ом хорошо знакомы с индусами и знаете, что они всегда готовы согласиться на всевозможные условия, а затем не исполнять их. На этот раз они даже обманывать вас не желают, они прямо отказываются гарантировать жизнь кого б то ни было из вас. - В таком случае мы будем защищаться до самой смерти. - Вас даже атаковать не будут, и дня через три вы умрете от голода. - Лучше это, чем смерть среди мучений, как это видно по предлагаемым условиям. - Вам не избежать пыток, сипаи возьмут крепость, когда ни один человек не в состоянии будет держать оружия. - И вы, цивилизованный человек, европеец, вы согласились передать нам эти предложения? - Я сделал все возможное, чтобы смягчить их, но страшное избиение в Гоурдваре, когда погибли тысячи женщин и детей, сделало бесполезным все мои старания. - Увы! Никто больше моего не оплакивает этого варварского распоряжения, и, командуй я в то время Гоурдваром, я не допустил бы совершиться такому гнусному злодеянию. - А! - воскликнул с радостью Сердар. - Я знал, что вы не способны на такой низкий поступок. - На каком же основании вы могли подозревать меня и на каком оправдывать? Вы ведь не знаете меня. - Это моя тайна, но я был уверен, что вы честный и благородный человек, а потому я с величайшей радостью говорю вам: майор Кемпуэлл, Сердар потому лишь согласился взять на себя это поручение, чтобы иметь возможность сказать вам, что он явился в лагерь с целью спасти вас. - Что вы говорите! Как! Благодаря вам жизнь наша будет спасена... Верьте моей признательности... - К сожалению, я должен рассеять ваше заблуждение... Вы меня не поняли; я пришел спасти только вас и никого больше спасти не могу. - В таком случае мне остается ответить вам только одно, и вы, конечно, не удивитесь этому после того, как сказали сами, что я честный и благородный человек. Я отказываюсь от спасения, предлагаемого вами: или спасение, или смерть, но вместе со всеми. - Но ведь невозможно то, что вы говорите. - Это мое последнее слово. - И, однако, - продолжал Сердар нерешительно, - у вас должны быть жена, дети... - Ах, не говорите мне о них, не лишайте меня мужества... Имею ли право я сохранить им мужа... отца обесчещенного! "Ах! - подумал Сердар. - Какого мужа избрала себе моя Диана!.. Но я спасу его против воли..." И он продолжал громко: - Утро вечера мудренее, майор, завтра... - Завтра, как и сегодня, вы не получите другого ответа от меня. - Я не то хотел сказать. - Объясните тогда, я не понимаю вас. - Я так тронут величием вашей души, что хочу употребить весь этот день и затем ночь на то, чтобы отговорить индусских вождей от принятого ими решения. - О, если вы это сделаете... - Постарайтесь только, чтобы ваши люди, несмотря на свои страдания, не сделали какой-нибудь неосторожности и терпеливо ждали до утра. - За это я отвечаю вам. - До завтра, в таком случае... я буду у вас в этот же самый час. - Дай Бог вам успеха! - Я надеюсь на успех сегодня ночью. Сердар поспешно вышел из Гоурдвара. Отказ майора вынуждал его изменить все сделанные им приготовления. Передав индусским вождям ответ майора, несколько измененный им: "Гарнизон просит разрешения подумать до завтра!" - он поспешил в свою палатку, где заперся с Нариндрой, Сами и двумя махратами. Совещание между ними длилось долго. Они говорили на теллингском наречии, которое на Декане было понятно одним только бенгальским сипаям, а потому были уверены, что ни одно нескромное ухо не поймет ни одного слова из их разговора. День прошел, как и накануне, в похвальбах со стороны индусов и в сдержанных жалобах со стороны англичан. Обильный дождь, падавший в течение нескольких часов, наполнил настолько цистерны, что люди в крепости могли удовлетворить жажду и с этой минуты с большим мужеством переносили свои страдания. Наступила ночь, последняя для гарнизона Гоурдвар-Сикри. Густые черные тучи, собравшиеся сначала на горизонте, покрыли теперь весь небесный свод: на нем не видно было ни единой звездочки, точно ночь эта была нарочно создана для предсмертного бдения. Лагерь индусов, которым надоело играть и забавляться, был погружен в темноту; стаи шакалов бродили взад и вперед перед укреплениями города, как бы предчувствуя обилие мяса, и зловещее тявканье их смешивалось порою с жалобными воплями умирающих от голода. Один в своем кабинете, майор приводил все дела в порядок и запечатывал конверты с духовным завещанием и семейными бумагами. Затем он снял с шеи медальон, в котором находилось изображение прелестного личика, и, покрывая его поцелуями, говорил: - Ты, конечно, одобришь мой поступок, милая и благородная женщина. Не краснела бы ты разве за меня, узнав, что я был способен покинуть своих солдат ради спасения собственной жизни? Я завещаю своим детям неизгладимое воспоминание о том, что я поступил честно. Не успел он закрыть медальон, как послышался легкий шум. Он обернулся и, несмотря на все свое хладнокровие, не мог удержаться от крика: четыре совершенно голых индуса вошли в комнату и с быстротою молнии набросились на него. В одну минуту они повалили его на пол, заткнули рот и обмотали веревками, чтобы он не мог ни кричать, ни выбиваться из рук, затем двое из них взвалили его себе на плечи и бегом вынесли вон. Глаза в него не были завязаны, и он мог, несмотря на темноту, видеть, что его пронесли через городок, а затем через укрепления. Скоро они очутились на равнине; четыре индуса скользили, как тени мимо индусского лагеря. На расстоянии мили оттуда он увидел какую-то движущуюся черную массу и затем услышал голос, заставивший его вздрогнуть. Это был голос Сердара, который говорил носильщикам: - Положите его осторожно на дно хаудаха Ауджали. - Сделано, господин, - ответили носильщики. - Хорошо! В путь к Эллору! Живей! И говоривший сел в хаудах, где был майор, который понял по движению, что они едут на спине слона. Месяц спустя майор вместе со своими детьми находился на пакетботе, который из Бомбея направлялся в Европу, а рядом с ним стоял Сердар; он пришел проститься с ними и был очень растроган. Раздался звук колокола, приглашавший посторонних удалиться в свои лодки. - В последний раз прошу вас, мой спаситель, - сказал майор, - ваше имя в знак воспоминания! Что скажу я своей милой жене, когда она спросит, кого ей благословлять за то, что детям ее сохранили отца, а ей - мужа? Сердар, переходивший уже за борт, обернулся и со взором, в который он, казалось, вложил все воспоминания и всю душу свою, сказал: - Вы скажете моей милой Диане, что вас спас Фредерик де Монмор де Монморен. - Праведное Небо! Ее брат! - воскликнул майор. И он хотел броситься за ним... но пароход закачался на волнах, и лодка Сердара очутилась в двадцати метрах от него.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  НУХУРМУРСКИЕ ЛЕСА I Гатские горы Малабарского берега. - Жители девственного леса: туги, хищные звери и Тота-Ведда. - Английские шпионы. - Исчезновение Нана-Сагиба. - Сердар и Барбассон. - На озере Нухурмур. - Сюрприз. Вся западная часть Индостана, известная под названием Малабарского берега, окаймлена длинной цепью гор неравномерной высоты, которая тянется на протяжении семи-восьмисот миль от мыса Коморина, где она начинается едва заметными уступами, до диких и суровых провинций Мейвара и Бунделькунца. Здесь она разделяется на несколько отрогов, главные из которых, продолжая свои путь к северу сливаются с первыми уступами Гималаев, пройдя сначала по границе Афганистана; другие же уклонившись в стороны, подобно нервным жилкам пальмового листа или пластинкам веера, понижаются постепенно, направляясь к равнинам Бенгалии, и умирают, так сказать, на берегу Ганга, как умирают благочестивые индусы, которые, чувствуя приближение смерти, приходят испустить последний вздох на берегу священной реки. Горы эти носят сообразно своему положению разные названия, как Триводерамских гор, Гатских, Нильгернских, Беар; все они покрыты непроходимыми девственными лесами, которые тянутся капризными извилинами то по глубоким долинам, покрытым пятью или шестью поясами растительности, куда с трудом проникает луч солнца, то по крутым склонам, которые подымают до 2500 метров свои зеленые вершины среди небесной лазури или тянутся по обширным плато, покрытым дикими скалами, лощинами, где ревут потоки, шумят и пенятся каскады, где сверкают озера неизведанной глубины. Несколько редких проходов, которые известны только проводникам, ведут отсюда в Триводерам, Гоа, Мирпур и другие города, но они так опасны и так мало посещаются, что большинство путешественников предпочитает ехать к месту назначения на маленьких пароходах, которые еженедельно ходят между Коромандельским берегом и Малабарским. Густые и мрачные леса, покрывающие долины и склоны гор, до такой степени заселены дикими слонами и хищниками всякого рода, что сами проводники откажутся вести вас через них, если вы не наймете слона, специально дрессированного для такого опасного путешествия и способного защитить вас. На концах всех тропинок, которые извиваются по равнине и соединяют между собою деревни индусов, поставлены в том месте, где они приближаются к уступам, столбы с надписью на пяти или шести наречиях: тамульском, куарском, телингском, индостанском, пальском и английском, которая гласит: "Не ходите дальше из опасения встречи с хищниками". Можно было бы прибавить "из опасения тугов", потому что ужасная каста душителей, которых преследует и травит европейская полиция, нашла себе убежище в самых неприступных местах этой дикой страны, где никто не осмелится ни преследовать их, ни мешать в исполнении мрачных таинств Кали, богини крови. Несмотря однако на бесчисленные опасности, которые угрожают существованию, несчастные изгнанники, известные под именем Тота-Ведда, скрываются там в течение уже многих столетий после приказа Дахира-Раджи, властителя Декана, который за какую-то провинность, забытую уже всеми, объявил их недостойными жить, как нечистых тварей, и запретил им употребление воды, риса и огня. Когда проклятие такого рода постигало какую-нибудь касту во времена браминского владычества, убийство члена этой касты становилось заслугой, и несчастные, на которых тяготел гражданский закон и религиозный предрассудок, не имея никаких средств укрыться от избиения массами, вынуждены были скрываться в чаще девственных лесов Малабарского берега. Потомки несчастных Тота-Ведда, присужденных к такой печальной участи в течение целых семи-восьми столетий, дошли постепенно до настоящего отупения и в настоящее время почти ничего не имеют общего с людьми. Чтобы избежать преследования людей и диких зверей, они строят себе жилища на верхушках самых высоких деревьев; они потеряли даже привычку ходить по земле, зато они умеют необыкновенно искусно и ловко лазить по деревьям и перепрыгивать с ветки на ветку. Благодаря пище, которая состоит у них, как и у обезьян, из плодов и нежных листьев, рост их уменьшился и члены их сделались до того худы, что общее строение их тела подходит ближе к строению шимпанзе, чем человека. Жилье, которое они устраивают обыкновенно на верхушках исполинских банианов, настолько велико, что свободно может вместить в себе пять-шесть человек; оно состоит из пола, который искусно сделан из бамбуковых палок и поддерживается вилообразными ветками; кругом него стены из тростниковых циновок вышиною в два метра, а вверху крыша из листьев кокосового дерева. Несчастные потеряли всякую способность членораздельной речи и говорят между собою с помощью целого ряда односложных междометий, применимых только к самым элементарным потребностям жизни. Они боятся соседства других индусов еще больше, чем тигров, потому что традиции, обрекшие их на изгнание и смерть, еще не ослабели у народа и всякий наир или раиот, который встретит случайно одного из этих проклятых, не задумается убить его, как змею или шакала. Тота-Ведда поэтому почти не выходят из лесу и путешествуют обыкновенно среди листвы деревьев, никогда, без крайней необходимости, не спускаясь на землю. Такое передвижение - настоящая игрушка для них, и они так ловко действуют при этом руками и ногами, что одерживают победу над обезьянами в этом воздушном путешествии. Эти жертвы человеческого невежества встречаются обыкновенно между Гоа, столицей португальских владений в Индии, и Бомбеем в той именно местности, где горы, о которых мы говорили, достигают наибольшего развития в ширину и вышину. Под именем Нухурмурских гор они в ширину занимают пространство земли в пятьдесят-шестьдесят миль, а в длину в пять-шесть раз больше; они находятся в полном распоряжении тигров, ягуаров, пантер, слонов, которые живут там обществами в несколько тысяч голов, не считая аллигаторов, которые населяют озера высоких плато, сервалей, которыми по величине и хищным их наклонностям не следует пренебрегать, и громадных стад буйволов с мрачным и тупым взором, с блестящей и черной мордой, дикий рев которых разносится по долинам. Там, одним словом, вы найдете массу всевозможных животных, которых хватило бы, чтобы заселить весь мир, если бы цивилизация истребила их в других частях земного шара. Мы не без основания сделали общий обзор этой дикой местности, а также тех странных живущих там существ, которые находят соседство диких зверей менее опасным, чем соседство себе подобных. Здесь именно произошли главные события, о которых мы теперь повествуем. Несколько слов об общем положении Индии в тот момент, когда начинается наш рассказ, пополнят картину места действия. Мы начинаем на другой день после обратного взятия Дели англичанами по окончании восстания сипаев: великое патриотическое восстание было потушено в море крови генералом Говелаком и его офицерами; избиение гарнизонов Шивераха, Бенареса, Гоурдвара-Сикри, бывшее только репрессией со стороны индусов, было в сто раз больше отомщено массовыми избиениями, которые продолжались целый год, да англичанин и теперь продолжает убивать железом, огнем и картечью - всем, одним словом, что попадается ему под руку. Общий лозунг гласил: терроризировать Индию, чтобы раз и навсегда отнять у нее охоту возвратить свою независимость; старый император Дели умер от ужаснейших пыток, но, несмотря на все поиски и обещанную премию в сорок тысяч фунтов стерлингов, т.е. миллион франков, тому, кто доставит Нана-Сагиба и главных членов его европейского штаба, которым удалось скрыться от ярости англичан, их не могли найти. Головы этого принца и трех европейцев, которые помогали ему защищать Дели, а затем способствовали его побегу, были оценены в эту сумму сэром Джоном Лауренсом, генерал-губернатором Индии. Узнав об этом, все авантюристы, находившиеся в это время в Индии, разлакомились такой прекрасной наградой и бросились выслеживать беглецов, которым удалось бежать, скрываясь среди дымящихся развалин Дели. Напрасно, однако, все эти случайные сыщики входили в союзы с самыми искусными туземными ищейками, они не могли открыть ничего, что навело бы их на след тех, кого они искали. Мало-помалу и тем, и другим надоели бесплодные поиски, а так как при этом распространился слух, что Нана и маленький отряд его успели скрыться в Тибете, то большинство отказалось от своих проектов. Из Лондона тем не менее постоянно присылались официальные приказы овладеть во что бы то ни стало главным вождем восстания. Полное и продолжительное умиротворение Индии могло быть достигнуто лишь этим способом, так как надо было или отнять насильно, или получить добровольно скипетр императоров могольских, ибо никто, кроме Нана-Сагиба, не имел права, по верованию народа, передать его своему преемнику. Два человека, однако, которым высшие власти специально поручили это преследование, упорно продолжали поиски беглецов, и чем больше встречали затруднений, тем ожесточеннее преследовали свою цель. Первый был Кишная, начальник шайки душителей на Малабарском берегу; что касается второго, капитана Максуэлла, он, как мы видели, стяжал себе печальную известность своей жестокостью во время восстания. Во главе целого батальона шотландцев и артиллерийской батареи негодяй нападал на безобидные деревни, сжигал их дотла и расстреливал тех, кто пытался бежать, не разбирая при этом ни пола, ни возраста. Несколько раз попадался он в руки индусов, также и во время осады Гоурдвара-Сикри, но каждый раз каким-то чудом избегал участи, ожидавшей его и вполне заслуженной им, после чего еще вдвое более жестоким образом мстил за испытанный им страх. В случае успеха кроме награды, обещанной вице-королем, капитана Максуэлла ждало еще производство в чин полковника сингалезских сипаев, но не за поимку Наны, а за поимку авантюриста Сердара. Обещая такое быстрое повышение этому офицеру, который занимал второстепенный пост в индийской армии, сэр Вильям Броун, коронный губернатор Цейлона, сказал ему: - Помните, что мне надо доставить Сердара живым, это единственное условие для исполнения моего вам обещания. Арест Нана-Сагиба не касается меня. На острове Цейлон, который находился в исключительной зависимости от королевы, считаясь принадлежностью королевства Англии, сэр Вильям Броун ни в чем не зависел от вице-короля Индии; он пользовался почти безграничной и бесконтрольной властью, назначая по своему усмотрению чины в армии туземцев и всем гражданским чиновникам колонии. Мы знаем уже, что Кишнае за то же самое обещали высокое отличие, которое давалось только принцам королевского происхождения, а именно: право носить трость с золотым набалдашником не только ему, но и его потомкам мужского пола. Это единственное туземное отличие в Индии, и ценится главным образом потому, что основание его относится к баснословному периоду первой национальной династии Сурия-Вонза, т.е. солнечной династии. Служа высшим политическим интересам, капитан Максуэлл и Кишная были в то же время бессознательными орудиями частной злобы, которые ни перед чем не должны были останавливаться, чтобы завладеть Сердаром. К счастью для Нана-Сагиба и Сердара, им удалось по неожиданному стечению обстоятельств успешно скрыть свои следы от озлобленных и могущественных противников. Последние тем временем удвоили энергию ввиду того, что в непродолжительном времени предполагалось устроить празднество в честь королевы Виктории, которое вице-король хотел обставить таким торжеством и блеском, каких никогда еще не видели в Калькутте. Он решил, между прочим, что в том случае, если к этому времени будет пойман Нана-Сагиб, знаменитого вождя революции поставят на возвышении прикованным за ногу к статуе королевы, а в двух шагах от него на эстраде будут венчать лаврами генерала Говелака, залившего страну морем крови. Сэр Джон Лауренс посылал к капитану Максуэллу и к Кишнае курьера за курьером, приказывая пустить все возможное в ход, чтобы привести в исполнение такую прекрасную и истинно английскую идею. Таково было на другой день после взятия Дели положение обеих партий Индии, побежденных и победителей, положение, описание которого служит, так сказать, необходимым прологом к изложению последующих любопытных событий. 25 октября 1859 г. солнце начинало уже спускаться к поверхности Индийского океана, освещая последними пурпуровыми и золотистыми лучами верхушки столетних лесов, которые покрывают вершины Нухурмурских гор на Малабарском берегу; а с противоположной стороны в то же время медленно длинной вуалью развертывались сумеречные тени, шаг за шагом вытесняя свет и постепенно окутывая тьмой и безмолвием равнины Декана и величественную массу гор, которая служит им укреплениями. Почти на самой вершине этих громад по обширному озеру, окруженному первобытными девственными лесами, быстро неслась по направлению к правому берегу небольшая шлюпка особенного устройства, планшир которой всего только на несколько сантиметров подымался над водой. На палубе никого не было, и не будь в задней части ее заметно легкого сотрясения, указывающего на присутствие винта, трудно было бы составить себе понятие о таинственной силе, которая управляла этим судном; как бы внимательно мы ни всматривались в этот феномен, мы не могли бы решить этой сложной проблемы, если бы разговор двух человек, только что вышедших на палубу, не разрешил наших сомнений. Один из них, с лицом, обросшим, как у шимпанзе, - одни только глаза и нос выглядывали из-за черных лохматых волос, - похожий по своему типу и несколько грубым манерам на наших матросов с берегов Прованса, крикнул, вылезая из люка и присоединяясь к своему товарищу, вышедшему раньше него: - Клянусь бородою Барбассонов, я начинаю думать, Сердар, что вы тонкую штуку придумали, перетащив "Эдуарда-Мари" в эту чертовскую трущобу. - Как видите, Барбассон, - сказал, улыбаясь, тот, которого назвали Сердаром, - во всем надо ждать всегда конца. - Мы, клянусь Богом, прекрасно делаем наши двадцать два узла с этой механикой, как вы ее там называете! Никак не могу удержать в памяти этого дрянного названия. - Электромотор, мой милый Барбассон! - В открытом море при сильном ветре не очень-то она расходится, ну а здесь, на этой утиной луже, она окажет нам большие услуги. Вам, я думаю, нет надобности представлять, вы и без того узнали знаменитого адмирала флотов Маскатского имама, Шейка-Тоффеля, как гласит его мусульманское имя. - Очень важные услуги, верно, - продолжал Сердар, - благодаря своей быстроте и запасу ящиков с картечью в трюме мы можем несколько месяцев пренебрегать силами, которые вице-король вздумал бы выслать против нас, если только шпионы его сумеют открыть наше убежище. - Не считая того, Сердар, что я буду водить их до дня Страшного Суда по всему озеру, прежде чем они найдут вход в подземелья Нухурмура. - И если это им удастся, а мы решили, что не отдадимся живыми в руки англичан, то обещаю вам, что ни один из наших противников не принесет вице-королю известие о нашем последнем подвиге. - Как и об его исполнении... Мы даем им проникнуть в подземелье, подносим огонь к пороху, и прости-прощай вся компания... Мы прыгаем на три тысячи футов вверх над поверхностью моря... Вот род смерти, которого не предвидел Барбассон-отец, а это был человек, который предвидел далеко вперед. Я помню, что с самого нежного детства моего он всегда предсказывал, что я умру на веревке или буду расстрелян... бедный человек, он был бы доволен, увидя, что предсказание его должно исполниться... если англичане схватят меня... - Только неосторожность или измена могут выдать нас, а так как между нами нет изменников... Сердар произнес последние слова и вдруг остановился: едва заметная дрожь пробежала по его телу и глаза его пристально устремились в чащу леса, как бы желая проникнуть в самую глубину ее. Лес в этом месте так близко подходил к озеру, что ветки банианов и тамариндов тянулись сводом над поверхностью воды. - Что случилось? - спросил Барбассон, удивленный видом своего спутника. - Спуститесь в каюту и остановите шлюпку! - отвечал шепотом последний. Моряк выпустил руль, который он держал рукой, выйдя на палубу, и поспешил вниз исполнить приказание Сердара. Последний тем временем, пользуясь быстротой судна, поставил его параллельно берегу, но слегка наискось, чтобы удобнее было пристать, а затем, в ту минуту, когда шлюпка собиралась остановиться, направил ее таким образом, чтобы она стояла левым бортом к берегу. Последние содрогания легкого судна не прекратились еще, когда Сердар с карабином в руке прыгнул на берег, говоря Барбассону: - Ждите меня и будьте готовы ехать по первому моему сигналу. И, согнувшись вдвое, чтобы не зацепить за низкие ветки, он скользнул в лес. II Раненый. - Тота-Ведда. - Поспешная помощь. - Охота на пантеру. - Открытие Нухурмура. - Таинственные подземелья. - Покинут на берегу. - Преследование на озере. - Ури! Ури! - Возвращение в подземелья. Моряк не успел еще опомниться от удивления, как послышался на недалеком расстоянии выстрел, а вслед за ним крик боли и испуга. - Стань на место... ко мне! - послышался в ту же минуту голос Сердара. Барбассон исполнил приказ и в несколько прыжков очутился подле Сердара. Там, барахтаясь и испуская жалобные стоны, лежало на лесном мхе тощее и безобразное существо с руками и ногами невероятной худобы, почти без мяса, нервы и мускулы на которых были натянуты, как сухожилия. Цвет кожи его был черен, как сажа, а пальцы на ногах, худые и длинные, были такие же неподвижные, как и на руках, и загибались внутрь, как у обезьян. С первого взгляда его можно было принять за одну из них, не будь у него довольно большой курчавой головы и не отсутствуй шерсть на всем его теле. Из раны в правом боку сочилась яркая и пенистая кровь; это заставило Сердара думать, что пуля попала в легкое. Бедное создание смотрело на него с выражением такого ужаса, который брал, по-видимому, верх даже над его страданиями. Барбассон, взглянув на него, ошибся сначала в его происхождении. - Тс! - воскликнул он довольно равнодушно. - Вы убили обезьяну! Бедному животному, черт возьми, недолго осталось жить. - Вы ошибаетесь, Барбассон, - грустно отвечал ему Сердар, - это один из несчастных Тота-Ведда, живущих в этих уединенных местах, где они скрываются от людей, которые относятся к ним более жестоко, чем дикие звери, и я тем более огорчен этим случаем, что это вполне безобидные существа. Но что делать? В нашем положении мы то и дело должны быть настороже; малейший недосмотр может погубить нас. Я принял его за шпиона этого проклятого Кишнаи, который, по словам Рамы-Модели, несколько дней уже шныряет по равнине. - Вы тут не виноваты, Сердар. - Я заметил какое-то странное движение среди листвы в то время, как мы приближались к берегу озера, и подозрительность понудила меня доискаться причин этого движения; несчастный вместо того, чтобы скрыться среди листвы банианов подальше от меня, как поступают обыкновенно люди его племени, попробовал притаиться, чтобы не обратить на себя моего внимания, как настоящий шпион. От этого-то и произошло все зло. - Вы говорите, что Кишная шныряет по окрестностям? - спросил Барбассон, которого новость эта взволновала больше раны туземца. - Вы не говорили нам об этом. - К чему нарушать спокойствие Нана-Сагиба? Несчастный принц считает себя в безопасности в этих подземельях, да времени всегда хватит, чтобы предупредить его, когда опасность станет более острой. Рама-Модели вернулся вчера вечером в Нухурмур. - Знаю... его очередь была следить за равниной. Он утверждал, что ничего не встретил угрожающего нашему спокойствию. - По моему приказанию. Вы знаете, что Нана, мужественный на поле битвы, дрожит, как лист, при одной мысли о возможности попасть в руки англичан. Я предупредил поэтому Нариндру и Раму, которые одни только могут выходить оттуда, потому что враги наши не знают их, чтобы все важные, собранные ими известия они поверяли мне, - не потому, чтобы я хотел сделать из этого тайну для вас и Барнета, но из желания избавить принца от преждевременных и бесполезных тревог. Смерть он предпочитает в сто раз больше позорной публичной выставке, которой ему угрожают и которая лишит его престижа - англичане это знают - в глазах туземных народов. - По мне так все равно! Убиваться из-за такого пустяка! - Вы, мой милый Барбассон, не принц и не индус, вы не понимаете всей силы предрассудка у этого по-детски наивного и суеверного народа. Я говорил уже, что Рама предупредил меня о присутствии Кишнаи на Декане, но в этом нет ничего необыкновенного, потому что люди его касты живут среди отрогов этих гор, которые тянутся внутрь между Бомбеем и Эллором. Что мешает ему отправиться к ним? Великая пуджа, праздник Кали, приближается, и он захотел присутствовать на кровавых и таинственных церемониях, которые всегда бывают в это время года. Успокойтесь, впрочем! Если он обыщет эти горы на протяжении всех семи-восьмисот миль, начиная от Коморина до Гималаев, то и тогда еще останется довольно места для его поисков. Повторяю, опасаться можем мы только собственной неосторожности, ибо измена здесь немыслима. Нариндра и Рама пожертвуют жизнью по одному моему знаку, а что касается молодого Сами, то никакие самые жестокие пытки не вырвут у него ни единого слова. - А так как сами мы не отдадимся в руки, то я начинаю думать, что веревка, обещанная Барбассоном-отцом своему наследнику, еще не скручена... - Мы, однако, болтаем с вами, - сказал Сердар с видом глубокого сожаления, - и не думаем помочь этому несчастному, который, быть может, ранен смертельно. Помогите мне, Барбассон! Перенесем его на шлюпку... день склоняется к вечеру, и здесь становится слишком темно. Оба нагнулись и общими усилиями подняли осторожно Тота-Ведду, который принялся стонать, употребляя отчаянные усилия, чтобы вырваться от них. Напрасно старался Сердар успокоить его ласковыми словами на разных местных наречиях, несчастный не знал ни одного из них. В конце концов он понял, однако, бесполезность своего сопротивления и подчинился беспрекословно; только изредка издавал он глухие стоны, вырываемые у него неосторожными движениями, которые увеличивали только его страдания. Взобравшись на шлюпку, Сердар и спутник его осторожно положили свою ношу на палубу и поспешили отплыть дальше из-под тени, бросаемой на воду деревьями, чтобы воспользоваться последними минутами дня. Сердар приказал снова остановиться и занялся осмотром раны Тота-Ведды; он осторожно обмыл ее свежей водой и к удовольствию своему увидел, что пуля, скользнувшая по ребру, сделала нечто вроде царапины, тем менее глубокой, что бедняга состоял из кожи да костей; таким образом не только жизнь его не была в опасности, но достаточно было нескольких часов, чтобы он стал на ноги. Барбассон тем временем принес ящик с медикаментами; Сердар еще раз обмыл рану, на этот раз бальзамом, разведенным водой, и положил на нее компресс из той же смеси, а затем прикрепил его бинтом. Туземец, умственные способности которого были чрезвычайно слабо развиты, не отдавал себе отчета в уходе, которым его окружали; самые фантастические мысли вертелись в этом слабом мозгу, который, благодаря вековечным страданиям, дошел до уровня обыкновенного животного. Но как только он почувствовал, что боль в его ране уменьшается, он успокоился и с меньшим уже ужасом смотрел на белых людей. Кончив перевязку, Сердар уложил своего пациента на матрас, набитый водорослями, затем приготовил укрепляющий напиток из рома, сахара и воды и предложил ему. Удивленный Тота-Ведда взглянул на него нерешительно, не понимая, что он хочет от него, и принимаясь снова дрожать. Чтобы разуверить его и дать ему понять, что он должен делать с предлагаемым напитком, Сердар поднес к губам серебряный бокал и, отпив из него глоток, подал ему снова. Бедный дикарь не заставил себя просить на этот раз, хотя все же попробовал напиток сначала с некоторым беспокойством, зато потом с жадностью поднес бокал к губам и выпил все одним залпом. Затем он взял руку Сердара, прижал ее несколько раз ко лбу в знак благодарности и зарыдал, как ребенок. - Мне очень больно видеть такое наивное горе, - сказал Сердар своему спутнику, - я не могу не подумать при этом, до какого животного состояния может довести человека злоба ему подобных... Что нам с ним делать теперь? - Не можем же мы тащить его с собою в Нухурмур? - сказал Барбассон. - Ни одно существо в мире, - отвечал ему Сердар, - не должно знать тайны нашего убежища. Это недоступное место, которому нет подобного, быть может, на всем земном шаре, было открыто случайно нашим другом Рамой-Модели, заклинателем пантер. Это стоит того, чтобы послушать, если только вы не слышали уже об этом от него самого. - Вы забываете, Сердар, что в течение всей войны за независимость я управлял вашей шхуной "Диана", которая ждет меня теперь в порту Гоа. Бедная "Диана", увижу ли я ее когда-нибудь? Затем я был с вами во время осады Дели, где я командовал артиллерийским отрядом в крепости, а потому почти не имел случая видеть Рамы. Со времени нашего приезда сюда я нахожусь постоянно на борту "Эдуард-Мари" и не мог ни часочка поболтать с заклинателем. - Он мог бы рассказать это в нескольких словах, если бы только вспомнил; это так же коротко, как и трогательно. Однажды, когда он вместе со своим отцом охотился на этих вершинах за пантерами, он спустился и полетел через край пропасти, стены которой были почти вертикальны, но, к счастью, сплошь покрыты кустарниками достаточно крепкими, чтобы выдержать тяжесть его тела. Он инстинктивно схватился за один из них, но уже на двадцати метрах расстояния от верхнего края. Он прежде всего крикнул своему отцу, чтобы успокоить его, затем попробовал, держась руками за ветки, взобраться наверх, но напрасно; он мог схватывать их за концы, а тут они были слишком хрупки, чтобы довериться им. Совсем не то было бы, имей он необходимость спуститься; ему легко было бы перевешиваться с одного куста на другой, держась рукой за ствол у самого корня, т.е. за самую прочную часть кустарника. Но другого пути спасения ему не оставалось, и он, уведомив об этом отца, склонился над пропастью и, задыхаясь от волнения, начал опасный спуск. Отличаясь от природы необыкновенной силой, он, к счастью, встречал на пути своем целые группы пальм и молодых бамбуков, которые так близко стояли друг от друга, что ему удалось наконец добраться до дна после того, как он раз двадцать едва не сломал себе шеи. Он думал, что теперь спасен, когда перед ним возникло новое затруднение: он находился на глубине обширной воронки в форме конуса, самую широкую часть которой представляла почва, куда он добрался благодаря своей смелости и ловкости. Напрасно ходил он кругом, стена со всех сторон подымалась на высоту двухсот или двухсот пятидесяти метров, образуя с дном довольно острый угол; чтобы выйти из этой тюрьмы, где вместо крыши виднелось небо, ему нужно было подняться по такой же стене, по какой он спустился. Это то самое место, знаете, которое находится в конце подземелий и названо нами колодцем Нухурмура. - Я так и думал. - Вы понимаете остальное, потому что мы каждый день проходим тот лабиринт. Маленький ручеек, протекавший на дне этой огромной пропасти, терялся под одной из скал и, казалось, направлялся в самые недра земли. Рама-Модели не побоялся растянуться на дне ручья, который был, к счастью, неглубок, и в таком положении стал ползти под скалой, придерживаясь извилин ручейка. Так прополз он метров около пятидесяти, когда почувствовал, что туннель над ним становится выше и он очутился наконец среди целого ряда обширных пещер, откуда он, несмотря на все свое мужество, мог и не выйти. Только на второй день своего подземного заключения, чуть не умирая от голода и усталости, заметил он вдали луч света, который послужил ему проводником и дал возможность дойти до конца другого прохода, выходившего на озеро. - Так вы, значит, эти два туннеля - один из колодца Нухурмура, другой со стороны озера - расширили, чтобы легче было проходить по ним, и устроили там убежище для себя и Нана-Сагиба?.. - Совершенно верно, мой милый Барбассон! И, как вам уже известно, мы закрыли с помощью камня, вращающегося на стержне, единственный вход со стороны озера, который легко мог кто-нибудь увидеть, несмотря на густую растительность, прикрывающую его. Нам никак нельзя открыть тайны нашего убежища этому туземцу; он может заметить его и затем, благодаря отсутствию сообразительности, может поддаться на подарки и обещания хитрого Кишнаи, если тот случайно проследит наши следы вплоть до этих гор. А случиться это может, ибо для достижения противного нужно было бы, чтобы никто из нас не выходил из подземелий Нухурмура. - Они так великолепны, Сердар, что в них можно жить до конца дней своих. Вы ведь и сад устроили там? - Да... а между тем, судя по наружному виду, ни за что не сказать, чтобы дно этой пропасти занимало поверхность в двадцать тысяч квадратных метров. Еще задолго до подавления восстания, когда Говелак шел на Дели и вопрос полного поражения был только вопросом одного месяца, я думал уже об этом убежище, о котором мне сказал Рама-Модели, как о месте весьма пригодном для Нана-Сагиба и тех из наших товарищей, которые останутся нам верными. Я поручил тогда же нашему заклинателю пантер перевезти туда с помощью Ауджали всякую утварь и запасы; он так хорошо исполнил все мои приказания, что мы можем жить там роскошно и в полном изобилии в течение нескольких лет. Что бы там ни было, но ввиду того, что на наши следы могут напасть совершенно случайно или во время охоты в горах, или во время рыбной ловли в озере, - две несчастных страсти, от которых не отучить Барнета, - нельзя ни под каким видом и ни единой душе открывать тайны относительно нашей крепости. - Я с вами согласен, Сердар! Но я возвращаюсь к вопросу, поставленному вами в начале этого разговора. Что мы сделаем с этим беднягой? - Мы можем сделать только одно, тем более что я совершенно успокоился относительно последствий его раны. Я уверен, что она зарубцуется дня через три, четыре, самое большее. Мы высадим его на том месте, где он находился, когда я выстрелил в него, он найдет сам свое жилье. Приняв это решение, Сердар пощупал пульс раненого; он нашел его спокойным и не лихорадочным. На борту хранилась провизия, и Сердар решил накормить его, чтобы подкрепить его силы; он употребил тот же способ, как и при напитке, и, прежде чем предложить ему кушанье, сам отведал его. Туземец в ту же минуту набросился на то, что ему предлагали, и принялся пожирать с жадностью, выражая при этом на своем языке явные знаки удовольствия. Барбассон не в состоянии был удержаться, чтобы не сказать: - Нет, право, мы сделали доброе дело... бедняга, черт возьми, умирал от голоду. Шлюпку направили к берегу и сделали знак Тота-Ведде прыгнуть на землю, но бедняга не понимал, по-видимому; тогда они без всякой церемонии взяли его и положили на траву, потому что им некогда было тратить времени на бесполезную мимику. Думая, что теперь отделались от него, они поспешили отчалить от берега, но не отплыли они от него и десяти метров, как услышали шум тела, нырнувшего в воду, и невольно обернулись. Каково же было их удивление, когда они увидели над водой голову Тота-Ведды, который плыл, стараясь догнать их! Ночь быстро последовала за днем, как это всегда бывает под тропиками, где нет почти сумерек, а потому, несмотря на небольшое расстояние, разделявшее их, туземец казался обоим французам маленькой черной точкой на поверхности воды. - Надо ускорить ход! - сказал Сердар. - Когда он потеряет нас из виду, он вынужден будет вернуться на землю. Барбассон увеличил силу тока, и шлюпка понеслась по спокойным водам озера, но в ту же минуту до слуха Сердара донеслись жалобные крики. - У него может открыться кровотечение из раны; в воде оно бывает еще сильнее; несчастный потеряет силы и утонет, - сказал Сердар, как бы говоря сам с собою. Затем, под влиянием невыразимой жалости, он воскликнул: - Я не могу допустить, чтобы человек этот умер таким образом. Крики усиливались, и голос становился все более жалобным и похожим на голос плачущего ребенка. Сердар колебался: на карте стояли такие важные интересы, что он не считал себя вправе подвергать их опасности ради жизни этого несчастного дикаря. Но тут у него в голове блеснула мысль и положила конец всем его колебаниям. - Что ж, - сказал он себе, - можно попытаться. Спасем его сначала, а там увидим. И, наклонившись к люку, он крикнул: - Задний ход, Барбассон! Я не хочу, чтобы на совести у меня оставалась смерть этого несчастного. Провансалец, служивший несколько лет на государственной службе, выучился образцовой дисциплине, которая ставит наших моряков на первое место во всем мире. Он повиновался всегда и рассуждал только потом, если находил нужным сделать какое-нибудь замечание. Шлюпка слегка задрожала, и с минуту казалось, будто в ней происходит борьба между выработанной скоростью и новым движением в противоположную сторону, но в следующую за этим минуту она уже с прежней скоростью неслась по направлению к берегу. Прислушиваясь к жалобам, Сердар по звуку их понял, что шлюпка теперь в том районе озера, где находился туземец. - Слабее, Барбассон, слабее! - сказал он. И шлюпка, сразу изменив ход, медленно заскользила по воде. Крики прекратились... Тьма ночная была так велика, что положительно ничего нельзя было видеть кругом себя. - У него, вероятно, ослабели силы, - бормотал Сердар с искренним огорчением. - Бедняга! Мы сделали все, что могли. Не успел он произнести этих слов, как в шлюпке почувствовался легкий толчок и черная масса, одним прыжком выскочившая из воды, упала вдруг на палубу. Это был Тота-Ведда; туземец молчал, видя, что к нему спешат на помощь. То, что люди его племени потеряли в своем умственном развитии, пополнилось, с другой стороны, их необыкновенно развитыми физическими качествами: привыкшие жить в чаще лесов и двигаться среди глубокой тьмы, они видят ночью почти так же хорошо, как и днем, и положительно не знают усталости; они перегоняют самых быстрых животных; некоторые видели, как они перебирались вплавь через морские заливы в пятнадцать, двадцать миль и плыли два дня, направляясь к прибрежным островам, чтобы отыскать себе там убежище, прельщенные видом гор, которые синеватой линией выделялись вдали на горизонте. Тота-Ведда, очутившись на шлюпке, тотчас же бросился к ногам Сердара и, подымая поочередно одну его ногу за другой, ставил себе на голову в знак почтения и подчинения; затем, ударяя себя в грудь, он горловым тоном произнес в несколько приемов: "Ури! Ури!" В эту минуту луна, вырвавшись из чащи лесов, покрывавших верхушки гор, залила всю поверхность озера серебристыми волнами своего света. Ночное светило это отличается под ясным небом Индии таким сильным светом, что туземцы на своем образцовом языке называют тот период, когда спутница нашей земли достигает полнолуния, "лунными днями". - Ури! Ури! - продолжал Тота-Ведда, снова повергаясь ниц перед Сердаром. - Что он там говорит? - спросил Барбассон, вышедший в эту минуту на палубу. - На тамульском наречии, которым говорят у подошвы этих гор, "ури" значит "собака", - отвечал Сердар. - Нет ничего особенного, если он запомнил это слово и, вероятно, хочет дать нам понять, что он будет нам предан, как собака; с другой же стороны, он, быть может, хочет сказать нам, как его зовут. Будь здесь Рама-Модели, он объяснил бы нам все это; он провел свое детство в этих горах и говорит на языке этих бедных людей так же хорошо, как и они сами... Пора, однако, возвращаться домой; в Нухурмуре, вероятно, беспокоятся, мы никогда еще... Он не докончил начатой им мысли; меланхолический и пронзительный звук рога нарушил ночную тишину, и жалобные нотки его три раза скользнули по водам озера, принесенные легким ветерком, который в этих обширных долинах дует каждый вечер после захода солнца, когда в раскаленной атмосфере восстанавливается равновесие воздушных течений. - Это Рама зовет нас, - сказал Сердар. - Вперед, Барбассон, и поскорее. Нам достаточно и двадцати минут, чтобы пролететь шесть миль, отделяющих нас от друзей. - А Тота-Ведда? - спросил Барбассон. - Я беру его на себя. - All right! - как говорит Барнет. - Отвечал моряк. И шлюпка снова понеслась по волнам. Туземец заснул, скорчившись в углу. Менее чем через полчаса вдали показался противоположный берег озера. Сердар, который не мог отвечать на сигнал, посланный ему из Нухурмура, потому что ветер дул ему навстречу, взял теперь в каюте висевший там буйволовый рог и извлек из него три звучных ноты, которые друг за другом и с различными изменениями разнеслись эхом по долинам. - Теперь, когда мы предупредили наших товарищей, - сказал он своему спутнику, - остановитесь на минуту и помогите мне. Я должен принять небольшую предосторожность, чтобы этот туземец никогда не мог открыть тайны нашего таинственного убежища. - Я не любопытен, - отвечал моряк, - это наше семейное качество, но клянусь бородою всех Барбассонов, прошедших, настоящих и будущих, предполагая, что знаменитая ветвь эта не угаснет со мною, я все же с нетерпением жду, что вы сделаете, чтобы скрыть вход в подземелье от этого "комка сажи". Сердар не мог удержаться от смеха, выслушав эту тираду, прелесть которой увеличивалась акцентом, от которого наш марселец никогда не мог отделаться. - Очень просто, - отвечал он, - я употреблю тот же способ, который так успешно заставил его есть; он, как ребенок, подчинится всему, что мы ему скажем. Одолжите мне свою голову, Барбассон! - Обещаете мне отдать ее обратно? - В полной сохранности. - Получайте же! Это самое драгоценное, что я имею в этом мире, хотя Барбассон-отец всегда утверждал, что Бог забыл наполнить ее мозгами. - Я сделаю вид, что завязываю вам глаза, и я уверен, что Тота безропотно позволит сделать и себе то же самое. - Вот об этом я не мог бы догадаться. А как это просто! Как и все гениальные мысли, Сердар! Но я всегда говорил, что в вашем мизинце гораздо больше ума, чем у всех нас вместе взятых. Хохоча от души над многословием своего спутника, Сердар приступил к исполнению своего проекта, который удался вполне. Разбуженный Тота с любопытством следил за тем, что он делает с Барбассоном, и позволил завязать себе глаза, нисколько не сопротивляясь. В ту минуту, когда шлюпка пристала к берегу, авантюристов приветствовали Рама-Модели и Сами, которые с самого захода солнца с тревогой ждали их возвращения. Рама собирался уже передать своему другу тревожившие его заботы, но слова замерли у него на губах, когда он увидел третье незнакомое ему лицо; удивленный этой неожиданностью, он не мог отдать себе отчет, к какой касте принадлежит это существо. - Это несчастный Тота-Ведда, которого я ранил, приняв его за шпиона, - поспешил Сердар, предупреждая его вопросы. - Я все подробно расскажу тебе потом; помоги мне сначала провести его в подземелье. Я завязал ему глаза, чтобы он не догадался, куда мы привели его. Влияние Сердара на всех окружающих было так велико, что Рама-Модели не позволил себе сделать ни малейшего замечания. Он взял одну руку Тоты, тогда как друг его взял другую, чтобы помешать ему снять повязку, и оба вынесли его из шлюпки. Несчастный туземец снова принялся дрожать всем телом. - Скажи, что ему незачем бояться нас, - сказал Сердар, обращаясь к Раме. - Не знаю, поймет ли он меня, - отвечал последний, - некоторые из этих дикарей, заброшенные своими родителями с детства, доходят до такого состояния, что только кричат и от радости, и от горя, и от удивления и никогда не в состоянии запомнить тех выражений, из которых состоит язык их братьев, хотя и в нем всего только тридцать слов, не более. Заклинатель пантер был прав: он никак не мог добиться, чтобы его понял Тота-Ведда. Несчастный был, вероятно, покинут матерью с самого раннего детства своего, и перед нами возникает мудреная проблема, каким образом мог он существовать среди всякого рода опасностей, окружающих его. В нескольких шагах от озера среди чащи пальм, бамбуков и гуявов находился целый ряд утесов, нагроможденных друг на друга и доходящих до пятидесяти-шестидесяти метров высоты. Сердар притронулся к одному из них, часть которого тотчас же повернулась, открывая вход, устроенный самой природой и только с одной стороны несколько расширенный рукою человека. Маленький отряд скрылся спустя минуту внутри этого входа; Сами толкнул камень, закрывший вход, и он принял прежнее свое положение, так естественно прикрывавшее отверстие, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить. Снаружи оставался один только Барбассон, который должен был, по своему обыкновению, отвезти шлюпку в небольшой залив вроде гавани, хорошо скрытый за ветвями деревьев, густо переплетенных лианами и ползучими растениями и образующих нечто вроде свода, где она была скрыта от всякого нескромного взгляда. Пройдя двадцать метров среди полной темноты, Сердар и спутники его повернули вправо и очутились в обширном гроте, великолепно освещенном старой индусской лампой из массивного серебра с шестью рожками, которая висела на потолке пещеры, прикрепленная к нему посредством металлической цепи. Сердар говорил правду, рассказывая Барбассону, что он за несколько еще месяцев вперед приготовил это убежище для последнего наследника древней империи моголов. Весь пол был устлан мягкими коврами из Кашмира и Непала, и вдоль стен, покрытых шелковой бенгальской материей, затканной серебром и золотом, стояли широкие и роскошные диваны с подушками всевозможной формы и величины. Мебель и разные вещи, дорогие Нана-Сагибу по воспоминаниям, были также перенесены сюда из дворца его в Беджапуре на Декане, который находился всего в пятидесяти милях расстояния от Нухурмура. Благодаря почти полному уединению этой местности, совершенно опустошенной последними войнами махратов, верные Нариндра и Рама-Модели, переодетые разносчиками, могли в несколько приемов перевезти эти вещи на спине слона, прикрыв их парусиной. Вот почему принц, очутившись в этом месте после своего побега, полного треволнений, не верил своим глазам, увидя себя среди роскошного помещения, напоминающего одно из помещений его дворца. Целый ряд других гротов, обставленных более скромно, был занят спутниками изгнанного принца. Отсюда через коридор, увеличенный беглецами, можно было пройти в глубокую долину с отвесными стенами, которую Рама-Модели открыл с опасностью для жизни и которую назвали колодцем Нухурмура. Нана-Сагиб жил здесь уже почти шесть месяцев с небольшим числом людей, оставшихся ему верными, а англичане до сих пор еще не могли напасть на его следы. Но напрасно превращена была долина в прелестный сад, напрасно был он окружен всем, чего только желал, напрасно спутники, полные уважения к его несчастью, обращались к нему, как к царственному лицу, - жизнь, которую он вел в подземельях Нухурмура, так тяготила его, что он готов был отдать все спасенные им миллионы золота и драгоценных камней, чтобы вести свободную жизнь самого последнего из кули, ибо свобода есть первое благо в жизни, хотя ее ценят только тогда, когда потеряют. С некоторого времени он жил одною только мыслью: Сердар обещал ему отправиться на "Диане" вместе с Барбассоном на поиски какого-нибудь пустынного острова среди бесчисленных групп островов в Зондском проливе и на Тихом океане, куда все они собирались переселиться вместе с ним, вдали от мстительной Англии. С этого дня он то и дело побуждал его к исполнению своего обещания; но Сердар не хотел ехать в такое далекое путешествие раньше, чем не будет уверен в том, что утомленные войной англичане и целая армия их шпионов прекратят всякие преследования. В настоящее же время нечего было и думать о том, чтобы не только Нана-Сагиб, но еще более Сердар, который своими подвигами прославился по всей Индии, покинули это убежище, не рискуя быть немедленно узнанными и переданными в руки врагов. III Нана-Сагиб и Сердар. - Серьезный разговор. - Существование Барнета в Нухурмуре. - Орест-Барнет и Барбассон-Пилад. - Честолюбивый проект. - Слава Барнета мешает спать обоим друзьям. - Отсутствие Нариндры. - Грустные мысли. - Барбассон - лингвист. В ту минуту, когда Сердар входил в грот, Нана-Сагиб сидел на диване и курил свой гука; шум шагов пробудил его от глубокой задумчивости, и он бросился к входившему. - Как я рад твоему возвращению, Сагиб! - принц никогда не звал его иначе. - Ты запоздал сегодня, и я боялся, не случилось ли с тобой какого-нибудь несчастья. - Нас задержало маленькое приключение, принц, в котором мы, к счастью, не подвергались никакой опасности. Но мы вынуждены были взять с собой нового сожителя, который, пожалуй, будет несколько стеснять нас. И Сердар в нескольких словах рассказал Нана-Сагибу о том, что произошло. Тота-Ведда, которому сняли повязку с глаз, тотчас же упал к ногам Сердара, которого он, по-видимому, признавал своим господином. - Дай Бог, чтобы тебе не пришлось раскаиваться в том, что ты спас его, - сказал Рама, - я знаю людей этого племени, - у них нет середины: или они бывают злы и дики, как хищные звери, с которыми они живут, или кротки и привязчивы, как собаки, и бывают такими же мирными, как и они, если только привязываются к кому-нибудь. - Ты знаешь, что говорит наш божественный Ману, - отвечал Нана-Сагиб. - "Каждому доброму делу назначена своя награда владыкою всех вещей". После нескольких минут разговора Сердар попросил именитого изгнанника позволить ему удалиться вместе со своими товарищами, потому что всем им необходимо подкрепить себя пищею и затем ввиду позднего часа отправиться на покой. - Всегда один! - грустно прошептал принц, склоняя голову в знак согласия. Предрассудки его касты абсолютно запрещали ему есть с Нариндрой и Рамой-Модели, которые не принадлежали к его касте, и с европейцами, которые не принадлежали к его племени. Гастроном Барнет, целый день охотившийся в верхних долинах, где никто не мог беспокоить его, ибо ни один шпион не рискнул бы туда отправиться, вернулся домой с двумя молодыми оленьими телятами и поджарил их на вертеле, следя за приготовлением их со всем вниманием гурмана. Жаркое было дожарено в самый раз... и он начинал уже браниться за промедление, когда приход друзей вернул ему снова хорошее расположение духа. Сибарит вел здесь жизнь как нельзя более подходящую к его вкусам: он охотился, ловил рыбу, готовил, благодаря всевозможным консервам, которыми изобиловал Нухурмур, самые изысканные кушанья, какие он придумывал для собственного своего удовольствия и для удовольствия своего друга Барбассона. Он почти не сожалел теперь о своем великолепном дворце в Ауде, откуда его без всякой церемонии выгнал некий капитан Максуэлл после конфискации этого королевства лордом Далузи, генерал-губернатором Индии. Ненависть его к вышеупомянутому капитану даже ослабевала со дня на день, не потому, чтобы он просто в этот момент ничего не желал в этом мире; свежая дичь каждый день, великолепная лакс-форель из озера, полное изобилие всевозможных тропических плодов, затем консервы: паштеты из гусиной печенки, норвежские анчоусы, оренбургская икра, копченая лососина из Сакраменто, окорока из Йорка и т.д... всего не перечислить. Прибавьте ко всему этому лучшие вина Франции, Венгрии, Рейнские, из Капштадта, бесчисленное количество ящиков с портером и индийским пэль-элем, шкап с ликерами, где Вдова Амфу, Бордо сочетались с Гарнье де ла Шартрез, и вы поймете, как должен был наслаждаться Барнет среди такого изобилия, которого он нигде больше не мог надеяться найти. Он ни в чем не терпел недостатка, даже в дружбе, этой усладе жизни, на которую так скупы боги, что она встречается на земле лишь в виде исключения. Барнет встретил Барбассона, как Барбассон встретил Барнета; они дополняли друг друга, и посмотрите, сколько сходства между ними! Один родился в Марселе, другой в Нью-Йорке, в двух морских портах; когда один говорил о Канебьере, другой говорил о Бродвее. Оба почти в одно и то же время были выгнаны своими отцами пучками веревок; оба получили от почтенных виновников их существования одно и то же предсказание, что их или расстреляют, или повесят; заметьте, что в данный момент они находились на дороге к тому или другому и остановка была только за выбором; для окончательного решения вопроса им достаточно было прогуляться на равнину к англичанам. Оба бродили по всему миру и практиковались в разных ремеслах; если один вырывал зубы в тридцать пять секунд, то другой подшивал новые подметки под сапоги в двадцать пять минут; если Барбассон был адмиралом без флота у его высочества имама Маскатского, то Барнет был артиллерийским генералом без пушек у экс-раджи Ауда. Мы никогда не покончили бы с этим, если бы захотели перечислить все черты сходства, существующего между этими двумя знаменитыми особами, которые прибавляли ко всем их качествам еще одно - быть верными несчастью: правда, они находили это для себя выгодным и не могли выйти отсюда, не рискуя испытать на себе справедливости предсказания своих отцов; но совершенства нет на земле, и они во всяком случае отличались неоспоримым качеством безусловной храбрости, которого никто не мог отрицать у них. Они, конечно, не бежали сами навстречу опасности, они предпочитали не встречаться даже с нею, но, если к этому их вынуждали обстоятельства, бились, как безумные. Чего же больше спрашивать от них? Они были связаны узами такой тесной дружбы, что Барбассон-Орест не мог обойтись без Барнета-Пилада, а Пилад-Барнет не мог обойтись без Ореста-Барбассона. Они пользовались жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. Два существа эти были самые счастливые из всех людей, окружающих Нана-Сагиба; подчиненные абсолютному влиянию Сердара, они были всей душой преданы ему и готовы в огонь и воду броситься за него, в том случае, конечно, если огонь этот был недалеко. Одна только мысль мешала им быть совершенно счастливыми: доказательство того, что полного счастья нет на земле. Англичане могли в один прекрасный день схватить Нана-Сагиба, несмотря на охрану и преданность, окружающие его. Друзья не сомневались в том, что они найдут способ скрыться, но что будет тогда с ними, после того как они привыкли к наслаждениям жизни покойной, свободной от угрызений совести? Начинать снова бродячую жизнь вокруг света было им не по вкусу; Барбассон мог вернуться в Маскат, но, во-первых, казначей имама всегда забывал ему платить жалованье в течение двух лет его службы, что вынуждало его вознаграждать себя, увеличивая в свою пользу сбор таможенных пошлин в размере 50 на 100, а во-вторых, он мог найти свое место занятым, ибо благодарность государя - вещь неверная: "Настроение государя меняется, и безумец тот, кто ему доверяет", - сказал поэт. Правда, Барбассон Мариус исполнял обязанности адмирала и дантиста его величества, но так как он вырвал у него последний зуб за неделю до отъезда своего в Индию, то не мог больше рассчитывать на зубную боль, чтобы вернуть все прежнее свое влияние. Друзья много раз ломали себе голову над решением этой трудной задачи; несколько уже месяцев думали они все об этом, когда в одно прекрасное утро Барбассон в костюме Архимеда ворвался в грот, где спал Барнет: - Нашел! Нашел! - крикнул он, как сумасшедший. - Что такое? - спросил янки. - Средство устроить свои дела в тот день, когда наш бедный принц... - Понял, покороче! - Не ты ли рассказывал мне, что соотечественники твои отличались страшным легковерием и какой-то Барнум нажил себе от них целые миллионы, показывая им кормилицу великого Вашингтона? - Ничего нет более верного, я сам стоял у дверей и зазывал публику... - По боку Барнума! Мы соблазним какого-нибудь индуса. - Золотом! - Где ты его возьмешь? Обещаниями... в этом отношении мы достаточно богаты. - Догадываюсь... - Дай мне кончить. Мы наденем на него старый ковер, тюрбан и саблю и перевезем его в твою страну. - Барбассон, ты поражаешь меня! - Мы будем брать один шиллинг за вход и показывать индуса под именем великого, несравненного Нана-Сагиба, о которого в течение двух лет разбивались все силы Англии. - Барбассон, ты велик, как мир!.. - Это не твои слова, но все равно, я принимаю их - они вполне к месту. Мы скопим денег, купим дачу в окрестностях Марселя и будем проводить дни, обладая золотом, вином из Бордо, трюфелями и шелком. Друзья упали в объятия друг друга и с тех пор не беспокоились больше о будущем. Простившись с Нана-Сагибом, наши авантюристы отправились в свой грот, который выходил на внутреннюю долину, и сели ужинать. Нариндра не занимал сегодня своего обычного места; вот уже неделя, как он уехал в Бомбей за получением европейской почты, которая приходила туда для Сердара на имя преданного члена тайного общества "Духи Вод", к которому принадлежали также он и Рама. В этот вечер Барнет и Барбассон были особенно веселы и воодушевлены, но оригинальные выходки их не веселили сегодня Сердара, который ел с рассеянным видом и все время после возвращения своего в Нухурмур был мрачен и озабочен; он не обращал даже внимания на Тота-Ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, все, что ему бросали. Отсутствие махрата, который был всегда олицетворением точности и должен был вернуться еще сутки тому назад, внушало ему грустное предчувствие. Он не мог определить своих чувств, но ему казалось, что в воздухе висела какая-то опасность, против которой он чувствовал себя бессильным, а между тем в последних известиях, принесенных Рамой-Модели, не было ничего, что указывало на неминуемую гибель, - он сам это сказал Барбассону. Все тут, быть может, заключалось в одном только контрасте. От природы чуткий и деликатный, несколько нервный, человек этот, которого вид и выдержка указывали на высокое происхождение и которого какое-то странное, таинственное приключение выбросило из привычной ему среды, должен был по временам страдать, находясь между авантюристами самого обыкновенного сорта, не имевшими с ним ничего общего ни по своим мыслям, ни по своим чувствам. Рыцарь в душе, он мечтал о независимости Индии как о мести Франции и Дюплекса своим вечным врагам; десять лет своей жизни употребил он на то, чтобы соединить и держать в своих руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда уничтожить английское владычество на берегах Ганга. И вот на другой день успеха, когда во власти притеснителей этой древней страны оставалось всего только три города, без всякого почти укрепления, Калькутта, Бомбей и Мадрас, он не мог заставить вождей восстания, чтобы они шли против этих оплотов чужеземца и затем уже принимались за восстановление трона Дели. Он никак не мог заставить их понять, что реставрация могольской империи (показав индусам, что они, сбросив иго одного господина, кладут на себя иго другого) должна была парализовать общее воодушевление и придать восстанию характер обыкновенного бунта, а не народного движения. Юг Индии, не желавший владычества мусульман, отказался принять участие в восстании, и Сердар понял с того же дня, что победа англичан - вопрос времени. Но он поклялся отнять у них трофей этой победы и спасти Нана-Сагиба; после целого ряда настоящих чудес отваги и хитрости он добился своей цели, но сколько еще времени удастся ему скрывать принца от поисков своих врагов? Бывали дни, когда он совсем отчаивался в этом, а сегодня вечером будущее казалось ему еще более мрачным и закрытым черными тучами. Если его схватят, то ему не сделают чести умереть от двенадцати пуль, как солдату, с ним поступят как с авантюристом больших дорог и повесят в Калькутте на показ индусам, которых он хотел освободить. Какой грустный конец для него... и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она должна знать теперь, что этот брат, которого она еще лет двадцать тому назад считала умершим, жив еще... Но почему она не пишет ему? Неужели ее воспитали в той уверенности, что брат обесславил ее?.. Да, он покинул Францию обесчещенным, разжалованным... он носил уже эполеты и шпагу... Богу известно, виновен ли он. Что ж из этого? Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности... И ни одного слова, ни одного воспоминания от имени жены и матери, по крайней мере, если сестра не захотела признать брата... Нет, она не пишет! Фридерик де Монмор де Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят в первый удобный момент... Таковы были размышления, волновавшие Сердара, в то время как другие два товарища его пили, смеялись и забавлялись с Тота-Ведда, как с животным, которого дрессируют. Последний, не бывавший никогда на таком празднестве, пожирал со страшною жадностью все, что ему давали, повторяя за всяким куском тот членораздельный крик, который он издавал раньше на шлюпке: Ури! ури! ури! Так как слово это следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что восклицание это служит дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать тем словам в других языках, которые выражают понятие о доброте, превосходстве и применяются ко всем вещам, употребляющимся в пищу и доставляющим наслаждение. - Я не знал еще, что вы такой лингвист, Барбассон, - сказал Сердар, который поборол мало-помалу свои мрачные мысли и с любопытством следил за упражнениями своего питомца, забывшего, по-видимому, о своей ране. - Тс! - воскликнул провансалец с комическим увлечением. - Это явилось у меня по вдохновению. - Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, - продолжал Сердар. - Я того мнения, что его следует назвать Ури, первым словом, которое он произнес. Услышав знакомое слово, произнесенное тем, который нравился ему больше других, Тота взял его руки и несколько раз приложил их себе ко лбу. - Это знак привета у этих несчастных, - сказал Рама-Модели. - Он хочет дать тебе понять, Сердар, что он любит тебя и будет предан тебе до смерти. - И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие высокие мысли? - Все же у него мозг человеческий, Сердар, но только, живя среди листвы деревьев, как обезьяна, он не имел сношения с другими людьми и не научился думать. - И не имеет понятия о цивилизации, Рама, которая представляет собрание всех человеческих традиций. В этом отношении ему не много досталось на долю. Ты сам говорил, что у людей его племени всего тридцать-сорок слов для изображения тех физических потребностей, которые они вынуждены удовлетворять. Если же предположить, что привезенный нами бедный Тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве своими родителями, то в мозгу его не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т.д., и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторой культуре, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда человек в таком виде достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и орган мышления не поддается развитию. - Вы говорите как по книге, Сердар, - вмешался Барбассон. - Вы думаете, следовательно, что это выродившееся существо не способно усвоить себе никакого языка? - Нам удастся, конечно, внушить ему кое-какие понятия, он будет даже понимать смысл наших выражений, я думаю только, что теперь слишком поздно развивать его мозговой центр речи, т.е. научить его говорить. Это своего рода опыт; за ним будет очень интересно следить, и он даст нам некоторое развлечение в нашей уединенной жизни, если только Богу угодно, чтобы она была такой же мирной, как раньше, и если дикарь этот, дитя леса, согласится остаться с нами, потому что воля его должна быть в той же мере подвижна, в какой мозг его мало развит. Время прошло быстро среди этого разговора, и наступил час отдыха. Каждый из обитателей Нухурмура удалился в ту часть пещеры, которая ему была предназначена; Сердар, уходя, поручил Сами непременно разбудить его, как только вернется Нариндра. Когда Тота-Ведда, которого мы впредь будем называть данным ему именем Ури, увидел, что все готовятся ко сну, он стал выказывать явные признаки беспокойства, и Рама-Модели догадался, что он по привычке своей проводит ночи на деревьях, ищет также, где бы ему примоститься для сна. Сердар приказал открыть дверь, сообщавшуюся с долиной, где находилось несколько вековых банианов, на широких внутренних разветвлениях которых туземец мог удобно устроиться сообразно своим привычкам. Увидя их, Ури вскрикнул от радости и бросился на первое из деревьев поближе к нему; скоро послышался треск ломаемых веток и шум срываемых листьев. Тота готовил себе постель на ночь. Европейцы и туземцы вернулись в свои пещеры; мало-помалу все стихло в Нухурмуре, и молчание нарушалось только криком диких зверей, вышедших на поиски добычи, или мычаньем буйволов, спешащих на водопой, в ответ на которые раздавался по временам раздраженный голос Ауджали, стоявшего недалеко оттуда в помещении, устроенном исключительно для него. Но авантюристы привыкли к этим крикам; вместо того чтобы стеснять их, эти лесные голоса вполне гармонировали своей суровой и дикой поэзией с настоящими их чувствами. IV Ночь в Нухурмуре. - Странное рычание. - Танец пантер. - Ури заклинатель. - Минута страха. - Заслуженное наказание. - Ури спаситель. - Попытка бежать. - Бегство Ури. - Сон Нана-Сагиба. - Крик силена. - Ночная экскурсия по озеру. - Сигнал Нариндры. - Почта из Франции. - Душевное волнение. - Приезд Дианы. - Новости извне. Они спали уже несколько часов, когда их внезапно разбудил странный концерт, раздававшийся, по-видимому, во внутренней долине. Это было нечто вроде смягченного рыгания, сопровождаемого мяуканьем, похожим на мяуканье кошки, но более громкое и резкое; в ответ на это раздавалось другое, еще более нежное, по-видимому, того же самого происхождения. Сердар, Рама-Модели и Сами мгновенно вскочили на ноги, но Барнет и Барбассон продолжали спать спокойным сном людей, легко переваривающих пищу и не желающих беспокоить себя из-за пустяков. - Ты слышишь эту бешеную музыку, Рама? Что случилось? - спросил Сердар. - Это рычанье, Сагиб, походит на рычанье пантеры, когда она в хорошем настроении духа играет с своими детенышами и когда ничто не нарушает ее веселья. Слушайте... Это более нежное мяуканье издают ее детеныши, отвечая матери. - Все это происходит в нашей внутренней долине, не правда ли? - Да, крики эти оттуда. - И ты думаешь, что это пантеры забавляются там, а не сервали... это было бы менее удивительно. - Это пантеры, Сагиб, - настаивал Рама-Модели. - Странно! - прошептал Сердар. - Пантеры так же ловки, как и дикие кошки, и им ничего не стоит спуститься вниз, цепляясь за бамбук и кусты. Я же сделал это. - Да, но детеныши? - Они последовали за матерью. - Удивительно! Сколько месяцев мы уже здесь, и в первый только раз осмеливаются дикие звери проникнуть в эту долину. - Верно, Сагиб! Но в первый раз также в долине спит человеческое существо, добыча значит. - А ведь твоя правда, но в таком случае, если животные эти привлечены запахом Ури, они съедят его. Заклинатель пантер кивнул в знак согласия. - О, нет, этого не будет... Идем к нему на помощь, нашего присутствия достаточно, чтобы обратить их в бегство. - Благоразумнее посмотреть сначала, что там происходит. Нам это будет тем легче, что луна освещает теперь всю долину и слишком веселое настроение пантер не показывает, чтобы они ловили добычу. - Ты уверен в этом? - Тебе известно, Сагиб, что я всю свою молодость вместе с несчастным отцом своим, убитым в Гоурдваре, провел в изучении нрава молодых пантер, которых мы дрессировали для продажи фокусникам. Этих животных, особенно больших полосатых пантер из Малабара, которые достигают роста королевского тигра, легче всего укротить и приручить. Я очень хорошо изучил все изменения их голоса и могу уверить тебя, что те, которые находится теперь в долине, думают только об игре, а не об удовлетворении своего голода. Когда пантера преследует или подстерегает добычу, она молчит, и вот почему она так ужасна для охотника. - Полагаюсь на тебя, Рама! Будем действовать осторожно и захватим на всякий случай карабины; мы должны быть наготове, чтобы помочь бедному Тота. Сами останется здесь; он невооружен и будет стеснять нас. Они дошли до конца узкого коридора, толкнули осторожно камень, служивший вместо двери, как у входа со стороны озера, но открыли его не совсем, а лишь настолько, чтобы в случае надобности его можно было бы сразу закрыть. Они старались не делать шума, чтобы не встревожить пантер, и стали на пороге, задерживая даже дыхание и смягчая по возможности свои шаги. Перед ними открылось тогда зрелище самое странное, самое оригинальное и самое прелестное в то же время. На некотором расстоянии от того места, где они находились, Ури спокойно играл с двумя прекрасными полосатыми пантерами из той породы, о которой говорил Рама-Модели. Он то катался с ними по земле, причем все трое так сплетались между собой, что превращались в бесформенную массу, напоминающую одно из фантастических животных, придуманных воображением китайских живописцев; то, разделившись сразу, они принимались бегать друг за другом, перепрыгивая один через другого и принимая самые грациозные кошачьи позы. Зрители этой трогательной сцены, прислушиваясь и присматриваясь к ней, сразу поняли значение криков, которые так заинтриговали их. Пантеры, играя со своим другом, ворчали самым нежным и шаловливым тоном, а Тота в свою очередь подражал им в таком совершенстве, хотя и не мог придать той же звучности своему голосу, что даже Рама-Модели ошибся и приписал его крики детенышам пантеры. - Я никогда не видел ничего более любопытного и более необыкновенного, - шепнул Сердар на ухо Рамс. - Это случается не так редко, как думают, - отвечал последний таким же шепотом. - Тота-Ведда берут пантер еще детенышами, кормят, постепенно приручают их и так привязывают к себе, что те никогда не расстаются с ними и ведут вместе один и тот же образ жизни. Когда Тота поймает лань или дикую козу, он даст пантере известную часть и животное терпеливо ждет подле него, пока тот делит дичь на куски. Если, напротив, пантера задушит вепря или теленка буйвола, то дальнейшее совершается в таком порядке: животное предоставляет дележку своему хозяину и получает кусок, какой тому вздумается дать ему. Тота-Ведда старается всегда приучить пантеру брать пищу только из его рук, чтобы ей и в голову не приходило, что она может сама распоряжаться ею. Большая часть этих животных, которых мы обучали, была продана нам жителями леса. И всегда это были детеныши, взятые в логовище во время отсутствия матери, но никогда ни один Тота не соглашался отдать нам пантеры, спутницы своей жизни. Пока они шепотом разговаривали между собой, Ури и пантеры, все еще продолжая играть, удалились на другую сторону долины, и Сердар, не видя их больше, потому что они скрылись за деревьями, совершенно машинально подвигался в том же направлении, а за ним Рама, по-прежнему продолжавший свои объяснения. Ни тот, ни другой не думали о том, как неосторожно они поступают, ввиду того особенно, что, увлеченные грациозной игрой, они оставили свои ружья у входа в пещеры, чтобы ничто не мешало им любоваться зрелищем, столь же любопытным, как и трогательным. Вдруг одна из пантер, прыжками возвращавшаяся назад, заметила двух неожиданных посетителей, которые осмелились нарушить их дружеские забавы. Она сразу остановилась и, положив морду на передние лапы, приняла кошачью позу, собираясь броситься на добычу, и громко зарычала... Сердар и Рама хотели бежать, но было уже поздно... они не успели бы пробежать пространство, отделявшее их от входа, и были бы настигнуты пантерой... Вторая пантера, продолжавшая играть с Тотой, присоединилась к ней в четыре, пять громадных прыжков и приняла выжидательную позу. Сердар и Рама чувствовали себя погибшими. Стоило им повернуться, и кошки будут у них на плечах; им ничего больше не оставалось, как стоять неподвижно и испробовать влияние человеческого глаза на этих животных, чего нельзя отрицать, хотя средство это удастся не всегда. Взгляните на укротителя, усмиряющего своего льва или тигра, он ни на секунду не выпускает их из виду, держа все время под влиянием своего взора. Но ночью, во всяком случае, сила этого впечатления уменьшается; прошло несколько секунд - и обе кошки, как бы по обоюдному согласию, испустили еще более пронзительное рычание, чем в первый раз, съежились и, ударяя себя хвостом по бокам, приготовились прыгнуть, когда... вся сцена мгновенно изменилась. Тота подбежал к ним почти в одно время с пантерами, но, не понимая еще опасности, которой подвергались люди, он остановился подле животных и скорее с любопытством, чем со страхом, наблюдал за происходившим перед ним зрелищем. Прошло несколько секунд самого невероятного напряжения, и Сердар и его товарищ считали уже себя погибшими. К счастью, у людей, закаленных среди всевозможного рода опасностей, умственная деятельность становится тем яснее, чем сильнее угрожающая опасность. - Неужели это грубое создание допустит, чтобы нас разорвали на куски? - подумал Сердар. И в ту же минуту в голове его мелькнула мысль, заставившая его похолодеть от ужаса. Что если Тота думает, что и они также будут играть с пантерами? Тогда они действительно погибли. И он с отчаянием вскрикнул: - Ури! Слово это было произнесено с выражением такого ужасного отчаяния, что в неподвижном мозгу дикаря что-то шевельнулось... У него, без сомнения, мелькнуло вдруг сознание опасности, угрожавшей его другу... тому, кого он два раза признал своим господином, упав к его ногам... Он схватил моментально висевшую подле него ветку дерева, сломал ее с такой силой, какой у него и подозревать нельзя было, и, бросившись на пантер, принялся бить их, как попало, и с выражением необычайного гнева издавал по их адресу целый ряд восклицаний и странных криков, каких не встретить ни на одном языке мира. И удивительная вещь! Пантеры, вместо того чтобы разозлиться за такое обращение, сразу, успокоившись, подползли к ногам своего хозяина, прося у него прощения, как это делают молодые щенята, когда их наказывают. Но дикарь не удовольствовался этим; он погнал их перед собой, как бы приказывая им воздать должную дань и его новым друзьям. Затем он передал Сердару ветку и сделал ему знак, чтобы и он в свою очередь хорошенько наказал пантер. Когда последний отрицательно покачал головой, Ури принялся жестикулировать с необыкновенным жаром, то указывая ему на животных, то на свои зубы, и, чтобы лучше дать понять себя, открывал и закрывал рот, делая вид, что хочет укусить и разорвать что-нибудь. - Повинуйся ему, Сагиб! - сказал Рама-Модели. - Тота хочет тебе сказать, если ты не желаешь, чтобы эти животные съели тебя когда-нибудь, ты сегодня же должен дать им почувствовать свою силу... Он прав, поверь моей опытности и бей посильней! Сердар не колебался больше, и пантеры покорно приняли от него наказание. Он протянул затем ветку Раме, чтобы тот исполнил ту же экзекуцию, но индус тихонько отстранил его руку. - Нет, - сказал он, - я не пользуюсь такими средствами, но так как животные теперь успокоились, то хочу посмотреть, не забыл ли я своего прежнего ремесла... Оставьте меня одного с ними, на четверть часа только. - Разве эта последняя формальность необходима? - спросил Сердар, улыбаясь. - Непременно, Сагиб! Я, вы знаете, принадлежу к касте заклинателей, которая состоит из небольшого числа членов; перед тем как нас обучают этому искусству, мы должны поклясться Питре, т.е. душами наших предков, что никому не откроем тайны, доверенной нам. Кто нарушает эту клятву, тот сразу теряет свою власть, вот почему я не решился прибегнуть к заговору, когда эти ужасные животные набросились на нас. Сердар не настаивал; он знал давно уже, что нет возможности бороться с предрассудками даже самых развитых и умных индусов. Он сделал Ури знак следовать за собой и, взяв его тихонько за руку, заставил войти в пещеру. Влияние его на этого дикаря было так велико, что последний не выказал ни малейшего знака удивления к такому поступку, которого он не понимал. Когда спустя несколько минут Рама позвал Сердара, он лежал, небрежно развалившись на обеих пантерах, которые нежно лизали ему руки. Не успел, однако, показаться Тота, как пантеры оставили Раму и бросились к своему хозяину, осыпая его ласками с нежным прерывистым ворчаньем, чтобы показать, вероятно, как они рады снова увидеть его. Сердар не пытался даже скрывать своего удивления при виде такого быстрого результата, потому что друг его в первый раз показывал ему свое искусство. - Действительно чудеса! - сказал он Раме, поздравляя его. - Ты также быстро можешь усмирить и пантер из джунглей? - Это будет немножечко подольше, Сагиб, - отвечал заклинатель. - Я уверен, однако... Он не кончил начатой им фразы. Хорошо знакомые всем обитателям Нухурмура звуки рога, которыми они давали друг другу знать о себе, послышались вдруг где-то вдали, но так слабо, что, не будь ночной тишины, никто не услыхал бы их. - Это Нариндра, - сказал Сердар с невыразимой радостью. - Это он, я узнаю его сигнал; слушайте! Ауджали отвечает ему. Умное животное поняло призыв своего махута. Это был действительно Нариндра, к числу обязанностей которого принадлежали и заботы о слоне. Вмешательство последнего произвело поразительное действие. Испуганные криками колосса, которого боятся все жители леса, пантеры мгновенно вскочили на ноги и пустились вдоль по долине; добежав до противоположной оконечности ее, они, нисколько не колеблясь и не уменьшая быстроты бега, начали карабкаться вверх по вертикальной почти стене, цепляясь за карликовые пальмы и бамбуки, пока не добрались до плато, где исчезли из виду в одну минуту. Присутствующие не успели еще опомниться от удивления, как Тота, следуя данному примеру, пустился с поразительной быстротой по долине и начал в свою очередь опасный подъем, хватаясь руками за ветки и кусты. Присутствующие были поражены; они не считали его способным на такой подвиг, особенно ввиду его раны. Не сказав ни слова друг другу, Сердар и его товарищ бросились его преследовать, - у них блеснула одна и та же мысль. Собственная безопасность их требовала не выпускать из рук этого туземца, который знал теперь тайну их убежища и мог со дня на день, сам, быть может, не желая и не понимая важности такого поступка, выдать их врагам. Ему захочется, быть может, вернуться в долину, и тогда достаточно будет какому-нибудь шпиону видеть его спуск, чтобы удивиться и пожелать узнать, куда и для чего он спустился. Оттуда до открытия Нухурмура один шаг... Случай делает и еще более странные вещи. Несмотря на быстроту бега, Сердар и Рама добежали до конца долины только для того, чтобы увидеть бесполезность своей попытки... Тота-Ведда был уже почти наверху. - Бегство это, Рама, большое несчастье, - сказал Сердар тоном полного уныния... Ты знаешь, суеверен я или нет? Так вот, у меня предчувствие, что бедный идиот этот, не желая, без сомнения, этого, будет причиной нашей гибели. - Ты напрасно так беспокоишься, Сагиб! Надо невероятное, можно сказать, невозможное сочетание обстоятельств, - отвечал Рама, - чтобы этот дикарь, немножко поумнее двух пантер и не говорящий ни на одном понятном языке, мог бы выдать тайну нашего убежища. Ты знаешь, что одного вида людей достаточно, чтобы заставить его бежать. - Я желал бы ошибиться, Рама! Будущее скажет, кто из нас двух прав. Все случилось с такою быстротой и Сердар придавал такое важное значение всему этому происшествию, что оба забыли на минуту о сигнале Нариндры, который, изнемогая, без сомнения, от усталости, не хотел обходить кругом озера и просил, чтобы за ним выслали шлюпку. Повторные крики Ауджали напомнили им об этом. Слон очень любил своего махута, у которого всегда были наготове какие-нибудь лакомства для него; вот почему он не переставал плакаться и волноваться с первых же звуков рога. - Не стоит никого будить, - сказал Сердар, - мы одни переедем на ту сторону озера, а Сами прикажем не спать до нашего возвращения. Я с нетерпением жду новостей от друзей, - и он прибавил со вдохом: - ах, если бы получить почту из Франции!.. Прогоним, впрочем, эту тщетную надежду... так горько бывает разочарование. Они молча направились в пещеры, закрыли скалу за собой и, сделав необходимые распоряжения Сами, направились к выходу. Все спокойно спали в гротах, куда никакой шум не проникал извне. Проходя через комнату Нана, они остановились на минуту; принц ворочался на диване, который служил ему вместо постели; ему что-то не спалось, и он говорил бессвязные слова. Вдруг он приподнялся и, протянув руку, ясно произнес на индусском наречии: "За веру и отечество, вперед!". Потом снова лег, продолжая бормотать невнятные слова. - Бедный принц! - воскликнул Сердар, проходя мимо. - Это те самые слова, которыми он двигал сипаев на англичан. Будь у него столько же ума, сколько мужества, ни он, ни мы не были бы здесь. Придя на берег озера, Сердар взял свой буйволовый рог, чтобы отвечать Нариндре, который то и дело повторял свои сигналы, не зная, слышат его или нет. Он извлек из него сначала звучную и продолжительную ноту, которая означала на условном языке: "мы слышали"; затем вторую - отрывистую, быструю: "мы поняли", и наконец две, одну за другой: "мы сейчас будем в шлюпке". Он остановился и ждал. В ту же минуту из-за озера послышался целый ряд условных звуков - ответ Нариндры: "Это я, Нариндра, я вас жду". Осторожность требовала, чтобы они имели в своем распоряжении целый ряд всевозможных сигналов; без этого они могли, ничего решительно не подозревая, попасть в засаду, тогда как при таком способе малейшего изменения не только количестве нот, но и известной интонации их достаточно было, чтобы возбудить подозрение. Пять минут спустя шлюпка быстро и безмолвно неслась по поверхности воды. Луна скрылась в это время по другую сторону гор, и полная темнота царила на озере, которое было окружено со всех сторон высокими вершинами Нухурмурских гор и, не освещенное ни одним лучом света, казалось черным, как чернила. Темное беззвездное небо нависло над безмолвным пейзажем, точно мраморная покрышка над могилой. Зрелище это было создано не для того, чтобы прогонять мрачные и грустные предчувствия, угнетавшие Сердара в течение всего вечера. Два друга проехали уже две трети пути, не обменявшись ни одним словом между собою, когда пронзительный крик, похожий на свист макака-силена, род обезьян, очень многочисленных в лесах Малабарского берега, прервал вдруг их молчание. - Что это значит? - воскликнул Сердар, вскочив на ноги. - Не сигнал ли это? - Это значит, что мы приближаемся к берегу, - отвечал Рама, - потому что леса, окаймляющие берега, дают убежище огромному количеству обезьян этого рода и крик этот ничего не может представлять для нас особенного. - Да, но тебе, должно быть, известно также, что в тех случаях, когда звук рога может выдать наше присутствие врагу, мы заменяем последний криками животных, которых так много в этих лесах, что это никому не может внушить подозрения. Так, например, крик макака-силена, повторенный два раза, означает... Слова замерли на губах Сердара... тот же крик повторился вторично среди ночной тишины. - А! на этот раз я не ошибаюсь, это сигнал, - воскликнул Сердар с большим еще волнением и, не дожидаясь ответа Рамы, бросился к машине. В ту же минуту шлюпка уменьшила ход, сотрясения винта прекратились мало-помалу и судно остановилось на некотором расстоянии от берега, близость которого невозможно было определить в темноте. - Я повиновался сигналу, - сказал Сердар Раме, который в этот вечер был очень оптимистически настроен. - Он означает остановку, в каком месте земли или воды мы не находились бы! Там происходит что-то необыкновенное. - В том случае, конечно, Сагиб, - отвечал Рама, - если сигнал этот подал Нариндра. Я, например, ничего не нахожу удивительного, если второй макак отвечал первому или один и тот же крикнул два раза. - Во всяком случае, я должен был повиноваться из осторожности, - продолжал Сердар с оттенком нетерпения в голосе. - Я не порицаю того, что ты считал нужным сделать, Сагиб, я ищу только естественного объяснения фактов, в которых нет ничего удивительного в таких местах, как эти. - Я желал бы, Рама, чтобы ты был прав... Во всяком случае, мы скоро узнаем, в чем тут дело. Третий крик, продолженный с намерением указать его происхождение, будет означать: "вернуться обратно". Тогда уж никаких сомнений не будет. Прошло четверть часа томительного ожидания, но третьего сигнала не было... напротив, тихий звук рога, придерживаясь условных правил, дал знать людям в шлюпке, чтобы они продолжали свой путь. Вскоре после этого они без всяких затруднений пристали к берегу. - Это ты, Нариндра, мой верный друг? - крикнул Сердар, не выходя даже из шлюпки. - Да, Сагиб, - отвечал звучный голос, - это я. - И Нариндра тотчас же прибавил: - Почта из Франции, Сагиб! Услышав эти простые слова, Сердар почувствовал, что у него подкашиваются ноги и кружится голова. Известие, которого он ждал целые месяцы и которое должно было показать ему, остались ли у него еще семейные связи, привязывающие его к жизни, или он ни более ни менее как пария для своих и авантюрист для общества, это известие Нариндра привез наконец. Оно здесь, в двух шагах от него; через десять секунд он прочтет его; жизнь его стояла на карте, решалась судьба... если ему нечего больше любить, не на что надеяться... но нет, это невозможно. Его милая Диана, обожаемая сестра не могла изгнать его из сердца... И, весьма понятно, если в тот момент, когда мысли роем теснились у него в голове, мешались, сплетаясь одна с другой, ноги не могли его больше держать, руки дрожали, голос был сдавлен... Вот уже двадцать лет, как он бродит по миру, склоняя голову, удрученную презрением родных и проклятием своего отца!.. И ничего этого он не заслужил... Бог тому свидетель! Правосудие людей ошибается, но Его - никогда! Вы не можете не понять теперь жгучей скорби человека, так несправедливо опозоренного... скорби авантюриста, известного под названием Сердара, при воспоминании об этой прелестной белокурой головке, о сестре, которую он покинул ребенком и затем в один прекрасный день нашел ее сына и дочь, явившихся к нему с просьбою спасти их отца от мести сипаев... Он спас их всех троих, послав им свое имя вместо привета, когда пакетбот уносил их с бомбейского рейда. Да, при воспоминании об этой сестре, сделавшейся женщиной, женой и матерью в семье, которая могла быть и его семьей, он чувствовал ненависть к тем, которые изгнали его, не пожелав даже выслушать его, и у него в то же время являлось безумное желание вернуться во Францию с гордо поднятой головой и доказательством своей невинности в руках, чтобы принудить людское правосудие, поразившее его, признать свое заблуждение и возвратить ему честное имя, украденное негодяями... Он знал теперь, где ему достать эти доказательства и то, чего он не сделал для тех, которые прокляли кровь от своей крови, плоть от своей плоти, не желая его принять, выслушать, снова разобрать дело, он сделает это во имя воспоминаний своего детства, во имя сестры, которую он так любил, а для этого было достаточно, чтобы она написала ему: "Брат, вернись... я никогда не обвиняла тебя, я никогда не проклинала тебя... брат, вернись, я люблю тебя". И человек этот узнает минуты через две... секунды через две, написала ли ему это сестра. - Неужели вы думаете, что он не имел права волноваться? И он даже не спросил Нариндру, что за причина, по которой он дал ему сигнал остановиться посреди озера, не спросил своего ловкого посла, следили ли за ним шпионы, занимаются ли до сих пор английские газеты Наной и им, Сердаром, подозревают ли о том, где они скрываются... Ее письмо... он думал только о ее письме, и когда Нариндра в тот момент, как ступил на землю, протянул ему пакет, он схватил это письмо, как скупец, хватающий потерянное им и снова найденное сокровище, прижал его к бьющемуся сердцу и, вернувшись немедленно на борт шлюпки, бросился в каюту, закрыл двери и люки, зажег лампу и положил драгоценное послание на стол. Писем оказалось пять; почему пять, когда только три человека знали, куда писать ему: лорд Инграхам, верный друг, всегда веривший его невинности и давший совет Эдуарду и Мари обратиться к нему с просьбой спасти отца, бывший консул Калькутты, уполномоченный восстания в Париже, и сестра, которой он писал. Он взял наудачу одно из них, желая знать, поможет ли ему слепой случай найти именно то, которое он желал, и случай не обманул его, - он взял то, которое бросилось ему в глаза своим изящным видом. Заметили ли вы, что наружный вид писем почти всегда служит изображением характера тех, кто их пишет, особенно у женщин; а на этом, кроме изящества, находилась еще печать с гербом Монморов и Кемпуэллей. Дрожащей рукой сломал он печать, пробежал первые строчки и остановился... он задыхался от волнения. Да, это было письмо сестры, и оно начиналось так: "Дорогой брат! Я никогда не обвиняла тебя, а следовательно, никогда не судила, но я много плакала о тебе и люблю тебя, как всегда любила..." У него не хватило сил читать дальше, он опустил голову на руки и заплакал... Вот уже двадцать лет, как он не плакал... с того дня, когда военный совет лишил его чинов, когда с груди его сорвали орден Почетного Легиона... он плакал теперь второй раз. Плачь, бедный мученик чести! День оправдания наступит. Какова же будет твоя радость, когда ты, увидя свою любимую сестру, протянешь ей доказательства твоей невинности, говоря: "Читай... Оправданный уже в твоем сердце, я хочу быть оправданным и твоим умом, прежде чем ты поцелуешь меня в ответ на мой поцелуй". Фредерик-Эдуард де Монмор де Монморен дал себе действительно клятву, что он увидится с сестрой только в тот день, когда ему удастся вырвать доказательство своей невинности у негодяев, которые погубили его. Говорят, что слезы успокаивают; они, во всяком случае, производят благодетельное действие на нервы, и Сердар почувствовал мало-помалу их действие... Он мог продолжать чтение письма. Письмо было полно благодарности за спасение и за сохранение жизни мужа и отца. Она все знала, прелестная женщина: насилие, употребленное для спасения майора, которого честь обязывала умереть на своем посту; она была ему благодарна за то, что таким способом он спас честь офицера, спасая жизнь мужа; она знала, что он открыл свое имя Лионелю Кемпуэллю, Эдуарду и Мари в тот только момент, когда лодка, увозившая его обратно на берег, отчалила от парохода, шедшего в Англию, и ласково пеняла его за то. Вдруг Сердара снова охватило сильное волнение. Что он прочел? Почему вскочил весь бледный, дрожащий?.. Диана писала ему, что Лионель назначен полковником 4-го шотландского полка, стоящего гарнизоном в Бомбее, а Эдуард прапорщиком того же полка. Могла ли она после этого оставаться в Англии с Мари, когда муж ее, сын и брат, все, что для нее дорого в мире, будут вдали? Нет, сердце ее не могло устоять, а потому все они едут вместе на следующем военном судне, отправляющемся в Бомбей, и судно это называется "Принц Уэлльский". Первоклассный броненосец этот находится под командой лорда Инграхама, который всегда защищал его, всегда был искренним другом Фредерика де Монмор, т.е. Сердара... Через три недели или через месяц после того, как он получит это письмо, "Принц Уэлльский" будет на рейде Бомбея... Диана надеялась, что брат будет там, чтобы получить их первые приветствия... Она знала об его участии в восстании, но все теперь кончилось, умиротворение полное, и муж ее, поддерживаемый лордом Инграхамом, получил от королевы приказ даровать амнистию Фредерику де Монмор де Монморену, признать его невиновным в участии, принимаемом им в восстании, как и во всем предыдущем и последующем, и запрещая всякому, кто бы он ни был, преследовать упомянутого Фредерика де Монмор де Монморена, за исключением того случая, если он будет по-прежнему упорствовать и с оружием в руках препятствовать восстановлению власти ее величества в принадлежащих ей индо-азиатских владениях... И Диана надеялась, что брат ее давно уже сложил оружие и не нарушит королевского благоволения, продолжая служить идее, великодушной, без сомнения, но химерной... Быть не может, чтобы он пожелал иметь своими противниками зятя и племянника, которые, как солдаты, вынуждены будут повиноваться данным во всякое время приказаниям! Диана не думала этого, она была убеждена в противном... - Бедная Диана, если бы она знала! - сказал Сердар, дочитав длинное письмо до этого места. - Ах! рок преследует меня, несчастие не перестало рушиться на мою голову. Я не могу изменить своим клятвам, предоставить этого несчастного принца на волю англичан, которые в виде трофея повезут его из города в город, отдав его на поношение первым встречным... А с другой стороны, могу ли я отказаться от свидания, назначенного мне сестрою, не рискуя ослабить любовь ее к себе?.. И эта амнистия, которая дается только мне, могу ли я воспользоваться ею, не рискуя прослыть изменником в глазах моих товарищей?.. Что делать, Боже мой? Что делать? Просвети меня лучом Твоей бесконечной мудрости... Ты не допустишь торжествовать злу, разве только с той целью, чтобы заметнее было Твое правосудие... Неужели я мало еще страдал и не имею право надеяться на мир и покой? В конце письма Диана сообщала брату, что отец, умирая, простил его, убежденный в его невинности, благодаря стараниям и доказательствам лорда Инграхама. Остальные письма были от его зятя, племянника и Мари; в них говорилось только о любви к нему и подтверждалось все, написанное в письме Дианы; пятое ему писал его корреспондент из Парижа - оно не представляло ничего