ромный, роскошно изданный том книги Петра Чихачева на французском языке об его путешествии на Алтай. Литке ждал Невельского давно. По инерции, как он говорил, а скорее всего по необыкновенной страсти к науке, он многое подготовил для Геннадия Ивановича. Следом за книгой Чихачева появились карты, полезные для Невельского, новые лоции, новые труды ученых на разных языках. Мир жил, ученые в разных странах полны были деятельности. Литке всем интересовался, все знал. Он достал из стола вырезку из гамбургской газеты со статьей о том, что американцы в будущем году намерены отправить экспедицию к берегам Сибири, что судовладельцы и китобои потребовали от президента занятия удобных гаваней где-либо на материке, на Татарском берегу или в Японии... "Так они исполнили, что хотели",- подумал капитан. - Это солидная газета и печатать ложных сведений не станет. А наш директор азиатского департамента Сенявин? 338 Что они думают, наши дипломаты, со всей своей азиатской политикой! Геннадий Иванович, молю вас, не упустите момента, действуйте решительно! Невельской знал об интересе американцев к Сибири и каков масштаб их требований, знал, что все исходило от простого народа - шкиперов и судовладельцев, мужичья, по сути дела, которые хорошо понимали, что требования их выполнимы, и запросто обращались к президенту, тогда как у нас нельзя было и заикнуться ни о чем подобном... Разница огромная! И уж, конечно, президент не станет толковать, что, мол, нежелательно ущемлять русские, или английские, или чьи бы то ни было интересы. Дома у Литке были еще вырезки для Невельского, журналы, книги... Заговорили об иркутском губернаторе. - Муравьев - прелюбопытнейшая личность! Главное, он сумел внушить царю, что действует правильно! Поразительный пример. Вот и вам надо держаться того же! Как он разрубил этот узел с Охотском... - Но как раз тут, Федор Петрович, он ошибается. Перенос порта на Камчатку - ложный шаг... Литке склонил голову набок и развел руками. Он взглянул с таким удивлением, словно не узнал Невельского. - Я люблю и глубоко уважаю Николай Николаевича, но уверяю вас, что это решение гибельно! Добродушная улыбка появилась на лице ученого. "А ну послушаем",- как бы выражала она. Невельской повторил все свои доводы, что средств морских нет, что нельзя их распылять... - На Камчатку хотят загнать тысячи людей - это миф, безумие! Будет голод! При нашей неразберихе, бедности в средствах, бюрократизме все затянется бесконечно. Надо перевезти десятки тысяч пудов груза, да еще чиновников, попов с семьями. А что сможет сделать Муравьев, когда он за тысячи верст оттуда, а там будут распоряжаться пьяницы и делать все по-своему. Все это означает, что Амур останется заброшенным! Откуда мы возьмем суда для амурской экспедиции? Англичане смеются над нами: "Иртыш" - флагман русского военного флота на Тихом океане - бывший английский угольщик! Это же анекдот... Все средства уйдут на Камчатку! Обескровим сами себя. А есть ли у нас в Балтийском море суда, годные для отправки в те моря? Нет! - Охотску не следовало существовать сто лет тому назад,-возразил Литке.-Если мы будем рассуждать, что до перехода на Амур нельзя трогать Охотска, то этот позорный, гнилой порт будет существовать вечно. Муравьев совершенно прав, и я готов подписаться под всеми его действиями! - Чем и пособите погубить все дело! - Правительство никогда не разрешит занять устье Амура, прежде чем не будут предприняты дипломатические шаги! Муравьев прекрасно это понимает! Запомните это, Геннадий Иванович, не разрешит! На этот раз развел руками и картинно поклонился Невельской. - Тогда все гибнет, с чем вас и поздравляю...- зло и насмешливо сказал он. - Но это не в наших с вами силах! - с досадой ответил Литке. Глаза капитана сверкнули как-то странно, лицо стало почти юным, щеки зарделись, казалось, он готов был на что-то с безумной решимостью... "Бог знает что он задумал,- подумал Литке, заметив этот фанатичный взор.- Верно про него всегда говорили, что наш . Геннадий Иванович не маковое зерно..." - Но по нынешним временам надо действовать трезво и осторожно,- ласково заговорил адмирал.- Поверьте, что ни один из нас, старых вояжеров, побывавших на Камчатке, не будет протестовать против Петропавловска. Имея такой превосходный порт, оставлять его пустым? Ждать занятия его врагом в случае войны? Нельзя далее оставлять такую превосходную гавань незанятой... Милый мой Геннадий Иванович, в лучшем случае все ваши справедливые доводы долго-долго останутся гласом вопиющего в пустыне... Вы впадаете в отчаяние! Все ваши пылкие представления правительству - шторм во льдах! Давайте действовать вместе, основываясь на реальной поддержке Муравьева, на фактах, исходя из действительных возможностей. Его высочество поминал про вас и расспрашивал, нет ли у меня сведений. Правда, он сейчас занят другим, он все свое время употребляет на составление нового морского устава, но он окажет всемерное содействие. Только молю вас, укротите свой характер, не спорьте, не требуйте невозможного. Один опрометчивый шаг может все испортить. Проверьте, Муравьев прав, в будущем может быть два превосходных порта: и на Амуре и на Камчатке. Но все в свое время. 340 А пока наше счастье, что Константин начинает управлять делами... Это будет полный переворот, общее движение вперед... Невельской ответил, что все эти рассуждения ошибочны, в основе их общий неверный взгляд на Амур, помянул статью Берга... Непочтительный отзыв о статье, напечатанной в "Известиях Географического общества", был очень неприятен Литке, но он все объяснил характером Невельского п еще тем, что Геннадий Иванович сделал великое открытие и, конечно, страдает за его судьбу, хочет там скорее все занять - естественное желание как можно скорее довести до конца дело, начатое собственными руками. Федор Петрович ответил, что не следует спорить о том, что ясно, надо действовать, что Константин будет завтра, надо явиться. Великий князь может оказать самую сильную поддержку... - Его высочество сам начинает управлять Министерством! - повторил Литке с гордостью, как говорят о возмужавшем сыне. А в душе Литке испытывал глубоко затаенную боль, он говорил все это тоже как бы по инерции, привыкнув жить много лет интересами великого князя... И вдруг капитан почувствовал, что Литке не может быть в душе доволен. "Как же, его воспитанник входит в должность, а сам он не у дел и сказал мне, что его выбрасывают за ненадобностью, как старый блокшкив..." Невельской знал характер Константина, его аккуратность, исполнительность (вот и теперь он начал с того, с чего хотел.- с составления нового морского устава, и будет сидеть над этим), знал его умение неукоснительно следовать, чему полагается, и при этом не переступать границ дозволенного. Все это сам Литке воспитывал в нем. И сейчас капитан встревожился не только за Литке, но и за себя: найдет ли он, кроме сочувствия, настоящую поддержку у Константина. Литке заметил, что молодой офицер расстроен, и попробовал утешить его. - О! Геннадий Иванович, не вешайте носа прежде времени, мы с вами еще многого не знаем, а когда будем у его высочества, я думаю, он кое-что скажет нам... В тот же день Невельской оказался на другом полюсе петербургской жизни - у дядюшки Куприянова. - Нашли чем хвастаться. Да ты слышал, как нас теперь 341 называют? Жандармы Европы! Это наш-то мужичок, который спит и видит пустить красного петуха своему помещику! Его-то пристроили на эту должность! И все получили ордена за такую кампанию - срам и позор, братец! Кого воевали? Повстанцев?! Они с голыми руками, с вилами,-кричал на Невельского дядюшка Куприянов, отставной адмирал.- Разогнали мужиков! Позор, всем вам позор! Константин - наша надежда - с Александром был там! Честь невелика, грех... Слюна летела потоками из дядюшкиного рта. Куприянов обо всем судил резко, безапелляционно и не говорил иначе, как во весь голос или стуча кулаками по столу. Главная черта характера его - прямота, которой он не желал класть никаких границ. - Это, брат, не к чести нам! - загибая мизинец и суя кулак чуть ли не к носу племянника, хрипло кричал он.- Англичане и французы оскорблены, они, брат, раздувают это. Мы - жандармы Европы! Вот что им надо! Это их оскорбило, и дураки будут их министры, да-с, дураки-с, если не воспользуются и не накладут нам. Этим они, брат, разъярят всю Европу! Кои черт, скажи, нас гнал помогать немцам! Пусть бы венгры отложились! Что венгры, что славяне - их взгляд на австрийскую монархию един. Смотри, Генаша, тебе англичане тоже накладут! Возьмут, возьмут они у тебя устье Амура, помяни мое слово, отымут, ты далеко не уедешь там, где Компания наша. В наше время, действуя безумно, можно что-то совершить! Ты не ждал инструкции - поэтому открыл! Тебе, брат, никогда не позволят ничего, никогда ни единой бумаги вовремя не дадут... Подлецы! Шайка! Помни это, ушкуйником будь! Открой, как Ермак, и бей челом, проси прощения... Англичан не бойся! Ударят - бей сам! Ни на йоту не спускай... Дядюшка сел на своего конька и пошел честить Компанию. Известно было, что молодой Врангель считал его ничтожеством, который хвалился былыми заслугами, совершенно не- практичным человеком, но ужасался и бледнел, когда на заседаниях Куприянов брал слово. От дяди в страхе были все, но его речи выслушивали с удовольствием, хотя считалось опасным быть знакомым с ним, разделять его взгляды. Дядя всегда и везде говорил о проделках Врангелей, поносил Фердинанда Петровича. И сейчас Куприянов взялся раскрывать племяннику всю подноготную Компании, какие там 342 затеваются аферы и что в них участвуют и Врангель, и сам Литке, и все адмиралы - эстляндские помещики, что они беднеют на своих рыцарских землях, на Украине не всем удается завести поместья. Невельской попытался оправдать Фердинанда Петровича, но тут Куприянов разъярился еще сильнее. - Будь им благодарен, поцелуй их куда-нибудь, когда англичане у тебя Аляску из-под носа заберут! Дядя - член правления Российско-Американской компании. Он ученый, известный моряк-гидрограф, участник Анапского боя и многих экспедиций в Тихом океане. Он был главным правителем колоний в Аляске, трижды обошел земной шар, в честь его на Тихом океане названы острова, мысы... Сам Невельской назвал один из заливов его именем. Дядюшка доживает свой век в страшной вражде с Врангелями. Считается, что Куприянов - бич Компании. На собраниях акционеров он выкидывал такие штуки, что даже князь Меншиков стал обрывать его. Он судит о делах Компании так, словно это банда спиртоносов и грабителей, которую надо разогнать. "Врангель! Да это мерзавец!" Дядя стал в Петербурге притчей во языцех, но, как понимал, слушая его, Невельской, старик подавал дельные советы... И он был вполне согласен со взглядами дяди на венгерскую кампанию. Конечно, это позор, подавили восстание против австрийцев! И все эти ордена, награды, разговоры противны. А Куприянов знал, с кем толкует, и надеялся, что племянник многими сведениями о здешних делах воспользуется, приведет в порядок и допечет, даст бог, кого надо. Нрав Геннадия он знал. Что и женушка моя -одна кровь! - Да ты знаешь, что про тебя говорят в Компании? Что ты прохвост, взял чужую карту у Врангелей и подставил на ней другие цифры. Послезавтра комитет, ты хоть в канун его от глупости отрешился бы. А то тебе плюют в глаза, а ты все - божья роса! В подлоге тебя винят! А ты хвали побольше своего Литке... Врангели будут стараться подвести тебя под разжалование! Невельской остолбенел. - Дядя... - Кой черт, дядя! - перебил его Куприянов. Он долго еще бранился. Невельского разобрала досада, что дядя все это видит, а бранится как-то впустую. 343 - А вы что делаете, дядя? - разозлившись, спросил он. - Что я делаю? Что я делаю?..- рассердился Куприянов и развел руками. Он ничего не делал... Невельской уехал от дяди, раздумывая обо всем, что тот наговорил. Невельской знал, что дядя не делает и сотой доли того, что мог бы, что ему живется очень тяжело от этого. Дядя, конечно, взбалмошный, резкий, странный, но многое, что он говорил, сбывалось и прежде. Может быть и то, что он прокричал так исступленно сегодня, тоже походило на истину. Дядя многое сделал в свое время для Геннадия, помог матери устроить его в корпус, посеял хорошие семена в его сердце. Едва капитан приехал в гостиницу, как следом появился очень оживленный Миша. Он был днем у министра внутренних дел, тот расспрашивал об экспедиции, смотрел вместе с ним карты, пересланные Меншиковым. Невельской рассказал, что завтра вместе с Литке явится к Константину... Миша в свою очередь сообщил, что Перовский отозвался с большой похвалой об исследовании Амура. Они сидели в креслах напротив друг друга. Миша улыбался счастливо, уверенный, что дело получает сильную поддержку... "Но что Врангель? Странно...-думал Невельской.-Неужели Фердинанд Петрович так сказал обо мне?" Невельской перестал сомневаться, в душе его поднималась буря. Он желал честно и прямо говорить, открыто доказывать свою правоту. Сегодня в разговоре с Литке капитан просил устроить встречу с Врангелем, но Федор Петрович оба раза, когда об этом заходил разговор, как-то увиливал... Черт знает что! Какие-то загадки... Однако после беседы с Куприяновым капитан решил больше не спускать... Дядя не стал бы лгать. Он мог преувеличивать, выказать излишнюю страсть, ярость... - А ты знаешь, Лев Алексеевич сказал, что статья не будет напечатана... Но подчеркнул, что она не останется без последствий! Я придаю его словам большое значение. Он так и сказал: по нынешним временам печатать не следует, так как 344 там задеты важные политические вопросы, но примет меры самые строгие... - К кому? - Да к Географическому обществу, конечно. "Этого не хватало!"-подумал Невельской, но смолчал. В Якутске вместе с Муравьевым он возмущался статьей Берга, а потом дал против нее Николаю Николаевичу превосходные доводы и множество фактов, опровергающих ее, разбивающих в пух и прах все хитросплетения и домыслы и всю ложь автора, утверждавшего, что Амур не принадлежит России. Но он совсем не думал, что ответом Муравьева начнут, как дубиной, подшибать ученых. - В тысячу раз полезней было бы, Миша, ее напечатать, а самого Берга оставить в покое. Важно опровергнуть ложный взгляд, чтобы общество видело, что мы лжецов опровергаем. Неверный взгляд должно разбить, чтобы все узнали. А то вот в воздухе что-то носится... Ведь если так сказал Лев Алексеевич, то слова эти можно понять в том смысле, что будут приняты какие-то меры против Географического общества и Берга, а статья останется лежать на столе у графа. Значит, ложная статья Берга не будет опровергнута. Ах, Миша! Я уже сказал сегодня Федору Петровичу, что взгляд Берга позорный, что это подлость, что в то время как мы начали там исследования, он нам воткнул нож в спину! - Ну вот видишь! Ты же сам согласен... Ведь Лев Алексеевич желает справедливости... Ну, разве не следует дать бой? - Бой! Следует дать, но не валить ученых! Не прятать, брат, статью, которая объяснила бы обществу все, и это было бы в тысячу раз важнее, чем, например, устранение Берга от сотрудничества в "Известиях", чего многие не заметят, а кто заметит, так поймет это как бессмысленное оскорбление, не зная сути вопроса. - Ты будешь говорить о статье с Львом Алексеевичем? - При удобном случае скажу ему свой взгляд. Какая-то уклончивость, непрямота наших деятелей меня мучает. Много прекрасных, порядочных, образованных, а не втолкуешь простой истины, словно будущее никого не заботит... И ведь сидишь без дела, толчешь воду в ступе. Чем я тут занят? Еду к князю, ко Льву Алексеевичу, к дядюшке, к Федору Петровичу... Ну, все это хорошо, но ведь я-то сижу без дела, явился 345 сюда, чтобы ездить, хлопотать, кланяться. А дело там стоит, дела полон рот, а мы будем здесь переливать из пустого в порожнее... Невельской в отчаянии схватился за голову. Он не сдержался и выложил все про Камчатку: что не согласен с планом Муравьева, а Литке напрасно поддерживает ошибки Николая Николаевича и космополитические взгляды Берга, хотя и говорит, что желал бы.,. - Он желал бы, и Николай Николаевич желал бы... Все желают! Да что значит "желал бы"? "Желал" или "не желал"? Если нет, так нет! А если да, так борись и бейся насмерть! Неужели, Миша, мне, как советует дядюшка Куприянов, придется за всех крест нести? Видя испуг в Мишиных глазах, Геннадий Иванович стал уверять, что сам искренне любит Николая Николаевича... - Не сочти за подлость с моей стороны эти слова. Я не пожалею жизни за него, но желаю, чтобы он имя свое навеки вписал в историю... Невельской, казалось, чуть не плакал от горечи и досады, руки его, судорожно схватывая воздух, тянулись к собеседнику, то он бил кулаком по столу, как бы копируя дядюшку Куприянова, то хватал Мишу за пуговицы; шея его удлинилась, глаза горели фанатически. Миша отчасти был удручен, но не совсем понимал, как можно написать статью, резко критиковавшую деятельность общества, и не соглашаться с мерами, которые желал принять граф, чтобы очистить атмосферу... Но Мише нравилось, как Невельской смело судит, как опровергает мнения, невзирая на лица. Миша желал бы учиться у него, брать с него пример, а пока старался все запомнить, чтобы потом рассказывать, когда это перестанет быть тайной. Капитан вдруг умолк, потом обернулся и крикнул человека. Тот пошел в другую комнату номера со свечами. - Пора, брат, на бал к графу... Сейчас переоденусь и поедем скорей,- сказал Невельской.- Мы, верно, и так опоздали, заговорившись. Вскоре оба офицера спустились по лестнице, извозчик уже ждал у подъезда. Покатили по площади мимо Исаакия, огромные гранитные колонны которого слабо светились, отражая ночные огни. Миша сказал, что через два дня бал у дяди Мордвинова, будут прелестные девицы, дядя прислал приглашение Геннадию Ивановичу... Глава 40. МЛАДШИЙ СЫН ЦАРЯ - Здравствуйте, витязь наш отважный, удалой добрый молодец, богатырь наш, свет Геннадий Иванович, сила ваша молодецкая да удаль русская чудеса сотворили! Такими шутливыми словами встретил Невельского великий князь Константин Николаевич - рослый, белокурый юноша, с выхоленным белым лицом, румяным и здоровым, что называется, кровь с молоком. Константин обнял Невельского, почтительно, но ласково поздоровался с Федором Петровичем. Несмотря на форму и безукоризненную выправку, в нем было что-то от капризного большого ребенка... Константин едва мог дождаться утра, так желал он видеть Невельского и услышать все новости из его уст. Он вставал рано, как и отец: в половине восьмого начинались занятия. Вчера, возвратившись в свой Мраморный дворец из Кронштадта после поездки по ледяной пустыне моря и узнавши о прибытии Невельского, он едва сдержался, чтобы тут же ночью не послать за ним в гостиницу "Бокэн" карету. В кабинете князя горели свечи. Сразу пошел горячий разговор о деле. Невельской быстро разложил карты, а также целый альбом рисунков. Константин расспрашивал обо всем со знанием дела, с живостью и нетерпением, часто перебивая Невельского. Копии этих карт он видел прежде, а некоторые из них велел переснять для себя. Невельской стал последовательно и сжато излагать весь ход описи. Когда речь зашла о самом устье, а потом о походе вверх по реке, Константин стал серьезен, голубые глаза его кидали то на карту, то на капитана по-отцовски косые и раздраженно-властные взоры. Невельской уже знал, в чем тут дело, Литке предупредил его. - А что же это ?- небрежно спросил Константин, показывая на полуостров, названный его именем, и как бы не замечая надписи. - Как я уже докладывал вашему высочеству в рапорте из Аяна, это главный и важнейший пункт, который предостав- 347 ляет нам возможность господствовать на устье, поставив крепость, главные укрепления которой можно расположить именно на этом полуострове. Форты будут находиться на обоих берегах, и крепость станет подобна нашему неприступному Кронштадту. Ее орудия смогут простреливать всю реку. Полуостров господствует на устьях, а устья - ключ ко всему краю. Только установив на полуострове вашего высочества сильные батареи, мы откроем Тихий океан для России: у нас будет второе окно в мир, отсюда наши суда пойдут во все страны и на все моря, отсюда откроем мы гавани, расположенные южнее устья, теплые и незамерзающие, о которых я непрестанно слышал от гиляков... Эти гавани пока не заняты никем, обо всем этом имею смелость представить вашему высочеству особую записку. Амур будет нашим внутренним скрытым и недоступным для врагов путем... А этот полуостров - ключ ко всему и важнейший стратегический пункт. Поэтому, ваше высочество, я дерзнул назвать этот полуостров вашим именем, с которым для нас, моряков, связана надежда на светлое будущее русского флота. Константин вспыхнул. Счастливый румянец еще сильнее пробился на его щеках. Несмотря на все объяснения в рапорте Невельского и мягкие уверения Литке, ему до сих пор не совсем ясно было, почему его именем назван незначительный полуостров вдали от устьев, среди пресной воды. Поначалу показалось даже несколько обидным. Но сейчас Невельской сказал очень ярко. Геннадий Иванович тут же подал князю записку о предполагаемых действиях на устье, о поисках южных гаваней, с приложением расчетов, что потребуется и когда и с чего следует начать, с подробными объяснениями, когда и какие действия предприняты были иностранцами, с описанием того, как подходило военное английское судно к устью минувшей осенью... Вчера и всю ночь сегодня капитан дописывал этот доклад. Рассердившись на Литке, он не утерпел и решил сказать князю все прямо и откровенно, хотя и обещал Муравьеву поддерживать Камчатку. Но он полагал, что тут никакого нарушения слова нет, князь знает его давно, любит, кажется: подло было бы скрывать от него истину. Ночью, вернувшись с бала, он засел в своем номере за дело и выложил все откровенно, а потом переписал начисто. О Камчатке не упоминал, но это был косвенный разгром всего муравьевского плана, и Литке сейчас это понял. Хотя он и знал, что Невельской принес с собой записку, но не представлял, что тот далеко пойдет... Невельской, не стесняясь, стал объяснять свой взгляд: какие должны быть действия и что сейчас должно предпринять правительство в самую первую очередь, чтобы не губить дела. Он высказал свой взгляд на Камчатку. Литке был смущен, слушал с мягкой улыбкой. Эта нервная настойчивость, порывистость, нежелание считаться с обстоятельствами всегда не нравились ему в Невельском. Сейчас он явно хватил липшего. Литке неловко было, что перед великим князем Невельской пытался, по сути дела, опровергнуть умные и осторожные шаги Николая Муравьева, которого все уважают и в планы которого все верят. Невельской, чувствуя, что тут надо не потерять возможности, хотя он и понимал всю трудность своего положения, пустился, что называется, во все тяжкие, зная, что сейчас, как у мужика весной, день кормит год. Вся суть проблемы вскоре была изложена. Невельской оговорился, чтобы не ставить Литке в неудобное положение, что Федор Петрович со многими из его предложений не согласен, но что он не смеет умолчать, считает своим долгом и святой обязанностью сказать чистую правду, что он и Федора Петровича умолял взглянуть на дело иными глазами... Константин слушал с интересом... Литке со своей стороны не желал ставить Невельского в двойственное положение и сказал осторожно, но твердо, что считает расчеты Муравьева совершенно правильными, порт надо переносить на Камчатку, а что во всем остальном он вполне согласен с Невельским и что настало время, когда надо наконец совершить решительный шаг. Это был трудный миг для Федора Петровича, но" он решил, несмотря на все свое недовольство Невельским, что действия его следует поддержать сейчас, а не когда-нибудь. Он знал, что ему, как учителю, Константин верит. - Но как же, Федор Петрович, мы совершим решительный шаг, если все наши средства, ничтожные и без того, отправим на Камчатку? - возразил капитан. Литке сказал, что после открытий Бутакова и Невельского не может далее продолжаться наша пассивная азиатская политика, политика Сенявина - он не рискнул сказать "Нессельроде"... 349 Князь стоял с задумчивым видом, держа карандаш на самом устье. Он чувствовал сейчас себя обладателем огромных сокровищ - так много превосходных предположений по части Востока услыхал он от обоих моряков. Литке и Невельской знали, что Нессельроде продолжает свою политику, что давно уже носятся слухи о заключенном тайном договоре с Англией, по которому государь обещал будто бы, что русские не станут продвигаться в Азии. Необходимо было разбить всю эту политику. Младший сын царя, воспитанный Федором Петровичем в духе либерализма, сам участник "тихоокеанских мечтаний", мог по-юношески прямо и честно сказать все отцу и сделать для России - как представлялось обоим морякам - величайшее и славное дело. Он мог объяснить всю позорность азиатской политики канцлера. Константин понимал: Амур и Тихий океан - в широком смысле, конечно, важны, но сейчас нужнее новый морской устав, которому отдавались все силы. Он приучен был подходить ко всякому делу с осторожностью, с должной подготовкой, сообразуясь со взглядами окружающих. У него еще не было умения бороться, преодолевать сопротивление. Литке, конечно, знал это, но надеялся, что все сказанное здесь пригодится князю, когда он войдет в должность. Тот сам еще не знает своих сил. Нужно было подтвердить, что Невельской прав, что нужны действия, чем быстрее, тем лучше, хотя сам Невельской хочет всего уж чересчур быстро. Константин мечтал ехать путешествовать в Италию - отец не разрешал... Он желал перевооружить флот, но приучен был к мысли, что этого сразу сделать нельзя. Когда-то, несколько лет тому назад, еще мальчиком, Константин возвращался вместе с Литке зимним путем из Архангельска. На одной из станций князь увидел мальчика-крепостного, родители которого были казнены за какие-то проступки против помещика. Мальчик, по словам станционных служащих, был ненавидим помещиком, ему также грозила гибель. Константин сказал Литке, что хотел бы взять с собой этого мальчика. Литке ответил, что не смеет согласиться с просьбой князя. Существовала власть помещика, охраняемая законом, основа основ государственного устройства в России. Константин горевал, но так и не осмелился сделать, что хотел. Царский сын примирился с тем, что права помещика незыблемы. 350 А сейчас время суровое, только что открыт заговор и революционеры наказаны. Константин знал то, чего не знал никто: всех подозревали, отец недоволен Федором Петровичем... Константина не покидала мысль, что все осуществится, что все будет развиваться правильно, что произойдут великие перемены во флоте и он даст им начало. Нельзя исполнить всего сразу: он понимал, что государственные дела требуют внимания и терпения. Но он сочувствовал Невельскому и стоял задумавшись, с застенчиво-счастливым видом. Он нахмурился, лишь услышав доводы против Камчатки... Ему хотелось иметь там порт. Невельской ждал отзвука, хотя высочайшие особы не отвечают. - Ваше высочество!-горячо воскликнул он.- Простите за дерзость, но одного слова, сказанного вашим высочеством перед комитетом, достаточно было бы, чтобы решение изменилось... Константин желал бы помочь, конечно... Но при всем расположении к Невельскому и Литке, он не мог и не должен был объяснять им всего... Он задал несколько вопросов о Японии и японцах. Невельской заговорил об американской экспедиции в Японию, рассказал, что говорят гиляки о своих торговых поездках к японцам. Сведения из газет и журналов, а также последние телеграфные известия Константин знал. Но у него были свои мечты. - Благодаря вашим подвигам, Геннадий Иванович,- заговорил он,- мы снова можем вспомнить,- тут Константин, улыбаясь, переглянулся с Федором Петровичем,- о проекте кругосветной экспедиции в Японию. Мы должны постараться опередить в этом американцев! Я не забываю мыслей, изложенных Евфимием Васильевичем Путятиным. Его доклад я храню... Мысль о проекте Путятина явилась, едва известно стало об открытии Невельского. Константин считал ее вполне осуществимой теперь и уже поделился с Литке. Теперь, если осуществится все, можно отправлять экспедицию, она сможет опереться на новый порт на устье... Ведь Путятину отказано было именно потому, что Амур недоступен. Литке с гордостью посмотрел на своего воспитанника. - Но успеем ли мы? - вдруг тревожно спросил Константин, обращаясь к Невельскому. 351 - Ваше высочество, все будет зависеть от того, как быстро сумеем подготовить мы подобное предприятие, найдутся ли у нас годные суда, как скоро займем мы устье. - Американцы тоже не успеют осуществить это слишком быстро,- сказал Литке.- Пока палата решит, да что скажет президент. Им тоже нужны суда, в век пара не пойдут они открывать Японию на парусных судах... А тем временем мы не должны сидеть сложа руки. Муравьев и Геннадий Иванович должны действовать нынешней весной на устье. Муравьев, кажется, предвидя будущее, уже теперь просит послать суда для крейсерства. Беда была в том, что нет судов, удобных для быстрого перехода вокруг света и для крейсерства в Тихом океане. Надо было строить или - скорее - покупать. Стали говорить, что Японию могла бы открыть для торговли Компания. Невельской выложил свой взгляд на Компанию. Он подтверждал доводы Муравьева. Нужно, чтобы хоть одно судно пошло охранять тихоокеанские воды. Константин любил фантазировать, но он знал, что несбыточные фантазии вредны, что замыслы должны быть реальными и сообразовываться с действительными возможностями. В его положении слово должно быть веским, подкреплено делом. Проекты же Невельского походили на самые смелые фантазии, поэтому, несмотря на то что они очень нравились Константину, он совсем не собирался поддерживать их в полной мере, так как опасался, что опытные люди, на мнение которых, несмотря на свое положение, он всегда опирался, не одобрят его. Он мог поддержать Невельского, но так, как это следует, в пределах исполнимого... ...Амур и все "тихоокеанские мечтания", которым предавались и прежде трое собеседников, мечтания, которые теперь начинают реально и постепенно осуществляться,- все это было лишь частицей тех грандиозных реформ, которые Константин намеревался провести. В соседней комнате - бассейн. Великий князь провел туда гостей. У миниатюрного причала стоит маленькая модель парового судна. Вошел адъютант, зажег спирт, налитый в машинное отделение модели. Спирт вспыхнул, топливо разгоралось, маленькая паровая машина запыхтела, заработал гребной винт, и пароходо-фрегат двинулся... При всей любви к отцу, Константин втайне мечтал о том 352 времени, когда воцарится брат. Он ничего не смел делать сам, средств, нужных для флота, государь не отпускал... Заговорили о судах, которые строились в Лондоне для Черноморского флота,- одно госпитальное и пароход. Константин расспрашивал Геннадия Ивановича о его английских впечатлениях. Он, единственный из людей, когда-либо возглавлявших морское ведомство, имел ясные понятия о значении машин и техники. Литке постарался, чтобы у Константина были теоретические знания инженера, хотя ему и не хватало практики. Здесь же чертежный стол. Невельской рисовал новые винты, шатуны, кривошипы, рассказывал об изменениях в устройстве гребного вала, о новых колесных пароходах... Он опять помянул про свое, просил его высочество обратить особое внимание на то, что без паровых средств нельзя будет производить исследования Амура, а тем более идти эскадре в Японию. Ругали приказных бюрократов из морского ведомства. Смотрели модели двух строящихся парусных судов - линейных кораблей - и восхищались, какой все-таки красавец корабль парусный по сравнению с паровым, и хотя Невельскому стыдно было в душе, что строятся именно такие суда, но он не дал воли языку... - А теперь ждет нас скатерть-самобранка,- улыбаясь сказал Константин,- покажу вам, гости мои заморские, свои хоромы боярские. Погуляем, как предки наши... Познакомлю тебя, Геннадий свет наш Иванович, со своею княжной... У Литке был вид счастливый и загадочный, словно готовился какой-то сюрприз. Литке и Лутковский желали вырастить Константина совершенно русским человеком и поэтому привили в нем необычайную любовь к русской старине. Войдя в большую залу с окнами на Неву, Невельской удивился. Он увидел перед собой высокую стену, сложенную из настоящих бревен, наверху, под самым потолком, возвышалось что-то вроде башни. Была и другая бревенчатая стена и третья - целый сруб из толстейших сосновых бревен, наложенных прямо на паркет. В зале Мраморного дворца построен настоящий боярский дом из бревен, с резьбой на дверях и окнах, с петухами и коньками, с высокой крышей, с башнями и теремами. Через двери, окованные серебром и золотом, прошли в сени, а оттуда узким и низким ходом, как в настоящем доме боярина, наверх в палату, расписанную в древнерусском стиле. На огромном столе, накрытом скатертью,- ендовы, ковши, кубки, чаши-побратимы, серебряные и золотые блюда и тарелки. Слуги одеты, как дружинники. Константин, до того оставивший гостей, вошел вместе с супругой. Оба молодые, стройные, белокурые. Невельской был представлен великой княгине. Он и Литке поцеловали ее руку. Константин и великая княгиня были одеты в древние русские костюмы - в парчу и сафьян, она в кокошнике с тройной цепью огромных жемчугов на груди. - Позволь, Геннадий свет Иванович,- восторженно сказал Константин,- взять тебя под белы руки, сажать на дубову скамью. Литке лучше Невельского знал древнерусские названия всех этих многочисленных ковшей и кубков и всякой другой посуды и тут же устроил ему маленький экзамен, на котором капитан сразу провалился. На дубовой скамье за столом опять сбились с древнерусского, и речь пошла то по-русски, то по-французски про венгерскую кампанию 1849 года, о том, какие были битвы и победы. Это первый военный поход, в котором участвовал Константин в своей жизни: он получил крест за участие в сражении. Невельской сказал, что поляки и русины в Австрии, говорят, очень рады были, что пришли русские. Константин покраснел, на этот раз густо, до ушей. Литке смутился. Великая княгиня ничего не поняла, но заметила общее замешательство. Когда Константин уезжал в действующую армию, Николай наистрожайше повелел не касаться тамошних славян и не разговаривать с ними, особенно по-русски. В крайнем случае Константин смел спрашивать их по-немецки, но только не по-русски. Так велел государь, провожая сына. "Они не должны видеть в сыне русского царя своего союзника против их законной власти - против австрийского императора",- сказал Николай. Константин испугался, когда Невельской заговорил про австрийских славян. 354 А Невельской слыхал от Миши, которому рассказывали бывшие сослуживцы-офицеры, что наши солдаты, перейдя границу Австрии, очень удивились, что там их все понимают отлично и многие жители называют себя "руськими" и сильно походят на хохлов. "Дернул меня черт заговорить про славян",- подумал Невельской, сообразивши, что дал маху. Литке перевел разговор на Европу. Константин ждал втайне, когда же наконец окончатся эти запреты и можно будет поехать в Европу запросто, посмотреть там все, исполнить свою заветную мечту - отправиться в Париж! Часто у него шевелились надежды, что с воцарением брата личная жизнь его станет вольнее, интереснее. Как бы он хотел путешествовать... Но государь строг, тяжел, требователен... Константин мечтал, что со временем приблизит всех ныне отвергнутых: Врангеля, Литке, даст им широчайшее поле деятельности. Прощаясь, великий князь сказал Невельскому, чтобы на комитете держался стойко. Он обещал обстоятельно познакомиться с его запиской. А Невельской покинул Мраморный дворец с ощущением, что Константин хотя и желает ему добра и что, видно, ходатайствовал перед царем о прощении за опись без инструкции, но многого еще не может сделать. Он все еще не был хозяином флота, смутился при разговоре о славянах, зависим... Даже за Литке, за своего учителя, не смеет заступиться как следует. Литке - основателя Географического общества - отправляют в Архангельск! - Ну, Геннадий Иванович, теперь ваше дело в шляпе! - сказал Федор Петрович, когда они вместе вышли на набережную и пошли вдоль Невы. За ней темным силуэтом лежала Петропавловская крепость. Лед на реке гладкий, расчищенный, виднелось множество мальчишек с салазками, они катались с ледяных гор. - Теперь перед вами, Геннадий Иванович, все ясно как божий день. Только вам не следует рвать с места, воодушевляться несбыточными фантазиями. Литке полагал, что Константин свое возьмет со временем, все осуществит, и что сегодня" очень важный день. Сейчас старый адмирал подумал: "Чудак наш почтенный Генаша, все чем-то недоволен: всякий другой человек на его месте прыгал бы до потолка!" А "Генаша" действительно расстроился. Он совсем не находил, что "дело в шляпе". Он заметил, что Константин вскипел, когда речь шла о пассивности азиатского департамента... Он мог бы сделать необычайно много! В его силах! Как он слушал: сочувственно, с восторгом! Но как доходит до дела, принимает глубокомысленный вид... Он колеблется... Федор Петрович сам виноват, виноват тысячу раз - привил ему все свои качества. Семь раз отмерь - один отрежь. Вот мы и начнем мерить, а шкипера китобоев отрежут. Так думал капитан, простившись с Федором Петровичем. Не такой поддержки желал он. "Сейчас надо действовать смело, дерзко даже, собрав все силы воедино... Я стараюсь, но тщетно, никто не соглашается в полной мере. Каждый понимает меня по-своему, и ни о каком единстве нет речи". У Невельского было ощущение, что его любимая, взлелеянная мечта и начатое им дело - все попало в руки людей, казалось бы, близких - он доверил им все свои замыслы. Но тут, оказывается, они собираются перекроить все по-своему и от его планов берут лишь какую-то часть. "Я твержу всем одно и то же, как фанатик, как начетчик, и не могу доказать". Невольно вспомнились другие друзья... Впрочем, может быть, попади его дело в их руки, они тоже бы перекроили его по-своему, еще решительнее распорядились бы... Но их нет, они исчезли и, может быть, поэтому кажутся идеальными. Но без них тоскливо... Он вспомнил Александра. Какой толчок мыслям и делам давали беседы с ним и с его друзьями! "Я-то цел..." Но, оказывается, исчезла среда, которая питала его идеями. Самые отчаянные его замыслы приходились "тем" по душе. А с людьми, настроенными официально-патриотически, располагающими огромной властью, "честными" и влиятельными, он как-то не мог договориться... Они его не понимали. Капитан раз видел в Петергофе, как садовники спиливали молодое деревце, порядочное уже, которое выросло не там, где надо. Некоторые ветви его были отрублены и лежали, зеленые и яркие, в то время как ствол уже раскатали по полену. И он почувствовал себя сейчас живой отрубленной ветвью погибшего дерева. Нужна почва, чтобы не засохнуть... Константин Полозов уехал. Никанор Невельской сказал, что не знает куда... С большим трудом выхлопотал он право 356 выезда за границу. Кажется, во Франкфурт сначала. Александр - в ссылке. Геннадий Иванович ездил искать Павла Алексеевича Кузьмина, но и его не было. На квартире, где жил он в позапрошлом году, сказали, что арестован и выслан, взят не здесь, а у родственников... Куда бы он ни поехал, пусто, следы расправы всюду. Петербург как метлой выметен... Миша один как родной, но еще дитя во многом... Пришло в голову, что хоть и один остался, но, как живая ветвь погибшего дерева, должен пустить корни. Он снова стал невольно думать о том, что было целью его жизни. "Я осуществлю ее ради всего святого, ради Екатерины Ивановны, которая верит мне". Иного выхода не было, он чувствовал, что должен забыть своих друзей... "Но у меня есть любовь моя и цель моей жизни... Екатерина Ивановна, милая, если бы вы знали, как любовь к вам исцеляет меня. Не полюбил бы я, верно, погиб бы, сошел бы с ума". Ему казалось, что великий князь не чувствует сути его замыслов, не видит его тревог. Он, конечно, добрый, любит меня, заинтересовался, но он не смеет разбить ложные понятия авторитетов, взять все в свои руки, схватить быка за рога... И Литке жестоко ошибается. "А что, если я погибну, засохну, как отрубленная ветвь?! Ведь я совершенно одинок, почвы нет, никто еще не согласился со мной,- пришло ему в голову.- Но неужели никто и никогда не отзовется мне, кроме этих загубленных людей?" Сердце его сжалось от предчувствия. Он вдруг понял старую истину, что один человек ничто. Он был одинок, ему казалось, что он больше не найдет друзей, свободных от условностей жизни, сочувствующих его интересам... Друзей нет. Пусто... "Может быть, ум мой высохнет от одиночества и бесплодной борьбы и стану я со временем косным, смирившимся служакой, обозленным и холодным... или раздражительным крикуном. Стану при каждом слове бить кулаком по столу, орать, как дядюшка Куприянов. И то и другое - смерть..." Капитан стоял на углу Невского. Ветер дул с Невы. Вечерело... Зима, огни, пора театров, балов, все веселы... Вокруг толпа, проезжают экипажи. Проходят стройные офицеры в модных шинелях, со шпагами в карманах... А капитану город показался пустым. Глава 41. МАЛЕНЬКИЙ БИСКВИТ И РЮМКА МАЛАГИ ...закрыть Америку! Салтыков-Щедрин. Граф завтракал рано, при свете огней, в голубой столовой с пилястрами из мрамора и с низкими белыми печами, на которых изображены были голубые вакханки, венки и светильники. Он сидел за столом, маленький и черный. Служили трое слуг. Это было точно так же, как в доброе старое время во Франции. На слугах короткие бархатные штаны с бантами и белые чулки. Стояла тишина. Стол ломился от множества драгоценной посуды, фарфора и хрусталя. В огромной серебряной вазе живые цветы, по сторонам свисают пышные груды зелени. Все это из собственных оранжерей графа. Там, за городом, этот маленький живой старичок любит назначать свидания молоденьким дамам, таким же прекрасным и светлым, как эти голубые вакханки на двух жарко натопленных печах. Быстро подносятся блюда... Но граф в том возрасте, когда нельзя съесть ничего лишнего. Не только лишнего, но и вообще граф не хотел есть утром, у него не было аппетита. Весь этот поток посуды и все эти бесшумно снующие, вышколенные и почтительные пожилые слуги-иностранцы - все было лишь торжественным обрядом, самоутешительным спектаклем, одним из тех обычаев, о которых в свете говорили как о знаках приверженности канцлера старым порядкам даже в личной жизни. Так каждое утро. А граф мог съесть только один бисквит и выпить только одну рюмку малаги. Иногда за завтраком он вызывал повара. И тогда совершенно откровенно, не сдерживая своих желаний, оживленно жестикулируя, канцлер России объяснял, сколько тмина, корицы, перца и гвоздики надо положить в какое-нибудь кушанье к обеду. Поминались артишоки, спаржа, маслины... 358 Граф испытывал наслаждение от разговора про еду гораздо больше, чем от самой еды... За последнее время граф Нессельроде осунулся и постарел. В прошлом году умерла жена его, Мария Дмитриевна... Обстановка вокруг была такой же торжественной, и все той же огромной властью располагал канцлер России, но на душе у него становилось пусто и глухо. Семья Гурьевых, с которой граф сроднился тридцать семь лет тому назад, была одной из крепких русских семей. Начало этому новому аристократическому роду дал выскочка из купцов, крепкий толстосум. Гурьевы не прочь были сблизиться, а еще лучше - породниться с ловкими немцами. Женщины из семьи Гурьевых отличались особенным здоровьем и силой характера. Гурьевы увидели в ездившем к ним молодом чиновнике по дипломатической части разумного и оборотистого человека, да еще со своей особенной хваткой. Они дали понять, какие выгоды ждут молодого Нессельроде... Мария Дмитриевна оказалась женщиной не только здоровой, но и умной, энергичной, властной, и спустя несколько лет после брака Нессельроде оказался у нее под каблуком. Насколько он презирал русский народ, настолько она презирала своего мужа. Мария Дмитриевна была из тех женщин, которым безразлично, какую политику, прогрессивную или консервативную, ведут их мужья, но которые любую политическую программу мужа умеют подчинить потребностям семьи и превратить в политику обогащения, помогая этим и его карьере и славе и умея заставить его хорошенько нажиться на тех принципах, которые он избрал в своей деловой жизни. Это был брак, в котором немного волнений любви, но всю жизнь сплошные волнения из-за успехов и выгод. Мария Дмитриевна умела проникаться идеалами мужа, предвидеть то, чего он не замечал. Она первая заметила то ужасное влияние, которое имел на русское общество Пушкин. Ведь он первый опозорил, осмеял ее мужа, написавши эпиграмму, в которой намекал, что отец ее мужа был беглым солдатом австрийских пудреных дружин... Когда настал удобный момент, она при помощи своих добрых знакомых без сожаления расправилась с Пушкиным, в котором видела гадкого дворянчика, не уважающего священных принципов, провозглашенных ее Карлом Васильевичем. 3S9 Она не давала спуску и мужу. Она знала, что ее Карл не так умен, как считают. Но она именно это и ценила в нем, так же как и государи... Бывали времена, когда Карл Васильевич чувствовал, что этот семейный деспотизм для него тягостен. Но он терпел, зная, что посредством этого брака сроднился с Россией. Он был продажен и не стыдился этого. Нессельроде думал о себе, когда, оправдывая одного из иностранных дипломатов, сказал: "Его обвинили в подкупности, но он воспользовался деньгами лишь от тех, кто разделял его консервативный образ мыслей". И вот после тридцати семи лет брачной жизни, в течение которых Мария Дмитриевна руководила им, часто не меньше, чем государь император, ее не стало. Нессельроде почувствовал, что близок конец и его карьеры. Он остался без привычного руководителя, без той энергичной, направляющей силы, которую всегда чувствовал в жене. Теперь осталось лишь катиться по инерции и повторять зады феодальных времен, твердить о принципах Священного союза, о священной рыцарской чести, о преданности великим идеалам... Спасение Нессельроде было в том, что для продолжения его вечно консервативной политики не нужно было изобретать ничего нового. На все были готовые рецепты, как всегда у консерваторов, при условии, конечно, если они не собираются отступать. "Ничто не ново под солнцем" - любимое изречение графа Нессельроде. А традиции и не новые приемы, которыми приходится пользоваться консерватору, за полвека своей службы Нессельроде изучил в совершенстве. Он очень образованный и сведущий человек, но лишь в кругу консерваторов. Нового он не знал и не хотел знать, но для своего общества был величайшим ученым из дипломатов. Россию он не знал и не хотел знать... Он всю жизнь любил себя и свои наслаждения и, кажется, был отомщен за это... Сын его оказался неудачным: ни в мать - не деловит и не крепок, и ни в отца - не ловок и не изворотлив, не гибок умом; худшее и от отца и от матери... Мечта Гурьевых не осуществилась. Вместо двойной ловкости - русской и иностранной - лишь слабость и болезненная страсть к наслаждениям, недостатки вдвойне... . Жизнь русского общества была неприятна графу. Он ненавидел Пушкина и творений его не знал, так же как не читал 360 и не представлял значения русской литературы. Он считал лучшими русскими писателями Греча, Булгарина и Кукольника, тех, кого Белинский называл чернильными витязями. Но граф терпеть не мог Белинского, а "домашние дела чернильных витязей" были для него сутью литературной жизни России. Их-то книги он и рекомендовал, как значительнейшие явления русской культурной жизни, иностранцам, которые интересовались духовной жизнью России. И те только удивлялись, что лучшие русские писатели оказываются немцами, да еще пишут такую дрянь. Европа не знала ни Лермонтова, ни многих других, ни философии и идеалов декабристов. В Европе, как всегда, считали, что в России хороших писателей нет. Нессельроде, как и сам Николай, не понимал значения машинерии и промышленного переворота, который происходил на Западе. Как и сам Николай, он жил традициями прошлого века. Клейма и кнуты были доказательством правоты взглядов царя и канцлера... В голове Нессельроде было целое собрание разных методов и приемов старой дипломатии, целая кладовая консервативного хлама, собранного со всей Европы, из всех графств и королевств, больших и малых, со всех конгрессов, конференций и сговоров, тайных и явных, со всех торжеств и праздников. Этих знаний, которыми он дорожил и гордился, было, по его мнению, достаточно, чтобы управлять Россией. Именно из-за них он считался образованнейшим дипломатом... И вот теперь граф съедал бисквит, единственное удовольствие, которое он мог позволить себе до пяти часов вечера, а потом через множество комнат и гостиных, увешанных дорогими картинами, отправлялся в служебный кабинет. Его квартира в третьем этаже нового здания, перестроенного Росси для главного штаба и двух министерств, почти сливалась с Министерством иностранных дел. Как в политике, так и в расположении комнат трудно было сказать, где начиналось Министерство и где кончалась собственность графа. Он не любил прогулок в зимние дни и появлялся на улице лишь в карете. Поэтому к его приходу комнаты проветривались, а потом нагревались, чтобы канцлер пользовался свежим воздухом, но не простудился, так что ему незачем было появляться на улице. 361 Он любил природу, но только там, где она была в кругу предметов хорошего тона. Он лазал по горам в Швейцарии, но только в Швейцарии. Уж это было увлечение европейского высшего общества! В кабинете, где под тупым углом сходятся две стены - одна с окнами на дворец, другая на штаб гвардейского корпуса, тройные рамы, как и во всех комнатах и залах: Нессельроде не переносит никаких звуков улицы... Дел множество, но, при всей своей ограниченности, граф умел каждое решить опять-таки по традиции, как бы слегка прикоснувшись к нему рукой художника и мастера, помня и зная, как прежде, в старину, решались подобные дела. Если же дело оказывалось новым, каким-то таким, каких еще не бывало, отражало эту новую странную жизнь, которая заглушалась и каралась правительством, то это дело, по той же старой традиции, откладывалось. Рекомендовалось изучать его, но хода ему не давать, если нельзя было совсем отвергнуть. Чаще оно отвергалось совсем. И само "изучение" вопроса, и вежливое уведомление об этом, которое канцлер непременно посылал, чтобы не быть невежливым и не уклоняться от прямого и честного ответа,- все это было лишь формой отвержения. И все это в роскошном здании, где всюду амуры, полуобнаженные богини и на плафонах и на печах, в серебре, в гипсе, бронзе, лепные рельефы - цветы и венки, и опять амуры и гирлянды, и опять лепные светильники с пламенем, где живые цветы в вазах в рост человека, масса люстр, и зеркала необычайной чистоты, и полулюстры, где помпейский салон, концертный зал, и зал египетский с полуколоннами из желтого мрамора, и еще салон, в котором для подтверждения преданности идеалам монархии и рыцарства небольшой портрет одного из Людовиков рядом с большим поясным Павла Первого. В этом здании - цветы на паркете, парадный сервиз парижской работы из бронзы с малахитом, мебель и отделка зеркал из резного ореха, и все это по рисункам великих мастеров до самых мелочей, до хрустальной чернильницы в готическом кабинете с тройными рамами, чтобы не слышно было никаких звуков того народа, которым управляют. "Несчастный народ!" - любили говорить в салонах русские и иностранцы, но в глубине души понимали, что равновесие сохраняется, пока этот народ несчастен, пока он не проявил коренных здоровых сил. 362 Сегодня в готическом кабинете канцлера должен предстать пред его глазами председатель Российско-Американской компании Политковский. Тот уже ждал в приемной. Секунду в секунду он был приглашен в кабинет. ...Если бы канцлер не был "подлецом", как называли его многие в Петербурге и штатские и военные, а видел бы прошлое и будущее страны, которой служил, и интересовался бы ее народом, то он, решая вопросы Российско-Американской компании, должен был бы видеть в ее деятельности начало тех отношений между Россией и странами на Тихом океане - Америкой, Китаем и всей Азией, которые все более давали знать о себе. Но Мария Дмитриевна недаром считала своего мужа мелочным. Весь этот грандиозный вопрос будущего и настоящего, от которого, быть может, зависела судьба человечества, что уже в то время видели многие, для Нессельроде не существовал. Государь терпеть не мог разговоров о чем-либо подобном. Америка была не настоящая страна, какое-то сборище мужиков и торгашей, какая-то насмешка, карикатура на страну. Не должно быть ни Америки, ни ее бурно развивающейся жизни, ни Китая, чей сон был нарушен: глухие народные волнения то тут, то там колыхали его могучую тяжелую грудь. Дипломат видел бы все это, предусмотрел бы, что это значит, он понял бы, что именно там будут величайшие потрясения, от которых нельзя будет закрыться рукавом .. Как говорил иркутский губернатор Николай Муравьев, надо предвидеть это будущее и воспользоваться существованием Компании, чтобы установить тесные отношения и с Гудзонбайской компанией в Канаде, и со Штатами, и с Гаваями, и с самим Китаем. Бог дает нам в руки средства, а мы от них как черт от ладана! Пока Компания мертва, а она может быть могущественнейшим средством в наших руках... О чем-то подобном просил и Фердинанд Петрович Врангель. Он обращался почтительно, просил не протестуя - одно судно в год. Это скорее напоминание, чем требование. Как Петр Иванович Бобчинский просит напомнить государю императору, что проживает-де в таком-то городе. Но государь и канцлер незыблемо знали: Священный союз и священные принципы! Россия - европейская держава! Мир - это Париж, Петербург, Лондон, Берлин и Вена. Мировые отношения - отношения между этими городами. 363 После революции 1830 года во Франции государь провозгласил "легитимизм" основой своей политики, и вот тогда-то канцлер и повесил в салоне портрет Людовика рядом с Павлом Первым. А Российско-Американская компания казалась ему делом далеким... Доходы от котиков, добываемых в северных морях, конечно, полезное дело, выгодная коммерческая политика, очень хорошее предприятие... Вовремя прибрали его к рукам петербуржцы! ...Все проблемы Компании канцлер хитро свел к тому, посылать или не посылать одно судно с мехами в Шанхай... Он знал, что Фердинанд Петрович, кажется, ушел из-за этого, но что же делать! Сам Нессельроде терпеть не мог этих надменных прибалтийских баронов: он знал, что они его презирают и очень рады были в свое время эпиграмме Пушкина насчет австрийских пудреных... - После тщательного изучения вопроса,- глубокомысленно и сухо, но с живыми искорками в черных глазах сказал канцлер,- нам в настоящее время представляются все еще невозможными и нежелательными подобные действия... Он доказал это: нельзя тревожить Китай, погубим торговлю на Кяхте, обеднеют акционеры, встревожится богдыхан. Востока не следует касаться. Наше счастье, что Аляска на Севере. Нельзя задевать интересы иностранцев... Все доводы были стары. Политковский слушал с величайшей почтительностью... Это губастый, усатый человек, с большим белым лицом, лысоватый, с огромными бакенбардами. При всем своем глубоком уважении и преклонении перед Нессельроде он, дождавшись, когда канцлер смолкнет, попытался выразить несогласие. Он сказал, что торг на Кяхте не рухнет. - О! Далеко нет! По мнению Фердинанда Петровича, без этого Компания не может существовать. Одно судно в Шанхае будет началом. - Одно судно ничего не решит! Что там одно судно, когда там сотни разных судов... И там опасно! Смута в Китае и пираты, все это заставляет насторожиться. Политковский уже знал, что время опасное, что во Франции события не стихли. В Европу путешествия запрещены, выезд туда и въезд есть исключительно для французов, едущих, чтобы поступить в гувернеры, для дипломатов и актрис 334 для Михайловского театра. Да, в Китае опять что-то вроде войны из-за ввоза опиума или из-за чего-то в этом роде... И смута. - И пираты! Английские и американские пираты,- весело сказал Нессельроде. Похоже было, что он в хорошем настроении. Политковский знал, что Тихий океан вообще опасен, там нужно действовать очень осторожно, там колонии западных держав и чужие интересы. Заговорили об экспедиции Невельского. Политковский сказал, что опись "Байкала" не дает ничего нового, во всем полное сходство с описью Гаврилова. - Только там нет фарватера, а здесь есть? - Да, ваше сиятельство,- кисло, но почтительно ответил Политковский. - А каково же мнение достопочтенного Фердинанда Петровича? - спросил Нессельроде.- Жаль, что его нет в Петербурге! - Он здесь... Фердинанд Петрович, к сожалению, болен... Он очень предан науке, и на этом часто играют. По его мнению, следует подвергнуть тщательной проверке все результаты экспедиции "Байкала". В Компании есть почтенные служащие, которые занимаются исследованием Амура давно и смогут все изучить, так как они все отлично знают. Мы готовы принять меры. "Поздно вы спохватились!"-подумал Нессельроде. Он знал обо всех планах иркутского Муравьева, о них доносил Ахтэ в корпус горных инженеров к генералу Бергу, Берг - сюда. Политковский сказал, что летом в лиман послан был Орлов. - Он описал побережье, скупал соболей, которых, по его словам, как он выразился, ваше сиятельство, "хоть коромыслом бей". Завойко предлагал открыть вблизи лимана факторию с тем, чтобы этих соболей скупать. Это тем более важно, что и Орлов и Невельской привезли сведения о независимости гиляков. У Нессельроде была хорошая память, и он помнил Орлова и как еще в прошлом году тот договаривался с гиляками, что можно построить редут на их земле. Политковский ответил, что необходимо построить редут, купить для этого землю у знатных гиляков. 365 Сам Политковский никогда в тех краях не был и не представлял, что за редут, н что за гиляки, и как покупать у них землю, но ход дел в том виде, как они излагались на бумаге, знал превосходно. - Тут необходима чрезвычайная осторожность! - заметил Нессельроде. Политковский почтительно поклонился, зная, что подобные намеки зря не делаются. Нессельроде спросил, в чем же разница карт Гаврилова и Невельского. - Может быть, там ошибка? - Мы сомневаемся в истинности цифр, выставленных на карте Невельского, ваше сиятельство... Этого-то и надо было канцлеру. - Ах, так? Но есть ли у вас доказательства? - спросил он. Никаких доказательств пока не было. Политковский ссылался на какие-то письма частных лиц и служащих Компании, на мнение членов правления... Но все это было не то, что требовалось канцлеру. Нессельроде дал понять, что правительству нужны сведения, опровергающие открытие Невельского. Он сказал, что Компания должна представить свое письменное мнение несколько в ином виде, не такое, как доклад... Канцлеру известно было то, чего не знал Политковский: в основе отношения к открытию - тайные секретные сведения, секретные договоры и тайные опасения. Они-то важнее всего. Но нельзя пустить в ход их, нужны благопристойные доводы, которые можно выставить открыто, которые очень плотно покроют все тайны. Он знал, что важные секреты - основа отношений к человеку, который сам не должен ничего знать. В этом сила тайны. Политковский все чувствовал. Главное было не то, что решалось явно. Какой-то слух, тень, брошенная на доброе имя,- и человек лишался чинов, орденов, не продвигался по службе: его желания толковались превратно, он чах, более прозябал, чем жил, и все это было результатом тайн, которых он не знал и о существовании которых даже не предполагал... Но Муравьева нельзя было победить тайной. За него такие мастера секретов, как Перовский с его полицией, который на каждый ход ответит ходом. Поэтому нужно было начать с иного, хотя бы с малого. Кроме целей общегосударственных, у Нессельроде были и свои цели. Он обещал государю политику, обеспечивающую "европейское спокойствие". Это была основа основ. Но были тайны, которых не знал даже император. Это отношения Нессельроде с англичанами. Он умело выведывал тайны у английских дипломатов, но и сам иногда кое в чем оказывал им услуги. А открыто все делалось во имя рыцарских идеалов, легитимистических принципов и православной веры, и тут пускались в ход тайны, уже известные государю... ...Политковский подъезжал к зданию Компании. "Какой мерзавец Сенявин!" -думал он. Политковский - один из тех рыхлых людей, которых уважают за их вид, за рассудительность и за... полное бессилие, которое обнаруживается, если надо решить что-нибудь самостоятельно, а за спиной нет привычного советчика. Но на этот раз и он рассердился. Врангель был против Нессельроде, а Нессельроде не согласен с Врангелем! Кого слушать? Вместе с Гильомом он в тот же день поехал к Фердинанду Петровичу. - Невельской ищет встречи с вами, дядюшка,- говорил Гильом. - Я не имею ни малейшего желания встречаться,- отвечал дядя.- Я уже сказал Федору Петровичу. Рад буду, если его открытие подтвердится, но сначала надо проверить. Гильом стал уверять дядюшку, что открытия нет, есть подлог. - Это именно так, дядюшка! Политковский рассказал о своей беседе с канцлером. Решено было, что Компания потребует проверки всех открытий. - И тогда видно будет, что надо делать,- сказал старый Врангель. Молодой Врангель очень рад был, что дядя завтра уезжает. Уже все сделано, выяснены все возможности торговли спиртом, все известно о бочках, пошлинах, фрахте... Решен вопрос с пенсией... А Прасковья Врангель исполнила все поручения Елизаветы Васильевны. - Я представляю, дядюшка, ваше деревенское житье-бытье! Согласитесь, в этом есть своя прелесть. И летом и зимой вы совершенно свободны, окружающее общество боготворит вас, 367 вы всюду желанный, дорогой гость. И вместе с тем вы незримо вдохновляете нас... Старый адмирал потрогал свои узкие золотые очки, достал из кармана белый носовой платок, нервно покусал губы, вытер сухие усы. Гилюля надеялся, что с отъездом дяди можно будет свободнее ссылаться на его мнения, объяснить, почему Фердинанд Петрович сомневается, действовать решительнее. "Уж теперь я отомщу! Прихлопнем этого моряка... Я уничтожу Невельского". Как человек болезненный и раздражительный, молодой барон желал быть беспощадным с теми, кто шел против него или делал затруднения и неприятности его близким - Завойко, Юлии... Собственные страдания болезненного Гильома давали, по его мнению, право доставлять страдания и жестоко поступать с другими. Через несколько дней в Министерство иностранных дел к начальнику азиатского департамента Льву Григорьевичу Сенявину, который только что вернулся из Москвы, приехал родной брат бывшего председателя Российско-Американской компании - барон Георг Петрович Врангель. Он жил на Украине, где владел огромным поместьем. Он приехал в Петербург по своим делам. Георг не застал брата, который отправился обратно в Руиль. Гильом воспользовался этим. Он избрал дядюшку орудием своей мести. Он так разжег старика, что тот впал в бешенство и решил немедленно ехать к Льву Сенявину, с которым давно дружил, и доказать, что у него есть в столице связи, что он влиятелен. - Только умоляю вас, дядюшка, не проговоритесь! - провожая Георга Петровича, просил Гильом. - Как можно! - ответил дядя. С Сенявиным его связывала старая дружба... Георг Врангель - почтенный, тяжелый старик, с умными, острыми глазами,- сказал, что приехал объясниться по очень важному делу, не терпящему отлагательств. - Я полагаю себя обязанным, Лев, поставить тебя в известность. Я буду с тобой говорить совершенно откровенно и начистоту, как всегда... не тая ничего,- говорил он, несколько вол- 368 нуясь, так что тряслась его вспотевшая кожа, висевшая на шее мешками, как у старого яка,- скажу тебе, как старому приятелю, новая карта устьев Амура - совершеннейший обман! Это истина! Я понял сразу! Брат в ужаснейшем положении... Георг всегда вмешивался решительно во все дела Компании уже по одному тому, что во главе ее стояли родственники. И он знал, что Лев Григорьевич принимает большое участие в его родственниках. - Что ты говоришь? - изумился грузный Сенявин. - Он где-то видел карту описи Гаврилова - это просто удивительно - и, представь себе, ею воспользовался! Да, да, у нас есть данные, что Невельской выдал карту Гаврилова за свою! Вот в чем секрет! Прошу тебя, поставь в известность канцлера. Ведь он председательствует в комитете. - Какие же данные? Скажи мне. - Карта Невельского и карта Гаврилова как две капли воды похожи одна на другую! Лев Григорьевич молчал, колеблясь между желанием верить Георгу и опасением, что у того мало доказательств, чтобы подкрепить свое мнение. - Поверь мне, Лев! Клянусь тебе, что это правда! Лев Григорьевич Сенявин - правая рука графа Нессельроде - был глубоко возмущен поступком Невельского. Он сразу сказал, что дело грозит ссорой с Китаем, закрытием кях-тинского рынка. Теперь он видел, что Компания с опозданием кинулась отстаивать свои привилегии, наконец почувствовав, что открытие Амура моряками военного флота может оказаться страшным ударом по ней. - Пойми, Лев, ты сам акционер и знаешь, что значит дивиденды. Ведь все доходы Компании пойдут прахом, если колонии станут доступны всем и каждому! Ведь это подрывает все! В сферу ее деятельности вдруг врывается какой-то человек и делает открытие... А оно ложно, ну, ложно! У Сенявина было точно такое же положение. В сферу деятельности азиатского департамента ворвались точно так же, и тоже подрывали авторитет, и те же самые лица. - Пойми, пойми, Лев! Хотя Георг знал от Гильома, что брат Фердинанд Петрович показал Невельскому карту, но молчал об этом и уверял, что говорит все прямо и начистоту. - Офицер этот, видимо, где-то снял копию карты и потом привез ее и утверждает, что сам делал промеры. А Фердинанд Петрович молчит, хотя ему очень больно, ты сам знаешь, как он щепетилен. - Но где? Где и как могли видеть карту? Георг Врангель развел руками, глядя на Сенявина и как бы сам изумляясь этому обстоятельству. - Я просто не знаю и поражаюсь, где, действительно, могли ее видеть? Но видели, видели! Ну да! При всей своей дружбе с Сенявиным старый Георг совсем не собирался открывать семейного секрета и бросить тень на брата, который не смел открывать государственной тайны. - Но что всего поразительнее, так это то, что господин Невельской всюду на карте Гаврилова прибавил по десять футов к цифрам промера и объявил, что открыл Амур, тогда как это невозможно! Но ведь там Завойко, он сам исследовал, изучил все вопросы, и Невельской не ожидал, конечно, этого и нарвался. А у нас там есть люди! Василий Степанович, как человек прекрасно знающий условия, конечно, сразу понял, в чем дело. Он очень справедливый и честный человек... Сенявин слушал с большим интересом. - Мы верим карте Гаврилова и исследованиям великих мореплавателей Крузенштерна, Браутона и Лаперуза,- постарался успокоить он собеседника. - Ведь это ужас, ну ужас! - восклицал обнадеженный Врангель. - Туда надо было послать другого человека,- солидно заметил Сенявин. - Это авантюрист какой-то! Я точно знаю, что Василий Степанович прав! Ну, подумайте,- переходя на "вы" и как бы обращаясь ко многим людям, продолжал генерал, хотя, кроме Сенявина, в кабинете никого не было,- приехал туда и честно служит, прекрасно устроил все свои дела, построил новую дорогу и мы, акционеры, затраты сделали на основании того, что Амур недоступен, а является этот офицер и опровергает все наши многолетние исследования. Я отлично понимаю Завойко, он оскорблен! Он и так хочет уходить! Ведь его, как ты слышал, верно, хотят губернатором, и он уйдет, конечно... Кому приятно! Сенявин сейчас сам понимал отлично, что значит ломка карьеры. Его карьере также грозили опасности. З7О - Я доложу графу о твоих подозрениях,- сказал Сенявин.- Но есть ли у тебя доказательства? - Мое честное слово - порука! Сличите карты - вот доказательство! Да, да,- подтвердил Врангель с таким чувством, словно хотел сказать, что надо, надо наказать этого офицера. - Ведь есть же наука, авторитеты! - восклицал он.- При сличении карт оказалось, что такая же карта висит в Аяне! - Но где он достал эту карту? - Я просто не понимаю! - восклицал Георг. Сам Сенявин уже собрал карты английских, французских и немецких путешественников, книги и ученые труды, донесения Пекинской миссии, достал позапрошлогодний доклад графа Нессельроде на высочайшее имя, который сам когда-то писал за графа. Груды карт и документов были приготовлены к бою. Тучное тело Сенявина разбирала дрожь при мысли, что будет, если китайцы закроют кяхтинскую торговлю. Сенявин обещал Георгу доложить обо всем канцлеру. - Я очень прошу тебя, Лев! Ты знаешь, какое участие я принимаю в семье Завойко. ...Сенявин принес министру целую кучу разных бумаг. - Доклад, представленный Компанией, свидетельствует против открытия "Байкала". Нессельроде просмотрел бумаги. - А есть ли письменное мнение Фердинанда Петровича? - Нет, ваше сиятельство... Адмирал Врангель выехал из Петербурга! - А есть ли какие-нибудь документы, подтверждающие, что там подлог? Все ссылаются на Завойко. Есть ли хоть одно его письмо об этом? - Нет, ваше сиятельство. Завойко сам, видимо, из щепетильности и благородства, ничего не написал об этом. Сенявин рассказал о своем разговоре с генералом Врангелем. Нессельроде, выслушавши его, быстро снял свои очки и улыбнулся. - Ах, Георг Врангель! Наш Георг Врангель! - воскликнул он иронически.- Где же это мог видеть Невельской карту? Да конечно, только в правлении Компании у Фердинанда Петровича! Где же еще? Не у меня же в Министерстве! Фердинанд Петрович показал ему карту! Вот теперь понятно, почему наши Врангели забегали! Маленьким дитятей притворяется наш Георг Врангель. Посоветуйте ему быть поосторожней,- добавил канцлер серьезно,- если он не хочет бросить тень на доброе имя Фердинанда Петровича. А кто этот Завойко? - Зять Фердинанда Петровича! - ответил Сенявин. Нессельроде умолк, подняв брови и как бы что-то обдумывая. - Конечно, свидетельство подлинного знатока и местного человека было бы важно,- сказал канцлер.- Но его мнения нет. Он, видно, предпочитает действовать предположительно... Нессельроде видел, что все уклоняются. Адмирал Врангель не решается заявить открыто, прячется за спину правления, которое представляет бумагу о своем несогласии с открытием Невельского, но не опровергает факта, упоминает о необходимости тщательной проверки. Завойко тоже прячется. Прямых улик нет. Все Врангели возмущены, но все действуют предположительно. - Мы не можем привлечь офицера за подлог, не поставив Фердинанда Петровича в невыгодное положение! Сенявин почтительно поклонился. Нессельроде чувствовал: в душе, кажется, все боятся, что устье действительно открыто. Очень похоже на это, в самом деле! Он сам это понимал. И если Врангель показал Невельскому карту, то, значит, уже тогда за спиной Невельского стояли сильные люди. - Этот Невельской, видно, большой хитрец! - сказал канцлер.- Вот и надо передать его в распоряжение тех, кого он пытается опровергнуть. Пусть он будет проверен Компанией. Пусть они воспользуются и еще раз исследуют землю гиляков, торгуют там под компанейским флагом, но не касаясь устьев Амура. Компания была почти филиалом министерства Нессельроде. Она не ступала шагу без спроса. Канцлер надеялся, что правление Компании не поставит его в глупое положение. Но открыто о подлоге нет оснований говорить на комитете. - Ну, а что Пекин? - спросил граф, имея в виду, что Китай должен заявить протест за опись устьев Амура русским судном. - Молчит, ваше сиятельство...- как бы извиняясь, отвечал Сенявин. Он знал, что граф ждет из Китая протеста. Но протеста не было. Глава 42 ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ От Зимнего дворца расстилались широкие просторы, вымощенные булыжником, который уложен был в виде больших квадратов, и поэтому петербургские площади похожи на грандиозные паркетные полы. Перед Зимним - плацпарад, в другую сторону - Дворцовая площадь, а дальше, вдоль Адмиралтейства,- громадная Адмиралтейская. Масленица еще не скоро, на Адмиралтейской балаганы не начинали ставить. Площадь пуста. Стоит сумрак и жестокий мороз. Множеством мостов, улиц и переулков эти при дворцовые просторы соединяются с Сенатской, Исаакиевской, Покровской площадями, со всем Петербургом, с Марсовым полем, утекают к Конногвардейским казармам, к Гвардейскому экипажу, к Измайловскому, Павловскому, Семеновскому, Конногренадерскому полкам... Здесь все приспособлено для парадов, разводов караулов и шагистики. С раннего утра на этих площадях начинается маршировка и учение. Потом гремит музыка. Здесь можно шагать и по пять и по пятьдесят человек в ряд. Целые корпуса маршировали тут в царские дни, вытягиваясь в "нить полков блестящих, стройных". Площади превращались в сплошную лавину медных касок, киверов, штыков, усов, разноцветных мундиров, накрест перепоясанных белыми лосиными ремнями. Сейчас дует морозный ветер, площадь бела, но подметена чисто, поэтому ясно проступают все линии, по которым выложены камни, и вся мостовая кажется расчерченной. По Адмиралтейской площади перед зданием Адмиралтейства тянется кажущийся бесконечно длинным двойной ряд низких деревьев с колючей стриженой гущей ветвей. Деревья вблизи императорского дворца подчиняются строгой дисциплине. Их стригут. Они стоят, как солдаты, стройно, слитно, двумя шеренгами. Было время - еще недавно - деревья были выше. Тогда войска еще носили старую форму. Нынче переменили мундиры, и штаны другие, и решено было, что такой бульвар подходит лишь к брюкам в обтяжку. Деревьям приказали осесть. Гуще ветви! Стрижка шаром! Весь двойной ряд их, тянущийся далеко-далеко, к манежу, что за площадью, приосел, и кажется, 373 что осел и сам манеж - огромное здание: отсюда оно кажется маленьким портиком за бесконечным пустым плацем. Кажется, что этот плац тянется до горизонта. Очень тонкая лесть архитекторов государю России, если плац его гвардии так велик, а вдали, как маленькая беседка для отдыха, колоннада огромного манежа, который отсюда кажется грациозной безделушкой. Среди людной столицы создана площадь с иллюзией бесконечности. Но вот решили, что деревья низки. Бетанкур предложил не запрещать им расти. Но ни о какой самостоятельности не могло быть речи. Деревьям приказали вытянуться, и они вытянулись. Они были довольно высоки, когда капитан уходил в плаванье. Но, как заметил он, теперь император, видно, опять преобразовывал природу. Они снова низки, и ветви каждого, как еж или гнездо аиста, в трезубых деревянных вилах. Подъехав к зданию Министерства, Невельской быстро вошел, наклонив слегка голову, с видом опоздавшего человека, доложился чиновнику и разделся. Он заходил по комнате, как бы ожидая чего-то с нетерпением. Он не допускал неприятных мыслей, но отчетливо представлял опасность... Все эти дни - встреча за встречей, разговоры... Опять писал записки и письма в Иркутск, занимался в Географическом обществе, помогал Литке, читал, делал выписки... Вид плафонов, паркета с цветами был неприятен. Ему казалось, что можно возненавидеть Росси за эту роскошь, за эту торжественную красоту, созданную для людей, которые совсем не заслужили от России всего этого... Но надо крепиться. "Тяжелый у меня характер,- думал он,- зачем беситься, глядя на то, чего другие и не замечают. Плетью обуха не перешибешь". Потом мелькнуло, что существует масса разных взглядов на жизнь. "Теперь, после разгрома петрашевцев, ничего не поймешь, что можно, чего нельзя. Одни правы, но бессильны, как Александр, и если веришь им - губишь себя. Другие мертвы мыслью, но хоть что-то можно сделать под их покровительством... Вот какова моя философия! Меншиков и Перовский покровительствуют мне, хотя, быть может, в их-то покровительстве и есть опасность. Черт знает, как они понимают вопрос, ц могут все загубить полумерами... Константин еще юн, "моя надежда"! Дай бог! Что-то он сделал?" В это время в кабинете канцлера тоже шла подготовка к заседанию. - Ну как, все еще нет листа из Пекина? - спросил Нес- 374 сельроде у Сенявина. Разговор происходил в Зеленом кабинете. - Нет, ваше сиятельство! - отвечал почтительно тучный Сенявин. - Как нет, как нет? Что они думают? - пробормотал канцлер. В глубине души он удивлялся, как плохо поставлена у китайского императора дипломатическая часть. - Наши министры и Муравьев сами не понимают, на что хотят толкнуть Россию,- говорил граф, проходя с Сенявиным но длинной галерее, соединявшей его квартиру с кабинетом и парадными залами Министерства иностранных дел. Эта галерея без окон, вернее, коридор с полусводчатым потолком, увешана картинами и освещена множеством свечей, горевших в бра. Нессельроде надеялся, что рано или поздно государь вполне согласится с ним и откажется от Амура вообще. Всюду считалось, что страной правит сам царь. Но в случаях, грозивших опасностью, канцлер умело сеял страх. В семье Романовых не было душевного спокойствия с тех пор, как задушен Петр III, задушен Павел, ходят тайные слухи, что не своей смертью кончила Екатерина, а дворянство достаточно выказало себя в декабре двадцать пятого года... У Нессельроде были очень веские доводы и были союзники. Они представляли подоплеку дела об Амуре по-своему и знали все не хуже Перовского. Дворцовая площадь полузамыкается с трех сторон огромным зданием Главного штаба, с колесницей и шестеркой бронзовых лошадей над въездной аркой. В крыле этого здания, выходившем на Мойку, помещалось Министерство иностранных дел. Здесь, в этом совершенно новом, желтом, как бы вызолоченном здании, должно было решиться сегодня, будет или нет возвращена России огромная территория па востоке, с протекающей по ней одной из величайших рек мира. Кони цокали копытами по огромной, почти пустой площади, с часовыми в касках и с одиноким ангелом на гранитной колонне, который то скрывался, то появлялся в глубине низкого петербургского неба, в сумрачном облаке. Лакированная карета выехала через арку, мимо рыцарских доспехов в желтых нишах. Другая - вся в зеркальных стеклах и со стеклянной дверью - подкатила к подъезду со стороны широкого и выгнутого Певческого моста, накинутого на узкий, в грязном снегу канал, сжатый двумя стенами гранита. Входя в здание нового Министерства иностранных дел и 375 подымаясь среди огней и позолоты по коврам лестницы, встречаясь наверху, в зале, вельможи разговаривали друг с другом любезно, со слабым оживлением. Все чувствовали, что сегодня быть бою. Кажется, что в новых открытиях, о которых пойдет речь, таится опасность... Есть какое-то странное совпадение в намерениях молодых путешественников, упорно стремящихся на восток, со взглядами только что уничтоженных революционеров во главе с Петрашевским, которые тоже толковали о грядущем пробуждении Азии и стремились туда. Все это настораживает. Ведь колоннады, созданные знаменитыми мастерами, и так величественны, и никто не заподозрит в слабости империю, если она откажется от странных предложений, побуждающих страну стремиться в круг иных государств, к иному океану, а быть может, и к новому, иному будущему. Вошел граф Нессельроде и занял место в конце длинного стола, уходившего зеленым полем к полуарке с торжественными лепными украшениями. Несмотря на несколько неприятную внешность и очень малый рост, сейчас этот старик вызывал чувство почтительности и уважения, и, едва он появился, все смолкли. Заседание началось. Директор азиатского департамента тучный белолицый Сенявин изложил суть дела. Потом стали читать документы. - Его долг был ожидать императорского повеления! - сказал, когда чтение закончилось, военный министр Чернышев, плотный и рослый, в сюртуке с эполетами на толстых плечах и с выпуклой грудью, которая покрыта была звездами и орденами. - Пригласите сюда капитан-лейтенанта Невельского,- сказал Нессельроде. Невельской вошел, встал, вытянувшись в конце длинного стола. Небольшая, стройная фигура его в черном мундире, с орденами на груди и на шее, выражала готовность исполнять повеления, и тут не к чему было придраться, но глаза смотрели остро, возбужденно и зорко, осмеливаясь присматриваться, словно в этот единый для армии и флота образец офицерской персоны по ошибке вмещена какая-то не соответствующая уставу душа. Стоял- полудневный петербургский сумрак. Заседание шло при свете множества свечей, ярко горевших, как на балу, в бра на стенах, в люстре над столом и в подсвечниках. В глубоких креслах сидели важные старики в лентах и звездах. Тут было 376 почти все русское правительство. Невельской подумал, что эти почтенные старики не могут быть несправедливы... - Капитан-лейтенант Невельской, на основании чего вы произвели опись? - при общей тишине обратился к нему граф Чернышев. У военного министра властное белое лицо с тяжелыми, чуть обрюзгшими щеками, пышные усы, светлые глаза и темные редкие волосы, зачесанные с пробора на лысину. Он смотрел на Невельского с тем видом надутой профессиональной свирепости, которая так свойственна людям, привыкшим грубо повелевать и попирать человеческое достоинство по долгу службы. Но лицо его было не только свирепо. Чернышев по примеру царя умел одновременно придавать ему выражение снисхождения. Именно с этим видом свирепости и лицемерной милостивости обратился он к капитану. Теперь Невельской уже видел перед собой не русское правительство. Перед ним был Чернышев, которого, как он знал давно, страшились почти все, а многие ненавидели. Это он пытал декабристов, вел допросы и гарцевал на коне у виселицы, когда вешали... Невельской хотел отвечать, но почувствовал, что заикнется, и замер. Моложавый Перовский с пышными черными бакенбардами метнул на него выразительный холодный взор, как бы призывая: "В бой!" В этом взгляде были и гнев, и опасение, что офицер струсит. Взгляды враждебные и взгляды ободряющие скрестились, они были подобны ударам бича в воздухе. Одни требовали мужества, другие угрожали. Невельской почувствовал весь ужас своего положения. В грозное время он стоял перед лицом жестоких п бессердечных судей, которые уже многих уничтожили без всякого сожаления, он, осмелившийся пренебречь их приказаниями и законами. - Отвечайте, откуда вы могли знать суть императорского указа до получения его,- продолжал военный министр, как бы беря допрос на себя и желая сбить с толку того, к кому обращался. Это было ему привычно, он гордился тем, что умеет допрашивать. Хотя Чернышев был министр военный, но, как и каждый близкий царю Николаю, чувствовал себя и деятелем Третьего отделения, изобличал, раскрывал, доносил и преследовал, чему научился еще в дни допросов декабристов. - Отправляясь на опись, я исполнил долг мой, ваше сиятельство,- слегка дрожащим голосом заговорил Невельской и тотчас взял себя в руки.- Наказывать или миловать меня за это может один государь! - глухо и гордо добавил он. 377 Чернышев поднял изогнутые брови. - Почему же вы не ждали инструкции? - Если бы я ждал утвержденной инструкции, время, нужное для описи, было бы упущено,- почтительно отвечал Невельской.- У меня на руках была копия указа... - Вы получили неутвержденную копию, а не указ! - перебил его Чернышев.- А это значит,- обратился он к членам комитета, а всего более к Перовскому,- что исследования незаконны! Это значит также... - Господа! - угрожающе перебил граф Перовский. Надо было пояснить намек Невельского, а то все делают вид, что не понимают.- Есть высочайшее мнение. Его величество все-милостивейше простил капитан-лейтенанта Невельского за опись без инструкции. Все стихли, услыхав произнесенное имя того, кто властен был над этими людьми и кто был тут неподалеку, за площадью с ангелом на колонне, чей золотой штандарт с черным орлом торжественно полоскался на ветру за окном на крыше дворца. Теперь надо было уравновесить силы и влияние. - Величайшие ученые всех европейских народов сошлись на том, что Амур с устьев недоступен,- заговорил Нессельроде. Он маленький, с очками, блестевшими при свете свечей и полускрывавшими глаза и крупный нос с маленькой горбинкой. Потоки буйных черных с проседью волос зачесаны со щек и висков вверх и взбиты искусно на голове, видимо, для того, чтобы придать канцлеру роста. Нессельроде держится просто. Движения его полны изящества и достоинства.- А капитан-лейтенант...- Тут, как бы запнувшись, канцлер поискал на бумаге фамилию офицера, но, казалось, не мог найти и сделал почти незаметный жест рукой, который, однако, все заметили и который как бы означал: "Ну, бог с ней, какая бы ни была у него фамилия". Он продолжал: - А капитан-лейтенант не согласен с ними и утверждает, что Сахалин остров, из чего выводится заключение, что необходимы политические действия... Мы рассмотрели все карты и документы и находим сведения, представленные нам, сомнительными... Глаза канцлера, живые и острые, поблескивали, а говорил он сухо и то, что все уже слыхали. - Ваши карты противоречат всем документам,- строго и ласково обратился канцлер к Невельскому,- а также докладу, представленному на высочайшее имя... - Так не высочайшему мнению, а вашему докладу они 378 противоречат,- саркастически заметил до того молчавший, сухой и прямой как палка, седоусый князь Меншиков. Все оживились и стали переглядываться, покачивая головами. Дело завязывалось. Ударила тяжелая пушка. У Невельского отлегло на душе. - Мало ли что у него в докладах пишется! - как бы про себя пробубнил в усы князь, и на этот раз раздался взрыв откровенного смеха. - Я уверен, что вы грубо ошиблись,- продолжал Нессельроде, не обращая внимания на Меншикова.- Может быть, следует вовремя отказаться от ваших утверждений,- добавил он назидательно.- Вы совершили опись самовольно, наспех, кое-как, без надлежащей научной подготовки. Ученые не согласны с вами, и вы заслуживаете строгого наказания. Поднялся генерал Берг. Он небольшого роста, со щуплым лицом, на котором ввалились темные ямки, с узким подбородком, с черными, закрученными вверх усами и с острыми маленькими глазками. Эти глазки выражали опьянение собственным величием. К его закрученным усам, верно, очень идет каска. Берг - генерал-квартирмейстер русской армии. Карты, планы, розыски путей - по его части. В былые же годы он подавлял восстание в Польше и залил кровью Варшаву: за это одарен и обласкан царем Николаем, и с тех пор во взоре Берга величие и выражение пресыщенности и равнодушия. Он сух, заносчиво горд, точен: он отправляет экспедиции, значится в числе членов-учредителей Географического общества, хотя приглашен туда лишь для "благонадежности", и считает себя покровителем ученых и ученым. - Вот у нас есть современные карты...- заговорил он, выпуская из-под черных усов, как жало, острие маленькой верхней губы.- Вот тут стоит на устье Амура китайская крепость. Посмотрите, как все показано подробно. В крепости имеется десятитысячный гарнизон и флот. Есть также карта Крузенштерна и карта штурмана Гаврилова с приложенным к ней донесением нашего достопочтенного адмирала и ученого Фердинанда Петровича Врангеля... Мы также располагаем рядом новейших сведений, представленных Российско-Американской компанией... Есть также мнение Компании... Есть мнение ее председателя адмирала Врангеля... - Господа, надо заслушать капитан-лейтенанта,- сказал граф Лев Алексеевич Перовский, показывая, что не собирается слушать Берга. Перовский в комитетах слов на ветер не бросал. 379 Сейчас все увидели в этом выхоленном барине с приятным, располагающим и моложавым лицом всесильного министра. Усы Берга, казалось, встопорщились еще круче. "Меня перебивают?" - выражал его взгляд, в котором сквозь опьянение собственным величием засквозила обида. Перовский даже не посмотрел на него. Капитан подошел ближе к графу Нессельроде, где на стене над зеленым сукном стола висела знакомая карта, вычерченная штурманскими офицерами "Байкала", - При подходе с юга глубина уменьшается, и видимая картина Сахалина и материкового берега такова, словно они составляют единое целое,- начал Невельской,- таков вид с юга, откуда подходил Крузенштерн. А жители тех мест - гиляки, когда я просил их чертить план, в знак того, что между берегами можно проходить на лодке, проводили черту. Можно понять, что они рисуют перешеек, тогда как на самом деле они показывали, что тут вода. Эти объяснения могли ввести в заблуждение предыдущих исследователей.- Говоря это, капитан несколько раз провел нервно по карте, между берегом Сибири и Сахалином.-А тут вода! Вода! - воскликнул он, увлекаясь и как бы желая обрадовать членов комитета. Он продолжал с сияющим видом, которого не мог подавить, обращаясь ко всем присутствующим.- Лаперуз, видимо, не понял их объяснений и решил, что эти черты означают перешеек! - Лаперуз не понял? - подняв брови, спросил тенором Берг. - Да, нами найден тут пролив... В самом узком месте его ширина семь миль. Мы прошли между вот этими мысами. Оказалось, что никакого перешейка нет, и нам открылся вид на Японское море. Все стихли и невольно слушали Невельского. Тот успокоился, заговорив о любимом деле. Всем видно было, что это человек живой, и рассказывал он, радуясь искренне. Для него уж более не имела значения страшная власть его слушателей, пх звезды, чины и заслуги. Он говорил складно, а эти почтенные старики всю жизнь ценили тех, кто складно рассказывает. Лишь Нессельроде заерзал в своем высоком кресле, видимо не желая поддаваться общему чувству интереса. Радость Невельского была так видима и неподдельна, что сильнее всех доказательств располагала в его пользу. - Что же касается крепостей и вооруженной силы на ус- 380 тье Амура,-продолжал он, сияя от того, что дорвался наконец и выкладывает все правительству, и блеснул взором через стол прямо на Берга,- то сведения об этом неверны! Никаких сил там нет! Мы поднялись на шестьдесят миль вверх от входного мыса и, кроме гиляков и одного торговца-маньчжура, никого не видели. Деревни их указаны на карте. Гиляки объяснили нам, что они никакой и ничьей власти над собой не признают и дани никому не платят. Нас всюду встречали дружески... Гиляки брались быть проводниками... Не только никаких войск и укреплений, но и вообще ничьего правительственного влияния там нет и, видимо, никогда не было. И это так же верно, как то, что я стою здесь. Теперь, когда вековое заблуждение рассеяно п стало известно, что вход в лиман и в реку Амур возможен с севера и с юга, опасность чрезвычайно велика...- Он на миг умолк, видимо чувствуя, что надо собраться с духом, прежде чем выложить все остальное.- В Охотском море мне непрестанно встречались китобойные суда как американцев, так и европейских наций, которые, пользуясь полной безнаказанностью, не только считают себя вправе вести лов и охоту в наших водах и грабить прибрежное наше население, но и не признают там за нами никаких прав.- Он заговорил быстрее, опасаясь, что перебьют, а сказать надо было.- По рассказам русских жителей Аяна и Охотска и служащих Российско-Американской компании, граждане Соединенных Штатов очень желали бы основать где-либо там станцию для своих китобойных судов. Гиляки утверждают, что американцы в этом году пытались пройти Южным проливом в лиман. Подробные сведения о том, какие действия предполагает там начать эта нация, помещены также в этом году в европейских газетах... Весь край, при возможности проникнуть в лиман Амура с юга, может стать добычей смелого пришельца, если же ныне мы не сможем принять решительных мер... Я сказал все, и в справедливости мной сказанного правительство легко может удостовериться. Чернышев вздохнул. - Я не верю всему этому,- проговорил он, как бы отгоняя мираж и обращаясь к Бергу за содействием. Он желал заглушить собственный интерес, Тут князь Меншиков сказал, что карты тщательно рассмотрены. - Полагаю, господа, что следует послать крейсер для охраны морей, а также продолжать исследования... - Капитан-лейтенант нарисовал нам яркую картину,- за- 381 говорил тучный Сенявин,- но документами и картами предыдущих исследований доказывается, что картина там совершенно противоположная той. - Ваши документы, Лев Григорьевич, составлены понаслышке пьяными попами-миссионерами в Пекине,- заметил Меншиков, и фигуры в креслах опять закачались. - Документы Министерства иностранных дел не могут быть неверны,- ответил Сенявин с обидой и достоинством. Граф Чернышев решил еще раз рвануться в бой со старых позиций. Он оттолкнул лежавшую на столе малую карту Невельского и, придвинув к себе старую министерскую карту, рассматривал ее. - Как же вы прошли между Сахалином и Татарским берегом? Ведь здесь перешеек. - Н-нет, ваше сиятельство, там п-пролив,- чуть заикаясь, ответил капитан. Мускулы лица его нервно задрожали.- Эта карта ош-шибочная, в-вот карта описи.- Он показал на свою карту. - Ваша карта мне не нужна,- спокойно заметил военный министр, но за этим спокойствием таилось угрозы и ненависти больше, чем в любом самом свирепом ответе,- Браутон и Крузенштерн утверждают, что тут перешеек! - Там пролив, ваше сиятельство,- спокойно и почтительно ответил Невельской и еще добавил: - И это т-так же верно, как т-то, что я стою здесь. - Шарлатан! - откидываясь к Бергу, пробормотал Чернышев, не спуская с капитана своего зоркого полицейского взора. - Наш русский великий исследователь Крузенштерн утверждает, что Сахалин полуостров! -снова начал свою речь усатый Берг, и в глазах его опять расплылось выражение надменности, словно не его только что обрывали.- Донесения нашей православной миссии говорят о том, что на устье Амура четыре тысячи войска, а также флотилия. А капитан-лейтенант Невельской утверждает, что он входил в устье Амура, но крепости не видел. Что же это значит? Это значит, что капитан грубо ошибся! Если бы там не было перешейка, то Крузенштерн вошел бы в лиман с юга. А если он не мог войти в лиман с юга, то это значит,- с торжествующим видом объявил генерал-квартирмейстер,- это значит...- еще торжественней повторил он,- что перешеек есть! - Да и как это возможно! Занять силой в семьдесят человек устье реки! - вдруг вспылил Чернышев, который, вопреки 382 собственному намерению, все сильней убеждался в правоте Невельского.- Где мы возьмем силы, как войска перебросим в такую даль, если иностранцы пошлют армию? Перовский, как бы молчаливо повелевая, взглянул на капитана. - Я объяснил причину, по которой могло сложиться ошибочное убеждение. Повторяю, что Сахалин остров... - Так значит Крузенштерн ошибся! - заговорил Чернышев,- Лаперуз ошибся, Браутон ошибся, Министерство иностранных дел составило ложные документы, Миддендорф, ныне всеевропейский признанный ученый, произвел ошибочные исследования! Наш достопочтеннейший адмирал Врангель и Российско-Американская компания ошиблись и ложно действуют, научно опровергая открытия "Байкала", один капитан-лейтенант произвел все самовольно, наспех и не ошибся! Раздался общий презрительный шумок, а Чернышев бросил на капитана из-под изогнутых бровей гневный взор, который очень шел к его сильному и мужественному лицу. Возмущались ошибкой, якобы совершенной при описи. Но подоплека была другая. В действиях Невельского усматривали крамолу, но доказать этого нельзя. Знали, что арестованный петрашевец Черносвитов вел разговоры, будто восстание против правительства вспыхнет в Сибири и что по Амуру будут снабжать революционные войска оружием... "Конечно,- полагал Чернышев,- если бы оказалось, что устье доступно и есть пролив,- благодать для этих прохвостов!" Чернышев считал, что надо этот пролив закрыть, если он даже и открыт. Он знал по протоколам допросов, что Невельской был знаком с революционерами. Но больше всего военный министр подозревал Муравьева, которого выгородил Перовский. Могло быть, что все исследования Амура вообще обман. Им не фарватер нужен, а просто они хотели поставить там своих людей. Их цель свить там гнездо, а потом по Амуру возить оружие и контрабанду. Хитрый и подлый заговор, вот что надо доказать! Да и какое может быть исследование в такой короткий срок! Правда, Чернышев сам не совсем верил в свои домыслы, но они хороши как тайные доводы, и он полагал, что кашу маслом не испортишь. Перовский ручался за Муравьева и Невельского, и Третье отделение тоже никаких претензий не имело, но в Третьем отделении - Орлов, родня ссыльных Волконских, за которыми Муравьев ухаживает в Иркутске. Все переплелось. Чернышев 383 уж говорил однажды канцлеру, что крамола, кажется, пробралась и в Третье отделение. - Мы можем проверить произведенные исследования,- наконец заговорил Нессельроде.- Здравый смысл, предшествующие солидные исследования и карты убеждают нас как раз в обратном: капитан-лейтенант ошибся! - улыбаясь, обратился он к Чернышеву, словно успокаивая его, и добавил как бы между прочим: - Может быть произвел не там исследования... - Попал не на ту реку,- подхватил Чернышев. - Или прошел не тем проливом...- добавил Сенявин. - Не извольте сомневаться, Карл Васильевич,- Меншиков махнул ладонью,- прошлые исследования ошибочны... Чего не бывает! Ведь там океан, а не Маркизова лужа. Это был оскорбительный намек. Нессельроде когда-то у