ь мою никто не может истребить, пото-му что моя любовь -- свет. О, как я люблю, о, какой это свет! Я иду в этом свете весны, и мне вспоминается почему-то свет, просиявший в подвале сапожника, хорошего человека, приютившего ангела. Когда проси-ял ангел -- просиял и сапожник 14. Но почему же мне в свете весны теперь приходит в голову этот свет в подвале сапожника? Перебрав все в своей душе, я вдруг увидел это все как бы просияв-шим и понял: я -- это как сапожник -- хороший чело-век, приютивший наказанного ангела, и этот свет мне только за то, что я не плохой, и тоже приютил у себя ангела, и помог ему, когда он страдал от воплощения в человеческий образ. Как он ужасно страдал! И я по-жалел его, и приютил, и за это дана мне такая любовь, этот божественный свет. Кто может отнять его у меня? Письмо (Чем люди живы). "При первом свете выхожу на Каменный мост, направляюсь пешком на Северный вокзал и, глядя на Кремль, вспоминаю твои слова: "Никогда не устаю смотреть на Кремль!" Я тоже смотрю и не устаю думать о тебе и в согласии с тобой приводить в порядок свой внутренний мир. Сегодня я почему-то считаю себя хорошим челове-ком, похожим на того сапожника, который пожалел наказанного Богом ангела, страдающего в человеческой плоти. Помнишь этот чудесный свет, доставшийся са-пожнику, когда его подмастерье превратился в ангела? Смотрю на кремлевские главы, освещаемые первоутренними лучами весеннего солнца, и думаю: откуда же этот дивный свет, если мой подмастерье еще вместе со мной шьет сапоги? Милая моя Ляля, как много ты по ночам плачешь и долго-долго спишь по утрам, я очень хочу сделать, чтобы ты не плакала и раньше вставала. Если бы ты только знала, с какой великой силой утренний весен-ний свет работает для нашей любви! Если б этот свет не очищал мою душу многие годы, я бы не мог узнать живущего в тебе ангела и полюбить его, как я страстно желаю, навсегда и до конца. Теперь мне кажется,-- так давно это было,-- ты повторялась в сомнениях, видишь ты меня как человека достойного твоей любви, или же тебе это только ви-дится. Теперь же, когда он с тобой, ты не унимаешься в твоих ночных сомнениях и спрашиваешь: -- Что это -- человек пришел или пришло твое время любить? Милая моя, не хочу времени -- хочу человека, хочу при помощи живущего в тебе ангела создать свое новое время. Скоро поезд приносит меня в Загорск. Здесь так сильна весна света, что от боли в глазах слезы текут, и самую душу просвечивает, и проникает за душу, куда-то, может быть, в рай, и дальше за рай, в такую глубину, где только святые живут... Святые... и тут впервые я думаю, что святые происходят от света и что, может быть, в начале всего, там где-то, за раем, только свет, и все лучшее происходит от света, и если я буду это знать, никто любви моей от меня не отнимет и моя любовь для всех будет светом... В лесу на снегу, еще нетронутом, много следов, как зимой, но полдневные, горячие лучи помогли деревьям стряхнуть с себя весь зимний снег. Только в самой глубине в развилке уцелел зимний ком снега и не пада-ет. В прежнее время я бы придал этому снегу какое-то значение, может быть, снял фотографию или записал об этом в книжку, чтобы, складывая потом записи, сделать из них узорчатый ковер. Десятки лет с непостижимым терпением занимался я этим тканьем в смутном пред-чувствии, что по этим коврам придет ко мне ангел, родной моему Михаилу. Все совершилось, точно, как я ожидал: по этим коврам пришел мой друг желанный. И вот теперь боль-ше не надо мне замечать, записывать, снимать, склады-вать и сочинять. Теперь друг мой со мной и осво-божденный дух мой веет, где хочет. Ну вот, я достиг своего домика, тоже с полуподваль-ным помещением, точно таким, в котором жил тот сапожник, хороший человек, приютивший наказанного ангела. Такая тишина, такое одиночество, и в то же время сознание спокойствия и гармонии, какое невозможно было достигнуть прежним, обыкновенным человеком. Милая Ляля, не покидай своего сапожника, пока твой ангел не будет прощен.
Любящий тебя Михаил".
Сегодня В. представилась мне как в таинственном рассказе ангел. Там как сапожник, тут как машини-стка. Там осветился темный подвал, тут же подвал человеческой чувственности: то, что у множества "стыдно", здесь яркий свет (заслужил!). А все вокруг нас судят "по себе", и этот суд по тону своему похож на унижение ангела при воплощении в человека... Потому-то так ярок свет ее для меня: она это горит не для себя, а для меня... Как будто на острие ножа, воткнутого в сердце, мне привили тебя 15, так что когда поднимается боль, то мне кажется, она у нас вместе -- не я один. И еще похоже, как будто "шести-крылый серафим на перепутье мне явился" и с тех пор в сердцах людей читаю я страницы злобы и порока...16 ...Рожи... в невероятной тоске... душевньгй отврат... и никакого отдыха. Сном, гигиеной тела и духа тут не возьмешь". "23 марта. Утром было -- 20В°. А потом вскоре ка-пель. Давно бы уже время грачам и даже жаворонкам, но не видно грачей, и жаворонков не слышно. Только один воробей токует: чирик-чирик, да синички: пик-пик. А в сущности, и я тоже, если упростить мою филосо-фию до крайности, повторяю, как птица: Ля-ля, ля-ля. Все-таки надо добиться мира со старой семьей, полного спокойствия в переговорах, как бы ни была возмутительна для меня их "любовь". Письмо: "Милая, никогда я не испытывал ссылки в том смысле, что нахожусь где-то поневоле. А вчера под вечер вышел в лес и первый раз в жизни почувство-вал вокруг себя чужую природу. Думаю о тебе и ни на что вокруг смотреть не хочу. Я думаю о том, как бы мне сделать, чтобы ты тверже стояла на земле и уверенней на меня опиралась. И я придумал сделать тебе большой и хороший подарок. Я подарю тебе весь мой архив, над которым работает Р. Мы будем его беречь, ни в коем случае не продавать. Это будет крупным материальным фондом на случай катастрофы -- это раз, а второе -- изучив этот архив, присоединив к нему наш опыт вдвоем, ты легко можешь написать книгу, сбыт которой обеспечен значимостью моей в литературе. Передачу тебе архива сделаю нотариальным порядком. Не думаю, чтобы этот подарок произвел на тебя сам по себе впечатление: слишком это деловое что-то. Но я тебе пишу об этом, лишь чтобы дать пример борьбы моей с положением ссыльного. В то время, как я об этом думал, сумерки сгущались, месяц больше сиял, надувался, я стал глядеть на него, чтобы войти с ним в знакомую мне родственную связь... Мне хочется сказать тебе об этой родственной связи, родственном внимании, которым она достигается. Я давно этим пользуюсь и достигаю больших результа-тов. Чтобы с какой-нибудь тварью, мышонком, елочкой, зайцем, установить эту родственную связь, нужно ведь всего себя со всем целым миром привести в связь. И я это делал, я каким-то своим, мало сознаваемым способом делал, и на основании такого расширения души до Целого достигал, и многих писанием своим удивлял. А теперь вот навел луч родственного внимания на месяц, и он вроде как бы даже от меня отвернулся. Тогда я стал свой луч на все наводить, знакомое мне, родное, и все это от меня отвертывалось. Им как будто не нравилось, что я думаю об одной тебе, они все, как и семья моя, не зная человека, все против него. Холодно, равнодушно глядел я на месяц, в сердце же открывалась боль, и вдруг я почувствовал, что боль эта наша, что мы тут вместе. До того это было в чувстве четко, до того душа твоя слита с моей душой, что это было все равно, если бы ты и вся тут была. И когда я теперь уже с тобой вместе взглянул на месяц, честное слово -- он плясал от радости. А потом и все вокруг нас заплясало, и я понял, что природа нас с тобой уже давно обвенчала, соединила, не хочет видеть каждого из нас в отдельности. Извещаю тебя об этом: в природе мы обвенчаны. Напоминаю о 25-м в 6 часов. Твой Михаил". "Тяжело это перенести, их эгоистическое горе. Тяже-ло думать, что всю жизнь провел в детской комнате, и дети ничего-ничего хорошего от меня не взяли. Это конец всему. Лялю я как-то от всего отбил, надо ее устроить. Например, подарю ей и оформлю подарок -- мой архив. Она и работать будет над ним, и верное обеспече-ние. Послал третье письмо из Загорска о месяце (в при-роде мы обвенчаны)". "Был у попа-пчеловода. Посмотрел на него, по-смотрел в зеркало на себя, и страшно стало: а вдруг как он через свое поповство прозрит, что я в своем возрасте, в своем положении повторяю в душе своей одно только "Ля-ля", "Ля-ля". Еще я думал, глядя на него: "Да невозможно же представить себе такое, чтоб молодая женщина могла полюбить вот такого попа!" Тоска вошла ко мне в сердце, стала ужасно мучить с повторе-нием: "Что ты наделал, что ты наделал!" Когда же я пришел домой, отдохнул, пообедал, побрился, вымылся и поглядел в зеркало, то сразу все прошло: "я не похож на попа!" "И еще один морозно-солнечный день. Хотя внутри все повертывается по-разному, но средняя линия -- это полная уверенность в своей правоте и совершенное спокойствие: без этой встречи моя жизнь была бы непонятной. В моей жизни было две звезды -- звезда утренняя (29 лет) и звезда вечерняя (67 лет), и между ними 36 лет ожидания. 40-й год загадал: "крест" или "при-ди", и она пришла, и жизнь моя стала прозрачной и ясной. "Жень-шень" -- это о звезде утренней, теперь должно возникнуть нечто о звезде вечерней... "Звезда вечерняя моя". Роль поэзии в этом сближении: приманивает, зама-нивает, и отдает, и передает куда-то... Замечательно и необыкновенно, что в нашем случае вовсе не было грани между Эросом и Полом. Есть поэзия -- действует пол. Нет -- и пола нет. И когда пол действует -- поэзия светит. Чувство полной уверенности, что в мою жизнь послан ангел-хранитель. Мои глубокие и позорные провалы чувства заключались в безвыходности нарастания "корневой" силы... Довольно одного взгляда на Лялю, чтобы ущемленность превращалась в радость, а ласка сразу создавала бы разлив души. Ее заветная мечта -- "рай плоти". И вот именно из-за того, что это самое ее желанное, ей оно и не давалось. И вот ее "ошибка" (брак) и ее вздох: "ах, зачем я это сделала!" "Вот чепуха!" -- воскликнула она, указывая на свое тело (т. е. все это без любви -- че-пу-ха!)". "25 марта. За три месяца до встречи в Париже с невестой моей поэзии родилась настоящая невеста моей жизни Ляля. Читаю письма Олега, дивлюсь возвышенной силе его творческого самосознания. Чем он отличается от самого Бога в своем построении вселенной? И вот такой-то творец бежит от девочки, рискнувшей ему предложить "рай плоти". Не бежать он должен был, а или взять ее в свой горний мир для сотворчества, или самому сойти с ней в долину любви человеческой и на некоторое время, как наказанный ангел, стать как все. Он ни того ни другого не сделал, и через этот корректив девочкой жизни, вскрыл свое люциферовское проис-хождение". Через много лет ты запишешь о том же, но иначе: "1953 г. 2 мая. В результате чтения дневника (т. е. писем) Олега понял непонятное в Ляле и проникся величайшим уважением к О. Он, по-моему, достиг в своем духовном развитии такого состояния, которое мне каза-лось недостижимым: самому своими усилиями победить чувственность, зависть, ревность и все прочее, связанное с чувственной любовью, и остаться торжествующим..." "Шел в лесу по дороге и не мог никуда в сторону свернуть: по сторонам проваливается снег больше чем на полметра. Увидал пень, согретый солнцем, долез до этого пня, уселся лицом против солнца и замер. Как волнуется жизнь моя! Если я устал, то к устало-сти присоединяется угнетающая мысль: как же ты такой будешь ободрять свою подругу? А когда является бодрость, то сейчас же является сильное желание к ней дотянуться. Я шепчу ей из леса:  Ты страдаешь за своего Олега, помни, только за него. Он тебя любить и не мог, и замечал он тебя, лишь когда ты ему говорила что-нибудь в путь. Какая наша страна стала теперь голодная, ободран-ная, безнадежно скучная, как и во всем-то мире стало скучно, до того скучно, что и не ждешь даже никакой катастрофы. И вот зато в своей личной затаенности до чего же хочется пустить все к черту и самому, несмотря ни на что, сорваться с цепи и жить -- жить -- жить! Мать с ребенком на руках похожа больше на явление собственности, чем любви. Почему же принято это считать примером любви? В связи с этим вопрос -- как же нам-то быть? И пошли они, вопросы жизни, один за другим, как вагоны... Но вот пришло время, и она сама полюбила, и боль-ше не могла собой жертвовать, и поняла значение своей "чепухи" для себя, то есть, в сущности, она себя поня-ла. С этого момента в девушке зачалась женщина, влекомая слепой судьбой к жизни рода, чтобы родить и сделаться собственницей своего ребенка, эксплуата-тором для него своего мужа, организатором своего дома и т.д. Вот что именно сейчас и происходит с В., воспи-танной на идеях истинного христианства. Она теперь похожа на Церковь, некогда ставшую перед необходи-мостью считаться с рождением плотского человека, а не только духовного. В силу своей духовности (воспитания в нигилисти-ческом отношении к материи) она теперь будет как-то иначе относиться ко всему материальному. А то было -- скажешь: "Вот я сегодня нахалтурил денег!" Я радуюсь, а она: "Да на что это нужно?" Или вот я хотел квартиру сменять, а ей противно этим заниматься в то время, как любовь в самом раз-гаре. Если у нее даже и не будет ребенка, то все равно она меня превратит в своего ребенка. Итак, если думать о себе, то ребенка не надо иметь, если же думать о ней, то для ее личного счастья это нужно. "Бог любит не всех одинаково, а каждого больше" (из письма Олега,-- он там приводит эти слова к нему Ляли и говорит, что в них выражено христианское откровение о значении Личности) -- вот чудесно-то! Жить надо как живу, погружаясь в ее душу: она неисчерпаема. "А вы исчерпаетесь",-- сказала она мне когда-то. Это возможно... Только когда еще это будет и будет ли когда-нибудь? Если она неисчерпаема и если я люблю ее, то как могу я исчерпаться? Вот когда понял я, за что она так грубо накинулась на меня ("Вы стары, вам надо было сойтись со мной 10 лет назад"), когда я сказал, что страшусь нашего вечного "вместе", что для поэзии, кажется, необходимо одиночество. От моих слов она прямо упала на ковер, стала на коленках и рыдала, рыдала как ребенок. Меж-ду тем я это сказал не о существе дела, а о привычке бытия. По существу, вся суть, вся мораль этого перево-рота, что, в противоположность Олегу, я соединяюсь с ней в духе и в плоти: я все ей отдаю, как и она все мне отдает. Христа я понимаю со стороны, и как хорошее Начало чувствую с детства. Но как живую Личность я его не чувствую. Это у нее Он как живой. И я могу воспринять Его только через нее. Сильней и сильней любя ее, я мо-гу приблизиться к Нему". Загорск. Мое письмо. "Скоро 12 часов 24-го, а завт-ра я должен дать ответ окончательный, решитель-ный. Правда, ты не ставила мне ультиматума, но я чувствую, что так надо сделать, и сам себе ставлю такой ультиматум от твоего имени: я или они. Ну вот, я все обдумал, все взвесил. Отвечаю тебе. Моя повадка относиться к людям попросту, исходя из моего наивно-го и обычного в русском народе верования, что будто бы Бог любит равно,-- эта повадка, признаю, больше мне не годится. Отсюда произошел мой "мезальянс", по словам Герцена, посеянное несчастье. Через мою лю-бовь к тебе вскрылась бездонная пошлость моего бытия. Теперь я думаю по-другому: "не всех одинаково, а каждого больше". Теперь я перехожу на сторону автора этого выражения решительно, без компромиссов и навсегда. Не говоря, в какой форме, я порываю связь. И на вопрос: "ты или они" -- решительно говорю: "Ты". Это и да будет исходной точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовле-творение вроде счастья. Дать такой ответ мне было недешево, и едва ли у меня хватит сил жить без тебя. Вот почему, если попытка моя не удастся, то, куда ты пойдешь, тоже пойду и я (к той двери, о которой ты мне писала) -- и мы будем вместе". "Секрет наших отношений, что художник напал на своего рода художника с ярким лучом внимания к ней самой, а не к принципу, как это делает ее Каренин 17. Ему дела нет до нее, ему важен принцип брака, в глуби-не которого таится личная потребность уверенно зани-маться чем-то своим, не имеющим никакого отношения к жизни. Записи М. М. последующих лет: "Всякое искусство предполагает у художни-ка наивное, чистое, святое бесстыдство расска-зывать, показывать людям такую интимно-лич-ную жизнь свою, от которой в былое время даже иконы завешивали. Розанов этот секрет искусства хорошо по-нял, но он был сам недостаточно чист для такого искусства и творчеством своим не снимает, а, напротив, утверждает тот стыд, при котором люди иконы завешивали". "Да, конечно, путь художника есть путь преодоления этого стыда: художник снимает повязки с икон и через это в стыде укрываемое делает святым. Но Ляля, не владея никаким искусством, стала делать любовь свою как искусство. Вот почему только художник мог понять ее и только художника могла она полюбить". "Меня это поразило с самого начала, что Ляля была уверена, как великий художник, знающий, куда она идет..." "Вдруг мне блеснуло, что муж ее поповского происхождения, что он требовал только от нее семейственности и труда, не возвышаясь до искусства, до поэзии. Мне вспомнилось, как Розанов не то мне говорил, не то где-то написал, что духовенство наше бездарно в отношении поэзии.Когда я об этом сказал Ляле, она вспомнила одну свою рубашечку ночную, столь изящную, что мужу своему она так ее и не посмела пока-зать: перед ним ей было стыдно" . Александр Васильевич был несравнимо глубже и, главное, несчастней. И еще -- он был человек достоинства и чести... Но пусть оста-нется здесь так, как записал. "27 марта. Ее плен горше моего в тысячу раз и есть настоящий плен Кащея Бессмертного. Ее "Кащей", забравши в себя идею христианского единства любви, очень практически использовал ее: под покровом обяза-тельного единства он вообще может выбросить вон самую страшную борьбу человека за живое чувство к женщине, за обязательство и риск быть на каждый день по-новому, быть живым и следить за ее переме-нами с напряженным вниманием. А Кащей, обеспе-чив себя верой христианина в формальное единство любви, покойно живет себе и занимается своими де-лами. Дай Бог мне тоже не остановиться на чем-то своем... и забыть о внимании, потому что любить -- значит быть внимательным. Вот теперь стало понятным, почему, не разделав-шись с прошлым, она не смела сказать мне "люблю". Потому что в ее "люблю" входит и само дело любви; но как любить-делать, если руки связаны, если душа в плену? При разговоре все обычные понятия, даже очень высокие, как Бог или любовь, она непременно берет в кавычки (в смысле "так называемые"). Делать это можно различными способами. Она делает это как-то по-своему. Она в постоянной борьбе с бытом, с по-шлостью. И это и может служить двигателем в дальней-шем нашем путешествии. Сила же любви во внимании: надо быть к ней внимательным". "29 марта. Весна воды в полном разгаре. Грачи, но ни жаворонков, ни скворцов еще нет. Ездил снимать жи-лище в деревне Тяжино под Бронницами для нашей весны и нашел такую прелесть, о какой и не мечтал. Переживая вместе с весной обмен мыслей с Л., утвер-ждаюсь все больше и больше в своем праве на это счастье и обязанности своей его достичь и охранять..." "30 марта. Все думаю о покинутой мною женщине. Мне тяжело не от ее страдания, столь простого, а от соседства моей сложнейшей любви (от которой должно родиться нечто не только для моего личного удовлетво-рения, а может быть, и еще для кого-нибудь), соседства этой любви со страданьем впустую. Точно так же, как на войне, теперь надо сознать себя, свое устремление и не оглядываться на падающих людей. И еще: правда -- есть суровая вековечная борьба людей за любовь 18. Мы стремимся друг ко другу через всякие пре-пятствия -- человек это или пусть даже Бог -- это не Бог, если он нам мешает, и не человек. Настоящий Бог, настоящий человек нам мешать не будет, потому что наше дело правое, на этом вся жизнь стоит, и без этого вся жизнь на земле просто бессмыс-лица. Начинаю себя чувствовать в этой любви как сахар в горячей воде или как воск на огне. Чувствую, что весь как-то плавлюсь и распускаюсь. Так, наверное, еще много будет всего, пока все во мне переплавится и вы-кристаллизуется". "1 апреля. Настоящая война, и разрушительная сила, и такая же очистительная. И так же, как при войне, и воевать-то не хочется, и тоже вовсе не хочется вернуться к спокойствию порядка до войны... Это настоящий переворот -- переход от "счастли-вой" и глупо-застойной жизни к серьезному. Пусть от всего переживания останутся только муки, и эти муки лучше мне, чем то прошлое счастье. Пусть даже и смертью все кончится -- эта смерть моя войдет в состав моей любви,-- значит, не смерть, а любовь. Весь этот последний период нашего замечательного и быстрого романа будет называться "война за лю-бовь". Война "Я чувствую, как весь в своем простодушном составе переделываюсь в этой войне за Л. Поэтическая лень, страх перед возможным беспокойством, особенно чего-нибудь вроде суда, и многое такое меня теперь остави-ли. Когда поднимается в душе неприятность, я вспоми-наю, за кого война, и снова возбуждаюсь, как бед-ный рыцарь, поражая мусульман. ...За что ты меня сколько-то еще и тогда (как давно это кажется!) могла полюбить, такого глупого и бес-предметно-рассеянного в счастливом благополучии писателя? Вот только теперь, во время войны, собран-ного для жестокого и умного действия, ты меня полю-бишь и... Е. П. довела свой показ злобы до последнего: вот-вот и случится что-то! Она притворяется, лжет, когда говорит, что отпускает меня и скоро уедет. Она созна-тельно хочет и ведет к тому, чтобы разрушить мою жизнь и, может быть, довести до суда. И еще было во время этого бедственного дня -- вдруг мелькнула мне во время езды на бульваре березка. Тогда из человеческого мира, в котором сейчас я живу и так страдаю, через березку эту я перенесся в мой прежний мир поэзии природы. И мне поэзия эта показалась бесконечно далекой от меня, и мне удиви-тельно было представить себя снова, как прежде, мальчиком, играющим в охоту, фотографию. Похоже стало, как было на войне 1914-го года: увидел я во время боя какие-то церкви обитые, уму-ченные снарядами, и вся красивая природа для меня исчезла. Вчера доктор, вызванный к Павловне, взглянув на меня, сказал: -- А вы тоже больны, нельзя не быть больным в этих условиях. Буду лечиться своим способом, то есть бороться за близость к Л. На этом пути помогают силы природы. Я уже чувствую, что могу быть жестоким, когда надо: война так война. И становится понятным, почему иной любящий втыкает нож в своего любимого: это тоже из войны, вроде того, как на войне взрывается собственный крей-сер, с тем, чтобы он не достался врагу. Звонил Коноплянцев, друг с гимназической скамьи, который, несмотря на Левину передачу, высказал мне сочувствие. Весть эта как первая ласточка из того мира, где все стоит за мою любовь. Павловна, поплакав сильно, пришла в себя, села у окна. Я поцеловал ее в лоб, она стала тихая, и мы с полчаса с ней посидели рядом. Все может кончиться тем, что они смутно поймут, какая любовь настоящая. Сегодня Л. наконец-то поверила в меня и написала мне об этом, что поверила: "Прими же теперь,-- пишет она,-- мою веру, как раньше принял любовь, и с этого дня я считаю себя твоей женой". Так что на мое предложение брачного договора она ответила согласием через десять дней". "3 апреля. Ночью проснулся с отвращением. Я и так-то ненавидел созданное рукой губернаторши мещан-ство своего "ампира" 19. Теперь же эта война со мною за мебель разбудила во мне дремлющее отвращение к чужим вещам красного дерева. Острая боль пронзила меня насквозь, и первой мыслью было освободить землю от себя. Но я перечитал письмо и отказался от мыс-ли освободить всех от себя: сделать это -- значит обма-нуть Л. (она мне сказала: "прими мою веру"). Сде-лать это -- значило обрадовать всех претендентов на мебель". "6 апреля. С утра работаю и разрушаю все без сожаления, и без упрека себе, и даже без грусти: при-шло время. На основе пережитого можно понять идею происхождения войны. И еще можно написать вторую книгу "Жень-шень" о том, что пришла долгожданная женщина. 7 апреля. Вечером был у Л. Она мне говорилао своей любви ко мне как вступившей в ее душу посто-янной тревоге за меня и что это настоящая, большая любовь. Я говорил ей тоже, что не вижу в ее существе ни одного "слепого пятна". -- Никто мою душу не мог понять -- только ты,-- говорила она;и больше говорила, что конца нарастанию нашего чувства не будет. -- А счастье? -- спросил я. -- Счастье,-- сказала она,-- зависит от тебя, это как ты хочешь и можешь. "Могу!" -- подумал я. Мне было так, будто Кащеева цепь, которую принял я в жизни как Неизбежное, на этот раз разорвалась, и я вкусил настоящую свободу. Надолго ли? Ничего не знаю, но если это Ангел смерти прислан за моей душой, и я хоть завтра умру, то и такое короткое счастье свое перед концом сочтуза лучшее во всей своей жизни. Это и да будет точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовлетворение вроде счастья... Если же попытка моя не удастся, то я, куда ты пойдешь, тоже пойду, и мы будем вместе. Мой загад писать ей поэмы так, чтобы они шли не в поэзию, а в любовь, провалился. Она почуяла в них писателя, и значит -- это чистый провал. Но один раз в рассказе "Весна света" мною было достигнуто един-ство, она тогда заплакала и повторяла мне: "Не бросай-те меня, я вас полюблю!" Она писала мне письма, не думая о том, хорошо ли они написаны или плохо. Я же старался из всех своих сил превратить свое чувство к ней в поэзию. Но если бы наши письма судить, то окажется (теперь уже оказа-лось) , что мои письма прекрасны, а ее письма на весах тянут больше и что я, думая о поэзии, никогда не напи-шу такого письма, как она, ничего о поэзии не думаю-щая. Так, оказывается, есть область, в которой, при всем таланте в поэзии, ничего не сделаешь. И есть "что-то", значащее больше, чем поэзия. И не то что я, но и Пуш-кин, и Данте, и величайший поэт не может вступить в спор с этим "что-то". Всю жизнь я смутно боялся этого "что-то" и много раз давал себе клятву не соблазняться "чем-то" боль-шим поэзии, как соблазнился Гоголь 2С. Я думал, от этого соблазна поможет мое смирение, сознание скром-ности своего места, моя любимая молитва: "Да будет воля Твоя (а я -- смиренный художник)". И вот, несмотря ни на что, я подошел к роковой черте между поэзией и верой. Вот тут-то, мнится мне, и показывается слепое пятно не у нее, а у меня: слепое пятно на моем творче-стве. После нее не захочется описывать мне своих собак, своих птиц, животных. Вот эта ее сладость ду-ховная, поддерживаемая небывалой во мне силой те-лесного влечения, делает все остальное, включая худо-жество, славу, имя и пр., чем-то несущественным -- на всем лежит слепое пятно. И в то же время это не Чертков и не о. Матфей. Ее смелость в критике бытовой Церкви... Она в нрав-ственном мире такая же свободная, как я в поэзии. Итак, если с точки зрения поэтического производ-ства у нее и есть будто бы слепые пятна, то они объ-ясняются моим недопониманием. Надо иметь в себе достаточно смелости, чтобы войти внутрь ее духовной природы, постигнуть ее до конца, обогатиться по существу (не поэтически) и потом с достигнутой высоты начать новое творчество по боль-шому кругозору. И так будет: писать теперь не "красиво", а как она -- по существу. При моем последнем докладе она сквозь обычное свое недоверие к моим словам о борьбе с безобразием в моем доме снисходительно и чуть-чуть удивленно и радостно улыбнулась моим "победам". Ее мать при этом решилась даже сказать: -- Как же ты не понимаешь, что М. М. сильный человек. Услыхав это "сильный человек", Л. дернулась было и вдруг поглядела на меня, как на ребенка, с такой любящей материнской улыбкой, будто заглянула в ко-лыбельку и шепнула себе: "Вот так силач!" Мне хотелось выразить ей свое чувство вечности в моей любви к ней в том смысле, что мы сейчас дерз-кие, все вокруг себя разрушили в достижении сближе-ния, и мы добились, мы вместе. Но придет время, придется нам, быть может, повернуть, и мы тогда не врозь пойдем в лучший мир, а тоже вместе (вечность). Когда мы сидели за столом, и я ей это говорил, она не понимала меня. А когда мы перешли на диван, и я при-мостился с ней рядом, и корабль стал отплывать, я сказал ей или шепнул: -- Как же ты не понимаешь меня, вот мы с тобой отплываем в какой-то чудесный мир. -- А он же -- это и есть настоящий мир, настоящаяжизнь. -- Ну да, это я понимаю, но я думал о том другом мире блаженства, за той дверью, перед которой вы стояли с Олегом. -- Как же ты не понимаешь,-- сказала она,-- мы же и сейчас в него идем,-- настоящий мир один и вовсе не разделяется. Не знаю, были ли на свете такие любовники, чтобы, любя, не переставали мыслить и, мысля, не перестава-ли любить? Эта непокоренная страстью мысль была похожа на руль, которым мы направляли корабль свой в Дриандию21, страну свободы и блаженства, где всякая грубая чувственность просветляется мыслью и всякая мысль и рождается и подпирается чувством. Небывалое и единственное переживание мой фило-соф оборвал словами: -- Ну, поплывем обратно! 8 апреля. Был у Ставского, раненого еще в декаб-ре 22. Теперь он еще в постели. Нога болит. Когда он увидел меня, то стал восхищаться моей книгой "Жень-шень". -- Разве вы только теперь прочли? -- Я десять раз прочел,-- сказал Ставский,-- а те-перь только понял. -- Что же вы поняли? -- Сейчас я понял книгу как мучительный призыв, чтобы пришла настоящая женщина... Тут я остановил его и сказал, что он верно понял и он не один так понял: женщина, для меня самая прекрасная во всем мире, прочтя "Жень-шень", при-шла ко мне узнать, есть ли во мне живом хоть что-нибудь от того, который описан в книге. И вот она узнала меня во мне, и я узнал в ней ту, которую всю жизнь ожидал. И, узнав друг друга, мы соединились, и я объявил состояние войны за ту женщину и за свою любовь... И так в свои годы я начал новую жизнь... Ставский был потрясен моим рассказом. И мне очень понравилось у него, что, когда я потом намекнул ему, с каким мещанством встретился я, воюя со старой семьей за новую жизнь, он поправил меня: -- Это неправда, что они мещане, просто огорчен-ные люди. "Откуда это у него?" -- подумал я. И только поду-мал, вошли дети Ставского, почти взрослая девушка и совсем маленькие. И оказалось, что дети от трех, сменяющих одна другую, женщин. Так вот, понял я, откуда у него взялось сочувствие к огорчению покидае-мых женщин. Когда мы расставались, он сказал мне, что если надо будет в чем-нибудь помочь -- он поможет. -- Да мне,-- сказал я,-- это едва ли... -- Я думал не о вас,-- ответил он,-- а о вашем новом друге. Сегодня, когда я шел к Ставскому по Крымскому мосту, моросил теплый весенний дождик, "серые слезы весны". Я мечтал о том блаженстве, когда мы уедем в Тяжино, когда я буду через несколько дней вводить Лялю в свои владения, и называть не виданных ею, не слыханных птиц, и показывать зверушек, и следы их на грязном снегу, и что это будет похоже на рай, когда Адам стал давать имена животным. И тут вспомнилось библейское грехопадение, и в отношении себя протест: не может быть грехопадения! "И во всяком случае,-- раздумывал я,-- мы столько намучились и так поздно встретились, что нам надо обойтись без греха, а если то и может быть "грехом", то преодолеем и грех". Мы сами, конечно, можем где-то ошибаться, но людей в нашем положении легко можно представить себе преодолевающими обычные разочарования друг в друге и последующий плен. "Может быть, я сделаю эту ошибку? -- Нет! Я-то не сделаю. Вот разве она? Ну, уж только не она!" И я по-грузился в раздумье о ее замечательных письмах и ее прекрасной любви, и девственной, и умной, и жертвен-ной, и обогащающей. За что же мне достается такая женщина? Подумав, я за себя заступился: "Ты же, Михаил, не так плохо воевал за нее". И, вспомнив все муки пережитого в этой войне, повторял: "Неплохо, неплохо..." История нашего сближения. Я все хватал из себя самое лучшее и дарил ей и все обещался и обещался. Она принимала эти "подарки" очень спокойно и раз-думчиво, уклоняясь от своего "да" и своего "нет". У Ляли душа столь необъятно мятежная, что луч-шие зерна большевистского мятежа в сравнении с ее мятежом надо рассматривать под микроскопом. Я дав-но это понял, и, наверно, это было главной силой души, которая меня к ней привлекла. Это революционное в священном смысле движение. Как это ни смешно, но впервые я в ней это почувствовал, когда на вопрос мой: "А где эта цер-ковь?" -- она ответила: "Эта церковь у черта на ку-личках". Как же ей противно, как должна была она мучиться, какому испытанию подверглось ее чувство ко мне, когда Павловна открыла войну из-за своей личной огорченности. В сущности, Ляля содержит в себе и весь "ниги-лизм-атеизм" русской интеллигенции, поднимаемый на защиту Истинного Бога против Сатаны, именуемого тоже богом. В этом я ей по пути. В своем физическом существе я давно уже чувствую ее тело как свое, и через это в беседе с ней как бы про-растает зеленая новая трава через прошлогодний хлам. Так вот, она высказала известное мне с детства: "Я -- есмь истина". В ее высказывании явилась мне, однако, моя собственная излюбленнейшая идея о не-обходимости быть самим собой, и дальше эта основная идея моей жизни превратилась в деталь этого "Я есмь истина". И я впервые понял сущность этого изречения. Второе пришло мне при разговоре о разрушении мира. Я вспомнил свою детскую веру в прямолинейный прогресс и как потом это прямолинейное превратилось в движение по кругу: получилось похожее на буддизм (закон кармы, перевоплощение и т. д. и т. д., без кон-ца). Теперь же через Лялю меня вдруг насквозь пронзила мысль о прогрессивности и творческом опти-мизме при разрушении мира: в этом разрушении и рождается для человеческого сознания идеал Царства Божия -- нового совершенного мира. И что такое со-знание не есть, как думалось ранее, идея христианско-го сознания, а, напротив, идея нашей повседневной жизни. Мне стало вдруг понятно, что такие переходы, скачки из старого в новое через катастрофы, совершаются постоянно. Взять хотя бы даже эту нашу любовь, это чувство радости, рожденное в страдании разруше-ния привычной моей жизни... Вот откуда родился в религии образ Страшного Суда. Вот откуда в истории революция. И вот еще почему всякая большая любовь с точки зрения устроенного быта п р е с т у п н а! Физический плен - и освобождение через Лялю, только через Л., потому что с другой, пусть разумной, но не вдохновенной -- нельзя. Это будет искажение духа. Проследить у Л. борьбу черного Бога аскетов с Бо-гом светлым и радостным, а имя и тому и другому одно. Коренное свойство Л. есть то, что она находится в вечном движении, что она -- смертельный враг всем костенеющим формам, с ней всегда интересно, она всегда в духе, если только ты сам движешься вперед. В ней есть та возрождающая сила, которая вела Боттичелли в его борьбе с Савонаролой. Изыскания литературоведа. Раз. Вас., описывая мои дневники, нашел запись в 1916 году о том, что я построю дом на участке, доставшемся мне после моей матери, и покину эту семью. Так и сделал я в 1918 году, но на стороне ничего не нашел и вернулся. Еще он нашел в 1916 году запись о "Фацелии". 26 лет вертелось, пока был написан рассказ. 9 апреля. Вчера во время разбирательства с Левой у Чувиляевых мелькнула мысль о том, чтобы купить себе где-нибудь в Бронницах домик и жить в нем с Л., наезжая в Москву. Тогда борьба за квартиру станет борьбой "за люстру" и вообще чепухой. Как просто! Надо только спасти от них архивы -- и, главное, Лялю от их мстительного преследования. Трудность ее в том, что ей приходится быть в напря-женном состоянии: ждать худого или хорошего. Но она давно уже привыкла ждать только худого. И еще в этом романе выдался убойный день, такой трудный, такой тяжелый! Самое плохое было, что, вспоминая в то время о друге своем, из-за кого и про-исходит у меня эта война, я чувствую, что и у нее на груди нельзя мне отдохнуть. Мне ведь и прошлые разы было стыдно, что я за-ставляю мать и дочь переживать эту подавляющую грязь. Я еще тогда дал себе слово в следующий раз молчать. И в то же самое время думаешь и так: а какой же это друг, если стесняешься поделиться с ним своей бедой. Хочешь - не хочешь, а так оно и есть: друзья мы, конечно, большие. А в то же время во всем у нас больше "хочется", чем "есть". Неправда, что Ляле нельзя всего говорить и что речь идет о чем-то внешнем, если приходится утаивать. Ничего внешнего в смысле причины для нее не суще-ствует: пусть буду я даже гол, как сокол. И нет ничего тайного, что ей нельзя было бы открыть. Единственное "нельзя" в отношении нее, это нельзя приходить к ней с душой смятенной, вялой и пораженной,-- к ней приходить надо с победой. Ай-ай-ай, как хорошо написалось! Вижу, я не угас, отрешаясь от былого обожания природы, все, что было прекрасного в этом моем чувстве природы, теперь пойдет на чувство к Л. и останется в нем навсегда. И гигиеной этого чувства будет правило, что к Л. приходить можно только с победой. Вечером был у Л. Почти решено уезжать 12-го. Ма-ленькая ссора непонятно из-за чего. Но когда мать вышла и пятнадцать минут за дверью грела чайник, мы успели помириться. Фазис войны за Лялю подходит к концу. Коли бы они могли, эти "любящие", личность мою как источник их благополучия захватить, то они бы взяли и превратили ее во вьючного осла. Но они лич-ность мою не могут забрать и потому хватаются за вещи. Комната в квартире, однако, ближе всего к лич-ности, и потому прежде всего надо захватить комнату. Аксюша вгляделась утром в меня и сказала: -- М. М., вы стали теперь не таким, как прежде. -- Каким же? -- Детство свое потеряли. -- Как так? -- И глаза у вас не такие, как прежде, и сердце ожесточенное. Теперь вы не будете, как раньше, любить природу. -- Довольно, Аксюша, природы: вот она, матушка, сама видишь, как она наколошматила, еле жив остался. То время прошло, теперь я иду к душе человека. -- Я знаю, только, если бы не В. Д., вы, может быть, так в простоте и прожили, и хорошо! Сам Господь сказал: "будьте как дети". Сердце мое сжалось от этих слов и... Но таков путь сознания: хочешь двигаться вперед -- расставайся с пребыванием в детстве. И, во всяком случае, "будьте как дети" есть движение сознания к идеалу детства, но не покойное в нем пребывание. В свое время Церковь из верующих создала свое церковное животное вроде Аксюши. Как и всякое животное, прирученное человеком, Аксюша послушна, Аксюша смиренна, Аксюша вполне совершенно глупа! Самое девство ее от безмыслия становится бессмыслен-ным: она благодарит Бога за свое девство потому, что время тяжелое, в ее возрасте женщины имеют по пяти детей и мучаются, она же свободна, одета, обута, сама себе барыня, то есть благополучна. Вот в этой-то именно точке, где животное получает дар слова, и происходит отталкивание друг от друга Аксюши с Л. Аксюша подозревает в Л. какую-то для нее непонятную мысль: не затверженную мысль, а мысль свою собственную, которую от себя, как высший дар свой, человек прикладывает к той установленной, собранной веками мысли. Л. же старается скрыть свою брезгливость к существу безмысленному, к этому цер-ковному животному. Аксюша сейчас переживает искушение, на нее "находит", и тогда разговаривать с ней невозможно. -- Михаил Михайлович, я не могу больше молчать, она теснит мою душу. -- Ты у меня служишь? -- Служу... -- И служи. Какое же тебе дело до моих отношений с людьми? -- Но зачем же она теснит мою душу? Взбешенный, я прогоняю ее, а через несколько минут она опять стоит в дверях, как прежде послушное животное, и монашеским условно-сладким голоском мне докладывает о мелочах нашего хозяйства. Церковное животное во многих своих разновидно-стях "христовых невест" вроде Аксюши, попов и дьяко-нов неверующих, старцев-самозванцев, кликуш -- иг-рает большую роль в деле разрушения Церкви. Через Аксюшу и всякое церковное животное смот-рю на весь животный, растительный и минеральный мир как на продукты разложения совершеннейшего организма, в котором когда-то все это было одухотво-ренными частями единого Целого. Да и сейчас, когда приходишь в дух и глядишь на мир, на землю и осо-бенно на небо с творческим вниманием, то каждая тварь, каждая мелочь становится радостно-прекрасной в Целом. Вот истинный путь, наверно, и есть дело восста-новления Целого, а не бездейственное пребывание в неподвижном порядке. Вспомнил обвинение меня в том, что я столько лет жил возле семьи без любви... А вот Коноплянцев служит в Наркомате Легнром, не любя этого дела, и вообще все люди, кроме горстки счастливцев, разве тоже не привязаны и не живут без любви? Я хотел разделить участь всех людей... Заметить: в этой войне за Л. сама она мало-помалу, при ожесточенности моего сердца, превращается в принцип. Если бы не наши свиданья, восстанавливаю-щие живую связь, то, может быть, после войны я и не узнал бы ее, и не захотел, и подивился: из-за чего же кровь проливал? 10 апреля. В Загорске складываю вещи, налаживаю машину, покидаю семью, быть может, навсегда. А весна задержалась. Ночь на 11-е апреля. Все рассказал Яловецкому и ужаснул его, и он, как все хорошие люди, схватился за мое здоровье. -- Разве вы не видите,-- сказал я,-- что я выгляжу лучше?  Вижу, вы стали на вид совсем молодым. Яловецкий требует удаления Аксюши -- нельзя положиться. Яловецкий открыл мне, что собственническое чув-ство на отца вообще присуще детям, и потому объедине-ние вокруг матери сыновей, с точки зрения психологии людей кремневого века, вполне понятно. Это собственническое объединение прикрывается заботой обо мне, как бы я не попал в руки такой же собственницы, как они, и все зло, против которого они выступают, оли-цетворяется в образе "тещи". Со мной это часто бывает, что от всего сердца хочешь чем-то обрадовать, а потом, когда сделаешь что-нибудь, как задумал, вдруг поймешь, как я это сделал неловко, и чем больше проходит времени, тем стано-вится стыднее вспоминать. Так вот, я, предлагая свой брачный договор, напи-сал, что беру обязанности по обеспечению средств существования; это еще ничего, но вот "чего": тут же предложил деньги на переезд (они обменяли, наконец, комнату). Это, уж конечно, и далеких купеческих недр: купчик влюбился и швыряет деньгами. Л. чуть-чуть дернулась, чуть-чуть сконфузилась, но взять не отказалась, чтобы не пристыдить меня. Сейчас вспомнишь и покраснеешь! Одно утешение: пусть смешно, да не худо, а самое главное, что я сознаю. 11 апреля. Ходил к Л. (переехали), увидел Л. без подготовки к моему приходу и ахнул: до чего она изве-лась. И мать извелась. А я ходил и не замечал. Мать хотела на кумыс ехать -- осталась, боится за дочь. Дочь хочет со мной ехать -- боится мать оставить. Л. сказала мне: "Напрасно резиновые сапоги покупал, я теперь могу только лежать, и только этого хочется -- лежать и лежать..." Я понял, что не понимал трудность своего положе-ния, не понимал потому, что на себя, на свои силы рассчитывал и не думал, что Л. сохнет, теряет послед-ние силы. И почему не я помогал при переезде, а другой человек? Все произошло потому, что я в жизни своей никого не любил и вот теперь попал в огонь. ...Ну и что же? Если Л. слабая, надо ей помочь; не сумею помочь, я буду любить ее... Мне кажется, что я так люблю ее, что любовь эта от болезни сильнеет у меня и спасет ее. Аксюша спросила меня: -- Вы сознаете, М. М., что в свое время ошибку сделали? -- Какую? -- Да что сошлись с Е. П. -- Сознаю. -- А если сознаете, то должны ошибку поправить и дожить с ней до конца. -- Это значит -- и себя погубить, и свою любимую женщину. -- Вы веруете в Бога?  Я считаю того бога, которому жертва нужна, как ты говоришь. Сатаной. Я же служу тому Богу, который творит любовь на земле. Ляля, конечно, замечательная женщина, но ведь и я тоже, наверно, замечательный, если в своем воз-расте могу так любить. Но вот чего не хватает у меня: не хватает сознания своей значительности. Я вообще похож на царя Аггея, который покинул свое царство, чтобы поглядеть на жизнь народа, и, когда увидел, не захотел возвращаться на трон 24. Да, тут у меня на Л. поставлена жизнь, и если тут провалится (только этого не может быть), то мне оста-ется уйти в странничество, и тут возможна радость такая, какой я не знавал. Вообще, главный источник радости является, когда жизнь бросается в смерть, и эта добровольно принимаемая смерть уничтожает в созна-нии страх и зло физической смерти ("смертью смерть поправ"). 12 апреля. В 3--4 часа дня "Мазай" 25 приехал на Бахметьевскую. Увожу Л. в Тяжино. Л. сидела на стуле желтая, измученная до "краше в гроб кладут" и, как после оказалось, готовая к отказу мне (расстаться на время равносильно отказу). Ее мать, смущенная, отстранялась на этот раз от сочувствия мне. И когда Л. сказала мне: "Не верю тебе", мать безучастно смот-рела на меня, будучи в полной зависимости от дочери. В этот момент представилось мне, как я полчаса назад в пальто вошел к Павловне, положил перед ней деньги и она мне сказала: "А комната моя, никому не отдам". И я ответил холодно и резко: "О комнате решит суд". И вышел. И вот теперь: там все сгорело и тут "не верю". Я почувствовал в себе холод, начало злого решительно-го действия. Однако холод не стал как-то распростра-няться по телу, замер, и пришла слепая точка души, когда все делаешь механически. И Л. тоже механиче-ски отдала свой чемодан. Ехали в раздраженном состо-янии, я вовсе не понимал, в чем я виноват, за что она мучает меня. Незаписанная любовь 19 апреля. Прошла с 12 апреля неделя сплошь солнечная. Прошли дни, которых нельзя было запи-сать. Но счастье в том, что дни эти не только не прошли, а не могут пройти, пока мы живы, дни останутся. И ес-ли записать нельзя, то можно о них написать: в природе была неодетая весна -- у людей незаписанная любовь. Сегодня Л. уезжает на какой-то день-два, много три, но мы прощаемся, как будто расстаемся на три года. Она меня перекрестила и велела себя перекрестить, и, когда я руку свою, меряя по себе, повел справа налево, она поправила и помогла вести от меня слева направо. Это вышло у меня оттого, что, крестясь иногда, я думал только о себе и впервые подумал о другом. Около 6 ч. мы вышли в поле. Оба согласились, что двум стоять в ожидании автобуса, когда одному ехать -- другому оставаться, нехорошо. И она пошла полем в Кривцы, я--в лес на тягу. Долго мы оглядыва-лись, пока она не скрылась за хвостиками леса. Я почти не чувствовал утраты, потому что душа ее прилетела ко мне и сопровождала мой путь в лес. Дождик теплый, и на глазах вызывал из земли зеленую траву, обмывал почки. Я, чтобы не вовсе промокнуть, стал под большой сосной, ружье положил на землю, руками назад обхватил дерево и стоял два часа в ожидании вальдшнепов точно в таком со-стоянии с деревом, как с Л. Тогда вихрем вырвались из сладкого единства мысли разные, как протуберанцы из солнца, и глаза в то же время спокойно и безучастно следили, как по веточкам у ночек сбегались светлые капельки, росли, тяжелели и падали, как прилетела маленькая птичка -- хохлатый королек и в двух шагах удивленно глядел на меня... Раньше мне всегда казалось, будто я вхожу в приро-ду как бы с краю и дальше она постепенно меня охваты-вает и покрывает собою, как покрывает лес высокий все свои маленькие существа, и я оттуда, из недр природы, взываю к Целому миру как ничтожная часть его: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Теперь же я, обни-мая сосну, как будто всю природу обнимаю и заключаю в себя, и все совершается если не прямо во мне, то где-то близко, где-то у меня на дворе. И это все, весь этот переворот, происходит только потому, что я теперь не один и согласен в чувстве вели-чайшей благодарности с другим существом. Раньше мне надо было смиряться до твари, взывая из темного леса: "Да будет воля Твоя". Теперь, как в раю, тварь приходит к нам, теперь мы и ее раз-личаем и каждому лицу даем свое имя. Вальдшнепы сильно тянули, но старыми патронами рассеянно и плохо стрелял. За два часа в со-стоянии с сосной перебирал этапы движения моего чувства "незаписанной любви" и все старался распределить материал пережитого в нараста-ющих кругах развития одной и той же мысли о един-стве материального и духовного мира, плоти и духа. И мне казалось, что если бы удалось мне на глазах у людей раскрыть эту завесу, разделяющую мир духа и плоти, то мне удалось бы создать полный распад всего того, что мир обманчиво называет "устоями жизни". Тогда бы мысль человека была всегда в своем про-исхождении из чувства любви и любовь бы стала одна во всем мире для всех людей, как родина Мысли, Слова и Согласия. Л. прочла мне какое-то письмо, переживая его, я уснул у нее на руках возле груди в каком-то легком хрустальном сне, и когда проснулся, увидел ее над своим лицом в необычайном радостном возбуждении. Она была счастлива тем, что я спал у нее, что я был для нее в этом сне как ребенок и она как мать. И у нее от этого наяву были тоже хрустальные сны. Утром на рассвете я просыпаюсь от мыслей, и один, как ни бейся, заснуть не могу. Но стоит мне перейти на постель спящей Л., положить руку на ее тело, и я засы-паю, и просыпаюсь вместе с ней бодрый и веселый. Перед сном, на постели мы с ней все говорим -- мы супруги. Наша постель -- это место, где души слива-ются в одно. Если о любви писать, о ее оправдании, то нужно, прежде всего, такую постель оправдать. Я стал пить чай. Она осталась одна. Я и чувствовал, что не надо бы ей после этого одной оставаться... Ее охватила ревность за идею, она подумала, что, может быть, я и совсем отошел от нее, что я "достиг". Ее же идея в том, что нет достижения и всякий момент люб-ви, духовной или чисто плотской, равноправен в движе-нии. К вечеру она стала мрачнеть и затаиваться. Во время приготовления ужина я поцеловал ее в локоть, она подумала, что я этим поцелуем хотел маскировать отсутствие чувств, и отодвинулась к окну. Я же поду-мал, будто я ей надоел. Так мы поужинали, и я лег в кровать. Она тоже легла с отчаянной мыслью, что вся любовь пошла прахом. -- Ты о чем думаешь? -- спросила она. -- Я думаю о лужицах, по которым мы сегодня ходили,-- ответил я. -- Врешь,-- сказала она,-- прощай! -- И замол-чала. Через некоторое время она сказала: -- Ты что же это, значит, не придешь ко мне? -- Разве можно? -- удивился я и бросился к ней. И долго, долго спустя был у нас разговор: -- Ты чувствуешь царапину? -- Да, чувствую, но мне хорошо, я наслаждаюсь состоянием единства в полном безмыслии. -- Так надо, конечно, а потом надо усилием подни-мать чувство выше. -- Туда, где мысль начинается? -- Туда, где мысль и новое единство в различии: каждый по-своему и оба в единстве. Понимаешь? И когда я ушел к себе, она сказала: -- Ну, теперь я спокойно усну, теперь я опять могу любить! Так она боится и борется за единство любви. По-видимому, в этом и есть ее призвание: отвоевать мысль из страстного единства, быть акушером новорожденной мысли. Ново в ней и, может быть, единственно, что, отстаи-вая мысль, она ни капельку не делается "умной" женщиной, а остается исполненной нежности и игры чувства. Вдруг понял: поэзия -- это и есть та самая "страсть бесстрастная", о которой писал Олег. Если углубляться в сущность ее, то и поймешь, почему это во всей миро-вой литературе у женщины лейтенант предпочитается поэту (дуэль Пушкина). Ляля -- это исключение. Новый документ из эпохи любви Л. и О. мне прочелся. как глава из романа о Мадонне без Младенца на руках. Но "Песни Песней" тут нет и быть не может, потому что страсть бесстрастная не может ее напитать. Есть вера как знание, понимаемая нами как зна-ние истины с помощью всех свойств и способностей че-ловека. Эта "вера" складывается в борьбе столь различных элементов ее, что Л., по-моему, вмещает в себя весь атеизм и нигилизм русской интеллигенции. А что остается в натуре ее, или в заработанной части своей личности, то и есть ее вера. Так вот, в память отца она каждую "Вербную" должна соединиться с матерью: ее родители встрети-лись впервые в этот день. Но если она сейчас любит -- эта любовь живая больше прошлого, покойники могут подождать, а "Милый" ждать не может. И она идет к Милому. В "Крейцеровой сонате" сказалась вся сила изувер-ства в презрении к плоти и его ложь. И через это раскрываются глаза на всю культуру этого разделения: нужно всем глаза на это раскрыть (мысль Л-и). 20 апреля. Л. все-таки уехала к матери. С утра туман и теплый дождь, первое начало позеленения на дорожках, в первый раз после Святой недели в отсутствие Л. берусь за перо. Настолько силь-но чувствую ее возле себя, что от разлуки не страдаю и мне хорошо. Вспоминаю вчерашнее. Я вышел из дому, месяц светил, звезды. Почему-то я вдруг почувствовал себя старым, немытым, небритым, неинтересным, а ее блестящей кокеткой в светском обществе. И мне сталожалко себя до слез. Вернулся с мутными глазами... -- Ревность? -- удивилась она.-- Вот так выдумал! -- ревность к женщине, которая собиралась уйти из жизни и приняла эту любовь как отсрочку смерти. -- Глупо, конечно,-- ответил я,-- но ведь и всякое отклонение от основного русла жизни кажется глупым. Разве ты не можешь полюбить кого-нибудь? -- А если так будет, ты представь мое письмо как документ. -- Умная женщина, а говоришь о документе в люб-ви. Ты сама написала мне, что веришь мне и считаешь себя женой, а двенадцатого сказала: "не верю". Любовь свободна, и я готовлюсь сжечь все документы... Я ведь только перед месяцем и его звездочкой выказал свою тревогу и тебе сказал лишь на основе нашего договора о правде. Это не у тебя, не у меня, а в составе самой любви заложено чувство ревности, но как человек я готовлюсь к жертве на случай необходимости. На это она ничего не ответила. Я же ей напомнил Олега:  Что мог сделать О., когда ты пошла за другого? А разве не могу я попасть в его положение? Только я должен на случай приготовиться и не упрекнуть. Так и буду любить тебя и буду готовиться к тому, что ты меня бросишь, готовиться облегчить не свою, а твою боль обо мне. Трудно подумать о такой возможности, но, как хороший хозяин, я готовлюсь теперь, когда всем обладаю, к невозможному. Начинаю до крайности ясно разбираться в судьбе Л.Попади она только на путь искусства -- была бы она интересная большая артистка, и никто бы ей слово упрека не сказал за ее многообразную любовь. Но случилось, из-за катастрофы в своей личной судьбе, она вступает на путь искания "достоверного" и заканчивается в сфере любви в самом глубоком смыс-ле слова. Тогда, через высокие требования любви и жажду любви настоящей, все искусства, весь быт человеческий и даже вся земная жизнь в ее сознании попадают в сферу недостоверности. Будь она "чудачка", так бы она и жила чудачкой, но она, интересная, жила нормальной жизнью, и вот из-за этого она летала в жизни, как ласточка над водой: ласточка коснется воды крылышком -- внизу кружок на воде, Л. коснется жизни -- любовь. Читали последнее письмо Олега, и его страдания вызывали образ Распятого, Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Ляли (когда она решилась на брак). В мире больше ничего не оставалось -- ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Ляли. Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается все так, что цельный физиче-ски-духовный образ Л. целиком сливается с тем, что я достигал своими писаниями. Смысл моего будущего искусства, его назначение заключается в том, чтобы привязать Л. к земной радо-сти. Я, конечно, и раньше бессознательно точно так же относился ко всему искусству, мне всегда хотелось своими силами удержать на земле преходящее мгнове-ние. Теперь это мгновение -- в сердце Л., и судьба моя теперь как писателя совершенно сливается с моей судьбой как мужа Л. Сколько мне удастся удержать Л. рядом со своей душой, столько же удержусь и я как писатель. Раньше в природе я как в море плыл, и ме-ня природа окружала как на корабле. Теперь же в при-роде я стою как у берега моря, и этот берег -- мой друг. 1942 г.: "Ночью думал, что любовь на земле, та самая обыкновенная и к женщине, именно к женщине, это все, и тут Бог, и вся-кая другая любовь в своих границах: любовь-жалость и любовь-понимание -- отсюда. Еще думал на тяге о справедливости разрушающей силы всего нового Большого, идущего против старого Маленького и сокрушенного. И что есть милые пре-лестные существа и создания, обреченные на гибель. Это -- закон развития. Но есть в этом всеобщем испол-нении закона непонятное исключение: в этом Малом, обреченном, открывается такая сила сопротивления, что на его сторону становится само Будущее. Так, мы знаем все, что в "Медном Всаднике" будущее не за Петром, а за Евгением. Так и борьба этой девочки через всю жизнь вплоть до нашей встречи за себя, за свой любимый мир. Собирая том "Дневника" 26, читаю свои искренние записки и даже в этих чисто художественных вещицах чувствую упрек своей прежней жизни. Так вот, описы-вается, как приходит тоска, и об этом говорится, будто она неизбежна. Между тем, с тех пор как знаю Л., нет этой тоски. И так вот жизнь эта отшельническая по существу "духовная", по существу только эгоистиче-ская, с аскетическим презрением к самой жизни. И это в глазах чудаков имело вид "Пана", и сам я -- охотник. Ай-ай-ай, выходит, аскетизм-то был предпринят ради литературы о Пане! Из-за этого призрака замари-новал себя в банку и так провел жизнь, какнаконец все оборвалось, и захотелось того, что есть почти у каждого. После обеда явилась из Москвы дочь нашего дачно-го хозяина и сказала, что в Лаврушинском ее встретила "небольшая плотная женщина". Этого достаточно бы-ло: "Не уехала!" И насколько счастья прошло за неделю, настолько здесь злобы. Теперь я уж больше ни видеть, ни говорить с ней не в состоянии. Очевидно, полученный шок при напоминании режет душу. Вот отчего тот или иной человек "ни с того ни с сего" вдруг дергается, мигает, таращит глаза, кривит рот... Лично не участвовать, работать и беречь Лялю. Тужить теперь не надо: мое главное, чего тогда не было, теперь со мной, а для двух -- все пустяки. Пишу сейчас лишь для того, чтобы унять поднимаю-щуюся тоску от вести о Е. П. Сегодня удалась моя внутренняя молитва. Я просто, как Друга, просил И. X. помочь мне уберечь Лялю с собой до конца жизни. И в ответ на это получил уве-ренность в том смысле, что "все зависит от тебя самого. Если ты будешь в духе -- она неизменно будет с то-бой". После того я увидел ее как бы окруженную тем паром или дымком, которые исходят от земли в апрель-ские дни, через которые смотреть -- все видимое колы-шется и преображается. Мне она была и как обыкно-венная женщина, и как еще нечто, чего у всех нет. Странно было, что через это мне открывалось прави-ло практическое, правило отношения к ней. Ни в коем случае не надо мне влиять на нее в отношении литера-турной помощи (чисто практической), кроме того, что если самой захочется. Ее нужно искать в отношении внутренней помощи, что же касается внешней, то она этим и так по существу своему исполнена во всех отно-шениях слишком достаточно. Надо, напротив, стараться дать ей самой пожить хорошо. Она это заслужила. И вот этим именно уси-ленным вниманием и можно удержать ее навсегда. И это в своих руках: любишь и будешь держать, разлю-бишь -- уйдет. 23 апреля. Я сказал ей: -- Мне кажется иногда, что источником моей люб-ви к тебе служит особенное сочувствие к твоему страданию: мое состраданье. И подчеркиваю, как странность для меня: чужое страданье мою природу отталкивает, а твое, напротив, служит даже источником моей природной мужской любви -- как это понять?  Это понять можно,-- ответила Л.,-- ты любишь меня по-настоящему, и я тоже тебя люблю по-настоя-щему, и тебе отвечу, мне кажется, если даже буду сама умирать". Не забыть бы, как бродили мы тем утром в лесу по снежному оврагу; в каком свете купа-лась душа; как радовались глаза, что я могу без сомнения и страха взглянуть прямо в лицо твое. (Ах, эти тайные взгляды в лицо! Сколько их бывало в прошлом и с какой болью вспомина-лось сейчас.) "Ночью призывал к себе Л. и постепенно к утру понял, что любовь моя к ней -- вся любовь. Продумав это, я уверился в правде своей при борьбе с Е. П. и ненависть к ней, которая вчера поднялась, перестал испытывать. По-моему, Л. полюбила меня по-настоящему имен-но в те минуты, когда я уснул в постели на ее руке, тут что-то ей пришло от "спи, дитя мое" -- от ее призва-ния. Проснувшись, я изумился на нее: Мадонна, и даже свет от лица... Получен ответ из Москвы, холодно-расчетливый и без конца циничный. Похоже было, будто я, величе-ственный дуб, был повален ветром и люди смотрели на мои вывернутые корни и говорили: "вот и все". Итак, архивы мои в плену и у меня нет жилища. Л. отнеслась к письму до крайности спокойно и даже меня успокоила -- ей теперь все равно, где жить. Этот ответ, однако, расстроил меня, и я думал о "финише" том страшном, когда он зачеркивает и все предыдущее хорошее. Так вот, они своим последним выступлением перечеркнули всю прошлую жизнь с ни-ми, и от прошлого у меня остались только книги, и ничего для себя! В этом же и есть весь ужас смерти, и с этим борется человек, верящий в Жизнь. И вот почему я стал на путь с Л. "Сказка о рыбаке и рыбке. Дорогой Борис Дмитриевич, с большой радостью и гордостью сообщаю Вам, что мы с другом Ва-шим В. Д. согласились на брак, и значит. Вы -- наш сват. Дорогой мой сватушко, любовь, которая привела нас к браку, точно такая же простая любовь, как и у всех живых существ на земле. К этому всемирно-святому чувству единства всей твари перед лицом Господа у нас присоединяется в сильной степени равенство наше в человеческом смысле как животворный обмен двух личностей, и равных, и разных. В этом отношении у каждого из нас скоплены такие богатства, что конца этому обмену не видно, и мы верим оба: конца этому обмену и не будет до гроба. Я знаю, после такой декларации Вы изумитесь и спросите, но как же все произошло? Дорогой сва-тушко, все у нас произошло как продолжение всем известной сказки о рыбаке и рыбке. Вы, наверное, замечали, читая эту сказку, что она не закончена, пото-му что роль одного из действующих в ней лиц, а именно Старика, не раскрыта. В самом деле: злая Старуха справедливо наказана, огорченная Рыбка уходит в море, но за что наказан Старик, если он же и пощадил Золотую Рыбку? Не должно быть, чтобы чудесная Рыбка позабыла человеческое добро и оставила Старика на растерзание Старухи. Не может этого быть! И вот мы -- рыбка Л. и я, Старик,продолжили сказку примером соб-ственной жизни. После того как Старик вернулся от Рыбки домой и увидел свой прежний домик с разбитым корытом, он понял, что Старуха не даст ему жить и запилит до смерти. Сообразив, однако, что у него еще в запасе остается квартира в Лаврушинском, он спешит туда и в ужасе видит, что Старуха поспела раньше его и за-няла его жилплощадь. Вот тогда-то бездомный скита-лец опять идет к синему морю и там, у берега видит Золотую Рыбку, что она плачет, горюет и так убивается, что и золото на ней все сошло и потускнело. -- Как же не убиваться мне, мой милый,-- говорит Рыбка,-- если, наказывая злую Старуху, я вовсе поза-была своего долгожданного Жениха. -- Государыня Рыбка,-- воскликнул изумленный Старик,-- какая же я тебе ровня: я стар! -- Глупенький ты мой,-- ответила Рыбка,-- Ста-рик не мог бы написать "Корень жизни", ты не только самый юный из всех советских писателей, но ты един-ственный на земле, кто понимает единство священной жизни в олене-животном и человеке и не стыдится об этом вслух говорить. Тебя я избираю своим мужем, и мы будем раскры-вать перед несчастным человечеством секрет вечной молодости и красоты. В это время от слов Рыбки явился к Старику дар веселья, и он пошутил: -- Вот хорошо-то, мы с тобой не пропадем, шут с ним, с Лаврушинским, и с его люстрой, из-за которой мы столько терпим из-за Старухи, мы с тобой построим фабрику мыла под названием "Секрет вечной молодо-сти и красоты". Мы обмоем все человечество, и все станут счастливы. Так открылся у Старика через Рыбку дар веселья, и другие дары открывались до того, когда Рыбка, нако-нец, сказала: -- Ну, довольно, мы теперь равные, а любить можно только равных. И тут волшебная Рыбка превратилась в женщину, исполненную всеохватывающего желания творчества жизни, собирания земного множества в такое же един-ство, в какое собраны капельки воды в ее родной стихии -- океане. Вот, воистину волшебно, как в сказке, и совершился наш замечательный брак. 12-го апреля Михаил При-швин привел свою охотничью машину на один двор, достал малокалиберную винтовку, тяжелые резиновые американские сапоги и вскоре вывел из дома Золотую Рыбку с винтовкой за плечом и в резиновых сапогах. Он увез ее в лесную избушку и празднует там под гул ручьев святую неделю неодетой весны. Будьте же и Вы счастливы, Сват, и да будет и Вам, как и нам, что не все в кон, а другой раз можно и за кон ". У пропасти "24 апреля. Ходил на тягу с Акимычем (зять дачного хозяина, охотник, помог нам устроиться в Тяжине). Он был в Москве, заехал за моей почтой на Лаврушинский, столкнулся лицом к лицу с Павловной. Она в крайнем возбуждении советовала "сушить сухари на дорогу в Сибирь вместе с В. Д.; она, жена орденоносца, поста-рается "сделать им это удовольствие". -- А можете вы эту угрозу засвидетельствовать на суде? -- Во всякое время,-- ответил Акимыч. -- Мне она,-- сказал я,-- еще грозила стрихнином, а через Аксюшу я узнал, что она сулила нож В. Д.  Я могу и это засвидетельствовать... Странно, что в тот момент, когда он сказал "могу", я вспомнил разговор Ивана Карамазова со Смердяковым, и в первый раз в Акимыче увидал то, что долго не мог назвать: что-то мертвенно-смердяковское. Новость! Павловна уехала огород сеять -- весна не ждет. Л. собиралась уже давно в этот день в город за продуктами, я бросил все и поехал с ней. В Москве из осторожности Л. позвонила по телефону, подошла Аксюша. -- Ты одна? Одна. Приезжайте, В. Д., очень по вас я соскучилась. И вдруг вместе с Л. в дверях я! Аксюша опешила. Мы робко вошли в кабинет, сели в кресла, где сидели в начале знакомства, говорили в первые минуты на "вы"... Так обстановка возвратила нас к пережитому времени романа. Мы сидели в креслах друг напротив друга и "прихо-дили в себя". И тут зазвонил телефон, но меня опереди-ла Аксюша. Сразу понял: звонит с вокзала приехавшая Павловна. Аксюша односложно ответила, что приехать нельзя, и положила трубку. Разгадка проста: Павловна знала через Аксюшу, что Л. будет в городе в этот день, но меня не ожидала. Хотели ее заманить. Для чего?.. Помешало, что я приехал. К вечеру вместо Павловны приехал ее жилец -- писатель Каманин с новыми от нее угрозами... Ночью дошли до того, что решили вместе умереть,как Ромео и Джульетта. -- А как же мама? -- спросил я.  Мама с нами умрет-- до чего ей жить трудно и надоело. Когда Л. утром забылась, я подле нее вместо смерти придумал выход в жизнь: ехать к Ставскому -- искать защиты от клеветы (вспомнил последнее с ним свида-ние и предложение помогать, если что). Так и сделал утром, поехал. А в это время у нас на Лаврушинском собрались друзья и вместе с Л. тре-вожно дожидались исхода. Я вошел неожиданно с буке-том от Ставского и с его словами: "Передайте В. Д., что я отныне ее рыцарь". Ставский обещал "в соответствующих учреждени-ях" прекратить происки, какие бы они ни были, со стороны наших врагов и вызвать для внушения Леву. Он же посоветовал немедленно оформить наш брак и по возможности уехать обоим подальше. Вечером были у Ставского. Я сидел как в корсете. Ставский допрашивал Л... Она врала как сукина дочь. Врожденная духовность Л., поддерживаемая ли-ловым цветом ее платья, скромной прической, нервный подъем, сдерживаемый привычным усилием, создали из нее очаровательное существо, и когда я вошел (она пришла раньше меня), и увидал это, и понял, Ставский сказал: "Любуюсь!" Время-то было какое! Нельзя было позво-лить себе никакой откровенности, ну хотя бы о недавнем "путешествии" с мужем в Сибирь. К такому и пытались подобраться в те дни, ничего, к счастью, не ведая, наши "враги". "В этот вечер вспомнилась Л., какой я ее встретил в первый раз в обществе у себя за столом. Она до того всегда внутри себя, что при соприкосновении с обще-ством нервы ее не выдерживают и она "выходит из себя". Состояние до того мне знакомое, что я смотрел на нее и понимал, как себя. Зато внешний вид ее, как переживающей глубокое чувство и борьбу, был прекрасный. Она была охвачена тем лучшим в женщине, что я могу назвать изменчиво-стью, за что я люблю неодетую весну: изменчивость не по дням, а по часам, но неизменно в обещании радости. Вечером были юристы. Будут устраивать развод и раздел". "Она сегодня говорила, что не любит что-нибудь у Бога просить, что ей это выпрашивание не по душе: "какая-то торговля с Богом", сказала она. -- А выпросить, верно, можно. А. В. говорил прямо, что он меня у Бога выпросил. -- Почему ты думаешь,-- спросил я,-- что он тебя у Бога выпросил? Она изумилась вопросу и ответила:  Да, я думаю, ты прав, не у Бога он меня выпросил". "26 апреля. Я был спокойно и радостно настроен, как казалось, исключительно волею Л. Как только погаси-ли огонь и я остался наедине с самим собою, началась во мне глухая тоска, связанная с мыслью о недосто-верности всего моего прошлого. А мое прошлое состоя-ло в подвиге ради поэзии. Вот теперь представил себе столько волновавшие меня раньше явления природы, и удивляюсь себе теперь -- как могли они меня волно-вать? Мало того, не могу вспомнить ничего написанного мною, что осталось бы теперь как прочная основа моего самоутверждения. Все кажется теперь легкомыслен-ным по существу и тяжким по исполнению. Лучше уж бы родиться просто каким-нибудь гуса-ром, что ли! вроде В. С. Трубецкого 2в. И та досто-верность, что меня читают маленькие дети и учатся добру, тоже не удовлетворяет: мне-то что самому, и разве существо мое в детях, и чем они заслужили, чтобы я отдал себя для них? Да и вовсе даже и не отда-вал себя, а все добро выходило из моей потребности писать хорошо, все -- от артиста". "Вечером я с огорчением не нашел в себе желания. Сегодня нет-нет я об этом вспоминал, а вечером опять у меня желания не было, и Л. не отвечала мне. Я хотел было это свалить на нее, но оказалось, что Л. вообще отвечает только моему желанию и что, значит, причина во мне. Ничего тут нет особенного, и зависит не от нас, и не относится прямо к делу нашей любви, но я забил через это в себе неправильную тревогу за нашу любовь и ничего Л. не сказал. Она же все прочла в моих мыслях и потребовала от меня настоящей искренности, настоя-щей правды в наших отношениях... Она так долго и так страстно долбила и вдалбливала в меня эту свою мысль о необходимости полнейшей искренности, что, наконец, меня проняло. Потом ночью (было это, вероятно, во сне) что-то во мне, как в земле, совершилось, и утром, когда я пробу-дился, вырос в душе моей какой-то чудесный цветок, и мне ясно, как это ясное морозно-белое утро, было видно: весь путь в любви мой был через сердце Л. и мое отношение к ней должно быть точно таким же простым и собранным, как стал я в это утро к самому Богу. Так поднялся из моей ночи в это светлое утро цветок, и, чувствуя его в душе своей, я принес из ко-лодца ведро свежей воды, поставил самовар, и умылся, и читал утренние молитвы так, чтобы слова приходили в мир великой гармонии через сердце Л." "С тех пор как в Загорске стало мне жить невыноси-мо из-за отношений в семье (это было в 1932 году), я стал усиленно искать себе где-нибудь в глуши избуш-ку, чтоб купить ее и поселиться в ней одному. Много я пересмотрел везде избушек, уединенней всех и краси-вей была изба в деревне Спас-на-Нерли. Только случай-но я не купил ее, и потом все так обернулось, что желанная избушка Толстого превратилась в квартиру в Москве. Предусмотрительно я выбрал себе квартиру высоко (на советские лифты нельзя ведь надеяться) 29. Итак, я устроился, и дал Павловне дарственную в Загорске, и стал жить в этой "избушке" хорошо, собирая в нее родных два-три раза в год. И вот налетела буря и разнесла созданное мною с таким трудом уединенное жилище. Я снова очутился в деревенской избе, но со мной теперь была Л., и я по-нял, что не избушку я искал, а большую любовь. И ясно-ясно увидел я бедного Толстого, не знавшего любви, не понимавшего, что ему сердце нужно было, а не избушка". "Есть огонь, в котором сгорит все недостоверное, как на Страшном Суде, и никому нет спасения от этого огня. Этот суд приходит к людям, когда они становятся друг перед другом в отношении к Истине. И вот чтобы Толстому достигнуть заветной избушки, ему нужно было бы стать к другому человеку в отношении к Богу. Тогда бы сгорел Лев Толстой со всеми своими претензи-ями и остался бы не вздутый реформатор, а сам Тол-стой, как он есть". "29 апреля. На ночь она мне читала Евангелие. Знакомые с детства слова как-то особенно благородно упрощали мне сущность жизни, и сама Л. в самом стиле до того сливалась с простотой настоящей поэзии, что ясно-ясно открывался мне путь жизни моей -- пони-мать и любить Л. просто, без раздумья, такой, как она есть. Душа моя переполнилась такой безгрешной лю-бовью, что долго не мог оторваться от ее груди, и даже утром, когда проснулись и встали, все, как вчера, на-слаждался простотой и благородством то ли ее самой в ее чувстве ко мне, то ли прочитанными ею страни-цами". "30 апреля. Ночью она что-то вспомнила и не ответи-ла мне на мою ласку. -- Вспомни,-- сказала она,-- что за все время на-шей любви ты не принес мне даже цветочка. -- А ты вспомни,-- ответил я,-- до цветочков ли было тогда: сколько мучений! -- Я не меньше мучений испытывала, а хорошо помню, что у тебя на сером костюме на рукаве не было пуговицы, что ниточка даже не была убрана, что в туфле ночной подошва оторвалась и хлопала, что из туфли виднелась пятка и носок на ней был протерт... -- При чем тут цветок? -- Не цветок нужен, а внимание. Когда я видела, что ты живешь без ухода, мне становилось тебя жалко, мое внимание открывало брошенного человека, и мне хотелось помочь тебе, хотелось одеть тебя, вымыть. А ты не хотел заметить во мне женщину, чтобы при-нести ей цветок, как делают все. -- Миллионы женихов твоих,-- ответил я,-- не могли бы написать таких писем-поэм, какие писал и приносил тебе я вместо цветов. Ты с этим согласна? -- Согласна. И все-таки я тоскую сейчас, что ты, мой любимый, не сделал как все, не принес мне цветка. -- Позволь же,-- сказал я,-- вчера же утром,когда ты вставала,я рассказал тебе о том, что ночью во сне,как в земле,раскрылось брошенное тобой в мою душу семя,и за ночь из него вырос цветок необычайной красо-ты, и я понял секрет нашей дружбы до гроба: что надо быть правдивым с тобой до конца и ничего не таить. Помнишь, как ты плакала от радости на моем плече и благодарила за тот "цветок". Это ли не цветок, не лучший подарок тебе? Так почему же ты, понимая, какой цветок подарил, вспоминаешь, огорченная, о ка-ком-то обыкновенном цветке? Она долго молчала. Но собралась с духом и отве-тила: -- Я это знаю, что ты единственный мой и чудесны поэмы твои для меня: ты мне доказал себя как един-ственного, душа твоя мне открыта. Но ты забываешь одно, что я женщина и каждый, кого бы я ни поманила, принес бы мне обыкновенный цветок. Мне грустно и теперь, что лучшее в мире, то, из-за чего длится жизнь на земле, то, что в тайне души все ждут и на что надеются, наша страстная святая любовь прошла у нас без цветка. Погрустив немного с подругой моей о цветке обык-новенном, мы вспомнили, что сегодня первое мая и в лесах теперь есть, наверно, много первых цветов. -- Не нами, милая,-- сказал,-- созданы эти муче-ния, из-за которых я забыл обыкновенные оранжерей-ные цветы, воспитанные людьми. Не вини меня. Но в леса теперь для нас послано много цветов, мы скоро будем ходить по цветам, как по коврам. Май . Л. сидела за столом возле зеркала и выписы-вала из моего дневника ценные мысли. Я сидел за тем же столом напротив, занятый той же работой 31. Вот я заметил в ней перемену на лице. Я понял, что она мысль нашла какую-то большую, такую, наверно, что мы оба разными путями к ней подошли, я это понял и радостно ожидал ее откровенного признания. Но, блуждая где-то далеко своей мыслью, напрягаясь, что-бы выразить эту мысль ясными словами, она заметила бумажку, приколотую булавкой к стене под зеркалом. Заметив эту бумажку, она быстро карандашом сделала на ней отметку. -- Что это,-- удивился я ей,-- ты записала какую-то мысль? -- Нет,-- ответила Л.,-- я вспомнила, что хозяин отвесил сегодня нам 12 кило картофеля, и хозяйка дала 3 кружки молока: я и записала. -- Но ведь ты перед этим сказала, что тебя поразила какая-то мысль. -- Милый мой, я тебя так люблю и мысль моя такая большая, что записать о картофеле ничуть не мешает. -- Какая же все-таки мысль? -- настаивал я. -- Раскрыть корни желания "быть как все хорошие люди" из твоего рассказа "Художник". А то люди после нас могут этих слов твоих не понять: "Зачем вам быть как все,-- скажут они,-- если вы же сами всю жизнь только и делали, что стремились к небывалому и то, что у всех, разрушали?" Я понял ее и ответил:  Я тоже никогда не расстаюсь с большой любовью к тебе, когда целую твои колени". "Это было тому назад недели две, когда в лесу оставалось еще много снега. Случилось как-то зимой, по лесной опушке, глубоко осаживая рыхлый снег, прошел, наверное, с большим трудом человек. Эти следы сильно расширились при таянии снега, после того, как весь снег вокруг растаял, оледенения огром-ные остались -- тумбочки по всей опушке леса. Следы гигантского человека еще стояли по всей опушке, когда уж и бабочка лимонница зашевелилась под старой листвой, когда прилетели трясогузка и зяб-лик. Одна трясогузка даже уселась на след и с одной ледяной тумбочки перелетела на другую. -- А сам-то человек, может быть, и умер давно? -- Очень может быть,-- ответила Л.,-- сам чело-век, умер или жив, в том и другом случае не знает ничего о своих следах и не интересуется ими. -- Вот,-- сказал я,-- только тем писатель отлича-ется от всех, что интересуется своими следами". Непроторенный путь "После утреннего большого подъема любви Л. стала мне как будто беременной, и я водил ее под руку осто-рожно с редкими словами. Мы шли по березовой роще, нам мешали сучки под ногами и неосторожные слова, как сучки, и раз я даже чуть-чуть не упал. А то было она покачнулась на мости-ке из бревна, и я успел поддержать ее. Путь наш был непроторенный, не дорожками... Зимними морозами убило все сады, и вот когда все вокруг зеленеет, наша деревня стоит в неодетых черных садах. На опушке, в не закрытой зеленью сухой листве, в солнечных лучах сверкнула сороконожка и, живая, быстрая, понеслась с листка на листок, то скрываясь, то снова сверкая.  Сороконожка и та сверкает,-- сказала Л.,-- а я почему-то должна всю жизнь ходить в сером среди серых людей. Наша работа над дневниками в полном ходу, и мате-риалы притекают по трем руслам: 1) Большой дневник как форма нашей идеи. 2) Рассказы "Фацелия" и 3) Календарь. Приехала к нам жить Наталья Аркадьевна (теща). Встреча матери с дочерью вышла хорошая, и я был очень доволен, потому что я же все устроил. Не люблю дачников за то, что они живут так, будто природа существует только для их здоровья. Но если Лялина мать ждет тепла и зеленой травы, то совсем другое дело: столько перестрадав, имеет человек право ждать от природы, требовать и бороться за лучшее. Но не только от природы -- и от вещей человеческих нуж-но ждать, чтобы они тоже служили тем, кто настра-дался. Казалось бы, на этой почве и возникло это восстание пролетариев и на этой почве права измученного челове-ка на материальную жизнь создалась эта идея счастья человеческого на земле. Но почему же идея эта так исказилась, что это "счастье" всякому порядочному человеку стоит как кость поперек горла? Наша идея, между прочим, содержит в себе и эту идею насыщения всех голодных и утоления жажды всех страждущих. Только она исходит из глубочайших основ бытия, где совершается все творчество жизни. А вокруг нас пока еще торжествует идея покидаемой духом материи. Наша идея происходит не от нас только, но наше участие в ее развитии должно состоять в том, что мы заключим в нее современность, что мы из области философии переведем ее в жизнь. Теща моя оживает не по дням, а по часам, и это идет мне в заслугу. Наша жизнь вообще начинает складываться. Мы так начинаем все привыкать друг к другу, что даже угнетенная Н. А. стала петь и шутить. Впер-вые я в семье, впервые за мною ухаживают, и я впервые по себе, а не по чужому примеру понимаю любовную связь между людьми. Все, оказывается, просто, любовь проста как хлеб, а мы как несытые о пище, мечтаем о любви и принима-ем всякую дрянь за любовь. Л. почти ничего не знает в природе и впервые даже соловья слушает, но она как-то, не зная названий (не интересуясь тем, что это поет, летит, ползает), чувству-ет это все вместе и бывает охвачена чувством. Это оттого, что она вся -- внутри себя, человека, и редко выглядывает... Мы сегодня втроем между клейкими листочками берез, тополей обошли наш большой круг. Аксюша к нам приехала из Москвы... рассказывала о расчете Е. П.: "вот как расчетлива, что выложила себя как на ладони"; если рассчитывать на пожизненную пенсию, то через год я могу умереть, и она останется ни с чем; если же сейчас взять половину, то ей хватит на много лет. И есть полное основание думать, что вся борьба у них идет за наследство: "вместе наживали" -- и вся ненависть обращена к Ляле, как к возможной наследнице.И так вот они столько лет жили с примерно бескорыстным человеком и наживали себе корысть, и человек этот еще жив, а они уже делят вещи его, и страх его физический перед пошлостью они принима-ют за трусость. И все это мне приходит как расплата за безбожное "равенство", в котором они росли и воспиты-вались. Равенство людей возможно только перед Богом, никакого другого равенства быть не может на земле, и с этим надо покончить навсегда. Пусть это будет основной идеей моей новой жизни, и об этом я буду думать всегда. Быть внутри себя как дети -- это надо, но с детьми надо быть старшим, с людьми, стоящими в отношении духовного развития какими-то ступенями ниже тебя нельзя быть запанибрата, и это грех не меньший, чем обратный --быть заносчивым и гордым с низ-шими. Нужно зарубить себе на носу, чтобы взять Л. в же-лезную дисциплину относительно литературной рабо-ты. Меня очень тревожит, что она готова все время проводить в суетливой заботе о ближнем. По-прежне-му буду жить без чулок и наволочек, но ее воспитаю в работе. Л. начала работать. Привезли дров из лесу, по-прежнему очень сухо. Лес кишит комарами. Ночь лунная, прекрасная, поют соловьи. Л. встала с постели, подошла к окну послушать. Я почувствовал, что не доходит до нее песня соловья и нет в ней ответного чувства. -- Неважно поет,-- сказал я.Она засмеялась. -- Какие все перемены в моей жизни,-- сказал я, -вот был я знаменитым охотником, а теперь ни разу не был на охоте. -- Ты,-- сказала она,-- будешь на охоте, только не так часто; у нас с тобой столько всего, более цен-ного! -- А природа? -- Глупенький, разве ты не чувствуешь, природа была где-то, а я тут: теперь я -- твоя природа. И вот эта "природа" обняла меня, оставив луну светить для кого-то, соловьев петь кому-то. Через какое-то время я спросил ее: -- А путешествия? После того, как мы с тобой сошлись, я перестал думать о путешествии.  Но разве сейчас мы не путешествуем? И это была такая правда!  Мы каждый день изменяемся,-- говорила она,-- в путешествии этого достигают перемещением себя физически, мы же с тобой не такие дураки -- мы путе-шествуем в природе самого человека. Л. работала много времени над моими дневниками. Цветет черемуха всем цветом, так хорошо поет соловей, как Л. никогда еще не слыхала. Загоревал было я, что один в лесу, а Л. работает и не знает сейчас, как много в лесу цветущей черемухи, как хорошо поет соловей. Счастье мое, однако, было столь велико, что я скоро повеселел и сказал себе: пусть она работает и ничего не знает, я так расскажу об этом, что слова мои полюбятся ей больше, чем песнь соловья. Перед нашим окном оказались бутоны сирени, значит, скоро конец весне. В это время я обыкновенно теряю свою страсть к природе, но Л. люблю все сильнее, и так, что глаз не свожу с нее, и любуюсь ею весь день, а ночью приникаю к ней и все на свете забываю. Мы нашли в лесу дерево с давно вырезанными на нем крестом и заплывшими буквами. Мы их приняли за Лялины инициалы, и она стала одна ходить к этой березе. Выл у нас Лялин неудачливый поклонник N. Вижу по нему, что я не виноват в невежестве детей своих, а время такое: Л., любимая им женщина, просила его прочесть Евангелие -- самую дорогую ей книгу, и он не прочел. Больше того, назвал "гнилью". -- Гниль,-- ответила тогда Л.,-- тоже неплохо, это все равно, что навоз в земле: без навоза не родит земля, и мысль не родится, если что-нибудь в себе не умрет и не сгниет. Ах, как же я ненаходчив! Вместо глупейшей в моем положении гордости петушиной, что стоило бы подойти к нему и сказать: "Почему вы не выполнили просьбу любимой женщины -- не прочли книгу? Почему вы обошли самое для нее дорогое и хотели воспользоваться так неумело тем, что у нее дешевле всего?" Бутоны на сирени вызвали мысль о конце весны и напомнили о возможности конца любви. Об этом был разговор вечером в постели. Я просил ее не связывать себя клятвами, уверяя, что при связанности она поте-ряет лучшее свойство женщины -- свою изменчивость. И пусть она, не связанная, вечно изменчивая, предоставит мне самому позаботиться о том, чтобы убе-речь ее от измен -- худшего, что только есть в человеке. -- Лесной крест,-- шептал я ей, неустанно це-луя,-- есть твое суеверие, твой страх перед величай-шим долгом быть собой, утверждаться в себе, быть вечно изменчивой и не изменять. Клятва есть посе-янная измена! Утром мы пошли к нашей березке. Л. читала, я лежал у нее на коленях, и мне было хорошо. "Зачем мне обет,-- думал я,-- если я люблю ее и если в живом чувстве все это и содержится. Точно так же я верю, что она меня любит". Так я и свел все ко вчерашнему разго-вору об измене и изменчивости. -- Нечего клясться и обещаться,-- сказал я,-- если мы будем друг друга любить, то, само собой, будем открывать друг в друге свои помыслы. А если ты разлю-бишь меня и закроешься, то ответ за твою измену я беру на себя. Будь спокойна и бесстрашна, я буду охранять наше чувство, я беру это на себя, и если изменишь -- я за это отвечу. Свободная любовь без обетов и клятв возможна лишь между равными, для неравных положен брак, как неподвижная форма. Но благословения на брак, на любовь, на откровение помыслов надо испрашивать, и для этого мы сегодня ночью пойдем к нашей березе. В березовом лесу мы с Л. продолжали разговор о нашей свободе, в том смысле свободе, чтобы нам исходить из наличия нашего чувства и мысли, а не из форм, клятв, обетов и обещаний, которые созданы великими людьми для воспитания маленьких. -- Мы должны быть свободны,-- сказал я.-- Как же великие люди? Почему не можем мы жить и мыс-лить, как равные им. Можем? -- Конечно, можем. -- Вспомни всех великих, включая Ленина, все они жили полным настоящим в своем творчестве, и все они, живущие полным настоящим, сулили маленьким лю-дям счастливое будущее. Мы должны сделать наобо-рот, мы должны обещанное будущее сделать настоя-щим. И давай это делать сейчас же и не раздумы-вая. В это время луна достаточно высоко поднялась и стемнело настолько, что от деревьев легли тени. Мы нашли без труда Лялину березу. -- Вот этот загадочный символ на березе с твоими инициалами,-- сказал я,-- давай этот клятвенный сим-вол сделаем живым. Возвращаясь домой, мы говорили о том, что едва ли бы сошлись, узнали, поняли друг друга, если бы встре-тились ранее определенного судьбой времени. -- Я бы,-- сказал я,-- не мог бы узнать тебя из-за своей личной заинтересованности в тебе; любя, я не мог бы не создать из тебя собственности, как другие, кото-рые составляют хвост в движении твоей кометы, пере-секающей традиционные орбиты обыкновенных светил. В молодости я, как все, не был свободен, и мое движение тогда, тоже как у всех, определялось силой всемирного тяготения. Когда выскажешь новую мысль и Л. поймет ее, то вдруг останавливается с расширенными глазами, узнает в этой мысли что-то свое, радуется и со страстью принимается обнимать, и целовать, и благодарить. Так бывает у нее, что прямо из мысли, как дождь из облака, родится любовь. Если женщину трогать и дойти до какой-то границы, то она как бы удивится и как бы остановится... А то можно остановить точно так же какой-нибудь мыслью. Она спохватится, уйдет в себя, и станет похоже, будто ты ее схватил. Надо всегда иметь в виду, что Л. дает душе моей в соответствии с моим запасом, что, может быть, в ней содержится гораздо больше, чем я из нее вызываю, и значит, есть опасность в приходе другого вызывателя, более значительного. Единственным средством оборо-ны от этого есть мое усиленное движение вперед, моя доблесть и постоянное напряженное к ней вни-мание. Я рассказал ей это, и она мне ответила, что я похож на Ладу, которая не доела корку хлеба, запрятала под себя в солому и на всех кур смотрит так, будто они подбираются к ее корке. И сколько кур из-за этой ложной Ладиной идеи лишились хвостов. Вечером при восходящей огромной луне гуляли и, перебирая все пережитое, закрепляли нашу любовь. И у меня исчезало мое лично-отдельное, даже мои друзья становились ее друзьями. И так в будущемжизнь моя делалась не моя, а наша, и так все у нас -- все наши воспоминания, и надежды, и мысли соедини-лись в одно, как будто мы находились на слиянии рек, и одна река вливалась в другую и дальше текла одна река, широкая и полноводная. При луне в лесу Л. говорила, что не любит "мисти-ку" как слабосильную подмену того, что она называет цельным знанием. И то же она находит во мне и гово-рит, что это нас соединяет. Я же думал о том, что любовь настоящая бывает непременно на слиянии рек. Говорили о материнском чувстве женщины в общем чувстве любви и так добрались до самой Валерии, и тогда оказалось, что это не мужья у нее были, а дети, и самый любимейший у нее -- это я. Я понимаю Л. насквозь в отношении того, чтобы дать своим детям то, чего им так хочется, но я никак не могу принять ее заверения в том, что я -- последнее ее дитя и для всей нашей будущей жизни единственный. Я даже и того понять не могу, каким образом моя чисто мужская потребность быть у нее единственным стано-вится у нее священным требованием к себе. На это она ответила так: "Тебе довольно того, чтобы мое сердце привязалось к тебе, как к единственному". Вот это новое понимание и этот необыкновенный опыт надо влить в мое понимание старого своего пути: "будьте как дети". Через тринадцать лет, 18 февраля 1952 года, перечитывая это место, М. М. сделает следую-щую запись: "Л., слушая "Паяцы", по своему обычному болезненному чувству жалости пред-ставила себе, что я Паяц, а она Коломбина. -- Ведь может же быть так, что явится человек лучше тебя, талантливей, значитель-ней. Может же быть?  Может,-- ответил я,-- что кому-нибудь лучше, но никто тебе меня заменить не может. Я ни хуже, ни лучше других, я для тебя, как и ты для меня, существо небывалое, незамени-мое. Для матери незаменимы свои дети, и в люб-ви настоящей не существует лучше или хуже. И Бог вочеловечился для того, чтобы вы-вести личности небывалые из общего считанно-го стада и создать из них Церковь. "Пришлось снова ехать в Москву. Там -- десять дней война. Наглость Левы, борьба за какую-то глупую жилпло-щадь, отсутствие осмысленной работы, чтения, недосы-пание, муть в голове, пребывание летом в городе создали во мне как бы провал сознания. -- Это не провал,-- возразила Л.,-- это... жизнь. -- Там будет жизнь, когда приедем в Тяжино! -- Нет, это есть тоже жизнь, без этого невозможно и то, куда ты стремишься. Вчера часов так в 11 дня наконец-то я достиг того, с чего надо было начать эту борьбу: развелся и стал свободным человеком. И замечательно, что тут же после обретения желанной свободы поссорился с другой жен-щиной только из-за того, что по ее рассеянности не мог тут же после развода отдать ей свою свободу и тут же немедленно в том же загсе заключить с ней брачный договор: не было документа о ее разводе. Первая крупная ссора. Это было, как будто из леса или цветущего сада я вышел на какую-то голую холодно-каменистую землю, из которой ничего не растет, не живег. Л., не торопясь, стала меня уговаривать, и столь сдержанно и столь убедительно, что я во всем раска-ялся и вернулся к ней, как ребенок. И она приняла и обняла меня любовью своей материнской, велико-душной и непоколебимой. После того потихоньку от нее я не спал всю ночь и разбирался в наших отношениях. Я увидел с несомненностью, что в глубине души она любовь нашу вечно, как море скалу, обмывает сомнени-ями и вопросами: да любовь ли это, не прихоть ли это легкомысленного поэта? По ее сокровенному убеждению, всю эту любовь нашу предстоит оправдать жизнью, и она еще очень сомневается, сумею ли я оправдать, не останется ли любовь у меня только поэзией. В моем мучительном раздумьи не раз вставала вопросом вся моя жизнь как счастливого баловня в сравнении с ее жизнью, и ее добро укоряло мою поэзию. Я пришел к заключению, что, прежде всего, надо уничтожить самый родник нашего разногласия, по-ехать к Павловне и личным переговором прекратить нужду в юристах. Еще я решил зарубить себе на носу, чтобы в ссорах никогда не выходить за пределы нашей любви, для чего надо не только не выходить из себя, но также и из нее. Чтобы при работе над этим вначале не забывать-ся -- бросить курить. При постоянной поддержке Л., при наличии любви победа обеспечена. И вообще, все передумав за ночь, все переболев, я уверился, что свой поэтический дар я могу направить в ее глубину и рано или поздно прославить любовь, как никто, может быть, из поэтов теперь не может ее прославить. На этом пути я увлеку за собой Л. с такой силой, что она сделается в глубочайшем смысле моим соавто-ром. -- За то я тебя и люблю,-- ответила она,-- что ты подвижной человек и не останавливаешься в преодоле-нии преград своего ума и неясной совести. Она расточала дары своей любви больше, чем раньше,я по-прежнемукак баловень счастья, прини-мал эти дары, но больше уже не терял из виду, что за этими ее дарами и далеко за пределами этой любви в ней таится какое-то существо с тревогой и мыслью, издали с высоты глядящее на этот поток любви. И с этой высоты, из того далекого высокого материн-ства, наши мужские претензии собственника кажутся детскими капризами, а наши поэмы -- детской игрой. И, поняв это, я с постели тихонько перебрался на пол, босыми ногами ушел в кухню и там сидел до утра на стуле, и встретил рассвет, и понял на рассвете, что Бог создал меня самым счастливым человеком и пору-чил мне прославить любовь на земле. Разумник привез от А. В. нужную бумагу для Л.-- согласие на развод. Чем лучше у нас дело идет, тем тяжелее у Л. на душе от мысли о брошенном А. В. С утра просит:"Утешь меня!". И я утешал, вспоминая брошенных мною революци-онеров, когда я стал служить художеству. Сегодня все существенное в той борьбе было за-кончено, Л. получила развод, мы "расписались" с ней.Вернулись домой: она без каблука, а у меня украличасы. Достигнув всего,Л. впала в мрачное настроение, с одной стороны, из-за мысли о А. В., с другой -- о | том, что мать ее и многие такие "дамы" будут обрадова-ны -- будут сочувствовать достигнутому "благополу-чию". Радость ее отравлена. Вечером появился "их" юрист, после него "наш" Попов -- и все передано мирному ходу. Утром дали знать Ставскому, что кончилось благополучно." "Июнь. За время этой борьбы чувство наше с Л. воз-росло до того, что в прошлом, кажется, мы даже и не понимали, как мы можем любить. И сейчас кажется, будто росту этого чувства никогда не будет конца. -- Как это они,-- сказал я,-- не могли оценить твоей нежности? -- Нежность -- это они ценили, а вот что-то другое не могли увидеть, понять. -- Что же это другое? -- То, чего я всю жизнь свою ждала и на что у каждого прохожего спрашивала ответа. Они брали мою нежность, а ответа не давали. Я их спрашивала, они же мой вопрос и нежность за любовь принимали. Ты мне ответил на мой вопрос, и я больше не спраши-ваю. -- А что это за ответ? -- Словом это