальские омули, енисейская костерь и стерлядь, хариусы самого нежного копчения, оленина, строганина и даже необыкновенная свежая камчатская сельдь, доставленная в Иркутск в замороженном виде, сласти из сбитых кедровых орехов, какие-то особенные настойки на здешних травах и еще множество всякой всячины, свезенной чуть ли не со всей Сибири. - Только бы нам отложиться от Петербурга,- во всеуслышание рассуждал, сидя в зимнем саду, под зрелыми померанцами, пьяный Кузнецов.- Мы бы тут, Геннадий Иванович, устроили республику. Ты видишь, какая у нас сила! Видал наших омулятников?! - Николай Николаевич сказал мне, что непременно государь пожалует вам орден,- почтительно ответил Невельской. Старик опять вынул красный платок. Очень приятно было услышать это. Баснин и Трапезников, верно, лопнут от зависти. - Пойдем,- с трудом поднявшись, пробормотал старик... В гостиных Иркутска в эту зиму в моде были морские разговоры, и казалось, что все сделались моряками. У всех на устах были морские приключения. Струве и Штубендорф, явив- 264 шись из плаванья, сильно способствовали развитию морских разговоров в обществе. Мадемуазель Христиани и Екатерина Николаевна возбудили интерес к морю и морякам среди дам. Появление морских офицеров во главе с Невельским окончательно превратило Иркутск чуть ли не в океанский порт, если судить по разговорам. - Вы говорили, Геннадий Иванович, что во время плаванья ваш корабль несколько раз садился на мель. Да? - горячо спрашивала Катя, сидя напротив капитана в маленькой гостиной, где он постоянно рассказывал про свои путешествия.- А что было бы, если бы он наткнулся на камни? Ведь вы шли там, где еще никто не бывал. Это могло быть? - Конечно! Часто вопросы, которые задавали сестры, были очень наивны, но именно поэтому на них хотелось ответить подробно и все объяснить. - Вы не боялись, что ваш корабль погибнет? - Я не думал об этом. Мы старались предупредить подобный случай, и впереди судна все время шли шлюпки и делали промеры. - Но почему же тогда вы сели на мель? - Невозможно измерить все вокруг. - Но вы могли бы сесть на подводные скалы? - Могли бы. - Чтобы бы вы делали тогда? Он стал объяснять, как подводят пластырь из парусины, когда судно получает пробоину, и как снимаются с камней и с мели. - Но если бы пробоина была большая, судно могло бы погибнуть? - с трепетом спросила она.- Что бы вы тогда делали? - Спасали бы приборы, продовольствие и людей. На каждом судне есть шлюпки. На большом корабле их много, а на "Байкале" - баркас, вельбот и шестерка, то есть шлюпка, на которой шесть весел. В них мы можем посадить всех людей. - А вы видели когда-нибудь, как гибнет судно? - спросила Саша. Лицо у нее белое, чуть широкое в скулах, нежное, небрежно острый взгляд светлых открытых глаз и сильное выражение маленького пухлого рта. А младшая, как о ней говорили, сама пылкость; в эту минуту - воплощенное внимание. Кроткое лицо ее рдело, в нем 265 жило выражение непрестанного острого восприятия всего, что говорил капитан. - Да, я видел кораблекрушения...- глаза Невельского сузились. Он испытал это в своей жизни, видел страшные картины гибели массы людей, но не стал говорить об этом, а рассказал, как учебный корабль, на котором он плавал, получил пробоину, как спасали людей, и что когда уже мостик был в воде и все сошли, то последним спустился в шлюпку капитан. - Почему же капитан сошел последним? - спросила Саша. - Капитан всегда сходит с тонущего корабля последним. - Ах, как это ужасно! Но скажите, почему, почему это так? - вспыхнула младшая сестра.- Неужели так должно быть?.. Хотя сестры выросли в Петербурге и были уже взрослыми девицами, но они совершенно не представляли себе жизни до тех пор, пока не попали в Иркутск. Многое из того, что известно каждому, приводило их в изумление. - А если бы ваш "Байкал" погиб, вы поступили бы так же? - спросила Катя дрогнувшим голосом. Только моряк и капитан могут понять, как приятно услышать, когда милые губы впервые произносят название дорогого судна. - Да, и я должен был сойти последним.- Тут капитан почувствовал, что невольно сказал это с оттенком гордости и хвастовства, хотя и старался казаться серьезным.- Есть капитаны, которые, даже имея возможность спастись, идут со своим кораблем на дно. "Но как можно? Человек сознательно гибнет? Какая твердость, какая железная воля",- подумала Катя. Она быстро взглянула в глаза капитана. Оттого, что она впервые в жизни узнала об этом от Невельского, и оттого, что он говорил это так гордо, ей казалось, что он сам готов на такой поступок, если его "Байкал" пойдет на дно. Никогда бы не пришло ей в голову ничего подобного, и никогда не слыхала она о том, что капитан сходит последним или гибнет. - Какое высокое благородство! - сказала она, когда Невельской уехал.- Ты понимаешь, Саша, как это возвышенно, какой в этом глубокий смысл, какое рыцарство! - Да, это правда! '- Мы вечно слышим о благородстве, но пока что я при- 266 выкла видеть за мою маленькую жизнь вне стен института, что важные люди всегда избегают опасности и все находят это естественным... - Вы знаете, я слышала мнение, что открытие господина Невельского имеет огромное значение, но оно, как, оказывается, говорят все ученые, уже невозможно,- заявила Варвара Григорьевна своим племянницам поздно вечером, после длительных бесед о чем-то со Струве, Пехтерем и другими гостями, которые за последнее время неохотно слушали рассказы Невельского. - Что значит невозможно? - удивилась Катя. - Не знаю, мой друг! Это загадка науки. Мне кажется, ты много теряешь в обществе, отдавая такое внимание его рассказам. Должна сказать вам, что открытие господина Невельского недостаточно обосновано научно. - Кто это говорит? Тетя, тетечка, да возможно ли? Это, право, смешно! - Господин Ахтэ сам восхищен его подвигами, но он говорит, что другие утверждают и указывают, как это ненаучно. Ученые доказывают обратное, и господин Невельской не смеет опровергнуть лучшие умы человечества. Вчера Струве как-то иронически заметил о Невельском: "Наш Генаша что-то не явился сегодня..." "Наш Генаша! - подумала Катя.- Неужели общество, которое с таким восторгом встречало господина Невельского, лгало, лицемерило?" Катя вспомнила общий подъем, когда приехал капитан в дворянское собрание, и сказала об этом тете. - Ах, мой друг, тут была дань Николай Николаевичу. Но, мне кажется, если открытие ошибочно, это и его просчет! Пока все молчат, но говорят, что оплошность может обнаружиться и назревают события... Конечно, Геннадию Ивановичу опасности никакой, за все ответит Муравьев. Ведь капитан на прекрасном счету в Петербурге, он получил "Байкал" по протекции. Он много лет служил с его высочеством, и ему, конечно, все простят. Он, конечно, очень мил, но так говорят. Инженер Шварц слыхал, что даже купцы недовольны: мол, капиталы забьем впустую, нет расчета. Что-то такое они говорят... Катя встревожилась. "Это низкие сплетни Ахтэ, который ненавидит Геннадия Ивановича! Они не коснутся его",- подумала она. Но ее заботило другое. Невельской смотрел на нее сегодня так, словно хотел сказать что-то очень важное. 267 Сестры ложились спать. Тускло горел ночник. Ушла горничная. - Он скоро уезжает,- со вздохом сказала Катя.- пак он странно смотрел на меня сегодня. Как -ты думаешь, по- чему? - Вот видишь, ты дразнила меня, а сама влюбилась в рябого капитана,- засмеялась сестра. - Он не рябой... Подумаешь, две-три маленькие рябинки. Рябой - это вон, как говорит наша Авдотья, такой изъеденный сплошь, конопатый. Слухи о том, что открытие Невельского неверно, дошли и до Муравьева. - Откуда, что - не могу понять. Какая-то ерунда,- сказал он Зарину.- Если бы знал, забил бы провокатора в колоду. Не знаю, почему вдруг стали сомневаться в открытии Невельского, ссылаются на ученые авторитеты... Наступило рождество, все ездили в собор, и Муравьев опять делал вид, что молится истово, а возвратившись домой после обедни, уверял Невельского, что бога нет. Начались балы. Элиз дала свой последний концерт в дворянском собрании и, уехала из Иркутска. Предстоял концерт недавно приехавшего флорентийского артиста Горзанни, во всех домах - елки, готовились домашние спектакли. Катя и Саша уже разучили роли. У Волконских готовили сцены из "Ревизора" и из новой пьесы Кукольника. Глава 33 ЗИМОЙ "Перед отъездом я должен объясниться,-размышлял Невельской, прогуливаясь в меховой шинели по берегу Ангары.- Открыто признаться ей... И сказать Варваре Григорьевне и Владимиру Николаевичу. Будь что будет. Более я не в силах скрывать и противиться чувствам..." Временами ему казалось, что он не смеет просить руки Екатерины Ивановны, что он слишком стар для нее, разница между ними почти пятнадцать лет, думал, что напрасно осуждал Молчанова, сам ведь старше его. 268 "И все же я не могу не сказать, что люблю... И тогда уж поеду в Аян, в пустыню! Завтра увижу ее. А послезавтра поеду к ним и скажу все. Я должен так поступить. Я не смею не сделать этого. Долг мой обязывает меня. Как знать, может быть, я встречу сочувствие? А впрочем..." Он не представлял ясно, что ждет его, каков может быть ответ, в сколь ужасном положении окажется он, если откажут. Он остановился над обрывом и осмотрелся. Иркутск необычайно нравился ему. Зима стояла, как и всегда в том краю, суровая и солнечная. Сегодня ударил тот крепкий сибирский мороз, когда птица мерзнет на лету, снег сух и жесток, вокруг все бело. Дыхание валит клубами. Лошади белы, люди в мохнатой курже, над Ангарой - легкая синяя дымка; главы соборов скрылись в ней, и только кресты горят на солнце. В воздухе тишина, дома в снегу, они как бы зарылись в сугробы, на тумбах белые шапки. Со своих крыш, заваленных толстым слоем снега, Иркутск тысячами труб гонит стоймя, прямо в небо, столбы белого дыма, и по тому, что они толсты, видно, как по градуснику, какой силы мороз сегодня. Воздух редкий и колючий, как крепкий табак, так что курить не хочется, пока не войдешь в теплое помещение, а солнце светит ярко, как светит оно только в Сибири, и за две-три версты слышно, как скрипят и поют на белоснежных улицах города и на Ангаре полозья тяжело груженных саней и как где-то в далеком тумане кашляют и покрикивают возницы. Это и есть тот крепкий и здоровый мороз, от которого, по мнению сибиряков, вымерзает всякая зараза и хворь и который, чередуясь с летним сухим жаром, дает в той земле, вместе с чистым таежным воздухом, человеку силу и здоровье. Морозная, тихая Сибирь напоминала капитану детство в Солигаличске. Здешняя зима той была сродни, хотя и гораздо крепче. На душе у капитана тревожно и радостно. Может ли быть большим счастье? Капитан никогда не был влюблен, и вот теперь это чувство пришло. На какие бы картины он ни смотрел, о каком бы деле ни думал, он во всем видел Екатерину Ивановну. Ему казалось, что любовь большее счастье, чем открытие новой земли, чем самый отчаянный подвиг... Даже и в сравнение не шло. "А если откажет? Все равно я благодарен ей за это необычайное чувство, внушенное мне... А ведь тревоги в моем характере". 269 Как ни расположена была к нему Катя, но он полагал, что еще могут быть самые разнообразные непредвиденные помехи. Он уж написал матери, что любит и хочет просить руки, и со дня на день ждал ответа, и решил, что, если завтра письма не будет, все равно объяснится. Завтра в доме генерал-губернатора - бал, последний бал перед отъездом на океан. Капитан за последние дни не мог ни спать, ни работать как следует... Внизу под берегом стояли илимки и ангарки - большие крытые лодки, на которых совершаются все великие путешествия по Сибири людьми, совершенно неизвестными, плавающими по рекам до океана, а также вдоль берегов Сибири и на морские острова. Имен этих мореплавателей никто не знает и никто не представляет даже, сколь труден тысячеверстный путь вниз и вверх по реке,- недаром изобретены народом эти удобные лодки со своеобразными каютами и высокими бортами. Лодки вытащены перед ледоходом на берег и теперь занесены снегом, снаружи остались лишь их мачты да острые носы. Кое-где целые баржи торчали из сугробов. Заскрипели полозья; мимо капитана ехал какой-то сибиряк с ружьем в санях, с длечами, заросшими толстыми, белыми прядями инея. Он поклонился капитану, снял шапку, да так и не надевал ее, проезжая по направлению к ограде губернаторского сада, за которой виднелись раскидистые голоствольные деревья, тоже в снегу и в инее. Окна нижнего этажа дворца обмерзли сегодня дослепу. У форточек настыл лед и навис иней, похожий на связки толстой белой бечевы или на клубки белой шерсти. Часовой в длинной мохнатой шубе, с огромным выбеленным лбом и с такой же грудью постукивал нога об ногу в окаменевших валенках около полосатой будки. У входа во дворец стояли двое часовых с ружьями. На их шинелях белый иней в виде пелерин, а кокарды похожи на круглые куски льда. Сегодня здесь сменялись караульные через каждые четверть часа, но чтобы вид был у дворца - шуб не надевали. Капитан прошел в город, вышел опять на берег реки, посмотрел в ту сторону, где за горами был Байкал. Так ему и не удалось съездить на священное сибирское озеро, которое тут все звали морем. Само слово "Байкал" стало ему давно родным и близким. Невельской вернулся поздно. Огромный дворец казался пустым. Слабые огни горят лишь в некоторых комнатах. При их 270 свете едва можно различить мебель, портреты. На высокие окна падают тени лиственниц. В эту пору не спит только один Николай Николаевич да его адъютанты и охрана. Невельскому нравился этот дом, он казался ему последним замком на самом крайнем Востоке. С юных лет он зачитывался морскими романами, потом Вальтером Скоттом. Не начитайся он про пиратов, о том, как вздергивали их на мачтах, быть может, не явился бы в нем интерес и к дальним морским путешествиям и к открытиям. Может быть, точно так же рассуждал бы и он, как и многие в Петербурге, что, мол, меня никакой Амур не касается, зачем же лезть на рожон. А еще раньше любил он читать о замках, о рыцарях, о битвах во рвах, и у подъемных мостов, и на стенах замков и воображал себя рыцарем, у которого свой замок и все готово к отражению врага, всюду охрана и часовые следят за подъездами. В юности Геннадий бывал в Дерпте. В те времена еще не было Пулковской обсерватории и морских кадетов посылали проводить занятия по астрономии в Дерпт, где начал свою деятельность Василий Яковлевич Струве. Там, на холме, рядом с обсерваторией, устроен сарай с продольными щелями в крыше для наводки инструментов, стоявших на каменных тумбах; тут-то п занимались кадеты. В те годы Геннадий впервые увидел развалины настоящих рыцарских замков. Потом он бывал во Франции, Швеции, Германии, Англии, в сохранившихся замках, на приемах, вместе с Константином. Дом губернатора, особенно ночью, когда вокруг тишина, представляется ему настоящим замком. Эти толстые стены, своды, арки, лестницы, тайные ходы, охрана... Роскошные залы наверху... Подземный ход ведет под целым кварталом, не в крепость, правда, а лишь в канцелярию. Есть и другой ход - к Ангаре. Позади дома - толстая стена, разделяющая сад и двор. Оказывается, внутри стены - ход, обширный коридор, ведущий туда, где ночует караульный взвод одного из лучших сибирских батальонов, прозванного в Иркутске муравьевской гвардией. И это на самом деле гвардия - по росту, по выправке, дисциплине. Капитану казалось, что в Муравьеве есть романтический дух. 271 И весь дворец, уж в самом деле как замок, обнесен стеной, низковатой, конечно. Только на Ангару открыт; к набережной не стена, а изящная чугунная ограда на каменном цоколе. А вокруг деревянный Иркутск, а дальше хребты, Байкал, леса, Монголия, пустыни. Из глубины тех стран, из Китая, из-за великой стены сюда, во дворец Николая Николаевича, приезжают гонцы с дипломатической почтой, верховые китайцы и монголы. У Невельского было одно важное, как ему казалось, дело. Он попросил у адъютанта узнать, можно ли к Николаю Николаевичу. Офицер вскоре вернулся и сказал, что Муравьев ждет. - Николай Николаевич, простите меня, но я хочу вторично обратиться к вам. Когда я приехал в Иркутск, то вы отбили у меня всякую охоту спрашивать о Бестужеве. Да я и сам был смущен и готов был на самого себя подумать бог знает что, Николай Николаевич. Я встречался с казаками и со здешними купцами. Но я хотел бы также видеть Николая Александровича Бестужева. - Вы думаете, он знает что-нибудь? - устало спросил Муравьев - Конечно! Он не может не знать. Ведь он образованнейший человек, который прекрасно понимает все. - Он никогда не говорил со мной об этом. Он показывал мне свои записки и там - ни слова. - Я уверяю вас, что это ничего не значит. Живя столько лет в Забайкалье, он не мог не заниматься тем, о чем мечтал еще в Петербурге. Муравьев сощурился. - Может быть, даже иркутяне не могут быть так нам полезны, как он. Ведь Бестужев и его товарищи замышляли взять Амур, это их давнишняя мечта. - Откуда вы это знаете? - встрепенулся губернатор. Усталость его как рукой сняло. - Да ведь Бестужев и Завалишин - моряки, они тысячу раз изучали все эти проблемы. Завалишин преподавал в корпусе, их до сих пор помнит весь флот. Уверяю вас, что у меня нет с ними никакого сговора, ведь мне было двенадцать лет, когда произошло восстание. - Они госу-дарствен-ные преступники, Геннадий Иванович! - Николай Николаевич,- волнуясь, приговаривал Невель- 272 ской, и руки его опять забегали по чернильницам и по гусиным перьям.- Я не прошу вас сделать это сейчас. Но если буду жив, здоров, то хотел бы встретиться, возвратись с Амура. Я не жду, что он мне откроет средства от всех невзгод, но мы с вами должны по крупице собирать все, что может пригодиться, от всех - от простолюдинов, от казаков, от купчишек, от ссыльных. Да, наконец, поговорите вы с ним сами. - Нельзя,- отрезал Муравьев. И добавил мягче: - При первой возможности я воспользуюсь вашим советом, но не сейчас. - Я ничего особенного не жду! Но беседа с ним... - Я понимаю. А какие планы они связывали с Амуром? - Я не знаю политической стороны дела. "Вот тебе и замок,- думал капитан, спускаясь по лестнице.- Стоит мне подумать о Николае Николаевиче с благоговением, как обязательно он ляпнет что-нибудь, случится какая-нибудь неприятность. Опять подозрения у него мелькнули: откуда, мол, мне все это известно? Да мало ли что мне известно бывает, как и любому смертному. И что он делает политику из пустого дела!" Тут Невельской вспомнил про разговоры, которые слыхал у Басниных, что Муравьев хитер, у него свободно живут лишь те ссыльные, у которых влиятельные родственники в Петербурге. Через них он пользуется поддержкой таких лиц, как министр двора Волконский или как другой их родственник - шеф жандармов граф Орлов, женатый на одной из близких родственниц Волконских. Иркутяне уверяли, что ссыльным, жившим в Забайкалье, Муравьев потачек не давал и знал, кому можно сделать послабление, а кого держать крепко, хотя все признавали, что никаких притеснений и придирок от него не бывает. Невельскому много приходилось слышать в Иркутске разных разговоров, и он отогнал все эти мысли. Решив, что раз нельзя встречаться с Бестужевым, то, конечно, обойдется без него, он подумал, что так, из страха, и отказываемся то от одного, то от другого, сами себе все осложняем, устраиваем затруднения. Утром прибежал адъютант, поручик Безносиков, и сказал, что губернатор требует Невельского немедленно к себе. По тому, как испуганно смотрел на него Безносиков, ясно было, что произошло что-то неприятное. Тут же адъютант сказал, что пришла почта. 273 В кабинете губернатора накаленная печь стучала вьюшкой, а форточка была открыта настежь, и белая пелена мороза врывалась в нее, расстилаясь по стене, тая внизу, у пола. Еще рано. Окна на восток замерзли. Адъютант закрыл форточку. Из другой двери вошел Муравьев. Вид у него встревоженный. Адъютант сразу вышел. - Геннадий Иванович, только что прибыл курьер из Петербурга. Он доставил императорский указ. Прежде всего, не волнуйтесь. Есть приятная для вас весть. Поздравляю вас с производством в чин капитана второго ранга. Пока Муравьев это говорил, у Невельского на душе похолодело, но сразу же отлегло. Муравьев быстро и проницательно взглянул ему в глаза. Взгляд был недобрый. - Но вы едете не в Аян, а в Петербург. Вас требуют туда немедленно для личных объяснений, со всеми черновыми картами и журналами. Ток пробежал по нервам капитана. Он в мгновение превратился как бы в сгусток энергии, готовый к борьбе. Муравьев покусал ус. Глаза его сверкали. - Карты получены и рассмотрены там. Вам не верят и мне тоже. Гиляцкий комитет, созданный по высочайшему повелению, рассмотрел наши рапорты и находит все ваши открытия сомнительными. Мужайтесь, Геннадий Иванович, вы не один. "Я не смею сделать предложение,- вдруг подумал Невельской.- Милая Екатерина Ивановна, увижу ль я ее еще когда-нибудь?" - Наш план занятия устьев под ударом,- продолжал Муравьев. Губернатор сам прочел все вслух. Царь повелевал: Охотский порт перевести в Петропавловск, которому быть главным русским портом на Востоке. Камчатка преобразовывалась в отдельную область, губернатором назначался Завойко, казна принимала на себя все расходы, затраченные Компанией на устройство Аяна и аянской дороги. Из Кронштадта в Восточный океан высочайше повелевалось направить крейсера для прекращения насилий, производимых иностранными китобоями. Экспедицию Ахтэ велено не посылать для определения границ, а направить на исследования в Уддский край. - Это огромная победа, дорогой мой Геннадий Иванович! - значительно заметил Муравьев, оставляя чтение.- Государь согласился, что граница не может идти по хребту! 274 Офицеры "Байкала" награждались чинами за кругосветный переход, а за опись устьев Амура - чинами и крестами. В этом втором списке награжденных были все, кроме самого капитана. "Меня лишили чина и ордена",- только сейчас сообразил Невельской. Отлично понимая все, что читает и говорит Муравьев, он в то же время думал о другом: что он теперь не смеет говорить о своем чувстве, раз ему грозит такая опасность. Невельской, склонив голову и неприязненно щурясь, смотрел на бумаги, и казалось, что видит сквозь них что-то совсем Другое. - Так выезжайте со всеми черновыми картами как можно быстрее! Я пошлю с вами подробное представление о крайней необходимости нынешней же весной занять устье вооруженным десантом и послать туда судно. Я поддержу вас всеми своими силами и средствами, пущу в ход все мои связи. Вы не одиноки, Геннадий Иванович. - Почему такое недоверие? - пожимая плечами, спросил Невельской. - Это дело рук Нессельроде! - сказал Муравьев. - Я готов выехать сегодня же,- ответил Геннадий Иванович и поднял голову. Взор его был открыт, лицо помолодело, и морщинки исчезли. Перед губернатором был совсем другой человек - молодой и сильный. - Вечером бал, и вы должны присутствовать. Я все обдумаю и напишу письма. После обеда мы с вами еще раз обсудим все. Ведь у нас все готово? Все планы составлены, и мы знаем, чего хотим. Я составлю подробную диспозицию, к кому из моих покровителей и с чем вы обратитесь. А завтра - с богом! Чуть свет - и кони будут готовы. Муравьев сказал, что его также требуют в Петербург, но что он болен и при всем желании не может выехать. - Вся надежда на вас, Геннадий Иванович. Прежде всего у нас сильная рука - граф Лев Алексеевич. Они долго говорили. Опять Невельской спускался к себе вниз по знакомой лестнице. Прошел через вестибюль, открыл высокую дверь, вошел в просторные, светлые комнаты. "Прощайте мои поездки к Зариным, книги, записки, прощайте мои занятия..." - Евлампий, складывайся, утром едем в Петербург,- сказал он слуге и стал собираться. Глава 34 БАЛ Эта преждевременная чуткость не есть непременно плод опытности. Предвидения и предчувствия будущих шагов жизни даются острым и наблюдательным умам вообще, женским в особенности, часто без опыта, предтечей которому у тонких натур служит инстинкт. И Гончаров, Обрыв. Бал в доме генерал-губернатора всегда был большим событием в жизни Иркутска. Плошки осветили колонны над входом, к подъезду стали подкатывать сани, из-под ковров и медвежьих полстей выбирались дамы, девицы, чиновники, военные и богачи. И конечно, в этот праздничный и торжественный час, когда гости подымались по лестнице, убранной парадно и также освещенной плошками, а наверху гремела музыка, никому не приходило в голову, что генерал-губернатора и капитана Невельского, который считался всюду в Иркутске одним из самых близких его любимцев, постигли большие неприятности. Муравьев нездоров, но отменять бала или не являться на него не пожелал. Весь город ждал этого вечера, и Муравьев решил выйти к гостям. Некоторое время тому назад, когда у него разболелась печень, он, предвидя возможные события, думал: "Дай бог мне разболеться хорошенько",- но теперь сам не рад. "Хотя,- рассуждал он,- по нынешним временам, если бы я не был болен, так, ей-богу, лучше бы сказаться больным". Он чувствовал, что в Петербурге к нему недоверие, и решил, что пусть сначала поедет туда Невельской. "Он человек быстрый, ловкий, у него есть связи и покровители, да еще характер упрямый и бесстрашие. Я дам ему все карты в руки, и пусть-ка он накинется на них. Я его тут выдержал, как на цепи, а теперь самая пора спустить..." Однако болезнь давала себя знать. Муравьев старался не подавать вида. 276 Губернатор и губернаторша встречали гостей. Он - с лицом подурневшим и пожелтевшим, в новеньком мундире со всеми орденами, она - в платье цвета богемского граната, со множеством цветов, почти скрывавших по тогдашней моде ее волосы. Ее белое лицо, как всегда, было спокойно, радостно, а глаза сияли. Свечи ярко осветили зал, сверкающий от множества хрусталя под потолком и у зеркал на стенах. Все замечали, что сегодня в этом зале появился, кроме обычного портрета Гаврилы Державина, которого вообще в Иркутске считали чуть ли не своим,- им сделана надпись на мраморном памятнике Григория Шелехова в Знаменском монастыре, он тут бывал,- еще один, огромный, в тяжелой раме, изображающий государя императора Николая Первого, тоже во весь рост, но еще больше державинского, и рама была массивней, и позолота на ней гуще. Лицо обычное, как на всех портретах, и тут художник особенно не старался, да на лицо мало кто обращал внимание. Но зато выписан был огромный мундир царя, ленты, звезды, ордена русские и иностранные, пуговицы, выпушки и окантовки, и это занимало многих, входивших в зал, особенно служивых сибиряков, которые непременно хотели видеть, как у царя обстоит дело по этой части. Портрет, блестевший свежим маслом и звездами, царствовал над шумной, разнаряженной толпой гостей, и можно было вообразить, что вместе с тем и над всей великой Сибирью. Муравьев хотя и с прожелтью в физиономии, но весел и бодр, как всегда. Этот новый портрет был его союзником. Он знал, что разит, сбивает с ног своих ненавистников, здешних доносчиков, тайных своих врагов, которые пишут на него доносы и эпиграммы, величая губернатора "чумой родимой стороны", а всех привезенных им чиновников - "навозными". Но теперь этот мундир в золотой раме, с приписанной к нему головой Николая, охранял Муравьева, покровительствовал ему, доказывал, что губернатор настоящий верноподданный. Муравьеву часто казалось, что за ним следят, особенно теперь, что в его болезни захотят увидеть трусость. Он не желал выдавать ни своих сомнений, ни страданий... По узкой лестнице подымались сестры Зарины, как называли в Иркутске Катю и Сашу Ельчаниновых. А за ними - дядя и тетя. - Я никогда не ехала на бал с такой радостью,- говорила сестре Катя в этот день.- Только увидеть, как он взглянет, его 27? лицо, поверь, это высшее счастье, которое я не знала никогда. Услышать, что он будет говорить... Саша прощала сестре такие разговоры, зная, что Катя фантазерка. Сестры уже слыхали от дяди, что Геннадию Ивановичу, кажется, придется ехать в Петербург, зачем-то туда его требуют и, возможно, со дня на день он оставит Иркутск. В кисее, с бирюзой в ушах и на шее, с голубым веером и розовыми цветами в белокурых волосах, Катя с волнением поднималась по маленьким старинным ступеням, ожидая, что сегодня произойдет что-то очень важно. Она даже не знала, огорчаться или радоваться за господина Невельского, что его призывают в Петербург, туда, где, как сказал дядя, у него друзья и высокие покровители и где его подвиги будут оценены по заслугам. Увидя в толпе его лицо, она на одно мгновение почувствовала что-то похожее на страх. Он подошел с тревожным и острым взором. Разговор зашел о пустяках. Саша спросила: - Мы слышали, вы уезжаете в Петербург? - Да,- ответил капитан растерянно, опасаясь, что захотят услышать объяснения. Это был первый вопрос за всю его жизнь в Иркутске, на который он не знал, как ответить. - Когда же? - спросила Саша, -глядя на него широко открытыми глазами. - Утром... - Так быстро! - с неподдельным огорчением воскликнула Катя. Этого она не ожидала. Бал начался... В разгар его Геннадий Иванович танцевал с Екатериной Ивановной вальс. Мягкая, ласковая, несколько печальная улыбка не сходила с его лица. Музыканты играли все быстрей, взор его разгорался, он все быстрее вращал свою даму, все чаще мелькал мимо громадный портрет государева мундира в золотой раме и стена, обсыпанная пылающими свечами и хрусталем. И он и она молчали. Ему многое хотелось сказать, но он не знал, можно ли, смеет ли он это сделать, как начать. Сейчас, под музыку, он чувствовал особенно ясно, какой тяжелый путь предстоит ему, какой крест, может быть, придется нести, возможно разжалование, гибель... Тем прекраснее ему казалась Екатерина Ивановна. Он прощался с ней. "Милая, любимая Екатерина Ивановна! Я люблю вас 278 больше жизни",- думал он, бережно держа ее руку и чуть касаясь талии. - Геннадий Иванович,- вдруг заговорила Катя,- скажите мне, почему так быстро все переменилось и вы вдруг решили ехать? - Меня требуют в Петербург, Екатерина Ивановна.., - Когда же вы будете обратно? - Я намерен возвратиться как можно скорей. Ей казалось, что он волнуется и в то же время как-то странно сух и холоден. "Что все это значит? И смотрит как-то странно". Музыка стихла. Они остановились, разговаривая, у окна, потом прошли в соседнюю комнату и дальше - в угловую, заставленную кадками с тропическими растениями и цветочными горшками на лесенках. - Простите меня, Геннадий Иванович, но я вижу, что вы чем-то озабочены... Она не смела предположить, что у него есть к ней какое-то чувство, что он может быть огорчен разлукой с ней. Самой жаль было, что он уезжает, она чего-то ждала, еще не разбираясь в своих чувствах. И ее волновала эта происшедшая в нем перемена. Он решил, что надо сдержаться, нельзя открывать ей свои раны. Перед уходом из Питера в кругосветное он был откровенен со своей милой племянницей Машей - девицей этого же возраста, рассказал откровенно про все свои неприятности, пожаловался на засилие бюрократов, открыл мечты о будущем, о том, чего хочет он для России. Маша - умница, прекрасно учившаяся в Смольном,- ничего не поняла и даже удивилась и расстроилась. Видно, дядя ей показался каким-то странным. А в зале снова раздался грохот, там грянула музыка, и по паркету заскользили чиновники и застучали дамские каблучки. К Кате подлетел адъютант губернатора, поручик Безносиков. Он записан был на этот танец в ее маленькой книжечке. Она просила простить, сказала, что совсем дурно себя почувствовала. - Екатерина Ивановна! - вдруг вспыхнув, сказал Невельской, позабывая все свои намерения.- В Петербурге сомневаются в истинности моего открытия. Меня хотят представить ослушником и преступником, обманувшим государя. Требуют, чтобы я немедленно выехал туда для объяснений. Я еду защитить свою честь и честь Николая Николаевича,- И он стал говорить и говорить, безудержно, страстно, подробно. 279 Бе щеки быстро прокрывал румянец, в голубых, глазах появилось такое выражение, словно смысл его слов не сразу становился ей понятен, а ее осеняло постепенно, она как бы рассматривала что-то сквозь прозрачную пелену. Потом в лице ее явилось новое, прежде никогда не виданное им выражение силы и энергии. В этот миг в ней было что-то от еще неуверенной в себе орлицы, которая еще не зная как, но готова, расправив крылья, кинуться на защиту... Она вспоминала сейчас разговоры Ахтэ, Струве, тети, озабоченность дяди... Как скуп он был на слова, когда сказал об отъезде Невельского... А он думал, как она прекрасна... В зале опять стихла музыка, и потом опять танцевали... - В Петербурге, вместо того чтобы обрадоваться и гордиться моим открытием,- возмутились и решили, видно, наказать за нарушение формальностей,- он уже не в силах был сдерживаться.- Сегодня пришел царский указ... При упоминании об императоре- она вздрогнула, пугаясь, что капитан может непочтительно отозваться о том, кто для нее был святыней. Он на миг замер, заметив это ее душевное движение, и не сказал, что хотел. "Он победит,- думала она.- Да, я чувствовала по его глазам, что произошло несчастье, но никогда бы не могла догадаться... Ах, дядя, как он скрытен!" Теперь ей многое было понятно. По гордому сиянию ее глаз он видел, что Катя волнуется, что она все понимает. - Геннадий Иванович! - воскликнула она.- Я верю, что перед вами падут все преграды! Вашего открытия не могут не признать. Снова послышался шум бала. - Идемте,- весело сказала она, беря его за руку,- Слышите! Мазурка! Сестра ждет вас... Я чувствую себя лучше. Это было время, когда от умения танцевать часто зависела карьера молодого человека. Когда Муравьев служил в Вильно и в Варшаве и танцевал там на балах, польки приходили в восторг от этого блестящего офицера. Мазурку он плясал с огнем, сверкая взором, в его молодом и энергичном лице с припухшими глазами и густыми крыльями бровей была для полек какая-то иноземная, темная, 280 смуглая красота, привлекательная своим своеобразием, в нем находили они что-то демоническое, когда он в экстазе падал к ногам дамы. И вот сегодня, когда оркестр грянул мазурку, он чувствовал, что кровь его закипела и боль исчезла. Правда, теперь он был губернатором и вокруг нет прекрасных полек, перед которыми всегда так хотелось отличиться, чьи взгляды разжигали душу, которые и сами танцуют прекрасно. К тому же тогда ему нравилось танцевать мазурку среди враждебно настроенного народа. Своей мазуркой он разогревал холодные сердца, и неприязнь исчезала у поляков при виде лихого русского пана. Все видели, что это настоящий пан, если он так лихо пляшет. Темперамент, ловкость, удаль, жар играющей страсти, плавность, легкость и красота понятны были полякам, ценились ими, и чудный танец располагал, хотя бы ненадолго, их сердца к врагу - русскому офицеру - гораздо сильнее, чем призывы и ласки наместника. Муравьев, великолепно танцуя мазурку, уверял своих товарищей, что преследует этим цели обрусения и что это почти полицейская мера. И он не стыдился, что стал виленским помещиком, получив имение, конфискованное у одного из участников восстания. Он уверял, что паны - дай им силу и власть - расправились бы с русскими не так, согнули бы в бараний рог всю Россию. Он готов был присвоить вместе с виленским имением и прекрасный танец, и сердца красавиц полек. Но ловкость и страсть, являвшиеся в нем, вызывали к нему лишь симпатию и, как ни странно, располагали самого его к полякам. Теперь он не смел так танцевать, да уж и росло брюшко, не было той удали. Но закваска еще была. Когда заиграли мазурку, он сверкнул взором, взметнул брови и с гордым видом провел Марию Николаевну Волконскую мимо жандармского полковника и сибирских миллионеров. Звякнул шпорами, легко понесся на одной ноге. Этот воинственный мужской танец был по его характеру. Он вдруг картинно пал перед бывшей княгиней на колено, расправляя усы и вскинув завитую голову. Потом движения его смирились. Он более делал вид, что отчаянно танцует, чем танцевал на самом деле. Он лишь делал намеки на движения мазурки, но плавно и ритмично. Он помнил, губернатору можно есть и пить сколько хочет, можно играть в карты, но танцевать слишком пылко не следует. Он остепенился, помня, что смолоду танцами де- 281 лают карьеру, а в его возрасте и положении этими же танцами можно все испортить. С него было достаточно. Он все же бросил вызов своим врагам, показал, что никого не боится, что по-прежнему почтителен к жене опального князя и открывает в паре с ней мазурку. А капитан тоже пал на колено, кружа свою даму, и даже гордой Саше казалось в этот миг, что сестра права: в самом деле, он не мал, а, напротив, почти богатырь. Муравьев заметил радость капитана, и у губернатора опять мелькнула мысль, что он славный малый. Кажется, не понимает, на что идет, какие ему могут быть там неприятности. ...При разъезде Катя задержалась у выхода из залы. - Что ты ждешь? - подошла к ней сестра. - Я ничего не жду,- пожала та полуголыми плечами. - Ты так волнуешься сегодня, я вижу... Подошел Невельской. Саша оставила их. Ее окружили молодые люди. - Прощайте, Геннадий Иванович,- сказала Катя капитану.- Помните, что я желаю вам счастья и буду молиться за вас. Она подала руку, взгляд ее на мгновение задержался на его глазах, потом вежливо улыбнулась, приседая. В душе она желала ему счастья, верила в его победу, а у самой, когда она покидала бал, на душе стало так пусто, что захотелось горько заплакать. Губернатор подошел к печальному, растерянному капитану, повел его к себе во внутренние комнаты. Они выпили бутылку шампанского и опять говорили о делах. Вскоре капитан ушел к себе. Чуть свет зазвенели колокольчики. - Ну, благословясь, Геннадий Иванович, посидим перед дорогой,- сказал слуга. Вынесли чемоданы. На мороз проводить Невельского вышел Муравьев. Губернатор не спал в эту ночь. Он отослал адъютанта. Рядом остались лишь часовые и кучер. Губернатор и капитан говорили по-французски. - Так держитесь крепко, Геннадий Иванович. Напор будет сильный. Не поддавайтесь ни на какие уловки. Помните, что я всегда с вами и граф Лев Алексеевич поддержит нас. А если через месяц я выздоровлю, бог даст, отправлюсь в Питер, как там того желают! Невельской не садился в кошевку. Он стоял, опустив руки. Ход мыслей его примерно был таков, как и при первой встрече 282 с Муравьевым в Иркутске; в эти дни губернатор выказал мужество и высокое благородство. Но почему же он тогда не хочет плюнуть на ложное дело?! Тем более следует отказаться от окольных путей. Какой благородный человек будет искать их! Он желал, чтобы Муравьев был бы во всем честен и прям, хотел бы любить его, верить в него, как в свой идеал. - Николай Николаевич,- с чувством вымолвил Невельской, беря его за плечи. Он был как бы пьян и от разговора с Екатериной Ивановной, и от вина, и от сознания того, что идет чуть не на гибель и не боится, потому что ради великого дела. И все время помнил Екатерину Ивановну; все разговоры с ней сегодня, ее лицо, руки, взгляды так и шли чередой в его памяти, о чем бы он ни думал. - Николай Николаевич,- чуть не в слезах повторил он,- мы не можем действовать полумерами. Мы - великий народ! Россия и на Тихом океане должна выступить, как ей подобает, смело заявить о себе, ее величие нас обязывает. Глупо говорить об этом, хвалить самих себя, но на прощанье не смею удержаться... Николай Николаевич, в Портсмуте адмирал за столом сказал мне, что он юношей был под Ватерлоо и видал, что там русские гренадеры, как он сказал, маршировали колоннами навстречу верной смерти. Я, зная, что это говорит чуть ли не враг России, разволновался, мне горло сжало... Он сказал, что на всю жизнь это запомнил и сохранил уважение... Он старый человек, сказал искренне... Его положение исключает ложь. Он видел нашу кровь... А мы с вами... Простите, я люблю вас, я хочу сказать... У нас были примеры, Суворов... Да что говорить, тысячи примеров безумной отваги, подвигов... Отец Марии Николаевны вывел детей перед фронтом, когда солдаты дрогнули... Если бы этих примеров не было, если бы не были великим народом, смели бы действовать полумерами. Но мы не смеем, если хотим быть русскими!.. Муравьев стоял грустный. Боль схватила его с новой силой. Навязчивая мысль, что в Петербурге могут наплести бог знает что, не давала покоя. "Уметь погибать - это еще не означает величия,- подумал он- русские все гибнут и гибнут во имя величия, а живут другие..." "Русский человек еще не живет,- вспомнил он фразу из какой-то статьи Белинского,-а только запасается средствами на жизнь..." Невельской немного подождал. Ему, при всей его нервности, 283 и не нужен был сейчас ответ губернатора. Он сказал, что хотел, что следовало выложить на прощанье. Капитан улыбнулся. - Прощайте, Николай Николаевич. - Прощайте... Так помните, на вас вся надежда. Если провал - все гибнет... Они обнялись и поцеловались. - Ну, с богом. Колокольчики зазвенели. Впереди была вся Россия: тысячи верст при сильном морозе - путь большой и страшный. "Прощай, Иркутск,- подумал капитан, когда сани съехали на Ангару и стал виден город,- Веселье и балы, все пролетело как сон... Милый город..." В предрассветных сумерках видны стали главы иркутских церквей. "Милая Екатерина Ивановна,- размышлял он.- Да, я люблю ее". Звуки мазурки еще гремели в его голове, мелькали платья, цветы... Сани мчались по Ангаре, отходя от берега, а Иркутск становился все шире и шире, ряды его домов обхватывали все большее пространство справа и слева, а вдали выступали все новые и новые строения. Небо бледнело, кое-где зажигались огоньки. Наступало хмурое утро. Мороз крепчал, и невозможно было не закрывать лица. Вскоре переехали через реку и поднялись на другой берег. Сани мчались вдоль Ангары. Начался московский тракт. Теперь далеко виднелись тучные сопки в снегу, с целыми стенами вдоль реки из сплошных скал. Вспомнилось, как подъезжал к Иркутску. "Прощай, весь этот милый, ставший родным край, с Веселой горой, с которой открылся вид на новую жизнь, с прекрасным Иркутском, с необыкновенным Николаем Николаевичем во главе, с полудиким героем и патриотом Маркешкой, с моим "Байкалом", зимующим где-то в глубине снегов и льдов, с его прекрасной гордой командой, Охотск с Лярским, с офицерами, чиновниками. Завойко..." Все стало милым и близким в этот час капитану, согретым и освещенным любовью к ней, сквозь которую он смотрел сейчас на все. Впереди долгий путь, и там, в конце его,- суровый, холодный Петербург, где люди черствы и строги, где сам он был выучен и вышколен, но где родились и созрели все его смелые замыслы в пору светлой ранней юности... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ "П Е Т Е Р Б У Р Г" Не от рожденья я таков. Но я прошел через цензуру Незабываемых годов, На всех, рожденных в двадцать пятом Году, и около того, Отяготел жестокий фатум: Не выйти нам из-под него. Я не продам за деньги мненья, Без крайней нужды не солгу... Но - гибнуть жертвой убежденья Я не могу... я не могу... Н. Некрасов, Человек сороковых годов. Глава 35 РЫЦАРСКИЙ РОД ВРАНГЕЛЕЙ. Нa запад от Петербурга, за Гатчину, к Нарве, простирались леса, в которых тоже, как в Сибири, водились разные дикие звери, а изредка встречались даже медведи. Еще дальше на запад места менялись. Там - мызы, кирки, пруды, небольшие поля. Это владения немецких помещиков. Среди полей, на холме, нередко можно увидеть развалины древнего замка. У дорог - длинные, крытые черепицей корчмы. По дороге в Петербург в санках с ковром ехал седой, сухой барон в пыжиковой сибирской дохе. На носу у него узкие золотые очки; лицо широкое и жесткое, короткие усы. На облучке - белобровый старик кучер в финской шапке, похожей на ушанку, надетую задом наперед. Адмирал Фердинанд Петрович Врангель отправился в эту зиму в Петербург почти как частное лицо. Знаменитый исследователь Севера и Аляски ушел в отставку. Несколько месяцев тому назад он подал прошение в Морское министерство, где служил начальником департамента корабельных лесов, а также оставил пост председателя правления Российско-Американской компании, которой отдал много лет своей жизни. Считалось, что из Морского министерства он ушел из-за несогласий с князем Меншиковым, который всячески ставил ему палки в колеса, обходил старого моряка наградами, а главное, не считался с ним и не обращал внимания на все его представления и проекты. В Петербурге некоторые лица, знающие все эти дела, гово- 287 рили, что причина расхождений между Врангелем и Меншиковым гораздо глубже и что у Фердинанда Петровича вообще много неприятностей, что тут замешаны вопросы политические. Но родственники адмирала уверяли, что ему надоела постоянная глухая вражда с ретроградом и немцеедом, поэтому Фердинанд Петрович оставил службу и, предпочитая жить на небольшой доход от имения, уехал к себе в Руиль, в Эстляндию. Руиль - живописное место. По одну сторону пруда - поля и перелески, избы арендаторов, эстонских крестьян, с соломенными крышами, по другую - мыза помещика с садом и оранжереями Врангель жил в Руиле лето и осень, погружаясь в новые для себя интересы и заботы, стараясь повысить доходность имения, подходя к этому широко, со взглядами человека, привыкшего управлять огромными предприятиями. Он применял в своем хозяйстве новейшие научные способы и вел его согласно современным понятиям о правильной эксплуатации и о выгодном сбыте производимых продуктов. Здесь не было того страха и общего оцепенения, которые царили в Петербурге, где общество было глухо возмущено всем и где нельзя было ничего начать без неприятностей. Врангель давно не жил в Эстляндии. Россильоны - родственники жены его Елизаветы Васильевны, Швейбы, Гроты, Унгерны, Кайзерлинги, Штакельберги живо втянули его в свой круг. Иногда приходилось ездить в Ревель, где среди города - крутой, укрепленный холм, со средневековыми церквами и башнями, облеплен как бы громоздящимися друг на друга особняками баронов. По обе стороны узких, кривых улочек-лестниц - колоннады, статуи и фронтоны древних гнезд остзейского дворянства. Обрывы холма подперты высочайшими каменными стенами. А вокруг, за стенами Вышгорода, по низине - масса лепившихся друг к другу домов; бедный древний город, населенный эстонцами, и порт с русскими матросами и русскими каторжниками, кирки, кабаки, лавки, кривые улицы, базар. На Вышгороде в особняках зимами жили эстляндские помещики - потомки ливонских рыцарей. Петербург, Москва и другие города были обширным полем деятельности для этих людей, и почти вся молодежь, воспитанная здесь, проходя через Дерпт, уходила на службу в столицу. Некоторые обретали там вторую родину, становились искренними патриотами России. Но отсюда же выходили жандармы, министры, полицмейстеры, 288 придворные... Цари охотно брали на службу потомков рыцарей, чуждых духу русского народа, которые верно служили лишь короне, как ландскнехты. В Эстляндии Врангель почувствовал, как много дала ему Россия и как мала и скудна средствами здешняя область и что ему придется привыкать к положению здешнего немца, к маленьким масштабам. Выборы предводителя эстляндского дворянства, утверждение в должности нового пастора, покупка имения для своего друга Федора Петровича Литке, который по нынешним тревожным временам чувствовал себя не в своей тарелке в Петербурге и на всякий случай решил обзавестись в Эстляндии недвижимостью и сойтись с кругом людей, от которых не будет ни придирок, ни оскорблений, постройка завода для выгонки спирта, чтобы повысить доходы от имения,- таковы были новые обязанности и заботы почтенного моряка, который когда-то описывал Колыму, побережье Ледовитого океана, провел много лет на Аляске. О многих подобных делах он слыхал и прежде, в детстве, но уж почти забыл. Приходилось привыкать. Россия отвергла его, не русские, а правительство... Врангель понимал прекрасно, что жизнь в обществе эстлянд-ских дворян и в кругу их интересов - это далеко не то, что жизнь и служба в Петербурге. Там провел он лучшие годы своей жизни, отдал свою молодость, там осуществил свои мечты. Он любил русские книги, а со своим самым близким другом Литке переписывался только по-русски. Врангель часто говорил, что русские не только крепостные, что среди крестьян много деятельных и относительно свободных людей, что русские - особенно на севере, на юге, и в Сибири - там, где нет помещиков,- люди дела, настойчивые, терпеливые, что это народ будущего. В Эстляндии Врангель старался исполнять свои новые общественные обязанности так же добросовестно, как и все, что он делал в жизни. Фердинанд Петрович стал учиться по-эстонски, зная, как важно разговаривать с окружающим народом на родном языке. Соседям он предложил заняться выгонкой спирта, с тем чтобы сообща сбывать его казне или продавать за границу, имея в виду главным образом отправку его на Аляску, где спирта пьют много. До сих пор там в ходу было виски. Этот напиток добывали у контрабандистов. Врангель полагал, что тысячи три галлонов эстляндского спирта Аляска выпьет шутя. Это дало бы доход эстляндским помещикам значительно больший, чем продажа зерна со здешних бедных земель. Кроме того, в колониях будет вытесняться иностранная контрабандная торговля и под этим предлогом можно искать делу правительственной поддержки. До сих пор все шло благополучно и развивалось правильно. Василий Степанович Завойко, женатый на племяннице Фердинанда Петровича, должен был стать главным управителем Аляски. Этот шаг давно готовил Фердинанд Петрович. Завойко мог бы дать ход торговле спиртом и крепкой рукой пресечь там всякую контрабанду американцев. Но тут произошло неожиданное событие - Муравьев переманил Завойко. По нынешним временам вообще нельзя ничего сделать положительного. Все заглушено, во всем неясность. Будем думать о куске хлеба для себя, если правительству не нужна никакая деятельность! Когда Врангель проехал Нарву и навстречу вместо эстонцев стали попадаться русские мужики, и по-другому заговорили сменные ямщики, да еще запели свои разудалые песни, и почувствовалась Россия, близость Петербурга, старые обиды вновь зашевелились в сердце адмирала. Он снова, со всей силой темперамента, входил мысленно в круг привычных интересов, и предстоящие хлопоты и неприятности в Петербурге встали перед ним во весь рост, а дела в Эстляндии показались ничтожными. Он всегда был так щедро награжден, так обласкан... Что вдруг случилось? Из-за чего все рухнуло? Трудно было бы сразу ответить! Дело не только в Меншикове... Но, как бы то ни было, влияние Врангеля на Компанию сохранилось, оно все еще огромно, хоть он и ушел с поста председателя. Он знал, что компанейские дела будут решаться по его совету. В Петербурге ждал его старый друг и приятель Федор Петрович Литке. Месяц тому назад Литке побывал в своем только что приобретенном- имении Авандус по соседству с Руилем. Найти и купить его помогли родственники Врангеля. Пока что Фердинанд Петрович взял на себя управление Авандусом. Литке закончил воспитание великого князя. Его бывший ученик женился и вскоре вступит в должность, станет управлять Морским министерством, а сам Федор Петрович пока без места. Авандус - прекрасное имение, с огромным озером, на кото- 290 ром Литке хочет завести шлюпку, чтобы на старости лет, когда окажется ненужен в Петербурге,- а он чувствует, что это скоро будет,- не забывать моря и морскую жизнь. Возвратившись из Авандуса в Петербург, Литке уже успел за месяц написать своему другу кучу писем. Он писал через каждые два дня, не дожидаясь отхода почты на Ревель. Ему тоскливо... В Петербурге также ждали Фердинанда Петровича старые друзья: Гесс, Гофман, Струве, Гальмерсен, старый товарищ Анжу и Врангели: брат Вильгельм - генерал, племянник - Гильом и вся семья покойного Егора. Все дела вел Гильом, энергичный, умный, исполнительный. Он очень всполошился нынче. Конечно, дела неприятные, и положение у Гильома трудное. ...Раннее детство Врангель провел в Эстляндии. Когда его спрашивали: "Кем ты будешь, Фердичка?" - мальчик отвечал гордо: "Я пойду в дальний мир, с луком и стрелами!" Это был пылкий и умный мальчик, очень чувствительный и добрый. Ему было десять лет, когда его родители умерли, а имение было продано. Детей разобрали родственники, но вскоре Фердинанда отвезли в Петербург и отдали в морской кадетский корпус. В классе с ним оказался еще один Врангель - Вильгельм, о существовании которого он до сих пор даже не знал, так как род Врангелей вообще очень велик; ветви его есть в Швеции, в Пруссии, а в России Врангелей особенно много. Фердинанд и Вильгельм сдружились на всю жизнь. У Вильгельма был брат Георг, или, как звали его по-русски, Егор, впоследствии Егор Егорович, который спустя много лет стал профессором русского права и уехал преподавать в Казань. Там он женился на русской, на дочери одного из казанских профессоров. Фердинанд, уже будучи морским офицером, поехал в экспедицию на Колыму, в тот "дальний мир", куда он с детства стремился; по дороге заезжал в Казань и был очень радушно принят. Вильгельм и Георг приходились Фердинанду отдаленными родственниками, но он всю жизнь был очень дружен и близок с ними. Фердинанд стал адмиралом, всемирно известным путешественником, его родной брат Георг, когда-то оставшийся с ним вместе бев средств и без поместья,- генералом и владельцем огромного имения на Украине, а однокашник и друг по корпусу Вильгельм, или, как называли его свои, Вильгеля,- адмиралом, начальником маяков и начальником гидрографических работ на южном побережье Балтийского моря. А другой Георг - не родной брат - Егор Егорович, умер в 1841 году, но не в Казани, а в Петербурге, будучи уже профессором права в университете и воспитателем наследника престола Александра Николаевича. И вот тут-то оказалось, после его смерти, что большая семья профессора осталась без средств. Заботу об этих Врангелях взял на себя Фердинанд. Вскоре одна из дочерей покойного Георга вышла замуж за морского офицера Василия Завойко, с которым познакомилась на балу в доме дядюшки за два года перед этим, где присутствовали офицеры, уходившие на восток. Завойко был на отличном счету у Фердинанда Петровича. В свое время его рекомендовал граф Гейден, слово которого было законом в морском ведомстве. Василий Степанович Завойко - участник Наваринского сражения, замечательный практик, сильный и расторопный офицер... Куда его? Дядя решил, что такой создан для колонии. Завойко не знал по-французски, да и по-русски писал плохо. Он и воспитывался не в Петербурге, в морском корпусе, а в Черноморских морских классах. Но, по мнению Фердинанда Петровича, это не беда. Завойко обладал многими бесценными качествами, которые проявил, будучи дважды в кругосветных путешествиях, один раз с самим Врангелем. Василий Степанович тверд духом, исполнителен, практически находчив, даже изворотлив. Врангель считал его настоящим русским человеком и охотно им руководил. Он решил, что в колониях Завойко гору своротит, ведь там не надо делать карьеру, разговаривая по-французски. Дядя прочил Василию Степановичу великую будущность. Для начала он предложил ему маленькую должность - заведовать факторией Российско-Американской компании в Охотске. Среди родственников было много разговоров о назначении Завойко. Теперь Василий Степанович становился кормильцем большой осиротевшей семьи Егора Егоровича. Расче