т Фердинанда был таков: честный и верный Завойко в Охотске должен присмотреться к делам, а потом, со временем, стать управите- 292 лем всех колоний. Он будет кормить семью брата, а Компания получит администратора, русское имя которого не даст повода для кривотолков. Врангель, как обычно в те времена, был убежден, что в деле может быть порядок только в том случае, если главным правителем станет свой человек, которому можно доверять. Он был уверен, что через несколько лет Завойко окажется на этой должности. Служба в колонии была выгодной, там платили больше и давались лишние чины, а это имело огромное значение для семьи Георгa. Завойко отчетливо понимал, чего от него хотят, и готов был не посрамить дядюшку. "Дорогие дяденька и тетенька,- писал он с дороги,- вы нам с Юленькой как родные отец и мать, и мы вам вечно за это благодарны и целуем ручки". Переводом фактории в Аян, постройкой новой аянской дороги и всей своей службой Завойко доказал, что он именно такой человек, каким его хотел видеть дядя. Теперь Завойко был на отличном счету в Компании. Он много лет трудился не покладая рук и с замечательным самоотвержением и изворотливостью исполнял все, что желал дядя; он стал капитаном первого ранга, и уж все было готово, чтобы назначить его главным правителем всех американских колоний России в Ново-Архангельск, на место Тебенькова, которого в своей среде Врангели звали кулаком. Любовь, которую выражали в своих письмах к дядюшке супруги Завойко, глубоко трогала склонного к настроениям и чувствительного Фердинанда. Ему приятно было сознавать себя покровителем этой русской семьи. Врангель как бы выполнял свой патриотический долг перед Россией, не замыкаясь в кругу своих друзей - петербургских эстляндцев. Но теперь Завойко огорчил дядю. Он спутал все его расчеты... Появился Муравьев, увидал в нем дельного человека и забрал себе... ...Семья покойного Георга жила на Грязной улице в доме департамента корабельных лесов. - Дорогой Фердинанд,- с гордо поднятой головой сказала дрогнувшим голосом Прасковья, вдова покойного Егора, и, наклонившись, в то время как адмирал целовал ее руку, поцеловала его в голову. У Прасковьи властный вид. Она от природы гордая женщина, да еще переняла от немецких баронесс манеру держаться, 293 говорить кратко и смотреть в глаза, немного таращась. Правда, иногда бабушку Прасковью, что называется, прорывало, и она, так же как и немки между собой, любила наговориться всласть. - Дядя, как мы рады! - ласково улыбаясь и приседая, вымолвили две девицы с выразительными глазами. Маленькое торжество встречи доставляло радость и семье Егора, и самому Фердинанду. Катенька и Варенька поднесли дяденьке, для него и для тетеньки Елизаветы, маленькие подарки - очень мило вышитые вещицы; младший племянник Егор представил написанный отчет о том, как он учился за все месяцы с начала занятий, и показал тетради, учебники и письменный стол. На вопрос, кем он будет, Егор, краснея, признался, что хочет быть ученым и исследователем. Врангель знал - это очень способный мальчик. Мать с гордостью смотрела на детей, чувствуя, что вырастила их именно такими, какими приятно видеть дядюшке. Конечно, Прасковья не вытерпела и заговорила о Завойко. Ей приятно было сообщить, что он будет адмиралом и губернатором Камчатки и получит десять тысяч серебром жалования, что Муравьев от него без ума, обласкал, сразу при первом знакомстве был откровенен, обедал с ним. Василий Степанович в дядюшке души не чает, они с Юленькой вечно благодарны ему, и что если он уйдет из Компании, то надеется, что дядя благословит его. И что у них в Аяне нынче чудный урожай картофеля и они сами копали землю, а Муравьев и вся его свита ужасно удивлялись. - А какие у них дети, какие дети! - воскликнула Прасковья.- Юленька пишет, что так любят разводить цветы, пошли в дедушку. Это в них от покойного Егора. Юленька пишет, что старший - вылитый Егор Егорович... Сейчас ей хотелось уверить Фердинанда Петровича, что дети Завойко не в отца, а в покойного Егора Егоровича, что они такие же прилежные, так же делают грядочки... Приехал старший племянник, Гильом, как звали его свои, или Василий Егорович, как назывался он на службе; он всегда представлялся дяде самым замечательным из всех родственников. Русский со стороны матери, но настоящий петербургский немец по духу - сочетание необычайно удачное для деловой жизни. Гильом высок ростом, рыжеват, со скуластым лицом, длинным, слегка вздернутым носом, болезненно бледен, едок, раз- 294 дражителен. Ему недавно исполнилось тридцать три года. Он не женат, страдает припадками и жестокими головными болями. В делах он очень точен и аккуратен, и на него Фердинанд Петрович мог вполне положиться. Гильом кинулся на шею к дядюшке. Взгляд Фердинанда сух и холодел, хотя сердце тронуто. Адмирал невысок ростом, с прямой спиной и высокой грудью, с крепкой упрямой широкой шеей, с седыми бровями и красным лицом, всегда выражавшим решимость и строгость. Смолоду Фердинанд был отличным фехтовальщиком, и во всей его фигуре до сих пор сохранилось что-то такое, отчего казалось, что дядюшка, вот так выпятив грудь, поскачет на полусогнутых ногах взад и вперед со шпагой в руках и начнет наносить удары метко, ловко, сохраняя на лице выражение строгой, холодной решимости... Он и осматривал многочисленную семью родственников, как довольный своими учениками учитель фехтования, который каждому из них со временем может смело дать шпагу в руки. Это все были его любимцы, ради которых он часто забывал свой любимый "дальний мир". И в то же время семья Завойко и Егора была его резервом, питомником отличных деятелей для Компании в будущем. После обеда разговор шел в кабинете, где стояло два письменных стола: Гильома и его брата, мальчика Егора. Молодой барон рассказал об интригах против Компании, о делах в Географическом обществе; там тоже составилась оппозиция, недовольны Федором Петровичем Литке, интрига инспирируется Министерством внутренних дел. Старый почтенный адмирал слушал молча, нe одергивая Гильома. А тот понимал это по-своему: молчание - знак согласия. Гилюля вел разговор умело, пробуждая в дядюшке старые обиды, теперь уж не к одному князю Меншикову: - Сейчас они попытаются раздуть что угодно, в том числе, я думаю, и открытие Невельского, если узнают о нем... Но откровенно скажу вам, дядюшка, что все-таки эта мнимая доступность амурских устьев представляется мне какой-то загадкой. - Почему же загадкой? - снисходительно улыбаясь, спросил Врангель. Невельской был учеником Литке и, кажется, не имел отношения к этой толпе крикунов из Географического общества, где верховодили какие-то братья Малютины. 295 - Согласитесь, дядюшка, что ведь все было начато Завойко. Он послал этим летом в лиман Орлова. Мы не дали довести ему все до конца... А здесь все толкуется по-своему, с тайным умыслом. Князь Меншиков делает из этого целую манифестацию в пику нам и всей Компании, изощряется в русоперстве и упоминает при этом ваше доброе имя, дядюшка. Глаза адмирала загорелись злым огоньком, светлые, почти выцветшие, они обрели блеск стекла. Гильом задел его за живое... Врангель ненавидел Меншикова и считал его способным на любую гадость. Гильом сказал, что Компанию винят в небрежности: мол, по ее вине до сих пор устье Амура закрыто, якобы благодаря пренебрежению немцев к развитию Сибири и Аляски, что, дескать, "лютеранам" дороги лишь личные выгоды, а колонии пренебрежены, зря убиты будто бы огромные деньги на разные паллиативные средства, тогда как Компания давно могла все открыть и возить товары по Амуру, что экспедиция Гаври-лова была отправлена кое-как, для отвода глаз, что Компания пляшет под дудку Нессельроде... - А русоперы впитывают все это, как губки, и разносят сплетни по Петербургу. - Но ведь я сам дал Невельскому карту Гаврилова! - сказал Врангель.- Я помог ему, открыл секретное дело, чего не смел делать под страхом ответственности! - Может быть, на это как раз и рассчитывали, когда подослали к вам Невельского. Да, дядюшка, все было подстроено! Так же сфабриковано, как процесс Петрашевского. Завойко уверяет, что Невельской привез с описи копию карты Гаврилова... Я сразу же подумал: нет ли тут провокации? Говорят же, что весь процесс Петрашевского дутый. Не есть ли и это открытие дело рук Перовского и Меншикова? Взяли карту, подставили ложные цифры и для обвинения немцев объявили об открытии! А Невельской - игрушка в их руках так же, возможно, как и Муравьев... Гильом говорил невероятные вещи, но они походили на правду. Действительно, у нас в Петербурге именно так принято действовать, вот этакими хитростями, с необычайной изобретательностью, надо отдать справедливость. "Какая мерзость!" -подумал Фердинанд Петрович. - Я понимаю Завойко,- продолжал Гильом,- ему должно быть очень обидно. Но именно он может и должен вывести все па чистую воду. Его имя... 296 Врангель, гордо подняв свою седую голову, заходил по кабинету. "Да, Завойко... Он честен, прям. Уж он ударит в лоб смело, по-русски... Имя его вне подозрений... Но в то же время как-то трудно поверить, что Невельской подослан, ведь он ученик Литке... Возможно, конечно, что хотят захватить Амур, ищут лишь предлога..." Но это опять не вязалось с тем, что Врангель узнал как величайшую тайну недавно в Эстляндии. Фердинанду Петровичу сказали под большим секретом, что существует тайное соглашение между Россией и Англией, по которому русские не должны ступить ни одного шагу в Азии далее того места, где стоят сейчас. Врангель опять вспомнил последнее письмо Завойко. Тот писал как-то странно, кратко, что вход в Амур оказался хорош, но по письму выходило, что с Невельским он как бы даже совсем не говорил. Адмирал, зная осторожность Завойко, еще тогда подумал, что Василий Степанович, видно, сдерживается, старается писать о Невельском как можно короче... Конечно, он оскорблен... "Во всяком случае, нельзя ставить под сомнение многолетнюю деятельность Завойко, а следует повременить и проверить все как следует". Гильом сказал, что у Компании запросили мнение и объяснения. Правление дало ответ, что верит предыдущим исследованиям, что нужно видеть новые карты и все сличить. Ожидались черновые карты Невельского, и в самом скором времени прибудет он сам. - А вы знаете, дядя, есть просьба Муравьева назначить Невельского к нему,- сказал Гильом с таким выражением, словно в этом таилась большая опасность. Адмирал снова быстро заходил по комнате, словно готовый выхватить шпагу и скакать, скакать, нанося удары... "Невельской опять пойдет на Амур! Конечно, вместо того чтобы проверить его, все подтвердится им самим. А Завойко и Компания - в стороне. Ловок Муравьев, нечего сказать! Василий Степанович легко согласился перейти к нему. Но будет ли прок? Не раскается ли он когда-нибудь? Не проклянет ли тот час, когда ушел из Компании?" - Открытие Невельского надо проверить,- сказал дядюшка,- возможно, что тут не так все просто. Врангель решил поговорить с Литке, а тот пусть узнает все. Действительно, что-то странное... Впрочем, как знал Врангель, 297 бывают ошибки ученых и, конечно, бывают неожиданные открытия, но нельзя ставить под удар Компанию и честнейшего Завойко. Фердинанд Петрович еще в позапрошлом году говорил о Невельском с Литке. Федор Петрович отозвался о нем прекрасно, утверждая, что это настоящий молодой ученый и что Николай Николаевич Муравьев готов ему покровительствовать из самых благородных и высоких побуждений. Врангель и Литке дружили всю жизнь, но не навязывали друг другу своих мнений. Фердинанд Петрович вполне доверял другу, хотя намерения Невельского ему не понравились еще тогда... Но теперь он готов был держаться совершенно иного мнения о Невельском. По рассказам Гильома тот представлялся в непривлекательном виде. Врангель знал, что в его положении нельзя поддаваться страстям; он, как старый адмирал и ученый, обязан решить все по совести, согласно интересам науки. Если Невельской в самом деле нашел вход в реку, то нужна проверка. Но и в таком случае Врангель не был бы в восторге от неприятного для него открытия, которое произошло как-то странно. Есть ли пролив между материком и Сахалином, доступен ли Амур - оба эти открытия должна проверить Компания посредством людей, знающих тот край. Лучше всего поручить Завойко, он прекрасно распорядится. И нельзя позволить оскорблять Завойко. Сам того не желая, адмирал чувствовал - он помог Невельскому унизить Компанию, умалить значение долголетних трудов Василия Степановича. "Но кто знал, кто знал!" - Возможно, устье в самом деле доступно? А? Вот что! - вдруг быстро сказал старый Врангель. - Ах, дядя! - в отчаянии воскликнул молодой барон.- Ну, этого никак не может быть! За две недели они осмотрели лиман, площадь которого равна нескольким тысячам миль, и доказывают совершенную нелепость, будто Сахалин остров... - Ты думаешь? - Да, да... Врангель задумался и потом тихо, но значительно вымолвил: - Все надо проверить... Откроется истина, и будет восстановлен престиж Компании... О Невельском он решил поговорить еще с Политковским. 298 Слишком доверяться нельзя. Конечно, ученые открытия так не делаются! Гильом прав. ...Гилюля недаром представлялся Фердинанду Петровичу самой замечательной личностью из всех молодых Врангелей. Девятнадцати лет от роду он поступил к дядюшке в департамент корабельных лесов, двадцати одного года стал столоначальником, в двадцать пять по совету Фердинанда Петровича, который желал, чтобы родные его не только служили, но и были бы деятелями, приносили бы пользу государству своей ученостью, составил труд "История законодательства о лесах в России", который был напечатан. После этого Василий Егорович пошел в гору. Теперь, после того как дядя ушел из Морского министерства, Гильома назначили на его место начальником департамента. И здесь, при покровительстве дядюшки, он стал одним из пяти членов главного правления. Если Завойко был своим человеком в колониях, то в Петербурге таким же был Гильом. Со временем Гильом стал бы председателем, а Завойко правителем в Ситхе; Фердинанд Петрович мог бы быть спокоен. ...Врангель много лет был главным правителем колоний на Аляске. Считалось, что это был золотой век Аляски. Добыча росла, дивиденды повышались. Врангель с удовольствием жил в своем "дальнем мире", о котором он мечтал когда-то. Казалось бы, лучшего нечего и желать. Впоследствии Врангель стал председателем Компании в Петербурге. Тут, в столице, он вскоре понял, что аляскинские дела идут не так благополучно, как всем кажется. Он попытался исправить положение, посылал туда людей, старался завести там собственное судостроение - там построили эллинг,- но всего этого оказалось недостаточно. Адмирал почувствовал свое бессилие. Что бы он ни пытался сделать, все упиралось в какую-то стенку. Протестовать, действовать решительно он не смел, помня, в какое время живет. К тому же за ним были грехи. Он, как и Литке, причастен был к заговору, который закончился восстанием четырнадцатого декабря на Сенатской площади. Ход дел Компании в Петербурге считался вполне удовлетворительным, так как пайщики получали дивиденды, как обычно, а это было мерилом. Но сам-то Врангель видел, к чему идет Компания. Наступал век общего бурного развития. Тор- 299 говцы и промышленники западных стран являлись на всех мо-рях. Америка быстро развивалась и становилась первоклассной державой. В заокеанских колониях Франции и Англии строились города, проводились дороги. Из Европы хлынули Переселенцы в Америку, Австралию, Канаду, Африку. Европейцы получили право торговать в Китае, в Шанхай и Кантон приходили целые флоты их судов с товарами. А Российско-Американская компания даже не смела явиться ни в один порт соседнего Китая, чтобы продать там те товары, которые Китай покупал издревле. Чтобы продать морские котики китайцам, нужно было переправить их через океан, в Охотск, оттуда в Якутск, а уж из Якутска в Кяхту. Это было позором России. Врангель составил проект так называемой шанхайской экспедиции. Он просил правительство добиться разрешения для Компании продавать котиков в Шанхае или Кантоне, чтобы туда в год могли приходить одно или два компанейских судна. Но даже в этом было отказано. Врангель ушел с поста председателя. Причиной был не только провал шанхайской экспедиции, а общий застой дела в колониях. Аляска среди развивающегося мира оставалась каким-то оазисом со старосветскими обычаями. Врангель не желал, чтобы порочилось его доброе имя ученого, известного всему миру. Он стыдился стоять во главе Компании и находил позорной, отсталой политику правительства, не решавшегося поддерживать ее интересы. Хотя в солдатской песне и пелось, что "наша матушка Ра-сея всему свету голова", но на самом деле было совсем не так, и стоило что-либо предложить, как правительственные бюрократы с презрением все отстраняли. Только для акционеров дела Компании шли хорошо... Врангель устранился, чтобы не позориться. Но, находя негодной политику правительства, он все же не намерен был отказываться от того, что давало ему средства. Протестуя против недостатков в колониях и против устаревшей политики, он не мог не жить за счет этой политики и привычно рассчитывал на дивиденды, которые получались с аляскинских и сибирских промыслов, управляемых устаревшими способами. Сживаясь с эстляндскими помещиками, он все более смотрел на свой "дальний мир" как на предмет получения привычных выгод. Этот мир по-прежнему был дорог старому адмиралу, он зов вспоминал свою милую, далекую Аляску, алеутов-охотников R колошей - своих добрых знакомых. У него в Руиле была великолепная коллекция предметов быта, костюмов, произведений искусства народов "дальнего мира" - изделий из кости, гениально изображающих то сутулого и плосколицего русского чиновника в мундире, с прической, то собак на бегу, оленью нарту с богатым чукчей, то медведей... Все это воспоминания о былом... А нынче даже такой пустяк, как посылка судна в Китай, вызвал неудовольствие! Врангель чувствовал себя обиженным и непонятым... И вот, когда Врангель ушел в отставку, Гильом оказался действительно неоценимо драгоценной фигурой. Председателем правления стал Политковский, а Гилюля - членом главного правления. Молодой барон Врангель сразу сумел поставить себя. Ход дел, непроетительный для Компании, во главе которой стоит ученый адмирал, был вполне простителен, когда ее возглавляли Гильом и Владимир Гаврилович. И в то же время все члены правления, служащие, акционеры и сам новый председатель Политковский отлично понимали, что если Василий Егорович на чем-либо настаивает или что-то защищает, то это мнение не только его, но и достопочтенного Фердинанда Петровича, который стоит за его спиной и по-прежнему служит Компании своими знаниями и советами. Считалось в Петербурге, что только один Фердинанд Петрович по-настоящему знает постановку дела в колониях. При этом упоминалось про золотой век... Политковский не смел сделать ни единого важного шага, не посоветовавшись с Гильомом, и часто обращался с письмами к самому Фердинанду Петровичу. Многочисленные Врангели и их друзья были акционерами Компании, и если бы Владимир Гаврилович и захотел поступать по-своему, он не смог бы. Но он и не хотел этого. Так, несмотря на уход адмирала с поста главного директора, семья Врангелей сохранила все свое влияние в Компании и в то же время имя славного адмирала было вне опасности. Потихоньку говорили, что Врангель оскорблен, что у нас не ценят ученых. Иностранцы, в том числе известные ученые, считали Врангеля крупнейшим из современных русских деятелей науки, ушедшим из-за несогласия с политикой русского правительства. Они видели в его уходе еще один признак надвигавшейся на Россию катастрофы. 301 ...По нынешним временам Врангель не противился уходу За-войко. Фердинанд Петрович видел, что вопрос этот очень волнует всю семью Егора, что эти деликатные люди, конечно, хотят объяснить, сколь это важно для них, и в то же время понимают, как это щекотливо... И Завойко, хоть и пишет: "Как я, дядюшка, связан с Компанией честным словом, но как я есть императорский офицер, то не могу отказаться от чина адмирала", но он, конечно, тоже обеспокоен. Гильом, волнуясь, рассказывал, что Муравьев обещает Завойко десять тысяч серебром в год. Врангель слушал с чуть заметной улыбкой. Из писем Завойко, самого Муравьева, а также якутского комиссионера Компании он знал об успехе Завойко, о том, что генерал-губернатор в восторге от него. Это, конечно, успех самого Врангеля, его выбор. Муравьев умен и честен, пишет в Руиль, обращается почтительно к старому адмиралу, несмотря на то что тот не у дел... Но странно как-то получается, что все неприятности связаны с именем этого Муравьева... Не ведет ли он подкоп под Компанию? Гилюля не мог не волноваться. Мать и сестры теперь целиком переходили на иждивение Завойко. Семья уже давно жила на средства Василия Степановича, правда частично, но он давал больше половины того, что расходовали. Врангель еще в Руиле много думал обо всем этом. Василий Степанович очень нужен Компании. Но очевидно, что его не удержишь, да и не следует удерживать; хочет быть адмиралом, так пусть будет. Врангель уж не стал говорить, как он рассчитывал на Василия Степановича, когда вместе с соседями и родственниками собирался продавать на Аляску ежегодно несколько тысяч галлонов эстляндского спирта. Ведь на теперешнего правителя Тебенькова нельзя надеяться, он вдруг упрется, понесет какую-нибудь чушь. Адмирал не говорил об этом Гильому из деликатности, чтобы не обидеть его, не показать, как Завойко спутал его карты, как вообще они - молодежь - считаются только с собой, а не со стариками. Денежные дела сильно заботили Врангеля. Тут вся надежда на торговлю спиртом. Он просил Гильома выяснить, как обстоят дела с пошлинами, если спирт вывозить за границу. Фердинанд Петрович и Гильом говорили между собой совершенно откровенно о делах, которые сулили выгоды им и их родственникам. Так обычно рассуждали в те времена и в прави-' 302 тельстве и в Компании. К этому привык Врангель за долгие годы службы. Всякое дело рассматривалось акционерами с позиций личной выгоды. Гильом не сразу заговорил о спирте. Но вопрос этот он великолепно подготовил, все изучил, уже выяснил о пошлинах, о возможном фрахте судов. Гилюля сказал, что вместе с Политковским он обстоятельно обсудил, как отправлять спирт в колонии... - Аляска была и останется, дядюшка, нашим рынком! Но,- тонко улыбнувшись, вымолвил он,- с назначением Завойко мы приобретаем Камчатку. Муравьев хочет загнать туда десять тысяч солдат. Десять тысяч солдат - сколько же бутылок спирта за год? На каждого солдата хотя бы по нескольку бутылок! Убытки, которые мы несем от того, что Завойко не едет в Ново-Архангельск, мы возместим. Гильом даже высчитал, сколько понадобится бочек, где их выгоднее покупать... Он утверждал, что все члены главного правления, кажется, согласны. Кроме Куприянова... Говорили о том, что Тебеньков - плохой правитель колоний, а его помощник Розенберг - сущий жулик и проходимец, кажется, продал американцам на прииски продовольствие, назначенное для индейцев и колошей, и там люди перемерли с голоду, а Тебеньков не может с ним ничего поделать, и что вряд ли вообще сумеет он устроить как следует со спиртом. Тут уж больше надежды на Завойко. Дядя полагал, что Розенберг сбывает муку в Калифорнию на новые золотые прииски и поэтому на Аляске стало так плохо. Помянули о миссионере Иннокентии; тот писал адмиралу, жаловался на беспорядки в колониях, усиленно подчеркивал, что присылают служащих одних лютеран, да еще добавил в скобках - "зверей". - Тоже немцеед оказался наш достопочтенный Иннокентий! - иронически молвил Гильом. Молодой Врангель приготовил дядюшке еще один сюрприз. Фердинанду Петровичу назначалась пожизненная пенсия от Компании в две тысячи рублей серебром в год... Пока еще не утверждено, ожидается собрание акционеров... Гилюля предполагал, что опять неприятности будут, Куприянов вылезет с глупостями, хотя против пенсии даже он не протестует. Признает заслуги адмирала. Фердинанд Петрович почувствовал глубокую благодарность к Гилюле, который так заботился о нем. 303 "Я не зря покровительствовал ему,-подумал Врангель,- я верно разглядел в нем будущего деятеля... Все подготовил - и торговлю спиртом и пенсию..." Чем отвратительней был окружающий мир, тем приятней сознавать, что ты у надежных друзей, у милых, преданных родственников, в этой уютной, чистой квартире... Жаль только, очень жаль, что честь и славу древнего рыцарского рода поддерживаешь с таким трудом, что бюрократы и приказные теснят и, чтобы добыть себе средства к существованию, Врангелям приходится торговать спиртом! Глава 36 ЗАМЕРЗШЕЕ ОКНО По дороге, размышляя о делах, Невельской решил, что не надо торопиться. Разжаловать успеют! Нечего пороть горячку... Сибирь заинтересовала его... В Петербурге должны судить петрашевцев. Хорошо, если бы процесс поскорее прошел... Пусть уляжется... Жаль было, что верста за верстой Иркутск становился все дальше, хотелось бы к нему, а не от него. Уже теперь временами тоскливо. Обратно погоню, если все будет благополучно... Он имел время подумать и поглядеть со стороны на все, что произошло. Уехал он с камнем на сердце. Каждый миг отдалял его от Екатерины Ивановны. Он не объяснился, все висело в воздухе. Она весела, пляшет; пропляшут теперь до великого поста. Он ясно представлял всех ее кавалеров, веселую молодежь: Пехтеря-Ришье, Пестерева, инженеров... "Там радость, оживление. А я? Из-за чего я еду? Из-за того, что так ясно. Еще дал слово отстаивать проект о Камчатке! А можно бы не ездить... Я бы уже мчался в Якутск, по Лене... А тут висит надо мной топор, жизнь мою ломают, я не посмел объясниться... Она ангел чистый, я ей благодарен буду вечно, но как знать, что будет... Беда ждет меня впереди, но беда может быть сзади, кругом беда... Да еще явись немедленно! Стриженая девка косы не заплетет, а ты будь в Питере... Нет, я не стану спешить... Пусть они там беснуются!" По своему любопытству он, утром ли, когда бьет лютый мо- 304 роз и все вокруг как залито молоком, вечером ли - па станциях, скинув доху, а иногда и шинель, в одном мундире, сидя с мужиками, расспрашивал их про жизнь. Здешние все хвалили землю. - Земля-то хороша...- был один ответ. - Земли-то много... Такую дорогу может снести лишь человек с железным здоровьем, который не боится в одном мундире стоять на морозе, не обедавши ехать целый день после того, как утром наелся мяса, выпил водки. А вечером - борщ с мясом пли пельмени... И так день за днем, день за днем... Он наслышался по дороге про богатейшую жизнь на казачьей линии... Ему говорили, что можно ехать через Ялуторовск и Екатеринбург, а можно через казачьи станицы на Оренбург "На Екатеринбург путь короче... Но я так обратно поеду,- решил он,- быть не может, чтобы разжаловали. Не верю! Думать не хочу! Впрочем, загадывать не смею..." Oi Омска капитан поехал другой, дальней дорогой на Оренбург. Леша Бутаков должен быть там, вернуться с Аральскою моря. "Лешка, Лешка! - вспомнил он своего старого товарища по корпусу.- Где-то ты сейчас, нашел ли устье Аму-Дарьи, описал ли ты Арал? Как он рвался туда, безумный искатель путей в Азию..." Пошли станицы, богатые скотом и хлебом. Такой стране нужны пути - моря, реки, океан... Теперь, когда Федор Петрович доказал, что вдоль берегов Сибири плаванье невозможно и дальше Новой Земли прохода для судов нет и быть не может,- Амур, Амур нужен и гавани на Тихом океане, южнее его устья. Как Николай Николаевич не понимает! Умный человек, а слышать не хочет. Дураку простительно. Дурак считает дураками тех, кто не походит на него, а себя умным человеком. С дураки спроса нет! А Николай Николаевич? И вот я должен защищать Камчатку и все полумеры! Что же, буду, раз дал слово! В голове его все время звучал какой-то мотив... Это Екатерина Ивановна играла. Мотив веселый, напоминающий поначалу о беззаботной юности. Ясно помнилось, как она играла, как была весела и беззаботна... Но вдруг ее руки стали медлительней. Ворвалась друга тема - раздумья, мысли. Катя взглянула как-то значительней, словно, разговаривая с ним этими звуками, желала объясниться, сказать, что все не так просто, как кажется, и не так весело, есть много, много серьезного. А тема мысли все глубже и глубже, и все больше у нее ответвлений, и все благородней она и страстней. Звуки растут, растут куда-то ввысь... И опять нежно-веселое легкомыслие... И еще страстнее и серьезнее отзвук. И вот обе темы сплетаются. И чем больше красок, веселья, радости у одной, тем серьезнее, проникновеннее, глубже звучит другая... Это любовь! Вдруг ритм шагов, какого-то танца, обе, кажется, счастливо шагают по жизни... Одна все время возбуждает другую. И вот первая стала нежно-задумчивой, а вторая, в бурном порыве, страстной, бешеной... Но первая тоже слышна ясно и отчетливо... Геннадий Иванович стал думать, что у Бетховена есть отзвук для всякого чувства, для каждого человека, и так люди будут ощущать из поколения в поколение. Сейчас в снежном поле, где вокруг все бело - небо тоже бело, и лес бел, в один тон с полем,- ему пришло в голову, что, быть может, совсем не то писано Бетховеном, что почувствовал он, слушая Екатерину Ивановну... Точно так же можно совершить открытие в физике, в географии, в социологии, цель которого узка, но в нем выразится весь человек, и ему он отдаст всего себя. И такое открытие будет верно, совершенно, и, может быть, тогда люди последующих поколений найдут в нем ответы на свои вопросы... Оно будет служить таким целям, о которых открыватель и не предполагал. - Я знаю, что мое открытие невелико,- сказал он однажды Екатерине Ивановне,- я нашел всего лишь вход в реку... Другое дело, что значение этого может быть огромно, настолько огромно, что я сам еще это не осознаю, а лишь предчувствую. Но это уж не я, не мое... Мой только первый шаг, я начал. Теперь все зависит от людей, как это говорят, от общества. - Но разве вы не в обществе? - отозвалась она. "Да, она тысячу раз права, разве я не в обществе? Разве я но должен добиваться?.." Он опять вспоминал ее лицо, руки, то играющие на рояле, то сложенные вместе, когда она смеялась, мысленно любовался ее глазами, вспоминая все оттенки тех чувств, что владели ею,- то отзывчивость, то нежную лукавость, пристальность взгляда... В ее взоре отзвук на все, она всегда полна чувств. "Зачем я уехал? За коим чертом я выбрал еще дальнюю дорогу? Из трусости! Уж коли ехать, то как можно быстрее. Чего ждать? Прямо надо лезть к зверю в берлогу... Но как бы я же- 306 лал бросить, бросить все, вернуться, пасть к ее ногам... Ну да, я в обществе, я плоть от плоти, кровь от крови, таков же, как все... Но все трусы, и я тоже... Неужели несчастье ждет меня?" Тем прекраснее казалась ему Екатерина Ивановна, она сама, как музыка Бетховена. "Может быть, я напрасно не объяснился? Она бы сказала "нет", и я уехал бы... Знал, что не смею надеяться, и все! Но если она меня любит, то будет душой со мной... Но если она не любит, а просто чувствует ко мне уважение? Впрочем, чушь, что только не лезет нынче в голову. Если не любит, то я не смею даже о ней мечтать..." Капитан уж ни о чем не расспрашивал мужиков, сидя по утрам за миской с пельменями. Сибирь больше не существовала для него, она, кажется, осточертела, он ничего не видел больше... Он гнал ямщиков, спеша как можно скорее приехать в Оренбург, миновать эту дальнюю, им самим избранную дорогу. В Оренбурге, узнав, что Леши нет, что тот уехал в Питер, он даже обрадовался... Можно было не задерживаться... И он погнал перекладных дальше, спеша наверстать упущенные дни. И рад был, что едет один, что может думать, сколько хочет, о чем угодно. Из Петербурга дошли газеты. Напечатан приговор Петрашевскому и его товарищам. Александра в списке нет! Слава богу! Сороковой день в пути. Каждый день - стужа, мороз пробивает сквозь шубу, чем дальше на север - дни короче. Едешь дольше, чем плывешь через Атлантический океан... Спишь - бьет головой о кузов. Бреешься, моешься на станциях наскоро, куски глотаешь, не жуя как следует, как голодный волк. Сам удивляешься, как все сходит, другой давно бы сдох. Проснешься - небо полно звезд. Вспомнишь, как подъезжал к Иркутску, ночь на Веселой горе, и разберет: почувствуешь свое одиночество, кажешься сам себе какой-то гончей собакой, а не человеком, всю жизнь тебя носит, где только не был... До каких пор? Сорок дней коротаешь в думах, ждешь, вспоминаешь... Подъезжая к столице, капитан решил, что к Мише сразу не заедет, после. К братцу на службу - ведь его утром нет дома... Да нет уж, увижусь после. Правда, с братцем стоило бы поговорить, ведь он служит в инспекторском департаменте Морского министерства, через его стол идут все назначения, все наказания, он все знает... Ну что за трусость! Под утро, в темноте, проехали Царское село. Капитан дремал... На подъезде к Питеру послышался барабанный бой... Распахнувши воротник, увидел он вдали на знакомом плацу серые ряды солдат, по очереди вздымавших палки. Между рядами тащили что-то похожее на красный ком, на который сыпались удары. Ямщик перекрестился. - Нынче строгости! - хрипло и невесело заметил он, видя, что и капитан всполошился. Сани подъезжали к серым солдатским рядам. Барабанный бой внезапно прервался. "Отхаживают!-подумал капитан.- Знакомая картина!" Вскоре в барабаны ударили снова. Потом бой их стал удаляться. "Николай Николаевич нынче тоже забил несколько человек!" За заставой кибитка перегнала конногвардейцев, ехавших шагом по два в ряд. Розовый свет случайного луча, вырвавшегося сквозь муть неба, заиграл на их касках. У сытых копей екали селезенки, и длинные тела их, казалось, прогибались под тяжестью огромных всадников. Капитап заехал к родным, наскоро переоделся; все же тетки задержали, заставили пообедать... Выйдя, взял вейку-финна. - На Английскую набережную! - приказал он. ...Петр в снегу, как в горностаевой мантии... Дальше, мимо угла Сената, вейка вылетел на набережную, и перед капитаном открылась Нева во льду. Небо низкое, вернее, не видно никакого неба, а всюду одна мгла. Вверх она густеет, а по сторонам, там, где прозрачно, все серо - и дома, и лед, и суда. Только чернеет гранит над Невой, чуть-чуть гнется вдоль реки его толстая лента. Сквозь мглу на противоположном берегу в слабой синеве отчетливо проступают башня обсерватории, фронтоны и колоннады зданий Академии наук, кадетского корпуса и горного института. От мороза и мглы вид их кажется еще строже и стройнее. Вмерзшие в лед, стоят суда с голыми голубыми мачтами и редкими реями. Суда и под тем и под этим берегом, а возле здания биржи - целый лес мачт набился в Малую Невку. Там зимует торговый флот. Напротив корпуса, у стенки,- трехмачтовая шхуна без рей. 308 Корпус - родной, здесь учился, прошла целая жизнь. Шхуна тоже родная; кадетом совершал на ней первое плаванье, на ней чуть не утонул и об этом рассказывал Екатерине Ивановне, да, кажется, еще лишнего прибавил. Тут все холодное и величественное, но все родное: суда, здания, дом Морского министерства, Адмиралтейство, верфи. Перед капитаном явилась вся его былая жизнь. Вид суровый и торжественный необычайно действовал на душу, лечил ее, встряхивал, напоминал о долге. От сознания, что всего этого можно лишиться навсегда, казалось, что тут особенно торжественно и хорошо. Какие счастливые люди живут в этом мире, все, кому не грозит разжалование! А на берегу слева - тесно, один к другому - знаменитые особняки Английской набережной, гнезда русской аристократии и богачей, торговавших за морем или пришлых из-за моря. Но как-то невольно бросилось в глаза, что ведь все, что он видит, все это сейчас стихло, замерзло, замерло. Огромное количество судов без движения, а людей - без дела. И в Кронштадте то же самое в эту пору: флот замерз, в Военной и Купеческой гаванях полно судов, полузанесенных снегом, матросы учатся шагистике, строю, но не потому, что надо, они все знают давно, тысячу раз делали прием "вперед коли, назад прикладом бей!", а чтобы без дела не сидеть. Офицеры ждут субботы, чтобы с вечера уехать в Питер, тянут время и скучают. Вечерами, в собрании и по домам, жарят в карты, в бильярд. В хорошую погоду, которая тут редка, выйдут прогуляться в новеньких шинелях по "бархатной" стороне. И вспомнил капитан великолепные незамерзающие порты Англии, бухту Рио, Вальпараисо, Гаваи... Английский флот вечно в движении, в связях с колониями... "А тут... замерзшее окно в Европу!" - подумал капитан. Он вспомнил, как в сорок первом году в Кронштадте торжественно освящали памятник Петру, как стоял он в колонне перед зданием коменданта крепости, в саду, напротив Военной га-пани, когда пал чехол и явилась огромная могучая фигура с подзорной трубой в руке. Открылась надпись на памятнике: "Оборону сего места... держать, не щадя живота". Тогда трепет охватил все его тело... Как бы он хотел, чтобы для России открылся еще один выход в мир, оборону которого тоже надо держать... но от кого оборонять? От кого сначала? Здесь, в твердыне флота, созданной Петром, приходится принимать первый бой... 309 В Морском министерстве дежурный офицер сказал, что князь нездоров, дома. Его светлость повелел, как только Невельской прибудет, немедленно препроводить к нему. Невельской и обрадовался и озаботился. На крыше одного из широких зданий с колоннадой, которое походило на дворец, явился силуэт ангела с крестом. Это английская церковь. Она на самом видном месте набережной - не доезжая трехэтажного особняка начальника Главного морского штаба. Капитана провели в небольшой сад, вернее, во двор, обсаженный деревьями и обнесенный высокой стеной. Далее - через полуарку - в узкий длинный проезд и на задний двор. Капитан увидел белый каменный каретник с красными щитами нескольких ворот, а налево опять арку в узкий сводчатый каменный коридор и высокие двери в конюшни. Тут манеж - полукруглые окна в соседний двор, светло. Тяжело дышат и пофыркивают тучные, сытые лошади. Отдельно - лечебница, светлая зала с окнами под потолком. "Ну, приехал, сунул голову в петлю! Господи, благослови! А то ждешь и дрожишь, как тать под фуркой". Князь Меншиков - очень высокий, сухой, с острым лицом, с коротко остриженными седыми усами, в длинной теплой куртке, совершенно не морского вида, со множеством карманов,- извинился, что не подает руки и не поднялся с табурета. Пахло карболкой. В станке между четырех белых столбов, вздрагивая, кося глазом, висел на ремнях огромный орловский жеребец, топорща толстую губу в черных редких волосах. Конюхи бинтовали ему ногу. - Ну, вояжер, только что прибыл? Ты, кстати, очень нужен,- заговорил Меншиков.- Письмо от генерала? Ну, как ты с ним? Карты? Это тоже нужно. Ну, как погода по Сибири? Говорят, там кони скачут по триста верст в сутки. Я вчера читал в "Ведомостях". Почитай вчерашний нумер, правда ли все, что там написано? Князь не стал брать пакеты и велел положить их на столик. Невельской почувствовал, что князь в отличном состоянии духа и благорасположен к нему. Здесь, кажется, не существовало той бури страха, что пригнула всю Россию. Меншиков спокоен по-прежнему. Князь коротко спросил про исследования, про лиман и пролив, про карты, все ли тут и привез ли Невельской черновые. Время от времени он обращался к конюхам и делал им замеча- 310 ния. Когда больная нога была забинтована, ремни опустили. Князь поднялся, похлопал жеребца по тучной гибкой спине в яблоках, погладил ему гриву, ласково тронул морду и черные безволосые ноздри. - Нравится тебе этот жеребец? - Превосходный, ваша светлость! - быстро ответил Невельской, чувствуя, что надо держать ухо востро. Князь сразу поставил его на прежнее место рядового офицера, словно Невельской не был ни исследователем, ни открывателем. За последние два года капитан уже поотвык от всего этого, и на душе у него шевельнулось неприятное чувство. Но он постарался укротить себя и уверить, что нечего донкихотствовать. - А ты любишь лошадей? - осведомился князь. Царь звал всех на "ты", и точно так же разговаривал с любезными ему подчиненными Меншиков. - Очень, ваша светлость! Как известно, слабость всех моряков - верховая езда. Он не мог сказать ничего более приятного князю, про которого враг его, военный министр Чернышев, пустил слух, будто бы он совсем не бывает на судах и даже не знает, что такое брамсель. А тут моряк, да еще вернувшийся из кругосветного, видит в его слабости свойство настоящего моряка. Меншиков вымыл руки и взял письмо Муравьева. - Ну, пойдем и займемся делами,- сказал он, прочитавши. Написано было основательно, но и хлопоты предстояли немалые. Невельской нравился князю еще и прежде. Карты привезены, все было сделано как следует. Вопрос серьезный. Дело, конечно, не только в Амуре, эта проблема стала предметом разногласий двух придворных партий, и уступать нельзя. Князю редко когда приходилось испытывать такие неприятности, как из-за открытия Невельского. И хотя он не любил волнений и людей, их производящих, но теперь этот офицер казался куда приятнее, чем прежде, когда он собирался в свое путешествие. Немало претерпев из-за его подвигов, князь невольно проникся к нему уважением. Меншиков ждал ободряющих объяснений и доказательств для подтверждения своей правоты в споре с противной партией в правительстве и получал их сейчас. - Государь весьма доволен смелым твоим поступком и прощает тебя за самовольную опись. Он гордится, ч то это открытие 311 совершено русским... Его величество великий князь Константин Николаевич ждет тебя с нетерпением, он принял в тебе участие... Невельской, все время ожидавший, что с него еще потребуют объяснений и что вообще какие-то неприятности будут обязательно, вспыхнул. Он был тронут и почувствовал прилив горячей благодарности к царю. И в то же мгновение он вспомнил своих друзей - Кузьмина и Баласогло, и ему стало стыдно. Князь заметил его смущенно, но не понял, к чему оно относится. Он провел Невельского в комнаты, а сам ушел переодеваться. Через полчаса капитан был приглашен в кабинет. Меншиков тщательно и с большим интересом рассмотрел карты. - Так вы с Муравьевым полагаете, что Амур в следующую навигацию следует занять десантом в семьдесят человек? - Да, ваша светлость, семьдесят человек вполне достаточно! - Сколькими же сотнями обойдетесь вы с Муравьевым, чтобы завоевать весь Китай? - взглянув светлыми, выцветшими глазами, спросил князь и чуть усмехнулся в пегие усы. - Ваша светлость, там не Китай, и мы не завоеватели,- ответил Невельской.- Нам не придется стрелять, а китайцы будут лишь рады. Гиляки дружественны нам. Они сами предлагали строить Компании редут на их земле. Пушки и ружья мы должны иметь там лишь как средство для устрашения дерзких и отважных китобоев, а не против Китая. Наша сила будет в нашем влиянии на окружающее население,- увлекаясь, заговорил он,- мы поднимем русский флаг и будем исследовать страну. Нужны паровые суда и корвет для охраны побережья и для производства описей и промеров, продовольствие для людей и товары для продажи гилякам. Вот, ваше сиятельство, те способы, которые я осмеливаюсь представить на ваше рассмотрение, с тем чтобы вернуть тот край России... А силой в семьдесят человек мы сможем предотвратить там любое дерзкое покушение. - А ну, дай вот эту карту... Что это? Невельской объяснил. Речь дошла до полуострова на реке, и Невельской сказал, что там надо строить батарею и что полуостров назван именем великого князя. Меншиков удовлетворенно кивнул головой. - На усаье Амура ты хочешь устроить Кронштадт, Кроншлот и Красную Горку? 312 -- Да, это было бы отлично, ваша светлость! Но сравнению с былыми годами, в Невельском заметна перемена; он держался свободнее, говорил смелее и увереннее, судил основательнее и трезвее. И выглядел возмужавшим, крепким. Кажется, становится настоящим капитаном. Выслушав ответы, Меншиков окончательно повеселел. Он увидел, что в борьбе со старыми противниками им была занята верная позиция, что все представления Муравьева документально обоснованы и подтверждаются. - Ты отлично сделал, что назвал полуостров именем великого князя,- заметил он и добавил: - Лично я согласен, что устье Амура надо занять в следующую навигацию, а также дать суда и людей, раз открылось, что вход в реку доступен. Однако были еще разные тайные дола... Князь помолчал, потом поднял брови и многозначительно про дол жал: - Император тебя простил, по повелел решить вопрос в особом комитете министров. Председатель комитета - Нессельроде. Вот там и будет разбираться все, о чем вы с Муравьевым просите. Ждали карты и тебя для личных объяснений. Так смотри, наберись духу! Будет сильное противодействие! Нессельроде уже представил императору доклад, в котором сомневается в истинности твоих открытий, разгорелся сыр-бор, загремели стулья, ты задел авторитеты, наши педанты заскрипели. Основываясь на доводах наших ученых и Компании, канцлер,- продолжал князь саркастически,- выставил против твоих донесений кучу своих бумаг. Азиатский департамент недоволен в свою очередь. А Чернышев рассердился, что ты делал опись, не имея инструкции... В Компании все взбеленились... Все ученые против тебя и считают твое открытие невозможным... Невельской, уставившись на князя, заморгал часто, словно сильный свет забил ему в глаза. Теперь уж он, кажется, позабыл, что находится в Петербурге, что обстоятельства требуют от него держаться совсем не так, как на корабле или в Иркутске. - Ваша светлость! - воскликнул он, волнуясь и показывая двумя руками на разложенные по столу карты.- Какие же могут быть доказательства против всего этого? И что значит мнение служащих Компании и каких-то ученых, когда деятели науки - гордость России - благословили меня... - Кто же это? - Да его превосходительство граф Федор Петрович Литке... 313 Он всю жизнь говорил о Тихом океане. Тем более теперь, когда он научно доказал, на основании четырех своих экспедиций к Новой Земле, что плаванье северным путем вдоль берегов Сибири невозможно... Его высокопревосходительство Беллинсгаузен вполне был согласен... Анжу... Ваша светлость! Компанией же приказано было доставить для меня байдарку и алеутов в Петропавловск, Фердинанд Петрович Врангель сам написал и дал мне письмо... Князь даже вздрогнул от неожиданности. - Врангель? - Светлые глаза его, обычно спокойно-насмешливые, выразили подозрение, которое князь тотчас же погасил, видимо одумавшись, что быть не могло того, что мелькнуло у него в голове... - Да, ваша светлость... Его превосходительство Фердинанд Петрович Врангель вполне сочувствовал нам... Я был у него перед уходом... Невельской рассказал о встрече со старым адмиралом. - Ну, ты не особенно доверяй его сочувствию,- сказал князь,- тут, кстати, дело далеко не в одних служащих Компании, как тебе кажется! Ведь Врангель нынче не у дел, стал эстляндским бароном... Занялся сельским хозяйством... Князь усмехнулся в усы. "Что он говорит? - подумал Невельской.- Он, кажется, доволен. Да перед Фердинандом Петровичем преклоняется вся Россия, весь флот!" - Ты только наберись терпения и не волнуйся прежде времени,- заметил князь.- Я вижу, что ты вспыхнул. Дело серьезное, и надо действовать спокойно. Он мог бы сказать, что его самого винят в том, что он покровительствует ослушникам в своем ведомстве. - Значит, пока ты был в плаванье, наша русско-немец... то бишь Русско-Американская компания переменила свой взгляд... Как видно, у тебя завелись там недруги... Снова обратились к картам. Невельской стал развивать свою теорию о том, что надо занять Сахалин и гавани южнее устья, но Меншиков ответил, что об этом рано заикаться, а то можно провалить все дело... - А знаешь ли ты, что Бутаков нынче описал Аральское море и устье Аму-Дарьи? - Да, ваше сиятельство, я ехал через Оренбург и слышал. - И его и твое открытие - все в пику Нессельроде. Граф ведь твердит, что мы европейцы и в Азии нам делать нечего... 311 Словом, через несколько дней ты предстанешь перед комитетом министров и сможешь выложить все самому графу. Но помни, что делу встретится огромное противодействие. В комитете только мы с Перовским будем отстаивать тебя, поэтому будь смел и тверд. Чернышев и слышать не хочет об Амуре. Берг и Сенявин - члены комитета... Да поменьше надейся на Врангеля... Невельской стоял и слушал подробные наставления князя, чуть склонив голову, с выражением упрямства, глаза его горели. Уж чего-чего, а недоверия ученых он не ожидал. Он думал, не открыть ли князю все, не рассказать ли, что Врангель сам показал секретные карты Гаврилова, чем очень помог... Он ведь от души пожелал успеха. Тут какая-то ложь! Но он не желал подводить Врангеля... - Ты будешь у его высочества? - Непременно, ваша светлость! Почту за величайшее счастье. - Его высочество желает тебя видеть, но сегодня уезжает в Кронштадт и вернется завтра вечером. А сейчас поезжайте к Льву Алексеевичу Перовскому,-сказал князь, переходя на "вы".- Повторите ему все, что вы тут мне говорили, и скажите, что все карты у меня и я их рассмотрел и согласен с ними. Лев Алексеевич следил за вашим плаваньем и будет рад вас видеть. Ему многое бывает известно,- значительно сказал Меншиков.- Он будет руководить вами. Да прошу вас сегодня ко мне отобедать,- добавил князь по-французски, делая вид, что хочет встать на своих больных ногах, и протягивая руку капитану.- Так поезжайте к нему прямо домой, и немедля! "Смелым бог владеет! - подумал капитан, сильно приободренный князем и его любезным приглашением.- К Перовскому! Но слава богу, значит, для меня пока все благополучно, если министр внутренних дел стал моим покровителем!" Выйдя из дворца на набережную, он вспомнил совет губернатора, как говорить с Перовским, на какой струне играть. Вот так, возвратившись из Сибири, почувствовал он, что тут кругом партии, личности, борьба, у каждого свои цели и интересы и что от него еще будут требовать неприязни к тому, кто до сих пор был приятен и дорог, и приязни к тому, кого он терпеть не мог, что мало открыть устье Амура там на Востоке, куда труднее открыть его здесь, что тут действительно, может быть, как-то нелепо говорить о южных гаванях... Интересы морские здесь непонятны! 315 Но счастье, что Константин здесь. Он помнит и покровительствует! "А Врангель ушел! У нас не берегут моряков. Вечное пренебрежение морским ведомством! Всегда мы на положении пасынков! Позор! Нет у нас интереса к морю! Черт знает что, губим то, что есть... Судим о России, как о сухопутной стране... Моря боимся, когда без моря мы ничто... Я не смею сказать морскому министру о гаванях, без которых Россия жить не сможет. В Петербурге, хотя город этот потому и построен тут, чтобы быть приморским и служить морю, меньше всего интересуются морем! Увольняют славных адмиралов! На берегу моря устроили себе сухопутную вотчину и во главе флота поставили сухопутного барина... Какое-то береговое, черт знает какое, понятие о флоте, море... Сидеть у замерзшего окна. Скоро ли наконец флотом станет управлять Константин? ...Но если тут какая-то подлая интрига - я не стану ждать... Я сам поеду к Федору Петровичу, поеду к Врангелю... Пусть судят сами, мое дело открытое". Он хотел бы знать, тут ли Баласогло, прощен ли 0 отпущен ли,-тогда очень кстати встретиться и поговорить с ним, помимо того, что просто соскучился. Невельской предполагал, какой толчок даст он размышлениям своих друзей, когда расскажет им про Амур, что там на самом деле, как это все выглядит... Это воодушевит Александра необычайно. Конечно, если он цел... И надо к братцу, потом к Мише, еще к дяде... И к князю обедать. Честь велика, отлично! ...А Меншиков, оставшись один, еще раз пересмотрел карты. - Ясно как божий день! Компания напутала, а теперь хотят обвинить в подлоге моего офицера. А Чернышев... Вот я теперь покажу ему, что такое брамсель! Глава 37 У МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ Жаль, жаль, что Николай Николаевич заболел. Мы ждали его. Министр внутренних дел, моложавый мужчина лет пятидесяти, с густыми черными, слегка завитыми волосами, как-то странно взглянул на офицера своими красивыми глазами. 316 Лев Алексеевич спросил, любят ли Муравьева в Иркутске, как находят сибиряки его деятельность, как он вообще там живет и как чувствует себя Екатерина Николаевна. Потом разговор пошел о погоде, словно для министра было очень важно, какая сейчас погода в Сибири, и снова вернулся к болезни Муравьева. - А есть ли в Иркутске хорошие доктора? Невельской старался казаться посмелей и попроще и выказать, что ничего не боится. - Есть превосходные доктора: Персии и Штубендорф! Заметно было, что болезнь Муравьева как-то особенно заботит министра, что он огорчен неприездом Николая Николаевича. Перовский задал много вопросов о кругосветном, о здоровье и поведении экипажа, о том, как пропал матрос в Портсмуте, об офицерах, кто отличился, чем, кто и как вел себя, потом вообще о путешествии. Невельской, памятуя советы губернатора, с неподдельным жаром рассказал о Бразилии, о приеме у императора, о параде бразильских войск, потом о Гаваях, перешел к китобоям, к разбоям иностранцев, очень обстоятельно рассказал о подходе иностранного судна к южному входу в реку Амур и тут же - про Гиля, который намерен написать книгу о Сибири и о богатствах наших морей. Потом - про необычайное оживление деятельности англичан и американцев в Китае, на островах Тихого океана, о том, что шкипера их и офицеры военных судов клянутся, что расшибут всю Японию вдребезги, если она не откроет порты для торговли, что американцы уже собираются снаряжать экспедицию. Перовский присматривался к Невельскому так, словно при прошлых встречах не разглядел его как следует. Он был озабочен и строг, но, кажется, не разбоями иностранцев у наших побережий, а чем-то другим. Невельской говорил горячо, видно, намолчался за дорогу; речь его о событиях, важных и интересных, так и лилась. Перовский невольно увлекся. В этом кабинете со множеством чучел животных и птиц и с коллекциями редких минералов офицер, примчавшийся на перекладных с берегов Тихого океана, был редкостью. Сами эти слова: "Сахалин", "Амур", "гиляки" - необычайно редкие и непривычные, Невельской произносил как-то легко, уверенно. Во власти графа Льва Алексеевича была обширнейшая и 317 прекрасная страна, но сам он давно никуда не ездил дальше Петергофа. Тем охотнее он совершал сейчас мысленно путешествие вместе с капитаном, побывал в бухте, из которой катил к океану свои таинственные воды великий Амур, видел стада китов, морские острова, где на скалах, по выражению капитана, как запорожцы, отдыхали громадные сивучи, а тучи птиц покрывали вокруг море на десятки миль, так что не видно воды, встречал гиляков в юбках из нерпичьих шкур и даже слышал, как они произносили русские слова, которым учили их алеуты и матросы, спутники капитана. - Да вы артист! - смеясь и слегка откидываясь в кресле, вымолвил Перовский. Из его глаз стало исчезать выражение профессиональной пристальности. Лицо графа, с тех пор как капитан видел его в последний раз, стало несколько бледнее. Бледность шла лицу министра. Оттенялись начерненные бакенбарды и завитые волосы, которые Лев Алексеевич время от времени трогал над висками белой пухлой рукой. У графа гордо посаженная голова и мягкие движения любезного и властного барина. У него одно из тех моложавых и миловидных лиц, которые бывают у людей, до старости любующихся собой. Нынче Перовский в зените славы, в особенной милости у государя, осыпан наградами и почестями. Все, о чем Лев Алексеевич сейчас слышал, было далеко-далеко, там, где Восточный океан, где люди в плоских шляпах, бамбуковые рощи... Моряк говорил вдохновенно и совсем не испытывал смущения, которое по нынешним временам заметно даже и у тех, кто не виноват... А Невельской уже пошел про бивень мамонта... - Да, да, расскажите мне, пожалуйста, что это за клык, о котором пишет мне Николай Николаевич! - заметно оживившись, сказал министр. Невельской знал, что Перовский страстный коллекционер. Он, как и многие вельможи того времени, увлекался минералогией, археологией; нумизматикой, коллекционированием картин и других произведений искусства. Он гордился уникумами, которые удавалось приобрести в Европе или вывезти из глубины России. Ни у кого не было таких богатейших и редчайших коллекций, внушавших зависть всем стареющим и подагрическим любителям редкостей, как у министра внутренних дел графа Льва Алексеевича. 318 Вместе с внутренними делами огромной Российской империи в его ведении находились и всевозможные источники добывания редкостей для своих коллекций, а также множество людей, посредством которых можно было, кажется, достать все, что захочешь, из-под земли и из-под воды, готовых приложить любые старания, чтобы угодить всесильному министру. Все губернаторы России знали о страстях графа Льва Алексеевича, а уж губернатор, как известно, у себя в губернии мог сделать все. Невельской рассказал, что бивень выпал в низовьях Лены из слоя вечной мерзлоты, на нем было мясо мамонта... - Ах, так разве нельзя было с мясом прислать? Ведь нынче мороз! - Клык был найден летом, но там холодно. Кажется, морозили во льду... Во всяком случае, Николай Николаевич принял все возможные меры, чтобы доставить хоть кусок мяса. О деле больше не поминали. Напрасно Меншиков уверял, что граф Лев Алексеевич, как человек, которому многое известно, будет руководить и даст линию, как держаться на комитете. Говорили про бивень мамонта, но Невельской отлично понимал, что теперь ему будет оказана поддержка гораздо большая, чем если бы разговор продолжался о самом деле. Порукой тому было удовольствие, написанное на лице графа. Невельской знал, что Перовский очень хитер и на ветер слов не бросает, не делает необдуманных поступков, что он зря не выкажет радушия. Отпуская капитана, Перовский, как бы между прочим, помянул, что шум поднят большой. Он сказал, зачем же посылали экспедицию академика Миддендорфа? Ведь на него, помимо научных целей, возложено было поручение выяснить пограничный вопрос. Теперь все его выводы идут насмарку. Он также сказал, что теперь очевидно, что исследование лимана в сорок шестом году было произведено поверхностно и небрежно. - Графу Путятину из-за всех этих сведений отказано было в осуществлении проекта идти к устью Амура и в Японию... Лев Алексеевич просил Невельского завтра вечером к себе. Он намеревался показать его знакомым... Невельской поехал домой, потом к брату. Обедал он у Меншикова. Тот сказал, что военный министр беспокоится: нет войск для охраны устьев Амура, а Вронченко вопит, что нет средств в Министерстве финансов. 319 После обеда, когда Невельской откланялся, князь спросил его: - Куда же ты? - На Васильевский остров. Мне непременно надо увидеть сегодня Михаила Семеновича Корсакова... - Того, что прибыл курьером? - Да, ваше сиятельство. - Так погоди... Князь позвонил и приказал подать к заднему крыльцу Громобоя. - Это тот жеребец, которого ты мельком видел. Поедешь и посмотри каков, потом скажешь свое мнение. Заметил ты Громобоя? - Как же, ваша светлость... Прекрасный... Могучий жеребец процокал копытами под каменным сводом, мимо знакомой конюшни и сада около огромной стены, отделявшей усадьбу князя от улицы, в высокие ворота, и Невельской очутился на Шпалерной... Если Меншиков из-за открытия устьев Амура претерпел неприятности, то могущественный министр внутренних дел натерпелся из-за этого же сущих страхов. Одно время казалось, что и над головой его грянул гром,,. Покровительствуя Муравьеву, он добился у государя инструкции на опись. Николай подписал ее. Но вот сыщики Перовского, опередив тайных агентов Третьего отделения, обнаружили, что на квартире у чиновника Министерства иностранных дел Буташевича-Петрашевского собираются молодые люди, сочувствующие идеалам французского социализма и коммунизма. Время было грозное, на Западе бушевали события. Император повелел действовать беспощадно. В кружок Петрашевского были, посланы агенты. Они присутствовали на собраниях, слушали своими ушами чтение письма Белинского к Гоголю, рассуждения о системе Фурье, крамольные речи... В одну ночь все участники кружка были арестованы. Их обвинили в заговоре и в подготовке бунта. Выяснились подробности, неприятные для самого Перовского. Один из посетителей Петрашевского, сибиряк Черносвитов, имевший пай в золотопромышленной компании в Восточной 320 Сибири, в бытность свою в Петербурге объявил участникам кружка, что народ Сибири ненавидит петербургское правительство, что там ждут призыва к революционному восстанию; мятежи там бывали не раз, народ знает, как взяться за дело, нужно только начать. Черносвитов звал всех ехать в Сибирь, уверял, что это прекрасная страна с огромным будущим. Он говорил, что для успеха восстания непременно надо занять Амур. Мысль его многим понравилась, хотя Черносвитову не доверяли, так как он прежде был исправником. И вдруг один из арестованных показал на допросе, что Черносвитов уверял его, будто бы генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев хорошо знает его взгляды, сочувствует им и готов поддержать такое восстание. Перовский был потрясен. Ужас охватывал временами министра, раскрывшего весь этот заговор. Муравьев -его родственник. Об открытии Амура пришлось хлопотать у государя! Все спуталось в один клубок! Полетели запросы в Иркутск. Жандармские офицеры по- мчались в Сибирь, схватили и привезли Черносвитова. Тот подтвердил, что река Амур необходима для России, что сибиряки мечтают о ее возвращении. Он дал письменные ответы на все вопросы и уверял, что о Муравьеве сказал из пустого хвастовства, а что в самом деле никаких заговорщике? и единомышленников у него в Сибири нет. Расследование продолжалось. Запрос Муравьеву был посла"", но тот уехал на Камчатку, а из Иркутска ответили, что там вес спокойно. И вдруг в бумагах Петрашевского найдены были записки о Сибири, писанные еще до встречи с Черносвитовым, где автор утверждал, что Сибири суждено быть отдельной империей, что в ней якобы разовьется свободная русская жизнь... Оказалось, что и другие арестованные очень интересовались Сибирью, а также рекой Амур. Они подтвердили, что будущее развитие Сибири было темой их бесед. Час от часу не легче! Неужели они желали воспользоваться покровительством министра? Страшно подумать!.. В бумагах арестованного Баласогло найдена была странная записка без даты от какого-то Невельского. - Невельского? - изумился Перовский, когда ему доложили об этом. "Александр Пантелеймонович! Ко мне в десять с половиной часов будет Кузьмин, офицер генерального штаба, о котором я тебе говорил. Он вчера был у меня и хочет непременно с тобой познакомиться, переговорить об известном тебе предмете. Сделай одолжение, приходи ко мне, я буду с ним ждать тебя до двенадцати часов". Очень странная записка! Что это за "известный тебе предмет"? Почему офицер генерального штаба? Что это вообще за таинственность? Оказалось, что это тот самый капитан-лейтенант Невельской, который ушел на "Байкале" на опись Амура и инструкцию для которого хлопотал Перовский. Дело, казалось, грозило крупнейшим скандалом. Похоже, что нити заговора тянулись во флот и в Генеральный штаб. Перовский чувствовал себя так, как будто сам попал в списки заговорщиков. Следователи потребовали от Кузьмина и Баласогло признания, что "известный предмет" и есть занятие Амура, что по этой реке хотели подвозить вооружение для повстанцев, как говорил об этом Черносвитов. Дальше оказалось, что Кузьмин п Баласогло - старые приятели Невельского. Оба упрямо показывали, что в записке речь шла лишь об экспедиции, Невельской желал их взять с собой, одного как специалиста по делам Востока и знатока языков, а другого как опытного топографа. Оказалось, что он познакомил их с Муравьевым и пытался устроить на службу в Сибирь. От Петрашевского требовали признания, что он разделял взгляды Черносвитова. Тот ответил, что считал Черносвитова провокатором, а что заметки о Сибири, найденные при обыске, есть лишь теоретические рассуждения. Перовский опасался, что следователи, как рьяные пожарные, растаскают по бревну и тот дом, который не горит, что достанется Муравьеву, а потом еще бог весть, что будет... "Не будь я родственником Муравьева и не знай я его как свои пять пальцев, ей-богу, решил бы, что он сам во главе заговора и выжидает удобного случая... Больше того, со стороны я бы сам казался себе виноватым... Вот какие бывают ошибки!" Перовский добился, чтобы председателем военно-судебной комиссии был назначен родной его брат генерал Василий Алексеевич. Он повел дело умелой рукой и действовал по-военному. Всех, кто упоминал на допросах о Муравьеве, он отстранил от дальнейшего следствия и освободил от суда. Василий Алексеевич сумел представить дело так, что вся эта линия в деятельности заговорщиков - пустяк, пустая болтовня, 322 хотя она и пугала правительство и дворянское общество призраком новой пугачевщины, хотя Черносвитов был единственным, кто действительно призывал к восстанию, указывал к нему средства, обещал поддержку в народе. Братьям Перовским и всему правительству, а также самому царю наиболее опасными представлялись действия и разговоры тех, кто усвоил мысли, пришедшие в кружок с Запада. Василии Алексеевич и взял на это упор. Ведь это были мысли и идеи, которые уже произвели революционные перевороты на Западе, и их страшились. Черносвитова отправили в ссылку... А тех, кто говорил о Фурье и коммунизме, вывели в декабре под виселицу, где им сначала прочли смертный приговор, а потом объявили замену казни вечной каторгой. Тень от Муравьева была отведена. Перовский так представил все перед государем, что Муравьев оказался единственным, кто это все предвидел и требовал занятия Амура для того, чтобы упрочить силу власти в Сибири, запереть устье этой великой реки сильной русской крепостью, поставить в ней гарнизон, который не допустит никакого иностранного влияния на Сибирь. По словам Перовского, Муравьев утверждал, что это будет препятствием к любому бунту в Сибири, к новой пугачевщине, которая могла бы быть еще страшнее, так как ее питали бы по Амуру на современных пароходах и во главе ее встал бы не безграмотный казак, а Петрашевский с его идеей "коммунизма". Муравьеву было отписано, да так, чтобы читал между строк и понял, как необходимо по нынешним временам держать язык за зубами. В эти тревожные дни на аудиенции у государя Перовский поймал себя на мысли, что следит за самим Николаем и пытается найти в его речах противоправительственные суждения. Сообразив, что лезет ему в голову, он ужаснулся и из дворца поехал прямо в Александро-Невскую лавру, к митрополиту, признался ему в своих мыслях, как в тяжком грехе... В душе Перовский вообще мало кому верил... Поэтому он невольно поглядывал и на Невельского с недоверием, когда тот явился к нему по приезде из Иркутска. Перовский решил твердо поддерживать амурское дело, начатое Муравьевым. Как бы там ни было, Невельской, если он даже в какой-то мере близок к заговорщикам, лишен опасного влияния. Возможно, конечно, что к нему тянулись нити, а он пытался воспользоваться Муравьевым. Но теперь это не опасно. Невельской остается, может быть, единственным человеком, который способен исполнять все исследования. Перовский понимал, что обстоятельства времени обязали правительство придать кружку Петрашевского вид настоящего заговора. Но если правительство не придавало значения взглядам петрашевцев на Сибирь, то Перовский из протоколов допросов узнал много любопытного. Например, Нессельроде они называли подлецом и мерзавцем, а это в глубине души очень понравилось министру. Он вообще любил знакомиться с мнениями арестованных и узнавал часто дельные мысли. Однажды он полушутя признался Муравьеву, что в его положении независимое и оригинальное мнение можно слышать только от арестованных. Теперь, после расправы над петрашевцами, правительство, как полагал Перовский, должно было воспользоваться их мыслями. Он сам желал выказать себя покровителем ученых и путешественников. Следовало начать какие-то значительные дела, вырвать у революционеров их козыри. Петрашевцы говорили о немецком засилии в России. Перовский полагал, что тут следует принять меры, потеснить немцев, например в Географическом обществе, вице-председателем которого был Федор Петрович Литке. Он вилял и, по мнению министра, не имел твердого взгляда. Конечно, что же это за Русское географическое общество, где сидят почти одни немцы! А тут Муравьев, побывавший на Камчатке и Сахалине, прислал на предварительный просмотр статью для "Известий Географического общества", в которой опровергал статью Берга, недавно появившуюся в "Известиях". Обилием фактов в руках Муравьев совершенно уничтожал всю позорно-пассивную современную позицию Географического общества, да и правительства также. Статья написана как бы в ответ на космополитические воззрения Берга; тот писал, что Амур якобы не принадлежал России. В частном письме Муравьев едко заметил, что, быть может, правительство по высшим политическим соображениям уступит иностранцам не только устье Амура, но и саму Камчатку, как ныне уступлены иностранцам китобойные промыслы в Охотском море! Муравьев - либерал - блестяще написал, но понимает, 324 что век не либеральный, так прислал сначала министру внутренних дел... И верно сделал! Перовский намеревался принять крутые меры. Он решил посадить рядом с Литке своего человека. Самой подходящей фигурой представлялся генерал Михаил Николаевич Муравьев. Пусть немцы трудятся, но глаз за ними будет. К тому же Перовский искренне полагал, что сделает услугу русской географической науке, когда на все видные места в обществе сядут надежные лица из генералов и правительственных деятелей. Поводом для переворота могли быть предстоящие перевыборы в Географическом обществе. А Михайло Муравьев близок Министерству внутренних дел. А то вон из Географического общества многие попали в крепость. Перовский также считал совершенно правильной мысль петрашевцев о влиянии России на сопредельные страны Азии. И конечно, нужен Амур. Чтобы держать Сибирь в повиновении. Заткнуть выход из Сибири наглухо такой пробкой, чтобы никто и не смел помышлять о каких бы то ни было бунтах. Невельской - отличный моряк - может быть незаменимым помощником и исполнителем. Для Муравьева он, конечно, необходим. Только держать его на виду, следить... По всем этим причинам министр внутренних дел вполне сочувствовал всем намерениям капитана Невельского, которого он считал верным исполнителем замыслов Николая Николаевича. А уж Муравьев будет за ним приглядывать Он это умеет. Да и у Невельского, даже если он и не виноват, крылья теперь подрезаны. Перовский решил твердо поддерживать все представления Муравьева на предстоящем комитете. Глава 38 НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ Геннадию Ивановичу так хотелось повидать Баласогло, что он не утерпел п па рысаке светлейшего подкатил сначала на Морскую, с тем чтобы остаться, если придется. Там его как ошпарили кипятком. Поднявшись по гнилой лестнице, он встретил совершенно незнакомых людей в квар- 325 тире Александра. Капитан разыскал дворника, и тот объяснил, что Баласогло взят полицией и посажен в крепость. Несколько присмотревшись к офицеру, бородач разговорился. Он, оказалось, слыхал, будто бы Александра Пантелеймоновича погнали в ссылку, а жена его съехала на другую квартиру и, как слышно, собиралась к мужу. Что тут правда, что прибавлено - трудно судить. Похоже на правду. Невельской сел в сани и помчался на Васильевский остров. Миша давно ждал Невельского; в течение нескольких дней он предполагал, что капитан может явиться с часу на час. Он поразился, услыхав, что тот уже побывал у двух министров. Миша в глубине души беспокоился немного за капитана. В этот вечер Корсаков поведал много интересного. Сам он по прибытии в Петербург явился к министру двора Петру Михайловичу Волконскому, передал ему письмо от Марии Николаевны. Он рассказывал, как тронут был Волконский, плакал, слушая о родных; Миша получил аудиенцию у государя и с восторгом про нее рассказывал. Его величество задавал вопросы, и Миша помнил все их чуть ли не наизусть. Несколько раз поминалось имя Невельского... Миша вообще даром времени не терял. Он всюду побывал, был и у Меншикова и у Перовского, о чем капитан уже слышал от самих министров, на которых Корсаков произвел прекрасное впечатление, и у великого князя Константина, который читал при нем рапорт и будто бы также с большой благосклонностью отозвался о Невельском... Дядюшка сенатор Мордвинов возил Мишу по знакомым и показывал, как чудо, и все изумлялись, что он плавал по Охотскому морю и был на Сахалине. Доволен им был и другой дядя - Дубельт, которого Миша называл дядей Леней. Корсаков сиял, довольный своим успехом. К нему собирались бывшие товарищи - офицеры Семеновского полка, в котором служил он до Восточной Сибири, чествовали его в ресторане Палкина за необыкновенное морское путешествие, подобного которому еще никто из семеновцев никогда не совершал, называли великим мореплавателем, целовали и качали. - А ведь действительно, как вспомнишь, где я был! - с чувством сказал Миша, вскакивая с дивана. Михаил Семенович засыпал Невельского вопросами, тот не успевал отвечать. 326 - А что Екатерина Николаевна? Готов ли портрет государя для новой залы? Как Зарины? Как Роз и Бланш? Которая больше понравилась вам? Невельской попристальней взглянул на него и тоже вскочил с дивана. Он почувствовал, что Миша для него теперь самый близкий и желанный человек, что встречи с ним он втайне ждал все время, что здесь, в столице, Миша - свой, "иркутский", почти родной, недаром еще по дороге помнил о нем все время; он приятнее и ближе, чем все петербургские родственники. Приятно смотреть на сияющее, юное, румяное лицо Миши. Оно дышало здоровьем и молодостью, напоминало встречу в Аяне, Николая Николаевича, Иркутск... Да, Миша самый дорогой и совершенно бескорыстный друг; казалось, какой-то теплый свет счастья светил капитану, когда Миша был рядом. И о чем бы они ни говорили, во всем подразумевалась "она". - Так тебе нравится Бланш? - Я люблю ее,- сказал Невельской.- Я никогда не любил... Вот говорю тебе открыто... Но все это проклятое дело помешало мне объясниться. Ах, если бы ты знал, как досадно! Я временами рыдать готов... Миша, Миша, если бы ты знал, что у меня на душе, какая буря, какой восторг и как горько в то же время. Корсаков сам был без ума от Невельского, рассказывал про него и про его необыкновенные подвиги, где только возможно, всем родственникам и должностным лицам, и дяде Лене Дубельту, и дяде Мордвинову, и всем теткам. Но на мгновение, как ни восхищался он Невельским, а подумал, может ли Геннадий Иванович иметь успех у такой блестящей красавицы, какова Екатерина Ивановна, не напрасны ли его порывы и надежды? "Впрочем,- решил он,- что за глупости, ведь он герой, а женщины любят героев... Ей-богу, я бы сам полюбил его, будь я женщиной". - Как это прекрасно, если бы ты знал... Я высоко вознесен своим чувством. Смотрю на все как-то по-другому. И поверь, - добавил капитан, как бы догадавшись о мыслях собеседника,- если даже она не любит... Я ее люблю и боготворю и буду любить вечно. Кто полюбил в тридцать пять лет, тот уже не разлюбит. Когда был в Иркутске, стеснялся часто бывать там, и теперь каюсь... всю дорогу готов был волосы рвать на себе... Я не смел дать волю чувствам. Как я винюсь на этот 327 раз! Вечная мысль о деле, когда я должен был дни напролет любоваться ею... Корсакову тоже не хотелось оставаться в долгу. Его роман с Элиз был известен Невельскому, ему льстило, что об этом говорили в обществе. Он спросил о ней. - Мадемуазель Христиани выехала из Иркутска на рождество. Она просила кланяться тебе, если встречу. Тогда еще я не знал, что еду в Петербург... - Я желаю ей добра.- вспыхнув, сказал Миша. Разговорились об Иркутске, о таких мелочах тамошней жизни, как будто сами находились там, а не в Петербурге. Говорили много и беспорядочно. Невельскому все было приятным здесь, в этом доме на Васильевском острове; казалось, какую-то частицу любви своей к Кате он переносил на Мишу, словно тот был ее любимым братом. Говорили о романтическом, необыкновенном мире - об Иркутске, который там, далеко за горами и просторами... Миша был частицей этою мира, единственный во всем Петербурге, дороже адмиралов, министров и даже самого царя и флота. Невельскому в самом деле казалось, что он даже похож на Екатерину Ивановну; такой же белокурый, радостный, свежий, с такими же голубыми глазами. Он смотрел на него в самом деле как на брата любимой невесты. - А ты любишь Николая Николаевича? - воскликнул Миша.- Я люблю его, как отца и мать! И какие прекрасные люди с ним служат! Знаешь, он подобрал, как говорят англичане, настоящую group in purple! - Мне тоже нравятся его сотрудники! Я люблю Николая Николаевича. - Да? И ведь, помнишь, у нас в Иркутске не говорят "ехать к губернатору", а "ехать во дворец"! Свита, действительно! Говорили о Нессельроде, Перовском, о статье, посланной Муравьевым для "Географических известий". - Я не мог спросить об этом Льва Алексеевича, а он сам е сказал мне ни слова, заговорить было неудобно... Но раз он тебе ничего не говорил о ней, то я спрошу непременно. - Он благороден! - воскликнул Миша.- Поверь, даст ход статье! Он прочел ее при мне и с большим сочувствием отозвался. 1 Свиту (букв.: группу в красном). 323 - Ты думаешь, понравилась ему? - Он вполне согласен! Ведь Николай Николаевич пишет, что пи одна из экспедиций подобного рода не имела для России такого значения. Он имеет в виду, что ни Крузенштерн, ни Литке... Невельской приумолк при этих словах, сообразивши, что хорошо сделал, не заговорив с Перовским про статью, а то можна подумать, что он искал бы похвалы себе. Что Крузенштерн и Литке могли давно все выяснить, но не выяснили, это была мысль, запавшая ему в голову давно, еще в корпусе, и он ее выложил Муравьеву в Аяне, и перед этим говорил не раз, и всюду не стеснялся высказывать ее прежде, даже до смешного дошло - однажды в корпусе поспорил с самим Крузенштерном. - Ты знаешь, как я уважаю и люблю Федора Петровича, но, конечно, именно по причине исследований, которые доставили ему всемирную известность, он упустил наиважнейшее: не исследовал Амура и Сахалина, что для России по важности не может сравниться с измерением температур воды и глубин в океане. Как и Крузенштерн! Он исследовал острова в Тихом океане, на которых теперь прекрасно расположились европейцы. А слона-то не заметили. Я не раз говорил Федору Петровичу... - Да, в Охотском море! - вспоминал Миша.- Я никогда не забуду... Ты представляешь, что меня больше всего поразило в американцах? Представь, подходит шлюпка, поднимается шкипер китобоя. Я полагал, что это вроде наших петербургских немцев. Ничего подобного, простой мужик в шерстяной рубахе, очень прост и держится просто... - Но это же для них кусок хлеба. Они идут бог весть на какой риск, но знают свое дело. Ты был когда-нибудь у них на борту? - Нет. - У них суда содержатся очень порядочно. И дисциплина. - Да, представь, это поразило меня! Ты читал в газете записки об Америке? Они печатаются в "Петербургских ведомостях". - Да! - Это чистая правда! Действительно, там все грубо и неотесанно. У меня такое же впечатление. Но знаешь, я не могy себе простить одного,- лицо Миши выразило досаду и огорчение, что было непривычно видеть на его обычно спокойном и С29 счастливом лице,- знаешь, шкипер прислал мне ящик сигар! И я взял! Чувствую, что отвратительно... Не догадался тут же выбросить за борт. Невельской улыбнулся. Сигары, конечно, пустяк, стоит ли так огорчаться, но эти сигары, кажется, были могущественным средством... Конечно, американцы умели... Сигары и апельсины... Миша стал говорить, что в семье у них неприятности, помянул дядю Леню Дубельта. Капитан уже слышал от кого-то в Иркутске, что Миша, когда ехал туда, получил в подарок от дяди Лени сюртук и очень этим гордился. - Ты знаешь, дядя рассказывал, у него ведь обо всем сведения, что наш миссионер Иннокентий, якобы услыхавши о социалистах, заявил, что он тоже социалист. Пришел Сергей Корсаков - брат Миши, в квартире которого на втором этаже и происходил весь этот разговор. Сергей - молодой человек с высоким белым лбом и пышными темными бакенбардами. Он высок ростом, модно одет. Это известный инженер. Разговор переменился, Миша, видно, что-то хотел сказать про открытый заговор и, кажется, про какие-то связанные с этим неприятности, может быть, для дяди, как предполагал капитан, но умолк. Вскоре перешли в гостиную. Невельской познакомился с женой Сергея. После ужина Сергей ушел к себе. Капитан и Миша перешли в комнату Миши. -...Геннадий Иванович! Я должен сказать тебе тайну, но поклянись. - Клянусь! - встрепенулся Невельской. Через Дубельта и Мордвиновых многое могло быть известно Корсакову. - У Петрашевского допытывались, был ли он знаком с вами... - Со мной? - Да... Ты понимаешь... Ростовцев, из военно-судной ко- миссии, и дядя Мордвинов - приятели. Это истина! - Я не знал Петрашевского! Честное слово! Слышал его имя, но не знал. - Но все благополучно,- поспешил успокоить его Миша,-дядя сказал мне... и дядя ждет нас с тобой, непременно, просил привезти. Ты знаешь, брат Коля, о котором говорил 330 Сергей... Ты не понял! Брат Коля тоже замешан был. И знаешь, за что? Он читал сочинение, которое называется "Солдатская беседа". Вообще переарестовали массу народа, задеты оказались многие. Все стали хлопотать, обращаться к дяде и к Ростовцеву. И ты знаешь, что сказал Ростовцев? Что все члены следственной комиссии будто бы в большей или меньшей степени сами стали фурьеристами... "Значит, не зря мне показалось, что Перовский поначалу присматривался ко мне как-то странно,-подумал Невельской. - За всех хлопатали... Только за Александра некому было..." Он не стал скрывать от Миши знакомства с Баласогло, полагая, что поступил бы неблагородно. - Может быть, его в Иркутск? Я постараюсь узнать. - Ты думаешь, в Иркутск? - Очень возможно... - Дай бог! Это было бы прекрасно! Если бы ты знал, какой замечательный человек Александр Пантелеймонович. - А что они хотели? Я знаю Николая. Он честнейший и благороднейший человек. Ведь они только рассуждали о Фурье, говорили о цензуре. Правда, такие вещи говорить открыто не следует. - Да... - Хорошо, что мы с тобой понимаем это. - Да, это их ошибка. - Они хотели невозможного! Должна быть постепенность в развитии. Не правда ли? Невельской молчал. - Говорят, что у них было много хорошего в намерениях! Это благородные люди, но заблуждались ужасно, и если бы им удалось, то, говорят, было бы что-то вроде девяносто третьего года. Невельскому не хотелось рассуждать об этом. Известие о том, что имя его упоминалось, произвело на него сильное впечатление. Он ответил уклончиво. - Трудно сказать, Миша, что было бы. - Да, так вот мой двоюродный брат Николай пострадал из-за того, что у него нашли в списках эту "Солдатскую беседу"... Сочинение очень остро написано. Ты знаешь, у меня есть экземпляр. Дядя Мордвинов очень обеспокоился, узнав, за что пострадал Николай, и попросил Ростовцева показать эту "Солдатскую беседу". И знаешь, дядя списал копию своей рукой, а потом я выпросил себе, дядя дал под величайшим секре- 331 том, я могу дать тебе почитать... Дяде самому очень нравится. Знаешь, я читал с восторгом... Черт возьми, как верно, когда я прочел - поразился! Миша пошел в соседнюю комнату, рылся там долго и вскоре вернулся с тетрадкой в руках. - Вот, возьми... - Так ведь это дядин. А если он у тебя потребует? - Нет, это уже я сам переписал своей рукой, это мой... Можешь читать, только не попадайся, и боже спаси тебя кому-нибудь показать... Невельской подумал, что, видно, дело зашло далеко, если добрались до солдат. Он вспомнил свой экипаж. С какой горечью и недоверием провожали его матросы! Тяжело было им оставаться. Там сухо, только поднеси спичку! Так же как п везде. Видно, отважные были люди, если не побоялись обратиться к солдатам. Тут он вспомнил Волконского и Бестужева, которые начинали примерно так же. Речь зашла об авторе "Бесед"; он был офицером, там еще замешано много офицеров. "В том числе и мой Павел Алексеевич",- подумал Невельской про Кузьмина... Миша оставлял Невельского ночевать, но тот сказал, что его ждут дома, у брата, и что завтра он, верно, переедет в гостиницу. - А у тебя есть портной хороший? - выходя на улицу, спрашивал капитан.- Ты знаешь, какой воротник я купил в Аяне для зимней шинели!.. Миша вышел проводить Геннадия Ивановича до извозчика. Ночь была темная. По всей улице горели фонари, освещая мостовую, стриженые деревья вдоль тротуара и заборы. На Васильевском острове почти у каждого дома - сад. Подъезды домов затейливые, с укрытиями и крылечками. Вдали видны торговые ряды и бульвар из подстриженных деревьев. Налево два больших каменных дома как бы соединены высокими воротами. Дальше деревянные дома со ставнями. Невельской подумал, что все это: заборы, сады, чистота и мороз - похоже на Иркутск, как раз на ту часть его, где живет Екатерина Ивановна... "Странно",- подумал он. Никогда Васильевский остров не казался таким милым и привлекательным. На углу, напротив торговых рядов, крытых черепицей, которая видна при свете фонарей, стояли извозчичьи санки, Ка- 332 питан взял лихача и простился с Мишей. Договорено было на завтра, кто и что делает. О предстоящем комитете в этот вечер толком даже и не поговорили, как о деле, к которому еще придется вернуться много раз. - Тетрадку не забудь, спрячь хорошенько,- спохватившись, крикнул Миша уже из темноты. Вечер капитан провел дома с теткой, кузеном и его женой. Братец Никанор, в чине капитана второго ранга, тоже рассказал такие новости, что волосы могли стать дыбом. Допоздна при свете свечей в кабинете Никанора капитан читал "Солдатскую беседу". "Все верно! - думал он.- Правда горькая..." Он вспомнил, как Миша выказывал сочувствие. "Но что ты будешь делать со своим дорогим дядей Дубельтом и с его сюртуком, если народ когда-нибудь разъярится и начнет бить и вытряхивать всех жандармов... И нас с тобой заодно, тоже может случиться!" Глава 39 НАКАНУНЕ Муравьев всегда останавливался в гостинице "Бокэн", самой новой и роскошной в Петербурге, очень удобной тем, что она находилась в центре города, на Исаакиевской площади: Адмиралтейство, Главный морской штаб, Министерство иностранных дел и все правительственные учреждения рядом. Николай Николаевич очень хвалил эту гостиницу. На этот раз Невельской решил поступить по его примеру и еще вечером сказал об этом брату, в скромной квартире которого он остался ночевать на диване в кабинете. Утром капитан послал человека узнать, есть ли номера, и переехал, расставшись со своими самым любезным образом. Ему надо было заниматься да, кроме того, предстояло принимать людей - знакомых, товарищей, да и вообще не следовало падать духом,- быть может, еще придется формировать экспедицию. Из гостиницы, взявши извозчика, он отправился на Фур-штатскую к Федору Петровичу, но его не застал, Литке уехал в Географическое общество. Рысак подкатил капитана по набережной Мойки к трех- этажному дому с колоннами и мраморными бюстами в маленьких круглых нишах. Это особняк Пущина, недавно отделанный заново. Рядом мрачный - для каждого, кто помнит страшную историю гибели поэта,- дом старухи Волконской, в котором жил Пушкин... Тут когда-то в юности останавливалась Мария Николаевна. Географическое* общество снимало в перестроенном особняке Пущина несколько скромных комнат, заставленных шкафами со всевозможными редкостями по отделам зоологии, этнографии и геологии, с новейшими приборами по физике и астрономии, с глобусами, досками для развешивания карт, с древним оружием на стенах. Помещение тесное, но капитана, когда он вошел еще в первую комнату, уставленную стульями, где, видно, происходило накануне заседание, охватил благоговейный трепет, какой испытывает каждый молодой ученый, вступая в подобное учреждение. Он тут же вспомнил, что министр внутренних дел, как сказал вчера Миша, полюбил Географическое общество и хочет предоставить ему новое и обширное помещение в самом здании Министерства, на Фонтанке, у Чернышева моста. В одной из комнат, в углу, за столом, склонив свою лысую голову, сидел в одиночестве и что-то быстро писал Федор Петрович Литке. Заслышав шаги, он насторожился и вскинул взор. Капитан увидел острое, знакомое лицо. - Христос спаси! Вы ли это, Геннадий Иванович? - воскликнул Литке, раскидывая руки. Высокий, стройный и статный, с широкими плечами, с похудевшим, но свежим лицом, по обе стороны которого пущены пышными клоками седеющие бакенбарды, с лысой, острой головой, он быстро подошел, горячо обнял капитана, и они по-русски, крест-накрест, трижды поцеловались. По тому, как засверкали светлые глаза адмирала, как не было в нем ни тени важности, свойственной военным, а особенно военным в больших чинах, видно было, что его адмиральский мундир - не препятствие для бесед живых, даже бойких, для излияний пылких и даже для споров. Литке, очень подвижной, даже торопливый, в свое время молодым офицером немало претерпел за это по службе, но таким, видно, остался и до старости. - Ну вот, я вам говорил, что все будет благополучно... И никаких придирок! Я же их знаю! Так на Модер-банке? 334 - Так точно, Федор Петрович... - Ну и прекрасно! Все прекрасно. И войны еще нет... Хотя,-добавил Литке шепотом, с юмористическим видом, как бы играя в таинственность,- в Петербурге все приведено в боевую готовность. Когда в сорок восьмом году "Байкал" отправлялся из Кронштадта, старые адмиралы долго размышляли, как пройти Европу. Главное, что капитан доставлял в восточные моря не продовольствие, а пушки и порох на случай войны... Лутковский, Гейден, Анжу, Васильев и фон Шанц обсуждали, какие взять меры предосторожности, все они хорошо знали английские порты и порядки там. Невельскому посоветовали по приходе в Портсмут не становиться на Спитхэдском рейде, а подальше от крепости, на Модер-банке, чтобы в случае чего уйти, как в свое время Головнин на "Диане" с Капского мыса. Теперь все это в прошлом, смешно вспомнить, какие ожидались опасности. Невельской тут же рассказал, как он вообще хотел не являться к портсмутскому адмиралу и это можно было бы сделать, но сказали, что тогда не дадут воды. Когда потом явился, никаких расспросов не было, адмирал оказался прекрасным человеком, пригласил обедать... Литке знавал этого адмирала. - На наше счастье, у нас волнами снесло рубку в Немецком море, так я сказал, что нужен ремонт, и поэтому мы встали там... Адмирал еще предупредил меня, что действуют кромвелевские законы и нельзя чинить судно своими материалами, должны оплатить ввозную пошлину, но тут же объяснил, как обойти законы, найти купца, и он все сделает и произведет работу. Невельской рассказал про Лондон, хвалил доки. - Мой дорогой Геннадий Иванович,- погрозил Литке своим длинным пальцем,- поосторожнее, братец, по нынешним временам вас сочтут космополитом за такие разговоры. - У меня в Портсмуте человек сбежал. Такая каналья! Мастеровой Яковлев, на хорошем счету был, полиция говорит - увели торговцы. - Вот мы не воспитываем пат-ри-о-тиз-ма в простом человеке. Потому и сбежал! Время прошло, когда матрос служил не рассуждая. Люди при соприкосновении с Европой понимают многое... Быстро перешли к столу. Появились карты, и пошел раз- 335 гонор, продлившийся несколько часов, но обоим собеседникам показалось, что промелькнули лишь минуты. Литке уже слыхал, какой шум поднят вокруг открытия Невельского, нагородили бог знает чего. Но истина очевидна. Он знал - Геннадий Иванович со странностями, но верил ему, как самому себе! Литке не пустился в похвалы, как это любят делать в таких случаях адмиралы и другие важные лица. Он расспрашивал о найденном' проливе, о фарватерах, о самой реке, о населении, о течениях... Смотрел таблицы температур... За эти годы Федор Петрович еще сильнее поседел и постарел, хотя лицо еще свежо. Когда Невельской уходил из Кронштадта, положение Литке было неопределенным. Он закончил воспитание великого князя и ждал назначения. И вот Невельской успел обойти вокруг света, сделать открытие и вернуться через Сибирь, а положение Литке все еще без перемен. На днях Меншиков предложил ему должность командира Архангельского порта. Горько стало старому адмиралу. Он был создателем Географического общества, вся жизнь его связана с Петербургом, где многие морские офицеры воспитаны им, многие ученые открытия подготовлены. Он понял, что его стараются убрать из столицы. Литке не чувствовал себя стариком, он бодр, полон сил. "В странное, тяжелое время мы живем",-писал он в эти дни своему другу Фердинанду Петровичу. Литке винили в либерализме, утверждая, что у него в Географическом обществе собирались вольнодумцы. Государь, сыну которого он отдал много лет своей жизни, казалось, не был благодарен и не желал защитить его от нападок. А тут еще, как слыхал Федор Петрович, его стали называть "немцем". Это было оскорбительно для него. Он всю жизнь отдал России. "О том, что при дворе полно немцев, некоторые из них даже по-русски не говорят, об этом ни слова, а про меня вспомнили, что лютеранин, что создатель певческого общества в Петербурге!" Федор Петрович знал, что его авторитет всемирно известного ученого не допустит, чтобы совершили какой-то отвратительный поступок... Он верил, что не посмеют, что и Константин, его воспитанник, со временем все поймет и придет на помощь. Когда расследовали дело петрашевцев, Федора Петровича не осмелились вызвать в следственную комиссию, имя его не 336 упоминалось, а один из важных чиновников этой комиссии сам приезжал к нему поговорить о молодых людях, объявивших себя коммунистами. Литке никогда не приходило в голову, что он не русский: он верно служил трону и науке. Но теперь, когда он чувствовал, что затевается какая-то интрига, что все пути для него закрыты, да все делается тайком, глухо, внешне как будто пристойно, как будто его "по-прежнему уважают, но в то же время в воздухе носится что-то такое, от чего на душе отвратительно, Федор Петрович невольно сближался с теми "немцами", кто оказывался в таком же положении, как он... И, конечно, еще ближе стал он с Врангелями, с Платоном Чихачевым, Бэром, Гальмерсеном, Рейтернами - со старыми друзьями. Перед ним встал вопрос, что делать, как жить дальше... В том обществе, где он жил, было как-то глухо, люди знали, что самое доброе их намерение будет истолковано превратно: нередко они отказывались от исполнения своих замыслов... И вот в эту-то пору всеобщего разброда и застоя, когда казалось, что все запрещено и никакая научная деятельность невозможна, вдруг, как гром при ясном небе, пришло известие о необычайном открытии Геннадия Ивановича. Литке плакал, услыхав, как блестяще совершил Невельской свое исследование. И следом - еще одна новость: Алексей Бутаков описал устье Аму-Дарьи и Аральское море... Это еще одно потрясающее известие. Подуло свежим ветром. Открыт путь к Тихому океану и другой - в глубь Средней Азии, туда, где древнейшие страны мира, может быть, в Индию... Молодежь принесла в Петербург, в затхлый воздух чиновничьей столицы, дыхание огромных просторов. Литке втайне гордился. Он задумал хлопотать Бутакову золотую константиновскую медаль, а пока собрать у себя всех старых друзей - и "немцев", и русских, и этих молодых офицеров, которыми может гордиться наш флот и вся Россия. "Тут есть заслуга и старого "немца",- думает он и сдерживает старческие слезы, которые просятся на глаза от восторга и боли при виде этих карт, разложенных перед ним, вычерченных по тому самому новому способу, как он учил. Да, Невельской и Бутаков, казалось, привезли с собой весну. В оскорбленной душе старого адмирала ожили надежды. Какие перспективы открывались перед наукой! Если бы удалось расшевелить наши азиатские дела! 337 - Геннадий Иванович, сын мой туда рвется теперь, милый Костя мой, хочет непременно на Тихий океан. Он счастлив будет видеть все. Литке рассказал, что в Европе уже известно о нашей экспедиции на Аральское море. - Гумбольдт заинтересовался! Мы написали ему... А какую бурю восторга вызвало бы ваше открытие, если бы мы посмели о нем объявить! Все ученые Европы благодарили бы вас... Вам здесь не верят, все держится втайне, мы не смеем ни о чем объявить! А предай мы это гласности, вся мировая наука была бы на нашей стороне. Невельской подумал, что Гумбольдт, может быть, никогда и не узнает о существовании "Байкала"... Литке стал говорить, что общество бездействует, что если Струве и Рейнеке составляют планы новых экспедиций, то это более инерция, привычка к деятельности, чем сама деятельность. - Разве это мы могли бы сделать? Василий Яковлевич ведь машина паровая, а не человек, он горы может своротить... А ваш покорный слуга,- разведя руками, раскланялся Федор Петрович,- трутень! Работаю только потому, что не привык сидеть сложа руки. Мы стали учеными чиновниками, Геннадий Иванович! Вот Петр Александрович Чихачев уехал, живет в Париже, напечатал там свои труды. Литке выложил перед капитаном ог