т ответ нельзя выразить: ты знай, что живая любовь не только по существу своему безза-конна, но даже не заключается в словесную форму и не заменяется даже поэзией. Я люблю тебя. А ты любишь меня? -- Люблю. Ну вот, вот это самое!в этом понимании заклю-чается ответ на тот вопрос". "В метро я спускался по эскалатору, вспоминая то время, когда я увидел это метро в первый раз: тогда я видел метро и думал о метро. Теперь я думаю о дру-гом, а метро -- это не входит в сознание. И мне было так, что в собственном смысле живут люди только те, кто живет в удивлении и не может наглядеться на мир. Вот эти люди живут и ведут сознание, остальные же люди живут в бессознательном повторении. И вот это бессознательное повторение, возведенное в принцип, и есть так называемая цивилизация". "Трудно было нам в городе, но эта трудность была необходимостью, ивосторг наш при встрече с природой опирался на эту преодоленную нами необходимость: мы заслужили свое удивление и радость". "О борьбе с раздражительностью (выходом из себя). Она мне сказала сегодня, что учится побеждать это в себе страданиями. Билась, билась и вдруг поняла средство превращать свое волнение в мысль и этой мыслью управлять и побеждать. И так из этого ясно выходит, что сознание начинается в страдании, что на страдание надо идти, что через это обеспечивается воздействие на людей и возникает радость, уверенность в жизни вопреки животному страху перед смертью. Только зачем это "идти на страдание"? "Не уйти от страдания" -- вот это так! Надо лишь знать о стра-дании как неизбежности, сопровождающей всякое дви-жение вперед. И вот, я думаю, не страданию надо при-писывать развитие нашего сознания, а стремлению к лучшему с преодолением препятствий: нужно думать о любви как о движении, преодолевающем смерть". "День моего ангела. (5 июня.) Принялся было что-то писать о Л., но ничего не мог и, погрустив, решил, что лучше пойти к ней и поцеловать. От Александра Васильевича неплохое письмо, и я теперь обдумываю, не следует ли приобщить к нашему делу? Мысль об "удивлении" (у меня "первый глаз") -- это в сознании мост между мной и Олегом. Теперь, во время мировой катастрофы, ясно видно, что гибель есть гибель цивилизации, гибель людей, вовлеченных в процесс бессознательного повторения (механизации). Какая-то страшная эпидемия охватила род человече-ский, эпидемия, называемая цивилизацией (болезнь состоит в повальной зависимости людей от вещей). Спасение же рода человеческого, его выздоровление начнется удивленностью. Капал дождь в лесу, теплый, как парное молоко. На некоторых упавших листочках, березовых, ольховых, осиновых, собирались капельки дождевой воды. Мы осторожно поднимали такие листочки и угощали друг друга, капли были очень вкусные, с березовых листьев пахло березой, с осиновых -- осиной. После такого угощения мы спустились к Нищен-ке 32. На пне возле речки слушали соловья. Когда соловей кончил, я протанцевал польку-мазурку, Л. за-катилась от смеха. Потом мы вместе протанцевали. Прилетела золотая птица -- иволга. Л. впервые ее уви-дала и была крайне изумлена. -- Правда золотая! -- сказала она. Потом приска-кал верховой и спросил, не видали ли мы рыжую лошадь. Отдаваясь настоящему золотому, какое только воз-можно на земле, счастью, время от времени мы возвра-щались к покинутым и вместе обдумывали, как бы им облегчить расставание. Стоят холода, но травы растут, перемежаются дож-ди. Мы продолжаем работать. Жизнь наша складыва-ется, и мы счастливы сознаньем, что и нам достается то самое, из-за чего люди так держатся за жизнь. А что это? Мне думается, это "чем люди держатся", так называемая любовь,--это есть оправдание или,вернее,стремлениек оправданиюземнойжизни.Кажется, пусть светопреставление, пусть "провались все", но мы все-таки будем жить и жизнь прославлять. Любовь такая не эгоизм, и, напротив, жизнь потому гибнет, что она -- эгоизм, а любовь эта -- свидетель-ство возможности жизни иной на земле. Это есть каждый раз попытка осуществления своими средства-ми человеческих возможностей обнять собою небо и землю. Сейчас, в ранне-утренний час, моя любимая спит, и я один думаю, но я знаю, что я не один, что мне стоит подойти к ее постели, разбудить, и она проснется и под-твердит действительность того самого, что в моем одиночестве исходило бы тоской или, в лучшем случае, сказкой. Сегодня мы пришли в бор, я положил голову ей на колени и уснул. А когда проснулся, то она сидела в той же позе, как при моем засыпании, глядела на меня любящими глазами, и я узнал в этих глазах не жену, а мать. Такую настоящую мать, какой у меня никогда не было. -- Моя мать,-- сказал я,-- была деловая, она за нескольких мужчин делала работу, я ее как мать, как женщину в детстве не чувствовал. Впервые это я в тебе нахожу. -- А я же есть мать, знаю по чувству своему, только каждый хочет быть моим собственником, и это отравля-ет мне жизнь. Иногда я думаю, глядя на Л., что она гораздо больше того, что я способен открыть в ее существе. Сегодня, когда я лежал у нее на коленях, мне стало вдруг понятно: это существо больше моего охвата и больше всего и лучше всего мне известного, это существо -- Мать". Запись через шесть лет: "Как Л. проста в своей сущности, и как трудно было всем из-за этой простоты ее понять, только я один ее по-нял, и она стала мне матерью. В том и была ее непонятная простота, что она была мать без детей". Через одиннадцать лет: "Свое исключитель-ное призвание к материнству Л. поняла про себя как христианский аскетизм (а оно так и есть: чувство материнства есть живой аске-тизм). С таким составом души она полюбила настоящего призванного аскета. Тем она и его сбила с пути и еще больше сама пострадала. После всего я заменил ей ребенка. Нетронутое ее материнство обратилось на меня, и у нас вышла необыкновенная любовь. Теперь она мать в 51 год, а я ее ребенок в 78 лет. Чего только не бывает на свете между людьми!" Новая вещь будет называться "Теплая капель". "Березовый сок", "Зерна", "Посев семян", "Сле-ды" -- так мы придумывали название, и, наконец, нашли: "Капель" -- слово Лялино; "теплая" -- мое. Капля -- это проходящее мгновение действительно-сти, всегда оно правда, но не всегда верной бывает заключающая ее форма: сердце не ошибается, но мысль должна успеть оформиться, пока еще сердце не успело остыть. Чуть опоздал -- и потом не можешь понять, хорошо написано или плохо. Я долго учился записы-вать за собой прямо на ходу и потом записанное дома переносить в дневник. Только в последние годы эти записи приобрели форму настолько отчетливую, что я рискую с ней выступить... Я не первый, конечно, создатель этой формы, как не я создавал форму новеллы, романа или поэмы, но я при-способил ее к своей личности, и форма маленьких записей в дневник стала, быть может, лучше, чем вся-кая другая моя форма. Знаю, что не всякого читателя заинтересует моя "теплая капель", и в особенности мало она дает тому, кто в словесном искусстве ищет обмана, забвения от действительной жизни. Но что делать -- всем не уго-дишь, я пишу для тех, кто чувствует поэзию пролетаю-щих мгновений повседневной жизни и страдает, что сам не в силах схватить их". Наш дом "Закончили период внешней борьбы, и начинается внутреннее строительство. Бывает теперь, берет ото-ропь: спрашиваешь в тревоге себя:а что, если это чувство станет когда-нибудь остывать и вместо того, как теперь все складывается по нашему сходству, все будет разлагаться по нашему различию? Я спросил ее сегодня об этом, и она сказала: -- Не хочу думать, отбрасываю. Если мы не остано-вимся, мы никогда не перестанем друг друга любить. -- Да и намучились мы,-- сказал я,-- довольно намучились, чтобы искать чего-нибудь на стороне. В лесу Л. на солнечной полянке работала обна-женной над моими рукописями, и я увидел в ней девочку лет шестнадцати, и мне открылся весь секрет ее прелести: она -- эту мечту шестнадцатилетней де-вочки сохранила в себе до сорока лет. Чудо уже в том, что в женщине могла сохраниться эта девочка. Сохраненность детства и есть источник ее привлекательности и свежести души. Напротив, прак-тичность женщины нас отталкивает. В таком же отно-шении находится культура и цивилизация. Приехал Раз. Вас. Он почти сорок лет знает меня, а дальше "Пана" во мне не ушел. Л. знает только 4 ме-сяца и куда дальше ушла. Почему это? Никогда не был и не мог быть с ним откровенным, но он вошел в мою жизнь непрошеный и занял в ней какое-то неподвижное положение вроде энциклопеди-ческого словаря. Немцы подошли к Сене. Р. В-чу неприятно, и Л. то-же перешла на его сторону. Р. потому за французов (мне кажется), что они теперь против нас, как в ту войну стоял за немцев, потому что они были против нас ("хуже нас никого нет"). А Л. потому против немцев теперь, что они победители и ей жалко французов. Я же, как взнузданный стоял за Германию. Но, в сущности, я стоял за Германию по упрямству, по чепухе какой-то. А на самом деле единственное суще-ство, за кого я стою,-- это Л. Я дошел в политике до этого: "заЛ.". И мне вовсе не совестно, потому что довольно было всего,-- будет, пора! не за Германию, не за Англию, не за Америку, за одну-единственную державу свою -- за Любовь. Работали в лесу до обеда. Начали материалы разби-рать по отделам. Вечером долго бродили в лесу. Возвра-щались по лесной дороге, и я думал о нашей жизненной дороге -- куда-то она нас поведет! Р. так абсолютен, что Л. воздерживается при нем высказываться вовсе: как можно высказываться при человеке, всем своим образом утверждающем абсолют-ную истину? Удивительно в этом, что Р. по существу ни во что не верит сам, а только боится не верить и на людях лишь делает вид такого неопровержимого созна-ния истины. Л. это знает хорошо, и ее это бесит, что она знает, что он ничего не знает, и что она бессильна ему это высказать. В семье Удинцевых за Германию стоит единственно Дима -- советский мальчик зэ. Несоветские элементы все за англичан, то есть за демократию. Как странно выходит, что кто за Герма-нию, тот и за коммунизм и за отечество и, конечно, верит в перемену к лучшему от их объединенной побе-ды. Л., конечно, стоит ни за то, ни за другое, потому что перемена в обществе может быть только через Бога. Меня же, при всем сознании легкомыслия наших спор-щиков, почему-то тянет к Германии, и я чувствую даже, как от глупости своей у меня шевелятся уши. И все-таки радуюсь ее победам и даже радуюсь, что СССР теперь вступает в границы старой России. Мне спорить невозможно против демократии, пото-му что в моем багаже нет ни одного умного слова "за", и если самому добраться до своего окончательного и неразложимого мотива, то это будет варварское со-чувствие здоровой крови, победе и т. п. и еще врожден-ная неприязнь к упадничеству, как пассивному (обыва-тельскому), так и интеллигентскому (в смысле сек-тантской претензии на трон). Я не люблю именно эту упадническую претензию. Когда из народничества выпала скорбь о не-счастных (о мужике), то оно превратилось в эсерство, то есть вышло из сферы моральной и вошло в политиче-скую аморальную сферу. Возможно, мое "за Германию" есть мое отрицание нашей революционной интеллигенции (претенденты на трон). Свистели иволги где-то за нашим бором. -- Иволга,-- сказал я,-- золотая птица, вот по-гляди! Она увидела прекрасную птицу и очень удивилась. -- Очень беспокойная,-- сказал я,-- она вся -- ре-волюция. -- А кукушка? -- спросила она. -- Кукушка загадочная, это оракул. Давай загада-ем, сколько нам жить. Насчитали двадцать с половиной лет (ей будет шестьдесят, мне восемьдесят семь). Поговорили о на-шей старости и заключили:нам это не страшно, мы будем тогда помнить друг друга, какими мы были, мы будем это хранить. -- А это слышишь,-- что это? -- Это горлинка, мирная птица. Она поет о мире и о доме. Какими бы ни были мы бездомниками и очаро-ванными странниками жизни, но горлинка сейчас нам верно воркует: сейчас мы именно в доме, и неку-да и незачем нам ехать, сейчас мы друг друга нашли. И вот именно это удовлетворение и не дает мне силы оценить поэтически во всем значении это наше чув-ство. -- Самое дорогое,-- говорит она,-- мне в этом чув-стве, что оно есть продолжение любви к Олегу. -- Но разве ты не знаешь страсть? -- Знаю... Но ведь и ты тоже знаешь, что все это перешло в любовь! Конечно, я делаю только вид, как будто и я женщина, и жена, и хозяйка, и я одеваюсь как все и веду себя как все. Но это все для показа. Ты спро-сишь -- можно ли на этом основаться двум? Не знаю, как другие, но у нас с тобой сейчас это выходит. И это основание -- есть страсть бесстрастная. -- Поэзия? -- спросил я. Назови, как хочешь,-- ответила она,-- только это больше поэзии. Давай не будем искать для этого слов -- будем просто любить! Прохладный ветреный день. В бору Л. работала, я дремал у нее на коленях. Вот жизнь! Я открыл глаза и заметил: она изменилась в лице, стала отсутствовать. Как я ни пытал ее, ничего не добился. Уверяет в любви, ссылается на то, что ей слишком хорошо: много ест, много спит... После обеда прочитала страничку из любимой книги и вдруг выпра-вилась. Много сегодня говорили об удивлении (то, что я называю "первым глазом"). Удивленным и очаро-ванным прохожу я свой путь. И вот она, дорога, по которой мы теперь идем вдвоем. Дорога загибает в лес, и там теряется, и опять показывается, засыпанная прошлогодней листвой, и опять мы идем и не знаем, куда она выведет нас. Боже мой, какая чудесная долина открылась нам, и, окутанная ольхой, в долине бежала змейкой наша речка Нищенка! Вскоре мы пришли к зарослям сосен с побегами, похожими на канделябры; и в тех зарослях нашли новые заросли, среди которых была беседка из акации и сирени. Бог знает, как давно ее сделали люди и как давно она забытая зарастает. В тесноте зарослей сирень везде отцветала, а здесь только что распустилась. Среди беседки лежал един-ственный уцелевший столбик, когда-то был он ножкой скамейки. Кто сидел тут на этой скамейке? Сирень всей своей ароматной силой старалась нам напомнить, но, сколько мы ни нюхали, вспомнить ничего не могли. - Возможно,-- сказала Л.,-- люди были плохие, возможно, и хорошие, но все равно, если плохие -- то, наверно, среди них были и хорошие. И кто-нибудь с хорошими мыслями приходил на эту скамеечку. И вот -- их никого уже нет. Как это может быть? - Тебе приходит в голову,-- сказала она снова,-- что земля -- это мы, или, вернее, в значительной мере -- это мы? А люди смотрят на нее и не видят: земля и земля! -- Непременно мы,-- ответил я.-- Но ведь и все животные и все растения -- это тоже мы. Может быть, и звезды? -- спросила она, но я ни-чего не мог ей ответить. Писал интимные страницы о женщине, в них чего-то не хватало: моя женщина изрекала мысли как профессор. Л. чуть-чуть поправила, только прикосну-лась -- и эти страницы стали прекрасными. Вот этого-то мне и не хватало всю жизнь, чтобы моей поэзии коснулась женщина. Почему мои ближние бранят мой характер, а Л. слов не находит, чтобы его похвалить? Через это понимание любовь и поднимает, и отдает, и возвышает себя в соб-ственных глазах. На тяге. "Существует ли Бог?" На такой вопрос я всегда отвечал: "Да" -- в том смысле, что если шансы "за" и "против" одинаковы, то надо их обращать в пользу Подсудимого. И оттого я всегда при неяс-ном вопросе: есть ли Бог? -- отвечал: "Да, сущест-вует". Что же касается себя самого,ставил ли я перед собой и для себя этот вопрос -- отвечаю: никогда не ставил и обходился, так думаю, в жизни с Богом, не спрашивая о Нем, не называя Его. Теперь же, когда я полюбил Л., то на вопрос о том, существует ли Бог, отвечаю: раз Л. существует, то, значит, и Бог существует. Я могу еще лучше ответить на этот вопрос: раз я в любви своей к Л. чувствую веч-ность, значит, Бог существует. Можно ли веровать в Бога, если не веришь в чудеса? Я думаю, что это невозможно. Вот мое удивление, что это значит иное, как не ожидание чуда? Удивление как предчувствие чуда. А самое чудо есть свидетельство о Боге. Вот появлении Л. у меня ясчитаю за чудо и со времени ее появления считаю себя верующим в Бога и, по всей вероятности, христианином. А впрочем, зачем мне говорить, что я верующий?почему это "верующий" не оставить про себя до необхо-димости начать священную войну? Тогда в разрешении войны оно само собой скажется: верующий я или неве-рующий. Вот сейчас я выдержал священную войну и могу назвать себя верующим. Но это еще не конец. Человек, пока жив, готовится к новой священной войне; в этой готовности постоять за свое лучшее и состоит движе-ние. Раз мне известна история ее души, то надо всегда сознавать настоящее время, то есть что прошлое было как необходимость для создания настоящего и чтоя в настоящем -- это значит, я ее единственный и в от-ношении ее прошлого. Что же касается будущего, то оно в руках Божьих и, значит, тем самым в наших с ней собственных руках. Она лишь кажется слабой в своей женственности, на самом деле слабость есть ее сложность. Но как толь-ко из этих колебаний родится принцип, идея, она идет за идеей с беспощадностью и может идти до конца. Собственно говоря, ее искания "равного" на этом и ос-нованы: она ищет равенства в духе и равным был у нее один только Олег. А. В. еще не совсем пережит, и это прошлое с каким-то непонятным сопротивлениеми почти укором входит в состав содержания настоящего. Где-то в уголке ее нравственного подсознания таится родник жалости к этому человеку, то замирая совсем, как будто его нет, то появляясь. Против этого укора, очень глубокого, она ищет оправдания в отношении ко мне, находя в нем продолжение отношений к Олегу. Следовательно, если действительно восстановится через меня связь с Оле-гом, то она будет оправдана. Ее слова: "меня жизнь оправдает". Ночью снился А. В., сон забыл, но вспомнил из его, А. В-ча, письма к Раз. Вас., что он "друг моего недру-га". Но Л. разошлась не из-за меня и не для меня, и если я после всего, что между ними было, нашел Л., помог ей и полюбил, то неужели можно меня назвать недругом даже в шутку! Сколько ни объясняла мне Л., я до сих пор не могу понять того чудовищного непонимания Лялиной души, которое заставило ее, столь благодарную за всякое добро, оставить мужа. Ответ один, что любовь, как и поэзия, требует таланта... А еще я думаю о любви, что пол в составе ее есть нечто всеобщее, свойственное общему "Надо" человече-ства: надо множиться. Но,кроме этого общего "надо",в любви содержится еще личное "хочется";вот именно в этом и трагедия человека и вся его борьба,чтобы среди всеобщего "надо" родить его личное "хочется" и определить новое "Надо" человечества. Оторопь перед спящей красавицей, охватившая Ивана Царевича перед тем, как ему надлежало ее раз-будить, есть и у животных, и очень возможно, человек из этого момента физиологической любви сделал всю человеческую любовь, и на этом возникла красота целомудрия. Совершенно обратное проповедуется у наших ново-заветных попов и в Ветхом Завете -- религии рода. Печь любви нагревает душу, для того она и горит, чтобы в душе что-то рождалось. -- А если только дети? Если только дети рождаются,-- ответил я,-- то это еще не говорит о душе. Запись 1945 года: "В Л. сила сопротивления безликому материнству или, что то же, требова-ние к личности так велики, что материнство (от кого-нибудь) представляется ужасом. Вот и подумать, исходя из этого, что такое любовь?" Лялина мысль, осуществляемая практически, со-стоит в том, что любовь, если она развивается, в себе же самой находит спасение от греха, потому что низшая ступень находит свое оправдание на высшей ступени. Надо помнить, однако, что мое разбирательство жизни Л. имеет не литературную цель (хотя цель эта не исключается), а цель самой жизни моей. Такое движенье вперед, такое сближение, такая любовь!.. Но бывает изредка, будто дунет кто-то, и лю-бовь как туман рассеется и нет ничего. Тогда тревожно спрашиваем мы: "Любишь ли ты еще меня?" И уверя-емся, и доверяемся, и опять приходит новая волна и сменяется новою. Как будто цветистый поток бежит, уходит и вечно сменяется новой водой. Вода -- стихия, самая близкая к душе. Вода -- я не знаю, что это за сила целебная! Бывает, на совести что-нибудь ляжет, обмоешься -- и как будто получишь прощение! (слова Л.). Истинная религия не любит мистики, принимая ее, наверное, за колдовство. Но когда Л. увидала в лесу на березе крест со своими инициалами, то приняла это как явление личного креста, пусть даже как символиче-скую случайность. Целые два месяца она ходила к это-му кресту.Но когда приехал Р. В. и полуслепыми своими глазами разглядел, что буквы образовались при наплывании надреза, что первоначальная надпись была;"X. В." (Христос Воскресе), лесной крест потерял над нею власть и она перестала молиться в лесу. Когда сам лично выступаешь со своей жизнью на вид, и тебе уже нет отступления, и весь исход борьбы зависит от того,какой ты есть сам, тогда ты только| и увидишь, как мал еще человеческий опыт на земле, как нажитое человечеством мало дает опоры в личной борьбе. Так вот, теперь я испытал любовь и вижу ясно до чего смущены нашей любовью все поэты и вовремена, в том числе даже и автор "Песни Песней ". Во время прогулки мы с Л. сели на поваленное дерево, в тишине лесной гурковала горлинка. Я говорил ей о том, что до того сейчас я с ней, что мое одиночество не нарушается. -- Какое одиночество? -- Хорошее мое одиночество, когда я слышу, как теперь, голос горлинки, и мне это как голос от всего мира, и я через это как-то самоутверждаюсь. Ты это знаешь? -- В детстве знала, но потом страданья все разрушили, и в пустынном одиночестве теперь я чувствую только любовь; понимаешь? не к букашкам, таракашкам, горлинкам, а переполняющую мою душу любовь... -- И я тожене ктаракашкам чувствую, а через] таракашек к Целому миру, которого ты назвала бы Богом. Пусть не совсем как у тебя, но это поэтическое чувство входит в состав твоего как чувство личности, как самоутверждение. -- Знаю, знаю, это было у меня! -- Главное тут удивление, как будто очнулся и увидал невидимое. Помнишь, как Олег говорил о таком удивлении, что оно свойственно девочкам, пока они не потеряли свою свободу: это Художница Бога чертит свои узоры в новорожденном мире. -- Возможно, я к этому вернусь. Я утратила это в сострадании,-- любовь это пересилила и закрыла, но, возможно, я к этому вернусь! Прошло некоторое время. Мы встали, в молчании прошли по тропинке, удивились красивой форме ее, выбитой человеческой ногой. Перейдя овражек, она повернулась лицом ко мне и спросила: -- Скажи, что ты любишь меня. -- Люблю, но скажи мне, что за этим вопросом скрывается, ведь он порожден сомнением? -- Это возникло, когда ты говорил, что я не мешаю твоему одиночеству. Я возревновала тебя к твоему одиночеству! И потом мы стали говорить, что ничего она так не боится, как равнодушия в довольстве. -- Этого ты боишься с моей стороны? -- Как с твоей,-- ответила она,-- так и с моей. -- Бывает разве у тебя так, чтобы возникло сомне-ние в себе? У меня на дне бывает тысячи всяких перемен, но я держусь твердо решения быть до конца с тобой в единстве. "Лесная капель" -- материал собран, остается разбить по отделам, один лучший отдел -- "Фаце-лия". Почему это, когда о пустяках думаешь -- чувству-ешь, что поумнел, а когда натужишься на умное, бывает, хватишься: до чего же я поглупел! Надо бы на Л. приналечь в иных случаях, чтобы получше писала да пораньше вставала... Но как поду-маешь, кто она мне, кого я в ней нашел, на что в ней надеюсь и как она настрадалась -- станет совестно принуждать и простишь ей: спи, милая, больше, пиши как-нибудь, а я за тебя не посплю и за тебя попишу с наслаждением! Меня задевало чем-то, и непонятно было, откуда взялось у нее, столь робкой, такое самоутверждение, когда она мне говорила: "Вы еще не знаете, какая я, и что я могу!" "Такая умная,-- думал я,-- и так хвалится". Не-сколько месяцев длилось у меня недоумение, как вдруг я понял: это с такой страстью она жаждет любви, что, представляя себе возможного любимого, видит себя той, какой могла бы быть, если бы она его дождалась. Анализ ожидания жениха в душе девушки (тут вся Л.!) и разгадка всей ее заманки (заманивала доступно-стью в недоступность...). Вдыхаю аромат клейких листиков черемухи, ланды-шей, слушаю соловья, иволгу, горлинку и думаю -- не устаю думать и при таком счастьи. - Неужели,-- думаю я,-- стал бы заниматься зверя-ми, птицами, собаками и кататься по свету, если бы знал, что на том же самом земном шаре, в той же самойстране, в той же самой Москве, где-то возле Тишинско-го рынка, живет моя В. Да знай я, что она где-то живет и ожидает меня, я бы к каждой интересной женщине подходил и в опыте с ней узнавал, не она ли В. Но не буду говорить о том, что жизнь свою продремал: ведь множество же людей, и не такие глупые, как я, хорошо зная о существовании своей В., растрачивают силы свои на чужих, и не нахо-дят свою. Я же, как ребенок, очарованный игрушками и сказками, сберегал свои силы, и В. сама пришла ко мне. Всю ночь мы проспорили, утром в лесу спор дошел до того, что я стал защищать художество как создание новой и лучшей реальности, как воплощение. На это она возражала делами Олега: он тоже стремился создать новую реальность, но не мог,и "плоть" не досталась ему. На это я возражал, что О. был молод и не владел в достаточной мере силой родственного внимания: не понял ее. А если бы понял, то стал бы жить с ней как я, появились бы дети и он узнал бы... Она не соглашалась. Так в споре мы подошли к реке Нищенке. Тут на берегу стояла старая седая кобыла, возле нее на траве валялись два гнедых жеребенка, ее дети: годовалый и новорожденный. Мы видели, как кобыла, наклонясь, коснулась губа-ми своего жеребенка. Так в молчании у лошадей совершалось то самое, о чем люди говорили и не могли договориться всю ночь и утро. Это молчание было земным полюсом достиже-ний святых людей. Там тоже молчание при достижении Целого. Человек, имеющий постоянное общение с вечно-стью, в малых земных делах должен быть образцом для всех маленьких людей, лишенных дара чувства вечного в мире. Вероятно, это до крайности трудно, и вот отчего пустынники жили в пустыне, а художники создали себе особый растрепанный вид и обстановку художественно-го беспорядка. Современные художники, однако, забросили это и стремятся внешним своим видом не отличаться нисколько от прочих людей. Наверно, так будет с прочими "пустынниками" мысли: они не будут никуда уходитьи, оставаясь на месте, особенным усердием и поддерж-| кой внешнего порядка в "малых делах" создадут себенепроницаемую для постороннего взгляда "пустыню". | Будущий пустынник будет иметь свой автомобиль,самолет, окружит себя техническими усовершенствованиями и особенно обратит внимание на свои кос-тюмы. Вечером мы простились с ней на несколько дней, проводил до шоссе. На обратном пути ее мать говорила мне о трех вещах: 1-е, что над Лялей должно быть твердое руководство; 2-е -- она очень трудная и ее надо претерпеть и 3-е, что нельзя тоже и не давать ей воли и не доверять. На это я ответил, что руководства я вообще не беру на себя и совершенно к нему не способен; пока я на-столько верю сейчас в себя и в нее, что она не должна поступать самовольно сама по себе, а только как надо. | На 2-е (претерпеть), я ответил, что я уже претерпеваю, | но пока мне всякое лишение свободы сладостно, мне даже иногда кажется, что мог бы ради нее не писать, хотя очень возможно, что в этом обманываюсь. А на | 3-е -- о предоставлении ей свободы -- ответил, что свобода в ее руках, но глаз -- мой: пока люблю -- глаз моих с нее не спущу, пусть мне это даже будет стоит таланта. Впрочем, я глубоко верю, что, растворяя свой талант в любви, я себе что-то наживаю. -- А что это значит: глаз не спущу? -- Это значит,-- ответил я,-- что любовь есть движенье, и надо, двигаясь вперед, самому следить глазом за другим.. В этомдвижении есть две опасности. Первая состоит в удовлетворении каким-нибудь достижением и возникновении чувства собственности: эта опасность приводит к слепоте. При остановке из-за собственности друг исчезает из глаз. Другая опасность, что в соб-ственность превращается ценность, взятая не из души другого, а из собственной души: иногда увлекает свое, только свое, хотя бы великое даже. И вот если ты хочешь вместе с другом к Правде идти, то не верь звезде своей, откажись от нее. Помни всегда, что эта опасность страшнейшая, что это весы, на которых взвешивается и проверяется вера твоя и вера твоей возлюбленной. Это испытание, в котором ты отказываешься от своего Бога, с тем чтобы, если он Бог настоящий, Он больше бы полюбил тебя и на твой путь поставил твою возлюбленную. Это испытание, в котором ты своему обманчивому прежнему Богу говоришь: "Отойди от меня, Сатана, мой единственный Бог живет в сердце моей возлюбленной". Весна в этом году запоздала недели на две и вдруг принялась догонять: только-только развернулась бере-за и заблестели ее клейкие листики, как уже смолкла брачная песня самцов и самки сели на яйца. После знойного дня наступил вечер не прохладный, а только не жарко. И такая тишина! Мне кажется, я никогда не слыхал такой тишины -- ни одной птички, и только изредка жук прожундит. А давно ли, давно ли была еще такая ужасная борьба солнца с морозом, и как тогда, после победы солнца, бросилась вся тварь на свою "любовь"! Теперь же вечером в этом молчании было так, будто их бог, вполне удовлетворенный, сел у реки покурить и дым его туманом поднимался над рекой. Ему теперь оста-лось только курить -- самки его сели на яйца. Мы осмерклись, сидя на изгороди, как куры на шестке. Вместе с природой я чувствовал удовлетворе-ние и тоже покуривал, как бог у реки. Так мне ясно было теперь, почему у животных их акт размножения совершается всегда целомудренно, а в слова "животное чувство" мы, люди вложили свой грех: вся тварь со-вершает свой жизненный акт бессознательно и грех \ человека состоит в разделении души на плоть и дух в их борьбе. Не отсюда ли происходит и все сознание, с тем чтобы все разделить и потом, поставив все на свое места, спрыснуть все живою водою творчества жизни и воскресить в единстве и радости. Вот моя подруга рядом сидит со мной на шестке. -- О чем ты думаешь, милая? -- Я думаю,-- отвечает она,-- что хозяин наш прав: чтобы десять кур прокормить, нужно в месяц не | меньше двух-трех пудов зерна. Он хочет кур променять на масло и только двух курочек оставить себе для заба-вы: на двух у него хватит зерна. -- Придется кормить трех,-- сказал я,-- необходи-мо оставить себе петуха. -- Ах, как же это я забыла про петуха, но как ты думаешь, может быть, петуха совсем не надо зерном кормить? -- А чем же? -- Картофельными очистками: ведь ему же легче жить, ему не надо яйца нести! Мы весело посмеялись, и я подумал, что, пожалуй, на всем свете единственная хозяйка Л. могла подумать о такой экономии зерна: всю жизнь, бедная, имела дело с бесполезными петухами; она привлекала их к себе, а сама в них искала души. Вся жизнь у нее прошла как самая жестокая борьба за Психею, и улей ее оставался без меду, усыпанный трупами убитых трутней... Разве я-то сам не самец, разве не дразнило меня при встречах с женщинами чувственное воображение и не влекло меня за собой? Но почему-то с ней даже при первой встрече меня впечатлила только душа ее, и в этом первом соприкосновении душ не впечатлялось изображение женщины. Значит, бывает же так у людей, и только у людей так, что вначале обнимаются только души, соединя-ются, проникаются, и начинают медленно облекаться в животную плоть, и так происходит не совокупление, а воплощение. Я могу припомнить, как у моей Психеи создавались ее прекрасные глаза, как расцветала улыбка, блестели и капали слезы радости, и поцелуй, и огненное при-косновение, и весь огонь, в котором соединился в одно существо разделенный грехом человек. Мне было тогда, будто древний Бог, наказавший человека изгнанием, возвращал мне свое благоволение и передавал в мои собственные руки продолжение великолепного творчества мира, прерванное грехом человека. В основе любви есть не оскорбляемое место полной уверенности и бесстрашия. Если случится в этом с моей стороны посягательство, то у меня есть средство борьбы против себя. Я отдаю всего себя в полное распоряжение друга и через это узнаю, в чем я прав, в чем виноват. Если же я увижу, что друг мой посягнул на святыню мою, я проверю его, как себя. И если случится самое страшное и последнее: друг мой станет равнодушным к тому, чем я горю, то я возьму палку свою дорожную, и выйду из дома, и святыня моя останется все равно нетронутой. Бедный Олег! Он по юности видел препятствие в том, чего нет, и, уходя в путь, не заметил то место, куда ему рано или поздно придется вернуться. Ранним утром от шести часов с пером в руке сижу | в бору, вокруг воркуют горлинки, думаю с любовью об отсутствующей Л.Мне сейчас становится ясно, какникогда не было, что Л.-- это самое лучшее, что я в своей жизни встречал, и всякое раздумье о какой-то личной "свободе" надо отбросить как нелепость, пото-му что нет свободы большей, чем та, что дается любовью. И если я всегда буду на своей высоте, они никогда меня не разлюбит. В любви надо бороться за свою высоту и сим побеждать. В любви надо самому| расти и расти. Так трудно было расставаться, и когда расстались, то больше увидел и больше полюбил. Зачем же тогдабояться последнего расставания, тоже ведь расстанешься и больше увидишь и больше полюбишь. Чувствую, что уловил колебания весов, на которых перед всевидящим Оком взвешиваются наши дела. И я знаю, что когда Л. говорит о любви,в молчании твари и святых людей,чаша склоняется в ее сторону.А когда она говорит о простой радости от созерцания природы, о художестве, детстве -- чаша склоняется в мою сторону. На моей чаше лежит детство, игра, искусство и все другие лучшие желания человека - жить "как хочется". На ее чаше -- добро как любовь и молчание и обязанность человека жить "как надо". -- Когда-то давно и я тоже наедине с природой оставалась, и была как ребенок. И мне показывалась земная тварь как игрушка. Теперь я, так не могу... -- Значит, Л., жизнь-то все-таки одна, и зачем нам с тобою спорить: мне она дарит мир как игру, тебекак добро и любовь. Вот я и боюсь, дорогая, что, приняв через тебя любовь, я потеряю, как и ты, охоту к священной игре. Что за вздор! Если я в защите себя нашла против страданий как целебное средство любовь, мне ли защи-щать самое страдание! Но если я не могу играть, то я любуюсь игрой, и оберегаю игру, и хожу за ребенком. Ты -- мое дитя. И любовь к тебе -- это мой путь к радости. Ты играй, больше играй! Если бы я убедился в предпочтении ею кого-либо, доходящем до меня через равнодушие, то я взял бы палочку, и вышел из дому неизвестно куда, и поста-рался бы так замести следы за собой, чтобы никто и не узнал, куда я ушел. А если бы попал в положение ее мужа и остался бы один, то я вступил бы с самим собой в смертельную борьбу за свободу от недоброжелатель-ства к ней. Надо быть самодовольным собственником, чтобы отказаться от возможности такой встречи с ее стороны и что я буду обойден. Но все,что возможно сделать человеку для защиты любимого от такой беды, она сделает. Как бы радостна она ни была,эта солнечная женщина, но стоит ее оставить одну, как уголки губ ее опускаются, лицо удлиняется, обостряются на лице косточки, глаза уйдут неизвестно куда... Через Л. мне стало дорого все,чемя бранился: лето, дача, жара, загорание, уход за телом и т. п., все, чем все живут, чему все радуются, что для всех является же-ланной целью,о чем все плачут, если этого нет. Через Л. я получил то, что у всех, но, кажется, от этого не стал как все. Получил от нее заботу, внимание, ласку, какие в жизни я не имел ни от кого, и думаю иногда: "Что это? так у всех любящих бывает и это она дает всем или у нее это заготовлено только для меня. и она так любит только меня?" В особенных случаях я даже не выдерживаю и ее спрашиваю, и она обыкно-венно отвечает, что так у нее в первый раз. Теперь я больше ее не спрашиваю; какое-то осо-бенное чутье подсказывает мне теперь, что у нее для меня и что у нее было для всех.; Многое в мастерстве любви у Л. я принимаю за| действие любви, на самом же деле она, как мастер любви, умеет это делать для всех. Самая любовь жетолько тогда и есть любовь, когда она вызвана мною и для меня единственного. Но это состояние единственного точно так же опаснокак успех для художника. В успехе голова художника кружится, и художник перестает быть бескорыстным и часто в корысти своей лопается, как дождевой пузырь. А в любви через признание "единственным" он делается собственником женщины, и через это любовь,как и талант, погибает. | Тщеславен ли я? Вот горе, что вся гордость моя опирается на то, что я, среди множества пузырей славы, направляю все свои моральные силы на охрану "единственного", я в искусстве как самая чистая девушка, а Л. иногда принимает это за самовлюбленность, бахвальство и пр. И пусть не всерьез, но даже в шутку нельзя так думать обо мне. У нее неверное понимание меня в отношении моего таланта, мне кажется, что я совсем свободен от тщеславия, и сержусь,лишь когда меня не понимают. Оназарубила себе на носу, что я самолюбец, и при случае будет меня этим колоть. Спрашиваю себя, вполне ли я освободился от тщеславияи,казалось мне, вполне; но, вспоминая боль, когда меня ставят в один ряд с пошляками, вспоминал обиды умолчания и т. п. Впрочем, думаю, что чувствительность эта еще не означает тщеславия. Самый факт, что признание моей любви Лялей мне значит много больше, чем признание моих успехов в литературе, указывает на в значительной степени преодоленную мною зависимость от славы. И вообще, если мне в чем-нибудь каяться, то надо каяться, прежде всего, в слабо-сти сознания своей вины (греха). До известного возраста человек дорожит чужой мыслью и всасывает в себя чужое. Но с какого-то време-ни всякая чужая мысль входит не в открытые ворота, а стучится, и ее впускают лишь после проверки:какая это мысль и есть ли в ней толк и надобность. Тогда наступает время, когда господствует твоя ревнивая мысль, и человек высшей нормой своей счита-ет требование быть самим собой. И этот период существует лишь для подготовки к выбору вне себя лежащей Мысли, которой человек предается. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Влияние всех и всего на себе испытываю в огромной степени. Ко всякому влиянию отношусь с благоговени-ем, смирением, почтением. Я доверяю всем, как боль-шая река доверяет влиянию в себя рек болотных с черной водой, с берегами в ядовито-ярких желтых цветах, рек малых с голубой водой, с песчаными берега-ми и незабудками, и рек, отравленных фабричными отбросами. Большая река все принимает, и большой реке от этого становится ни лучше, ни хуже. У нее своя вода, свое устремление. В этом отношении я счастлив тем, что, не хвастаясь, могу сказать о себе: я, как большая река, принимаю в себя с готовностью всякое влияние. И больше -- в этой готовности принимать влияния я вижу и основ-ную силу своего русского "рода-племени": все воды, прибегающие к ней, донести в океан. Я в свое время получил от Е. П. понимание и при-знание за лучшее во мне -- детскую простоту души. Она это ценила по тому глубокому народному чувству собиравшему вокруг старцев верующих людей. За это я все в ней терпел, все прощал до тех пор, пока не увидел, что это чувство в ней умерло и, напротив, явились жестокость, злость, эгоизм. А случилось с нею это уже давно. Я бы это готов был перенесть и перенес бы, если бы не ее чудовищное выступление против меня с угрозой доноса на Л. Хорошо понимаю теперь, чем особенно дорога мне Л. Тем именно, что ценит во мне ту детскость души, как и Павловна ценила, но готова быть в любовном общении со мной до конца. Не потому Л. имеет право на меня и может быть спокойной за разрушение моей семьи, что они дурные люди и мне плохо жилось, а потому, что они восстали с хулой на лучшее во мне: они терпят именно за это. "Ваша высококвалифицированная теща" -- сказал мне без всякой иронии "Смердяков". У матери остался талант формы старого мира. Беспокойная дочь в эти старые меха наливала новое вино. Одна из самых мучительных историй. Л. все еще не вернулась... В отсутствие ее я допытался, как Нат. Арк. представляет теперь себе нашу жизнь с Л.; она представляет -- вроде как бы два фейерверка соединились, чтобы блеснуть, но это не настоящая жизнь, не настоящая любовь, а два чудака. Теща обратила мое внимание на прогулке, Л. поднимает правое плечо,и что у отца это было и что вообще она во всем как отец. -- Есть же что-нибудь у нее свое, только свое? -- Есть. -- Что же такое? -- Суета. По всей вероятности, "суетой" она называет то, что выходит из круга ее понимания. Еще она вспомнила, как об этом теми же словами сказал ее брат. Одним словом, я был малодушен и допустил вовлечь себя в этот круг ограниченных людей, любящих Л. и томящихся в напрасном ожидании общественного выра-жения ее гениальности. Грустным ушел я к себе, раздумывая о каком-то неизбежном и страшном для обывательского глаза "легкомыслии", вмещенном как нечто постоянное в ее душу и точно так же в мою. Ушел, думая, что никогда-никогда бедной Л. не дока-зать этим людям чего-то... Порядочные люди имеют ограниченную, но трога-тельную и действенно-живую мораль: "Помирать соби-райся -- рожь сей". А Л. беспорядочная, помирать вечно собирается, и через это никак даже не хочет и глядеть на рожь: зачем эта рожь, если умрем! Из-за любви своей к Л. ограниченные порядочные люди признают, что она права, она может так говорить, пото-му что она особенная, они же, обыкновенные, должны сеять рожь. И так они ждут, ждут свидетельства ее гениальности, а сами по скромности своей сеют и сеют рожь. Обдумав мотивы восстания личности против запове-ди Божьей: "Помирать собирайся -- рожь сей", со-брать все "за" и "против". Тема: обманы гения, то есть что каждый из круга морали "помирать собирайся -- рожь сей" при сопри-косновении с моралью "гения" попадает в обман (Настасья Филипповна и князь Мышкин). Спасение гения -- в форме. Он должен быть писате-лем, она может быть актрисой... Ограниченный человек, но упрямый до геройства, А. В. тайный план имел, чтобы зажать Л. чем-нибудь. Пробовал силой пола -- ей надоело, ученостью,дружбой -- можно ли удержать ученой дружбой? Осталась мораль брака -- она разбила мораль и ушла от него. Он пугал ее, как мог, освященной церковью жизнью загробной. Она же ему ответила, что там не женятся и выходят замуж. И теперь я больше понимаю Л. в отношении к своим жертвам. Долго она не может оставаться в первом этаже, ей это становится ненужным и скучным занятием. А дальше у них нет движения -- и она уходит. Она такая неряха в делах, а никаким деловитым существом нельзя заменить ее безделия; она такая ненадежная любовница, а никакой, самой надежно нельзя ее заменить; такая обманчивая, но обман слаще, умнее и надежнее правды. Ждем Л. Какая она -- не знаю. Не в Л. дело. Одно знаю, что она есть проба на всего меня: не в ней,а во мне. Борьба за нее только в самом начале, победу буду праздновать, когда... Когда? Есть опасение... обе тетки Лялины умерли родами молодыми, она же и немолода... Но если... пусть! оба готовы. Июль. Дождь. После вчерашней грозы жара прервалась, и у Л. выяснилось, что "опасность" миновала. Но не очень это нас что-то обрадовало. Мы подготовились. -- Ты знаешь,-- сказала она,-- сколько мною испытано, зачем прибавлять еще, но, если будет у нас ребенок, ты будешь радоваться, ты узнаешь новое счастье, какого не знал, и тогда я тоже буду рада. Так вот оправдалась моя догадка о том, что радость жизни безмерна в глубину. Странно, что принимаешь эту радость как-то самое, чем все люди живут, что всем доступно. Когда же это ты узнаешь и оглянешься вокруг, то оказывается, что не только все не живут как мы, а только редчайшие из них. По себе смотрю на всего человека и чувствую не сострадание, а досаду на закрытую дверь, возле которой они стоят и не могут войти. "Почему же ты не сказал?" -- это обычная фра-за у Л. во всех случаях, когда сказать бывает невозмож-но, и никто не говорит словами, когда бьются на кула-ках. Вот и замечательна эта вера ее в слово, в человека, защищающего себя словами и, пожалуй, умеющего выразить в слове, что обычные люди расскажут кула-ком. Л. страдает пороком рационального выражения своих впечатлений. Это у нее оттого, что она много имела дела с учеными мужчинами. Я ей об этом сказал, и она сразу поняла этот свой недостаток. У Л. основной мотив жизни -- это жажда цело-мудрия, и с ним в постоянной борьбе неудержимое стремление к близости с человеком. И потому жизнь вкладывается в жажду любви и в совершенство люб-ви -- целомудрие плоти. Л. до того женственна, что ее при начале всякого дела надо насиловать, и даже для того, чтобы она вовре-мя встала, надо стащить с нее одеяло. Ей нравится мужская воля, решительное логиче-ское поведение. Но истина любви ее -- в материнстве, в том чувстве, которое называется милым словом "ребе-ночек". Ты пойми, мой милый, раз и навсегда, что в любви нашей ты начинаешь, а я иду за тобой, и если мне не захочется даже, все равно я пойду. Петров день (12 июля). После размолвки вышел чуть-чуть огорченный в "пустыньку". Старик удил карасей, и мне вспомнилось время, когда я тоже по утрам рыбу ловил, и понял: у Л. эта пустыня -- единственная соперница, и представил себе, что, может быть, Л.-- не конец моей пустыни, а только оазис. Эта мысль была от ревности: я ее ласкал, а она думала о письмеА. В.День прошел томительно. Вече-ром -- слово за слово о том, что она "не хозяйка" (по ее мнению, я должен быть "хозяйкой"), и пошло, и по-шло... После часа ночи она повела меня "под расстрел", и на рассвете при звезде утренней мы восстановили любовь, и потом, вернувшись, зазябшие, мокрые от росы, залегли греться в постель. Тогда я впервые по-чувствовал возбуждение через мысль: это сверху исхо-дящее чувство плоти, а не снизу. Психология "расстрела": страх от возможности утраты и через это "пропади весь этот спор, и пусть я во всем виноват, и даже если она виновата и у нее дурнойхарактер -- пусть! Я это беру на себя". Ее вина в том, что она пустяки возводит в принцип и начинает этим принципом бить в душу. Она виновата", но от ударов душа освобождается от оболочки, и тогдастановится широко и всякая вина, моя или ее, становится мелочью. В этом и есть сущность "расстрела"", что становится больше не страшно, что "не в этом дело".^ Счастье в том мое, что Л. это мое состояние хорошо понимает, что сама с проклятьем бросает оружие, всю себя земную, и сливается со мной: убивающий как бы сам себя убивает, чтобы соединиться с душою убитого. И вот тогда как бы с неба приходят страсть и возрождение любви со славою необычайной. Так было в наших трех спорах: 1) Ванна, 2) Гроза(как на полу сидели всю ночь и плакали, а потом радо-вались и целовали друг друга) и 3) Расстрел. Психология спора: истоком спора всегда бывает упадок любви, сомнение в ней, вздох о свободе, об одиночестве и вообще в измене "Мы" и возвращению к "Я", и в этом взгляд на нее со стороны: "вот она какая!" Так что спор, вытекая из этого, находит повод, питающий особую лживую диалектику. Не забыть о "расстреле": под звездой утренней и пониже маленькая, а земля брачная парит, и аромат, и теплое дыхание, и когда рассвет -- туман над овраж-ком теплый, и первая птичка, и последняя кукушка. После того состояние дома: страстное желание быть ближе к ее телу, и когда стал ближе, то тело в руках плавится и подается в глубину, и страсть сверху, как бы от духа, как бы совсем другое в сравнении с тем, что бывает от похоти, и эта верхняя страсть зажгла и ее. Значит, она вообще загорается только от какой-то высшей страсти, исходящей из идеального чувства: и тут она -- есть она. Когда ее душа приходит ко мне со всей ощутитель-ностью, то это становится больше природы, и звезды детства над нами, и аромат земли, и росы, и туманов внизу. Вот она и хочет мне доказать, что то все хорошо, но то -- все детское (художество), игра священная, это же -- небо и Бог! Читаю "Мой дом" 34 и ясно вижу, что именно я-то и посвятил свое писание делу преображения и оправда-ния плоти и всей вообще твари земной. Странно, как Л. сразу этого не поняла и так долго учила меня тому самому, о чем я всю жизнь твердил так выразительно. И ее война за "мысль" в любви, за оправдание нижней любви мыслью ("поднимать любовь") -- разве я-то не делал это всю жизнь свою, подходя с такой страстной мыслью к "тварям" в природе и "воскрешая" их для людей? Она говорила своему другу, что я пришел к ней с оправданием ее прошлого, пришел к ней и все понял, и она пошла за мной в оправдание. Р. В., закончив мой архив, поставил интересный вопрос: почему у меня нет переписки с писателями? Я думаю, это объясняется моим нравственным одиноче-ством, моей стыдливостью к постороннему глазу, усло-виями моего дикого быта (много еще чего-то -- к этому надо вернуться). Между прочим, все препятствия к сближению с об-ществом после сближения с Л. рушились, и только теперь я стал таким, как все. Л. непосредственно, пря-мо даже и заставила меня написать хорошим людям (Зое 35, Коноплянцеву) и восстанавливать с ними ду-шевную связь. Одним словом, только с ней я перестал быть отщепенцем и почувствовал себя в обществе (мои рассказ "Художник"). В Москве было, она спала под простыней, я же не спал и смотрел, как от ее дыхания колышется просты-ня, и от этого было во мне, что ведь это же живой человек, и возле меня человек, и мой человек, продолжение меня! Другой же раз было при возвращении на пути в Тяжино, она впереди меня шла, несла тяжесть в левой руке, и от этого правое бедро выставилось, округлилось. Тут я подумал, что и я несу тяжесть, и она несет, и мы вместе несем что-то друг для друга, и каждый для друга, как для себя". Нашла в его раннем дневнике 1905--1912 го-да: "29 августа. Петербург. Ночь в пустой квартире пыльной. Ночью является желание встречи в одиночестве и тишине ночной, цело-мудренные объятья с милым единственным по-настоящему близким и несуществующим суще-ством. Встретились где-то на улице, огляну-лись, узнали до конца, до последнего, когда возьмешь за руку и рука как своя собственная и говори, что хочешь, все будет верно, каждое слово будет настоящее". "Мне вспомнилось, как мы последний раз с ней купались в Нищенке, сели друг возле друга и я сказал: -- Мы самые с тобой счастливые люди, и у нас, в стране нашей, может быть, таких счастливых еще и нет и мы с тобой единственные. -- Вот еще что! -- ответила она,-- нас таких до-вольно. Я знаю других, что за одно слово: сказать или не сказать, могли решить судьбу свою в ту или другую сторону; и они решались сказать и умирали за слово с великой радостью. И мы со своей радостью не годимся им в подметки. После того оказалось для меня, что сознание моего счастья было нелепое: я по наивности полагал его просто на таланте, на честности своей, на победе. А оказалось, я потому считал себя единственным, что сравнивал себя с несчастными, между тем как мне надо было сравнивать себя с теми счастливцами, кто за слово стояли до конца, и таких было много, много... Продавать или беречь архив? Беречь, если знать, что ты движешься вперед. Продавать, если нет уве-ренности. Я уверен и не хочу продавать. Но если бы я тогда отказался от Л., то верить бы не мог в будущую ценность архива. Л. мучается за А. В. днем и ночью. -- Ты же,-- сказал я,-- не вольна была меня оста-вить, когда меня полюбила? -- Нет,-- ответила она,-- не вольна. -- И веришь мне, я тоже не волен был, не мог оставить тебя и вернуться к семье? -- Верю. -- Для чего же теперь мучиться за А. В., которого ты оставила, ведь там ты вольна была? -- Вольна. И оставила. Павловна, Лева, Петя, даже Аксюша -- вовсе не плохие люди, но я их разбаловал, мой грех в том, что не вел себя с ними как Старший, не утруждал этим себя. Рассказывали, что будто бы один мальчик-осетинвлез на плетень к соседу и схватил барана, и когда это заметили и поймали его, то рук своих он освободить не мог, так что пришлось вырезать шерсть из барана. Вотэто хватка делового разума, пользы не оставляет Павловну в несчастье, и как бы ни было велико ее горе, пальца в рот ей не клади. ...Но бедные, бедные Лялины пальчики! Как часто в бессоннице, лаская ее тело, я вдруг вспоминал о ее пальчиках, найду эти бедные существа, трону их, и сразу по телу какой-то пробежит ток жалости, душевного сочувствия совсем другой природы, чем то радостное здоровье, и телесная чистота, и сила, прибывающая от соприкосновения с телом. Значит, вот отчего художнику так трудно дается рука! Полгода "Итак, исполнилось полгода со дня нашей встречи. И теперь рушатся все препятствия, и за тридцать пять лет жизни с Е. П. мы не узнали того с ней, что открыло сближение за шесть месяцев. Сколько мучений, сколь-ко радости и чего-то нового, неведомого. Как будто, прихватывая рукой больное сердце, я полгода поднимался изо дня в день на гору, с мучень-ем и радостью от новых кругозоров, превозмогая муче-ния. В этом путешествии на гору талант мой слился с любовью, и я теперь знаю, что если иссякнет любовь моя -- иссякнет талант, и если будет любовь воз-растать -- будет возрастать и талант. Итак, путешествие мое в гору все продолжается. Цветет мята. В тени лесной есть еще крупная земляника, малина поспела. Кукушка смолкла, но гор-линка еще гуркует. Мы с Л. собираем грибы. Очень сближаемся, становится похоже на связь неразрывную. Л. видела сон, будто с нею десятки и сотни и тысячи се сожителей и поклонников, а меня нет. И старый подвижник ей говорит: "Нет тебе прощения и не бу-дет" . После чего Л. хотела утопиться, но поклонники ей не дали. -- Я видел очень томительный, очень мучительный сон... -- Расскажи! -- Видел, будто в лесу собираю грибы, а их нет.. -- Ну? -- Вот и все. -- Почему же он томительный и мучительный? Потому что грибов нет. Староверов Гаврила. Старик -- хранитель право-славия, безупречный человек, единственный, кто про-тив нашего брака и разорвал отношения с Л. за то, что она оставила А. В. Единственный его порок и грех, что он не участвует в современности, что, значит, мертв. Но с мертвых и спроса нет, значит, нет у него ни греха, ни порока: безгрешный и беспорочный старик, неподвиж-ная фигура 36. Проводил своих... В этот раз мне стало даже чуть-чуть не по себе, что я как будто больше не могу удовлетвориться одиночеством. Вот когда она стала по-настоящему моей женой. И это удивительно, до чего она именно жена, хотя это имя, произнесенное со стороны, ей непереносимо. Впрочем, она ненавидит всякую форму без живого содержания, называемого ею любовью. Так вот, обычная "жена" ей ненавистна, как категория брака. Ее же собственная, т. е. она сама как жена, происходит от материнской любви. И все ее схватки с матерью происходят от ненависти к форме. У Н. А. есть прием логического рассуждения, с уверенностью, иногда надменной, что если она рассу-дит, то из этого должна выйти правда... Это у нее не то от дворянства, не то от немцев... Не дай Бог мне ее когда-нибудь огорчить. Вчера проводил, сегодня первый день на холостом положении, но письмишко успел написать. Поэты юные в своем творчестве исходят от удивле-ния, старые поэты -- от мудрости. Но бывает наоборот: юный питается мудростью (Лермонтов), старый -- удивлением (Пришвин). Написав рассказ, я сказал, не думая о читателе, а только о себе, как мне самому показалось, я сказал с восхищением: "Хорошо". Другой же не о себе думает, а о детях, для которых написано, и тоже с точки зрения читателя говорит: "Хорошо". Никогда я не думал о читателе, а мне часто говорят: "Вы должны знать, для кого вы пишете". Странно, что я, не думая о читателе, гораздо меньше ошибаюсь, чем те, кто о них думает. Почему? Много ли нужно, чтобы увидеть: взглянул -- вот и все. Другое дело свое виденное представить для дру-гих людей в понятных словах,-- вот для этого нужно и время, и опыт, и мастерство. Надо так писать, чтобы радовался не только со-чувствующий, но чтобы и мыслящий говорил: хорошо! Грибов много, но и людей, охотящихся за грибами, тоже много. Утром сорвут, а те, кто опоздал, ходят с пустой корзиной, но один грибник, старый человек, рано не ходит, а всегда приносит полную корзину. Сегодня он мне открыл свой секрет: "Они глядят, куда все глядят, а я -- куда никто не заглядывает, в кустик гляжу, под колодинки". Вот и все. Глядит, куда никто не хочет глядеть, а люди о нем говорят, будто он с чертом знается. Когда я на бумаге ставлю "Я" и веду от него рассказ, то, конечно, это не мое индивидуальное "я", это "Я" употребляется в том же самом значении, как царь говорил в манифесте свое "Мы". Но мои моло-дые подражатели принимают это "Я" за индиви-дуальное и иногда пишут по наивности начисто от себя. Письмо. "21/11--40 г. День прекрасный 37, милая Л. Телеграмму об обмене получил, но свалил все на Птицына и успокоился: у Птицына выходной пятница, а без Птицына переехать нельзя, как нельзя разделить-ся без юридических услуг Валентина Филимоновича.Порывался даже приехать в Итаку на Лаврушинский и поступить, как поступил Одиссей с женихами Пене-лопы. Работаю, стиснув зубы, и к твоему приезду надеюсь все дочиста кончить. Милая, привези сухариков белых, печенья и при-шли батончика два, а то у нас плохо, животик серьезно спадает, даже жалко становится. Грибов ужасти сколько. Сегодня пошел в Круглую рощу, прости Господи, до ветру сходить и принес белых грибов на обед. Аксюша поутру принесла оттуда семьдесят два. Ты не можешь представить себе, как высоко я черезтебя поднялся в своих глазах: и всегда, когда я думаю о тебе (а думаю я все свободное время) , я чувствую себя как-то особенно прочно на земле и в то же время мне это ново и небывало. Всегда удивляюсь, как в такой беде ты могла для меня сохраниться, и еще удивительней, как ты нашлась... Я тебя люблю, Ляля, как я счастлив, что могу это сказать спокойно, уверенно и в первый раз в жизни первой женщине. У меня щемит сердце от мысли, что ты в Москве мучаешься, я стараюсь от этого больше работать свою скучную работу исправления трех экземпляров. Дело тоже невеселое! Рассказы же детские надо только переписать, и скорей всего мы это сделаем с тобой дня вдва. Мы будем скоро свободны от нудной работы, от Аксюши и от тягостной борьбы за жилплощадь. Как это будет хорошо! Ах, Ляля, я сейчас так уверен в своей настоящей любви к тебе! Я снова теперь чувствую то, что мелькну-ло когда-то на мгновенье, будто ничего-ничего мне от тебя не нужно, и я просто так люблю. Но, увы, даже такая любовь не добродетель, а только счастье-талант: иной богат золотом, я богат тобой, вот и все.