милой Саши. Глава 26 ВТОРОЙ ГИЛЯЦКИЙ КОМИТЕТ Прибыв в Петербург, Невельской нашел губернатора в гостинице "Бокэн", где Муравьев всегда останавливался и где в прошлом году стоял капитан. "Как он помолодел и похорошел! Каким красавцем выглядит! - подумал Муравьев.-Кажется, ничего не подозревает . " Невельской остановился в этой же гостинице. Он успел переодеться. На нем новый мундир с иголочки. Он еще ничего не знал, что делается в Петербурге. Щеки его румяны, пышут здоровьем, сам крепкий, рука твердая. "На Амуре так расцвел илп это его морозом разрумянило?" Губернатор рассмотрел карты и рапорт, сказал, что все готово к комитету, но что поднялась буря, какой еще не бывало. Взгляд капитана не дрогнул, выражение лица его, счастливое и сильное, не изменилось. То, о чем он думал по дороге и к чему он приготовился, было гораздо страшней того, что могло быть на самом деле. Он вычистился, побрился, как солдат перед боем, надел "белую рубаху" и сейчас готов был грудью встретить врагов. Он был готов пожертвовать собой и бросить этим вызов, если не внимут разуму. Он был спокоен, даже не спешил к губернатору, как бы зная уже, что там его не ждет ничего хорошего. Муравьев был поражен его выдержкой. "Он железный или бесчувственный человек! Или же безум- 587 ный". После всего, что сделал Невельской на Амуре, после ужасного потрясения в Иркутске он не только не поник, но еще и сиял. "Может ли человек быть доволен в таком положении? Неужели он так надеется на меня? Этого не может быть". Перед приездом Муравьева все бумаги, присланные им, рапорт Невельского и представление на высочайшее имя царь прочел, был разгневан поступком Невельского и велел все рассмотреть в комитете министров. Это дало повод распространиться слухам, что офицер, посланный Муравьевым, разжалован. Но ему и в самом деле грозило разжалование. - Геннадий Иванович, опасность от иностранцев - вот нага козырь! Сгущайте краски! Вы правы, они только этого боятся. Составляйте новый рапорт, да так, чтобы припугнуть их. Смелей, Геннадий Иванович! Вошел Миша. Он уже давно в Петербурге и на днях собирается к родным в Москву. В день заседания гиляцкого комитета Невельской оставался в гостинице. Губернатор в Петербурге, и присутствие капитана па этот раз в комитете не потребовалось. Но его могли пригласить в любой час... Это было время, когда постарел царь и постарели его несменяемые министры. Правительство состояло из уже дряхлых и жестоких, но молодившихся людей. Эти старцы были своеобразным символом слабевшего, но жестокого николаевского режима. Они не хотели уходить из политической жизни, как бы не желая верить, что они старики. Они глушили и уничтожали все молодое во всех порах жизни. Но Муравьев не испугался. Он знал этих людей и, хотя пользовался их покровительством, знал и то, что есть другие люди, которые могут стать на их место. За годы жизни в Сибири он привык к самостоятельности. Он почувствовал свою силу, умение действовать и держался тут как равный с равными. - Экспедиция, посланная на Амур,- говорил он на комитете,- доказала нам, что там нет никого, кроме гиляков! Офицер, отправленный мной, основал там, согласно высочайшему повелению, пост в заливе Счастья. Обстоятельства были таковы, что он вошел в реку и там поставил пост, который мы можем снять или оставить. Но он должен был так поступить, так как английские описные суда подошли к устью... Из этих же причин он оставил объявления иностранцам о принадлежности края 588 России! Прошло полгода. Если бы земля там была нерусская, так были бы протесты. Но их нет. Капитан привез с собой на судне гиляков, которые объявили в Аяне, что они независимы, никогда не платили дани маньчжурам. Они желают, чтобы русские жили у них. Их просьба записана в присутствии губернатора Камчатской области контр-адмирала Завойко и подлинность ее подтверждена также присутствовавшим в это время в Аяне преосвященным Иннокентием, нашим знаменитым миссионером, который удостоил гиляцкую депутацию вниманием и беседовал с ними. Вопросы его преосвященства, равно как и ответы гиляков, я имел честь представить комитету с остальными документами. Из них явствует совершенная подлинность всего того, что представляет нам о своих исследованиях в земле гиляков капитан первого ранга Невельской. Вот действия капитана, которыми он стремился удержать ту страну для России. Эти документы не могут не рассеять недоверие, оказанное ему и его открытию. - Эти свидетели из гиляков, на которых вы ссылаетесь.- сказал с места тучный Сенявин, вскидывая густые черные брови,- так же не заслуживают доверия, как и сам Невельской. - Это все дело ваших рук! - раздраженно заговорил министр финансов Вронченко.- Да как это подчиненный вам офицер смел оставить такое объявление самовольно! Вы и должны ответить за его действия! - Его действия согласны с моими намерениями! - спокойно ответил Муравьев. Он объявил, что все действия Невельской совершил с его ведома. Он шел на риск, инстинктом угадывая, что это вернейший ход. - Вы памятник себе хотите воздвигнуть! - грубо крикнул Муравьеву военный министр граф Чернышев. Тут Муравьев вспыхнул... - А этого офицерика, господа...- заговорил Вронченко. - Разжаловать! - поджимая губы, вымолвил Берг, глядя вдаль черными колючими глазами, в которых было опьянение собственным величием. - Разжаловать! Разжаловать! - раздались голоса. - Под красную шапку! За такие поступки мало разжаловать,- заговорил Сеня- Расстрелять! - резко отчеканил Чернышев. Господа... -пробовал возражать Меншиков. Разжаловать! Разжаловать! - глядя на Меншикова и ки- 589 вин. вал головой в знак согласия, перебил Нессельроде голосом, в котором чувствовалась любезность к Меншикову и смертельный холод к судьбе офицера. - Разжаловать! Разжаловать! - заговорили сидевшие по всей комнате в разных позах старики в лентах и орденах. - Ведь это вторично, господа! Вторично! - Какое ослушание! - Да это измена! Ведь его предупреждали! - Да это что! За ним похуже проделки известны! Он с Петрашевским был знаком. Все един дух! - заговорил Берг, обращаясь к соседям. - Кяхтинский торг закроется! - Нельзя, господа, акции торговой Компании ценить дороже всей Сибири,- насмешливо проговорил Меншиков, намекая, что присутствующие тут были пайщиками Компании и участниками прибылей кяхтинского торга. Сам он тоже пайщик... Муравьев не сдавался. Он встал и заговорил. Он быстро овладел общим вниманием. И чем больше он .говорил, тем очевидней было, что он прав, что ум его ясен, что приходит конец старым понятиям о Сибири и о кяхтинском торге, что настало время выйти на Восток, к океану, заводить флот на Тихом океане, общаться с миром, и с тем большей ненавистью эти старики слушали Муравьева, что им нечего было возразить. Комитет решил Николаевский пост снять, Невельского за самовольные действия, противные воле государя, лишить всех прав состояния, чинов и орденов и разжаловать в матросы. Довольный Нессельроде вышел, сопровождаемый секретарями и Сенявиным. Вельможи стали расходиться, оживленно разговаривая в предвкушении поездки домой и обеда. Вид у всех был таков, что славно потрудились и теперь можно подумать о себе. В тот же день Нессельроде пригласил к себе Сенявина с журналом комитета, сам все прочитал и чуть заметно улыбнулся. Сенявин знал, что означает эта легкая саркастическая улыбка. Перовский и Меншиков вынуждены смолкнуть, Муравьев получил пощечину. Это была не только победа над противной партией. Это победа определенного принципа в политике. - Не касаться Востока! - всегда говорил Нессельроде.- Как только мы коснемся Востока, мы потеряем своих союзников 590 на Западе, так как европейские державы ведут на Востоке колониальную политику... Поэтому не только вражда к не "немецкой", к "русской", партии заставляла его желать уничтожения Невельского. Эти чиновничьи "партии" иногда назывались "немецкой" и "русской", но у "немцев" были свои русские, а у "русских" свои "немцы", и разницы по сути дела не было. Действия на Амуре, если их признать, были бы первой весточкой, началом новой политики на Востоке, а за ними начались бы другие действия, а это означало решительный поворот к совершенно неизвестной и страшной для Нессельроде сфере жизни, которая была .столь нова и далека, что казалась ему чем-то вроде полета на луну. Для Нессельроде традиции дипломатической жизни в Европе конца XVIII и начала XIX столетия, изученные им в тонкостях, были вершиной вершин человеческой мудрости. Муравьев сидел крепко под охраной Перовского. Для начала надо было разжаловать посланного им чиновника особых поручений. А с Муравьевым и его покровителями пока сделать вид, что согласен на компромисс. И в то же время Нессельроде очень боялся, что взгляд Муравьева дойдет до царя. Государь может потребовать действий там". А "там" еще не было ни священных, ни тройственных союзов. Где не было традиций, где чужой ум нельзя было выдать за свой, канцлер был бессилен. Нессельроде подал журнал Сенявину и велел сделать дополнение после слов "комитет постановил: капитана Невельского за допущенные им самовольные и преступные действия, про-тивные воле государя, разжаловать в матросы с лишением всех прав"... Он закусил губу, прищурился. Глаза его поднялись на плафон и сверкнули злым огоньком. - Напишите так,- велел он: - "Генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев, приглашенный в комитет, с этим постановлением вполне согласился". Отправьте журнал к Муравьеву с надежным человеком, дайте ему подписать... Пусть скажет, что только подписать, что это пустая формальность и больше ничего... А офицерика надо примерно проучить. Пусть отправляется в Сибирь, да пешком и под конвоем, а не для исследований. Опасный человек, которому верить не следовало бы первым сановникам империи. Пусть курьером поедет Иван Иванович Савченков. Да пригласите его ко мне, я сам ему объясню... 591 Возвратившись домой, Муравьев немедленно послал за Невельским. - Как ты задержался! - сказала мужу Екатерина Николаевна. Вскоре вошел капитан. Он все так же прекрасен и свеж. - Геннадий Иванович, дорогой мой! - заговорил Муравьев и, вскидывая руки, быстро пошел ему навстречу и обнял моряка. - Я с заседания комитета, Геннадий Иванович, не падайте духом... Постановили вас разжаловать... Но даю руку на отсечение, этому не бывать! Муравьев стал рассказывать. "Разжалован! - подумал Невельской. Казалось, он давно готов был к этому известию, но сейчас сердце его дрогнуло.- Но еще государь должен утвердить... Матери страшный удар..." - мелькали мысли. Ему стало стыдно и больно, как он до сих пор не подумал об этом. Ехал через Сибирь, о матери вспоминал, думал о ней не раз и здесь, но не подумал о главном,- каково будет ей, если его разжалуют. "Разжалован!.. Все кончено... Вряд ли государь помилует. Он начал с виселиц..." -думал он, устремляя взгляд в сторону, куда-то мимо Муравьева и Екатерины Николаевны. "Разжалован!" -четко и ясно, как эхо, повторялось у него внутри. Он вспомнил историю многих разжалований и ссылок. Вспомнил, как погиб разжалованный за стихи офицер Полежаев. "Ну что же,- подумал он,- и я надену матросскую куртку и буду на корабле... Я на мачту взбегаю и креплю не хуже марсовых..." После трех лет непрерывного нечеловеческого напряжения и чуть ли ни ежедневного ожидания кары, он, казалось, даже успокоился, словно наконец дождался желаемого. "Каждый, увидя меня, скажет: вот офицер, совершивший открытие Амура и занявший его устье, теперь он матрос! И Екатерина Ивановна узнает обо мне... Может быть, она пожалеет". Часто человек видит себя глазами других и от этого особенно чувствует свое горе. "Однако, как я смею смириться: Амур ведь занят, там матросы, пост Николаевский поставлен, там Орлов, Позь, гиляки ждут". Все это был реальный, созданный им большой мир. "Этак и матросов запорют потом! Надо действовать, идти дальше, туда, где южные гавани, видеть всю реку, занять Де- 592 Кастри, заводить торговлю с маньчжурами. А тут игра в разжалование! Они сидят при своих государственных бумагах и из-за них ничего не видят на свете! Но разве можно слушать этих невежд? Нельзя ни на один миг примириться с разжалованием! Что они знают, кроме своего местничества, да балов, да обедов? Нельзя замкнуться из-за этой завали, проклясть в душе своей все, даже родину предать и примириться со своим крушением, спрятать голову под крыло в горькой обиде и приготовиться, надев матросскую куртку, к гибели, как умирающая птица. Отчего бы? Что ничтожества так присудили? Нет, шалишь, какое мне дело до вас, подлецов, у меня свой мир. Что угодно, но добиваться своего..." Он сидел, опустив руки. Глаза его разгорелись. В его душе снова началась работа. Муравьев говорил, что теперь он подымет весь Петербург, что сделает все возможное и невозможное. - Я дойду до государя. Они нанесли мне тягчайшее оскорбление. Я нажму на все недали! Найдет коса на камень! Вот вам моя рука, Геннадий Иванович, вашему разжалованию не бывать. Государь не утвердит! Они винят вас в измене! Перовский поедет завтра к государю и будет просить для меня аудиенции. Министр двора князь Петр Волконский обещал помочь со своей стороны. Вот и пригодились мои Волконские! Но капитану опять пришли на ум разжалования, про которые прежде слыхал. Вспомнились Лермонтов, Шевченко, петрашевцы, разговоры о том, что затравили Пушкина. Как надеяться, что царь разжалования не утвердит? Бутаков рассказывал в прошлом году про Шевченко, который работал у него в экспедиции на Аральском море. Шевченко преследовали. Когда он служил в крепости, не позволяли писать и рисовать. И Бутакова обвинили в том, что он дал ему возможность жить по-человечески, лишили Алексея за это Константиновской медали. "Меня станут преследовать и в матросах". "Но я и в матросах молчать не буду!" - сразу же подумал он. Ему опять представилось ясно, что все это чушь, заблуждение, не могут его разжаловать. "Как это я буду матросом? А мои карты, а ученые, сочувствующие мне, а мои офицеры, а Константин, Литке, адмиралы? Да ведь я решил самый важный вопрос в жизни русского флота, а меня после этого разжалуют? 593 Этого быть не может. Это лишь отзвук, лай собачий на мое открытие, это все схлынет, и всем станет очевидно..." Он чувствовал: его ослушание - ничто по сравнению с тем, что добыто для России ценой этого ослушания. Глава 27 ВОСПОМИНАНИЯ У тром капитан пошел отвести душу к дяде Куприянову. Идя пешком по набережной Невы, он встретил колонну матросов и подумал, что если разжалуют, то теперь придется ходить в задних рядах. Когда увидел здание корпуса, почувствовал, что его вид трогает сердце. Вспомнилось, как впервые приехал в Петербург. Он вырос в деревне Дракино, в Солигаличском уезде, Костромской губернии, в родовой усадьбе Невельских, старых костромских дворян. В тех местах природа дышит севером, северные леса из огромных берез и елей, обступая пахотные земли и луга, пошли от села во все стороны - на восток и на север, протянулись к Уралу и в Сибирь, к Белому морю, к Северному океану. Костромские дворяне исстари считали себя солью земли русской. Они гордились тем, что из их среды избран был на царство Михаил Романов. И хотя Романовы не были коренными костромскими, но здесь считали царя и его семью своими земляками. В костромские леса на охоту и до сих пор наезжали члены царской фамилии. В тех местах жили воспоминаниями о подвиге Ивана Сусанина и учили детей не щадить себя ради государя. Здесь все было как бы живой стариной, древней вотчиной Романовых. И вот тут-то, в этой стране лесов, монастырей и преданий, в семье помещика, проникнутого верой в костромские традиции, и рос бойкий, живой и любознательный мальчишка. Конечно, и он наслышался с самых ранних лет, что Кострома - отчизна государева рода и что прадед его Невельской спас царя Алексея Михайловича, и он мечтал погибнуть за царя, пожертвовать своей жизнью, быть офицером и сражаться с врагами России. Будущего капитана приучали терпеливо выстаивать длинные службы в монастырях и соборах. 594 Кострома - город древних преданий и веры. По окрестностям - скиты, над дремучими еловыми и березовыми лесами золотятся кресты монастырей и церкви смотрятся в холодные зеркала лесных озер. А мальчик начитался Купера, Тернера и, стоя с самодельной игрушечной трубой на балконе помещичьего дома и прикладывая ее к глазам, всматривался в даль, воображая себя вблизи берегов Америки, и разыскивал пиратов. Желание совершить подвиг, как Сусанин, смешалось в его душе с желанием путешествовать по морям и океанам и совершать великие открытия, участвовать в великих морских битвах и командовать флотом, подобно великим адмиралам и мореплавателям. Но он нигде не был и никуда не ездил, кроме как в губернский город Кострому,- этот бледный маленький мальчик с рябинками. Бывая в соседнем именье у дяди, он зачитывался его книгами. Дядя прочил ему великую будущность. Мальчик играл с окающими, упрямыми маленькими костромичами, такими же серьезными, как и их северяне-отцы. А он был забавен, рассудителен не по годам, красноречив и остроумен, и, бывало, получал подзатыльники от отца за то, что лез в разговоры взрослых и не раз пытался опровергать их взгляды. Дядя Полозов очень любил Геннадия. В его библиотеке и начитался мальчик о Востоке. На пруду в лодке совершил свое первое плавание будущий моряк. У дяди жил крепостной, бывший матрос, с ним Геннадий плавал в лодке, на него смотрел, как на божество, без конца слушал рассказы про разные страны. Из дядиных книг и бумаг узнал Геннадий, что его земляки и соседи - сольвычегодцы, устюжане, солигаличцы - в старину ходили в Сибирь, дарили целые области царю, доходили до самого Амура, выходили на море и на Великий океан, и что они строили на Амуре города и остроги, выходили к Дамскому' морю, что казаки прошли задолго до Беринга между Азией и Америкой. Это было страшно интересно! Особенно интересно, как утверждал дядя, на юге побережья Сибири - не там, где льды и холод, а где должно быть тепло. А Геннадий уж начитался про теплые страны. Как настоящий северянин, выросший среди суровой природы и не страшившийся стужи, он мечтал о юге, о теплой стороне, о других лесах и морях, о кокосовых рощах и коралло- 1 Старинное название Охотского моря. (Прим. автора.) 695 вых рифах. Он смотрел на параллели и твердил, что на Амуре должно быть тепло. Потом в Петербурге он узнал, что про Амур собирал сведения Петр Великий. Мальчику исполнилось одиннадцать лет, когда, после смерти отца, привезли его из Костромы в столицу отдавать в морские классы. Вот он едет по Английской набережной и с замиранием сердца смотрит на очистившуюся ото льда Неву, на корабли с флагами, на здания на другом берегу. Тетка рассказывает, кому принадлежат великолепные особняки, мимо которых катится экипаж. Геннадий пропускает ее слова мимо ушей, но вдруг он слышит имена известнейших лиц, о которых давно узнал он у дяди Полозова. Он оборачивается на дом Головкина. "Неужели здесь он живет? Сам Головнин Василий Михайлович,-думает он с благоговением, - тот, что был в Японии, плавал к Курильским островам!" Переехали по мосту на Васильевский остров. Вот тут, совсем близко, стоят громадные суда, и пушки видны на палубах, матросы возятся с парусами и канатами, прохаживаются офицеры в киверах. И дальше опять стоят суда, то с парусами на реях, то с голыми мачтами. Встретились мальчики в морской форме. Это кадеты. Где-то играет горн, бьют склянки. Прошел небольшой отряд матросов в грязной рабочей одежде. Не сон ли это? Так вот она, морская жизнь! Медь душек сверкает на солнце, и всюду корабли. Вдали суда под парусами идут от устья вверх. "Теперь бы только в море!"-думает Геннадий. А море где-то близко. Как жаль, что его не видно! Но оно тут, теперь уж недалеко, он увидит скоро то, о чем мечтал всю жизнь. В Кинешме, когда туда переехали, на Волге, катаясь на лодке, он воображал себя на море. - Там море? - спрашивает он у тетки, показывая вдаль. Мальчик думал не о разлуке со своими, не о том, что сейчас войдет он по тяжелым каменным ступеням в большое здание с колоннадой, чтобы потом долго не выходить из него. Он с жадностью смотрел на огромные ржавые якоря, на цепи, слушал с замиранием сердца свистки боцманских дудок. На другой стороне реки, там, где Исаакий, левей, в утреннем тумане, залитом солнцем, громоздятся узкие эллинги, а позади них, как золотое,- Адмиралтейство со своим сверкающим шпилем. Это был сверкающий позолотой город, город моря, выход в мир, куда мальчик так стремился. Он блаженст- 596 вовал и упивался впечатлениями. Тут все напоминало об истории Петра, которой он когда-то зачитывался. ...Он услыхал рассказы, как однажды зимой окна корпуса зазвенели от пушечной пальбы на другой стороне реки. Это не были салюты и день был не царский, но выстрелы раздавались один за другим. Рано утром отряды матросов со штыками прошли зачем-то во главе с офицерами мимо корпуса, направляясь на ту сторону Невы в глубь тумана. Пальба усиливалась. Шепотом передавали известия, что гвардия и флот восстали против царя и объявили республику. Невельской был изумлен. Оказалось, что многие его любимцы тоже были против царя. Говорят, что кадеты бегали на улицу. Из-за реки доносились громкие крики. Потом снова началась пальба и появились толпы бегущих. Восстание было подавлено. Несколько учителей корпуса - путешественники, герои войны с Наполеоном - были арестованы. "Почему они пошли против царя?" - думал мальчик. Он слыхал однажды разговор двух офицеров, что все лучшие офицеры флота заключены в тюрьму и сосланы и что даже покойный Василий Головнин причастен был к заговору: он хотел взорвать царя вместе с собой, пригласив его на судно. Иногда приходилось слышать обрывки разговоров, что не так брались... Но пока что мальчик недоумевал: как же, почему эти умные и блестящие офицеры, герои Отечественной войны, награжденные чинами и орденами, восстали против царя? Это был его первый шаг от костромских традиций, его первое, но глубокое сомнение. Маленький костромич не замечал, чтобы эти вопросы тревожили его сверстников по корпусу, и удивлялся. Когда он попытался поговорить с кадетами о причинах восстания, его подняли на смех. Кадеты дрались, матерились, играли в чехарду. Любимым местом их сборищ было отхожее место, где у топившейся печки можно было покурить, в то время как один из товарищей стоял на страже, поглядывая, не идет ли воспитатель. Их любимым занятием были скачки верхом на плечах младших товарищей, которых насильно принуждали возить. В морском корпусе начинался развал. Кадеты ходили по соседним складам, воровали дрова, чтобы топить дортуары. Учителей не хватало. Но зато каждый день кого-нибудь пороли. Царь Николай Павлович узнал, что в морском корпусе дела идут из рук вон плохо. Он желал иметь хороший флот и отлич- 597 ных морских офицеров. Чтобы исправить положение, царь назначил директором корпуса знаменитого мореплавателя Ивана Федоровича Крузенштерна. Геннадий был в восторге. - У нас будет К-Крузенштерн! - заикаясь, говорил он товарищам,- Да знаете ли вы, что такое К-Крузенштерн? При новом директоре порядки переменились. Кадетов перестали пороть, появились дрова, пригласили учителей, занятия стали проходить регулярно, и диким нравам морских кадет Иван Федорович объявил войну. Введены были новые предметы: химия, физика, геометрия, корабельная архитектура. Вскоре для каждого класса выстроено было по учебному судну. И вот Невельской идет в море... Вот и заветный поворот... Но и на этот раз мальчика ждало горькое разочарование. И справа и слева видны берега. А впереди со своими крепостями залег среди моря Кронштадт. Кругом мелко, видна трава, тростники, пески... "Какое это море!-думает Геннадий.-Это как болото в Дракино... Как Волга в разлив... Волн нет!" - Он желал бы видеть большие волны. - Это Маркизова лужа, а не море! - говорили старшие кадеты и объясняли, что был француз, маркиз, который командовал флотом, при нем русский флот плавал между Петербургом и Кронштадтом. Геннадий бывал в Кронштадте и в Ораниенбауме, который матросы называли Рамбовом, в Петергофе, где к ним выходил царь и заставлял взбираться по знаменитым каскадам против падающих потоков воды. Но вот он стал старше и пошел в большое плавание. До Кронштадта видны оба берега, и видны близко. А за Кронштадтом расстилалось море. Судно пошло в глубь его. Когда заревел шторм и волны начали валить корабль, сердце Геннадия затрепетало от счастья. И особенно обрадовался он, когда не стало видно берегов. Шторм крепчал, а он ходил сияющий, когда его товарищи, лихие ездоки на плечах друг у друга, стоя у борта, смертельно бледные, "травили баланду". Зимами Невельской усиленно занимался. Он стал одним из лучших учеников корпуса. Когда преподаватель физики рассказывал про Архимеда, кто-то из кадетов крикнул: "У нас есть свой Архимед - Невельской!" С тех пор товарищи стали звать его Архимедом. Прочитав однажды книгу своего директора Крузенштерна, 598 Невельской стал пересказывать ее содержание сверстникам. Он всюду расхваливал ее так, что всем надоел. Со временем книгу стали читать и другие кадеты. Правда, Невельскому было очень досадно, что Крузенштерн не вошел в Амур, о котором он слышал еще от дяди. Вскоре все узнали содержание книги Ивана Федоровича. И вот Невельской, который долго ходил как околдованный этой книгой, вдруг однажды сказал: - Как жаль, что Крузенштерн не вошел в устье Амура! - Вычитал! - удивлялись кадеты.- Архимед дочитался! Раздался хохот. - Да, он совершил ошибку! - объявил Архимед. Кадеты уважали и любили приветливого и справедливого Ивана Федоровича, знали, что он великий путешественник. Крузенштерн любил Невельского, ласкал его, приглашал к себе. Все удивились, что Невельской выказал такую неблагодарность всеобщему любимцу. Но Невельской и сам был ужасно огорчен своим открытием и ходил сумрачный. - Что с тобой, Архимед? - спрашивали товарищи. - Я не понимаю, как Иван Федорович не поинтересовался самым главным... - А что было самым главным? - насмешливо спросил веснушчатый курносый кадет. Невельской изучил не только Крузенштерна. Увлекаясь его путешествием, он перечитал теперь все, что было в литературе о тех местах, где плавал Иван Федорович. Но еще впервые открыв эту книгу, он с волнением читал те страницы, где Крузенштерн подходил со своей экспедицией к русским берегам. Ведь это были те берега, среди которых протекал Амур, по этой реке плавал Хабаров, устюжане, сольвычегодцы. Это напомнило родное Дракино, рассказы дяди Полозова, его библиотеку с картой, портреты Петра Великого и знаменитых путешественников-адмиралов, висевшие в его кабинете. - Да тебе какое дело?! - смеялись кадеты.- Иван Федоровича учить собираешься? И кадеты опять подымали Невельского на смех. - Ты сам же книгу хвалил! Невельской прочел много книг и много передумал. Балтийское море стало казаться ему таким же тесным, как Маркизова лужа в первое плаванье. Отойдешь от Ревеля, и через несколько часов при попутном ветре с салинга виден финский берег. Он 599 мечтал идти в океан. Он еще тогда думал, что России нужен океанский простор, мало стоять на Балтийском море такой великой стране, что Петр разрешил проблему своего времени, а нынче иные условия и новые задачи перед флотом. Он снова стал изучать историю Петра, и все мысли Петра о значении морских путей для России стали ясны ему совсем по-другому, не так, как в детстве. Невельской поражался, как можно мириться с тем, что есть; почему никто не понимает, какое это великое значение может иметь, если Россия займет Амур, и как ложно понятие об этой реке, господствующее среди моряков и ученых. Ведь там теплая страна. Она была русской. Мы забыли о ней. Почему же мы не стремимся ее возвратить? Это должно быть общим желанием! - Это ужас, ужас, что никто не понимает этого! - А ты понимаешь? - спрашивали товарищи. - Понимаю! - задорно говорил Архимед. Над ним потешались. Потом он прикусил язык. После того как один из учителей заметил ему, что не его дело возбуждать политические вопросы и что если он хочет стать хорошим моряком и офицером, то должен слушаться, исполнять и быть готовым умереть за царя, когда будет велено, что за это и дается ему мундир, честь которого должна составлять его главную заботу в жизни. "Нет,- думал Невельской,- моряк должен путешествовать". Он затаил свои мысли. Все чаще и чаще думал он о том, что сам должен совершить открытие. Но уже все было открыто, нечего больше открывать на земном шаре, остались лишь северные льды. Но он искал неоткрытых земель и нерешенных вопросов. - О чем ты думаешь? - спрашивали его, когда он задумчиво стоял у карты. - Все уже открыто, нам нечего больше открывать! - отвечал маленький кадет. Выйдя из корпуса, Невельской подавал в Министерство несколько докладных о том, что на Востоке следует произвести исследования. Но все его записки оставались без ответа. На экзамене при выпуске из офицерского класса на ответы Невельского обратил внимание граф Гейден. Впоследствии он и предложил молодому офицеру службу на судне, где воспитывался великий князь Константин. Со временем Невельской сблизился с Лутковским, зятем Головкина и братом одного из знатоков Востока. Он вошел в 600 круг старых моряков, и их рассказы о крайнем Востоке России и о значении Тихого океана в будущем произвели на него сильное впечатление. Он плавал в Белом, Немецком и Средиземном морях, читал все, что было написано по морским вопросам на русском, английском и французском языках. Заграничные плавания расширили его мир. И чем больше препятствий встречал он, тем резче судил о порядках во флоте и тем ясней сознавал, что правы были декабристы, о которых он много слыхал с тех пор, как приехал в Петербург. Он стал подозревать, что в России сама власть опасается развития и просвещения. Так с детства он стремился к морю и, поступив в корпус, получил к нему доступ. Изучая морские науки, он пришел к заключению, что в России сильна бюрократия, что Россия темна, задавлена произволом. На его благородные порывы никто не обращал внимания. И вот он, всю жизнь стремившийся к морю, обращает свой взор на далекую окраину Азиатского материка, изучает историю сухопутной области, направления ее хребтов, этнографию, пригодность тех земель для заселения, а потом изучает экономику вообще, изучает влияние экономической жизни на общество, обращается к социальным наукам, ищет книги на разных языках о социализме. Он сближается с бывшим морским офицером, который увлечен социалистическими идеями, и с его товарищами, советует новому приятелю брать место в архиве и через него узнает содержание нигде не опубликованных документов, в которых высказаны мысли о значении Амура для России. Он встречает друга своего детства Полозова, который мечтает о революции. Он узнает от социалистов о грандиозном значении Сибири и о будущих связях ее с Востоком и еще более убеждается в справедливости замысла. Итак, придя на море и, казалось бы, осуществив свою мечту, он не удовлетворен тем, что стоит на мостике и командует. Он путешествует в Алжир с Константином и думает там о Сибири. Увидев европейские колонии, он подумал, что прежде всего нужна гуманность в отношениях с народами Востока, а не разбой и не насилье... И вот теперь смотрит он на Неву и на корабли во льдах и с болью вспоминает, с какой светлой надеждой проезжал он по этой набережной, впервые явившись в Петербург, и как он меч- 601 тал совершить открытия. Тут, на этих берегах, окрепли его мечты, тут прошли его молодые годы... Муравьев был прав: власть монарха у нас все. Один лишь человек есть у нас в целом государстве, только он может решить любое дело. Строить, например, госпиталь на Камчатке без него нельзя. Десять лет ждали повеления... Невельской в этот день побывал и у дяди Куприянова, потом в Географическом обществе, узнавал, не приедет ли Литке. Он искал Алешу Бутакова. Предстояло явиться к Константину. Он вернулся в гостиницу. Там сновали половые, двери сами отворялись, кучера подвозили господ, швейцары кланялись. А у правительственных зданий всюду стояли часовые. "Какое тут изобилие людей услуживающих! А на Амуре у меня нет людей, не хватает. Здесь вдвоем подают тарелку, один несет, другой шествует за ним". Невельской начинал ненавидеть всю здешнюю жизнь и этот город... В тот же день он был на обеде у Муравьевых. Собрались многочисленные гости. Во время обеда в гостиницу явился курьер из Министерства иностранных дел. Муравьев вышел к нему. Курьер вынул из сумки бумагу. Это был журнал, то есть протокол заседания особого Амурского комитета. - Его превосходительство Лев Григорьевич Сенявин просил вас подписать. Больше ничего не нужно... Только подписать,- сказал курьер. Он очень торопился, просил как можно скорей... Чиновник был пожилой, с красным носом. Разворачивая журнал так, что перед губернатором была страница с окончанием текста и с подписями, он сказал: - Уже всеми подписано... Просили скорей... Муравьев осторожно взял журнал из рук чиновника, а его попросил присесть. Екатерина Николаевна налила чиновнику чашку чая и спросила, крепчает ли мороз, а Муравьев с журналом прошел в соседнюю комнату. Какая подлость! - воскликнул он, прочитав решение комитета.- Я так и знал: недаром он торопится! "Николаевский пост снять, капитана 2-го ранга Невельского разжаловать в матросы и лишить всех прав состояния,- читал он.- Губернатор Восточной Сибири генерал-лейтенант Муравьев, будучи приглашенным в комитет, со всем этим вполне согласился..." "Э-э! Нессельроде идет на подлость! Но не тут-то было... Прав Невельской - подлец наш канцлер!" - подумал Муравьев. Он улыбнулся, присел и в целую страницу написал особое 602 мнение, не оставляя, как ему казалось, камня на камне от решения комитета. - Геннадий Иванович! - позвал он Невельского, когда курьер, чем-то расстроенный, уехал. Муравьев рассказал обо всем, что произошло. - Они идут на подлость. Этот журнал завтра, а может быть, сегодня представят государю, и он все прочтет. Они боялись сказать государю мое мнение, но напрасно. Я не из тех, кто подписывает, не читая. Муравьев чувствовал, что дал первое сражение. Гости разъехались, и губернатор долго беседовал с капитаном. - Без Амура нет будущего у России! Но, клянусь, Амур ничей! Николай Николаевич, вы-то верьте! - Надо пугать, пугать министров, пугать их! Будете сегодня у великого князя - действуйте в этом духе! - Николай Николаевич! - воскликнул Невельской.- Но зачем нам слишком увлекаться хитростями? Правда, мы не можем жить без Амура! Он был наш и должен быть нашим. Да разве на подходе к устьям не было иностранных судов? Истина! Доводы, конечно, всегда спорны... Но что я представлял в рапорте- истина! Как бог свят! Между прочим помянули, что Литке услан в Ревель и на его место в Географическое общество сел генерал Муравьев. - Конечно, мой милый кузен Михаил Николаевич знает географию не как Митрофанушка, но вроде этого. Он командовал в походах и ехал на коне впереди колонны, видел карты местности - вот и все его познания в географии... Глава 28 МУРАВЬЕВ У ЦАРЯ Перовский испросил у государя аудиенцию для генерал-губернатора. Тусклым петербургским утром Муравьев явился во дворец. Царь принял его наверху, стоя у стола в большом кабинете с окнами к Адмиралтейству, перед которыми была площадь для развода караулов. 603 - Ваше величество! - говорил Муравьев.- Сибири грозит катастрофа. Я не смею молчать перед лицом моего государя... Комитет министров решил... Муравьев стал сжато, но обстоятельно излагать суть дела, положение России на Востоке в случае войны с Западом, сказал о нуждах Камчатки. - Что же ты находишь нужным предпринять, Муравьев? - Я нижайше прошу ваше величество утвердить занятие устьев Амура, это даст нам возможность возвратить его. Тогда ни одно судно иностранцев не поднимется до Сибири. Заткнуть наглухо морской крепостью устье. - Но это не оскорбит китайцев? Между нами был вечный мир, и я не желал бы нарушать его никогда. - Ваше величество, опасность от иностранцев грозит и Китаю и Восточной Сибири, равновесие нарушено.-Он развил свой взгляд и опять вернулся к Амуру.- Я прошу ваше величество на первых порах оставить Николаевский пост, хотя бы в виде брандвахты, не занимая мест на самом берегу. - Кто был послан тобой на устье Амура? - Мной послан был туда капитан первого ранга Невельской. - Говорят, он неблагонадежен. Как ты смеешь посылать для осуществления своих замыслов неблагонадежного человека? - Он отличный моряк, и он понял мои намерения превосходно. Он занял устье, хотя это ему было формально запрещено, и объявил иностранцам, что край принадлежит России. - Что земля до Кореи принадлежит России? Царь знал уже обо всем. - Да, ваше величество! К устью подошли в этом году иностранные описные суда, и перед лицом смертельной опасности, грозящей Сибири, Невельской осмелился действовать так, не имея формального разрешения. - Ты сказал, что он превосходно понял твои намерения? Что это значит? Он сам осмелился или ты ему приказал? Мысли Муравьева были быстры и отчетливы. Нависла грозная опасность. Он знал, что царь не терпит уверток и неточностей. Ответы должны быть ясны и тверды. - Не зная обстановку на месте, я не мог, ваше величество, дать ему такого приказа. Я болел, когда он уезжал, но наш взгляд был един. Я сказал ему, чтобы он действовал, как найдет нужным, не был связан никакими формальностями, исходя лишь из чувства преданности вашему величеству, из славы и чести России. Испрашивать позволение было поздно. Да при том про- 604 тиводействии, которое есть этому делу, такое обращение с просьбой о разрешении было бы губительно. Он вошел в Амур и поднял там русский флаг, заняв там пост, назвал его именем вашего величества. Он сделал больше чем в силах человека, он совершил то, что составит славу эпохи... И положил голову на плаху, как ослушник в ожидании милости вашего величества... И рядом с ней я покорнейше склоняю перед вашим величеством свою... Царь был стар, и он видел, что это все очень смело сделано. Давно уж никто из офицеров императора не совершал ничего подобного. И вот Невельской, этот маленький заика, прозванный Архимедом у покойного Крузенштерна... Царь меньше всего ожидал от него, да еще на краю света!.. - Ты полагаешь, не правы те, кто утверждает, что он неблагонадежен? - Ваше величество, я ручаюсь за Невельского, как за самого себя,- картинно вскинув голову, воскликнул Муравьев. - А что же совершил он там еще? - спросил царь. - Он объявил маньчжурам, что Россия по Нерчинскому договору считает неразграниченную землю гиляков своей и что великий государь России принимает их под свое покровительство... Гиляки сами просили его об этом. - Ты просишь оставить брандвахту? - Да, ваше величество. Николай - сторонник строжайших формальностей, а офицер действовал самовольно, но ради чести и славы России. - Невельской поступил благородно, молодецки и патриотически! - сказал государь и сел к столу. Дежурный генерал, угадывавший его желания, развернул журнал гиляцкого комитета. Сидя прямо, как на коне, царь написал на журнале: "Комитету собраться снова под председательством наследника великого князя Александра Николаевича". Оба сына, Александр и Константин, говорили с ним об этих событиях. Генерал принял журнал. Николай встал. - Где однажды поднят русский флаг, он уж спускаться не должен,- сказал он. Муравьев почтительно склонил голову. Царь был одним из тех людей, которые не боятся чужой боли и страданий, как бы ужасны они ни были. Его родной брат Константин, покровитель палочной дисциплины и мордобоя, как 605 и сам Николай, когда-то говорил: забей солдата насмерть (имелось в виду забить шпицрутенами или замучить службой) и поставь двух на его место - будет и шаг и выправка у обоих. Это говорилось без особого зла, считалось хорошим способом воспитания в армии. Когда же царь и брат его Константин впадали в бешенство или просто злились и желали зла другим, опасно было возбудить в них подозрение. Очень строго мог поступить царь с любым ослушавшимся офицером, хотя их, как дворян, не били. Ослушание Невельского было столь чудовищным, что поначалу царь подумал, нет ли на то тайной причины и не следует ли жестоко наказать офицера. Про Невельского говорили, что он неблагонадежен. Но не может же быть, чтобы каждое важное дело в государстве непременно питалось крамолой! А после того как царь вник в дело, после того как о нем говорили сыновья Александр и Константин, оно оказывалось столь важным, что глупо было бы не видеть значения открытия. Николай решил, что нельзя реку считать революционным средством, как делают Чернышев и Нессельроде. Река есть река, она вне революционных интриг, и поэтому открытие ее не может быть "красным" делом, тем более что она была прежде при Алексее Михайловиче под властью Романовых. Правда, Невельской слишком большую смелость на себя взял. Конечно, форма есть форма и за нарушение ее надо взыскивать. Да, порядок и дисциплина должны быть. Царь решил, что взыщет сам. Царь помнил этого офицера. Он вообще помнил многих людей, близких двору. Он желал видеть и судить его сам и приказал немедленно доставить Невельского во дворец. Глава 29 НЕВЕЛЬСКОЙ У ЦАРЯ Взволнованный, капитан в сопровождении офицера поднялся по широкой дворцовой лестнице и прошел мимо громадных гренадеров. Он не знал, что с Муравьевым. Он шел, ожидая, что сейчас все решится, что сильные руки государя могут сорвать с него погоны и он выйдет обратно опозоренный, под взглядами сотен 606 этих величественных, разнаряженных бездельников и живых манекенов, но в то же время таилась надежда, что его могут и помиловать, ведь подняты все хоругви, за него хлопотали Муравьев, Меншиков, Перовский, Петр Волконский и великий князь Константин. Его провели в маленькую приемную, где занимался флигель-адъютант. Оттуда налево дверь вела в покои наследника - Александра Николаевича. Капитана ввели в другие двери - направо, в кабинет царя. Он увидел перед собой вставшую из-за стола огромную фигуру, страшную в этот миг. Но лицо царя не было свирепым, как показалось капитану. Он знал, что царь грозен, жесток, знал его роль в разных допросах и вынесении беспощадных приговоров, знал, что ему доставляет удовольствие, когда его страшатся, ему даже льстили хитрецы, делая вид, что пугались его взора. Николай Павлович всех принимал стоя. Он требовал от всех дисциплины и сам ей подчинялся. Он нахмурился. - Так это ты сочиняешь экспедиции и изменяешь высочайше утвержденные инструкции? - с гневной иронией произнес он.- Как ты смел ослушаться меня? Ведь я запретил тебе появляться на устье Амура? - В-в-ваше вел...- глядя ясно и чисто, начал капитан. - Ты матрос! - грубо перебил его царь.- Комитет министров постановил разжаловать тебя! Николай желал наказать офицера, видеть страх и раскаяние на его лице. Но взгляд Невельского не дрогнул. Не было на свете никого, кто мог бы разубедить его или отменить его открытие. Он верил себе и готов был ко всему. - Я согласен с комитетом министров! - грозно повторил царь.- Ты матрос! Говорят, ты убеждаешь всех, что порт, которому я повелел быть на Камчатке, должен быть на Амуре? Теперь он посмотрел на Невельского, как будто перед ним был не ученый, а ловко пойманный и выдранный за уши давно известный всем проказник. - Но ты...- громко сказал царь и выдержал паузу, испытующе глядя на офицера и ожидая, что его стеклянный, как бы помертвевший взор начнет оживать,- описал устье Амура. За это ты мичман! Подойди сюда! - быстро сказал царь, сверкнув голубыми глазами, и, не давая опомниться офицеру, показал на стол. 607 Невельской увидел там карту, на ней что-то сверкало. Это была знакомая, вычерченная им самим карта устьев Амура. На самом устье лежал Владимирский крест. Сердце его болезненно дрогнуло и разжалось, словно отнялась давившая его рука. - Ты открыл и описал пролив между Сахалином и Татарским берегом,- быстро сказал царь,- и доказал, что Сахалин остров! За это ты лейтенант! Невельской побледнел. Глаза его горели. - Ты основал Петровское зимовье! За это ты капитан-лейтенант! - быстро продолжал царь.- Ты вошел в устье реки и действовал благородно, молодецки и патриотически, за это ты капитан второго ранга. - Ты поднял русский флаг на устье Амура! За это ты капитан первого ранга,- продолжал царь.- Ты был тверд и решителен, желая утвердить истину науки, за это ты... контр-ад... Государь поднял руку и сказал медленно: - Ну, впрочем, контр-адмиралом тебе еще рано! Царь взял со стола Владимирский крест и, глядя строго и серьезно прямо в глаза офицера, приложил ему к груди. И тут же протянулись чьи-то любезные, услужливые руки и укрепили крест на мундире; оказалось, что присутствуют люди, которых, в страхе или в ярости, капитан до сих пор не видел. Царь взял Невельского за плечи и, огромный и тяжелый, обдавая каким-то особенным, едва слышным запахом, трижды поцеловал, чуть касаясь губами. - Больше не смей самовольничать и прекрати там основывать города без моего ведома,- сказал он дружески. - В-ваше величество!..- воскликнул капитан. Вся душа его и мозг пришли в движение. Он понял - тут надо высказать все, нельзя было упустить случая. Он желал высказать самому государю несколько важных мыслей, суть которых можно объяснить кратко. И он стал говорить. Он стал излагать все быстро и ясно. Невельской сказал, что прежде всего надо сохранить Николаевский пост. - Но Муравьев не просит этого. Он вместо поста желает брандвахту... - В-ваше величество! Это ош-шибочно... - Ты полагаешь? Ты хочешь большего? Ведь твой губер- 608 натор довольствуется... Что же, ты хочешь учить губернатора? Ты учишь его и меня тоже? Говори дальше... - Хорошо,- ответил царь, выслушав Невельского.- Николаевский пост не будет снят! Но комитет соберется снова и все обсудит. Да помни,- сказал он,- что сейчас всякие дальнейшие действия в той стране должны быть прекращены! Царь задал капитану еще несколько вопросов... Невельской отвечал. Он развил свое мнение о значении южных гаваней... Не раз видел Невельской в царе причину несчастий. Но вот царь протянул ему руку, когда дело чуть не погибло. Царь - действительная и всемогущая сила, и он согласен с занятием Амура. Невельской вышел, не чувствуя под собой ног. Все поздравляли его. Он получил приглашение на обед к высочайшему столу, и его предупредили, что придется рассказать императрице о путешествии, и примерно сказали, о чем говорить и о чем не надо... Царь вооружил его. Тысячи самых смелых планов ожили в голове Невельского. Когда он спускался по лестнице, мелькнула мысль, что царь повелел дальше не идти, не сметь касаться никаких бухт! Что это значит? "А как же мне действовать? Ждать, ждать, и так всю жизнь! Но я уйду в леса, в неоткрытые земли и буду там делать, что надо. Кто осмелится препятствовать мне, когда меня поцеловал сам государь?" Капитан явился в гостиницу. Муравьевы ждали и горячо поздравляли его. Появилось шампанское. Пошли пламенные разговоры о России, народе, государе. Невельскому показалось, что Николай Николаевич чуть-чуть смущен. Но почему? Недоволен? Но ведь Муравьев просил только брандвахту. А оставлен пост! Капитан подумал: "Разве это надо мне? Приятно, конечно. Но разве суть в этом? Да я напрасно, этого нет и быть не может. Впрочем, он человек, как все!" Николай, прямой и сильный, но уставший, со старческой шеей в морщинах, сидел в кресле около бюста Бенкендорфа и беседовал с сыном о делах на крайнем Востоке. Разговор происходил в рабочем кабинете царя, в нижнем этаже. 609 У государя мягкие золотистые вьющиеся усы и золотистый пушок бакенбардов на дрябловатой, но до свежести выхоленной коже, мешки под голубыми круглыми глазами. Нижние веки провисли, от этого и глаза пучатся, словно от каких-то внутренних мучений; кажется, что царь вглядывается пристально и с напряжением. Царь не мог позволить того, о чем просил Константин. Он сказал, что пока никакого дальнейшего распространения в той стране производить не следует. Константин чуть покраснел. У него были свои мечты, он хотел их осуществлять, быть тем, кем желал видеть его весь флот. Николай полагал: никаких гаваней на Востоке вновь пока не занимать, а "японская" экспедиция, прибыв туда, отправится в новый пост на устье Амура. Экспедиции идти морем, вокруг света. Посла отправить с русским именем. Теперь, когда открыт Амур и мы прочно встаем на Камчатке, пора завязывать сношения с Японией. Тем более что американцы намеревались снарядить туда же экспедицию. Невельской, вернувшись после высочайшего обеда, поднялся к себе на третий этаж, увидел свои вещи, разбросанные в ужасающем беспорядке. Вещи напомнили ему, что жизнь его не устроена, что он одинок. Он подумал, что теперь, когда такой успех, еще горше одиночество и сознание, что нелюбим и отвергнут... Надо было съездить к брату, к своим, все рассказать, побыть на людях. Вечером он выпил с Никанором, сидел у своих допоздна, вернулся в полночь на извозчике, а утром, проснувшись, вспомнил свои вчерашние мысли. Дело было делом, и увлекаться почестями и празднованиями - значило погубить все. Он подумал, что при всем величии и при всей своей власти государь должен был бы поговорить как следует. Правда, он задал несколько вопросов, но государыня гораздо больше расспросила его, чем, казалось бы, милостивый и благорасположенный Николай. Утром, как это часто бывало, Муравьев вызвал к себе Невельского. - Письмо из Иркутска на имя жены для передачи вам,- сказал губернатор, с торжественным видом подавая пакет. Капитан принял его, кажется не ожидая для себя через Ека- 310 терину Николаевну ничего особенного. Вдруг он увидал почерк и, хотя никогда не видел руки Екатерины Ивановны, сразу догадался, что пишет она. - Простите меня, Николай Николаевич,- сказал он и быстро вышел из комнаты. Через некоторое время он вернулся и сказал, заикаясь: - Николай Николаевич! Я еду в Иркутск! Муравьевы уже обо всем догадывались по тому письму, которое получила Екатерина Николаевна от Екатерины Ивановны. Она не сообщала подробностей, но умоляла передать вложенное в конверт письмо Невельскому. - Бог с вами, Геннадий Иванович! Ничего не решено и не готово. Вы победитель, торжествуйте победу, но и воспользуйтесь ею для дела! А как же сметы и штаты будущей Амурской экспедиции? Вы ее начальник! Я даже не смею разубеждать вас... Подумайте... Окститесь, мой дорогой... Вас, кажется, можно поздравить! - сказал губернатор, подходя ближе.- Не правда ли? Дорогой мой, я сам счастлив не меньше вас, если это так. Но теперь уж она вечно будет любить вас. Верьте ей... Ведь о вас, когда вы уехали, так много было разговоров... И жена не раз, не раз говорила... Я знаю о вашем чувстве. Но вы сами не подозреваете, какая умная, прекрасная девица вас любит. Пишите скорее в Иркутск. И не мучьте ее и не мучайтесь сами. Я понимаю вас... Но не рвитесь, все будет прекрасно. Да, кстати, Пехтерь подал прошение об увольнении и выехал из Иркутска. Глава 30 ОТЪЕЗД ИЗ ПЕТЕРБУРГА Шел 1851 год... Казалось, жизнь входила в свою колею. Утихли волнения на западе, петрашевцы, так взволновавшие общество, были сосланы очень далеко и погибали там на каторге, а их сообщники, Коля Мордвинов и сотни таких же молодых людей, замешанных в деле 49-го года, были давно освобождены, к утешению своих сановных родителей. Постепенно со всех их по очереди снимался негласный надзор. В царские дни и по праздникам гремела музыка и на Дворцовой площади маршировали колонны императорской гвардии, проносились слитным строем сверкающие кавалергарды, кирасиры, уланы, гусары. Император появлялся всюду - верхом на парадах, в ложе театра, в экипаже на улице. Он был бодр и выглядел лучше, чем когда-нибудь в эти последние тревожные годы. Казалось, что утихли интриги англичан, что и в проливах и в Греции станет спокойней. С блеском проходили спектакли итальянской оперы. Французский театр всегда набит битком. Греч, Булгарин были в зените славы. Брюллов дарил публику шедеврами. Нравственность торжествовала! Религия была прочна, как никогда! Сам государь простаивал длительные службы, подавая этим пример всему обществу. Правда, где-то на задворках жизни иногда появлялись какие-то рассказы, волновавшие среднее общество: небогатых литераторов, мелкопоместных дворян и разночинцев, каким-то особенным описанием мужицкой жизни, или какой-то художник из офицеров рисовал сатиру на нравы, но это не задевало жизни большого света. Ничто не предвещало стремительно надвигавшуюся на Россию страшную грозу. Даже Муравьев, не очень доверявший этому зловещему затишью, хлопотал о разрешении выехать жене в Париж к родным. На святках в огромном здании морского корпуса был дан бал, на котором присутствовал весь цвет флота. Из громадных цветочных гирлянд во всю ширину одной из стен свиты были надписи: "Невельской" и "Казакевич". Невельской и Муравьев появились в зале, грянул оркестр, раздались аплодисменты, а потом загремело "ура", потрясшее своды. Все поздравляли Невельского, сожалели, что Казакевич далеко и его нельзя поздравить. Приятели Невельского по службе на судах, однокашники по корпусу были тут. Каждый был счастлив пожать ему руку. В молодецком "ура", грянувшем в этом старинном зале древнего морского гнезда, чувствовалась такая сила, что казалось, нет на свете ничего равного ей, что России ничто не страшно. Поздно вечером Невельской и губернатор сидели дома, в гостинице "Бокэн" за бутылкой шампанского. - Вся наша сила призрачна! - сказал Муравьев. Невельской помнил Плимут, Портсмут, доки, паровые машины, подъемные шкафы, быстроходные пароходы. Он знал, что сила складывается не из криков "ура" и парадного блеска. 612 И хотя он был сейчас обласкан царем, обоготворяем товарищами и всем русским флотом, любим той, которая для не-го была дороже всего на свете, он почувствовал, что Муравьев возбудил его мысли, словно поднес спичку к вороху соломы. - Мы все лезем в Турцию! - воскликнул капитан.- Ну, единоверцы на Балканах - туда-сюда! Но зачем, Николай Николаевич, зачем нам проливы? В свое время надо было теснить Турцию, но надо знать меру. Зачем мы лезем в дела немецких княжеств, забывая великую громадную Сибирь, одно развитие которой даст нам такую силу, что нам не страшна будет никакая Европа. Все боятся Сибири, сами помогаем этому ссылкой, представляя ее пагубой, ледяным мешком для горячих умов... А когда я вошел в Амур, там тепло, горы в прекрасных лесах, я подумал, какой прекрасный край, чудное место! А мы заложим деревеньку да липнем к европейскому теплу, к неге, берем пример с французов. Мы полагаем, что только Кавказ родит героев! Кавказ и Марсово поле! А свой благодатный Север стремимся сменить на мнимые неги Юга! "Однако, как он насчет Кавказа..." - подумал Муравьев, очень гордившийся своими кавказскими походами, за которые получил награды. - Дайте мне суда охотской флотилии и тот крейсер, что ушел в наши восточные моря, и я займу южные гавани. Николай Николаевич, это будет великое событие, не сравнимое ни с какими нашими потугами залезть в святые места и обрусить турок и еще черт знает кого. Да каждый солдат, который будет напрасно загублен в войне с Турцией и с Англией, до зарезу нужен в Иркутске, на Амуре, а мы его убьем зря, даром! - Ради тунеядцев! - подхватил Муравьев и печально покачал головой. - Солдат нужен мне до зарезу. Никакая Европа не в силах понять пока, что означает та страна для будущего величья России, как нужен там человек, снабженный, в теплой одежде, с топором, с ружьем для охоты, а не для убийства. Как оживет Азия при первом честном, не разбойничьем соприкосновении с ней! - Но, дорогой мой, в России для этого нужно отменить крепостное право... - Николай Николаевич, я согласен... Но солдата из крепостных, чем убивать за святые места, разве нельзя послать к нам? Вызвать государственных крестьян, казаков, инородцев, славян с запада... Я не политик, Николай Николаевич, после прошлого года не берусь судить о том, чего не знаю, но и крепостному долго не бывать... Россия темна, бедна, а Урал, Сибирь вольны, есть золото, руда. За океаном - Америка и можно торговать с ней... А мы бросаем все ради ложной славы, ложной чести, ради мнимого желания торжества веры... Людей! Людей! А средства, а пушки, суда, порох? Все погубим! Да, порохом надо горы рвать, каналы провести, связать сибирские реки друг с другом. А у нас нет судов там, где они нужны до зарезу. А есть для парадов, гниют на Балтийском море... А порох пойдет на войну. Нет, Николай Николаевич, я не обманываюсь, я всегда все помню! На нас найдет буря. Только вы один предчувствуете ее. И я буду там готовиться... Чего бы это ни стоило... В гостиницу "Бокэн" началось паломничество. К капитану Невельскому являлись лично или оставляли ему письма офицеры флота с предложением своих услуг для амурского дела, среди штурманов тяга была особенная. Они оставляли прошения, адреса, сообщали, что ждут ответа, извещали, кто рекомендует. Невельской отвечал, что пока ничего не известно, и, если человек производил благоприятное впечатление и рекомендации были хороши, просил заходить. Великий князь прислал за Невельским, и капитан поехал в Мраморный дворец. В этот приезд он не раз бывал у Константина. Тот уж более не увлекался древними боярскими хоромами, и огромное бревенчатое сооружение, выстроенное когда-то в большом зале дворца, теперь было разобрано и вынесено вместе со скамьями, дубовыми столами, а парчовые сарафаны, кокошники и костюмы древних витязей были убраны из гардеробов княгини и князя. В прошлый раз Невельской обедал в столовой с окнами на Неву, затянутыми чем-то прозрачным, со множеством свечей, за большим столом, который ломился от огромных серебряных ваз сервиза немецкой работы. Все было в цветах, всюду фрукты, зелень. Прислуживали иностранцы... Ни тени былых самобранок, ендов, ни самих служек, стриженных под кружок. Константин и капитан беседовали в зимнем саду дворца. Тут стояло влажное тропическое тепло, пахло прелой землей, множество пальм и кактусов тянулось из кадок к бледно-голубым льдам застекленного потолка, за которым крутила и мела снежная вьюга. 614 Константин заметно возмужал. По лицу его видно было, что он в расцвете молодости, сил и здоровья, что энергия бьет в нем ключом. Он вышел быстро, словно выбежал наверх на аврал и готов зычно гаркнуть, как бывало, "свистать всех наверх!" Он всегда и во всем лихой моряк и старается быть таким в глазах сослуживцев. Во всех его беседах с Невельским подразумевалось, что дело чести Константина - уничтожить всякую интригу в Петербурге против капитана и дать ход его планам. Он знал, что Невельской один из тех немногих людей, которые в знакомстве с ним не ищут личных выгод и карьеры. С Невельским было связано, кроме того, много приятных воспоминаний о совместных плаваниях... Бывало, на вахте о чем только не приходилось толковать... Он оригинал, наш Архимед! - Здравствуйте, Геннадий Иванович! На этот раз Невельской намеревался воспользоваться случаем и снова решительно поговорить с великим князем о том, что он считал самым главным и что, как ему казалось, он недостаточно ясно и убедительно изъяснил Константину при недавних встречах. По многим едва заметным признакам ему представлялось, что дела идут не так, как следует, и даже Муравьев не совсем понимает его или делает вид, что не понимает. Во всяком случае, Николай Николаевич в этом главном деле был как-то неоткровенен. В воздухе вообще стали появляться признаки благодушия и излишнее сознание своего могущества, что всегда мешало. За всеми почестями и торжествами и за признанием своих заслуг капитан совсем не желал забывать важнейшего, ради чего делалось все остальное. Сам он знал, что хотя вход в Амур для глубокосидящих судов вполне возможен, но нужны многократные исследования: река могущественна!, как Зевс, но очень капризна, как настоящий Амур, в чем он убедился во время второго похода через лиман в прошлом году, когда на его глазах в отлив ветер сгонял воду и устья мелели. И хотя глубина все же была достаточна, но, как знать, что там еще бывает. Поэтому нужны очень тщательные исследования. Но главное - нельзя; зависеть лишь от реки. Надо выходить на простор, найти гавани, может быть незамерзающие или замерзающие ненадолго. О них говорили гиляки. Их надо найти и описать. Нужны суда, средства, высочайшее повеление на опись. Нельзя упускать времени и момента, когда тебе верят. 615 О своих сомнениях по части переменчивости амурских устьев он никому не говорил. Он верил глубоко и искренне, что Амур есть и будет доступен. Он не желал раздувать подозрения к устью Амура, который был главным делом в глазах всех: государя, правительства, губернатора и ученых. Тем более, некоторые офицеры, вроде Грота, бывшие в прошлом году с ним на описи, наплели бог знает что и высказывали сомнение в том, что вход в Амур хорош. Нынче он ходил туда без офицеров и сплетничать некому. В рапорте ясно представлена та картина, что есть на самом деле. Единственный человек, кроме Миши Корсакова, знавший сомнения Геннадия Ивановича, был Муравьев. Но он говорил, что все эти сомнения - пустяки. Раз в отлив в самую мелкую воду глубина фарватера более двадцати футов, то нечего беспокоиться. Южные гавани, по его мнению, не нужны. Нечего далеко забираться. Об общей границе с Кореей он пока слышать не хотел, говорил, что это, конечно, отлично бы, но министры не утвердят. Однако каждодневными своими настояниями Невельской, не давая ни единого нового сомнения губернатору по части доступности устьев, склонил его настаивать на предстоящем третьем комитете на том, чтобы разрешили занимать и исследовать южные гавани. Но, кажется, Муравьев мало верил в полный успех. Черт побери это петербургское благодушие, это сознание могущества империи, от которого у чиновников от самых высших до низших жиреют мозги! Неужели и Муравьев, думалось Невельскому, заражается этим благодушием? Иногда капитану казалось, что Муравьев слишком осторожен, что он напуган позапрошлогодними событиями и до сих пор не отошел или что он плетет свои служебные дела, сообразуясь с общей медлительностью высшего чиновничества и с собственным личным эгоизмом. Вот о южных гаванях капитан и рискнул опять сказать Константину. Он надеялся, что Константин поможет, а если и не решится сейчас, то всегда будет содействовать и покровительствовать. "Ведь он в прошлом году тоже смутился, когда я требовал решительных действий на Амуре, но, когда я их совершил и доказал свою правоту, встал грудью за меня". И он сказал, что надеется на покровительство и, даже если комитет не разрешит, будет действовать на юге, как действовал на Амуре, 616 Опять, как в прошлом году, Константин покраснел. Он сам был горячий сторонник занятия гаваней на юге. Невельской по приезде был у него и, правда, не так страстно и не так доказательно, говорил то же самое. Еще тогда Константин был воодушевлен. Снова ожили разговоры о посылке в Японию Путятина, начавшиеся было в прошлом году. Теперь даже государь признал, что пора отправлять экспедицию в Японию, а в прошлом году он к этой мысли отнесся скептически. Но Константин смутился, когда Невельской попросил покровительства его действиям, по сути дела, запрещенным отцом. Если Константин слышал мнение, противное мнению отца пли своему собственному, то он краснел и умолкал, не находил, что ответить, но зато потом испытывал к таким людям скрытую неприязнь, как бы сам был обижен ими. Но Невельской был старым сослуживцем, и на него Константин, верно, никогда бы не обиделся, потому что самого Геннадия Ивановича считал вроде своей собственности. Константин, несмотря на все настояния Невельского, не сумел добиться изменения политики. И Невельской и Константин знали, что государь против дальнейшего распространения влияния на крайнем Востоке. Об этом и сказал Константин. - Но,- добавил он,- государь сказал "пока", а это дает нам надежду... Он сказал это с таким расположением, что Невельскому было ясно - покровительство Константина останется неизменным. Капитан понимал, что Муравьев ничего не добьется на комитете, что решение комитета уже теперь ясно. Все остается без изменения, когда речь идет о движении вперед. "Я прорвался сквозь все преграды, и меня простили, но меня хотят остановить... Однако я теперь не ослушник! Я покажу еще!" Он заговорил об исследовании лимана, о том, что до зарезу нужно паровое судно для исследования всех фарватеров - южного, северного и лиманских. Один из них идет вдоль Сахалина. Он сказал, что там постоянная толчея, сулои, ветры, перемены уровней и без паровых средств нет никакой возможности дать добросовестную картину истинного положения. Невельской говорил это тысячу раз Муравьеву, говорил Меншикову, Перовскому, адмиралам... Но все без толку. А что, если война? А мы фарватеров не знаем! Но никто не думал, что война может быть там. 617 Константин был вполне согласен. Он повторил то, о чем все говорили давно. Эта экспедиция будет снаряжена как торговая, под флагом Компании, и правление ее обязано будет дать паровые суда и средства для исследований. Через несколько дней состоялось заседание комитета под председательством наследника. Невельской назначен был начальником Амурской экспедиции. Муравьев настоял, чтобы в постановлении было при этом добавлено: "во всех отношениях", чтобы Геннадию Ивановичу можно было распоряжаться компанейскими средствами и товарами. Экспедиция шла под флагом Компании и на ее средства, хотя правительство обещало покрыть все компанейские убытки. Всякие дальнейшие действия в той стране воспрещались... - Я так и знал! - сказал Невельской с досадой.- Николай Николаевич! Я помилован, и шум поднят, но ничего ведь не переменилось и все остается по-прежнему, и меня это страшит! - То, что вы хотите, Геннадий Иванович,- сказал ему улыбающийся Муравьев,- сейчас невозможно! Итак, явитесь в правление Компании и - благословляю вас - мчитесь в Иркутск. На вас, только на вас моя надежда! На другой день Невельской был в Морском министерстве. Там еще не были готовы бумаги и капитана просили задержаться в Петербурге. Меншиков поздравил его и сказал, что корвет "Оливуца" под командой Сущева уже скоро будет в Охотском море, от него получен рапорт из Вальпараисо - плавание протекает благополучно. Сущев - приятель Невельского. В прошлом году его назначили в восточные моря. Невельской тогда виделся с ним в Петербурге, вместе сидели за книгами и картами несколько дней. Итак, Сущев шел на Камчатку, а оттуда на Амур. Ему предстояло гоняться на "Оливуце" за китобоями по Охотскому морю и ограничивать их деятельность. "Оливуца", как уж навел справки Геннадий Иванович, ходкое судно, догонит любого китобоя. Сущев - лихой моряк! Нужны еще были книги, карты и разные сведения о новейших заграничных приборах, которые необходимы для исследований. В Министерстве все это делается и выдается с проволочками. Обычно карты, чертежи и книги Невельской получал у 618 Литке в Географическом обществе. И на этот раз он отправился туда. Новый вице-председатель общества, хмурый усатый генерал, Михаил Николаевич Муравьев принял его не в Обществе, где он почти не бывал, а дома. Он холодно сказал, что ничего подобного сделать не может и нужны особые разрешения на знакомство с книгами и картами и что пусть об этом похлопочет генерал-губернатор. Невельской впал в бешенство. "Японию они хотят облагодетельствовать, подлецы!"-подумал он. Он вернулся в гостиницу и рассказал все Муравьеву. Тот хохотал от души. Дело решилось просто. Николай Николаевич послал своему двоюродному брату Михаилу записку с лакеем, и через день все было предоставлено Невельскому, когда тот явился на этот раз прямо в Общество. "По знакомству и по родству у нас все... И тайн никаких!" - А каково человеку без родства? - говорил Муравьев. А еще через день Невельской явился на Мойку, где у Синего моста стояло трехэтажное здание Российско-Американской компании. На этот раз его принял вершитель всех практических дел Компании, ее главная деловая пружина, знаток колоний, служивший там много лет, Адольф Карлович Этолин. Адольф Карлович был когда-то главным правителем Аляски и колоний и совершил туда переход в качестве командира судна. "Посмотрим!" - думал Невельской. Он согласен был трудиться и с Этолиным, верить ему, если тот в самом деле окажется деловым человеком. Этолин был очень доволен ходом дел Компании и тем, что в этих делах сложилась традиция, следовать которой и при составлении планов, и при исполнении самих дел, и при составлении отчетов было особенно приятно. В этом был порядок, система. Аляска из года в год давала одинаковое количество мехов, они перевозились через океан одинаковым способом и точно так же шли в Кяхту. Навстречу двигались из России обозы товаров. Об этом ежегодно составлялись отчеты и акционерам начислялись дивиденды. Это было то чередование привычных событий, тот порядок, в котором все верно и не может быть никаких резких колебаний. Когда молодые офицеры, возвращаясь из Аляски, пытались уверить Адольфа Карловича, что там находят признаки золота и что Компания должна заняться розысками россыпей, Этолин 619 отвечал: "Выдумали золото искать на Аляске! Еще, чего доброго, и до Северного полюса доберетесь!" Беседуя с Невельским, он точно объяснил ему цель, которую перед ним ставят. Он говорил с ним так, словно тот в самом деле становился компанейским служащим. На предприятие правительства под флагом Компании он смотрел с точки зрения торговых выгод, а суть того, что Компания тут только ширма,- это его не касалось. Во вновь создаваемой экспедиции члены правления и высшие служащие Компании готовы были видеть неприятного нахлебника. Невельского считали незваным гостем. Адольф Карлович смотрел не так. Он полагал, что из экспедиции надо извлечь выгоды. - Вот так следует поддерживать интересы России на Тихом океане,- говорил Этолин.- Лавка и разъезды с товарами на собаках в пределах, дозволенных нам комитетом министров. Молодому человеку служба в тех краях приятна и выгодна,- заметил он с улыбкой. Этолин желал быть любезным. Литке уже писал ему, просил за Невельского, рекомендовал его как своего ученика. Так все было определено и офицер проинструктирован. - Теперь вам надо лишь исполнять! - самодовольно сказал Адольф Карлович. Невельской поблагодарил за инструкцию. - Но, Адольф Карлович, ошибкой полагаю, что интересы России на Тихом океане мы сможем достойно поддерживать, разъезжая на собачьей упряжке в окрестностях залива Счастья. Адольф Карлович поднял брови. "Вот это ухнул!" - как бы выражало лицо его. "Понять так грубо, тоном не деловым разговаривать и так резко выразиться!" - подумал Адольф Карлович. Этолин не любил, когда его задевают. Его мелкие зубы умели кусаться больно. Он был жесток, сух, холоден. - Я обязан сказать вам это, Адольф Карлович,- продолжал капитан,- как офицер, посланный правительством в те края для наблюдений и исследований. Долг мой видеть будущее и судить о нем. Я понимаю цели и задачи экспедиции несколько по-иному. Иными рисуются мне и интересы Компании. Адольф Карлович улыбнулся любезно, показавши мелкие нижние зубы. Он понял, что в ход пошла грубость, правительственная дубина. 620 В расчеты Этолина совсем не входило заселять Амур, развивать русскую жизнь на Востоке. Это ему нужно было меньше всего. Но он понял, что надо выслушать мнение Невельского. Он помнил слова Врангеля о недоступности Амура, но полагал, что должен сам знать все "за" и "против". - Компания получит грандиозные выгоды от будущего обладания Амуром и морским побережьем к югу от Амурского устья! - заговорил Невельской.- Это богатейшая страна... Вложите туда незначительные средства и, помимо той цели, что преследует правительство, вы достигнете того, что дивиденды ваши во сто крат возрастут, надо смотреть на страну, что она представляет... Вы получите превосходный водный путь по реке вместо никуда не годной и дорогостоящей аянской дороги. Вы на одних перевозках сбережете сотни тысяч рублей. И в Америке, Адольф Карлович, иностранцы не раз говорили мне, что дела Компании могли бы быть обширней к обоюдному интересу. Вы контролируете деятельность в колониях дивидендами, а они колеблются в нормальных пределах. Но они могли бы возрастать. Кроме выгод от сокращения перевозок, вы получаете доступ в богатейшую страну. Этолин молчал. В душе он смутился, чего с ним уже давно не было. А Невельской, чувствуя, что, быть может, этот делец не пропустит его слов мимо ушей, вдохновенно заговорил о том, что может сделать Компания. Землепашество на Амуре дало бы свой хлеб для Аляски. Промыслы, скупка мехов в Приамурье! Разве это не доход?! Жизнь на Аляске получит мощный толчок, когда каждый пуд муки не надо будет везти туда вьюком из Иркутска с несколькими перегрузками на речные и морские суда. Этолин терпеливо слушал. - Но прежде всего нужны исследования,- говорил Невельской.- И это главная моя просьба... Я говорил об этом с князем Меншиковым. Нужен пароход или паровой катер для исследований, для промеров фарватеров. Без этого мы не узнаем лимана как следует, а значит, и не сможем при случае воспользоваться им в военном и коммерческом отношениях. Исследования лимана - прежде всего. Пароход должен быть килевой, не меньше чем в сто сил. Тут Компания может совершить великую услугу правительственному делу. Лиман - это целое море, и волнения там очень сильны. Этолину начинал нравиться этот моряк. До сих пор он о нем 621 слышал противоречивые мнения. В правлении говорили о капитане с большим недоверием, а Литке рекомендовал. "Столько наговорил! - подумал Адольф Карлович.- Оказывается, Компания, которая была там альфой и омегой, по его мнению, могла лишь услугу оказать..." Но Этолин помнил и о великом князе, который покровительствовал Невельскому, и о постановлении комитета, и о рекомендации Литке, поэтому и обещал немедленно возбудить вопрос о приобретении парового морского катера перед членами главного правления. В заключение Этолин любезно сказал, что он не возражает, конечно, если с устьев Амура на Сахалин и вверх по реке при благоприятных обстоятельствах могут быть посланы на собаках приказчики, но что интересы России надо поддерживать там осторожными действиями, согласуясь с решением комитета, и не вовлекать Компанию в нежелательные последствия, и что он вполне уверен в том, что все это отлично известно начальнику экспедиции. - Ведь мы давно занимаемся гиляками,-продолжал Этолин,- и наши отчеты ясно отражают положение дел на устье Амура. Гиляки торгуют с Компанией уже три года, и они были согласны продать там землю для устройства редута, чем и решило воспользоваться правительство. "Опять эта продажа земли!" - подумал Невельской. - Дела там расширяются постепенно, в результате обдуманных и осторожных действий. Следует так же осторожно продолжать начатое предприятие, с тем чтобы успешно довести его до конца, соблюдая также коммерческие интересы Компании. Определяя цель торговой экспедиции к устью Амура, граф Нессельроде точно указал нам наши обязанности, и нам нежелательно предпринимать что-либо, выходящее за пределы, определенные его сиятельством... Адольф Карлович с Невельским долго еще обсуждали подробности экспедиции. Через несколько дней Невельской снова явился к нему, получил все бумаги. Паровое судно еще раз было обещано. Этолин помянул, что Компания ищет не только торговой деятельности, а будет ждать результатов новых научных исследований, что Компания всегда была покровителем научной деятельности, что лучше всего выражено было в том, что во главе ее много лет стоял Фердинанд Петрович, ученые труды которого, как и его учеников, всемирно известны. Этолин энергично пожал руку капитану, пожелал ему счастливого пути и успехов. 622 Утром Невельской уже мчался к Царскому Селу. "Прощай, мой Петербург!" - подумал капитан, подымаясь на косогор под Пулковом. Ему казалось, что теперь он долго не увидит своего города. Теперь все, что ему дорого, было там, далеко отсюда... Ему немного жаль расставаться с этой славной, торжественной столицей и со всей своей прошлой жизнью, как жаль бывает холостяцкого бытия, которое покидаешь ради новой жизни. .. А над Петербургом стояла гуща мглы и дыма, и Невельской вспомнил свои разговоры с Николаем Николаевичем, что на Россию надвигается гроза, что спокойствие обманчиво, что опять надо спешить и спешить. "Умница Николай Николаевич, он памятник себе сооружает бесценный",- подумал капитан. Глава 31 ДЕКАБРИСТЫ ВЫ ангел! Мой ангел! - страстно восклицал капитан, стоя перед невестой на коленях и любуясь ею. У него, казалось, не было своих слов для выражения любви, он говорил, как в пьесе, как бы с чужого голоса, но чувства, переполнявшие его, не мог выразить иначе. Она в самом деле казалась ему чистым ангелом, символом всего прекрасного, святыней, он только так мог называть ее. Иногда он не верил своему счастью. Загадочный и недоступный, тот, которого она с таким трепетом и восторгом желала когда-то увидеть, которого со странным волнением встретила впервые в зале собрания, вечно тревожный, воодушевленный, а потом так огорчивший ее,- теперь великий герой, признанный, возвеличенный и награжденный, поднявшийся, как ей казалось, на необыкновенную высоту над всеми,- был у ее ног. Она, вся во власти его радости, смотрела на него робко, счастливо, чувствуя себя его счастьем, венцом всех его наград. Теперь она была по-прежнему кротка и невозмутимо спокойна. Большие планы предстоящей деятельности ее жениха, опасности, которые он всюду видел, были той сферой, которая занимала ее. Теперь ей было над чем серьезно подумать... 623 Впервые в жизни он, холостяк, считающий себя пожилым, привыкший к нечеловеческому напряжению и постоянному терпению, к тяжелому труду, вечно неудовлетворенный, почувствовал любовь к себе. Его любило нежное, хрупкое существо, оно было все время с ним. На время, казалось, забыты были все планы. Открылась жизнь, понятная только тем, кто ею жил. Ей уже девятнадцать. Другие выходили в семнадцать, она училась до восемнадцати. Дядя не торопил ее, а любовь пришла, и она не изменила ей, хотя время шло, прошел год... После свадьбы, шума, веселья - тишина, непрерывные ласки и уединение. Иногда они бывали в гостях. Дела отошли куда-то вдаль и, кажется, начинать их не хотелось... Они жили в нижнем этаже двухэтажного заринского дома с садом и многочисленными надворными постройками. Здесь ковры, красивая мебель, тишина. Мерно тикает маятник в одной из комнат, напоминая, что время, которое кажется тут остановившимся, на самом деле мчится с неимоверной быстротой. Однажды муж сказал, что этот маятник встревожил его, он вдруг услыхал тиканье, словно до того часы не двигались. Ей было обидно, казалось, исчезает счастье. Она остановила маятник. Утром муж заговорил о своей экспедиции. Он опять рассказывал ей об Амуре, выражая невольно, сам того не замечая, в картинах природы свои настроения. Казалось, на свете для него нет мест прекрасней, сама скудость природы полна там поэзии, и Амур - это нечто вроде райской обетованной земли... Она и сама уже бредила той страной, которая для него была так чудесна. Он что-то вспомнил, быстро собрался, крепко поцеловал жену и уехал "во дворец". Мысли Геннадия Ивановича снова были обращены на Восток. Он стал исчезать из дому, иногда к нему приезжали ка-какие-то совсем простые люди. Он был полон неукротимой энергии. По ночам он спал, вздрагивая всем телом, как хорошая собака, он был клубком нервов и мускулов, воодушевленных одной мыслью, и это удивляло ее, она никогда не видела ничего подобного. Вдруг проснувшись среди ночи, он восклицал, что не верит своему счастью, что она с ним. Это и радовало ее и удручало. Словно во все остальное время он не видел ее. 624 Екатерина Ивановна много думала о том, почему он такой, почему его ум, казалось, отдалился от нее, почему он видит в ней ангела, ребенка, забаву, но не то, чем ей всегда хотелось быть. Однажды, когда началось формирование экспедиции, он пришел и стал с горечью говорить, что нет нужных людей, что безграмотность чудовищная, солдаты темны до смешного и невероятного - мы не распространяем просвещения,- а что в экспедицию нужны грамотные люди. Катя сказала ему: - Я решила ехать с тобой! - Ты? - недоумевая спросил муж. Он не совсем понял ее. Она была для него человеком другого мира, тем, чем она не хотела быть. Екатерина Ивановна много думала об этом и чувствовала, что произойдет размолвка. Он - такой умный - еще не совсем понял, что она - юная жена, будущая мать, ангел, которому место в заоблачной высоте,- собралась с ним. - Да, я решила поехать с тобой! - ответила Екатерина Ивановна и кротко улыбнулась. "Ангел!" - как всегда при виде этой улыбки, подумал он, не допуская даже мысли, что в самом деле может произойти то, чего она хочет. Вечером они были на концерте в собрании. А утром она попросила совета, какой костюм заказать для верховой езды. У Волконских Катя рассказала, что Геннадий Иванович - она так называла его на людях - не хочет слышать о ее поездке и не берет ее с собой. Невельской стал оправдываться, сказал, что там невозможно жить молодой женщине. Катя смотрела на него с сожалением. Мария Николаевна сказала: - Для молодой женщины это прекрасно - ехать в новую страну! У вас - молодость, друзья мои! В эту пору все пережинается проще... Поезжайте, Катя... Вы не раскаетесь, как бы тяжело вам ни было... Присутствие вашей жены так нужно будет вам, Геннадий Иванович, оно ведь изменит все в экспедиции... "Как знать, может быть, само дело погибнет, все рухнет, если Кати не будет с вами",- хотела бы сказать она. Она знала, как жалок мужчина без любви и как он могущественен, гордо спокоен, когда любим. Она спасла своей любовью мужа и его друзей. 626 Не будь женщин, не было б, может быть, и всей сибирской эпопеи декабристов, они погибли бы, как обреченные в мертвом доме, или стали бы надломленными человеконенавистниками. А они горели, мучились, боролись, страдали и строили жизнь в огромной, но глухой до того стране, стали живым зачатком ее образованности. Она любила благородных героев - друзей мужа - чистой, высокой любовью. - Да, да, это прекрасно, Геннадий Иванович,- повторила она,- молодой женщине ехать с мужем в новую страну! Вы с пей положите начало начал вольной колонизации. Мария Николаевна хотела бы сказать: "Как, вы еще не видите? Не отталкивайте ее от себя, не будьте слепы, подобно многим другим мужьям". Но она желала, чтобы он догадался обо всем сам. Она никогда не была навязчивой. Они сидели втроем в полуосвещенной гостиной. Дети были отосланы наверх. Мария Николаевна понемногу разговорилась о своей молодости. Она рассказала, как когда-то, в деревне, решила ехать в Сибирь. Как, решив ехать, она целый год жила врагом в своей семье, любимый отец, казалось, возненавидел ее за это. Она сносила упреки, нареканья, но стала еще тверже и решительней. Она родила и уехала. Невельской сидел рядом и безмолвно слушал. Капитан, пытавшийся еще в корпусе учить самого Крузенштерна и до сих пор норовивший поучать министров и высших лиц, на этот раз совсем притих, он не мог ничего сказать, он был тут без- оружен. Послышались шаги. Пришли Сергей Григорьевич Волконский и Сергей Петрович Трубецкой. Они уже видели Невельского после свадьбы. На столе появилось вино. Пришли двое братьев Борисовых, живших под городом в Разводной. Сегодня они приехали в Иркутск. Явился бородатый Поджио, прозванный Мельником. За столом разговор оживился. Замыслы Муравьева, который сделал этим ссыльным много послаблений и был, как им казалось, вполне искренен в своих добрых намерениях, становились им близки, и они любили поговорить о нем. Геннадия Ивановича считали как бы своим и даже откровенно критиковали при нем действия правительства, чего прежде, когда в его открытиях сомневались, он от них почти не слыхал. Теперь они принимали его в свою семью. Выпили за его будущие действия. За столом сидели люди с тяжелыми лицами, их руки знали труд и цепи. Они с честью вынесли свои страданья, развели в этой стране сады, открыли школы, строили, исследовали, рисовали, описывали Сибирь, пробуждали к ней интерес. За два года пребывания на Востоке Невельской видел много каторжных. У декабристов, несмотря на их аристократизм и на хорошие условия жизни, в которых они находились теперь, было много общего с теми, кого гнали по тракту, и с кандальниками из Охотской тюрьмы - тот же тяжелый, упрямый, угнетенный взор. Волконский до сих пор клал обе руки на стол вместе, словно на них были кандалы. Их души все еще в кандалах, и видно, что просятся на волю. Это были его учителя, перед которыми он давно благоговел, по ним стреляли за Невой, незадолго перед его приездом в Петербург, о них часто говорили в корпусе. Это были люди времен его детства. Декабристы многое знали о Невельском, но еще больше хотели бы знать. Ходили всякие слухи и, между прочим, подтверждались сведения, что он был большой приятель с двумя друзьями Петрашевского. А Петрашевский и его дело весьма заинтересовали декабристов, и из-за петрашевцев, присланных в Сибирь, были неприятности у Волконского. На Невельского смотрели как на человека, который не все договаривает, и желали бы разузнать его взгляды поподробней. Но декабристы были люди осторожные, и никто не стал бы расспрашивать его ни о чем подобном. Поговорили о возможности войны. Старик Волконский сказал: - Дай бог нам силы и зоркости в борьбе с врагами! Понемногу пили. Когда все встали из-за стола, капитан, усевшись в углу на диване с Поджио, рассказал, какие неприятности испытал в Петербурге и что военный министр граф Чернышев, тупица, каких свет не родил, ставил Николаю Николаевичу палки в колеса и хотел все погубить. Вокруг Невельского собрались почти все. Взоры засверкали, Невельской задел больное место. У декабристов с Чернышевым были старые счеты, и поэтому все слушали с затаенным удовольствием молодого капитана, который, не стесняясь, честил его. 627 - Он предательством стал в фаворе,- сказал Волконский, пересаживаясь поближе и опуская свое тяжелое тело на диван, рядом с Невельским,- но вот, оказывается, молодежь знает ему цену! - обратился он к товарищам. Бородатый остролицый Поджио, сверкая яркими черными глазами, с гневом заговорил о зверствах, которые совершал Чернышев над солдатами, и напомнил, что Константин Павлович в свое время был такой же изверг. - Зверь и негодяй! - воскликнул Андрей Борисов, сухой, с острыми горящими глазами.- Как все "они"! Лицо Марии Николаевны выразило неудовольствие. Она не любила этой несдержанности. Пришел высокий, красивый Муханов. Хозяйка любезно встретила его. Разговоры в углу становились все вольней, и вскоре Мария Николаевна увела Екатерину Ивановну наверх к детям, не желая, чтобы она слушала. На диване говорили об Англии и о Венгрии. Вдруг Волконский положил оба тяжелых кулака на столик. - Царь наш губит Россию, он солдафон и фельдфебель! - сказано было внятно, со спокойным негодованием и презрением и без тени запальчивости. Андрей Борисов, которого в Иркутске считали придурковатым, ударил кулаком по столу и вскричал: - Будь проклят он, кровавый злодей! Только сейчас в этих обычно сдержанных, подавленных людях почувствовались былые повстанцы, в их глазах засверкал бунтарский огонь. - Мы облагодетельствовали человечество в двенадцатом году,- сказал Волконский,- но забыли о своем народе.- Сергей Григорьевич до сих пор ненавидел Николая как плохого царя и низкого человека, как тупицу, изверга и палача, который держал в кандалах всю Россию. Вдруг капитан увидел, что в дверях стоит Мария Николаевна. Но она не гневалась, чего можно было ожидать. Он понял - она все слышала, но, несмотря на вечные свои предосторожности и опасения, не раскаивается в этот миг. Лицо ее было в слезах. Она стояла у двери, как часовой. Под ее охраной разговоры продолжались, и Невельской вспомнил все сплетни и россказни, будто Мария Николаевна чужда своему миру. Он понял, что она с ним всей душой по-прежнему. ...Поздно ночью, когда ехали от Волконских, Невельской 628 долго молчал, наконец он нашел руку Кати, пожал ее крепко и сказал: - Поедем со мной! - Ты согласен? - Да! Но утром капитан как-то особенно ясно вспомнил свой Петровский ноет и что там за жизнь. Гиляки, матерщина, тяжелый труд, дикие выходки, орут матросы - пение, грубость, китобои, подобные зверям, холод, ветер,- и там будет Катя! Как же ей там жить? Ужасно, если она увидит все! Оказывается, он скрывал от нее все это до сих пор. Он почувствовал, что рисовал ложные картины, говорил ей много лишнего и неверного, лишь о подвигах, об идеалах, к которым стремился, что сам до сих пор не видел, кажется, того, о чем вспомнил сейчас. - Ведь ты не знаешь той жизни,- сказал он.- Ты даже не представляешь ее! Я виноват перед тобой, только сейчас я понял, что, сам того не желая, рассказывал тебе не все, а лишь показное. Я виноват, Катя, послушай меня... Екатерина Ивановна удивленно посмотрела на него. - Что же там такого, что должно привести меня в ужас? Скажите мне,- переходя на "вы", с гордым выражением лица ответила она. Невельской пытался правдиво рассказать о грубой и жестокой жизни. Он сказал, что во флоте все держится на наказаниях, нередко линьками приходится гнать людей вперед, ведь не все команды так дисциплинированны, как на "Байкале", и далеко не все офицеры гуманны...- Правда, и в помине нет,- добавил он,- того зверства, что в Петербурге, и шпицрутенов не знают, и даже к каторжным как к равным обращаются (тут он опять невольно прибавил). Но есть офицеры-звери, да и приходится сдерживать распущенность.- Он невольно впадал в крайность, опять сгущая краски. Но рассказа не получилось и обычного вдохновения не было, а она - ангел и дитя - снисходительно улыбалась, как мать, слушающая наивную ложь ребенка. - Но ты живешь среди тех людей? - Да, да! Но это я... Я рос в корпусе, я привык к флоту и правам флота. Меня еще в первом классе били и объезжали старшеклассники. У нас господствовали очень грубые, жестокие нравы, мы редко кому говорим об этом. Она выслушала о нравах корпуса и флота и немного заду- 629 малась. Было неприятно, но и пробуждался интерес. Ведь "он" там был... А он желал бы оградить ее от грязи жизни, чтобы она была всегда такой же чистой, такой же юной, чтобы она никогда не знала о другой стороне жизни, с правом насилия и матерщиной. Представить ее там, в той обстановке, казалось ему кощунством. - Я прошу тебя, верь мне. Она подняла голову. - Я еду, Геннадий! Это решено. На этот раз я не послушаюсь вас. В какую бы среду я ни попала, все люди будут мне дороги, если вы с ними. Я готова на все! - сказала она. Он подумал, какое чувство будет возбуждать эта прекрасная женщина в толпе голодных, могучих людей и, как знать, какая будет его и ее судьба среди них. Мало ли что может быть! Теперь в голову лезло разное: бунт матросов, каторжных, нападение пиратов. - Это решено, милый! - вдруг расхохоталась она, чуть трогая его за щеки, как маленького.- Это уже решено, и я не отступлюсь от своего. Где ты, там и я! Твои дикари и грубияны,- неужели они не поймут меня?.. Хорошенькая, черт возьми, женушка у этого Невельского! - избоченясь и как бы играя комическую роль, воскликнула она.- Они будут добрей, перестанут ругаться, они пос-чи-та-ют-ся с тем, что среди них явилась жена их капитана. Они причешутся и помоются! Геннадий Иванович! - вдруг со страстью воскликнула она.- Как я хочу видеть вас на корабле. Доставьте мне такую радость! И, боже, как я вас люблю! Я никуда не уйду от вас, не гоните меня... Ты знаешь,- сказала она серьезно,- когда мы с сестрой ехали сюда по тракту и впервые увидели огромные толпы каторжных, я была в ужасе... Но я заставила себя подойти к ним, хотя мне было страшно. С каким выражением смотрели они на меня! Ах, Геннадий Иванович... И с тех пор, где бы я их ни встречала, никто из них не сделал мне ничего плохого. Невельской присел на стул, пока она расхаживала по комнате. Он сидел прямо, смотрел пристально, по взору и положению фигуры нельзя было сказать, что он удручен. Кажется, в глубине души ему нравилось, что она готова идти на жертву, на подвиг, плечом к плечу с ним. Но лучше, если бы она осталась тут, в привычной светской обстановке, а он приезжал бы и рассказывал ей по-прежнему о своих подвигах и путешествиях, а она бы все так же радовалась его рассказам, как в де- 630 вичестве, как полтора года тому назад, и мысленно путешествовала бы с ним, и вся была бы в нем, в его интересах... Но она выросла, готова быть рядом, жить и трудиться самостоятельно, она хотела деятельности ради него и его цели. - Пора за дело! - сказала она и крепко обняла его шею обеими руками.- Помнишь, когда ты возвратился с Амура, то рассказывал мне, что жена штурмана Орлова хочет ехать к мужу и что ее влияние на гиляков станет заметно, что они переимчивы и любознательны. Я подумала еще тогда, что, быть может... Он открыл глаза. - Да... Как жена Орлова... Я поеду с тобой... К гилякам! Ей хотелось тягот, борьбы, страданий с мужем ради его любимого дела. А ее хотели заставить бездельничать! Иногда она ревновала Марию Николаевну к ее подвигам. Она думала о будущем. Она замечала, что Сергей Григорьевич, страдавший за обездоленный народ, кажется, заставлял иногда своими капризами страдать свою жену. Катя не знала, будет ли так? У нее сжималось сердце при мысли об этом. На другой же день начались сборы Кати в дорогу. Заказана была меховая одежда, шерстяные вещи. Катя целиком погрузилась в материальные заботы. Она, шутя, сказала - чтобы приблизиться к идеалу, созданному воображением, все "материальное" для путешествия надо сделать идеально хорошо! Она не знала, но чувствовала, что какая-то большая деятельность ждет ее там, на океане, что все, навеянное ручейком из того потока мыслей, который есть в каждой прочитанной книге, вольется там в это ее дело. Владимир Николаевич перед отъездом хотел передать Геннадию Ивановичу бумаги на владение деревнями, отходившими в собственность Екатерины Ивановны. Пошел разговор о доходах. Сестры решили не делиться, оставить деревни в совместном владении, доходы делить поровну, а бумаги оставить у дяди. - Я вам очень, очень благодарна,- тихо говорила Катя, заехав перед дальней дорогой проститься с Марией Николаевной и оставшись с ней наедине. - За что? За что? - не в силах сдержаться и обнимая Катю горячими нервными руками за плечи, говорила Мария Николаевна. Когда Катя уехала, Мария Николаевна задумалась. "Дивчина молодая, незагубленная!" - вспомнила она слова 631 далекой и родной песни, не раз слышанной... Снова, как жар, охватили ее воспоминания о том времени, когда и сама она была такой же вот молодой, незагубленной "дивчиной". "Что же ждет тебя там? - думала она.- Куда ты стремишься, милая Катя?" Через два месяца Екатерина Ивановна уже ехала со своим мужем вниз по Лене, туда, в неведомые леса, к берегам далеких морей, к новой жизни, по новой дороге, по которой уже путешествовал ее муж. Теперь она смотрела на Сибирь его глазами. Он открыл ей эту большую, прекрасную страну... Кате казалось, что подвиги открывателей Сибири подобны подвигу Колумба. Она ужасалась, сознавая, как это все величественно и сколь мала ее доля во всем этом. Глава 32 ПО ДОРОГЕ В ОХОТСК На пути из Якутска в Охотск Невельской обдумывал все, что предстоит теперь сделать. Он очень беспокоился, пришлют ли вовремя бумаги. Все документы на право занятия Амура должны прийти из Петербурга. Их ждали в Иркутске, но не дождались. Невельской выехал, получив письмо от Муравьева, в котором сообщалось, что бумаги будут обязательно. В Якутске Невельским оказано было большое внимание. Катя впервые почувствовала себя дамой, женой знаменитого капитана и что это значит в глазах общества. При всем своем радушии, иркутяне видели в ней недавнюю девицу, племянницу Владимира Николаевича. А здесь все принимали ее за важную госпожу, и она старалась, не теряя своей обычной естественности, поддержать это мнение в глазах общества. Она побывала с мужем у милой старушки, в доме которой останавливался Геннадий Иванович. Эта пожилая дама сказала Екатерине Ивановне, что она и Невельской похожи друг на друга, а это первый признак, что они друг для друга созданы. - Впрочем, знаешь,- говорила Катя мужу однажды утром,- здесь очень милое общество! Я никогда не думала, что в Якутске такие приветливые люди. Я поражаюсь, как они любят тебя! 632 Она гордилась своим мужем, видела в нем героя и полагала, что точно так же смотрит на него все общество. Она только замечала, что он несколько смущается, когда разговор заходит про любовь к нему якутян. Невельской помнил, -какие "распеканции" устроил он тут прошлой весной. Фролов заболел после этого и, как говорят, чуть не умер. Невельской опасался - не из-за прошлогодних ли скандалов, не со страха ли все якутяне, и в том числе сам Фролов, приветливы и радушны. Это выражалось не столько в отношении к самому капитану, сколько в особенной приветливости общества к его молодой супруге. Катя, конечно, ни о чем не догадывалась. Якутск - первый юрод в ее жизни, где она жила самостоятельно и впервые почувствовала высокое счастье появляться с мужем в обществе, видя всеобщую любовь и к н