важного. Прочитав несколько раз письмо своей сестры и покрыв его поцелуями, Сердар долго думал о том странном положении, в которое его поставили. Напрасно ломал он себе голову, придумывая план, который мог бы удовлетворить всем его требованиям, и наконец остановился на одной всепримиряющей мысли, а именно: предоставить решение этого вопроса своим товарищам и затем поступить так, как будет решено большинством. Решение это вернуло спокойствие его измученному сердцу; в первый раз после долгих лет почувствовал он, что оживает; любовь сестры и ее семьи вернула ему надежду, это высокое благо, без которого человечество давно уже впало бы в уныние. Когда к нему снова вернулось обычное самообладание, он вспомнил, что совсем забыл своих товарищей за эти долгие часы размышлений. Было, вероятно, четыре часа утра; ночь все еще была темная, но мрачные тучи, заволакивавшие небо, теперь уже рассеялись, и мириады звезд, мерцавших на небе, достаточно ярко освещали поверхность озера. Сердар вышел на палубу. Нариндра и Рама-Модели спали, завернувшись в одеяла. Он решил, что их незачем будить, так как махрат перед этим почти падал от усталости. Он пустил машину самым умеренным ходом. Ему было решительно все равно, когда вернуться в Нухурмур, раньше или позже; он совсем не хотел спать, а приятная свежесть ночи окончательно успокоила его кровь, как огонь бурлившую в его жилах под наплывом испытанных им недавно волнений. Он приладил румпель по направлению к пещерам, чтобы не тревожить своих мыслей заботами об управлении шлюпкой, и сел на переднем планшире, откуда удобнее было следить за ходом судна. Плавание это, - впрочем, не представляло ни малейшей опасности. Недолго оставался он предоставленным самому себе. Пробужденный дрожанием винта, Нариндра встал и, увидя Сердара, сел подле него. - Сон не хочет знать меня, - сказал Нариндра тем мелодичным голосом, который поражал всех, кто первый раз слышал его. - Я и не поблагодарил тебя, как ты того заслуживаешь, - отвечал ему Сердар. - Тебе обязан я самыми великими радостями своей жизни с тех пор, как приехал в эту страну. - Жаль очень, если я омрачу твою радость, - сказал махрат, - я должен передать весьма важные известия своему другу. - Говори!.. Я готов ко всему; после радости - грусть, после счастья - горькие разочарования. Такова участь всех человеческих существ и моя особенно больше чем кого другого, мой друг. - Известия, привезенные мною, могут быть приятными и неприятными, смотря по тому, как ты на них посмотришь, Сердар! Английское правительство издало декрет о всеобщей амнистии относительно всех лиц, скомпрометированных последним восстанием; оно дает слово оставить жизнь Нана-Сагибу и платить ему пенсию, сообразную его сану. С ним, одним словом, будут обращаться, как со всеми принцами, лишенными трона; к тем же, которые в течение месячного срока не сложат оружия, отнесутся как к разбойникам с большой дороги и повесят. Случай этот мне кажется весьма благоприятным, чтобы положить конец жизни, которую мы ведем, потому что рано или поздно... - О! Я знаю англичан, - прервал его Сердар, - они нарочно притворяются ласковыми, чтобы захватить Нана-Сагиба и привязать его к триумфальной колеснице Говелака. Нет! Мы не можем допустить, чтобы знамя независимости втоптали в грязь и унижали его в глазах индусов! - Однако, Сердар... - Продолжай свой рассказ, увидим потом, как лучше поступить. - Англичане узнали самым странным образом, что Нана не покидал Индию. - Каким же образом? - Боюсь причинить неприятность своему другу. - Говори, не бойся... Я сказал тебе, что готов ко всему. - Да, я буду говорить, потому что должен сказать правду. В газетах Бомбея пишут, что правительство из Лондона прислало депешу вице-королю Калькутты, предупреждая его, что из рассказов твоей семьи... При этих словах Сердар так вздрогнул, что Нариндра остановился, не решаясь говорить дальше. - Продолжай! Продолжай! - сказал Сердар дрожащим голосом. - От родных твоих в Европе узнали, что ты остался в Индии, а так как всем известно, что только благодаря твоей помощи мог бежать Нана-Сагиб, то все уверены, что он не расстался с тобой. Вот почему отдано приказание осмотреть по всем направлениям окрестности Ганга и большую цепь гор на Малабарском берегу, единственные места, где благодаря джунглям и густым лесам возможно долго скрываться от самых тщательных поисков. - А затем... - А затем, не доверяя туземцам, вице-король отправил батальон четвертого полка шотландцев из Бомбея, чтобы осмотреть Гатские горы, начиная от Бомбея до мыса Коморина, тогда как другой батальон сделает то же самое между Бомбеем и границами Кашемира. - Прекрасно, нагуляются вдоволь, - холодно отвечал Сердар. - Надеюсь... Сердара не так просто поймать. Не будет ли, однако, более благоразумным вместо того, чтобы противиться без всякой патриотической цели... - Все? - перебил его Сердар. - Я должен еще предупредить тебя, что большое количество индусов и иностранных авантюристов, соблазнившись суммой обещанной премии... - Да, миллион, ни более, ни менее... Англичане хорошо платят изменникам... - Готовятся идти вслед за войсками. - Что касается этих, то мы заставим их раскаяться в своей смелости. У солдат же не тронем ни одного волоска на их голове; они повинуются тому, что им приказывают. - Начальник их получит тоже снисхождение? - Кто он? - Капитан Максуэлл. - Мясник Гоурдвара, Лукнова, Агры, Бенареса и сотни других мест? - Он самый. - Война кончена, и он нападает не на меня, у нас с ним нет ничего личного, но у него старые счеты с Барнетом и Рамой-Модели, вот случай для них свести балансы. Я думал, что этот убийца женщин и детей служит в туземной артиллерии. - Да, но вице-король послал его в Бомбей с приказом к губернатору назначить его командиром экспедиции. - Человек этот счастлив только среди крови и слез. - Мне осталось сказать еще одно слово, и Сердар будет знать все. В эту минуту перед Нариндрой и Сердаром выросла тень и сказала, пожимая им руки: - Спасибо, Нариндра, спасибо за хорошую новость. Это был Рама-Модели, привлеченный разговором. - Ты слышал? - спросил Сердар. - Я никогда не сплю, когда говорят об убийце моего отца, - мрачно отвечал заклинатель, - продолжай, Нариндра! - У нас есть еще более опасный враг. - Мы его знаем, это Кишная. - А что вы о нем узнали? - Рама-Модели был недавно на равнине; ему сказали там, что Кишнаю видели в окрестностях. - Говорят, что правительство следит за всеми душителями в провинции, чтобы помешать им совершить празднество пуджа в честь Кали, а потому все они скрываются в горах на расстоянии десяти миль от Нухурмура. Закрывать глаза на это празднество обещали только с тем условием, чтобы взять в плен Нана-Сагиба; в таком случае им разрешат кровавые таинства, лишь бы только человеческие жертвы были взяты из их собственного племени. - Это вещь серьезная, и надо быть настороже, - сказал задумчиво Сердар. - Один из этих демонов мне страшнее всех шотландцев. Мы с Нариндрой знаем кое-что об этом. - Да, благодаря Кишнае нас едва не повесили в Пуант де Галле. - И, не хвати присутствия духа у нашего друга-заклинателя, мы не разговаривали бы так спокойно на Нухурмурском озере. При этом воспоминании оба с чувством пожали руку Раме-Модели. V Торжественный час. - Совещание. - Комическое появление Барнета и Барбассона. - Клятва. - Планы защиты. - Донесение Барбассона. - Ури говорит. - Шпион Кишнаи, начальника тугов. - Факир попал в свою западню. - Ловкая защита. - Рам-Шудор. - Разговор между Рамой и Нариндрой. В продолжение всего этого разговора шлюпка спокойно продолжала свой путь и наши авантюристы скоро уже должны были пристать к тому месту, которое находилось недалеко от входа в пещеры. - Кстати, - сказал Сердар Нариндре, - наш разговор был так интересен, что мы забыли спросить тебя о причине твоего сигнала, который ты послал нам на озеро незадолго до нашего приезда к тебе. - О, ложная тревога, - отвечал махрат, - мне послышался шум в кустах, и я на всякий случай, не узнав даже, в чем дело, хотел предупредить вас, чтобы вы были настороже... Шлюпка приближалась к берегу, и обязанности Сердара и Рамы-Модели, один из которых должен был уменьшать быстроту хода, а другой направить шлюпку к месту остановки, не позволили Нариндре дать им более полное объяснение. К тому же факт, который так сильно взволновал обоих, когда ночью они были посреди озера, потерял свое значение с той минуты, как Нариндра назвал его ложной тревогой. День не начинался еще, когда шлюпка была уже поставлена на место в укромный угол в заливе, скрытом деревьями, и все трое вернулись в Нухурмур. Все спали еще, за исключением Сами, раба своей обязанности. Сердар приказал ему немедленно разбудить принца и двух других товарищей своих, - положение было так важно, что требовало немедленного совещания. Нана-Сагиб встал уже и приказал передать своим друзьям, что готов принять их. - Что-то новое, кажется, - сказал он с тем покорным судьбе видом, который не покидал его со дня несчастья. - Да, принц, - отвечал Сердар, - обстоятельства исключительной важности... Нам необходимо сговориться, чтобы составить план поведения и защиты, возлагающий на каждого известную роль и долю ответственности. Я подожду говорить, пока не явятся на зов наши другие два товарища. В ту же минуту в помещение принца ворвались с растерянным видом и вооруженные с ног до головы Барнет и Барбассон. - Что случилось? - спросил Барбассон. - Нас атакуют? Сердар, догадавшийся, что Сами подшутил над ними, не мог удержаться от улыбки, несмотря на все свое серьезное настроение духа. Молодой Сами, на обязанности которого лежала тяжелая задача будить каждое утро неразлучников, знал, с чем было сопряжено это удовольствие, когда он являлся, чтобы заставить их покинуть свои гамаки: направо и налево сыпались толчки и тумаки, которыми они щедро сопровождали свое вставание. Но это нисколько не беспокоило Сами, и он всегда добивался своего. Заметьте при этом, что адмирал и генерал сами назначали ему час, в которой он должен был разбудить их в те дни, когда они не были дежурными. Молодой индус, видя своего господина озабоченным, хотел сократить три четверти церемоний, включая сюда и тумаки, а потому сразу вбежал в грот Ореста и Пилада, крича во все горло: - Тревога, тревога! Атака на Нухурмур! И в одну секунду оба были готовы. - Извините эту маленькую шутку, - сказал Сердар вошедшим друзьям, которые не знали, сердиться им или смеяться. - Мальчик виноват только наполовину; вы приглашены на военный совет, а такого рода совещания бывают только накануне битвы. Серьезные слова эти как бы по волшебству успокоили Барнета и Барбассона; они поставили свои карабины и заняли места на диване, где уже сидели их друзья. По приглашению принца, занимавшего место председателя, Сердар обратился ко всем с речью и изложил, ничего не выпуская, все факты, уже известные читателю, к которым мы не вернемся больше. Он рассказал о письме своей сестры, о предстоящем приезде ее со всей семьей в Индию, об амнистии для себя, - не поднимая, однако, покрова, скрывающего таинственное происшествие, разбившее всю его жизнь, рассказал также своим слушателям о том, что по странной и необыкновенной случайности доказательства его невинности находятся у него почти в руках, в самой Индии, и что, благодаря содействию своих друзей, он надеялся даже одно время завладеть ими, несмотря на трудность этого предприятия. В первую минуту у него под влиянием воспоминаний мелькнула мысль сделать их всех судьями своего положения и сообразно советам своих великодушных друзей он думал оставить на некоторое время пещеры Нухурмура, но не один, а с двумя из них, чтобы добыть доказательства людской несправедливости и принести их сестре, когда она ступит на почву Индии, это было бы для него величайшим счастьем, о каком может мечтать человек! Когда он составлял этот план, в Нухурмуре уже шесть месяцев все было совершенно спокойно; ему было известно, что все считают принца и его приверженцев бежавшими в Тибет или куда-нибудь в другое место и что преследование почти прекращено... Но вслед за этим он узнал один факт, и собственная честь приказывает ему забыть и отказаться от взлелеянной им мечты. Здесь голос Сердара понизился и дрогнул от волнения, но он сейчас же продолжал с твердостью: - Я отказался от этого проекта или, вернее, отложил его до лучшего времени, ибо мне тяжело думать, что все кончено для меня. Сделал я это потому, что положение вещей изменилось. Горы эти собираются осматривать на днях и туги, и отряд английской армии, не говоря уже о бесчисленном множестве авантюристов, состоящих из отбросов всех наций и алчущих премии, обещанной за поимку нас. Наши следы будут скоро открыты, мы вынуждены будем запереться в пещерах, выдерживать осаду, сражаться... и все это потому, что родные мои, испрашивая у королевы помилования для меня, имели неосторожность сказать, что я остался в Индии. Это тотчас же навело наших врагов на мысль весьма логичную, что только среди уединения этих гор могли мы найти себе убежище, потому что в течение шести месяцев нигде в другом месте не открыто наших следов. Но ошибка моих родных должна тяготеть на мне одном, и если я говорю о ней, то лишь потому, что хорошо знаю, к чему меня обязывает долг и уважение к данному слову, и знаю, что не допущу до обсуждения этого факта. Мы все клялись защищать принца до самой смерти, и все мы, я уверен, готовы сдержать эту клятву. - Да, да! - крикнули Барнет и Барбассон, протягивая руку в сторону Нана-Сагиба. - Мы клянемся защищать его против англичан до самой смерти и скорее схоронить себя под развалинами Нухурмура, чем допустить, чтобы они взяли его в свои руки. Странная вещь! Ни Нариндра, ни Рама-Модели не приняли участия в этой манифестации. Сердар не заметил этого, но слегка нахмуренные брови Нана-Сагиба показывали, что он обратил на это внимание. - Благодарю, друзья мои! - отвечал Нана-Сагиб, с жаром пожимая протянутые к нему руки. - Я и не ожидал другого от великодушных сердец, оставшихся мне верными. Когда волнение улеглось, Сердар продолжал: - Теперь что мы должны делать? Подумайте и изложите каждый свой план. Я же со своей стороны предлагаю следующее; мы можем попытаться сделать одно из двух и по большинству голосов: во-первых, увидя, что нас окружают, мы можем покинуть Нухурмур и, переодевшись в разные костюмы, добраться по вершинам гор до самого Бомбея. Раз мы будем там, мы можем сесть на "Диану" и отправимся на поиски какого-либо неведомого острова в Зондском проливе или на Тихом океане, где принц, спасший свои богатства, может жить спокойно и счастливо. - И вы все со мною, - прервал его Нана-Сагиб, - я захватил с собою одних драгоценных камней на десять миллионов, не считая золота. - Мой второй проект, - продолжал Сердар, - запереться в Нухурмуре, где, мне кажется, нас очень трудно открыть. Два подвижных камня, которые закрывают входы, так хорошо подобраны ко всему остальному, что составляют как бы одно целое с теми, которые окружают их; толщина их такова, что они не издают никакого подозрительного звука при исследовании, да к тому же мы окончательно можем заглушить их. Съестных припасов у нас на два года, и, мне кажется, мы можем считать себя в полной безопасности. Все заставляет меня думать, что это их последняя атака против нас; через два-три месяца никто не будет больше думать об этом приключении и, если какой-нибудь случай не откроет нашего убежища, нам легко будет тогда сесть на "Диану", не возбуждая ничьих подозрений, и отправиться, как мы и хотели, на поиски более гостеприимной страны. Вот! Первый проект весьма опасен для исполнения, потому что над всеми портами учрежден самый тщательный надзор и ни одного судна не выпускают, не узнав имени пассажиров и куда оно отправляется, а если арестуют, то тут же и повесят. Второй проект имеет то преимущество, что без всякой опасности приведет нас к первому и во всяком случае, если нас захватят, мы взорвем себя на воздух, но не дадим повесить. Я кончил; ваша очередь говорить, друзья мои! Я готов присоединиться к тому из этих планов, который вам больше нравится, и ко всякому другому, который вы найдете лучшим. - Ей-богу, Сердар, - сказал Барбассон, - невозможно найти что-нибудь лучшее, и, говоря это, я уверен, что передаю мнение всех присутствующих. Что касается меня, я принимаю ваш последний проект, во-первых, потому, что он не исключает первого, во-вторых, я считаю, что Нухурмур легко защитить, и мне здесь нравится; наконец, потому, что предсказание Барбассона-отца относительно повешения его наследника становится ложью. Я сказал. - Что касается меня, - заявил Барнет, желавший показать, что он не забыл прежнего ремесла ходатая по делам, - я принимаю все заявления, оговорки, доводы и заключения своего товарища. Барнет-отец, который жив еще, не знаю, впрочем, наверное, был бы слишком счастлив, что младший из Барнетов сделал с помощью веревки свой последний жизненный прыжок. Нариндра и Рама заявили, что не имеют собственного мнения и привыкли всегда и во всем следовать за Сердаром. Нана, заинтригованный этим новым уклонением от прямого ответа, устремил на них долгий и проницательный взгляд. Сердар был так озабочен, что мало обращал внимания на все происходившее кругом него. Ввиду того, что никто не возразил ему открыто, он решил, что они во всяком случае остаются в Нухурмуре. - Не боитесь вы, - сказал Барбассон, - что присутствие вашего слона может указать шпионам, что хозяева находятся недалеко? - Видно по всему, что вы не знаете Ауджали, - отвечал живо Нариндра. - Тот, кто подойдет к нему, не будет в состоянии никому рассказать, что видел его. - Так... извините, пожалуйста, мое замечание, но теперь я получил объяснение и чувствую себя спокойным. - Вы совершенно правы, Барбассон, - продолжал Сердар, - советую всем друзьям брать с вас пример. Не имеете ли еще чего сказать? - Еще небольшое замечание, - отвечал провансалец. - Я готов отдать свою жизнь, но мне было бы величайшим утешением, имей я возможность сказать в последний час, что я все обдумал, все предусмотрел и что, ей-богу, не было возможности поступить иначе. Что думает об этом генерал? - All is well that ends well, господин адмирал. - Я не понимаю твоей тарабарщины. - Все хорошо, что хорошо кончается, - перевел, улыбаясь Сердар. - Видишь, это значит, что я всегда одного с тобой мнения. - Ты мог бы сделать хуже, черт возьми! Говори ты на провансальском наречии - ты был бы самым умным из американцев... Теперь я перехожу к своему замечанию. Разговор с Сердаром, всегда такой серьезный, становился, несмотря на важность обсуждаемых предметов, комичным, когда вмешивался Барбассон, как и всегда и во всех случаях, когда говорил этот потомок фокеян. - Мы слушаем вас, Барбассон, - сказал Сердар с оттенком нетерпения в голосе. - Вот как это пришло мне в голову. Вы сами сказали, Сердар, что только случай какой-нибудь может выдать наше убежище. Так вот, я думаю, что Тота-Ведда, которого нам не следовало, быть может, приводить сюда вчера вечером, и есть один из этих случаев. Тоту не следовало допустить до побега, чтобы нам не пришлось раскаиваться. Или, говоря иначе, надо задержать этого дикаря в Нухурмуре на все время, пока мы будем оставаться здесь. - Как! вы не знаете... впрочем, вы спали и только мы с Рамой присутствовали при всем этом приключении. Мы действительно совершили из человеколюбия некоторую неосторожность, но теперь нет времени исправлять ее. - О каком Тота-Ведде говорите вы? - живо перебил их Нариндра. Сердар поспешил удовлетворить любопытство махрата и в нескольких словах рассказал ему о том, что случилось накануне, начиная с того, как Тота-Ведда был ранен в присутствии Барбассона, до появления пантер на зов своего хозяина и бегства их, о котором провансалец не знал. По мере того, как рассказ его подвигался вперед, Нариндра выказывал все большие признаки волнения; бронзовый цвет его лица принял синеватый оттенок, и крупные капли пота выступили у него на лбу. Сердар, весь поглощенный своим рассказом, не замечал этого, а другие свидетели этой немой сцены были так поражены внезапной переменой лица Нариндры, что не смели прервать его, думая в то же время, что Сердар сам прекрасно замечает, что происходит. Но вот Сердар взглянул на махрата, и у него невольно вырвалось восклицание самого горестного изумления. - Бог мой, что с тобой, Нариндра? - Мы погибли, - пробормотал Нариндра, еле держась на ногах, так сильно было овладевшее им волнение, - сигнал, посланный мною вам с берега... - Ну?.. Успокойся и говори! - Я слышал... шум... в кустах вдоль озера... и я спрятался, крикнув два раза, как макак... чтобы на всякий случай предупредить вас... А минут через пять мимо меня прошил знакомый мне факир, друг Кишнаи, начальника душителей. Своей ужасной худобой он так походит на Тота-Ведду, что можно ошибиться; за ним шли две ручных пантеры, которых он показывает любопытным жителям деревень. Они весело прыгали кругом него, а он говорил им: "Тише, Нера! Тише, Сита! Добрые мои животные, надо спешить. Хороший день заработали мы сегодня". И он шел все дальше по направлению к равнине. Нариндра, к которому мало-помалу вернулось его хладнокровие, кончил рассказ без всяких остановок. - Одурачены! Одурачены этим подлым негодяем Кишнаей; он один в мире способен задумать, подготовить и выполнить такой ловкий маневр!.. - В таком случае ничего больше не остается, как бежать из Нухурмура. Шансы Барбассона-отца подымаются... берегись веревки, мой бедный Барнет! - жалобным тоном сказал марселец. Он был способен шутить даже на эшафоте. - Нет еще, - сказал Сердар, ударив себя по лбу, - я думаю, напротив, что мы спасены. Слушайте! Не подлежит никакому сомнению, с моей стороны, по крайней мере, что ложный Тота-Ведда был подослан Кишнаей. Эти люди, как вы знаете, готовы за несколько су нанести себе самые ужасные раны, изуродовать себя и броситься под колеса колесницы, на которой во время бывших празднеств возят Шиву и Вишну; они, так сказать, питают абсолютное презрение к жизни и страданиям. Не останавливаясь на некоторых более темных для нас обстоятельствах, как появление двух пантер на зов своего хозяина, обстоятельство, во время которого мог легко сыграть свою роль роковой случай, упомянутый недавно, надо обратить внимание на тот важный факт, что факир не знает и не может указать входа в пещеру со стороны озера; я, к счастью, сам завязывал ему глаза и отвечаю за то, что он ничего не видел. Будьте уверены, что Кишная и приверженцы его не посмеют никогда спуститься в долину под огнем наших карабинов и захватить нас. Шотландцы могут, конечно, сделать это с помощью крепостных лестниц, если им прикажут спуститься, но начальник душителей пожелает сохранить для себя честь поимки и не передаст им о своем открытии... - Клянусь бородой Барбассонов, - воскликнул провансалец. - Сердар, вы выше всех нас... Вы все растете в моих глазах! Сюда, к нам, дети юга, достаточно говорить в полслова. - Я желал бы знать... - Что, я отгадал? - Верно... И если вы отгадали, то можно держать какие угодно пари, что наши предположения сбудутся. - Так вот, Сердар, нет ничего легче, как дополнить ваше рассуждение. Кишная, не считая возможным спуститься в долину, пожурит факира за то, что он не остался подольше с нами, чтобы узнать, где находится таинственный вход, через который его провели с завязанными глазами; тогда весьма возможно, что мнимый Тота-Ведда осмелится вернуться той же дорогой, какою вышел, как будто бы уходил только погулять со своими пантерами. Я вполне уверен, что так все произойдет. Разве только Кишная дурак и не пожелает воспользоваться неожиданным случаем, давшим ему возможность провести шпиона в самые пещеры... Вы сами сказали, Сердар, что мы спасены, а потому бьюсь об заклад, что ни один из душителей в мире не найдет среди сотни долин на вершине горы ту, в которой находится вход в пещеры. Сердар сиял... Его мысль именно передал Барбассон так ясно и точно, что он хотел уже выразить ему свое удивление его проницательностью, когда появился Сами, совсем испуганный и расстроенный. - Сагиб, - сказал он Сердару, - я не знал, что там происходит, но мне кажется, кто-то стучит по стене со стороны долины, и Ауджали несколько минут уже кричит, как сумасшедший. - Это Тота, черт возьми! - воскликнул торжествующий Барбассон, - кто же кроме него мог пробраться в долину... Ловкий парень этот Кишная, он хочет воспользоваться этим случаем... Большой ум вредит, говорят в моей стране. - Открыть? - спросил Сами. - Отчего же нет! Чем мы рискуем? - воскликнул провансалец. Все присутствующие окаменели от удивления при таком быстром обороте дел, хотя все случившееся было вполне естественно. Ничего не могло быть логичнее того заключения, что Тота поспешил за своими пантерами, испуганными криком слона, и что Кишная не удовольствовался теми неполными сведениями, которые он принес, зная хорошо противников, с которыми ему приходилось бороться. В последнем случае немедленное возвращение Тота-Ведды было лучшим средством для удаления всяких подозрений. Начальник тугов тем менее должен был колебаться, отправляя его обратно, что лично он ничем не рисковал в этом деле, а, напротив, в случае успеха выигрывал все. Он не мог даже сомневаться в успехе ввиду дружеского приема, сделанного туземцу, тем более что не знал, как изменилось положение после сообщения, сделанного Нариндрой. Во всем этом не было даже никакого странного стечения обстоятельств; факты всегда совмещаются и всегда вытекают один из другого, как и понятия. Сердар и Барбассон рассуждали сообразно логике событий. После минутного колебания Сердар сделал знак Сами, и последний, поспешив в коридор, повернул камень не без некоторого волнения, охватившего и всех жителей Нухурмура. В ту же минуту Тота-Ведда - это был он - оросился большими прыжками через отверстие и, добежав до Сердара, упал к его ногам. Пантеры его не посмели следовать за ним и остались снаружи. Сами закрыл на всякий случай вход; он не хотел, чтобы кошки эти явились на помощь своему хозяину. Сердар дал знать друзьям едва заметным знаком, как важно, чтобы они предоставили вести разговор ему одному. - Ну-с, мой милый Ури, вот ты и вернулся, - сказал он туземцу, гладя его ласково по руке, как это он делал накануне. И он нарочно обратился к нему на канарском наречии, на котором Тота, как слышал Нариндра, говорил со своими пантерами. - Ури! Ури! - повторял Тота с таким прекрасно разыгранным видом невинности, что все невольно любовались совершенством, с каким он исполнял свою роль. - Злой, - продолжал Сердар, - оставить своих друзей, не предупредив их об этом! Неужели же тебе не понравилась кухня Барнета? А ведь он вчера превзошел самого себя. - Ури! Ури! Ури! - отвечал факир с полным равнодушием животного. Сердар подумал, что, разговаривая долго таким образом, они не подвинутся ни на шаг вперед; он чувствовал, как кровь у него кипела в жилах, и сдерживал себя, чтобы не слишком резко перейти к самому делу. С другой стороны, он с нетерпением ждал, когда какое-нибудь судорожное, едва заметное движение на лице хитрого мошенника покажет, что он не ошибался. Слова, слышанные Нариндрой, были, само собою разумеется, самым подавляющим из доказательств, но во всей наружности этого тощего существа было столько естественного, неподдельного, все черты лица его дышали такой наивной радостью, когда он снова увидел своего вчерашнего друга, что Сердар невольно спрашивал себя, не был ли Нариндра игрушкой заблуждения. Он хотел испробовать еще одну последнюю попытку, прежде чем прибегать к принудительным мерам, к которым он не питал особенного доверия. Принуждение мало действует на факиров, привыкших считать пустяком всякую физическую боль и лишения, и нет примера, чтобы таким путем добились чего-нибудь от этих людей, раз они дали клятву молчать. Самое лучшее было поразить чем-нибудь, получить хотя бы самое ничтожное указание, а затем подействовать на него с помощью одного из тех предрассудков касты или религии, которые имеют такое сильное влияние на индусов. Сердар остановился на этом решении, с тем чтобы в случае неуспеха лишить свободы ложного Тота-Ведду и поставить его в невозможность вредить. Сделав вид, что он без всякого особенного внимания смотрит на него, чтобы не возбудить его подозрений, но в то же время не теряя из виду его лица, он продолжал по-прежнему дружески говорить с ним. - Ты хорошо сделал, вернувшись к нам, бедное ты заброшенное создание, - сказал он. - Ты ни в чем не будешь терпеть недостатка у нас, так же как и пантеры, которых ты так любишь. Взглянув затем ему в лицо, он быстро, как молнию, бросил ему фразу, услышанную Нариндрой: - Тише, Нера! Тише, Сита! Надо спешить, мы хороший денек заработали сегодня. Как ни был он подготовлен к своей роли, удар был слишком силен и непредвиден, чтобы ложный Тота отнесся к нему с обыкновенным своим равнодушием. Глаза его загорелись, брови сдвинулись, и он бросил быстрый взгляд в сторону коридора, по которому пришел, как бы спрашивая себя, есть ли у него какие-нибудь шансы для побега. Но это продолжалось одно лишь мгновение; больше он никаким движением не выдал своих мыслей. Лицо его сохранило детски-наивное выражение, которое так удавалось ему, и он третий раз повторил слово, служившее ему для передачи всех впечатлений: "Ури! Ури!", сопровождая его веселым взрывом хохота, чтобы скрыть охвативший его ужас, потому что в эту минуту он должен был считать себя погибшим. Как ни мимолетно было впечатление, пробежавшее по лицу факира, оно не ускользнуло от Сердара, который выждал окончания припадка веселости и сказал ложному Тоте тоном, исключавшим всякую попытку к дальнейшим фокусам: - Прекрасно играешь свою роль, малабар, но комедия продолжалась довольно долго... Встань и, если дорожишь жизнью, отвечай на предлагаемые тебе вопросы. Это было ясно и внушительно, и факир понял, что ничего не выиграет притворством. Повинуясь данному приказанию, он встал, прислонился к стене и ждал, что ему скажут, с выражением глубокого презрения и полнейшего равнодушия. Это не был больше тот тщедушный идиот-недоносок, которого присутствующие видели перед собой всего каких-нибудь пять минут тому назад, а существо мужественное, все состоящее из нервов и мускулов, несмотря на страшную худобу свою, с энергичными чертами лица. Человеку этому нужны были большая сила воли и необыкновенное искусство, чтобы исполнить роль с таким совершенством, что все были обмануты и даже одну минуту сомневались в правдивости показаний Нариндры. - Хорошо, - сказал Сердар, когда тот повиновался его приказанию. - Ты признаешься, следовательно, что понимаешь Канарское наречие; продолжай так поступать, и, надеюсь, мы сговоримся с тобой. Главное, не лги. - Рам-Шудор отвечает, когда хочет, молчит, когда хочет, но Рам-Шудор никогда не лжет, - отвечал индус с достоинством. - Кто прислал тебя, чтобы шпионить за нами и выдать нас? Факир покачал головою и не сказал ни слова. - Напрасно скрываешь ты его имя, - сказал Сердар, - мы его знаем: это Кишная, начальник касты тугов в Мейворе. Индус с любопытством взглянул на своего собеседника, пораженный и удивленный. Присутствующие вывели из этого заключение, что Кишная, по своему обыкновению, действовал в тени и не думал, чтобы присутствие его в этой местности было замечено. - Посмотри на нас хорошенько, - сказал Сердар, продолжая свой допрос, - знаешь ты всех, кто находится здесь? - Нет, - отвечал факир, с большим вниманием рассматривая по очереди всех присутствующих. - Можешь поклясться? - Клянусь Шивой, который наказывает за ложную клятву. - Так ты не знаешь нас, у тебя нет мести против нас и ты соглашаешься служить человеку, который принадлежит к касте, презираемой всеми в Индии, чтобы предать нас ему. Индус не отвечал, но всем было ясно, что в эту минуту он боролся с каким-то сильным волнением. - Я думал, - продолжал Сердар, - что факиры посвящают жизнь своим богам и что между ними не найдется ни одного, который согласился бы служить шпионом разбойников и убийц. - Рам-Шудор не был шпионом, Рам-Шудор никогда не делал зла, - мрачно отвечал индус, - но у Рам-Шудора есть дочь, которая была радостью его дома, а теперь старая Парвади оплакивает свою дочь Анниаму, которую туги похитили, чтобы принести ее в жертву на следующую пуджу... и Рам-Шудор стал малодушен, когда Кишная сказал ему: "Сделай это, и твоя дочь будет тебе возвращена". И Рам-Шудор сделал, что ему сказал Кишная, чтобы старая Парвади не плакала дома и чтобы ему отдали Анниаму. И по мере того, как он говорил, все больше и больше прерывался его голос и крупные слезы текли у него по лицу. Глубокое молчание царило в гроте; все эти закаленные люди, которые сто раз жертвовали своею жизнью на поле битвы, чувствовали, что ими овладевает волнение и глубокое сожаление к этому человеку, этому отцу, который оплакивал свою дочь, забывая, что он хотел предать их самому жестокому врагу. Спустя несколько минут Сердар снова заговорил с ним, стараясь придать строгий тон своему голосу. - Итак, ты признаешь, что нашей жизнью ты хотел выкупить жизнь твоей дочери. Какое наказание заслужил ты за это? - Смерть, - отвечал индус, совершенно уверенным на этот раз голосом. - Хорошо, ты сам произнес свой приговор. Бросив многозначительный взгляд на своих товарищей, Сердар продолжал: - Даю тебе пять минут, чтобы приготовиться к смерти. - Благодарю, Сагиб, - сказал факир без всякого бахвальства, - я хотел бы только проститься с бедными животными своими... они всегда были мне верны и так любили Анниаму. - Ага, вот куда! - воскликнул Барбассон по-французски, думая, что индус не понимал, вероятно, этого языка. - Это своего рода маленький фокус, чтобы пантеры защищали его, а самому дать тем временем тягу. Ах, черт возьми! Это слишком хорошо... нет, слишком хорошо, это своего рода антик, честное слово... я готов расплакаться. - Ошибаешься, Барбассон, - сказал Рама-Модели, - ты не знаешь людей нашей страны. Человек этот приготовился к смерти и не сделает попытки бежать. - Эх! Эх! Я готов на опыт, не будь только опасно прибегать к нему. - Что ты скажешь на это, Рама? - спросил Сердар, несколько поколебавшийся в своем намерении. - Я отвечаю за него, - отвечал заклинатель. - И я также, - прибавил Нариндра. Нана-Сагиб склонил голову в знак согласия. Сердар подчинился этому единодушному заявлению. - Если все удастся, как я думаю, - сказал он, - мы сделали хорошее приобретение. Он сделал знак факиру следовать за собой и направился к выходу во внутреннюю долину, где оставались пантеры, приказав Сами стоять наготове с карабином в руках, ибо не имел никакого желания сделаться жертвой своего великодушия. Тут произошла сцена действительно необыкновенная. Перейдя через порог входа в пещеру, Рам-Шудор кликнул животных, весело прыгавших по долине. Пантеры бросились к нему и осыпали его ласками; они лизали ему руки, лицо, весело вскрикивая и мурлыча с невыразимой нежностью, затем сворачивались у его ног, подымались и одним прыжком перепрыгивали ему через голову, делая вид, что хотят убежать от него, затем возвращались, ложась у его ног и взглядом вымаливали ласки, которыми он щедро осыпал их. - Я взял их к себе совсем маленькими, - сказал он Сердару, - всех из одной берлоги; в то время они почти ничего не видели, а когда они стали ходить и играть, то принимали меня за мать и кричали, если я уходил от них. Они никогда и никому худого не сделали, возьми их в награду за то зло, которое я хотел всем вам сделать... Ну, теперь кончено, я готов. - Хорошо, - сказал Сердар, заряжая револьвер. - О, только не здесь, они разорвут тебя, как только увидят, что я падаю. - Войдем в пещеру, они ничего не увидят тогда. Они вошли в пещеру, и камень тотчас же закрылся за ними. Кончено! Пантеры не могли защитить своего хозяина. - Ну-с, Барбассон, убедились вы теперь? - спросил Сердар. - Это выше моего понимания, ей-богу! И мне, как говорят, надо было видеть, чтобы поверить. Рам-Шудор ждал... - Итак, жизнь твоя принадлежит нам. - Да, принадлежит, - просто отвечал индус. - Ну, так мы сохраним ее тебе, и так как ты нам более полезен живым, чем мертвым, то мы предлагаем тебе служить нам, пока ты нам будешь нужен. Факир, ожидавший получить роковой удар, не верил своим ушам; он, не моргнувший до сих пор бровью, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть. - Ты даришь мне жизнь? - С условием, что ты будешь верно служить нам. - Я буду твоим рабом. - Знай, что мы сумеем вознаградить тебя; пуджа Кали совершится еще через пять недель, мы успеем за это время наказать Кишнаю и вернуть тебе дочь твою. - Сагиб! Сагиб! Если ты сделаешь это... Рам-Шудор будет твоею тенью, будет смотреть твоими глазами и думать твоей головой... я буду почитать тебя, как Питре, ибо наш божественный Ману говорит: "Кто умеет прощать, тот близок богам". И Рам-Шудор, подняв руку к небу, произнес страшную клятву, которую ни один индус, будь он сто раз изменником, вором и убийцей, ни за что не нарушит, раз она сорвалась у него с языка. "Во имя великого Брамы Сваямбхувы, существующего самим собою, вечная мысль которого живет в золотом яйце, во имя Брамы, Вишну и Шивы, святой троицы, явленной в Вирадже, вечном сыне, пусть я умру далеко от своих, в самых ужасных мучениях, пусть ни один из моих родных не согласится исполнить на моей могиле погребальных церемоний, которые открывают врата Сварги, пусть тело мое будет брошено на съедение нечистым животным, пусть душа моя возродится в теле ястребов с желтыми ногами и вонючих шакалов в тысяче тысяч поколений людей, если я нарушу клятву служить всем вам и быть преданным до последнего издыхания. Я сказал; пусть дух Индры запишет в книге судеб, чтобы боги-мстители помнили это". И, кончив эту клятву, Рам-Шудор обошел всех присутствующих, брал у каждого руку и прикладывал ее к своей груди и голове; подойдя к Сердару, он три раз повторил эту формальность, чтобы показать, что своим господином он признает исключительно его и в случае разногласия будет повиноваться исключительно ему одному. - Теперь, - сказал Рама-Модели Сердару, - в какой бы час дня или ночи ты ни нуждался в этом человеке, какова бы ни была вещь, которую ты прикажешь ему, он твой телом и душой и никогда, будь уверен, не изменит этой клятвы. Чтобы ты понял всю ее важность... ты знаешь, Сердар, я люблю тебя и предан тебе, но я не произнес бы тебе такой клятвы, потому что в том случае, если я нарушу ее, даже не намеренно, боги-мстители не забудут мне этого. - Тебе этого не нужно, Рама, - сказал Сердар, - чтобы быть преданным и поступать хорошо. Сердар и Рама обменялись крепким рукопожатием, в котором сказалось все, что они пережили за эти десять лет обоюдных опасностей и страданий. - А я? - сказал Нариндра, подходя также к Сердару. - Ты, - отвечал Сердар, - не есть ли ты, как показывает твое имя (Нара - дух, Индра - бог), что ты дух, соединяющий две наши души. Трудно было действительно встретить таких трех существ, как эти люди, столь различных по происхождению, традициям и правам и так тесно соединенных душой и сердцем. Скоро должен был пробить час, когда оба индуса должны были дать своему другу новое доказательство любви и преданности. Видя, как Сердар, чтобы остаться с Наной-Сагибом, мгновенно отказался от давно лелеянной им мечты восстановить свою репутацию, Рама и Нариндра, которым друг их открылся в тяжелую минуту, были очень огорчены этим. Сколько раз видели они, как этот гордый и чувствительный человек чуть не падал под тяжестью грустных воспоминаний и готов был покончить с жизнью, чтобы найти вечный покой в вечном сне... Когда кончилась трогательная сцена, прибавившая еще новое лицо к маленькому обществу Нухурмура, и в ту минуту, когда все прощались с Наной-Сагибом, Нариндра быстро шепнул на ухо Раме: - Мне нужно по секрету поговорить с тобою, зайди ко мне через минуту. - Я то же самое хотел сказать тебе, - отвечал заклинатель. - Смотри только, чтобы никто не догадался о нашем разговоре! - Даже Сердар? - Сердар в особенности. И они расстались. Нариндра под предлогом усталости (он, действительно, после того, как покинул Бомбей, шел сорок восемь часов, день и ночь, не переставая) просил разрешения уйти на покой и удалился в тот грот, где он помещался вместе с заклинателем. Несколько минут спустя Рама уже подымал циновку, служившую вместо двери, и входил к своему другу. - Вот и я, Нариндра, - сказал он. - Будем говорить шепотом, - сказал махрат, - Сердар не должен знать о нашем проекте, который мы исполним, если ты согласишься. Я знаю его, он не согласится на это. - Я имею тоже нечто предложить тебе, но ты говори сначала, ты первый подал мысль об этом разговоре. - Весьма возможно, что у нас с тобой одна и та же мысль... выслушай меня и отвечай мне откровенно. Что ты думаешь об эгоизме и равнодушии, с каким Нана-Сагиб принимает в жертву привязанности самую дорогу мечту, все, что Сердар приносит ему? - Я думаю, как и ты, Нариндра, что принцы смотрят на людей, как на орудие, как на рабов своей воли, и считают важным лишь то, что касается их самих. - Очень хорошо, я уверен теперь в твоем содействии. Когда я увидел сегодня, как Сердар жертвует собой, даже забывая о восстановлении своей чести, о любви сестры, которая едет в Индию, чтобы вырвать брата из этой жизни авантюриста, которую он ведет так давно, - мне показалось одну минуту, что мы будем свидетелями одного из тех чудных зрелищ, какие, мои бедный Рама, встречаются только в "Парнасе" или "Састрасе", ибо века героев прошли. Я думал, что Нана-Сагиб не захочет уступить в великодушии и величии души тому, кто столько раз жертвовал собою для него; но мечта моя была непродолжительна и отвращение наполнило мое сердце, когда я увидел, с какою легкостью он принимает все от других, ничего не давая им взамен. Чем рискует он во всяком случае? Он кончит дни свои во дворце, получит изрядную пенсию от англичан после того, правда, как послужит трофеем во время празднества в честь подавления восстания, тогда как нам угрожает позорная смерть, ибо, будь уверен, если прощают вождю, то лишь для того, чтобы сильнее поразить его приверженцев, а Сердара тем менее пощадят за то, что он пренебрег амнистией королевы, дарованной ему по просьбе его семьи. Ах! Скажи только Нана: "Сердар, я принимаю в жертву твою жизнь, но не могу допустить, чтобы ты жертвовал своей честью. Иди и исполни то, что ты хотел, восстанови свое доброе имя, верни себе всеобщее уважение и любовь семьи, я здесь в безопасности, как при тебе, так и без тебя. Когда ты все это исполнишь и затем пожелаешь устроить мой побег, чтобы доставить меня в свободную страну, где потомку императоров могольских не грозит никакое унижение, я буду счастлив, если ты именно меня обяжешь такой услугой"... Ах, да! Скажи он это, как бы это было прекрасно, как достойно внука двадцати королей, которые, продолжая спать в пыли веков, почувствовали бы, что последний отпрыск их далек от малодушия... Нет, он удостоил только благодарности людей, которые жертвуют своею честью и жизнью, чтобы гордость его не страдала и на гербе не было ни одного пятна... Так не будет же этого, Рама! Довольно! Я не хочу, чтобы истинный герой независимости умер, обесчещенный этой куклой, которая играла в цари, вместо того чтобы с мечом в руке гнать англичан до самого океана и кончить начатое дело. Нет, этого не будет, потому что я, воин махратского племени, т.е. чистой индусской расы, я не обязан преклоняться перед этим мусульманином могольской расы, предки которого еще за шестьсот лет до владычества англичан поработили мою страну. Этого не будет, потому что Сердар ошибается... Ничему иному, как собственному мужеству удивляется он, восхищаясь героизмом принца, бессильного лицом к лицу с противником и не умеющего добиться успеха. Мы охраняем его, а он все время проводит в том, что курит гуку на диване или спит. Да, в лице Нана-Сагиба Сердар уважает знамя независимости, тогда как только сам он и может быть символом последней и останется навсегда надеждой и образцом чести для таких патриотов, как мы с тобой. Я не хочу поэтому, чтобы Сердар жертвовал для него собою и рисковал выйти с оружием в руках против полка, которым через месяц будет командовать его зять, а знамя нести племянник. Мы, Рама, должны спасти нашего друга помимо его воли, и, повторяю, так, чтобы он не подозревал ничего, ибо сам он не согласится на это. - Я слушал, не перебивая тебя, Нариндра, - отвечал заклинатель, - и каждое твое слово отвечало на мою мысль. Но к какому средству прибегнем мы, чтобы добиться своей цели? Ты знаешь характер Сердара и непоколебимость его убеждений. - Я нашел это средство, Рама! - Какое? - Сам Нана-Сагиб должен действовать в этом случае, мы сами по себе ничего не сделаем. - Он никогда не согласится. - Ошибаешься, Рама, - холодно отвечал Нариндра, - я решился на все, чтобы устранить непоправимое несчастье. - Даже изменить Нане? - спросил заклинатель. - Ты забываешь, Рама, что я королевского происхождения; я также потомок древних королей, я последний представитель династии махратов, которая царствовала на Декане и никогда не подчинялась могольским владыкам Дели. Сама Англия признала право моего отца на титул раджи, но я не хотел быть пенсионером англичан и войти в стадо набобов без королевства, которое украшает собою зало вице-короля Калькутты. Я никогда не склонял головы перед Наной и не связывал себя клятвой с его судьбой... Но не бойся, я не изменю ему, я хочу только принудить этого малодушного человека действовать, хоть раз в своей жизни, как подобает царственному лицу... И я хотел просить тебя сегодня же вечером присутствовать при нашем разговоре, в тот именно час, когда Сердар совершает свой обычный объезд кругом озера... Мне необходимо будет твое присутствие, Рама! - Хорошо, я пойду с тобой. - Я хочу просить у тебя одного обещания. - Какого? - Что бы ты ни видел и ни слышал - не вмешивайся. - Это так важно? - Я хочу спасти Сердара. - Даю тебе слово. - А теперь, что ты хотел мне сказать? - Мне ничего не остается, как удалиться, Нариндра, у нас с тобою одинаковые мысли. Как и ты минуту тому назад, я находил, что Сердар губит себя навсегда, не принося никакой пользы нашему делу, которое так неумело защищал Нана-Сагиб; но напрасно я ломал себе голову, я не находил исхода. - До вечера! Если я не проснусь сам, так как с самого ухода своего из Бомбея ни минуты не отдыхал, то дай мне знать, едва только Сердар выйдет. - Хорошо... Да хранит твой сон Индра, твой покровитель, и да пошлет он тебе во сне счастливое предзнаменование. VI Свидание Нариндры и Рамы с Нана-Сагибом. - Бурный разговор. - Страшная клятва. - Нана освобождает Сердара отданного им слова. - Приготовление к отъезду. - Экскурсия для восстановления чести. - Еще шпион Кишнаи. В тот час, когда Сердар отправлялся на обычный осмотр озера - мера предосторожности, которой он никогда не упускал из виду, - он послал предупредить Барнета и Барбассона, чтобы они готовились сопровождать его. Накануне еще пришел он к тому убеждению, что на шлюпке недостаточно иметь двух человек, из которых одному приходится следить за машиной, а другому управлять рулем, а потому в случае какой-либо тревоги ему с одним спутником трудно располагать свободой действий. Он был еще печальнее и мрачнее обыкновенного. Увлеченный великодушием своего характера, он дал клятву утром, что не покинет Нана-Сагиба, пока не водворит его в безопасное место. Он не сожалел об этом, потому что приписывал неосторожности своих родных новые меры, принятые вице-королем, чтобы завладеть изгнанником; он не мог только побороть горьких душевных мук, исполняя то, что считал своим долгом. Он не скрывал от себя, что он погубил не только планы своего счастья, которые составлял в течение стольких месяцев, видя в будущем свое честное имя восстановленным, свой собственный очаг, любовь близких, счастливую жизнь, наконец... свою сестру, которая спешила в Индию, чтобы обнять его. Она к великому огорчению своему узнает, что он, вопреки ее призыву, продолжает безрассудную борьбу, сделавшуюся преступной после амнистии правительства, которое поступило в этом случае очень умно, выказав себя великодушным. Каково же будет горе этой дорогой сестры, когда она увидит, что он остался глух к голосу сердца и рассудка? А между тем не исполнил он разве своего долга, приготовив это убежище в Нухурмуре, куда он привез принца после побега, и неужели он до конца своей жизни должен находиться в зависимости от капризов изгнанника? Мысли эти толпились в его голове и мучили его. Увы, еще накануне он был свободен... свободен ехать, куда хочет, и Нана только одного просил у него: отыскать какой-нибудь отдаленный остров и свезти его туда на "Диане", но позже... увлеченный своей рыцарской натурой, он связал себя клятвой, которая не позволяла ему даже встретить своей сестры, потому что для этого он должен был выказать покорность... обезоружить себя... а он не мог этого сделать. Но ведь ничего нет бесчестного в таком подчинении... Когда борьба кончена, когда нет армии, нет регулярных войск, закон победителя есть закон страны... а когда не сражаются, особенно за свою страну, это дает право обращаться с тобою, как с разбойником большой дороги... Жизнь Нана-Сагиба в полной безопасности, его одного пощадят, а остальных повесят... Не безумие ли это, безумие, которого никто не поймет, упорствовать и не сложить оружия? Странно, что Сердар пришел мало-помалу к тому же рассуждению, какое Нариндра изложил Раме, но у логики есть свои несокрушимые законы. Нана отказался сдаться, пусть так, это его дело, и пока борьба продолжалась при обыкновенных условиях, честь требовала оставаться ему верным; но с того дня, как англичане объявили, что они не лишат жизни вождя восстания, а повесят всех, кто не сложит оружия, было низостью со стороны Нана держать при себе горсть верных ему людей, которые вследствие этого должны были кончить жизнь свою на веревке, тогда как он, по словам Нариндры, рисковал только тем, что становился пенсионером Англии. Сердар, конечно, не доходил до таких крайних заключений, чувство чести было у него слишком сильно, чтобы рассуждать таким образом, но он чувствовал, сам не признаваясь себе в этом, что на месте Нана он не поступил бы таким, по выражению Нариндры, эгоистичным образом. Долго прогуливался он по долине, предаваясь мучительным думам, но в конце концов, как и всегда, поборол себя и свои болезненные сожаления. - Жребий брошен, - сказал он, - слишком поздно; я поклялся и сдержу свою клятву. И он послал сказать Барнету и Барбассону, чтобы они отправлялись к шлюпке. Не успели они отъехать от берега, как Нариндра и Рама отправились к Нана-Сагибу. - Что нужно? - спросил принц, приподымаясь на диване, удивленный тем, что они вошли к нему без всякого доклада. - Нам нужно поговорить с тобою, Нана, - отвечал Нариндра, - а так как все это должно остаться тайной между тобою, Рамой и мною, мы ждали отъезда Сердара, чтобы прийти к тебе. - Что случилось? - спросил принц, заинтригованный торжественным тоном махрата. - Я прямо пойду к цели, Нана, - продолжал Нариндра. - Мы пришли просить тебя освободить Сердара от клятвы, которую он дал тебе сегодня утром под влиянием великодушия, ибо этим он подписал свой смертный приговор, а твоя, - он хотел сказать "особа", но поправился, - твоя свобода не стоит жизни такого человека. - По какому праву явились вы сюда? - надменно спросил принц. - По какому праву? - перебил его Нариндра. - Приступим же сейчас к решению нашего вопроса, нам некогда терять времени. Вот оно, мое право. И он навел револьвер на Нана-Сагиба. - Ты хочешь убить меня? - Нет, но убью, если ты будешь упорствовать. Я спасу тогда жизнь шести человек, а это чего-нибудь да стоит. - Как смеешь ты третировать меня, потомка императоров могольских? - Во мне также течет королевская кровь, Нана, и еще более древняя, чем твоя. Не будем спорить, я держу тебя в своей власти и пользуюсь этим. - Чего ты хочешь от меня? - Я говорил уже, но могу объяснить еще раз, чтобы ты меня лучше понял. До амнистии, объявленной англичанами, известие о которой я принес сегодня утром, мы все могли одинаково биться за твою жизнь и, конечно, до самой смерти защищали бы тебя. Сегодня положение изменилось: англичане дали слово пощадить твою жизнь и назначить тебе пенсию, сообразную твоему сану, тогда как нам, если мы не воспользуемся амнистией, обещают три сажени веревки, т.е. позорную смерть воров. Ты заметил, вероятно, что ни я, ни Рама не присоединились к клятве, данной тебе европейцами? - Да, заметил. - Но этого нам мало; ты можешь поступить с другими двумя, как хочешь, но что касается Сердара, мы дали себе слово спасти его против его воли и против твоей. С твоей стороны, Нана, будет беспримерной подлостью, если ты, как это и случится рано или поздно, будешь жить во дворце в Калькутте, пользоваться английским золотом, после того как повесят настоящего героя войны за независимость, человека, которого мы почитаем, как Бога. Вот почему сегодня же вечером, когда он вернется, ты позовешь его и, освободив от клятвы, потребуешь от него, прикажешь ему отвечать на зов сестры, сделать все необходимое для восстановления своей чести и возвращения должного места на своей родине. Ты можешь прибавить, что, раз он исполнил задуманные им планы, ты попросишь его помощи, но не для того, чтобы защищать тебя и сражаться с английскими войсками, а чтобы отвезти тебя на "Диане" в какую-нибудь отдаленную страну, где ты будешь жить на покое с твоими богатствами. - Я вижу, в чем дело, - сказал Нана-Сагиб с горькой улыбкой. - Под предлогом спасти Сердара вы хотите сохранить свою собственную безопасность. - Ах, как ты нас мало знаешь, Нана! Слушай! Рама, произнеси следующие слова вместе со мной. "Я, Нариндра, клянусь Нитре моими предками и "страшной клятвой", если Нана-Сагиб исполнит верно то, о чем я его прошу, защищать его до самой смерти в том случае, если он предпочтет славный конец английскому плену". - И вы это сделаете?! - с удивлением воскликнул Нана-Сагиб. - Мы поклялись твоя очередь. - А если я откажусь? - Я прострелю тебе голову сию минуту. - И махрат приставил дуло револьвера ко лбу принца. - Остановись! - крикнул последний в ужасе. - Остановись! Я согласен на все, но вы не покинете меня? - Мы поклялись тебе. - Хорошо, я сегодня же вечером сделаю то, о чем вы меня просите. - Поклянись священной клятвой. Принц колебался, и Нариндра снова поднял револьвер. Приходилось покориться ужасной необходимости, и Нана-Сагиб произнес клятву. - Этого было бы довольно минуту тому назад, - продолжал Нариндра, - но теперь мы требуем, чтобы ты написал эту клятву и подписал ее своим именем. Несчастный был побежден и без малейшего возражения покорился новому требованию. - Все, - сказал Нариндра, пряча на груди листок пальмы, на котором писал принц. - Мне остается только дать тебе совет. Сделай это с величием и великодушием, подобающим царственному лицу, и Сердар, не имея никакого подозрения, сохранит еще более сильную привязанность к тебе. - Вы оставите мне, по крайней мере, двух чужеземцев? - О! Тех-то! Так как они рано или поздно будут повешены в Индии или где-нибудь в другом месте, то нам это решительно все равно. К тому же у тебя достаточно золота, чтобы выкупить их. - А вы? - Не беспокойся, мы будем биться в первом ряду подле тебя, мы тебе не подданные, не друзья, не наемники на твоем жалованьи. И с этими словами Нариндра и Рама удалились. Да и пора было, Сердар вернулся, объехав только ближайшие к Нухурмуру берега. Нана-Сагиб поступил по совету Нариндры... по-царски. Трудно описать удовольствие Сердара, когда его не только освободили от клятвы, но он услышал еще полные достоинства слова Наны: - Я не могу после того, как англичане объявили, что пощадят мою жизнь, требовать от тебя, чтобы ты жертвовал мне своею. Что скажет история, которая составляет список малейших поступков принцев, если я соглашусь принять твою жертву, когда мне не угрожает больше никакой опасности? Ты приготовил мне убежище в Нухурмуре, которое трудно отыскать, и я подожду здесь лучших дней. Если позже, когда ты кончишь свои дела, ты вспомнишь меня, я приму гостеприимство твое на "Диане", и мы отправимся вместе на поиски земли, где потомок Ауренг-Цеба и Надир-Шаха может жить и умереть спокойно, не испрашивая милости у англичан. Сердар ушел от него со слезами на глазах и с сердцем, переполненным восторженным удивлением к своему герою, слабостей которого он никогда не хотел видеть. - Какая жалость, что нам не удалось освободить Индию! - сказал он своим друзьям. - Какой великий государь был бы у нее! - Так вот всегда и пишут историю! - шепнул Нариндра на ухо Раме-Модели. Всю ночь не мог Сердар закрыть своих глаз; он не помнил, чтобы испытывал хоть раз такую радость с того дня, когда двадцать два года тому назад, вечером во время битвы при Исли, маршал Бужо приколол ему на грудь крест Почетного Легиона, сорванный потом, благодаря тому негодяю... Он был свободен... Свободен наконец... А виновник всех его несчастий находился, по соизволению неба, в Индии. Человек этот, который добился того, что военный суд лишил Сердара чина и ордена, который был причиной того, что отец его проклял, вся семья оттолкнула от себя, что он вот уже двадцать лет бродит по всему миру, чтобы заглушить свое отчаяние беспрерывным передвижением с места на место, заговорами, битвами, - этот человек назывался Вильямом Броуном и был губернатором острова Цейлона. Год тому назад он встретился с ним лицом к лицу и думал, что убил его во время дуэли без свидетелей, но Богу было угодно, чтобы он остался жив, дабы дать возможность бывшей его жертве вырвать у него признание и доказательство его подлого поступка. Вот куда немедля хотел отправиться Сердар, теперь снова Фредерик де Монмор де Монморен; ему хотелось привести это доказательство своей сестре, чтобы первое слово, услышанное ею от него, было: "Твой брат был всегда достоин тебя". За час до восхода солнца на берегу озера стоял Ауджали с хаудахом на спине и ждал, пока маленький караван кончал свои последние приготовления в путь. Сердар брал с собою только Нариндру и Раму, которым Нана-Сагиб разрешил сопровождать его. Беспечный принц, помня слова индусов: "Мы будем биться в первом ряду, но с тобою", - предпочитал оставить у себя чужестранцев, которые не придут каждую минуту тревожить его покой и будут хорошо служить ему благодаря его золоту. Не странно ли, что человек этот, выказавший столько мужества во главе восставших сипаев, впал после поражения в полную апатию, присущую всем восточным принцам? Не будь у него той беспредельной гордости, которая заставляла его бояться, как смерти, публичной выставки перед народом, которая на основании индусских предрассудков должна была низвести его на один уровень с париями, он бы давно уже сдался англичанам и поселился в одном из дворцов на берегах Ганга, чтобы вести там созерцательную жизнь, какую ведут лишенные трона раджи. В ту минуту, когда маленький отряд готовился отправиться в далекий путь к Гоа, чтобы сесть там на шхуну "Диана" и ехать в Пуант де Галь, к Сердару подошел со своими пантерами Рам-Шудор и просил его, как милости, позволения сопровождать его. Сердар хотел сначала отклонить его просьбу, когда в голове у него мелькнула одна мысль. - Кто знает, что может случиться? - пробормотал он. Пантеры, привыкшие уже к слону, которому Нариндра преподал урок, как он должен вести себя с ними, весело прыгали вокруг него. Сердар указал факиру на них и сказал: - Можешь ты заставить их сидеть в хаудахе? - Если желаешь, Сагиб, - отвечал факир, - эти животные дрессированные, которых я показываю на праздниках в деревне, они привыкли повиноваться одному моему знаку. И, чтобы доказать это, приказал пантерам прыгнуть на спину колосса. Ауджали, успокоенный присутствием своего махута, принял довольно хорошо этих новых еще для него путешественников. - Закрыть хаудах и в путь! - громким и звучным голосом скомандовал Сердар. Кто может описать неизмеримую радость, наполнявшую его грудь! Двадцать лет ждал он этого сладостного часа!.. Да, это правда, его ждет борьба с врагом могущественным, в распоряжении которого находились все средства для защиты, но мысль эта не могла удержать его ни на минуту. План его давно уже созрел... Он был уверен в успехе, да, наконец, чего нельзя было сделать с такими отважными людьми, как Нариндра и Рама-Модели! Когда маленький отряд перешел гору Нухурмур, Сердар остановился. У ног его лежали свежие тихие воды озера, сверкавшие под первыми лучами восходящего солнца; со всех сторон тянулись друг за другом пригорки и долины, покрытые непроходимыми лесами, среди которых трудно было различить тот именно, где шел путь к таинственному жилищу в Нухурмуре. - Нет, - сказал он после нескольких минут глубокого размышления, - только измена может открыть это убежище... Я спокойно могу ехать. Повернувшись затем к слону, высившемуся над обширным Индийским океаном, волны которого слегка отливали лазурью под первыми лучами пробуждающегося дня, он сделал вызывающий знак рукой в сторону острова Цейлона и воскликнул: - Теперь наша очередь с вами, сэр Вильям Броун! Путешественники и не заметили, спускаясь к берегу, вдоль которого они должны были ехать вплоть до самого Гоа, как из-за группы пальм выглянула чья-то голова и долго с зловещей улыбкой следила за ними. Это был Кишная, начальник тугов. Спустя несколько времени после того, как противники его потерялись среди извилин леса, он вышел из-за деревьев, где скрывался. - Хорошо, - сказал он, - Рам-Шудор с ними, они скоро узнают, что значит доверяться Рам-Шудору... Ха-ха! Славную историю придумал он им... Его дочь, прекрасная Анниама у тугов!.. И "страшная клятва"... Безумцы, они не знают, что туги признают одну только Кали, мрачную богиню, и что для них не существует никаких клятв, кроме тех, которые они произносят над трепещущими внутренностями жертв... Уверенный в том, что никто его не слышит, он с зловещим хохотом воскликнул: - Ступайте, спешите в пасть волка. Вильям Броун предупрежден уже, что Рам-Шудор везет ему друзей... Вы будете довольны приемом. - И он повернул в сторону озера Нухурмур.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  РАЗВАЛИНЫ ХРАМОВ КАРЛИ I Идеи Барбассона и мечты Барнета. - Рыбная ловля. - Таинственное движение шлюпки. - Зловещие предчувствия. - Отпечаток человеческой ноги. - Непонятный арест. - Неизбежная смерть. - Заколдованная шлюпка. В это утро Барбассон был в прекрасном настроении духа, а Барнет видел все в розовом цвете; отъезд Сердара не нарушал ни в чем довольства двух друзей. Мы даже не поручимся за то, чтобы отъезд этот в сильной степени не способствовал увеличению спокойствия духа, душевного мира и жизнерадостности, которую в данную минуту испытывали оба они в равной степени. Этот человек знатного, по-видимому, происхождения, с изысканными манерами, приветливый, но сдержанный, внушал им почтение; они чувствовали себя неловко в его присутствии: его нельзя было похлопать по жилету, обращаться к нему с бесцеремонными шуточками, какие позволяются между друзьями. Он не был, одним словом, из их общества, и, хотя позволял им обращаться с собой просто, что вполне допускалось их настоящим образом жизни и положением, они никогда не могли решиться на это; между тем нет ничего более фамильярного по своей натуре, чем провансалец, а тем более - янки. Вот вам пример - ничто так не даст надлежащего понятия, как пример, - одолжите лошадь провансальцу раз, другой, а в третий он скажет: "Доброе животное эта наша лошадь". А янки со второго раза не отдаст вам ее больше, если не забудет отослать вам ее в первый. Несмотря на то, что в Нухурмуре пользовались полной свободой, руки у Барбассона и Барнета были не так развязаны, как они того хотели бы; присутствие Сердара сдерживало их, что происходило более от сознания собственного ничтожества, чем от того, как он всегда относился к ним. Раз он уехал, они становились хозяевами пещер, потому что о Нана-Сагибе бесполезно и говорить; принц жил один в той части пещер, где Сердар приготовил для него помещение, пил только воду, курил все время гуку и не мог стеснять наших двух авантюристов, которые дали себе слово кататься как сыр в масле за время отсутствия Сердара. Они в тот же день принялись за исполнение своего намерения. Было уже двенадцать часов, а стол все еще был покрыт остатками десерта. - Скажи мне, Барнет, - начал Барбассон после вкусного завтрака, который привел его в прекрасное расположение духа, потому что оба несколько злоупотребили прекрасным бургундским, - скажи мне... у меня накопилось множество идей, и мне хочется, чтобы ты одобрил их. И он налил себе вторую чашку душистого мокко, отливавшего золотистыми искрами. - Как и мне, Барбассон. - Зови меня Мариусом, хочешь? Как-то приветливее... Ты мой друг, не правда ли? - Идет на Мариуса, - отвечал Барнет с сияющим лицом, - с одним условием. - С каким? - Чтобы ты звал меня Бобом, это нежнее; ты мой друг, как и я твой, не так ли? - И получается два друга. И приятели расхохотались с тем глупым видом, какой бывает у людей, дошедших до границы опьянения. - Условие заключено, - сказал Барбассон, - ты будешь звать меня Мариусом, а я тебя Бобом. - Я говорил тебе, мой милый Мариус, что у меня в голове скопилась куча проектов, относительно которых мне хотелось бы знать твое мнение. - И я, как ты, мой милый Боб, - отвечал марселец, - если бы ты мог видеть все мысли, которые шевелятся у меня в мозгу, их... их как звезд на небосклоне... Как ты находишь, однако, удобно нам здесь рассказывать или нет... Эта лампа прожигает мне череп, а с меня довольно и моих идей, которые сталкиваются, переталкиваются... К тому же я не нахожу нужным, чтобы Сами присутствовал при нашем конфиденциальном разговоре... Не пройтись ли кругом озера? Разговаривая о своих делах, мы можем употребить с пользой время и наловить превосходных лакс-форелей... недурное блюдо к ужину. - Браво, Мариус! Не считая того, что мы подышим свежим воздухом, насладимся прекрасной природой, голубыми волнами, обширным горизонтом, листьями лесов, мелодичным пением птиц... - Я не знал, что ты поэт, Боб... - Чего ты хочешь? Можно разве вдохновиться, когда живешь в норе? - Идем... - Возьму только карабин и сейчас к тебе... - Вот еще, Боб, погоди... Никакого оружия, кроме наших удочек. - С ума ты сошел, Мариус? Или на тебя действует это превосходное бургундское... - Ни слова больше, не то пожалеешь... Слушай и удивляйся моей проницательности. Что сказал махрат, вернувшись из Бомбея? - Ей-богу, не помню. - Он сказал, - продолжал Барбассон, отчеканивая каждое слово, - что англичане даровали полную амнистию всем иностранцам, участвовавшим в восстании, с условием, что иностранцы эти сложат оружие. - Так что ж, мы ведь не можем сложить его, мы... мы клялись защищать до самой смерти... - И наивен же ты, мой бедный Боб! Дай я кончу... И он продолжал поучительным тоном: - Видишь, Боб, надо уметь жить, иначе ты сделаешься жалкой игрушкой событий, с которыми человек сильный должен уметь справиться. Ясно, что пока Нана-Сагиб платит нам и мы не вынуждены будем бежать, мы не складываем и не сложим оружия; что касается англичан... представь себе, что мы в одно прекрасное утро попадаем, - ведь они, смотри, тут как тут, - попадаем среди отряда Хигландеров*. ______________ * Highlander - горный житель, шотландец. Барбассон выговаривает неправильно: вместо Хай, он говорит Хиг. - Хайландеров! - Что ты говоришь? - Хайландеров! - Хайландеров, хайландеров, мне-то что до этого? В Марселе мы говорим "хигландер". Ну, предположим, что они захватили нас: "Что вы делаете?" - говорит нам их начальник. - "Дышим свежим воздухом". - А так как у нас не будет другого оружия, кроме удочек, нас не имеют права повесить, мой добрый Боб!.. Если нас обвинят в том, что мы участвовали в восстании, мы ответим: "Очень может быть, но мы сложили оружие". Что они скажут на это, раз мы исполнили условия амнистии? Если же у нас найдут револьвер, даже простой кинжал, мы погибли; первое попавшееся дерево, три метра веревки, - и предсказание Барбассон-Барнет-старших исполнится... Понимаешь теперь? - Мариус, ты великий человек. - Понимаешь, что таким способом мы сохраняем наше положение у Нана-Сагиба и удовлетворяем англичан. - Понимаю... Понимаю, что я ребенок в сравнении с тобою. - И потом, не видишь ты разве, что при настоящем положении вещей всякая попытка к сопротивлению была бы абсурдом... Нет, клянусь честью, занятная штука: Барнет и Барбассон вошли в соглашение и объявили войну Англии. Надо быть экзальтированным, как Сердар, чтобы мечтать о подобных вещах. - Но ты кричал еще громче меня: "Умрем до последнего! Взорвем себя на воздух и схороним с собою и врагов наших под дымящимися развалинами Нухурмура!" - Ну, да, мы люди южные, мы всегда таковы, мы горячимся кричим сильнее других... К счастью, обратный толчок наступает скоро и мы останавливаемся как раз в ту минуту, когда другие начинают в свою очередь глупить. Ну так как же? Одобряешь ты мою идею? - Превосходная... Берем удочки. После этого достопамятного разговора друзья вышли и направились к заливу, где находилась шлюпка. - Стой, - сказал Барбассон, который вошел первым на борт, - люки закрыты! Черт бы побрал этого Сердара, он не доверяет нам. - Что ты хочешь этим сказать? - Неужели ты не помнишь, что он предупреждал нас, чтобы мы не плавали в шлюпке по озеру из боязни какого-нибудь шпиона поблизости. На тот же случай, если бы мы не устояли против искушения, он и запер люки. - Это неблагородно с его стороны. - Ага, вспомнил! Там, на задней части шлюпки, подле винта и компаса есть такая рукоятка, ею можно привести шлюпку в движение, если только не прерван электрический ток. Вот посмотрим сейчас. При первой же пробе, сделанной Барбассоном, шлюпка немедленно повиновалась толчку... ток не был прерван. - Мы спасены! - воскликнул провансалец. - У нас будет лакс-форель! Шлюпка скоро вышла из залива, и друзья двинулись прямо к середине озера; там на каменистой мели среди эрратических валунов ледникового периода встречалась обыкновенно эта чудная рыба, которую они так жаждали поймать. Они двигались вперед умеренным ходом и готовили свои удочки, урывками продолжая начатый разговор. - Чем больше я рассуждаю, тем меньше понимаю поступок Сердара, - сказал Барбассон, хлопая себя по лбу, как бы думая этим породить в голове объяснение факта, так занимавшего его, - это недоверие в человеке, который всегда думает, чтобы не оскорбить чьей-нибудь щепетильности, совсем не согласуется с рыцарским великодушием, доказательство которого мы столько раз уже видели даже в самых ничтожных вещах. - Он, быть может, без всякого намерения закрыл вчера эти люки. - Мы были с ним, Барнет, и я прекрасно помню, что он не запирал их на ключ. Задвинь он просто двери, мы могли бы открыть их, а между тем они не поддаются никаким моим усилиям. - Ба! Чего ты так беспокоишься? Ключ может быть только у Сердара, не так ли? А сегодня утром ему сразу пришла какая-нибудь фантазия в голову. Он мог, например, бояться, чтобы Сами не совершил экскурсии по озеру... - Сами не знает способа управлять шлюпкой. - Хитро, ей-богу, нечего сказать. Нажать рукоятку проводника, и шлюпка повинуется. Да всякому ребенку достаточно будет пяти минут, чтобы найти этот замечательный секрет. - И что же с того? Сердар сделал это не из-за Сами; он знает, что молодой индус не способен нарушить его приказание, ему достаточно выразить свое желание на этот счет. - Ты становишься скучным... день так хорошо начался, а ты испортишь мне все удовольствие. - Что делать, я нахожу это до того необыкновенным, что против воли говорю об этом... Не моя вина, если все так складывается, чтобы указать мне на непонятную странность нашего положения. Барбассон не шутил; чем больше размышлял он, тем сумрачнее становилось его лицо, и он с беспокойством начинал всматриваться в окружающий берег, точно опасаясь, что вот-вот кто-нибудь вынырнет из лесу. Зато Боб продолжал по-прежнему подшучивать над ним, желая затронуть его самолюбие и тем изменить направление его мыслей. - Можешь говорить, что хочешь, - сказал ему Барбассон, - в жизни бывают предчувствия неизвестной опасности, основанные на едва уловимых признаках, и как горько сожалеешь о потом, когда не послушаешься их. Побудь серьезным хотя бы пять минуточек, и, если ты найдешь какой-нибудь, возражение на то, что я скажу тебе, обещаю, что сам первый жестоко осмею все мои, как ты называешь, смешные предубеждения. - Хорошо, я слушаю, Мариус, но только пять минут, ни больше, ни меньше. - Я допущу на одну минуту, как и ты, что Сердар, рекомендовав нам по возможности меньше пользоваться шлюпкой, - это его собственное выражение, - раздумал затем и вместо того, чтобы довериться нашей осторожности, хотел поставить нас в невозможность пользоваться ею. Неужели в таком случае человек точный и рассудительный оставил бы снаружи рукоятку проводника машины? Барнет был поражен таким решительным аргументом, но он решил упорствовать, не желая быть побежденным. Он отвечал, стараясь засмеяться: - Так это ты называешь прямым ударом, неопровержимым доказательством? Простая забывчивость Сердара, и в этой забывчивости нет ничего необыкновенного ввиду поспешности, с которой он готовился к отъезду. Но веселость Барнета не была на этот раз так естественна, как раньше; он был поражен логикой товарища и шутил так себе, без всякого убеждения. Барбассон заметил это; но вместо того, чтобы торжествовать, сообразно естественному складу своего темперамента, он под влиянием своих впечатлений удовольствовался только тем, что отвечал: - Хорошо, пусть будет так! Ничто не доказывает, конечно, что опасность эта угрожает непосредственно нам, а если бы и так, то открытый нами факт не может еще служить указанием... Вот мы и на середине озера, я остановлю шлюпку, и мы закинем удочки... Какую сторону предпочитаешь ты? Невозможно вдвоем удить рыбу в одном и том же месте, не рискуя перепутать веревочки. - Я на задней части шлюпки и остаюсь на ней, - отвечал Барнет. - Хорошо, я стану на передней части; теперь хочешь ты или нет, но мы удовольствуемся первой попавшейся кому-нибудь из нас штукой и вернемся в пещеры. - Клянусь честью, я тебя не узнаю. - Слушай, Барнет, ты видел меня при осаде Дели и знаешь, что я не отступаю перед опасностью, но ничто так не действует на меня, как неизвестное, таинственное, непонятное; это безрассудно, глупо признаваться в том, что я чувствую. Скажи, может ли озеро быть покойнее, вода прозрачнее, небо чище и более залито солнцем, лес веселее и берег безмолвнее? Не правда ли?.. И, однако, я боюсь чего-то, Барнет. Чего? Не знаю, но боюсь... Я не знаю, чего только не дал бы, чтобы вернуться в Нухурмур, туда, под защиту наших скалистых стен. - Полно тебе, лови рыбу и прогони от себя эти мысли, ты меня заразишь в конце концов. - Барнет, - важным тоном отвечал ему Барбассон, - я уверен, что в природе существуют жидкие флюиды, которые ускользают от научного анализа, но, помимо нашего сознания поражают наши чувства и предупреждают иногда об опасностях и катастрофах, совершенно нами непредвиденных. Тот, кто подвергается влиянию этих флюидов, чувствует себя беспокойным, взволнованным, нервным, не будучи в состоянии объяснить этого, и только когда опасность поражает его, понимает он таинственное предупреждение, которое неведомые силы почерпнули извне и передали ему без всякого указания на источник этих ощущений. Ты удивляешься, Барнет, что я так рассуждаю, я, такой всегда покойный и веселый, но я одним словом объясню тебе сейчас эту аномалию. Мой дедушка умер от ран, нанесенных ему вором, который за четыре часа до того, как он лег спать, спрятался под кроватью, выжидая, пока больше никого не будет на ногах в доме. Бедный старик, живший еще два дня после этого, рассказывал, что в этот злосчастный вечер он никак не мог уснуть и раз двадцать, не бойся он только показаться смешным, собирался положить кого-нибудь спать в своей комнате, так он боялся... Почему же в тот именно вечер это замечалось, если нет таинственных эманации? Сегодня я, как мой дедушка, Барнет, боюсь, не зная чего, и вот этот инстинктивный страх, с которым я не могу бороться, больше всего действует на меня, тем более что по моей вине мы не взяли оружия. - Полно, успокойся, Барбассон, - отвечал Барнет, сильно взволнованный этими словами, - забросим раз-два удочку и вернемся домой. Направляясь к передней части шлюпки, Барбассон вдруг остановился и пронзительно вскрикнул. - В чем дело? - спросил Барнет, оставляя удочку и подбегая к нему. - Смотри! - отвечал ему товарищ, бледный, как смерть. И он пальцем указал на палубу. Янки наклонился, чтобы лучше видеть, и в свою очередь вскрикнул от ужаса. У самого края на досках шпардека они увидели ясный отпечаток человеческой ноги, мокрый еще и покрытый песком. - Видишь, - продолжал Барбассон, - кто-то приходил сюда, уже довольно долго спустя после отъезда Сердара и за несколько минут до нашего прихода. Этот песок мелкий, из залива, я узнаю его, и, несмотря на то, что солнце вот уже полчаса с тех пор, как мы плывем, жжет палубу, след еще не высох. Кто мог оставить этот отпечаток? Не Сами... он не выходил с утра, а на отпечатке - нога вдвое больше, чем у него. - Едем домой! - оборвал его Барнет, побледневший вдруг, как и его товарищ. - Я не беспокоился бы так, будь с нами револьверы и карабины Кольта! Впрочем, если на нас нападут, то не здесь на озере, а потому скорее в Нухурмур! Кто знает, мы там нужны, быть может. - Едем! Лучше этого мы ничего не можем сделать в том состоянии духа, в каком мы находимся теперь. Все наши страхи были основаны на пустяках, не будь у нас перед глазами этого недавнего и необъяснимого следа. - Особенно, мой милый Барбассон, если мы поставим его в связь с другим фактом - закрытия люков, - с которым это ничего общего не имеет. - Кто знает? - сказал провансалец. - Дай Бог, чтобы не на нашей шкуре это было доказано!.. Но друзьям сегодня пришлось переходить от одного удивления к другому. Не успел Барбассон взяться за рукоятку проводника, тогда как Барнет держал руль, поворачивая вправо, как лицо его из бледного превратилось вдруг в сине-багровое и он едва не упал навзничь, как бы под влиянием апоплексического удара. Барнет, ничего не понимавший, бросился к нему на помощь и поддержал его, говоря: - Ради Бога, что с тобой?.. Полно, Барбассон, я не узнаю тебя, верни себе обычное хладнокровие! Несчастный, который под влиянием сильного волнения не в состоянии был произнести ни слова, напрасно делал ему молящие жесты, приглашая молчать. Но Барнет продолжал его пилить до тех пор, пока товарищ его, к которому вернулся дар слова, не сказал ему глухим голосом: - Молчи ты, ради Бога! Ты не понимаешь, что мы погибли и твои проповеди раздражают меня, вместо того чтобы успокаивать. - Погибли! - пролепетал Барнет. - Погибли! Что ты хочешь сказать? - Вот тебе, смотри! - сказал Барбассон, успевший вернуть себе силы. - И он одним пальцем ударил по рукоятке, которая тотчас же завертелась, не останавливаясь. - Ну? - спросил все еще ничего не понимавший Барнет. - Ну! Рукоятка соскочила с крючка внутри, как только я дотронулся до нее, и теперь она не имеет никакого сообщения с машиной, а раз последняя не действует, нельзя управлять винтом. Мы находимся в десяти километрах от берегов, не имея возможности двинуться к ним, а потому мы обречены на смерть от голода посреди озера. На этот раз дрожь неподдельного ужаса пробежала по телу Барнета, который еле мог пролепетать: - Неужели это правда? - Убедись сам. Американец взял рукоятку; она без всякого сопротивления повернулась вправо и влево, как это бывает с колесами механизма, которые не соединены между собою. С отчаянием выпустил он ее из рук, и бессильные слезы заструились по его лицу. Что касается Барбассона, он сразу изменился и сделался другим человеком. То, что он называл неведомой опасностью, указанной предчувствием, теперь (так он думал, по крайней мере) открылось ему, и к нему в ту же минуту вернулись его обычные хладнокровие и энергия. - Полно, Барнет! - сказал он своему товарищу. - Будем мужчинами, мужайся! Теперь моя очередь уговаривать тебя не падать духом. Обсудим все вместе, придумаем средство, как выпутаться отсюда, должно же быть какое-нибудь... мы не можем умереть, покинутые всеми. - А между тем нас ждет смерть, неизбежная, роковая, потому что никто не может помочь нам. Быть может, подымется буря и погонит шлюпку к берегу, но это будет по прошествии нескольких месяцев, когда ястребы и другие хищные птицы склюют наши тела!.. Самое ужасное во всем их положении - была мысль о возможности умереть от голода в нескольких всего километрах от берега; видеть его, покрытого зелеными лесами, и не иметь возможности перейти через это короткое пространство, ничтожное само по себе для хорошего пловца. Как горько сожалели они теперь, что в молодости своей не упражнялись в этом легком искусстве!.. И ничего кругом, что могло бы помочь им держаться на воде; шлюпка вся была сделана из железа и составлена из тяжелых пластин, которые носил Ауджали, а два искусных работника-индуса, принадлежавших к знаменитому тайному обществу "Духов Вод", работали над нею втайне. Не было поэтому никакой абсолютно возможности снять без всяких инструментов болты с люка, чтобы проникнуть во внутренности шлюпки и исправить случившееся. Оба в один голос вскрикнули: - Будь бы только Сердар здесь! - О, да! - сказал Барбассон. - Будь он по крайней мере в пещерах... стоило бы ему заметить, что мы не возвращаемся, он навел бы свой морской бинокль на озеро; одного взгляда было бы ему достаточно, чтобы понять наше положение, и в два часа он устроил бы плот и явился бы к нам на помощь... Тогда как Сами, привыкший к тому, что одни, затем другие отправляются в какую-нибудь экспедицию, не обеспокоится нашим отсутствием. - Да, - вздохнул Барнет, - он уехал недели на две по крайней мере... будь у нас еще провизия в ожидании его приезда. Последние слова заставили Барбассона задуматься. - Правда, - бормотал он про себя, - провизия, будь у нас только провизия!.. Мысль, как молния, осветила его... И в несколько секунд лицо его преобразилось, и он принялся смеяться, хлопая в ладоши. Барнет подумал, что он помешался. - Бедный друг!.. Бедный Мариус!.. - сказал он с состраданием. - Такой ум! - Ты что это там говоришь?.. Не думаешь ли, что я потерял рассудок? - Не следует противоречить, - подумал Барнет. - Я много раз слышал, что "их" не следует раздражать. Последние слова он против воли произнес громко. - Кого "их"? - спросил Барбассон. - Объяснишь ты мне или нет?.. "Сумасшедших", не так ли? Ага! Ты считаешь меня сумасшедшим. - Нет, нет, мой друг! - прервал его испуганный Барнет. - Успокойся, взгляни, как все мирно кругом нас, природа, кажется, спит под покровом голубого неба. - К черту этого болвана! - воскликнул Барбассон, хохоча во все горло. - Он воображает, будто я не понимаю, что говорю... да выслушай ты меня! Я нашел возможность жить до возвращения Сердара. - Ты нашел... ты? - Ну, разумеется! Это так просто, что даже глупо... Воды не хватает нам, что ли? - Нам и не выпить всей, - вздохнул Барнет. - Ну! Озеро утолит нашу жажду, оно и прокормит нас! А прекрасная лакс-форель, о которой мы мечтали?! Приманок хватит нам на несколько месяцев... слава Богу! Мы спасены... - Придется есть сырыми... - Советую тебе быть благоразумнее... Ты собираешься умереть от голода, я спасаю тебя одним словом гения. - Хитро, нечего сказать... - Хитро, не хитро, а придумать надо было, ты же только одно и отвечаешь мне: "Придется есть сырыми!".. Другой пришел бы в экстаз, целовал бы мои руки, восклицая: "Спасен! Слава Богу!", вот это дело. Нет, видите ли, госпожей форелей надо ему еще уложить на постель из свежего масла, обложить их разными приправами, полить лимонным соком, по-поварски, да-с!.. Ты, Барнет, честное слово, внушаешь мне отвращение... и не будь ты моим другом... - Полно, не сердись, я только констатировал факт. - Так! Начинается спор. - Нет! Нет! Сдаюсь, сознаюсь, что сказал глупость. - Счастье твое! Не будем терять времени... я чувствую уже пустоту в желудке... Что если мы займемся обедом! - Лучше этого мы ничего не можем сделать. И оба принялись хохотать, сами не зная чему. - Мы будем знамениты, Барнет! - воскликнул Барбассон. - Подумай только, мы будем жить собственными средствами в течение двух недель, месяца, на этой ореховой скорлупе. Нас назовут "Робинзонами шлюпки". Ты будешь моим Пятницей, и в один прекрасный день я опишу нашу историю. К провансальцу вернулась обычная веселость, а с ней вместе и неистощимая шутливость. Барнет, не считавший обжорство одним из семи смертных грехов и не приходивший в восторг от такой примитивной пищи, заразился, однако, веселостью своего товарища... Но разнородные сюрпризы не кончились еще, и день этот готовил им еще более ужасные и непредвиденные... Одному из двух - увы! - не суждено было видеть восход солнца на следующий день. Друзья снова опустили свои удочки и, устремив взор на поплавок, с тревогой и нетерпением ждали, кому из них первому будет благоприятствовать судьба. - Скажи, Барбассон, - заговорил Барнет спустя минуту, - что если не клюнет? - Шутишь ты... приманки, приготовленные мною по всем правилам искусства... secundum arte! - Если ты будешь говорить на провансальском наречии, я заговорю по-английски и тогда... - Как ты глуп! Это из воспоминаний о коллегии. - Так ты был в коллегии? - Да, до шестнадцати лет; мне отказали в степени бакалавра, в Ахене, - небольшой провансальский факультет, устроенный специально для приема провансальцев. - Это было целое событие. За все тридцать лет отказали только одному парижанину, который хотел выдать себя за провансальца, но, понимаешь, у него не было акцента, и это выдало его. Но я был уроженец Марселя... это было слишком и едва не подняло целую революцию на Канебьере. Хотели идти целой толпой на Ахен... но дело уладилось, экзаменаторы обещали не повторять этого. - И тебя приняли? - Нет!.. Отец-Барбассон якобы нечаянным образом уронил на мои чресла целый пук веревок, я бежал из отцовского дома и с тех пор не возвращался туда. - Ну, а я, - отвечал Барнет, - никогда не ходил в коллегию и не умел ни читать, ни писать, когда дебютировал в роли профессора. - Скажи, пожалуйста! Да вы там еще ученее, чем мы в Марселе! - Нет, видишь... надо было жить чем-нибудь, я и взял место директора сельской школы в Арканзасе. - Как же ты справился? - Я заставил больших учить маленьких, а сам слушал и учился; недели через три я умел читать и писать. Месяца через два я с помощью книг давал уроки, как и другие. - Ах, Барнет, как освежается сердце воспоминаниями старины! Я чувствую себя растроганным. Ничего не вызывает так на откровенность, как ловля удочкой. Мне кажется, шнурочек этот - проводник, по которому... стой, клюет!.. Внимание, Барнет, полно болтать. Ловким движением руки, как настоящий знаток, Барбассон остановил удочку и затем вытащил ее не сразу, как это сделал бы новичок, а потянул медленно, еле заметно, и не мог удержаться от крика торжества, когда на поверхности воды показалась чудная лакс-форель в пять-шесть фунтов. Спустить ее в сетку и поднять на борт было делом одной секунды. Это была превосходная рыба, с розоватой чешуей, темно-красной кожей, того нежного цвета, который напоминает луч солнца и так ценится гурманами. Барнет вздохнул с сожалением. - Вспомнил масло и приправы... дьявольский обжора! - сказал Барбассон и вслед за этим крикнул своему другу: - Обрати же внимание на свою удочку... уже клюнула и тащит поплавок под шлюпку. Но заблуждение его продолжалось недолго; он остановился, выпучил глаза, раскрыл рот, и все лицо его приняло глупое выражение, как бы под влиянием какого-то непредвиденного удара... Шлюпка двигалась медленно, почти незаметно, но двигалась, - и это движение, придвинув ее к поплавку, заставило Барбассона подумать, как будто поплавок, наоборот, двигался к ней, увлекаемый рыбой. - Не шути только, Барнет, пожалуйста... Двигается она действительно? - пролепетал несчастный, близкий на этот раз к сумасшествию. Барнет был не в состоянии отвечать; он хотел крикнуть, но голос остановился у него в горле... Захлопав руками по воздуху, он тяжело рухнул на палубу. Падение друга привело в себя Барбассона; инстинктивно бросился он к нему на помощь и, не понимая, что делает, окатил свежей водой; внезапное ощущение холода принесло обычные результаты, и Барнет, придя в сознание, осматривался кругом безумными глазами, бормоча: - Это дьявол... Барбассон... Дьявол преследует нас! Слова эти во всех других случаях заставили бы расхохотаться провансальца, но в эту минуту он употреблял напрасные усилия, чтобы хоть сколько-нибудь собрать свои мысли... Перед глазами его совершался неопровержимый факт: шлюпка двигалась. Скорость ее постепенно увеличивалась, и винт все сильнее шумел в воде, оставляя позади себя длинную полосу пены... И действительно, мозг его в данную минуту не был способен дать какое бы то ни было объяснение. Только по прошествии нескольких минут почувствовал Барбассон, что кровь не так сильно приливает к его вискам и он может хоть сколько-нибудь привести свои мысли в порядок. - Слушай, Барнет, - сказал он, - мы живем, однако, не в стране фей... будем рассуждать просто, как будто мы с тобой не на шлюпке, а видим ее, стоя на берегу. - Будем рассуждать, хорошо, - пробормотал Барнет, который не совсем еще оправился. - Что сказали бы мы? - Да, что сказали бы мы? - Мы сказали бы, Барнет: если она двигается, то ее кто-то двигает. - Ты думаешь, мы это сказали бы? - Да, думаю... Примочи себе еще голову холодной водой, это тебе необходимо... так... лучше тебе? - Да, как будто начинает... - Так вот, почему здесь, на борту, мы не можем прийти к тому же заключению, как и на земле? И смотри, как все теперь ясно и легко объяснится. Один или два человека забрались в шлюпку и отпечаток ноги одного из них мы видели с тобой на палубе; они заметили, что мы идем, и, не имея возможности или не желая выйти оттуда, закрыли люк. Теперь же, так как им не нравится долгое пребывание в трюме, раз мы наверху, они двигают шлюпку к берегу, чтобы мы могли сойти на землю и уйти, потому что мы без оружия, а затем и сами они сделают то же самое, если пожелают. - Да, если пожелают, а если не пожелают? - Что же им делать иначе, не могут же они унести шлюпку в кармане... мы всегда найдем ее. - А если это англичане? - Ну, мы сложили оружие, поступили по правилам, и моя предосторожность спасет нас. - Ты, быть может, прав... - Впрочем, мы скоро узнаем, в чем дело; шлюпка приближается к берегу, будь готов следовать за мной и действовать ногами. - О! Я был профессором гимнастики в Антенее в Цинцинатти. - Ты прошел все ремесла? - И много чего еще другого, - отвечал янки, которому эти объяснения вернули обычную самоуверенность. - Внимание, наступает время прыгать! - воскликнул Барбассон, становясь ногою на планшир и готовясь к прыжку. Шлюпка пристала; друзья с математической точностью прыгнули одновременно вперед и упали на землю. - Теперь удирать, и поскорее, - крикнул провансалец, быстро вскакивая на ноги. Не успел он произнести этих слов, как из кустов выскочило человек двадцать индусов, которые окружили их, повалили на песок, связали веревками из волокон кокосовой пальмы и, привязав их к бамбуковой палке, понесли бегом, как носильщики носят паланкины. Все это случилось так быстро, что они не успели даже заметить, как из люка шлюпки вылез ужасный Кишная и бегом последовал за уносившими их индусами. II Пленники тугов. - Развалины Карли. - Предложение Кишнаи. - Попытки к бегству. - Подземный ход. - Невозможность двинуться вперед и вернуться назад. - Безнадежно погибшие. - Барнет съеден шакалами. - Бегство Барбассона. - Отъезд на Цейлон. Дьявольское воображение этого человека было неистощимо в изобретении разных хитростей. Вот уже сорок восемь часов, как он скрывался на берегах озера, поджидая случая, чтобы похитить хотя бы одного из жителей Нухурмура; несмотря на все самые тщательные поиски, он никак не мог найти входа в таинственное жилище, который был скрыт среди чащи кустов и карликовых пальм. Все исполнилось, как он желал, и будь он главным руководителем всех событий, он и тогда не мог бы лучше управлять ими. Он один добился успеха там, где все шпионы и полиция вице-короля и губернатора Цейлона вынуждены были признать свое бессилие. Рам-Шудор, его зять, скоро должен был предать сэру Вильяму Броуну его смертельного врага, Сердара, которого он без всякого труда и без малейшей тени сопротивления завлек в ловкую западню: "Диана" сама станет под пушки броненосца первого разряда, ожидающего ее на рейде Пуант де Галль. Он же сам дня через два-три захватит Нана-Сагиба, не подвергаясь ни малейшей опасности. В Нухурмуре никого не оставалось больше, чтобы защищать принца, а от своих двух пленников он узнает, как пробраться к Нане, и захватит его там раньше, чем тот догадается о присутствии врагов. Для этого достаточно действовать, когда он будет спать. Начальник душителей надеялся не добром, так силой получить все необходимые ему сведения. Таким образом он отбивал у капитана Максуэлла почет и богатство, звание раджи и миллионную премию. В двадцати километрах оттуда, в одном из горных отрогов находились знаменитые подземные храмы Карли, высеченные в скалах в эпоху, которая теряется во тьме доисторических времен. Бесчисленное множество подвалов, проходов и пещер, высеченных человеческими руками, окружают развалины храмов и в прежнее время служили убежищем кающимся и факирам; последние в течение долгих лет готовились в одиночестве к разным фокусам, которые они потом показывали толпе в дни религиозных торжеств. Места эти, окруженные джунглями и девственными лесами, посещаются, по словам индусов, духами мертвых, которые, не найдя помилования на суде Индры, судьи ада, ждут в этих уединенных местах того часа, когда им разрешено будет начать в теле самых низких животных целый ряд переселений, предшествующих человеческому образу, который они потеряли за свои преступления. Здесь же блуждали каждую ночь ракшазы, наги, супарны, вампиры, которые заманивали путешественников в засаду и пожирали их. Здесь, изгнанные из всех обитаемых центров, поселились туги, живя под защитою суеверия, удалявшего туземцев от этих проклятых мест. Они надеялись, что здесь никто не помешает им совершать их кровавые и таинственные мистерии приближающегося празднества пуджи. Вот сюда-то и принесли Барбассона и Барнета. С них сняли веревки и бросили в одно из подземелий, куда можно было проникнуть через длинный коридор, высеченный в камне и такой узкий, что в нем можно было двигаться только гуськом; в конце он закладывался деревянными столбами, которые можно было снимать и класть по желанию в особенные, прилаженные к ним, выемки в скале. В других подземельях находились молодые жертвы, украденные тугами и предназначенные для жертвоприношения на алтарь богини. Это были обыкновенно молодые юноши и девочки от двенадцати до четырнадцати лет; взрослых мужчин и женщин они приносили в жертву только в тех случаях, когда не находили более молодых. В продолжение всей дороги, пока носильщики несли их, Барбассон и Барнет не имели возможности обменяться ни единым словом, зато имели достаточно времени, чтобы оправиться от внезапного потрясения. С ними по приказанию Кишнаи должны были обращаться не как с пленниками, а потому им сейчас же принесли рису и курицу, разных фруктов, сладостей и малабарских пирожков, свежей воды, пальмового вина и старого аррака, т.е. рисовой водки, которою не следует пренебрегать, когда она хорошо приготовлена и стоит нетронутой в течение многих лет подряд. Настоящее туземное пиршество! Начальник тугов был себе на уме, поступая таким образом: он хотел их подкупить хорошим обращением. Их прежде всего освободили от веревок, что доставило им немалое удовольствие, потому что туземцы в своей поспешности так крепко стянули им руки и ноги, что они у них совершенно