и глубина. Не было одного того, от чего начинается движение. На море появляется ветер, вода приходит в движение и тогда силою своею действует. Для этой женщины то же самое нужно было какое-то мысленное начало со стороны, чтобы мысль всего ее существа, мысль, боль-шая как море, приходила в движение. Мне кажется, про себя она даже не могла вовсе думать, ей нужен был кто-то, ей нужен был его вопрос. Запись из дневника 1944 года: "В ней ничего и тайный вопрос: "Ты с чем пришел?" Так рождаются боги, то есть личности, то есть то, чего нет в природе... Этот некий плюс, это уси-лие, это сверхусилие темпа, борьба со временем, и прочее, и прочее:то, чего нет. Ее "нет" рождает Личность, преодолеваю-щую "нет". Именно это женское "нет" -- нача-ло всякому человеческому делу. По пути в Москву (дума в окошко). Каждое утро собираюсь на охоту и не могу оторваться от Л.Вспо-мнилось, что вот самое время охоты, и с 30-ти лет не бы-ло ни одной осени и осенями этими почти не было ни одного дня без охоты, а теперь вот совсем не охочусь. А Л. даже и вообразить себе не может, чего я лишился! Ведь моя жизнь была организована как непрерывная охота. В эту жизнь как нечто подсобное входила и моя семья. Эта моя охотничья жизнь была построена по форме своей строго эгоистически: я со своей затеей, как епfапttеrriЫе (трудный ребенок -фр.), стоял на вершине пирамиды и все было для меня. В такой бедно-эгоистической форме было большое, богатое содержание, почти целиком уходив-шее не на меня, а на всех. Семья видела только форму жизни моей, а когда содержание мое вышло из формы, то все мои "любящие" бросились на ненужную мне больше форму, совсем даже не обращая внимания на меня самого. Особенно странно было, когда они справляли име-нины мои без меня, и тоже вот отбили у меня машину, и ездили на охоту, в то время как я сам не мог и смот-реть на ружье. Так, может быть, и в космосе была какая-то форма: она разбилась когда-то, и обломки, как бледные спутни-ки, освещаемые горящим живым светилом, вращаются вокруг нее. Может быть, оттого иным так неприятно бывает смотреть ночью на восходящую луну... Смотрю на бедных этих людей, по-своему как-то любивших меня, и чувствую свою вину и, одновре-менно, не-вину, потому что мне надо было выйти из пережитой формы, и если бы я не вышел из нее, погу-бил бы все свое содержание. Моя форма стала их содержанием (эгоизм), а содержание моей формы им было недоступно, они ее не поняли и упустили. И вот почему борьба за меня стала у них борьбой за имущество. Вчера в постели, перед тем как заснуть, я внезапно понял всю жизнь со времени возвращения из Германии и до встречи с Л. как кокетливую игру в уединенного гения, как одну из форм эстетического демонизма. Странническое блуждание по неустроенной стране в костюме охотника с дикаркой и детьми, вызов мещан-скому обществу и т. д.-- все до точности происходит от ницшеанского сверхчеловека в русском издании. Вот в таком жизненном оформлении развился талант вовсе другого нравственного происхождения, чем эта форма охотника и ницшеанца. Эта точка зрения на себя, открывшаяся благодаря выходу из этой формы, вместе с тем открывает перспек-тиву и на жизнь Олега и Ляли. Индивидуалистический эстетизм в этом случае принял не брачную форму, как у меня, а, напротив, форму аскетического целомудрия (гнушение браком). В результате этой формы индиви-дуализма целомудренного явилась жертвой Л., в ре-зультате моего брачного индивидуализма -- эгоизма -- моя несчастная семья. Мой рассказ "Художник" является одинаково приложимым выходом из индивидуалистического эсте-тизма как ко мне, так и к Олегу. Этот рассказ содержит весь поворот от эгоистической самоудовлетворенности к общественно-брачному состоянию. К тому же самому пришел бы непременно и Олег. Будет, я думаю, время, когда мы с Л. вместе к при-роде придем". Запись через восемь лет: "На охоте. Было время, когда страстное чувство к ней удаляло от меня природу. Где-то записано даже, что мысли о Л. в лесу закрывали мне следы зверушек на снегу. Теперь мне возвратились следы и Л. при-шла ко мне ясная, чистая. Не понимал я ее, а только предчувствовал. И это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала все: и ум, и сердце". "Опять мысль по пути из Москвы в Тяжино. Эта мысль была о процессе создания "единственной". Так вот, Л. мне представляется единственной, что на свете другой подобной быть не может. Но сегодня на почте я видел одну барышню с глазами, похожими на Лялины глаза, и мне подумалось: а может быть, это я создаю Лялю как единственную в мире женщину, на самом же деле такие "Ляли" встречаются? Может быть, и все так, кто любят, порождают из себя те прелести, которые я приписываю одной Л.? Может быть, эта любовь ее кажется такой исключительной только потому, что я никакой любви не испытывал и мне "все благо"? Понимаю, что так, но вместе с тем и утверждаю, что на земле у людей существует великая любовь, единая и беспредельная. И в этом мире любви, предназна-ченной человеку для питания души в той же мере, как воздух для крови, я нахожу единственную, которая соответствует моему собственному единству, и только через это соответствие, единство с той и с другой сторо-ны вхожу я в море всеобщей любви человеческой. Вот почему даже самые примитивные люди, начи-ная свою короткую любовь, непременно чувствуют, что не им одним, а всем хорошо на земле жить, и если даже очевидно, что хорошая жизнь не выходит, то все-таки возможно человеку и должно быть счастливым. Итак, только через любовь можно найти самого себя как личность, и только личностью можно войти в мир любви человеческой: любви-добродетели. Иначе: только путем личной любви можно при-общиться к всечеловеческой любви. К обеду мы вернулись из Москвы в Тяжино и успе-ли застать последнее движение на мордочке Диноры. Собачка прожила с нами всего четыре дня, была пре-красна и осталась мечтой. Дочь ее мы назвали Норой. Сентябрь. Только те мысли действительно настоя-щие,новорожденно - свои, а не повторение сказанного, которые рождаются, как и дети, от любви на пути сбли-жения плоти и духа. Кто обманывается в ком-нибудь, тот и другого обманывает. Значит, нельзя, обманывать, но нельзя и обманываться. Какое свидетельство в том, что я имею дело с гением, а не преступником? То и другое по суще-ству подобно. О первом мне свидетельствует возникаю-щая в сердце моем любовь. И я думаю, что преступное и гениальное разделяется только перед судом любви". Записи последующих лет: "Настоящая лю-бовь всегда "преступна", настоящее искусство действует как мина, взрывающая обстановку привычных положений". "Маленького преступника судят за то, что он переступил через черту закона, ограждающе-го право другого человека, имея в виду свой личный интерес. Если же преступник не для себя перешел черту, а чтобы создать новый, лучший закон, отменяющий старый, и победил, то победителя не судят: победитель несет новый закон. Маленький человек старого закона или несправедливо погибает при этой победе (Евге-ний из "Медного Всадника"), или, широко открыв глаза (апостол Павел), прозревает буду-щее и становится на сторону Победителя". "Думал, что и у женщин-растратчиц, блудниц всякого рода есть свое высшее назначение вывести мужа из его ограничения, из его дело-вой колеи. Надо об этом крепко подумать-- что даже и у блудниц! И как же счастлив я, что меня вывела из моей упряжки на волю не блудница, а почти святая. И еще надо подумать об этом как о русском мотиве романа". "Ляля приехала из Москвы и рассказывала, как кромсали мою будущую "Фацелию", имея в виду нрав-ственный уровень современного читателя. Не доволен я ею -- не сумела отстоять. У Л. нет малейшего интереса к жизненной игре. Пробовал совершенствовать ее в писании дневника -- не принимает; фотографировать -- нет; ездить на вело-сипеде научилась, но бесстрастно; автомобиль ненавидит; сидит над рукописями только ради меня; полити-кой вовсе не интересуется. Единственный талант у нее -- это любовь. Тут она всегда в готовности, на любовь у нее истрачено все, даже детство. Об этом еще надо подумать, но, мне кажется, ее нужно понуждать к жизненным интересам. А то ведь единственное, чем пользуется она для себя вполне,-- это сон от полуно-чи до восьми утра. Тут она живет для себя, во всем остальном она переделана на любовь, и самая любовь для себя у нее принимается временно, как зада-ча переделать этот материал личной жизни для Об-щего. Мне чуть-чуть трудновато идти за ней, мне само-му нужно очень любить, чтобы не отставать от нее". Запись через четыре года: "Полное отвраще-ние ко всякой дипломатии и политике сделало ее жизнь до того неустойчивой, что в ее пред-ставлении вся земная жизнь, лежащая во зле, стала как сон, а истинной стала жизнь небесная. Мы с ней соединились, как два царства". Вчера проводили ее мать и переехали в ту избу, где у нас прошли хрустальные дни нашей любви. Расстава-ясь с тещей, понял ее, бедную, на трудном пути за дочкой и пожалел. Мне кажется, я и Лялину любовь к ней теперь понимаю в истоках, похожих на камени-стые истоки горных ручьев: камни -- это нарушения. Л. идет путем нарушений, и каждый срыв оставляет в ней боль и заставляет поправлять нарушения, и это вечное стремление выправить нарушения создает ее любовь к матери. Трогательно усилие старой женщины понять всю сложную сеть поступков дочери как путь к добру и правде. Перед нашей встречей Л. встала было на путь возвращения к мужу, понимая это возвращение как отречение от личной жизни. Возможно, такое отречение не помешало бы ей родить не для себя, а для мужа. Случись, умри тут ее мать, она в таком отречении на-шла бы себе полную утрату-замену. Еще бы пять лет -- и в морщинах стареющей женщины трудно было бы узнать мятежную Л., она стала бы как все порядоч-ные женщины, и муж ее был бы счастлив. Но встре-тился я, личная жизнь восстала со всей своей силой, множество нераскрытых дарований нашло себе приме-нение, и путь определился совсем по-иному. Сегодня Л. проговорилась, сказав: -- Если только есть тот свет. -- Неужели и ты сомневаешься? -- А как же, разве я не человек? Только если приходят сомнения, не будь того света, я бы не жила; тогда все было бы бессмысленно, и я бы с собой покон-чила. -- Неужели тебе довольно такого рассуждения? -- Нет, я еще люблю Бога. И такая вся вера: ни окончательное "да", ни окончательное "нет", а "верую, помоги моему неве-рию". Настоящая вера включает в себя и неверие, то есть настоящая вера есть процесс борьбы с неверием, и, не будь неверия, не было бы и веры. Неверие как тень веры: не будь тени, не было бы и жизни.  Почему ты сегодня со мной так нежен? -- А я сегодня перебрал в уме наше пережитое и очень много нашел в себе хорошего от тебя, как будто со времени нашей встречи я черпаю из колодца живую воду и все богатею и богатею изо дня в день. Учился ездить на машине по Москве. Начали с Л. пятую главу "Былины" (будущей "Осударевой дороги"). Л. уехала править верстку к Ставскому. У Л. прострел, болит поясница, ночью надо быть с ней осторожным. Я с любовью оглаживаю ее спящую, и она это учуяла, но не отвечала, потому что ей было не до того. Когда же мне попалась кисть руки, и я руку погладил, то она сквозь сон мне ответила: -- Милый ты мой! Так не раз я замечал, что прикосновение к руке бывает прикосновением к душе и, когда телу не до того, через руку происходит соприкосновение душ. Она чуть-чуть нездорова, и этого довольно уже, чтобы я почувствовал прилив особой нежности. Ее душа высвечивает так сильно из тела... Убил дупеля и коростеля. Вечером пошли гулять, набрали грибов на жареное. За ужином Л. первый раз в жизни поела грибов (по-настоящему приготовлен-ных) и пришла в восхищение. Так она все лето сушила белые грибы и не ела их, даже не пробовала: сушила впрок, хотя зимой они будут везде продаваться. Думала о будущем, о настоящем же, чтобы взять и поесть, ей и в голову не приходило. Настоящее она сушила для будущего и так всю жизнь свою провела! Сердце сжи-мается от боли, как об этом подумаешь... Так много белых грибов в это лето, что, пожалуй, сушеных в государстве года на два хватит. Но кто своего белого гриба за лето не попробовал, тому зимой не понять, как они вкусны. За обедом я сказал М. В., что если мне придется в рай идти, то без встречи со своими собаками я в рай не пойду. На это М. В. деликатно сказала: "Рай такой прекрасный, М. М., что вы и о собаках забудете!" На это Л. возразила, что на древних иконах разъяснено: вся тварь воскреснет, в том числе, конечно, и собаки. Только в семь вечера мы собрались в Москву. По пути стало невыносимо, мы сели в копну сжатой ржи и объяснились. Зародыш этих объяснений был еще в самые наши первые встречи, когда, бывало, наду-маешь о ней со стороны; но вот она появляется сама, и все это выдуманное исчезает, как туман при появ-лении солнца. Этот мотив проходит через весь наш роман. Я прочел Л. одну свою запись на ходу, которая мне показалась остроумной, а Л. мне в ответ: -- Ребеночек, да ты же глупенький, что же тут остроумного? -- и объяснила мне, и я понял, что дей-ствительно это не очень умно. -- Но ты не думай, Ляля, что и вправду я такой глупенький. -- Почему? -- наивно спросила Л.  Да потому,-- ответил я ей,-- что не тот глу-пый, кто пишет глупые мысли, а тот, кто за них дер-жится. Пробовал думать о Загорске с тем, чтобы все разобрать, понять и, может быть, простить. Разбирал, но не отходило то неприятное, отнявшее сегодня у меня возможность думать согласно с сердцем. А мысль, оторванная от сердца, скорее всего, и является основным злом человечества.'а Правда, не эта ли оторванная от сердца мысль создала материальное неравенство и орудия самоуни-чтожения? Не этой ли попыткой согласовать мысль свою с жизнью сердца я и создал себе свое писательство? Итак, значит, в тайниках души своей люди ждут такого согласия, если даже при моих слабых силах по-пытки мои обратили на себя внимание общества! Вчера исполнилось 17 лет, как они встретились с Олегом. Л. поехала на место их встречи, вернулась поздно, промокла, замерзла, но встреча наша была особенно радостной... "Я ждала силу, которая покорит меня и освободит меня от вечного страха за все живое и от жалости. И вот я покорена: я люблю только тебя, но чувство жалости за тебя, страх, связанный с мыслью о твоей беззащитно-сти, испытываю как никогда". Так вот проходит любовь свое полукружие от героя к ребенку и начинает свое второе полукружие: каждая мать надеется, что ее ребенок станет героем. (Написано в машине в ожидании Л. из ателье мод.) На ночь мы опять читали Лествичника 4 8, и опять я наблюдал во время чтения оживление Л., захватыва-ющее все ее существо -- и душу, и тело: она от восторга трепетала, щеки горели, глаза сияли. Этот духовный подъем, казалось, стирал в ней границу духовного и чувственного... И тут я внезапно вспомнил наш не-давний "расстрел", когда Л. была точно такой, и святой восторг примирения под утро, и с ним -- чувственный и тоже святой порыв, в котором не было никакого услаждения. И я увидал, как человек может прийти при условии самозабвения к своей простой сущности -- прийти и с той и с другой стороны: снизу -- это пол, сверху -- потолок (или небо!) Смиренномудрием называется такое душевное со-стояние, которое не может быть выражено словом. Лучше всего мне пишется на том месте, где мой чай. За чаем я никогда не сочиняю, а пишу дневник в пол-ном равенстве себя самого с тем, что записываю: пишу прямо вслед за собой. До нового брака я был хозяином и собственником. У меня просили денег. Я покупал по усмотрению свое-му вещи. И Лева говорил даже, что я "прижимистый". Но, когда я сошелся с Л., вдруг оказалось, что личного у меня, кроме способности писать, ничего нет, и все у нас в семье общее. Никто меня к этому не принуждал, все вышло само собой из любви, и от этого мне стало много лучше во всех отношениях. Вот это и надо для общества: чтобы создать комму-ну -- нужна любовь. Если бы такую любовь, какую дарит мне Л., можно было бы на деньги прикинуть, то денег бы на земле не хватило, и если бы назначить состязание и погибель того или другого, то деньгам пришел бы конец. Но ведь Ляля-то не одна на земле! Сколько же тогда скрыто от денежных людей богатств на земле, и сколько возмож-ностей будет открыто для людей, когда они станут ценить все отношения между собой и все вещи не на деньги, а на любовь. Поднялся спор об охоте с трех точек зрения: 1) мать осуждала убийство на охоте, а естьубитуюдичьразре-шала; 2) я стоял за охоту: убить можно; 3) Л. такое загнула, что раз убивают -- можно убивать, раз едят -- можно есть, отдельное выступление против убийства или против потребления ничего не значит. -- А кто же начнет к лучшему жизнь изменять? -- спросил я,-- все убивают, все едят... -- Никто,-- ответила Л.,-- это неизменяемое! Что же касается того, убивать или не убивать, есть или не есть-- это дело личного вкуса и не может иметь ни малейшего значения. -- А личность? -- Личность отвечает лишь перед Богом, и если человек тверд и "ответ" его перед совестью не лукавый, то он может повлиять и на всех, и тогда, может быть, люди не будут убивать и не будут есть убитое. Что это, шутка у нее или всерьез? -- сказать трудно. Она всегда как будто шутит, и в то же время... Иные ответы ее в вопросе отношения личности к обществу кажутся на первый взгляд даже циничными в смысле равнодушия к жизни общества; но стоит ввести кроме личности и общества третье понятие -- Бог, как вся ее "пассивность" исчезает: тогда оказывается, что отно-шения личности к обществу должны быть просто любовными, что капитал и война не изменяемы теми же средствами, то есть войной, и, напротив, изменяющая сущность человеческих отношений есть любовь. Не делаю ли я ошибку, заменяя текущее время жизни работой над "Былиной"? Быть может, вслед за находкой надо было бы и писать об этом? А то не вышло бы потом так, что и вовсе не захочется "зерцало в гада-нии", если станешь "лицом к лицу"? Сейчас у нас устанавливается во всех отношениях такое равновесие, что забота остается лишь о том, как бы оно чем-нибудь не нарушилось... В беспредельно широкой этой душе я утонул, как в море, и пусть там где-то на берегу люди оплакивают меня как погибше-го -- сетования их для меня непонятны и чужды. Сегодня предельный срок нашего ожидания. Чув-ствую по особенным небывалым приступам нежности ее, что ребенку нашему быть. Неразумно, бессмысленно и жестоко с моей стороны, но если бы я тогда воздер-жался, то не было бы и любви... Ночной разговор. -- Что мне делать с собой, если ты умрешь, я не знаю. Очень странно об этом думать. -- А если я умру, ты что -- бросишь писать? -- Не знаю, мысль моя исходит из любви к тебе, через тебя: если ты исчезнешь, то, может быть, самое желание быть исчезнет. -- И тогда?  Тогда, вероятно, я тоже умру. Поэзия и любовь -- это явление таланта; ни поэзию, ни любовь нельзя делать собственностью. Непременно у человека, создавшего себе в поэзии и любви фетиш, является драма, которая была в любви у Хосе (Кар-мен), в поэзии у Блока (Прекрасная Дама). Словом, талант -- это путь, но не сущность. Подмена ее фети-шем порождает собственность, а собственность всегда разрешается драмой. В этом случае и на смерть можно так посмотреть". В дневнике 194 1 года он запишет: "Муд-рость жизни состоит в том, чтобы приучить себя к мысли о необходимости расстаться со всем, чем обладаешь, и даже с собственной жизнью. Все, чего страстно хочется, то вечно, а что собственное, то смертно". "Снова в Тяжине. Солнечный день. На земле много разноцветных листьев, но деревья все зеленые. Ходили за грибами и набрали белых. Вечером взошла полная луна. Перед сном были у березки. Я думал о том, что пусть сейчас в движении нашем скорость еще невели-ка -- этим смущаться не надо: мы остановиться не можем -- это раз, второе, что, рано ли, поздно ли, наш ручей прибежит в океан. Я просил еще укрепления своей связи со всем Целым умершего прошедшего люда, просил в настоя-щем тех встреч, в которых по человеку встречаются со Всем человеком. Еще просил о свете на том темном пути, когда люди прощаются с жизнью, чтобы страш-ный для всех конец мне преобразился в радость. Я молился, как молятся настоящие христиане, и знал, что все это пришло ко мне через Л., и не страшился. Пусть через Л., но она ведь со мной! А если бы ушла, то душа ее со мной навсегда. Вечером были в клубе, слушали доклад "Междуна-родное положение", и понял перемену ориентации от "благополучия" к "судьбе". Только у робкого или мужественного человека судьба сказывается по-разному. У деятельного челове-ка судьба побуждает к деятельности, а у робкого -- судьба в утешение, у ленивого -- в оправдание. Вот было, в кухне завизжала собачка, а я лежал еще в постели. -- Что же делается с собакой,-- сказал я,-- надо посмотреть, не защемило ли ее, не умерла бы от чего? -- Не ходи, милый,-- сказала Л. (ей очень не хотелось вылезать из теплой постели),-- ну, умрет -- значит, судьба... Мне тоже не хотелось, но, услыхав такую "судьбу", я вскочил и побежал скорее, вопреки той "судьбе", скорее, скорей собачку спасать! И я ее спас, и моя живая судьба победила "судьбу" моего ленивого друга. Октябрь. Птицын спросил Л.:  Знает ли М. М.с кем он имеет дело, какая вы? Мне уже давно кажется, будто я не совсем ее знаю, а только узнаю. Вчера я спросил Птицына: -- За что вы любите В. Д.? -- За ее чисто-мужской ум,-- ответил он и в свою очередь спросил меня, за что я ее люблю? -- За чистую женственность,-- ответил я. Мы оба были правы: она одинаково могла бы быть и профессором, и духовной воспитательницей. Но ум ее был не занят, и сердце не находило ответа. Так бывает, и, наверно, в древности от женщин в таких состояниях рождались пророки. А когда ум у женщины определился в университет, то стал ограни-ченным умом определенного факультета; отсюда про-роков нечего ждать! Надо помнить на каждый день независимо от того, хорошо тебе или плохо, что люди нашей страны живут тяжело и выносят невыносимое. -- Почему это, Л.,-- спросил я,-- сегодня я чуть-чуть нездоров и вот ты уже меня больше любишь, и я знаю по себе, что, заболей ты телом своим, и я сей-час же заболею любовью к тебе. Почему при несчастье с другом любовь усиливается? -- Потому,-- ответила она,-- что в несчастьях мы делаемся ближе к Богу, а это и значит любовь. Почти каждый день я думаю о нашей встрече как чуде, потому что я не мог ранее предполагать существо-вание подобных людей и подобного глубокого сходства двух. Не могу жить в городе безвыездно! Решено завтра ехать искать дачу под Звенигородом. Ездили и ничего не нашли. Николина Гора -- это дача делового человека, Дунино -- дача человека во-льного. Мир в неслыханном горе. Глядя со стороны на жизнь, теперь всякий просто глазами видит ее бессмысленность. А изнутри каждый для себя на что-то наде-ется и, проводив с печалью один день, на другое утро встает и шепчет: "Хоть день, да мой". Так показывается извне бессмысленно-вековечное родовое движение человека -- полная тьма. И только если глядеть с закрытыми глазами внутрь тьмы, пока-зывается непрерывная цепь полных смысла жизненных вспышек: это мы, люди, как личности, вспыхиваем, передавая свет жизни друг другу. Сколько людей прошло мимо меня, и сколько раз я слышал от них о себе, что будто бы я не только хоро-ший писатель, но и хороший человек. Много даже и писали об этом, и все-таки всерьез я ни разу не пове-рил в то, что я замечательный и хороший. Но вот Л. пришла и сказала мне, и через нее я это принял, поверил в себя, и узнал, и обрадовался, и под-нялся. Так при солнечных лучах утра поднимается к небу туман над рекой. На ночь она читала мне "Гитанджали" Тагора51, и в меня от руки моей, лежащей у нее на бедре, в душу поступало чувство ее тела, а через слово оно преобража-лось, и становилось мне, будто видел во сне что-то совершенно прекрасное, а потом пробудился и узнал, что не сон. Конечно, многое на свете можно подавить и оно кончается, и многое множество всякого надо подавить, и это хорошо: пусть кончается! Только дух, живущий в человеке, подавить нельзя, и чем больше на него давят, тем он больше плотнеет и усиливается. Так было в государстве, и так было лично со мной. Привез второй воз вещей из Тяжина. Простился с этой деревней, где с 12 апреля почти шесть месяцев и мучились, и радовались. За эти шесть месяцев я умер для своей семьи и попал в такую среду, куда стоны и жалобы оттуда не доходят. И до того это похоже на смерть, что бросает свет на смерть обыкновенную,и становится понятным,почему мы разобщаемся с ду-шами умерших:они бы и рады нам откликнуться, да мы не умеем им дать знать о себе. Для сыновей я умер, испытав нечестивые похороны, и они умерли для меня. Теперь можно решить вопрос: существует ли загробная жизнь. Едва ли существует, если умереть, как мы. И существует, если смерть прео-долеть, то есть друг друга любить. Бывает, вдруг соберутся темные мысли против Л., все расположится в логической связи с неумолимым выводом о необходимости, неизбежности ее перемены ко мне. Тогда любовь ее представляется мне доброде-телью, которой она лишь награждает меня за любовь, верность. Уныние охватывает меня, но мое уныние мгновенно она замечает, я ей признаюсь в своих недобрых мыслях, и моя логика ее логикой разрушается, и злое наважде-ние оставляет меня. После становится так совестно за упрек ей в невольных грехах! Происхождение таких мимолетных чувств коре-нится в подполье своей личности, чем-то когда-то ос-корбленной до неверия, до неприятия чуда, каким, несомненно, является в моей жизни приход Л. ко мне. Вспоминаю, что эти приступы сомнения, недоверия были у меня с самого начала, но я боролся с ними и по-беждал исключительно раскаянием: каялся ей, и она меня поднимала". Через 12 лет при перечтении М. М. здесь припишет: "Неверие как тень, и, не будь тени, не было бы и жизни". "Всю ночь был дождь. Часто возвращался к мысли своей, что 12 апреля я для прежней жизни своей умер, для себя же возродился. Что такое смерть? Настоящая смерть есть прекращение всех обязанностей к людям и свидетельство независимости личности. Бывало, на охоте даже, какой-нибудь умирающий зайчик, вытяги-ваясь в последней конвульсии, говорит тебе, охотнику: "Поди-ка возьми меня: прощай, убегаю!" Ошибка Олега была в том, что он пользовался Л. для своего творчества, но был невнимателен к ее реальной личности: она была для него Прекрасной Дамой. На-против, для А. В. она была женой и полюбовницей, но к духовному облику ее он был невнимателен.  Ты же,-- сказала она,-- их победил своей цель-ностью, и за то ты меня берешь целиком". Через 13 лет запись: "Всех ловчей и всех счастливей оказался я, создавший себе из кому девы, кому блудницы, кому жены -- чудесного Друга". "Были вечером в концерте Рахманинова. Удивлялся людям -- консерватория, оказывается, является храни-лищем людей. Как жаль, что не надумал ни разу сходить в консерваторию! Люди там, независимо от положения в современности, сохраняются в духовной неизменяемости к худшему. Музыка входит в состав души, и можно даже так поставить вопрос: возможна ли без музыки душа? Мудрецы всех времен еще из древности собирали свою душу к тому, чтобы без-мысленно, как в музыке, постигать сущность жизни. Отсюда и становится видна во всей ясности борьба этих людей с Разумом, а у дру-гих людей -- обожествление Разума. Мир (тишина) на земле возможен лишь при каком-то гармоническом соотношении души с разумом. Господство же разума приводит к голой технике и к войне. Получаю страстные письма от читателей. Вчера доктор глазной в поликлинике признавался мне в люб-ви. Медленно и под шумок мое "учение" находит себе путь. Боюсь, что когда через меня все пойдут в природу -- я уйду из нее и мое "быть самим собой" окажется не в том, о чем я писал. Приходила делегация "Пионера", предлагала напи-сать декларацию моего натурализма. Я ответил, что в основе современности лежит идея господства, у меня же -- "родственное внимание", и показывать свою правду я могу, но рассуждать по поводунеемнене дано. Подходит у Л. роковое число. Встает вопрос в своей неумолимости: да или нет? А я, разве я виноват? Если бы я сделал это рассудительно, я бы доказал тем самым, что не очень-то уж так сильно люблю ее (в смысле "подкладки", а не лица: что это за любовь без подклад-ки!). "Духовной" любви ведь мы с ней чураемся. Если мы за цельную любовь (с подкладкой), то нельзя же было выдрать напрочь подкладку. Но я молод душой и не смотрю на время, а мне 67 лет, и ребенка своего я не могу воспитать. Так бесконечное встретилось с конечным, и вот открывается "юдоль земная". Л. лежит с тяжелой думой. Я ей говорю: -- Что же делать, так вышло, значит, есть нечто выше нашей воли, зависит не от нас, и мы должны подчиниться с благоговением естественному ходу и сказать: "Да будет воля Твоя!" Мне сейчас думается, что именно потому ты и не любишь Толстого и его Наташу: у него личная жизнь девушки представляется как личный каприз, девичья смута души перед серьезностью брачной жизни, погло-щающей капризное своеволие. То же самое проводил и я в "Кащеевой цепи": Алпатов созерцал величе-ственный и радостный процесс движения всей жизни в природе и его узкое своеволие поглощалось расши-ренной душой. Но, может быть, в ней еще дремлет отчасти не-раскрытая девушка, ожидающая себе куколку? А то почему же она ночью с упреком спросила меня: -- Если мужчина любит женщину, то он хочет иметь от нее ребенка, а ты как будто не хочешь. Почему ты не хочешь? Значит, она хочет иметь возле себя мужа, а не путешественника или писателя. Все это я тоже по-чувствовал вчера на одинокой прогулке, и через это луч света упал на то слепое мгновение, когда я утратил сознание на миг и поступил как мужчина: это мгновение не было слепым, я тоже, как и она теперь, тогда в тайне своей тоже хотел. Сознав это, япочувствовал радость и готовность встретить все трудности на этом пути и даже смерть ее. Мне стало, как было в Ельце перед расстрелом: поняв близость смерти, я вдруг стал совершенно спокоен и пошел, куда мне указали, к забору 52.Так открылась перспектива на жизнь, полную скорби, труда и роковых случайностей... И когда мы примирились с изгнанием из рая и лишением и пере-строились, то вдруг увидали, что судьба пошутила над нами... -- Ты как будто не рад? -- спросила она. -- Да и ты,-- сказал я,-- как будто не очень-то рада. Замечательно еще было, что после той мучительной ночи с вопросами, быть или не быть, когда я, пробуя работать с больной головой, сел за стол, она пришла ко мне просветленная и просила меня не беспокоиться ни о чем... Этим она говорила, что готова родить. Вот когда мне стало понятно, что, перейдя через страдание в более глубокую жизнь, невозможно вер-нуться таким же простодушным ребенком на солнеч-ную поверхность земли. Вот отчего и моя Л. до сих пор не может привыкнуть к моей просторной квартире в четыре комнаты и просит ее поменять на маленькую. Вот почему, оставаясь в природе, она не чувствует, как я, расширения души и единства с Целым, а пользу-ется тишиной уединения, чтобы сосредоточиться в чув-стве любви; вот почему, полюбив, я неохотно иду на охоту; и вот почему ушедшие из нашего мира больше в него не могут вернуться. Любовь по существу своему непременно одна, толь-ко концы ее разные. На одной стороне обнажится любовь в себе чисто духовная, на другой -- физиче-ская: ему бы только выбросить семя, ей бы -- только родить. Вся любовь как вода, каждый берет из нее, сколько может зачерпнуть своим ведром. Да, к воде приходят с ведром, к любви -- с душою. Бывают и ведра побольше и поменьше, а уж души! Вот отчего все по-разному понимают любовь, что каждый вмещает в себя сколько-то и по-своему говорит. Я же, мои друзья, хочу вам говорить о всей любви, как будто я пришел на берег океана. Выхожу, друзья мои, на берег, бросаю свое личное ведрышко в океан, складываю руки свои, как в детстве учили нас складывать их на молитве, и перед всем океаном, горящим в вечерних лучах, по-детски шепчу о своем личном: "Избави меня от лукавого!" Любовь как большая вода. Приходит к ней жажду-щий,напьется или ведром зачерпнет и унесет в свою меру. А вода бежит дальше. А. В. прислал ответ на письмо Л. к нему. (Это письмо было с приложением к "Фацелии".) Он раскри-тиковал поэму и распростился с женой "до встречи в Царствии Небесном". Эх, А. В., прожили вы с Л. столько лет и не поняли, что ведь она не женщина в вашем смысле и ваши притя-зания к ней грубы и недостойны ее существа. И если вы действительно верите, что встретитесь с нею в загроб-ном мире, то вы или не узнаете ее, или, узнав, впервые познаете и устыдитесь. Был Осипов (коммунист из журнала "Смена") и демонстрировал свою "веру". -- А что,-- спросил я,-- он, в самом деле, так ве-рует? -- Нет,-- ответила Л.,-- тут не доходит до веры, но он верит, что надо верить, и за это, может быть, готов, сложить голову. Л. так говорила о вере людей в "Надо" (надо верить): -- То, бывает, просто верят люди для себя лично -- вера как свидетельство личности; а то бывает -- "два-три собрались во имя", и два из них верят непосред-ственно, а третий верит слабо и усиливается за двух. Вот эта сила -- не его собственная, а тех двух -- явля-ется принудительной, как "надо верить". Если помножить силу тех двух на миллионы, то исчезнет вопрос "верю ли я сам" и станет: "я должен верить". Вот этим долгом веры и живут комсомольцы, и держится все государство как система принуждения. Но, вероятно, когда приходит Страшный Суд государ-ству (война или революция), то "надо верить" отпадет и Судья спрашивает: "Как тебе хочется верить?" И в Церкви тоже многие ли верят в Тайну... Огром-ное большинство причащается с одной мыслью, что надо верить. При таком разложении Церкви верующие стали бессильными, и Божье дело было отдано неверу-ющим, которые вместо верующих и строили жизнь на земле и всюду заявляли: "Мы не на небе, а на земле хотим строить жизнь". Многие верят и потому только, что страшно не верить и остаться ни с чем. Вера в живого Бога у них давно перешла в привычку, охраняющую личное спо-койствие. Им кажется -- невозможно остаться без Бо-га, и они не видят, что живой Бог только и ждет, чтобы они вышли из пут своих привычек и стали к Нему лицом. Моя гостья сказала: -- Бедная Франция, неужели ее нынешняя судьба есть последствия 1789 года? И если так, то какие же последствия ждут нас за нашу революцию? И еще эта гостья сказала:  У нас есть три группы людей:огромное боль-шинство вовсе не верит в наше дело;другая часть верит в то, во что надо верить,и третья сомневается в надо, но делает вид, что верит. Ввожу в необходимость каждого дня обсуждение плана для следующего, иначе Л. затрепывается. Вчера, например, ее вызвали на примерку платья в 12 с половиной. Она поехала мерить платье, вспомни-ла про мои туфли, и еще, и еще, и так, не евши, приеха-ла в 5 вечера, усталая, нервная. Пока она летала, я, чувствуя себя в Москве неуютно, без воздуха, без воз-можности, как раньше, при первом желании окунуться в лес и набраться сил, придрался к надменно-сварливо-му тону тещи и вышел из себя, но вскоре опомнился и сам попросил прощенья. Вечером теща жаловалась Л., и у нас произошла первая сцена втроем. Когда было вдвоем, то Л. умела забирать меня в руки, и я умел ей отдаваться и прихо-дить после объяснения на более высокую ступень отношений. Теперь непонимание дошло до того, что Л. даже воскликнула: "Бросаю вас, пропадайте вы все без меня!" Это обобщение меня, основного работника и добытчика, с больной старушкой сразу раскрыло глаза. Это призвание Ляли относиться к мужу, как к ребеночку, как к несчастному существу, беззащитно-му. И если этого нет во мне -- она хочет сделать такого меня своим баловством, своим уходом. Так она избало-вала возле себя мужа (А. В.) в первую очередь и осо-бенно мать. Мне же хочется, чтобы она стала в положение друга, равного товарища, как она стала, было, создавая вместе со мной "Фацелию". Существо, создающее "Фацелию", в моих глазах есть качественно разное с тем, которое, расстраивая свое здоровье, без всякой особенной нужды носится по Москве в поисках тесемочек для моих баш-маков... Между тем у меня задача сделать Л. лично счастливой; моя гордость в том, чтобы пробудить в ней долю эгоизма, создать из этого костяк ей хоть какого-нибудь счастья. И вот пожалуйте, мы без нее "пропа-дем"! Так в этой маленькой невинной ссоре любящих друг друга людей вскрывается сущность всего христианства, всего язычества, всего "мужа" и всей "женщины". Мы отлично помирились, и ночью каждый раз я просыпался, осторожно целовал ее волосы, и она, когда просыпалась, целовала меня. Что же касается старушки, конечно, ревнующей дочь ко мне, больной, то в этом надо целиком положить-ся на Л. Не знаю, какая цена этой любви, но я знаю, что тут в отношении к матери Л. вся, значит, любя Л., мне надо тещу тоже любить. Вот теперь, сравнивая это "Надо любить" с "Надо верить" комсомольцев, я вижу ясно в том и другом нравственное начало. Мне надо любить мать, потому что я люблю дочь. Итак, может быть, комсомольцу надо верить в торжество социализма, потому что он любит свою родину, то есть свой угол рождения, где своя мать, свой отец, свое солнце и месяц, свои травки, и свои заботы, и "первых лет уроки" 53. Да, бедные дети с их трогательным "надо ве-рить",-- много ли еще вас осталось на русской земле? Какому Богу молились наши предки из богатых купцов, наживших себе крупные средства? Нет сомне-ния, что этого Бога они просили помогать в их хищных делах и этому самому Богу строили церкви, когда им все удавалось. Этот Бог помогал им везде концы с кон-цами сводить и радоваться... и очищать свою душу обращением к Распятому. Именно для очищения со-вести и был для них Христос. У нас думают так, что "немца" нам не миновать: будем ему помогать -- он превратит нас в колонию; пойдем против -- он расколотит и своею рукою возь-мет. Евреи и все присные им ненавидят кровно Гитлера, этой ненавистью наполнена половина мира, от Рот-шильда до русского интеллигентного нищего, женатого на еврейке. Другая половина стала против евреев. Такая огромная ненависть не могла бы возникнуть к маленькому народцу, если бы он не являл собой какую-то определяющую весь наш строй силу: еврей стал знаменем капитала и кумир демократов -- интер-национальный человекпревратился в еврея. Весь человек раскололся на две половины: арийца и семита. Мы же стоим на острие независимого от расы коммунистического человека, и чуть в одну сторону -- мы с евреями, чуть в другую -- с арийцами. Мудростьсовета"будьтекакдети"состоитв том,чтобывсякое"Надо"взрослогочеловека,вплотьдо"надо верить","надо любить", стало как у детей:"хо-чется верить, хочется любить". Мудрость жизни Всегочеловека и закон благополу-чия человечества состоит в том, чтобы Надо каждого человека превратилось в его личное Хочется. В "Капитале" характерна стоящая в основе всего движения изначальная личная заинтересованность, прикрываемая потом всякими великими целями. Такой человек в основе своей существо родовое, ему нужно прежде всего хорошо устроиться на земле, самому и со своей семьей, при хорошей квартире, хорошем столе, одежде, докторах и дачах. Чтобы другие не мешали ему в этом, он вникает этой стороной и в жизнь других, в это "вечно человеческое", и так его личная заинтересован-ность во всем приходит к компромиссу в решении вопросов общественных, к "любезности" и ко всеобщей "теории относительности". Так у них происходит "раз-мывание Бога" и замена Его личной заинтересованно-стью -- компромиссом "теории относительности". При личной заинтересованности, конечно, личность движет-ся в сторону благополучия своего, в сторону труда, не связанного со страданиями, и мир разделяется на чернорабочих и чисторабочих. Война 1914 года оста-лась морально не оправданной. Значит, неоконченной. Теперь -- продолжение. Каким же образом победят Америка и Англия, если они не несут людям никакого объяснения бессмыслицы жизни, в которую ввергаются чернорабочие и вслед за ними чисторабочие? На "хочется" и "надо" сейчас можно весь мир разделить: Англия, Америка, бывшая Франция -- это все "Хочется". Германия и все, что позади ее к востоку, и весь восток -- это все "Надо". Мало того, "хочется" заключено в чисто капиталисти-ческих странах, "надо" -- в тех, где возможен социа-лизм. Англия соединяется с Америкой, и Галифакс в от-вет Гитлеру подтвердил продолжение войны и указал на необходимость соблюсти права малых народностей на самоопределение. Известно, как бедняк "самоопре-деляется", пребывая должником богатого! Но дело в споре злата и булата. Англия стоит за спиной принципа капитала. Германия, как и Россия, вынуждены были выйти из этого принципа, и от этого капиталистическое равновесие нарушилось. Ноябрь. В конце Пречистенки на мраморной доске написано "Уральские самоцветы" (контора) и на доске ниже еще "Шахты". И в этих конторах абст- рактных шахт сидят люди, которые никогда не видали шахт и все-таки шахтами распоряжаются, и все зависит от них. Вот где источник разделения людей на классы, и вот как рождается власть. Пустынник Исаак Сириянин мог чуть ли не один только день пробыть епископом и сбежал в свою глубо-чайшую пустыню. Удаляясь в сладость пустыни, в "не от мира сего", он наивно не понимал эгоизма такого ухода. Каким счастьем показалась бы теперь возмож-ность такого ухода современным пленникам цивилиза-ции! И все же с этих страниц, написанных полторы тысячи лет тому назад, веет таким осязательным доб-ром человеческой натуры, такой любовью и такой силой духа, что наше время является как несчастье, вызывающее глубокое состраданье -- до чего же пал человек. От многих людей слышу, какую радость испытыва-ли они в первые дни революции и нэпа. Я же радость испытывал только один день в Петербурге, когда царь был арестован, и смолкли пулеметы на крышах, и за-звонили в колокола. С тех пор для меня почему-то радости не было. Разобрать -- почему? Л. устроила квартиру и сдала хозяйство матери. Пришел А. М. Коноплянцев и заметил, что впервые видит уход за мной. И я сам тоже впервые увидел, что у меня все как следует быть. Раньше "казалось". Когда прошла для всех обычная иллюзия влюблен-ности, у нас оказалось -- это была вовсе не иллюзия, а средство сближения и духовного развития и обмена. После этого периода Л. стала мне матерью, и я ро-дился вновь, по-новому стал жить, забывая даже о сво-их привычках. И даже характер во мне переменился, и весь я насквозь стал не таким, как был. Л. сказала: -- Ты только шевели меня, умей вопросами вызы-вать у меня мысли... А у меня это само собой давно сложилось, что Л. знает все, и я давно в тревоге о том, что я ленив как-то, сонлив и не умею спрашивать. Лучший образ ее, как ангел у сапожника, до сих пор у меня ничуть не помрачился". В 1945 году он запишет: "В глубине своей, мне кажется, она все знает и в ней содержится ответ на всякий вопрос глубокого сознания. Если бы я мог обо всем спросить -- она бы ответила на все. Но у меня редко бывает доста-точно силы, чтобы ее спросить. Жизнь проходит часто так себе, как будто едешь на телеге, имея возможность лететь на самолете. Но только это большое богатство, сознавать, что все -- от себя и если я хорошенько только захочу, то пересяду из телеги в самолет или задам Ляле всякий вопрос и получу от нее всякий ответ". В 1948 г.: "Ляля мне остается неиссякае-мым источником мысли, высшим синтезом того, что называется природой". Остановленное мгновение. Вспоминаю недавнее в Тяжине: мы гуляли в лесу. Над нами летали мельчайшие мошки. Л. спросила: -- Эти мошки живут один день? -- Меньше,-- ответил я,-- эти мошки -- мгнове-ния. -- Взлетят и умрут? -- Возможно. Только им эти мгновения как веч-ность. Если бы удалось осознать всю совокупность сил, определяющих взлет этой мошки, нам через это раскрылась бы вся тайна Вселенной. -- И мы тоже так?  И мы взлетаем на то же мгновение, только у нас есть человеческая задача вспыхнуть мгновением и так остаться: не умереть. Чудилось в тонком сне, из-под снега весной вытаяла первая кочка и на кочку села перелетная ранневесенняя птичка пуночка. Ей так было хорошо на этой кочке, как мудрой и покойно-уверенной царице всего: с этой кочки царица начала управлять движением весны. В тонком сне я догадывался, что снится о нас: это мы с Л. должны найти себе точку мудрого спокойствия и управления жизнью своей, направленной к бескорыстной радости. Замечательно, что в этот же день явилась мысль об устройстве постоянного жилья на реке. В этой любви нет устали, и когда станет трудно, то поглядишь на друга и подумаешь со скорбью: "Друг мой устал". Так свою усталость на него переведешь, а когда справишься, то оказывается, он оттого побледнел, оттого у него глаза стали большие, что тревожился за меня: не устал ли я. Любовь наша теперь отвечает человеку нашего времени, приведенному в постоянное движение, и со-всем не похожа на прежнюю любовь, рассчитанную на создание уюта. В точном соответствии с этим находится прежний "монарх" и нынешний "вождь",-- там и тут "все как один", но там -- в постоянстве, а здесь -- в движении. В соответствии с этим находятся и орудия передвижения. Нет, не дни в нашем распоряжении, а только мгновения. Но даже и мгновения даются немногим, и как подумаешь о них -- сердце наполняется благо-дарностью. Пишу о вчерашнем дне и мучаюсь тем, что так мало взял себе от его богатств. Тружусь теперь, вспоминая тот день, когда взял все, и не могу нигде поравняться силой своего творчества с богатством проходящего дня. И даже то самое лучшее в моих писаниях становится жалким при сравнении с истраченным на него време-нем и, при подсчете вдохновенных минут, с часами, днями, неделями рассеяния, наступающего после вдох-новения... Коротким временем страстной любви огромное большинство людей пользуется, чтобы свое Хочется превратить в Надо. Рождается дитя, и так двое любя-щих создают третье, любимое. Коротким временем своей страсти мы воспользова-лись, чтобы друг друга понять, и наша чувственная любовь стала нашим языком, на котором мы поняли друг друга и благодаря этому стали друг в друге нахо-дить невещественное Третье, ставшее на нашем пути впереди как любимое Надо. Всякие размышления и сомнения я отложил в сто-рону: пока Л. со мной, я чувствую любимое Надо через нее непосредственно. Так вот и началась моя новая жизнь, в которой самым главным стало чувство бес-смертия не за чертой смерти, а от сего же дня, и беско-нечность оказалась в своих руках и так же реальна, как веревочные вожжи к лошадке, бегущей туда, где нет ни конца, ни начала. Не те "бессмертные", кто оставил после себя на сотни и даже пусть тысячи лет памятники искусства и научные открытия, а тот бессмертен, кто смерть преодолел усилием духа так, что "плоть" его существа свалилась, как изношенная одежда. День рождения Ляли (11 ноября). Она пришла не одна, а привела с собой человека, который без нее не мог бы прийти. Подумать, вспомнить, сколько ей нужно было своей жизни пролить напрасно, чтобы какая-то капля попала в его душу, и стало возможным его привести с собой в это общество. И сколько он этого ждал! И вот все совершилось так просто... Вчера у меня мелькнула мысль о возможности у Ляли мечтательности, что она не верует, а вымечтывает в себе веру и талантливо об этом рассказывает (а я, дурачок, ей верю). Но сегодня, когда я увидал себя среди старух, похожих на каких-то особенных церковпых животных, понял попа, в каких тяжелых условиях он возится с ними, и еще -- какой сложный путь и я и Ляля должны были пройти каждый отдельно и вместе, я понял, что нет! это не мечта, а именно самая глубокая реальность, какая только может быть на земле. Основа моего переворота духовного состояла сна-чала в том, что исчезла искусственная черта, разде-лявшая в моей душе любовь чувственную от душевной и духовной: Л. научила меня понимать любовь в един-стве, всю любовь как Целое. Второй этап моего нового сознания таков: как в понимании любви исчезла перегородка между грубой любовью и духовной, так смерть потеряла свое прежнее значение, и эта жизнь в своей творческой силе, минуя смерть, соединилась с жизнью бесконечной. Оказалось, что можно смотреть вперед поверх смерти. Я сегодня нашел в себе мысль о том,что революцио-неры наши и церковники ограничены однойи той же чертой,разделяющей мир на небесный (там, на небе) и на мир земной (здесь, на земле). То же самое "царство" одни видят по ту сторону, другие -- по другую той же самой черты, проходящей через их собственную душу и ее ограничивающей. Тип "земного" человека Ставский, тип "небесного" Гаври-ла, оба свое ограниченное закрепляют в форме и, подменяя существо такой формой, поклоняются ей и призывают других к тому же и принуждают. На самом деле черты такой между земным и не-бесным миром вовсе не существует. Прочитав одно письмо Олега, напечатанное на машинке, вдруг понял не по смыслу, а как-то прямо машинописью (если бы от руки -- может быть, и не понял бы), что по существу своему он был поэт, стремя-щийся выбраться на волю из старых форм православия. Возможно ли это? Мы еще не были так счастливы, как теперь. Мы даже находимся у предела возможного счастья, когда сущность жизни -- радость -- перехо-дит в бесконечность (сливается с вечностью) и смерть мало страшит. Как можно быть счастливыми, в то время как... Невозможно! И вот вышло чудо -- и мы счастливы. Значит, это возможно при всяких усло-виях. Так я пережил в жизни три состояния: 1) пролетар-ской озлобленности с готовностью требовать себе зем-ных благ в силу внешнего равенства всех в отношении распределения земных даров; 2) состояние личного смирения, сознание духовной нищеты своей и радости с благодарностью за получаемое; 3) состояние полного обладания своей земной долей с готовностью идти на страдание. Это состояние радости оправдывалось готовностью на страданье. После испытания в любви не страшно испытание в мужестве, в славе и тому подобном. В любви -- все! Бывает, ночью, когда лежишь во тьме без сна,какая-нибудь явится мысль и как светильник в руке:куда ни направишь его -- всюду становится светло. Таки мысль эта обращается в смутные стороны души и везде от нее становится ясно. Эта мысль была у меня сегодня в сопоставлении похоти и эроса -- что не отлюбви, а от похоти рождаются дети, а от эроса -- поэзия, религия, наука и самая даже любовь. Так вот и происходит разделение. В то же самое время, откуда же берется эта верав единство плоти и духа? Или единство это не существует, но достигается воздействием творчества челове-ка, соединяющего дух и плоть в святую плоть? И чувство единства рождается из готовности к творчеству в том смысле, что "пусть этого нет, но это надо сотво-рить, и от себя это зависит". Глядя на других, я стремился свой эрос подменить тем, что у других есть -- пол. Из этого получилось страдание:этаподменаибылападеньем. У Л. точь-в-точь было как у меня, и вот это-то нас и све-ло. В эросе содержится тоже назначение быть лично-стью, то есть вождем. Напротив, пол поглощает личное и определяет место в роду. Птицын с трех рюмок опьянел. Разговор шел о ка-кой-то лестнице, и он вдруг стал утверждать, что назначение лестниц -- подниматься наверх. -- Но и спускаться,-- возразил ему Удинцев. И они заспорили между собой о назначении лестниц. Когда они спорили, я подумал, что чувство вечности было всегда лестницей, и в прежнее время люди ничего делать не могли без мысли о вечности, и эта вечность переходила в прочность создаваемых всеми вещей. Однако идея вечности мало-помалу стала покидать людей, и они сами не знали того, что чувства вечности у них давно уже нет, и от нее осталась лестница в ка-кую-то стратосферу, где нет ничего. Вот тогда-то, мне чудится, вечность спустилась на землю и стала мгнове-нием. Лестница на небо стала ненужной, земля и небо сошлись во мгновении. Это священное мгновение, рав-ное вечности, этот скачок через смерть -- вот совре-менное чувство вечности. А несовременное -- отстав-шие все еще спорят о назначении лестницы -- подни-маться или опускаться.  Вы все еще,-- сказал я спорщикам,-- собирае-тесь куда-то подниматься или опускаться. Бросьте лестницы, поезда, пароходы, самолеты-все не нужно, все чепуха, все ломайте, все бросайте, мы уж прибы-ли, мы -- на месте... Декабрь. Ночью с Л. разбирали побег Толстого. И я впервые понял слабость в этом поступке, столь долго называвшемся мною героическим. Поняв же через Л. сущность поступка в слабости, ясно увидал я какую-то беспредметность веры Толстого, определяю-щую и бесцельность его побега. Ясно теперь вижу, что Толстой опоздал уйти от своей семьи и этим обессилил себя самого. Так и каждый умный человек, упрямо не желающий выйти за пределы своего разума, из его ложной сложно-сти в простую жизнь, которою все живут, будет тем самым всегда ограничен. Тут весь вопрос сводится к тому, чтобы вспомнить в себе ребенка и по этому живому мостику перейти на ту сторону, откуда все люди настоящие получают сви-детельство в предметности своей веры. Так вот я, войдя в Лялю, превратился в ребенка, и мама моя научила меня перейти по тому мостику через любовь свою к тому, чем люди живы. И моя дет-ская молитва мне стала дороже всех моих сочинений написанных и всего того, что я еще придумаю. Вот почему и незачем спорить с людьми: спором ничего не достигнешь, и если кого-нибудь переспоришь и покоришь силой своей диалектики, то цены такому насилию нет никакой. Я пишу не для спора, а чтобы вызвать у других людей единомыслие и тем самым увериться в правде. Пишешь -- вроде как бы сон ви-дишь. Написал -- и не веришь, и спрашиваешь, не сон ли это? А когда кругом начинают уверять, что так бывает, то при таком единомыслии сон становится явью. Утром, когда Л. вставала, я ей сказал: -- Такое чудо я вижу в нашей встрече, что, думаю, недаром это, и у меня растет уверенность: раз мы со-шлись, то потом непременно русские люди сойдутся и восстановится начатая нашими отцами культура. -- Не знаю,-- ответила Л. -- Ты не можешь не знать: раз мы сошлись... -- Это я знаю,-- перебила она,-- но я не знаю, когда совершится то, о чем ты говоришь.  Разве ты не знаешь,-- сказал я,-- что нет черты, разделяющей сегодня и завтра: сегодня и завтра не-раздельны, потому что вчера мы спасены. Выброси наконец эту вредную черту, придуманную для сознания дикарей. Все начинается и совершается здесь и про-должается в вечности, хотя самой земли, может быть, и не будет. Давай жить, чтобы сегодня, независимо от того, что случится, мы видели свое завтра. Любовь похожа на море, сверкающее цветами не-бесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очаро-ванный, согласует душу свою с величием всего моря. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет... Не видно "того" берега в море, и вовсе нет берегов у любви. Но другой приходит к морю не с душой, а с кувши-ном и, зачерпнув, приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине бывает соленая и негодная. -- Любовь -- это обман,-- говорит такой человек и больше не возвращается к морю. Где два-три собрались не во имя свое, там рожда-ется новый, лучший человек; но рождается рядом и осел, который несет на спине своей багаж твоего любимого. В сущности, "осел" -- есть необходимость внимания к ближнему. Где два сошлись -- там к своему "хочется" присоединяется "надо" в смысле повседнев-ного "люби ближнего, как самого себя". Но как быть художнику, если творчество поглощает его целиком. Вот в моей семье внимание было у меня на себе. Вышло так, что им такое положение было вы-годно: из этого проистекало благополучие, но отсюда же вышло и разложение семьи. Это было безморальное состояние. Стою в раздумьи перед тем, что случилось, и вот именно -- что оно случилось или вышло, как следствие всех предыдущих поступков, это и есть первый пред-мет моего размышления. Оно вышло из того, что я, создавая дальнему неведомому читателю радость, не обращал внимания на своего ближнего и не хотел быть ослом для него. Я был конем для дальнего и не хотел быть ослом для ближнего. Но Л. пришла, я ее полюбил и согласился быть "ослом" для нее. Ослиное же дело состоит у человека не только в перенесении тяжести, как у простого осла, а в том особенном внимании к ближнему, открывающем в нем недостатки с обязательством их преодолеть. В этом преодолении недостатков ближнего и есть вся нравственность человечества, все его "ослиное" дело. Сигналы голода в стране. Начало разочарования в поездке Молотова в Германию: что-то не удалось, что-то сорвалось. Где-то собирается гроза, но там уже нет компромисса: если б то знать, ненавидящий компро-мисс схватился бы за него как за друга, потому что хоть как-нибудь, а жить хочется. Там же путь прямой через жизнь и путь еще более -- мимо жизни. Приходила умная еврейка и говорила о том, что в нашей жизни исчезла та роскошь страданья, которой одаряет, например, Толстой графиню -- мать Пети Ростова. И вот эта еврейка сказала Валерии Герасимо-вой (писательнице, потерявшей мужа на войне): "У вас мама, ребенок, есть нянька, есть легкая работа, и вы имеете возможность роскошно страдать. Погляди-те на других людей, как они страдают, и забудьте свои страданья". Умный Пьяница 55 горячо восстал на эту мораль, сущность которой состоит в обездушении страдающего и замене душевного страдания относительной матери-альной ценностью. Л. же восстала против роскоши страданья за страданье молчаливое и деятельное. Туман в Москве, как в Лондоне, тепло и так мокро все, что ночью на улице все отражается, как в реке. Иду получить путевки в Малеевку, дом творчества писате-лей под Старой Рузой. Глубокая, затаенная даже от себя самого тоска где-то почти без боли точит меня, слышу -- точит, но ничего не чувствую, как будто нахожусь под наркозом. Знаю, это дает о себе знать мое отрезанное прошлое. Не осталось никакого сомнения в том, что это надо было отрезать, и боль сосет не за них, а за себя: как мог я столько лет жить среди людей без всякого "родствен-ного внимания" со своей стороны? Понимаю, что какая-то гордость, рожденная в диком самоволии, заставила меня отстаивать мезальянс не только в опыте личной жизни, но и в литературной проповеди. И в этом роди-лась вся беда... Скорее всего, тоска у меня появляется от наплыва воспоминаний спокойствия прошлого и тревоги при охране своего нового счастья. С этими сомнениями надо бороться деятельностью. Большая ошибка Павловны, что она вовлекла в борьбу со мной сыновей. Получив свободу нападать на меня, ни в чем не повинного человека и отца их, они просто лишились всякого понимания моей личности. Посылал Марью Васильевну с письмом в Загорск и просил прислать мне книги, необходимые для работы. Павловна книг не дала, и М. В. привезла от нее новые угрозы. Из этого видно стало, что Павловна ничуть не продвинулась вперед: как раньше в споре никогда не уступала, так и теперь идет наперекор. Но раньше после спора и вспышки я приходил в состояние расши-ренной души, и стыдил себя за спор с таким, по суще-ству, маленьким человеком, и кротостью возвращал себе мир, а теперь чувствую, что приехать к ней с уте-шением не могу. Теперь нависла над нашей любовью древняя туча, висевшая над свободой в любви -- туча Дантова Ада, шекспировского Ромео и драм Островского. Л. охватил такой страх, что она с полчаса была в лихорадке. Л. тяготится, конечно, тем, что она должна поддерживать во мне твердыню в отношениях к Пав-ловне и тем ее пуще злить. Ну, так вот, и хорошо, вот и конец! буду считать эту попытку окончательной и бросаю их совсем и отстраняю от себя все упреки совести. Ночью почуял "любовь" оставленных мною людей, любовь, в которой рождается преступление. Надо быть твердым, холодным... изжить это изнутри как малоду-шие. Стану перед своей совестью, и совесть свою по-ставлю перед истиной, и спрошу сам себя о себе, и тогда получится ответ: все оправдание мое заключается в любви к Л. Если это настоящая любовь, то она все оправдывает. Ходил к Н. А. Семашко, своему гимназическому другу, теперь наркому, высшему чиновнику в России. Потом был у сестер Барютиных (Лялиных с ранней юности подруг). То, что я нашел у Л. как самое для меня важное,-- это, прежде всего, неисчерпаемый источ-ник и смутное чувство бесстрашия перед концом своим, то же самое теперь у этих сестер видишь на глаз в их порядке жизни, в устройстве, в утвари, на стертых уголках дверей и столов. Чувство победы человека над суетой и независи-мость его от внешних событий -- и вот оказывается, что та Россия, которую я любили которую, будто, убили, жива и никогда не умирала. То ли от накопления бессознательных ошибок, то ли от какого-то коренного заблуждения, при беседе вече-ром, но только наш корабль с Л. зацепился за мель... Одно только знаю, что разлюбить Л.-- это расстаться с самим собой. Где-то сказано в Св. Писании: "Не Меня -- себя потеряли, возвратитесь в Дом свой!" Но, конечно, в любви у нас с ней разные роли. Моя роль художника - растворить ее в своем стремлении к созданию красоты. Если бы мне это удалось вполне, она бы вся ушла в поэму, и остались бы от Л. только мощи. Ее же роль -- это любовь в моральном смысле. Если бы ей удалось достигнуть своего, я бы превра-тился в ее ребеночка. И все мои порывы уйти в одиночество -- это не более как попытка мальчика убежать в Америку, кото-рой не существует! Она любовью своей оберегает своего мальчика от этой опасности, но теперь для опыта соглашается оста-вить меня на февраль одного, потому что знает: нет такой "Америки" и любовь наша от этого опыта только крепнет. У меня все для себя, и самое лучшее, что только мне удается -- мое. Л. же все делает для другого, а во имя себя ей ничего не удается. "Cogito ergo sum" 56 она переиначивает: "Верю в тебя, значит, я существую". Перед ней я чувствую себя виноватым и неоправдан-ным. Дай мне, Господи, такую песнь, чтобы она меня перед ней оправдала! Из утренней молитвы: "Жил я одиноким человеком, веруя в Бога, но не мог назвать Его имя. Когда же пришла моя дорогая,и нам стало вместе и радостно и очень трудно, я сказал: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! И так я назвал имя Бога, Которо-му веровал". (При перечтении в 1952 г. здесь рукой М. М.: "О таком -- проще"). Приехали в дом творчества Малеевку. Городище -- родина Ивана Калиты. Рядом несколько писателей начинают строить себе домишки: у некоторых нет жилья в Москве. Вспоминал, глядя на них, начало своей писательской жизни. Я сказал Е. Н. Чернецкому: -- Мне это напоминает мое время, когда я свою жизнь начинал. -- Тогда это было понятно,-- ответил Ч.,-- когда вы начинали -- был народ, а теперь тут только могила Калиты,да и то вопрос -- была ли тут его могила. Сказавший это был еврей. Русское искусство бледнеет, у писателей нет веры,и руки опускаются. Все и понятно, ведь литература, искусство -- это выражение лица народа, и страда-ние выражается тем, что бледнеет лицо. Глубокие страдания переживает весь мир, у всех народов блед-неет лицо... Остается только ниточка связи -- это я со своей верой, со своим независимым чувством гармонии, где-то в таинственной глубине я люблю тебя, русский народ, я люблю -- значит, ты существуешь. Здесь русские -- мы с Л., Замошкин, Меньшиков, еще кто-то... Но пусть даже одни мы с Л.-- и довольно. Рано ли, поздно ли, Россия восстановит свою начатую культуру! Поняв это, я перестал заноситься и посмот-рел на всех снисходительно и беззлобно. И вообще, чего тут заноситься-то -- разве есть в нашем отрезке време-ни какое-либо мерило? Писателей я воспринимал вообще и относился к ним свысока. Но довольно было в Малеевке присмотреться к ним, понять их в различии, чтобы то чувство прошло. Так, при направлении внима-ния с целью из массы (из типа) выбрать личность человека, исчезает национальное, кастовое, сословное и всякое групповое и типовое отталкивание. Мне стало очень-очень ясно, что моя борьба теперь в том, чтобы силу, которую я нашел в себе в одиноче-стве, соединить в целое с силой моего друга. Кажется, будто две вселенные соединяются: одна -- вечного-бесконечного, другая -- любви. Лучшее средство уничтожить поэзию -- это заста-вить поэтов писать непосредственно на пользу государ-ству, потому что существо поэзии направлено к спасе-нию личности человека, а не типа его, рода, всяких групп, государств. Вот откуда и происходит вечная борьба поэта и лейтенанта. Важдаев 57 попросил у меня манную кашу, которая осталась на тарелке от завтрака. -- Все равно пропадет,-- сказал он,-- так уж луч-шеяее собаке отдам. -- Как пропадет? -- сказал я,-- ее съедает какой-нибудь неизвестный человек. -- Какой? -- Мало ли какой,-- неизвестный! -- А вам нечего заботиться о неизвестном, и подать известной голодной собаке лучше, чем отдать неизве-стному человеку. У Цыганки щенки, и корма ей из столовой не отпускается, и всем людям, служащим в столовой, питаться из нее не полагается. Поэтому все остатки, даже косточки, служащие уносят себе. Цыганка полу-чает что-нибудь только от нас. Л. организовала систе-матическую помощь голодающей собаке, и Цыганка это знает: она отдает свое предпочтение Л.По приказу Л.мы выносим остатки своей пищи и отдаем Цыганке возле лесенки в столовую. И каждое утро Цыганка, однако, приходит не в столовую, а в тот дом, где мы спим. Сидит на приступочке и дожидается. Она потому дожидается около спальни, что знает хорошо: не столо-вая кормит ее, а люди. И, мало того, сознает, кто ее кормилец. Сегодня утром я первый вышел из дому. Вижу, Цыганка сидит на лесенке спальни. Я иду в столовую, она не трогается с места. А когда Л. выходит -- она с ней вместе направляется в столовую. Я рассказал Е. Н-чу, как мы работаем с Л. -- Да,-- ответил он,-- великое счастье иметь тако-го друга. -- Дорого стоит такой друг,-- сказал я,-- надо уметь и взять его и охранять, а это жизни стоит. Втроем мы пошли гулять. Каждая елочка на нашем пути была осыпана звездами. На пол дороге к дому Е. Н. нас оставил и ушел в лес один. И так было ясно: он -- одинок, мы двое -- в единстве.(Е. Н. Чернецкий погиб в первые дни войны). Светлое морозное утро. Ходил по тропинке взад и вперед с того времени, когда осталась на небе звезда утренняя, и до тех пор, пока она не растаяла в свете от солнца. Мне было ясно, что дело художника -- это расстановка смешанных вещей по своим первоначаль-ным местам. Посмотрел бы Достоевский! Каждый день пишу по одному детскому рассказу 58 и ем как свинья откор-мленная... Страшно даже за серьезную работу браться. Мне сейчас неловко думать о Достоевском: посмотрел бы он на это "творчество", на это "счастье"... Когда вчера я заговорил с Л. о каком-то прекрасном поэтическом народе русском на Печоре, она стала это отвергать: нет этого, все это умерло, и если воскреснет, то как-нибудь в общей культуре. Если это правда, то и мое наивное сознание о дей-ствующем первоисточнике нашей поэзии -- устном творчестве народном -- устарелое понятие. Так было, и теперь этого нет. Не только язык народный как первоисточник моей литературы, я теряю даже вкус к тому родственному вниманию в природе, о котором столько писал. -- Денечек,-- сказал я,-- что же это со мной дела-ется?  Ничего особенного,-- ответила она,-- ты пере-меняешься -- ты переходишь от природы к самому человеку. Л. в обществе выпрыгивает из себя, срывается и после огорчается сама на себя за то, что говорила лишнее. Бывало, только начнешь говорить, она сорвет и перервет. Точно такие же дикие углы свойственны и мне и, я думаю, происходят от вынужденного сдержи-ваемого молчанья и жажды общенья. Так было всю жизнь. Теперь начинаю приходить сам с собой в равновесие, впервые вижу возможность создать обстановку, в которой не буду бояться себя. Стало противно ходить в столовую: начались сплет-ни. Так, месяц подходит к концу, а больше месяца люди, очевидно, не могут вынести обеспеченную жизнь. Замошкин сказал мне: "Молодожены!" И мне от этого стало противно, да как! Прекратить попытку душевных разговоров с Замошкиным и со всеми. До конца пребывания в этом доме начну биографию Ляли, имея целью восстановление ее личности. Бли-жайшая цель моя будет достигнута фактом ее горячего участия, и тогда эта биография станет ее автобиогра-фией. Прихожу в столовую, вслед за мной приходят другие. Сестра-хозяйка к каждому подходит с листком, на котором написано меню, и предлагает выбрать обед или завтрак. Когда все записались, я спросил, почему она обошла меня? Она ответила: -- Вы же вместе с В. Д., а ее нет. -- Скоро будут говорить,-- посмеялся Замош-кин,-- что и пишет не М. М., а муж Валерии. В это время пришла Л. и возмутилась, а когда Замошкин повернул на "Прекрасную Даму", сказала: -- Не люблю я Прекрасную Даму! -- Я тебе служу,-- сказал я,-- не как прекрасной даме рыцарь, а как служили друг другу Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. Л. этому обрадовалась и помирила нас с Замошкиным. Я сказал:  Люблю тебя все больше и больше. А она: -- Ведь я же это говорила тебе с самого начала, что ты будешь любить все больше и больше. Она это знала, а я не знал. Я воспитал в себе мысль, что любовь проходит, что вечно любить невозможно, а что на время -- не стоит труда. Вот в этом и есть разделение любви и наше общее непонимание: одна любовь (какая-то) проходящая, а другая вечная. В од-ной человеку необходимы дети, чтобы через них про-должаться; другая, усиливаясь, соединяется с вечно-стью. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были бездетны. Дети, рожденные в свете той и другой любви: в одном случае любовь к детям есть частность общей любви, в другом -- любовь к детям исключает всякую другую любовь: самое злобное, хищное существо может иметь любовь к детям. Так неужели же и это называ-ется любовь (любовь, как только связь)? Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь. Истинная любовь -- есть нравственное творчество. Можно закончить так, что любовь есть одна -- как нравственное творчество, а любовь, как только связь не надо называть любовью, а просто связью. Вот почему и вошло в нас это о любви, что она проходит: потому что любовь как творчество подменя-лась постепенно любовью-связью, точно так же, как культура вытеснялась цивилизацией. Л. знала Бога со дня первого сознания, но любовь на деле она постигла только после смерти отца. Девочка мгновенно переродилась. Раньше она была эгоистична и к матери относилась почти неприязненно, и до того, что отец вынужден был с ней серьезно поговорить и даже плакал при объяснении с девочкой. Переворот и выразился в том, что Л. после смерти отца вдруг поняла его насквозь, и приняла в себя, и стала отцом и мужем, а мать свою приняла как жену и дочь. Тут-то воти возник этот романдочери с матерью, в котором Л. и постигла любовь,как нравственное твор-чество,любовь, которая похожа на мост через смерть, любовь, которая не проходит. Вот почему она и знала наперед, когда сходилась со мною, что любовь моя не пройдет ибудет расти. Она знала, что делала, а я принимал и дивился. Так развивалось у Л. благодаря уходу за матерью чувство любви как нравственное творчество. Но это нравственное творчество было ограничено натурой ма-тери, это творчество, в сущности, было одностороннее, всю себя Л. не могла удовлетворить в любви к матери. Лялина тема: пережалела мать и оттого в состав любви к ней входит и ненависть. Это понять из отноше-ний мамы и Лиды (сестры моей). Половина Лялиных преступлений совершилась из-за матери. И когда слу-чалось этому неудовлетворенному остатку, то есть самой натуре, самой ее не поднятой целине, жаждущей плуга, встречаться с природной ограниченностью (кос-ностью матери), тут вспыхивала злоба как избыток сил, требующий поглощения, требующий равенства в твор-честве. При встрече со мной этот избыток был поглощен. Но зато эта новая любовь, параллельная, непременно яви-лась бы эгоистической в отношении к матери, если бы сама-то мать не сознала необходимости освободить Л. от себя и, напротив, помогать ей в творчестве новой нравственной связи. Но не так-то все выходит у нас гладко. Старушка была избалована Лялей,и теперь, как ни старается, не может поставить себя в положение священной жертвы -- единственное средство стать рав-ной стороной в нашем треугольнике. Так вотивыходит,что Л.,полюбивменя,не можеткак преждевсецело отдаватьсялюбви к матери,мать не может всецело пожертвовать любовью для счастья дочери,а я, милостью Божьею освобожденный в жиз-ни от тяжкой ноши ("осла"!),никакне могу помочь Л. возместитьв отношениях к матери то, что отнято мною же... А вот еще почему Л. знала вперед, что моя любовь не пройдет. Погружаясь в дело любви к матери, как бы восстанавливающей в ней отца, она в то же время и тем самым создавала из себя как бы копилку любви: делая для матери -- она зарабатывала на себя. Так она скопи-ла в себе огромный капитал, неистощимое свое при-даное, обеспечивающее чувство своего избранника. Возможно, что и мое служение искусству было не просто эгоистическим делом, а тоже и оно, как у Ляли ее служение, было заработком для себя настоящего и непреходящего. Возможно, через свое дело я служил себе самому и тоже не растрачивал жизнь, а складывал ее в копилку... Вчера опыт разговора "умных людей" по плану Л.: просто замечательные результаты! Она, как "занятая" женщина, почти вовсе перестала "выпрыгивать", а я -- дичитьсяивызывающеогрызаться.В этом свете и N. и другие являются не как враги, а как животные, кото-рых не надо злить, напротив, надо оглаживать. И вообще, среди подобных людей и еще куда худших и страшных надо ходить как по жердочке над водой. На рассвете Л. проснулась. -- А все-таки,-- сказал я, целуя ее,-- любить жен-щину лучше, чем собаку. -- Пожалуй! -- улыбнулась она,-- но в этом нет открытия, я тебе об этом говорила.  Нет,-- сказал я,-- ты не о том говорила, я о дру-гом думаю: бывало, ночью проснешься. Лада встает с пола, голову положит на постель, а ты ей говоришь, добиваешься: "Лада, ну, скажи хоть одно словечко "люблю" -- я все отдам за это, всю жизнь посвящу! А она молчит. Ничего не было, но я возревновал ее и мучился. Вечером слегка поссорились. Я холодно простился с ней и улегся. Но только заснул, вдруг мне почудилось, будто она плачет. Прислушивался. -- Денечек! -- Что тебе? Она сидит с открытыми глазами, совсем как под-шибленный галчонок. Вспомнил я, как в детстве подшиб на лету этого галчонка, смотрю -- сидит на земле, не падает -- зна-чит, жив. Подошел к нему -- не улетает. Посадил его на веточку -- уцепился коготками, сидит. Нехорошо мне стало на него глядеть, пошел я до-мой. После обеда тянет меня посмотреть, что с галчон-ком, душа не на месте. Прихожу к дереву -- сидит по-прежнему непод-вижно. Дал ему червяка -- не берет. Ночь спал плохо, все неподвижный галчонок на ветке из головы не выходит. Утром чуть свет прибегаю в сад к тому дереву -- сидит. Страшно мне стало, за-жмурил я глаза -- бежать от него. А в полдень нашел я под деревом трупик птички. Жестокие мы были мальчишки, птичек мучили, соломинку вставляли мухам и пускали летать, но по галчонку плакал я безутешно, и вот сколько лет про-шло, вспомнишь -- жаром обдает и сон уходит. Вот когда увидал я Лялю -- сидит на кровати вытянувшаяся в темноте, прислонившись к подуш-кам,-- мне стало ее ужасно жалко. -- Дурачок, дурачок,-- сказала она,-- с кем ты вздумал бороться! Даже в полумраке рассвета она угадала, что я рас-строен чем-то, и стала допытываться, и объяснила все тем, что я зажирел, избаловался, сам не знаю от этого, что хочу, и надумываю. Она была строга и собранна. Но когда узнала, что все происходит от беспредметной ревности, бросилась меня целовать и весь день носилась со мной, как с един-ственным и любимым мальчиком. И, Боже мой, сколько таится в этой женщине нежности, как беспредельна глубина ее чувства! Из жизни Л.: она страстно возилась с поэзией, и если бы занималась, то из нее, верно, что-нибудь вышло бы. Но случилось так, что, из-за смерти любимо-го отца, та сила, влекущая к красоте, стала любовью. И Л. теперь думает, что искусство в существе своем дело мужское, вернее, одно из поприщ чисто мужского действия, как песня у птичьих самцов. А дело женщи-ны -- это прямая любовь. И потому понятно, что при соприкосновении с огненной силой религии все ее личное сгорело и выявилась сущность ее самой: любовь. Наша встреча была Страшным Судом ее личности. Говорят, преподобный Серафим в конце жизни получил образ женщины и вся жизнь этого святого истрачена была, чтобы естественное у женщины чув-ство любви показать людям как жизненное дело. Итак, моя Ляля -- это женщина по преимуществу: ее не дисциплинированный систематической работой ум, ее бездельное дарование способны только схваты-вать мгновения и выражать их самостоятельно, не складываясь с другими умами. Этот ум предназначен для осознания в себе женщины как бездеятельной сущности, ждущей себе выражения. Эта сложная Nаtuга Nаturаtа (естество естества) ищет зачатия от Духа. На пути исканий происходит подмена своего личного пути -- общим (по плоти). Причины и перипетии под-мены. Смысл их. Ум женщины не может действовать с тем, чтобы исходить от чужого ума или сложиться с другим умом: в этом и есть дело мужское. Ум женщины индивидуа-лен и бездеятелен (пассивен). Ее особенность: своего женского назначения она не подменивает мужским назначением. Ее назначение найти своего "Серафима" и через него осуществиться в мире людей как любовь. Вот схема биографии моей женщины. Послесловие "Дневники -- это самые неверные документы о че-ловеке",-- сказала она. "Может быть, и неверные,-- ответил я,-- если я говорю в них о другом человеке. Но о себе или о человеке любимом -- дневники един-ственный документ". Так заканчивается дневник за 1940-й год -- единственный за долгую жизнь, целиком посвя-щенный любви. Только что прочтенные записи на его по-следних страницах раскрывают смысл и назна-чение этой встречи для Женщины. Но для Мужчины -- второго "героя" нашей повести -- для самого ее автора? Исчерпывающий ответ мы найдем в его дневниках последующих лет. Образы мысли многогранны, оттенки в изо-бражении бесчисленны. Выборочная цитация обедняет и даже отчасти искажает их. Овладе-ние "темой" дается большим трудом требова-тельного к себе художника и напряженным вниманьем любящего человека. Это внимание, как у каждого, идет подъемами-спусками, но никогда не остывает. Изучая дневник, мы видим, как трудно прокладывать путь к чужой душе: это труд понимания, но зато какие здесь случаются находки, какие открытия и постиже-ния! Так, на девятом году совместной жизни, в 1948 году, М. М. перечитывает свой старый дневник и записывает: "Читаю дневник 1944-го года и тоскую о себе в отношении Ляли, не понимал я ее тогда, а только предчувствовал, и это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала все: и ум и сердце". Им, любящим, трудно дается понимание! Так легко ли сейчас рассказать о них новому человеку, который пришел со стороны и только вглядывается... Как найти такие точные слова, чтобы всем стало видно: любовь двоих -- это не только "личное" событие, нет! оно касается всех пото-му, что человек, сказавший "Ты", вышел из одиночества, тем самым вместил в себя все, находящееся за пределами его особи. В основе всякого действия лежит избрание, в основе избрания -- сила мгновенного узнавания и оценки ,любовь. Иными словами, наша лю-бовь -- это целостное знание, и большее нам пока неведомо. Однако, темные, грешные люди, мы часто ошибаемся в предметах своего избрания. И каж-дый раз этот момент выбора, это таинственное сверхразумное прозрение, это короткое мгнове-ние влюбления есть суд над нами. Никто не поможет нам в это мгновение -- мы стоим один на один с нашей свободой перед лицом какой-то нравственной Безусловности, какой-то недока-зуемой, но несомненной Правды. "Мы с тобой" -- это недоказуемое чувствен-ным опытом единственно достоверное основание мира. Не декартовское"я мыслю, значит, я существую" следует поставить в основание достоверности жизни, но "я люблю". И так открывается, что единственная реаль-ность -- Любовь, что тайна Вселенной -- в по-нятии "мы",причем "мы" означает первона-чальное "мы с тобой",а вглядеться поглубже --это вся Вселенная. Комментарии "Пролог", текст основного корпуса, данный с отступа, и "Послесловие" написаны В. Д. Пришвиной. Валерия Дмитриевна Лиорко (в замужестве Лебедева (1899--1979) родилась в Витебске в семье военного. Окончила гимназию в Москве. В первые годы революции участвовала в организации детского дома для беспризорных детей "Бодрая жизнь", где по собственной программе воспитывала детей. В 20-е годы окончила Институт Слова, одним из организаторов которого был известный философ И. Ильин. Слушала лекции В. Брюсова, историка Н. Котляревского, языковеда Д. Ушако-ва, собирательницу фольклора О. Озаровскую, С. Шервинского, посещала лекции начинающего ученого А. Лосева, о. Павла Флоренского, профессора Ф. Степуна в Вольной Академии духовной культуры, прослушала курс философии и религии у Н. Бердяева. Была замужем за преподавателем вуза, математиком и экономистом А. В. Лебедевым.В 1932 г. по ложному доносу вместе с мужем была аресто-вана и сослана на три года в Нарымский край. После возвра-щения из ссылки работала в Дмитрове на строительстве Московского канала. Накануне встречи с Пришвиным жила с матерью в Москве. 2 "Олег Поль родился в 1899 г. в семье музыкантов. Его отец, пианист и композитор В. И. Поль, еще до революции уехал во Францию, где стал директором Парижской детской консерватории. Семья Олега отдала дань всем интеллектуаль-ным веяниям начала века: он был воспитан по-толстовски, в строгом вегетарианстве и воздержанности, проявлял интерес к индуизму, теософии. Олег окончил реальное училище в Москве, в первые годы революции ушел работать простым рабочим в толстовскую колонию в Ясную Поляну, а затем перебрался в такую же колонию под Москву, где преподавал детям математику. В эти же годы он усиленно занимался самообразованием, изучал классическую философию, в которой нашел твердую почву для ума,-- Спиноза, Декарт и Лейбниц стали его учителями. Постепенно Олег подошел к русской религиозной философии, а через нее к творениям древних и новых подвижников христианства, богослужебным текстам и к самому храмовому действу. В своей автобиографической книге "Невидимый град" Валерия Дмитриевна пишет о встрече с Олегом: "Мы встрети-лись с Олегом в 1923 году. До этого он никогда не был в пра-вославном храме, искал путей войти в него -- это казалось ему трудным. Но как только вошел -- православие стало его род-ной стихией по духу и смыслу. Олег поражал цельностью своей и целеустремленностью. Известный философ и историк русской общественной мысли М. О. Гершензон, хорошо знавший семью Поля, говорил, что он наблюдает за развитием Олега, как за развитием гения. У Олега был абсолютный слух, он хорошо рисовал, мог стать музыкантом, художником, но постоянно говорил, что прожи-вет недолго и должен торопиться. Войдя в церковь, Олег вынашивал замысел книги, в кото-рой хотел рассказать на современном языке, в доходчивых для нового человека образах и понятиях, о спасительной истине, найденной им в Евангелии, и осуществлении Евангелия в под-линной Церкви святых. Будущую книгу свою он назвал "Остров Достоверности". В это время Олег прочел книгу В. П. Свентицкого "Граж-дане неба" о кавказских пустынниках, населявших далекие, малодоступные горы, живших по примеру древних подвижни-ков. Прямолинейный, бескомпромиссный во всем, он решил отыскать этих людей и, если это не сказка, остаться с ними. Это была весна 1924 года. По слухам, ближайшее поселение пустынников было в районе Красной Поляны под Сочи. Олег уехал в горы. В не-скольких километрах от маленького селения на Ачиш-хо он нашел келью отца Даниила. Монах оставил Олега жить у себя. Они сразу внутренне сошлись, и между старым, далеким от мирской жизни монахом и послушником, пишущим философ-ский труд, сложились доверительные отношения, полные уважения и внимания друг к другу. Весной 1926 года Олег окончил свою работу. В 1927 году принял постриг, а в 1929 году стал иеромонахом. Он продол-жал жить вместе с отцом Даниилом. Осенью 1929 года в горах, где жили монахи, появились вооруженные люди. Они арестовали и увезли их в Новороссий-скую тюрьму, а кельи сожгли. Отца Даниила вскоре расстре-ляли, а Олегом заинтересовались, перевели в Ростов-на-Дону, его жизнь явно хотели сохранить. Олег доверял своим судьям, говорил открыто, развивая перед ними свою экономическую систему спасения России, близкую учению Генри Джорджа. Олегу предлагали ценою сохранения жизни отказ от своего мировоззрения и переход на службу новой власти. В записке, полученной от него в эти дни, он передал родным, чтобы его не забывали. Это все, что мы узнали. Олега расстреляли летом 1930 года. День так и остался нам неизвестен. Матери принесли официальное извещение о совершившемся факте в начале июля". 3 Примеч. В. Д. Пришвиной: "Дальнейший текст нашей книги -- это реальный дневник М. М. Пришвина за 1940 год. Его переписывали мы оба совместно в первые военные годы, живя в эвакуации в глухой ярославской деревне Усолье. Во время работы иногда я делала тут же на машинке свои при-писки. Они рождались сразу, под разговор, как реплики к переписываемому тексту. Надо помнить, что переписка эта велась в самые трудные месяцы войны, что "литература" в те судные дни начисто отошла от людей и оставалась лишь потребностью понять пережитое и для чего-то (для чего?) лучше, ясней об этом сказать". 4 Лев Михайлович Пришвин-Алпатов (1906--1957) -- старший сын Пришвина. 5 Начальная буква домашнего имени Валерии Дмитри-евны -- Ляля. 6 Примеч. В. Д. Пришвиной: "Тема русского романа, которая, по слову Пришвина, "глубже искусства", воплощена в родившейся накануне революции опере Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже", в центральном образе этой оперы -- деве Февронии. Эта онера дала новое освещение русского мифа, который до времени ушел со всей предреволю-ционной культурой под воды Светлояра. Кто такая Феврония? Она говорит о себе: "Не святая, не черница -- лишь любила в простоте я". В опере земное дивно просвечивает небесным -- снимается черта между небом и землей. Феврония по природе своей не знает зла и греха -- она противостоит им без всякой борьбы. Ее существо как бы освя-щено, она живет, не тронутая влиянием мира, в законах боготварной природы. Вот почему она спокойно идет навстре-чу жизни -- Всеволоду-жениху, и татарам-врагам, и самой "смертушке". Вторая тема -- участие в страдании мира и спасении его Эта тема находит в опере отражение во всей полноте: подвигом самоотвержения дается вход в небесный Китеж. Смысл "на-шей идеи" -- это всеединство и всепрощение. Феврония не принимает счастья ("небесного Китежа"), пока последний преступник на земле не раскается и не полюбит добро. Идея всеединства, всепрощения и их апофеоз -- радость. В радости потонут и скорбь, и покаяние, и сострадание -- они уже пере-житы и растворятся в небытии. "Кайся, всякий грех проща-ется, а который непростительный, не простится -- так забу-дется",-- эти слова Февронии перед смертью предначертывают будущую всеобщую победу в конце Священной истории мира -- спасение его". 7 В. М. Чернов (1873--1952) -- один из лидеров и теоре-тиков партии эсеров, после февральской революции короткое время был министром земледелия Временного правительства. 8 Имеется в виду писатель А. А. Шахов (1895--1957), подражавший в своем творчестве Пришвину. 9 Б. М. Зубакин -- археолог, поэт-импровизатор. 10 Загорский друг Пришвина, юрист, охотник. Вариант заключительной главы поэмы Пришвина "Фа-целия". 12 Имеется в виду школа в детском доме для беспри-зорных детей, организатором которой была Валерия Дмитри-евна. 13 А. Н. Раттай (1875--1959) -- отчим В. Д. Пришвиной, врач. 14 Художественный образ из рассказа Л. Н. Толстого "Чем люди живы" (1881). 16 Вольный пересказ стихотворения А. С. Пушкина "Пророк" (1826). 17 Имеется в виду муж Валерии Дмитриевны А. В. Лебе-дев. 18 Так впервые на страницах дневника возникла тема будущей повести "Кладовая солнца", которая была написана через пять лет, в 1945 г. Этими словами повесть заканчивалась. 19 Московскую квартиру Пришвина помогала устраивать бывшая губернаторша, жена друга Пришвина, инженера-лесовода, А. Д. Чувиляева. 211 Пришвин называл соблазном отречение Н. В. Гоголя в конце жизни от своего творчества и обращение в "Выбран-ных местах из переписки с друзьями" (1847) с духовной проповедью ко всей России. Об этом же запись Пришвина в дневнике от 30 октября 1927 г.: "Выходить за пределы своего дарования под конец жизни свойственно всем русским большим писателям. Это происхо-дит оттого, что посредством художества, кажется, нельзя сказать "всего". Вот в этом и есть ошибка, потому что "всего" сказать невозможно никакими средствами, и если бы кто-нибудь сумел сказать "все", то жизнь человека на земле бы окончилась. Поэтому пределом моего дарования я считаю свой художественный кругозор, то есть способность заключать жизнь в свойственных моему дарованию формах. Я могу создать вечную форму своего личного бытия в том смысле, что эта форма будет необходимым звеном той цепи, которая соеди-няет всякое настоящее прошлого со всяким настоящим буду-щего и называется культурой. Никакой другой вечности творческого создания быть не может, и последнего слова ска-зать никому не дано". 21 Сказочной Дриандии посвящен рассказ Пришвина "Весна света" (1938 ). 2Й В. П. Ставский (1900--1943) -- журналист, писатель. С 1936 г., после смерти М. Горького, был генеральным секрета-рем СП СССР, в 1937--1941 гг.-- главный редактор журнала "Новый мир". Был ранен на финской войне. 23 А. М. Коноплянцев был с гимназических лет другом Пришвина, первым читателем и поклонником творчества пи-сателя. 24 Аггей -- персонаж древнерусской "Повести о царе Аггее", лишенном престола за "гордость". Известно 16 руко-писных редакций повести. Русские писатели неоднократно обращались к этому сюжету. Грузовик "Мазай" -- "Дом на колесах" описан При-швиным в повести "Неодетая весна" (1940). 2Ь Будущей "Лесной капели" (1940). 27 Так названо письмо Б. Д. Удинцеву. 28 Владимир Сергеевич Трубецкой (1890--1937) -- за-горский друг писателя и товарищ по охоте. Был репрессиро-ван, погиб в лагерях. 29 Устраивая уединенное жилище в Москве, Пришвин выбирал квартиру повыше, на шестом этаже,-- "препятствие" для Ефросиний Павловны, чтобы она, боясь пользоваться лифтом, пореже приезжала в Москву. 30 Отсюда хронология дневниковых записей идет по месяцам без чисел. 31 Вместе работали над будущей "Лесной капелью". 32 Река в Тяжине. 33 Погиб в начале Великой Отечественной войны. 34 Одно из первоначальных названий будущей "Лесной капели". 35 Первая жена Петра Михаиловича -- младшего сына писателя. 36 Персонаж будущей "Повести нашего времени" (1946). 37 День, Денечек -- одно из домашних имен Валерии Дмитриевны. Запись из дневника Пришвина 9 октября 1941 г.: "Есть подпольные мысли у людей, ночные спутники, порож-денные ночным бессилием. Они все идут от лукавого, и их надо в самом начале, как только они заводятся,-- отгонять... Досто-евский дает нам полную картину жизни этих бессильных перед светом и всесильных ночью существ. Я потому и зову Лялю "Денечек", что она у меня борется с этими ночными существами, обладающими дипломатическими способностя-ми. Помню, Блок как-то сказал мне: "Между тем как прой-дешь через все подполье, то почему-то показывается из этого свет". И Розанов, (живя) среди специфически русских лю-дей, сознательно тяготеет к подполью, к этому свету гнилу-шек". 38 Имеются в виду творения христианского подвижника VII в. епископа Ниневийского Исаака Сириянина "Слова подвижнические" (изд. 2-е. Сергиев Посад, 1893). 111 Долли -- жена Стивы Облонского -- персонаж романа Л. Н. Толстого "Анна Каренина" (1873--1876). 40 Жена Владимира Сергеевича Трубецкого. Лирико-философская книга дневниковых записей, по-лучившая название "Лесная капель", была предложена Приш-виным для опубликования редактору "Нового мира" Став-кому. После переделок по требованию редакции книга начала печататься в в"-- 9, 10 1940 г. В в"-- 11 вместо продолжения "Лесной капели" была напечатана разносная статья С. Мсти-славского "Мастерство жизни и мастер слова", в которой Пришвин был обвинен в аполитичности, "несвоевременном обращении к цветочкам и листикам". Его мировоззрение объявлялось "органически и непримиримо чуждым мироощу-щению человека, живущего подлинной, не отгороженной от борьбы и строительства, жизнью". Пришвин поднялся на борьбу за "Лесную капель". В январе 1941 г. он пишет Ставскому: "Предупреждаю Вас, что борьба за "Лесную капель", "Жень-шень" и т. п. для меня есть такая же борьба за родину, как и для вас, военного, борьба за ту же родину на фронте... Я очень боюсь, что литераторы... умышленно не хотят понимать, что за моими цветочками и зверушками очень прозрачно виден человек нашей родины, что борьбу с ними мне предстоит вести упорную..." Начавшаяся война смела все личные обиды и трудности. Только однажды, на третьем месяце войны, Пришвин вернется вновь к этой теме: "Как встретили мою "Фацелию" (первая часть "Лесной капели"). Я хотел открыть мир, за который надо вести священную войну, а они испугались, что открывае-мый ею мир красоты в природе помешает обыкновенной войне". Проходит три года, и в самый разгар войны, когда тема родины стала насущной, "Лесная капель" неожиданно для Пришвина вышла отдельной книгой в "Советском писателе". Первая часть "Лесной капели" -- "Фацелия" -- стала классической поэмой о любви. А. И..Солженицын писал жене, Н. А. Рошетовской, из Марфинской "шарашки" 23 октября 1948 г.: "Прочти "Фацелию" Пришвина -- это поэма в прозе, написанная с задушевностью Чехова и русской природы,-- ты читала ли вообще Пришвина? Огромный мастер. В этой "Фа-целии" очень красиво проведена мысль о том, как автор -- поэма автобиографична -- самое красивое и ценное в своей жизни только потому и сделал, что был несчастлив в любви (...) Прочти, прочти обязательно. Вообще читай хороших мастеров побольше -- ни одна их книга не проходит бесследно для души" (ж. "Человек", 1990. в"-- 2, с. 151). 42 Речь идет о работе над романом "Осударева дорога". 43 Старинные друзья по Ельцу с гимназических лет. 44 Незаконченная повесть Пришвина конца 30-х го-дов. 45 Мария Васильевна Рыбина стала бессменной помощни-цей по дому в семье Пришвиных до самой своей кончины в 1975 г. 46 Одно из первоначальных названий романа "Осударева дорога ". 47 Речь идет о покупке машины. 48 Имеется в виду аскетико-дидактический трактат ви-зантийского религиозного писателя VII в. Иоанна Лествичника "Лествица, возводящая к небесам". 49 Глава будущего романа "Осударева дорога". 50 Fioreiti-- книга cв. Франциск Ассизского (1181 (или 1182) -- 1226) -- итальянском проповеднике, ос-нователе ордена францисканцев, авторе религиозных поэтиче-ских произведений. 51 Одна из любимых книг Валерии Дмитриевны. Книга стихов индийского писателя и общественного деятеля Рабиндраната Тагора (1861--1941) "Гитанджали". Жертвенные песнопения. Пер. Н. А. Пушешникова. Под ред. И. А. Бунина. Изд. 4-е. Т-во "Книгоиздательство писателей в Москве", 1918. За эту книгу Тагору была присуждена Нобелевская премия 1913 г. 52 На родине, в Ельце, во время гражданской войны, в 1919 г., при нашествии на город казаков Мамонтова, Пришвина чуть не расстреляли, приняв за еврея. См, рассказ "Мои тетрадки" (1940). 53 Строка из стихотворения В. А. Жуковского "Родного неба милый свет". 54 См. выше запись от 25-марта. Образ из рассказа Л. Н. Толстого "Чем люди живы". 55 Так в семье Пришвиных звали Птицына. 56 Имеется в виду декартовский принцип "Мыслю, следовательно, существую" (Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950, с. 428). 58 Писатель В. М. Важдаев. 58 Пришвин работал над циклом рассказов "Дедушкин валенок". Впервые был опубликован в журнале "Октябрь" (1941).