склады - не пересчитать всего, что понастроено. И это, конечно, хорошо - какой дом без хозяйственных построек! Да только вот чего Михаил никак не может взять в толк: совхоз-то убыточный! В прошлом году государственная дотация составила двести пятьдесят тысяч. Два с половиной миллиона по-старому. Таборскому весело: - Не переживай! Слыхал насчет планово-убыточных предприятий? Ну дак мы в этот разряд зачислены. А чего ты хочешь? Первые шаги совхоз делает. Так что по закону, не контрабандой живем. Ладно, по закону, не контрабандой. Но ведь не можем же мы все время на иждивении у государства быть! 3  Не густо было под навесом у зернотока: два старика пенсионера да три пенсионерки. Эти по колхозной привычке приперлись ни свет ни заря - с малых лет в башку вбито: страдный день зиму кормит. Илья Нетесов, как всегда, пришел во всеоружии - топор, вилы, грабли: на любую работу посылай. И допотопная Парасковья-пятница с граблишками. Только зря они, и Илья и Парасковья, наминают старые ноги. Нет для них теперь работы. На дальние покосы ехать сами по себе, то есть единоличниками, как это сейчас принято, не могут, а в мехзвено, где трактора да всякие машины, кто их возьмет? Только в те дни, когда получка в совхозе, да загул, да сено под горой гниет, - только в те дни выпадает им праздник. Тогда - давай, ветераны, тряхнем стариной! Михаил с ходу махнул всем пятерым здоровой рукой, сел на свое кресло - увесистую лиственничную чурку. Много этих кресел под навесом, и все разные: у кого ведро старое, у кого ящик, прихваченный от сельпо, у кого бочка из-под бензина, а у кого и просто бревешко или жердинка - кто как постарался. Был даже один камешек эдак пудиков на двадцать - Коля-фунтик на тракторе от реки привез. Для форсу, понятно. - Что-то не очень торопится его величество, - усмехнулся Михаил, закуривая. Илья Нетесов и Парасковья ухом не повели: не чуют, хоть из пушки пали. А Василий Лукьянович, тот только сплюнул: двадцать лет человек прожил в городе, а все равно не привык к городским порядкам. Зато вчерашние колхознички ох как быстро усвоили эти порядки! Каждый год перед страдой объявляют приказ под расписку: в семь часов выходить на работу. Прочитают, распишутся, а придут в восемь. Первым появился Виктор Нетесов, и это означало: восемь. Из минуты в минуту - можешь на часы не глядеть. Весь какой-то не по жаре свежий, чисто выбритый, подтянутый. Под навес не зашел, а молча кивнул всем сразу и к своей машине: с вечера еще договорился с бригадиром, что делать. Да, этот не работяга, а рабочий, подумал Михаил и сразу оживился, заслышав железный перезвон щеколд и кованых колец в воротах и дверях ближайших домов. Это всегда так. Словно выжидают, словно высматривают пекашинцы из своих окон, когда пройдет мимо зернотока Виктор Нетесов, и только тогда вслед за ним повалят сами. Дорог не признают, от каждого дома тропа натоптана. И вот запылили, задымили в десять - пятнадцать троп сразу - самый большой околоток теперь вокруг бывшего пустыря. Потом вскоре затрещали мотоциклы - это уже молодежь. За шик считается прикатить на работу на железном конике. А потом уже цирковой номер - Петр Житов на своей "инвалидке" пожаловал. Да не один, а с Зотькой-кузнецом: не иначе как в надежде раздобыть пятак на опохмелку. Шумно, говорливо стало под навесом. В одном углу схватились из-за расценок, в другом спор насчет космоса, а большинство перемалывало вчерашний день - совхозную годовщину. Митя-зятек, из приезжих, прозванный так за то, что сам по виду воробей, а бабу отхватил пудов на шесть (для того чтобы поправить свою породу, как он выразился однажды сам), - Митя-зятек рассыпался подзвонком: - А у меня, мужики, супружница попервости ни в какую: сперва службу сослужи, а потом "бомбу". - Ну и сослужил, Митя? - скорчил сухую рожу Венька Иняхин. Этот любой разговор на жеребятину переводил. - Сослужил, - простодушно ответил Митя. - Сбегал на реку. Три окушка ничего, годявых принес. Митя не врал. Ни для кого сейчас нет рыбы в Пинеге из-за этой жары, а Митя окуней берет голыми руками - Михаил сам видел. Забредет это на луду, на камешник, туда, где окунь держится, руки до плеча в воду и шасть-шасть вверх по течению, а потом раз - как капкан сработали руки, и вот уже красноперая рыбина в воздухе. - Ну а после-то "бомбы" что было, Митя? - не унимался Венька. - Сенцо але кроватка? Белобрысенькая Зоя-зоотехник - за спиной у Михаила стояла - тихонько отступила в сторону: поняла, какая сейчас служба пойдет. Но тут ударила в свои струны Суса-балалайка. Михаил давно уже заметил: строгость на себя напускает (и лоб свой прыщеватый хмурит и губами перебирает)- верный признак того, что на речу себя настраивает, и вот взыграла: - У нас, товарищи рабочие, худо выполняется важнейшее постановление... в части увеличения скота в личном пользовании. - Это чего, Сусанна Федоровна? - удивленно раскрыл рот Филя-петух. - Опять, значит, чтобы коров у себя заводили? - Совершенно верно, товарищ Постников. Подсобное хозяйство колхозника и рабочего - это важный резерв увеличения сельскохозяйственной продукции в стране... - Интересно, интересно! - сказал Михаил. - Тебя это, Пряслин, не касается. Ты это постановление хорошо выполняешь. - Нет, касается! - Михаила - в жару, в засуху - так всего и затрясло. - А пять лет назад что ты бренчала? Корова картину нам портит... Грязь да вонь от коровы... Культурно жить не дает... Суса будто не слышала. Отыскала глазами Зою-зоотехника - и к ней как секретарю комсомольской организации: - Ты, товарищ Малкина, думаешь, нет чего? У нас двадцать восемь комсомольцев налицо, большая сила, а где ваша авангардная роль в данном вопросе? - У них авангардная роль еще полностью по части сенотерапии не выполнена. Смех, хохот сразу в сорок глоток. Даже Петр Житов, только что вывернувшийся из-за угла с двумя холостягами в обнимку - кумачово-красный, с пронзительно-светлыми глазами (не иначе как только что отбомбились), - даже Петр Житов заржал. Потому что Таборский - это он, конечно, ввернул - попал в точку: непонятная какая-то привычка появилась у нынешней молодежи - как вечер, так и под угор на луг сено нюхать, хотя при нынешней жаре близко к этому сену подойти нельзя: как от печи, от зародов зноем несет. Суса не дрогнула, а и управляющему мозги вправила: - Тебе бы, товарищ Таборский, тоже не мешало сделать серьезные выводы. У кого до четырнадцати голов поголовье крупного рогатого скота в личном секторе доведено... Тут уж Михаил прямо заорал: - Оба вы хорошо поработали! А ты дак, Обросова, на каждом собранье: кончать надоть с частным сектором. С частным! А не с личным. Это ты сегодня с личным-то запела, потому что пластинку переменили, другой настрой балалайке твоей дали... - Попрошу без оскорблений, Пряслин! - предупредил Таборский. Кто-то было хохотнул - ловко, дескать, мазанули по Сусе, поубавили спеси, - но Михаилу было не до похвал. Вся жизнь, все муки и беды, весь бедолом, связанный с коровой, поднялся изнутри, и он отвел душу, все высказал, что думает про Сусанну и Таборского. И тут, конечно, заработала машина Таборского: один, другой кусанул Михаила, третий. Дескать, что ты навалился на Обросову? Разве не знаешь, что она не свою бочку катит, а указания выполняет? - Надо бы немножко-то учитывать, поскольку она линию проводит. - Это Максим Заварзин пробормотал. Один из немногих в деревне, с кем Михаил до сих пор ладил. - А ты не вертись, как навоз в проруби! - всыпал и ему Михаил. - Сегодня одно, завтра другое... Так и будет всю жизнь? Таборский вмиг перестал улыбаться: политика! И уже не сказал, а врубил: - Совхозное дело у нас, Пряслин, молодое, и подрывать его тебе никто не позволит. - Я подрываю? Я? Ну это мы еще поглядим... - А я прямо тебе скажу, Пряслин, - Суса тоже в наступление пошла: - Служила партии и буду служить! - А я кому служу? Не партии? Только вы мне голову не задуривайте: совхозное дело новое... Вишь как у вас все просто... Таборский не дал договорить Михаилу. Зычно, по-командирски рванул: - По коням, мальчики! Живо! А ты, Пряслин, до полного выздоровления - запрещаю являться на развод. Понял? Страда у нас, а не говорильня. Рабочий график срываешь. Да, вот такой поворот дал всему делу Таборский: ты, мол, Пряслин, во всем виноват, ты, мол, нам палки в колеса суешь! И пока Михаил собирался с мыслями, люди уже встали. Потом вскоре заревели, зарычали моторы, и он с завистью начал смотреть на людей, бойко рассаживающихся по машинам. 4  На медпункте, как всегда, в утренний час очередь. Жуть как пекутся о своем здоровье нынешние пенсионерки! Не ветошь, конечно, не двадцатирублевки - тем дай бог концы с концами свести. Нет, за здоровьем следят молодки. В пятьдесят лет нынче выходят бабы на пенсию в ихнем районе. В пятьдесят! Иные просто кровь с молоком, хоть замуж выдавай. Да и был в прошлом году в Водянах такой случай. Привезла девка из города жениха своей маме показать. Встретились, угостились, ночь переспали, а наутро жених ультиматум: на матери согласен жениться, а дочерь с глаз долой - смотреть не хочу! Михаил, как рабочий, сидел недолго - до выхода первой старухи. - Какова ноне? С настроеньем, нет? Симу-фельдшерицу в деревне побаивались все: хамло баба! До рук дело, пожалуй, не доходило, а запустить матом в больного, а тем более в пенсионеров, которых она терпеть не могла, - запросто. - А вроде нету большого-то настроенья. - С чего у ей настроенье-то будет? Полон хлев коз, а сено еще не ставлено. Поминала в прошлый раз. С Михаилом Сима тоже не церемонилась. Начала с больной руки бинт сдирать - как мясник с быка кожу. Не глядя. - Потише маленько... - Чего потише-то? Сколько еще будешь в куколку играть? - А потом увидела разбинтованную руку и глаза на взвод: - Ты чего это? Вредительством занимаешься? - Каким вредительством? Рехнулась! - Не вижу разве? Ты опять робил! Михаил не то чтобы для оправданья - просто так, по-человечески хотел объяснить: нет, мол, на свете страшнее муки, чем не работать, это сплошной ужас, а не жизнь, когда целый день ничего не делаешь, ну и начал он в последние дни больную руку на работу настраивать. А как же иначе? Надо же как-то вводить себя в прежние берега. Но Сима - глаза мутные, с красниной, в углах губ белая накипь - уже завелась не на шутку: - Ты думаешь, у нас тут шатай-валяй, шарашкина контора? А у нас тоже план и показатели... - А ты в нужник каждый день ходишь? - Чего? - Я говорю, в нужник ты каждый день ходишь? А еще спрашиваешь, почему человек без работы жить не может... Доктор называется. - Ну вот что, Пряслин! Я на тебя докладную куда надоть напишу. Ты мне ответишь, как оскорблять при исполнении служебных обязанностей! И биллютень как знаешь... Поезжай в район, раз не желаешь лечиться. А я тебе не частная лавочка, у государства на службе... Михаил все-таки сумел заткнуть пасть Симе: - Ты мужику своему много даешь сидеть без дела? - Чего? Како тебе дело до моего мужика? - Ванька, говорю, много сидит у тебя без дела? Не калишь ты его с утра до вечера? И вот Сима мало-помалу стала принимать человеческий вид. Понравилось, что сказал насчет Ваньки. Хотя на самом-то деле всем известно, как Ванька ее утюжит. Оттого, может, и на больных кидается. - А моя холера, думаешь, не из того же теста, что ты? - Михаил и себя не пощадил. - Все вы одинаковы стервы. Как начнет-начнет калить - рад к черту на рога броситься, а не то что про больную руку помнить. - Ври-ко давай, - сказала Сима, но больше уже насчет вредительства не разорялась. 5  Корову в поскотину проводил, на разводе побывал, с Сусой-балалайкой заново расплевался, с Симой-фельдшерицей, можно сказать, тоже бабки подбил не в свою пользу, потому что хитрая же бестия - сообразит, как над ней издевались... Еще чего? Чай утренний? Был! С женой прения утренние? Были. Из-за Ларисы копоть подняли. Отец, видите ли, ребенка тиранит, воду от колодца заставляет таскать, чтобы хоть слегка картошку под окошками побрызгать, а ребенок только по ночам в клубе ногами молотить может... Да, все переделано, план по ругани за день выполнен, а время еще подходило только к одиннадцати... Михаил недобрыми глазами поглядел из-под навеса с высокого крыльца медпункта на сельпо - пожар от солнца в окошках - и начал спускаться в дневное пекло. Чья-то собачонка, вроде Фили-петуха, попалась под ногу у нижней ступеньки крыльца - все живое теперь лезет в тень - пнул. Не загораживай дорогу, сволочь! Развелось вас теперь - проходу нет. Собачник из деревни сделали. Не хотел он сегодня с "бомбой" разбираться, Раиса и так всю плешь проела, но надо же как-то себя в норму привести! Разве он думал, что с утра с лайкой-балалайкой схватится да этого хряка Таборского за хрип возьмет? А потом, как не заглянуть в это время в сельпо? Клуб. Вся пекашинская пенсионерия в сборе. Все - худо-бедно - развлечение. Спокойным, размеренным шагом, старательно, прямо-таки напоказ держа больную руку в повязке - Сима наверняка из своего окошка за ним зырит, - Михаил поднялся на крыльцо, открыл дверь и - что такое? Где люди? Светлых алюминиевых ведерок да разноцветной пластмассовой посуды полно, весь пол по левую сторону от печки до печки заставлен, а людей - одна Зина-продавщица в белом халате за прилавком. - Что это у тебя ноне за новый сервис? Зина - невелика грамота, пять классов - не поняла, да, признаться, он и сам до поездки в Москву не очень в ладах был с этим словом. - На новое обслуживание, говорю, перешла? - Михаил кивнул на посуду. - Без клиентов? - Не, - замахала руками Зина. - Какое, к черту, обслуживание. Это все улетели - посудный день сегодня. - Посудный, - повторил Михаил и больше ни о чем не спрашивал. Разворот на сто восемьдесят - и дай бог ноги. Посудный день, то есть прием посуды из-под вина, бывает раза два в году, и тут уж не зевай - пошевеливайся: в любую минуту могут отбой дать. Не хотят продавцы возиться с посудой. Хлопотно, заделисто, а для выполнения плана - гроши. Деревня взбурлила на глазах. Бабы, старухи, отпускники, студенты, школьники - все впряглись в работу. Кто пер, тащил, обливаясь потом, кузов или короб литого стекла на себе, кто приспособил водовозную тележку, детскую коляску, мотоцикл. А Венька Иняхин да Пашка Клопов на это дело кинули свою технику - колесный трактор "Беларусь" с прицепом. Чтобы не возиться, не валандаться долго, а все разом вывезти. А как же они с работой-то? С пожни удрали, что ли? - подумал Михаил. Ведь каких-нибудь часа два назад он своими глазами их на разводе видел. Но ломать голову не приходилось. Надо было о собственной посуде позаботиться, а кроме того, еще Петру Житову сказать. Где он со своей "инвалидкой"? Кому и потеть сейчас как не ему? У кого еще в Пекашине посуды столько? "Инвалидка" Петра Житова сидела, зарывшись по самые оси, в песках напротив клуба. И было одно из двух: либо Петр Житов заснул за рулем (случается это с ним, когда переберет), либо моторишко забарахлил: частенько и зимой и летом житовский "кадиллак" возят на буксире трактора, автомашины, а больше всего выручает Пегаха, коняга, на котором Филя-петух возит хлеб с пекарни в сельпо. Тот всегда под рукой, всегда в телеге стоит или у пекарни, или у магазина. Петра Житова в "инвалидке" не было (значит, на ногах, или, лучше сказать, на ноге), и Михаил свернул к маслозаводу - предупредить насчет посуды жену: может, он и сам бы потихоньку справился, да ежели его за этим делом увидит Сима-фельдшерица - будет крику. К маслозаводу ихнему без противогаза не суйся: душина - мухи дохнут. А все потому, что всю жижу, все отходы выливают на улицу: лень, руки отпадут, если эту проклятую химию отвезти в сторону метров на сто. - Кликни-ко мою! - крикнул Михаил издали Таньке, жене Зотьки-кузнеца, которая обмывала бидоны возле крыльца, и тотчас же зажал нос: никогда не мог понять, как все это выносит Раиса. - Ушла. Кабыть не знаешь свою благоверную. Он встретил жену неподалеку от дома Петра Житова. Идет - кузов с посудой на спине, пополам выгнулась и скрип на всю улицу. - Занял, нет очередь? - Нет, я бежал тебя предупредить. - Кой черт меня-то предупреждать! Неуж у меня мозгов-то совсем нету? В очередь надо было вставать. Я, что ли, это напила? Одной мне надо! Михаил что-то невнятно забормотал (действительно ерунда получилась) - покатила, слушать не захотела. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 1  Пообедали мирно. Оба были довольны - с посудой разделались. А то ведь столько ее, окаянной, за год скопилось, что в кладовку зайти нельзя: везде, и на полу и на полках, бутылки. Но Михаил вылез из-за стола да глянул на часы - и туча накрыла лицо. Три с половиной часа. Только три с половиной! Раньше такое бы случилось, ором орал: на работу опаздываю! А сегодня в страх бросило: что до вечера, до кино буду делать? Работы по дому навалом. Из каждого угла работа кричит. И можно бы, можно кое-что и одной рукой поковырять. Да ведь фельдшерица дознается - опять скандал, опять про вредительство начнет ляпать. А потом, надо, видно, и самому себя на цепь садить, а то сколько еще на больничном проканителишься? Ковыряя спичкой во рту (вот какая у него теперь работа!), Михаил подумал: а не пойти ли в мастерскую? Не придавить ли на часок подушку? Нет, ночью не спать, ночью опять мозоли на мозгах набивать. Нет, нет, нет! Вкалывать в лесу у пня без передыху, без выходных, по месяцам дома не бывать, как это было в войну и после войны, не дай бог, а думать, жерновами ворочать, которые у тебя в башке, еще хуже. Из всех мук мука! Начнешь вроде бы с пустяка, с того, что каждый день у тебя под носом, - почему поля запущены, почему покосы задичали, а потом, глядь, уж за деревню вылез, уж по району раскатываешь, а потом все дальше, дальше и в такие дебри заберешься, что самому страшно станет. Не знаешь, как и обратно выкарабкаться! Без болота вязнешь, без воды тонешь, как, скажи, в самую-самую распуту, когда зимние дороги пали и летние еще не натоптаны, - все так и ползет, все так и расплывается под ногой. Раиса, принявшаяся за мытье посуды, показалось Михаилу, подозрительно покосилась на него (неработающий человек всегда бревно в глазах у работающего), и он понял, что надо куда-то поскорее сматываться. А куда? В гости к кому-нибудь податься да язык размять? Калину Ивановича проведать? Все не годилось. Одни лентяи да пьяницы зарезные середь бела дня по гостям шатаются, а к старику дорога и не заказана, да больного человека хорошо ли постоянно трясти? А вот что я сделаю! - вдруг оживился Михаил. Дойду-ко до старого дома. Чего там Петро натворил? Да и насчет дома Степана Андреяновича что-то надо делать. Сколько он ни говорил себе, сколько ни втолковывал: мое дело сторона, сами заварили кашу, сами и расхлебывайте, - а нет, видно, без него ни черта не выйдет. Тот сукин сын - он имел в виду Егоршу - у Пахи Баландина, говорят, уж деньги под верхнюю половину дома взял, а Паха долго раздумывать не будет: ради своей корысти не то что дом разломает - деревню спалит. Но тут Михаил вспомнил, как давеча утром Петр прошел мимо ихнего дома. И не то чтобы привернуть к брату старшему - не взглянул. Глаза в землю, вроде бы задумался, ничего не видит. Не видит? За ту, за сестрицу, счет предъявляет. Раз ты не хочешь признавать сестру, и мне нечего делать у тебя. Нет, рано, рано старшего брага учить, вскипел вдруг Михаил. Больно много чести, чтобы я первый пошел на поклон. И он побрел на угор к амбару, где в последнее время привык на вольном воздухе подымить сигареткой. 2  Сведенный в щелку глаз, едва приземлился за амбаром на умятой, пожелтевшей траве, по привычке заскользил по серому, как войлок, лугу, по выжженным суховеем полям. У Таборского нынче праздник: не надо с полей убирать. Да, вот до чего дошло: управляющий отделения радуется, что на полях ничего не уродилось. Сказать это кому нормальному - глаза на лоб полезут. А он, Михаил, сам в прошлом году слышал, как Таборский клял все на свете. Хлеба навалило неслыханно - стеной рожь стояла по всему подгорью. На круг, по подсчетам, двадцать два центнера выходило. И вот караул! Куда девать такую прорву зерна? Ни токов нет, ни складов. И Михаил, конечно, высказался по этому поводу: мол, в кои-то поры урожай пришел, дак ты в панику! "Да пойми ты, черт тя задери, - завелся Таборский, - у нас животноводческое направление, а не хлебное! За то, что мы хлеб завалим, прогрессивку с нас не снимут, а вот ежели с молоком запоремся - не то что прогрессивку, головы оторвут". Да, подумал Михаил, в этом году у Таборского не будет забот, и вдруг вздрогнул: каждый день в это время над головой пролетают реактивные самолеты, а все равно каждый раз врасплох гром, который с небесных высот на землю падает. Он проводил взглядом крохотный серебряный крестик, поглядел на реку, на желтый песок, где бесновалась крикливая мелкота, или малоросия, выражаясь по-пекашински, поглядел на чью-то бабу в красном платье, вышагивающую босиком по меже (только пятки сверкают), и в конце концов ульнул глазом в лошадей, томившихся на привязи под самым спуском. Тоска смертная смотреть на нынешних лошадей. Не шелохнутся. С ноги на ногу не переступят. Как мертвые стоят. У иных еще кое-как болтается хвост-веник, а у Тучи да у Трумэна и эта штука выключена- хоть заживо сожрите мухи да комары. Да что они, вознегодовал Михаил, совсем от жары очумели? Или это у них какая-то своя лошадиная молитва? Есть, есть о чем молиться нынешним лошадям. Задавили машины, смертный приговор вынесли коняге. Но и лошади, пес их задери, тоже хороши. Попервости, в тридцатые годы, когда машины на Пинегу пришли, хоть бунтовали. Страхи страшные, что делалось, когда с трактором или автомобилем встречались: из оглобель лезли, телегу вдребезги разносили. А теперь... А теперь машину завидят, сами с дороги сворачивают, сами путь уступают. Ну а раз сам себя не уважаешь, раз сам на себя смотришь как на отжившую дохлятину, кто же с тобой будет считаться? Михаил резко встал, затоптал недокуренную сигарету. Не из-за жары, не из-за молитвы стоят замертво лошади, а из-за того, что с утра не поены. Нюрка Яковлева за посуду выручила - разве ей до лошадей сегодня? 3  - Бежи под угор, перевяжи лошадей, - сказал Михаил Ларисе, войдя на кухню (та на столе что-то гладила), и вдруг заорал на весь дом: - Да сними ты к чертям эти уродины! - Он терпеть не мог, когда дочь надевала фиолетовые очки, большие, круглые, во все лицо. Никогда не видишь глаз - как улитка в своей скорлупе запряталась. - Чего, чего ты опять гремишь? - подала голос из-за занавески от печи Раиса. - Куда ее посылаешь? - Лошадей напоить да перевязать. - Лошадей? Каких лошадей? - Живых! Под угором которые. Раиса вышла из-за занавески. - Ты одичал, отец? С чего она пойдет-то? Конюх есть. - Да где конюх-от? Посуду сдала - кверху задницей где-нибудь лежит. - А это уж ейно дело. Ей деньги за лошадей платят. - Да люди вы але нет? - еще пуще прежнего разорался Михаил. - Лошади с голоду, с жажды подыхают, весь день глотка воды не видали, а ты про деньги... Неужли не жалко? - Всех не нажалеешь. Нас много с тобой жалеют? - Ну-ну! Давай, око за око, зуб за зуб... Вот как в тебе Федор-то Капитонович заговорил... - Ты моего отца не трожь!.. - Раиса так разошлась, что кулаком по столу стукнула. - Федор-то Капитонович первый человек в Пекашине был. Михаил захохотал: - Первый! Как же не первый. Он и в войну всех как первый потрошил... - Умному все во грех ставят, что ни сделай. А тебе бы не поносить отца надо, а век за него молиться. Кабы не он, с голыми стенами жил. - Че-е-го? - Михаил выпрямился. - А то! На чьи денежки вся мебель куплена? Много ты нажил за свою жизнь! Да кабы не отец-от, доселе как в сарае жили... Михаилу попался на глаза стул с мягким сиденьем- вмиг в щепу разлетелся. И он наверняка бы так же расправился и с другой мебелью, да тут в дом вошел Григорий. 4  Это было как чудо. Ничего не слышали, ничего не чули - ни звона кольца в калитке, ни шагов на крыльце - и вдруг он. Долгожданной свежестью дохнуло в раскаленную кухню, праздник вошел в дом, глаза заново мир увидели... Как угодно, какими хочешь словами назови - все правильно будет, все верно. - Ох, ох, кто пришел-от к нам, кто пожаловал... Садись, садись, Григорий Иванович... Где любо, там и садись... Раиса заливалась соловьем, новенькой метелкой бегала вокруг Григория, и она не притворялась. Григория все любили в доме. И не только люди. Животина любила. К примеру, Лыска взять. Зверь пес. Никого не пропустит, всех облает. Даже хозяйку, которая кормит его, кажинный раз лаем встречает. А у Григория будто особый пропуск: звука не подаст. С Михаила словно сто пудов сразу свалили - вот как его обрадовал приход брата, и он, закуривая и добродушно скаля зубы, спросил: - Ну как, братило, живем? - А хорошо живем. Ходить нынче начали... - Кто ходить начал? - А Михаил да Надежда. - И пошел, и пошел рассказывать про близнят: как первый раз встали на ноги, как сделали первые шаги, как развернулись теперь. Раиса вывернулась - вспомнила про Звездоню. - Ты что, отец, меня не гонишь? Ведь у меня корова не доена. Ну а что было делать ему, Михаилу? Сидел, попыхивал сигареткой и слушал. Слушал про двойнят, которых не хотел знать, слушал про Петра, про сестру. Потому что у Григория не было своей жизни - он жил неотделимо от брата, от сестры, от двойнят. И вот благодаря его рассказам да рассказам Анки - для той тоже никаких запретов не существовало - в доме Михаила решительно знали все, что делается там, у той. - Дак что, брат, чай будем пить але как? - И Михаил, не очень-то прислушиваясь к рассказам Григория, принялся за самовар: терпеть не мог электрические чайники, которые теперь были в ходу в Пекашине, - все не то, все казалось, что на столе какая-то мертвечина. Вернулась от коровы Раиса человеком, с улыбкой на своем красивом румяном лице (да, не обделил бог красотой), первым делом начала угощать парным молоком Григория - полнехонькую, с шапкой пены налила кружку. - Пей, пей! Хорошо молочко-то из-под коровы. Надо бы тебе кажный раз к нам приходить к доенке - сразу бы эту бледность скинуло. Самовар вскипел быстро (все быстро делается, когда Григорий в доме), и Михаил сам принялся накрывать на стол. К самому чаю вернулись с реки Вера с Анкой. Крик от радости на весь дом: "Дядя Гриша пришел!" - затем почти вслед за ними пожаловала Лариса. Эта всем обличьем, всеми повадками была в Клевакиных, а вот нюх на обед, на чай - от ихнего Федора. Тот, бывало, где бы ни шатался, ни проказил, а к жратве как из пушки. Но Лариса при виде дяди неподдельно, по-хорошему улыбнулась, и это сразу примирило Михаила с дочерью. Самую неслыханную доброту, однако, выказала Раиса - "бомбу" на стол выставила. - Берегла к бане, да ладно, ноне жарынь такая - кажный день баня. Григорию Михаил налил только для приличия - в рот не берет, но, чего никогда не случалось, - Раиса попросила для нее плеснуть. И тут Михаил ничего не мог поделать с собой - отмяк сразу. Что ты будешь делать с ней, с дурой... Такой уж характер. Сама не рада, а сказать прямо: виновата - ни за что. Как угодно будет перед тобой оправдываться - ползком, на коленях, делом, но только язык не повернуть в твою сторону. По крайности на первых порах. Чтобы пристать к мужнину берегу, стать на его якорь, начала загребать чуть ли не от Водян. - Вы думаете, нет чего своей башкой? Картошка-то, не видите, вся сгорела. - Это слово к дочерям. - Чего о ней думать? - фыркнула Лариса. - Не у нас одних сгорела - у всех. - У всех! Все-то, может, помирать собираются, и ты вслед за има? Сколько вам отец говорил: поливать надо. Ого! - ухмыльнулся про себя Михаил. - Сегодня чтобы у меня тридцать ведер было наношено! - И вдруг на свою любимицу, на Ларису, которая в это время носом передернула: - Тебе, тебе говорю! Кой черт носырей-то задергала. Не кивай, не кивай на Веру-то, Вера-то целый день на жаре как проклятая работала, а ты ведь со своей лежкой забыла, что и за работа такая. Раз, говоришь, у тебя давленье, дак давленье-то не скоком в клубе лечат, а работой. В старину-то люди до упаду робили, ни про како давленье не слыхали. - В старину-то давленье-то не мерили! - весело рассмеялась Вера. - И аппаратов таких не было. Досталось и Вере: - А ты ротище-то попридержи. Не ворота у тебя, не телега едет. У отца рука болит, сколько в бане не мылся, а они, кобылы, и не подумают. - Подумаем, подумаем! - опять с той же прытью отозвалась Вера. - Везде воды наносим. Только нервные клетки береги, Федоровна! - А ты брось мне эту привычку! - Раиса не закричала, вся просто затряслась, надо же на ком-то сорвать злость. - Завела: Федоровна, Федоровна! Мати я тебе, а не Федоровна. - Ну уж и пошутить нельзя. - Нельзя! Все с шуток начинается, да слезами кончается. - Хорошо, мам! Твое ценное указание будет выполнено. И со своей стороны берем дополнительное обязательство: вместо тридцати ведер принесем сорок. Михаил примиряюще махнул рукой: - Ладно, завтра насчет воды. Сегодня, говорят, кино интересное. - Вот, вот! - запричитала Раиса. - Завсегда у Нас так: мати что ни скажет, все не так, се неладно. Да разве будет у нас что хорошо в дому... - Папа, папа! - Вера всплеснула руками. - А дядя-то Гриша... Все глянули на угол стола, туда, где недавно сидел Григорий. И все увидели: нет Григория. Всегда вот так: войдет неслышно и уйдет неслышно. А может, так и надо? - подумал Михаил. Чего ему с нами делать? Склеил, слепил ихний семейный горшок, давший трещину, вспрыснул всех живой водой - и живите на здоровье. Непонятный человек, хоть и брат родной! С одной стороны, как малый ребенок, как дурачок блаженный, а с другой, как подумаешь хорошенько, - умнее его на свете нет. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 1  Выдохлась наконец дневная жара - полегче стало дышать. На Раису напал трудовой зуд - это всегда случается после очередной домашней перебранки, - начала все перетряхивать, все перелопачивать: мыть полы, заново переставлять мебель, подметать заулок. А ему что делать? Для видимости потолкался по дому, туда-сюда заглянул, обошел усадьбу, прошелся с дочерьми до колодца и кончил тем, что отпустил их в клуб, а затем и сам пошел. Кино уже началось - Михаил еще на крыльце услыхал рев и грохот, доносившийся из зрительного зала, - не иначе как военную картину показывали. Он постоял-постоял в пустом фойе и пошел в читальню, в которой еще недавно хозяйничали ребятишки и молодежь. Журналы и газеты вразброс по всему столу, на полу опрокинутые стулья, рваная бумага, песок и, конечно, настежь двери: всем скопом, всем стадом кинулись на выход, когда раздался звонок. Михаил плотно прикрыл двери, поднял с полу стулья, навел кое-какой порядок на столе и только после этого подошел к списку погибших на войне. Сто двадцать восемь человек. Целая рота. Это только те, что не вернулись с фронта. А ежели к ним прибавить еще тех пекашинцев, которые приняли смерть во время войны тут, на Пинеге, - кто от работы, кто от голода, кто от простуды на сплаве, кто от пересады в лесу? Разве они не заслужили того, чтобы тоже быть в этом списке? Разве не ради родины, не ради победы отдали свои жизни? Тоня-библиотекарша (это она рисовала список) поначалу размахнулась круто - за версту видать первые фамилии. А потом увидела - бумаги не хватит, и начала мельчить-лепить так, что последние фамилии без очков и не прочитать. Ивану Пряслину в этом списке тоже не очень повезло (Тоня еще на букве "н" включила тормоза), но Михаил уже привык - сразу уперся глазом в отцовскую фамилию. Где-то он читал или в кино видел: тридцатилетний сын в трудную минуту смотрит на карточку молодого безусого паренька, каким был его отец, убитый на войне, и просит у него совета. Помнится, это до слез прошибло его тогда, и с той поры не было случая, чтобы он, подойдя к этой пекашинской святыне, не подумал бы, что и он уже чуть ли не в полтора раза старше своего отца. А все равно, глядя на родное имя, выведенное от руки черными, уже полинялыми чернилами, он чувствовал себя всегда маленьким недоростком, тем лопоухим пацаном, каким он провожал отца на войну... 2  После разговора с отцом у Михаила всегда легчало на душе. Он выходил из читальни как бы весь, с ног до головы, омытый родниковой водой. Сегодня этого привычного ощущения не было. Почему? Неужели все дело в Коте-сопле, подслеповатом племяннике Сусы-балалайки, который под парами незванно-непрошенно вкатился в читальню? Михаил, конечно, тотчас выставил его вон - не смей, мразь эдакая, с пьяным рылом к святыне! - но настроиться на прежний лад уже не смог. А может, подумал он, шагая по темной деревне и вглядываясь в освещенные окна, из-за осени все это? Из-за того, что осень опять подошла к Пекашину? Сколько лет уже как кончилась война, сколько лет прошло с той поры, как отменили налоги и займы, а его все еще и доселе с наступлением августовской темноты будто в ознобе начинает трясти. Потому что именно в это самое время начиналась, бывало, главная расплата с налогами и займами. Михаил прошел мимо своего дома - хотелось хоть немного успокоиться - и вдруг, когда стал подходить к старому дому, понял, отчего у него муторно и погано на душе. Оттого, что не в ладах, не в согласии со своими. С Петром, с братом родным, за все лето ни разу по-хорошему не поговорил. Парень старается, старый дом, сказывают, перетряс до основанья, а он даже не соизволил при дневнем свете на его дела посмотреть. Да и с сестрой что-то надо делать. Ну дура набитая, ну наломала дров и с домом и с этими детками - да ведь сестра же! Какая жизнь вместе прожита! Эх, воскликнул про себя Михаил, загораясь, вот вломлюсь сейчас нежданно-негаданно и прямо с порога: ну вот что, ребята, посмешили людей - и хватит! А теперь давай докладывай старшему брату что и как. Он сделал полный вдох, как перед прыжком в воду, решительно оттолкнулся от угла старого дома, откуда смотрел на знакомые занавески с кудрявыми цветочками в домишке покойной Семеновны, налитые ярким электрическим светом изнутри, и снова прилип к углу, потому что как раз в эту минуту из дома Семеновны, громко разговаривая и посмеиваясь, вышли люди. - Ну, спасибо, спасибо, Лизавета! Опять, слава богу, отвели душу. - Бесстыдница, убежала-ускакала от нас - мы хоть помирай без тебя. - Дак ведь не за границу ускакала, - ответил Лизин голос, - а вы не без ног. Версту-то, думаю, всяко одолеть можете. - Можем, можем, Лизавета! Теперь-то живем. Трудно первый раз тропу проторить, а по натоптанной-то дороге и слепая кобыла ходит. Понятно, понятно, сказал себе Михаил, старушонки из нижнего конца. Видите ли, осиротели было, бедные, - негде языком почесать стало, когда та из дому своего удрала. А теперь возликовали - можно и у Семеновны горло драть. А сестрица-то, сестрица-то какова! - продолжал заводить себя Михаил. Он расчувствовался-расслюнявился, чуть ли не с повинной хотел заявиться. А она: ха-ха-ха, заходите в любое время, а про дом-горемыку и думы нет. Закипая злостью, Михаил круто сплюнул и пошагал домой. 3  Дома все сияло и сверкало, как в праздник: и крашеный намытый пол, и начищенный никелированный самовар, который в ожидании хозяина словно паровоз бурлил на столе, и дорогая полированная мебель, отделанная медью. И блестела и сверкала Раиса. За сорок лет бабе перевалило, на иную в ее годы и взглянуть тошно, а этой никакие годы нипочем. Как молодая девка. Михаил сам молодел в такие вечера. Он гордился своим новым, по-городскому обставленным домом, всеми этими красивыми вещами, которые окружали его, и, чего лукавить, гордился своей красивой румянощекой женой. В нынешний вечер ничто не радовало его, ничто не ворохнуло сердце. И он как перешагнул порог с насупленными бровями, так и сидел за столом. - Что опять стряслось? Какая муха укусила? Раиса спрашивала мягко, дружелюбно, но он только вздохнул в ответ. А что было сказать? Как признаться в том, что вот он сидит в своем расчудесном новом доме, а душой и сердцем там, в старой пряслинской развалюхе? ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 1  - Где Лизавета? На телятнике все убивается? Петр глянул сверху вниз: Анфиса Петровна. Стоит в заулке и, как рыба, открытым ртом хватает воздух. - Что случилось? - закричал он: Анфиса Петровна с ее здоровьем просто так не прибежит. - Как что? Разве не слыхал? Ведь те разбойники-то дом хотят рушить. Сидят у Петра Житова, храбрости набираются... Петр не слез - скатился с дома. - А брат... Михаил знает? Гневом сверкнули все еще черные, не размытые временем глаза. - Черт разберет вашего Михаила! Не знаешь разве своего братца? Удила закусил - с места не своротишь! - Пойдем, - сказал Петр. - Брат, брат... - плеснулся вдогонку плаксивый голос. - Чего это он? - Анфиса Петровна посмотрела в сторону крыльца, где с двойнятами нянчился Григорий. - Больной человек - известно: всего боится, - уклончиво ответил Петр, но сам-то он хорошо знал, чего боится Григорий. 2  Редкий день не появлялся в ихнем заулке Егорша. Крикнет снизу, махнет рукой: "Привет строителям! Помощников не треба?" А потом своей прежней вихляющей походкой беззаботно, как будто так и надо, подойдет к Григорию, поздоровается за руку, поглядит, потреплет своей темной, загорелой рукой по голове детей, а иногда даже по конфетке даст... И что бы надо было делать ему? Как разговаривать с этим подонком, с этим подлецом? Вмиг спуститься с дома и бить, бить. Бить за Лизу, за деда, за племянника, за дом, за все зло, которое он причинил им. А Петр с места не двигался. Петр смотрел со своей верхотуры на этого жалкого, суетящегося внизу человечка в нейлоновой, поблескивающей на солнце шляпчонке, на то, как он заискивающе, по-собачьи заглядывал в глаза больному брату, даже детям, угодливо оборачивался к нему, к Петру, - и каждый раз с удивлением, с ужасом спрашивал себя: да неужели же это Егорша, тот неуемный, неунывающий весельчак, который как солнце когда-то врывался в ихнюю развалюху? Да, брат-отец - Михаил. Да, Михаилом жила семья. Михаилом и Лизой. Но что было бы с ними, со всей ихней пряслинской оравой, кабы не было возле них Егорши? Михаилу родина сказала: стой насмерть! Руби лес! И Михаил будет стоять насмерть, будет рубить лес. И месяц и два не выйдет домой. А им-то, малявкам, каково в это время? Им-то кто какой-нибудь затычкой заткнет голодный рот? Их-то кто обогреет, дровиной стужу в избе разгонит? И это было счастье для них, великое благо, что Егорша мот и сачкарь. Все равно раз в десятидневку выйдет из леса. Хоть самый ударный-разударный месячник (а им, этим месячникам, числа не было в войну и после войны), хоть пожар кругом, хоть светопреставление. Под любым предлогом выйдет. А раз выйдет - как же к ним-то не заглянуть? И вот так и получалось: свои интересы, свои удовольствия, об ихней ораве и думушки не было, а все чем-нибудь помог: то дровишками, то горстью овса, который прихватывал у лошадей (лошадям, чтобы воз с лесом тащили, в самые тяжкие дни войны выписывали овес). Но дело даже и не в дровишках и горсти овса. Одно появление Егорши в ихнем доме все меняло, все перевертывало. Сидели, помирали заживо на печи - в темноте, во мраке (лучину экономили - в лесу растет!), вслушивались в нескончаемый голодный вой зимней метели в трубе, да вдруг на пороге Егорша. Сейчас-то быть веселым да безунывным что. А ты попробуй смеяться, скалить зубы, когда с голоду и холоду умираешь. Егорша умел это делать - и в войну где он, там и жизнь. Да и только ли в войну? А после войны, когда Звездоня пала, кто выручил их? Конечно, Лиза, конечно, сестра пожертвовала собой ради них, да ведь и он, Егорша, при этом не сбоку припеку был. Не важно, как у него это вышло, что было на уме, но он, Егорша, взамен Звездони привел к ним новую корову. И вот почему, когда они стали уходить из заулка с Анфисой Петровной, заплакал, зарыдал больной Григорий: "Брат, брат, не горячись!.. Брат, брат, не забывай, что сделал для нас Егорша..." Нет, забыть, что сделал для них, для ихней семьи Егорша, нельзя. Никогда! Даже на том свете. А с другой стороны, надо же что-то делать. Надо же как-то обуздать его, спасать ставровский дом. Анфиса Петровна не иначе как по старой председательской привычке сразу, как только они переступили порог кухни, взяла в работу Петра Житова и Паху Баландина - они тут были за главных: дескать, люди вы или не люди? Опомнитесь! Что собираетесь делать? - А чего мы собираемся делать? Чего? - пьяно икнул Петр Житов и вдруг широко раззявил грязную, обросшую седой щетиной пасть, в которой редко, как пни на болоте, торчали остатки черных, просмоленных зубов, захохотал: - По-моему, ясно, чего мы делаем. Вносим свой вклад для борьбы с засухой. Ликующий вой и рев поднялся в продымленной, как старый овин, кухне: - Правильно, правильно, папа! - А мне дак еще Чирик помогает, - ухмыльнулся Вася-тля, застарелый холостяк с красными рачьими глазами, и вслед за тем начал вытаскивать из-под стола черную упирающуюся собачонку нездешней породы - маленькую, кудрявую, с обвислыми ушами. - Ну-ко, Чирко, покажи, как ты с засухой борешься. - Цирковой номер в исполнении заслуженного артиста Василья Обросова и его четвероногого друга-ассистента... - опять, к всеобщему удовольствию, сострил Петр Житов. - Я тебе покажу цирковой номер! - Анфиса Петровна схватила ухват от печки, стукнула об пол. Вася-тля то ли с перепоя, то ли ради забавы заорал на всю кухню: - Чирко, Чирко, враги! Собачонка отчаянно залаяла, а потом под общий смех и хохот залаял и сам Вася-тля: встал на четвереньки и гав-гав - с подвывом, с выбросом головы, не хуже своего песика. И вот от этого содома, надо думать, и очнулся лежавший на голом топчане возле двери справа Евсей Мошкин. Очнулся, поглядел вокруг ничего не понимающими глазами. - Робята, вы чего это делаете-то? Пошто вы свиньями-то да скотами лаете, образ человечий скверните? - Лекция во спасение души, - коротко объявил Петр Житов, а добродушный Кеша-руль, тоже из застарелых холостяков-пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал: - А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну? Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином. - Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с кем связался... - Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу... - Да ты, может, и на разбой с има пойдешь? - На разбой?.. - Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя. - За оскорбление личности штраф! - зычно, не то полушутя, не то всерьез крикнул Паха Баландин. Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом. - Давай, давай, - снова навалилась она на старика. - Только тебе и не хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять. - Какой дом? - Да ты что - ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и поят, вином накачивают. Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из-за стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость. - Че башкой крутишь? - подскочил он к Евсею. - Меня давно не видал? Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь? - Неладно, неладно это, Егорий... - Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно - родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед, понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей нахряпали - лады, законные наследнички. Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася-тля, Егорша раза два подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на скандал, - ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал. Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож-складень. - Робята, робята! - что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени. - Что вы, что вы это надумали-то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во всем виноватый, я... - И слезно, как малый ребенок, заплакал. Егорша вялым движением руки отбросил нож в угол кухни, где стоял железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу. - Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги. - Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься... - Кто это будет мириться с таким бандитом, - сказала Анфиса Петровна. - Он ведь вишь из каких теперь... Сразу за нож... А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний мир, начал наливать Евсею и Егорше вина - иного средства примирения он не знал. Но Евсей замахал руками: - Нет, нет, не буду на иудины деньги пить. - Это еще че? - рявкнул Егорша. - А то, Егорий, что грех великий на душу взял... - А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки? - И я взял. Я еще грешнее тебя... Мне-то уж совсем нету прощенья. - Ну а раз нету, бери склянку! - Нет, не возьму, не возьму, Егорий. - Евсей поднялся с пола. - Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, - опять к примирению воззвал Кеша. - Вот именно! - мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда увидел вновь опускающегося на колени старика. А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе Петровне, Егорше, ему, Петру. - Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват... Егорша первый не выдержал: - Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить. - А может, и на смерть, - тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел. 4  Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с испугом, кивая на открытую дверь на другую половину: - У Гриши опять припадок... - Знаю. - Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его схватило. Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием? Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все, все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились - разве ты забыла про это? Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел. - Чай пить будешь? - Потом, потом... - Да ты сам-то хоть здоров? - Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай... - Да я недавно давала. - Еще дай. Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы: - Полегче немножко, нет? Григорий - он знал, хотя и не расслышал его голоса, - отвечал: конечно, полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и измочален! Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и его, Петра. И так было уже девять лет... Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра - его тоже мучила жажда, - напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика, который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку. Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от ставровского дома - вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, - но надолго ли? Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся... ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 1  Евсея искали три дня. Первым хватился старика Егорша. На другой день после попойки у Петра Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер заявился даже в сельсовет: примите меры, человек пропал. - Убирайся, пьяница! - закричала на него секретарша. - Пьют, жорут без памяти, а потом еще: примите меры... Через день, однако, Егорша снова пришел в сельсовет, и тогда уж из сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно ли, мол, у вас нашего попа? Не потрошит ли где ваших старушонок? (После похмелья Евсей частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили оттуда, не видали вашего попа. Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье - старую конюшню, старую кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный народишко, заглянули даже в бани - нет старика. А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин. 2  Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла на поправку, руке стало лучше - неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких он теперь отношениях с косой? Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало еще такого, чтобы летнюю засуху осень не размочила. Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла, как проволока звенит, в другое время еще подумал бы, стоит ли овчинка выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется, кустарник готов был косить. Сперва он щадил, оберегал больную руку, так и эдак применялся к рукоятке, к держаку (ведь узнает медичка, что опять работал, - заживо съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду. Курил на ходу. Костра не разводил, чайника не грел - бутылку молока стоя выпил. И все равно вдосталь не наработался. Когда солнце село и вокруг стала разливаться вечерняя синь, такая досада взяла, что хоть плачь. И тут он вспомнил, как работали в старину. Степан Андреянович - он сам слышал от старика, - когда смолоду на Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня - жалко было тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным в ручье, пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян, старика, который в прошлом году помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно - не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами на глазах пенял богу: "Господи, зачем ты темень-то эту на земле развел? Пошто людям-то досыта наробиться не дашь?" Августовская темень застала его посреди дороги. Поповым ручьем пробирался - исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза выстегает. А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали березы да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу - ни в одной парикмахерской так не сумеют. И вообще он первый раз за все время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал. Да, и ни о чем не думал. Это ужас, оказывается, чистое наказанье, когда голова работает, Все видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь - опять из себя выходишь. А вот сейчас - благодать. Пусто и ясно в голове, как в безоблачном небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня на тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера кипел и разорялся, - даже об этих полях он ни разу за день не подумал. Эх, болван, болван! - говорил себе Михаил с издевкой, как бы со стороны. Наишачился, начертоломился досыта - и рад. Немного же, оказывается, тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь от тебя требовали рук. Рук, которые умеют пахать, косить, рубить лес, - так с чего же тебе голова-то в радость будет? 3  Лыско залаял, когда Михаил подходил уже к старой конюшне. Залаял яростно, во весь голос в том самом месте, где когда-то стояла силосная башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что беда с этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от нее осталась: постоянно кто-нибудь сваливается- то корова, то теленок, то овца. Лень засыпать, завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху - и ладно. И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой: опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что страшно взглянуть. Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы до дна - глубокая была, метров на шесть. - Замолчи! - прикрикнул он на пса. Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом, с грохотом. Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы, отыскал таким же образом две жердины - надо было хоть маленько прикрыть яму, долго ли до несчастного случая? - и вот только он начал укладывать весь этот хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон. - Кто там? - крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во второй раз спросил, совсем-совсем запросто: - Я, Миша... Я... - Ты-ы? Евсей Тихонович? - Михаил сразу узнал старика по голосу. - Да как ты сюда попал? - Ох, ох, Миша... Господь наказал... - Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы? - А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый... - Подожди немного. Что-нибудь придумаем. Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в запарочной, открытой настежь для проветривания, "летучую мышь". Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму. Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился, заорал: - Да ты что - навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что есть силы? - А пострадать хотел... - Пострадать? - Страданьем, Миша, грехи избывают... - Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги вытирали, а ты - грехи... Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя спуститься на дно ямы. - Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме... Хочу, как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах... - Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике решил сдохнуть... - А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала... Не я... Пить, пить мне дай... - Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху... У Евсея оказались сломанными обе ноги - криком закричал, когда Михаил попытался посадить его, - и как было одному справиться! Пришлось бежать за помощниками - за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других. И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 1  Доктора из района привезли на другой день после обеда. Он не осматривал больного и минуты - ему достаточно было взглянуть на его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки. - В больницу, отец, надо ехать. Срочно. - Резать будешь? Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку врать нельзя. - Буду. Евсей на секунду закрыл глаза, затем, собравшись с силами, поискал глазами Егоршу. - Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем... А когда тот вышел, спросил: - Сколько мне житья еще дашь? - А вот починим, подремонтируем - поживешь еще... - Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой день-то? Среда кабыть? - Среда. - Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь, а потом, как суббота истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз на солнышко и отойду. - Отойдешь? Так решил? - Так. Так господу угодно. - Ладно, дед. Хватит морочить мне голову. Надо срочно ехать. Каждая минута дорога. Евсей вдруг расплакался, как малый ребенок: - Да что я тебе худого-то сделал? Пошто ты послушать-то меня не хочешь? Оставь ты меня во спокое, дай умереть человеком. - А я на то и на свете живу, чтобы не давать людям умирать. - А нет, нельзя мешать человеку, ежели он хочет помереть. А я все равно помру. Три дня, три ночи лежал в яме, в скверне, как Лазарь во гноище, - зачем? А затем, чтобы очиститься перед смертью, грехи с себя снять... - Евсей передохнул немного и сделал заход с другой стороны: - Умный человек, науки учил, а подумал, нет, зачем мне жить-то? Ноги отрежешь - кому я такой надо? Людей-то ты пожалей, коли меня не жалеешь... Доктор задумчиво в который уже раз оглядел темную срубчатую келейку, посмотрел на красную лампадку, теплящуюся в переднем углу, на черные ящики божественных книг, грудой сложенных на лавке под лампадой. - Дети у тебя есть, отец? - Нету. Никого нету. Было два сына, оба воителями преставились. - На войне погибли? - На войне. Доктор опять помолчал, опять поводил вокруг глазами. - Ладно, отец, - сказал он глухо. - Будь по-твоему: помирай человеком... 2  Приходили люди - свои пекашинские, из окрестных деревень, крестились, бухали на колени, говорили всякие болезные слова - Евсей оставался в забытьи. И Егорша, все эти дни безотлучно находившийся при нем, уже начал было думать, что он так и не услышит больше старика. Но услышал. Услышал, когда поздно вечером в субботу в избенку влез Михаил. - Вот и дождался я тебя, Миша, - вдруг заговорил Евсей и, к великому изумлению Егорши, даже открыл глаза. - Все люди бензином да вином пропахли, а от тебя дух травяной, вольный. С поля, видно? - С поля, - ответил Михаил. - Трудник ты великий, Миша. Много людям добра сделал... А вот одно нехорошо - от сестры родной отвернулся. - Ну об этом что сейчас говорить. - Последние часы у меня, на земле остались - о чем же и говорить? Все хочу, чтобы у людей меньше зла было... Ну да с сестрицей-то вы поладите, у меня тут сумненья нету. С Егором помирись... - Я? С Егором? - Михаил покачал головой. - Нет, давай что-нибудь полегче проси. - А легкое-то человек и сам осилит. В трудном помогать надо. Помирись, помирись, Миша. Утешь старика напоследок... Михаил долго молчал. Потом посмотрел, посмотрел на Евсея - тот из последних сил глядел на него - и протянул руку Егорше. У Егорши слезы вскипели на глазах. Он жадно, обеими руками схватил такую знакомую, такую увесистую руку, но ответного пожатия не почувствовал. И он понял, что примирение не состоялось. 3  Евсей умер как сказал: в воскресенье на рассвете. Только солнышка в тот час не было. Пушечные грозовые раскаты грома сотрясали небо и землю, а потом хлынул яростный долгожданный ливень. И набожные старушонки увидели в этом особый знак: - Вот как, вот как наш заступник! Господу богу престал - первым делом не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, господи, людей, даждь им влаги и дождя животворныя... Часть третья ГЛАВА ПЕРВАЯ 1  Родьке Лукашину три раза давали отсрочку от армии. И все из-за матери, из-за ее здоровья. В последние семь лет Анфиса Петровна редкую зиму не лежала в районной больнице. В этом году здоровья у Анфисы Петровны не прибавилось, но Родька просто взбесился - весь август один разговор: отпусти да отпусти в солдаты. Надо же ему когда-то белый свет повидать! И вот Анфиса Петровна поупиралась-поупиралась да в конце концов и махнула рукой: ладно, не буду твою жизнь заедать. Как-нибудь два года промучаюсь. Родька - огонь парень! - за один день ухлопотал все дела в военкомате и вечером того же дня, дурачась, уже рапортовал матери: - Разрешите доложить, товарищ командующий. Рядовой подводного флота Родион Лукашин прибыл в ваше распоряжение в ожидании отправки по месту службы... - И вслед за тем, не дав матери опомниться, выпалил: - Так что собирай стол на тридцать первое августа сего года. - На тридцать первое? - удивилась Анфиса Петровна. - А чего? - Да когда у нас в армию-то провожают? В сентябре-октябре, кажись? - Ну, мам, я думал, ты у меня подогадливей. Верка Пряслина, к примеру, должна быть за столом или нет? Так вот оно что! - догадалась наконец Анфиса Петровна. Веру Пряслину задумал посадить за стол своей девушкой - такой нынче порядок, непременно чтобы девушка провожала парня в солдаты, а Вере к первому сентября надо в школу в район, вот он и порет горячку. - А отец-то как? - подумала вслух Анфиса Петровна. - Согласится? - Дядя Миша? - ухмыльнулся Родька. - Уговорим! - Всех ты уговорил... Вера-то, не забывай, ученица. - Ну даешь, Анфиса Петровна! Верка - ученица... Да в проклятые царские времена такие ученицы уже со своей лялькой на руках ходили. - Ну не знаю, не знаю, - вздохнула Анфиса Петровна. - У тебя все не как у людей. Тридцать первого стол... Да ты подумал, нет, сколько до тридцать первого-то осталось? Три дня. Кто это тебе за три дня стол сделает? - Сделаешь, сделаешь, маман! - подмигнул Родька. - Ты все сделаешь. В войну самого Гитлера на лопатки положила - разве мы забыли про эту страницу в твоей героической автобиографии? - Ладно, ладно, - замахала руками Анфиса Петровна, - не подлизывайся. Знаем мы эти разговоры. Но тут Родька шаловливо, как девку, сгреб ее в охапку, смачно поцеловал в губы, и что она могла поделать с собой? Растаяла. Об одном только не позабыла напомнить сыну: - С Пряслиными разбирайся сам. На меня тут не надейся. - Ты это насчет того, чтобы мама Лиза тормоза дала? - А уж тормоза не тормоза, а подумать надо. Лиза матерь тебе вторая, не позвать - срам, а позвать - что опять с Михаилом делать? Разве сядет он нынче за один стол с родной сестрой? Родька снисходительно сверху вниз посмотрел на мать и улыбнулся: - Не беспокойся, маман. Этот вопрос у нас уже подработан. Мама Лиза не придет. - Как не придет? Откуда ты знаешь? - Знаю, раз говорю. В общем, так: беседа на эту тему проведена. Есть еще к суду вопросы? Анфиса Петровна подняла глаза к передней стене, посмотрела на увеличенную карточку Родькиного отца: - Ну, Иван Дмитриевич, а ты что скажешь? Будем провожать сына в солдаты? С пятьдесят пятого года, с той самой поры, как пришло извещение о гибели мужа, она во всех важных случаях советовалась с ним. И обязательно вслух, обязательно при сыне: чтобы не забывал, помнил отца. 2  Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не мог раньше. В молодые годы с утра ни разу не бражничал- так неужели сейчас, на пятом десятке, ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало? А другая причина, почему он со всеми не в ногу, - женушка. Заладила: не пойду, и баста - бульдозером не своротить. "Да ты подумала, нет, какая это обида Анфисе Петровне будет?" - "А мне не обида - дочерь родную во грязи валять?" - "Дочерь во грязи? Веру?" - "Проснулся! Родька кой год по бабам ходит, баско это - ученица с таким кобелем рядом?" Михаил тут только руками развел: подумаешь, преступление- человек смолоду молод! И вот стружка полетела уже с него: "А-а, дак ты защищать, защищать! Ну ясно, кобелина кобелине глаз не вырвет!" Никак не может забыть Варвару. В общем, испортила праздник: Михаил тучей выкатился из заулка. Но какая же благодать на улице! Еще недавно задыхались от жары, от пыли, еще недавно все на свете кляли, когда надо было шастать деревней, - в пепел размолот песок! А сейчас идешь - вроде бы и не та дорога. Ни пылинки, ни порошинки. Хорошо поработали недавние ливни. Хорошо промыли землю и небо. И зелень, молодая зелень брызнула на лужайках. Как, скажи, лето заново началось в Пекашине. А может, еще и гриб какой на бору будет? - подумал Михаил и услышал песню: у Лукашиных пели. Родька выбежал встречать его на улицу. Грудь белой рубахи расшита серебром, рукава с кружевами, как у девки, пояс металлический, с золотым отливом... Разодет-разукрашен по самой последней моде. - Ну, брат, я таких и в Москве не видал. - Стараемся, дядя Миша! - весело тряхнул волосатой головой Родька и закричал: - Музыка! В распахнутом настежь коридоре разом грохнули два аккордеона, и Михаил так на волнах музыки и въехал в дом. А дальше все было как по писаному. Было громогласное "ура" в честь опоздавшего, был штрафной стакан - прямо у порога, были расспросы - почему один, где супружница... Вера не стала дожидаться, когда отца затюкают. Тряхнула косами, вскочила на ноги: - Песню, песню давайте! И кто устоит перед ее напором, кого не подымет волна веселья и задора, которая хлынула от нее! Запели все - и молодняк и пожилые, благо всем известна была песня про солдата: Не плачь, девчонка, Пройдут дожди, Солдат вернется, Ты только жди. Пускай далеко твой верный друг, Любовь на свете сильней разлук. Михаил глаз не мог отвести от дочери. Не в мать, не в мать, думал. Да и не в меня, конечно. Не умели мы так радоваться. И вдруг, любуясь черными разудалыми глазами Веры, вспомнил Варвару. Неужели, неужели все радости, все муки тех далеких-далеких лет вдруг ожили, проросли в родной дочери? Михаил перевел взгляд на другой конец стол а, туда, где сидела Лариса со своими подружками. Визг, смех - из-за чего? Таборский! Когда успел забраться в этот недозрелый малинник? Вроде бы, когда он, Михаил, заходил в избу, его там не было. Но разве в этом дело? Разве не все равно, когда втесался? В диво другое - соплюхи от него без ума. Лапает, щупает принародно - и хоть бы одна по рукам дала: опомнись, ты ведь в отцы нам годишься! Не дождешься от нынешней молодежи. Вот уж правду каждый день бренчат: поколения у нас в ладу друг с другом. Ну а Таборский еще, помимо всего прочего, запал молодежи умеет дать. Как Подрезов, бывало. Правда, у Подрезова все от души, от сердца. У того слово - дело. А этот артист. Говорун. И поди разберись, где игра, где дело. А Петр так и не пришел, сказал себе Михаил, водя глазами по пестрому буйному застолью, и ему вдруг стало не по себе. Он новым стаканом вина залил тоску. - Родька, а где у тебя матерь? Не вижу. Родька, как тетерев на току, заслышав какой-то непонятный звук поблизости, на секунду поднял рывком голову и снова запел. 3  ...Пили за новобранца, за будущего солдата, за то, чтобы он верой и правдой служил родине, пили за нее, Анфису Петровну, пили за Таборского, пили за Шумилова, председателя сельсовета, за друзей-товарищей - за всех пили, никого не обошли. А когда же, когда же отца-то вспомнят? - изнывала от ожидания Анфиса Петровна. Она глаз не сводила с сына, умоляла, заклинала его: скажи! Но разве до отца было Родьке, когда рядом Вера, друзья-товарищи? И вот кто же догадался сказать про родителя? Александра Баева, старушонка, которая помогала ей угощать гостей. - Ну тепереча, думаю, не грешно и Ивана Дмитриевича добрым словом помянуть. И тут Анфисе Петровне вдруг стало так горько, такое удушье подступило к горлу, что она едва добралась и до повети... Прибегал Родька ("Мам, мам, что с тобой?"), прибегала фельдшерица - тоже была на проводах, - Таборский, Шумилов заходили. - Ничего, ничего, отлежусь. Гуляйте на здоровье, веселитесь, - говорила она всем. И так же она ответила и Михаилу, когда тот ввалился на поветь. Но Михаила не проведешь. - Эх и дура же ты, Анфиса, дура! Кажинный день провожаешь сына в армию? Да ведь потом волосы будешь на себе рвать: ах, недоглядела, ах, недосмотрела свое сокровище... Анфиса Петровна встала. Верно, верно сказал Михаил: настанут такие дни, и скоро настанут, когда она за один погляд на сына согласна будет все отдать, что у нее есть. Опираясь на Михаила, она вышла с повети в сени и тут увидела Нюрку Яковлеву, пьянющую, чуть не на карачках пробирающуюся вдоль стены к раскрытым дверям избы. Раздумий не было. Вмиг загородила дорогу: - Тебе, Анна, нету хода в мой дом. - В твой дом нету хода? Мне? Это за что же такая немилость? - А за то, что в чужой дом нахрапом залезла. - Я залезла? Анфиса Петровна не стала больше разговаривать - выставила непрошеную гостью на крыльцо, захлопнула за собой двери, да еще и рукой на дорогу указала: - Уходи, уходи, Анна! Видеть тебя не могу после того, что ты сделала с Лизаветой, а не то что принимать в своем доме. Нюрка откинула назад голову, захохотала: - А родню в этом доме принимают? К примеру, когда родной сынок напакостил... Непонятно выражаюсь? Пойди посмотри... Вещественные доказательства налицо... - Чего мелешь? Какие доказательства? - А-а, какие... Какие бывают, когда парень брюхо натолкает?.. Она не охнула, не пошатнулась от этих слов - ни минуты, ни секунды не поверила, но и отмахнуться не могла: сплетни, как огонь, в зародыше гасить надо. - Веди к Зойке! - приказала. Зойка жила отдельно от матери, в старом колхозном курятнике на задворках у медпункта. При виде нежеланных гостей, переваливших за порог ее маленькой неказистой избенки, удивленно выгнула тонкие подрисованные брови - она лежала на кровати, но не встала. - Проходи, проходи, мамочка званая! - с издевкой сказала Нюрка. - Ну мамочкой не хочешь, а бабкой-то хошь не хошь станешь. Верно говорю, Зойка? - Загинь, к дьяволу! Налилась опять, нажоралась. Кто тебя звал? - Да как! Она не верит. - Чего не верит? - Не верит, что ейный сынок тебе прививку сделал. Зойка зло улыбнулась своими тонкими сухими губами, хотела что-то сказать, но передумала и только вяло махнула рукой. Свет потух в глазах у Анфисы Петровны: на Зой-киной руке она увидела золотое кольцо, и ей сразу стало все ясно. Господи, господи! Она целое утро сегодня искала это кольцо, все перерыла, перевернула кверху дном, думала, потеряла, а оно вот где, оказывается, - у Зойки на руке... Зойка что-то кричала матери, матерь кричала Зойке, а что? Ничего не слышала, не понимала - чудом выбралась на улицу. Нет, знал, знал сынок дорогой, что такое это кольцо, какая святыня в ихнем доме. Сто раз рассказывала, как отец подарил его. Родила сына, надо идти записывать в сельсовет, а сыну и фамилии отцовской нельзя дать, потому что матерь не в разводе. Ну как тут с ума не сойти! И вот Иван, чтобы хоть как-то успокоить, утешить ее, надел ей на руку это кольцо, нарочно заказывал в городе. Пятнадцать лет она не снимала кольцо с руки и, конечно, в гроб легла бы с ним, да четыре года назад начали пухнуть пальцы в суставах, и ей волей-неволей с великими муками пришлось его снять... 4  Танцевали, садились за стол, снова танцевали - под радиолу, под аккордеон, на улице, в доме, на крыльце... И так до темени, до тех пор, пока не зажгли свет и не вспомнили про клуб. И все это время Анфиса Петровна была на ногах, ни на минуту не присела и не прилегла. Нашла в себе силы. Выстояла. Не испортила праздника, не уронила фамилии Лукашиных. И только когда опустел дом, тяжело рухнула на стул к столу. - Останься, - сказала сыну. - Ну мам... - Останься, говорю! И ты, Михаил, останься. Под окнами заревели, зарычали мотоциклы, крик, смех, визг, затем весь этот шум-гам выкатился из заулка на дорогу и побежал в сторону клуба. - Ну, сын, доволен проводами? Хороший стол справила мать? - Спрашиваешь! - А теперь другой стол будем справлять, - сказала Анфиса Петровна. - Это в честь чего же? - спросил Михаил с усмешкой. - А в честь того, что сына буду женить. Михаил, зевая, устало махнул рукой: давай, мол, в другой раз пошутим. Сегодня и без того веселья было предостаточно. - А я не шучу, - сказала Анфиса Петровна. - Какие тут шутки, когда криком кричать надо! - И тут она и в самом деле разрыдалась. Прорвало плотину, которую с таким трудом воздвигала. - Он ведь с кем, с кем спутался? С Зойкой-золотушкой. У той брюхо от него... Михаил круто обернулся к Родьке: - Это правда? - Чего - правда? Разведут всякую муть - слушайте. .. - А кольцо, кольцо отцовское? Самая дорогая память об отце, а ты... а ты что сделал? - Да чего я сделал? - вдруг зло засверкал черными глазами Родька, сам переходя в наступление. - Подумаешь, дал поносить... Убудет его? Ну возьму обратно... Сейчас взять? Завтра? - Гад... Сволочь! - выдохнул Михаил. - Но, но, потише, потише, дядя Миша! Чья бы мычала, а твоя-то бы молчала. Я еще не дошел до того, чтобы и тетке и племяннице фигли-мигли делать... - Родька... Родька, что говоришь? - умоляющим голосом простонала Анфиса Петровна. Ничто не остановило Родьку. Пиджак с вешалки сдернул, дверью бабахнул так, что стаканы забренчали на столе, а на мать даже и не взглянул. И тут Анфиса Петровна опять расплакалась: - Все, все вложила в него... Ничего не пожалела... Думаю, мы с отцом жизни не видели, пущай хоть он за нас поживет... - Вот и зря! Этой-то жалостью и испортила парня! - рубанул сплеча Михаил. - Дак что же по-твоему, хороший человек только в беде родится? Хорошая жизнь человека портит? - А черт их знает, что их портит! Михаил забегал по избе. И вообще, у него у самого кругом шла голова: где теперь Вера? что причитает Раиса? Ведь наверняка все Пекашино теперь только и делает, что треплет имя его дочери. ГЛАВА ВТОРАЯ 1  Сережа Постников, сын Фили-петуха, нынешней весной вернувшийся из армии, ровно в полшестого, из минуты в минуту, как договорились, дал гудок. Михаил, конечно, был уже начеку. Он выбежал из дома, кинулся в мастерскую будить дочь. - Вставай, вставай, невеста! - с шуткой начал теребить ее. - Женихи приехали! Вера поднялась, не проронив ни слова. Лицо у нее было бледное, осунувшееся, хмурое, ~и он понял: не спала. А ведь вечор, когда он, прибежав от Анфисы Петровны, заговорил с ней о Родьке, виду не подала, что переживает. Даже оборвала его, когда он стал слегка выгораживать парня - дескать, бывает это в молодости, заносит по глупости. "Давай, папа, договоримся раз и навсегда: подлецов не защищать. Хорошо?" - "Хорошо", - сказал Михаил и был очень доволен, что все так легко обошлось. Не обошлось. Однако утешать и вразумлять дочь было некогда - с улицы один за другим долетали гудки, да и что сказать? Где найти нужные слова? Кое-чего перехватили, попили чаю. - Ну, прощайся иди с матерью, - сказал Михаил, но тут Раиса, тягуче зевая, выкатила на кухню сама. - Говорила я: поезжай, девка, заране, дак нет, на проводы надо... - Ну ладно, ладно, - замахал жене Михаил. - Опять ты за свое? - Да как! Уехала бы вчера-то, знаешь, как хорошо! В школу бы пришла вовремя, свеженькая, чистенькая, а то ведь ты носом клевать на уроке-то будешь, а не учиться. Да и опоздаешь еще. - С чего она опоздает-то? Два часа до района ехать, а сейчас только шесть. - А дорога-то? Забыл, какая у нас шасе? Да еще машина сломается. Михаил схватил чемодан и сумку, пошел на выход, потому что все равно жену не переговоришь. Выспалась, подкрепила за ночь силы - кого хошь теперь на лопатки положит. Из будки весь в сене, сладко потягиваясь, вылез Лыско. Но вдруг увидел свою любимицу, собравшуюся в дорогу, и завыл. Вера расплакалась, обеими руками обняла пса, бросившегося ей на грудь. Не вчерашняя ли боль и обида выплескивались в этих слезах? - Давай-давай! Не навек уезжаешь! Вера оттолкнула Лыска, затем бегло, торопливо обняла мать; Раиса обиделась: - Вот как у нас! Собаку готова съисть, час целый жала, а до матери едва дотронулась. Сережа сам залез в кузов, чтобы увязать Верины вещи, затем с игривым полупоклоном раскрыл дверцу кабины: - Прошу пассажиров! - Нет, я в кузове, - сказала Вера. - Да почему в кузове-то? - удивился Михаил. - В кабине-то мягче, меньше трясти будет. Но Вера уже поставила длинную ногу на колесо, потом подтянулась на руках и легко перекинула тело за борт. Сережа обиженно закусил губу, совсем как отец, и Михаил сказал себе: понятно, понятно, и тебе моя девка задурила голову. То-то вчера сам стал навязываться - не надо ли утром отвезти Веру в район? Грузовик тронулся. Вера встала в кузове во весь рост - второе солнышко засияло над землей, свое, доморощенное, только что омытое слезами. И Михаил смотрел, смотрел на это солнышко да и не выдержал - со всех ног бросился догонять машину. Решил хоть немного проводить дочь. Есть время! До развода еще целых два часа, да если и опоздает на развод, не беда: работа известна - ремонт старого коровника. На худой конец, отстукает лишний час после работы. 2  - Ну как, как, доча? Хорошо? Машину качало и бросало как пьяную: распсиховавшийся Сережа гнал не разбирая дороги. А Михаил все кричал и кричал Вере, обхватив ее правой рукой, а левой держась за кабину: - Да улыбнись же, улыбнись! Смотри, какое сегодня утро! И вот наконец добился своего - когда выехали на Нижнюю Синельгу да впереди увидели Марьюшу, всю раскрашенную осенним пестрым кустарником, робкая улыбка осветила Верино лицо. Тут бы ему и проститься с дочерью, тут бы ему и повернуть на сто восемьдесят градусов, тем более что как раз возле нового моста за Синельгу повстречали знакомую попутку из Заозерья. Так нет, давай дальше! Давай с ветерком по Марьюше! А насчет машины чего переживать? Встретили одну, встретим и другую. Не встретили. Пехом пришлось отмахать семь верст. Но зря, зря он вгонял себя в пот. Зря разорялся из-за того, что на работу опаздывает. Его напарнички тоже не очень изнуряли себя на трудовом фронте. Сидели под навесом, папироска в зубах и ха-хо-хо да хо-хо-ха! - Михаил, слыхал, у нас два писателя завелось? Он подозрительно стрельнул прищуренным глазом в сторону Фили-петуха, обежал взглядом остальных: с какой стороны подвох? что за загадку ему загадывают? - Да ты что - ничего не знаешь? - с запалом вскинул лысеющую голову Филя. - Начальство из области приехало. Нашего управляющего чесать. - Его начешешь! -усмехнулся Михаил. - Вот Фома неверный! Мужики, вру я? - Правда, правда, Михаил. Виктор Нетесов да Соня-агрономша заявление накатали в область. До ручки, мол, дожили. Принимайте срочные меры. Михаил опять усмехнулся: - Хорошо бы! Только Виктор-то Нетесов с каких пор стал на амбразуру кидаться? - С каких... Разве не слыхал, как они сено принимать на Пашу ездили? Таборский: пиши тридцать тонн для ровного счета, а Виктор: нет, тут, на Паше, и в травные-то годы двадцати тонн не было. Вот у них расстыковка и вышла. - Ясно, - сказал Михаил и полез на коровник: не кричать же во все горло от радости. Но за работой его снова стали одолевать сомнения, и он едва дождался обеда. - Ребята, за папиросами хочу сперва забежать! - махнул рукой в сторону сельпо, чтобы объяснить напарникам свой необычный маршрут. А на самом-то деле порысил к Виктору Нетесову, чтобы от него, из первых рук, узнать все как было. 3  Виктора Нетесова не зря прозвали немцем. Машина-человек. На работу ни на минуту не опоздает, но и на работе лишней минуты не задержится. Было четверть второго, когда Михаил перешагнул за порог нетесовского дома, а он уж за столом сидел. На гостя посмотрел хмуро, с нескрываемой досадой: дескать, что за пожар - пообедать спокойно не дадут? И Михаил даже растерялся от такого приема. - Заправляйся, заправляйся, а я покурю тем временем. На улице с любопытством огляделся: а ну-ко, немец, нрав-то ты свой показывать научился, а чему меня твоя усадьба научит? Научила. Перво-наперво деревянные мостки. Невелик труд - от крыльца к хлеву, к сараю, к бане доски перекинуть, а ведь толково. Всегда, в любую погоду, под ногой сухо, и грязи не натащишь в дом. А второе, что он тоже сразу принял на вооружение, - ягодники. В Пекашине не принято на усадьбе разводить малину да смородину - дескать, в лесу этого добра хватает. И зря. Не каждое лето в лесу родится ягода, нынче, к примеру, из-за засухи что найдешь на нашем бору, а у Виктора Нетесова до сих пор еще малина краснеет в огороде, а черной смородины столько навалило, что кусты ломятся. В сарае тихонько позвякивало железо - молотком били, - и Михаил пошел туда. Старик - Илья Нетесов - трудился. А над чем - не надо спрашивать. Железную ограду собирал, чтобы заново, в который уже раз обнести могилы дочери и жены. Да, так вот. Люди хлопочут о живых - о себе, о детях, о внуках, - а у Ильи Максимовича одна забота: как бы получше устроить могилы дочери и жены. И устраивает. Каждое лето что-нибудь меняет - то столбики, то оградку, то надгробия, нынче специально в город ездил по половодью, гранитные привез. - Где оградку-то делали? (Старик расширял на наковальне железное кольцо.) Не в леспромхозе? - закричал Михаил. Илья повернул к нему худое бородатое лицо, заморгал по-детски голубыми глазами. - Где, говорю, такую шикарную ограду раздобыл? - крикнул он еще громче. Но в ответ старик только улыбнулся беззубым ртом. Артиллерист, всю войну из пушек палил - ничего ушам не делалось, а умерла дочка, умерла жена - и за один год оглох. Начисто. Да, вот как бежит время, подумал Михаил. Давно ли еще вся деревня бегала к Нетесовым, чтобы посмотреть на живого победителя, а сегодня этого победителя самого подпорками подпирать надо. - Пряслин! - подал голос с крыльца Виктор. - Иду! - живо откликнулся Михаил и, как мальчишка, кинулся к нему. Потом вспомнил, что тот на добрых пятнадцать лет моложе его, и притормозил. Сели на скамейку под дощатый раскрашенный грибок неподалеку от крыльца, и Виктор первым делом взглянул на свои часы. - Без двадцати два, - объявил деловито. То есть учти: разговаривать с тобой могу не больше десяти минут. - Ясненько, - без всякой обиды сказал Михаил. А чего обижаться? Да надо бога молить, что такой человек в Пекашине завелся. Ведь нынешние работяги что за народ? Утром иной раз на разводе заведутся, начнут анекдоты травить - про всякую работу забыли. А Виктор Нетесов без десяти девять, хоть земля под ним провались, заведет свой трактор. А раз один завел, что же остается делать другим? В общем, Михаил хорошо был знаком с причудами Виктора Нетесова, а потому начал без всякой прокладки: - Это верно, что вы с Соней-агрономшей письмо накатали? - Верно, - кивнул Виктор. - Думаю, не о том, что хорошо живем по сравнению с довоенным? - Михаил слегка подмигнул. - Не о том. Мы проанализировали наиболее важные показатели пекашинской экономики за последние годы и пришли к выводу, что тут у нас явное неблагополучие... - Неблагополучие?! - с жаром воскликнул Михаил. - Скажи лучше: бардак! Виктор выждал, пока Михаил немного успокоился, и все тем же ученым языком (не иначе как наизусть свое письмо шпарит) продолжал: - В частности, мы подробно остановились на вопросе о кормовой базе как ключевом вопросе всей нашей экономики... - Ерунда все эти ключевые вопросы! - опять не выдержал Михаил. - Ключевой-то вопрос знаешь какой у нас? Таборский! Покамест Таборский да его шайка будут заправлять Пекашином, считай, все ключевые вопросы - одна трепотня... И вот в это самое время, когда они только-только* разговорились, Виктор поднялся: вышло время. Михаил на чем свет стоит клял про себя эту двуногую машину, но что делать? - скорее солнце повернет с запада на восток, чем Виктор изменит себе. Уже дорогой, заглядывая Виктору в лицо сбоку, Михаил спросил: - А чего же мне-то не дали подмахнуть свою бумагу? Думаю, лишняя подпись не помешала бы. Мы, бывало, с твоим отцом когда-то одной стеной шли. Дан времена-то тогда какие были! - У вас с Таборским больно нежные отношения. - Тут Виктор вроде как улыбнулся. - А это, знаешь, всегда лазейка - личные счеты сводит... - Понятно, понятно, Витя! Ну и жук же ты колорадский! Все продумал, все учел, голыми руками тебя не возьмешь. С похвалой, от всего сердца сказал Михаил, но у Виктора к этому времени кончились последние минуты обеденного перерыва, и он свернул к механическим мастерским, на свой объект, как он любил выражаться. Михаил на мгновение задумался: а ему что делать? Бежать домой да хоть что-нибудь бросить на зубы? Пошел на коровник. Можно до вечера потерпеть, можно. Зато когда драка в Пекашине пойдет, а он теперь верил в это, ему не заткнешь с ходу глотку. Не скажешь: "Ты-то чего надрываешься, когда у тебя у самого с производственной дисциплиной минус?" И тут Михаил еще раз посмотрел на Виктора Нетесова, подходившего в эту минуту к окованным дверям мастерской. Посмотрел нежно, с любовью. А как же иначе? Ведь этот самый Виктор Нетесов, можно сказать, веру в человека у него воскресил. Да, думал, в Пекашине все исподличались, всех подмял под себя Таборский, а тут на-ко: дай ответ по самой главной сути! ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1  Жизнь Пекашина вот уже сколько лет катилась по хорошо накатанной колее. Зашибить деньгу, набить дом всякими тряпками-стервантами, обзавестись железным коником, то есть мотоциклом, лодкой с подвесным мотором, пристроить детей, ну и, конечно, раздавить бутылку... А что еще работяге надо? Теперь вдруг все это отошло, отодвинулось в сторону, вспомнили, что помимо рубля и своего дома есть еще Пекашино, земля, покосы, совхоз. Разговоры вскипали на работе, за столом, в магазине - везде ООН. У Пряслиных прения открыла Раиса. Утром, когда пили чай, как указание дала мужу. - Язык-то там не больно распускай. У Таборского оборона от Пекашина до Москвы. - Ну уж и до Москвы! - хмыкнул Михаил. - А как? Сколько раз ты на него наскакивал, а чем кончалось? - Значит, худо наскакивал. Раиса по-бабьи всплеснула руками: - Ну-ну, давай! Лезь на рожон. Умные люди будут в сторонке стоять, а ты опять горло драть изо всех сил. - Да плевать я хотел на твоих умных людей! - Михаил тоже начал выходить из себя. - Умные люди, умные люди! Больно много этих умных людей развелось - вот что я скажу. Кабы этих умных людей поменьше было, небось не рос бы лес на полях. - А раньше не рос, да что с этих полей получали? - без всякой заминки отрезала Раиса. - Это другой вопрос, - буркнул Михаил. - Какой другой-то? - А такой! Ты с четырнадцати лет землю не пахала, не сеяла, дак тебе все равно. Пущай лесом зарастает. А у меня эти поля - вся жизнь. Понимаешь ты это, нет? - Что ведь, тако время. В других деревнях не лучше. - В других деревнях другие люди есть. Иван Дмитриевич Лукашин как, бывало, говорил? Во всей стране навести порядок - это нам, говорит, из Пекашина не под силу, кишка тонка, а сделать так, чтобы в Пекашине бардака не было, - это наш долг. - Ну наводи, наводи порядок, - вздохнула Раиса. - На войне вырос, месяца без войны прожить не можешь... - Да чего ты хочешь? - закричал Михаил, уже окончательно выходя из себя. - Чтобы я ни гугу? Чтобы Таборский со своей шайкой еще пятнадцать лет в Пекашине заправлял? Да меня дети мои презирать будут, верно, Лариса? Лариса - она как раз в эту минуту вошла в кухню - поставила ведро с водой у печи, но ничего не сказала. Это не Вера. Этой отцовские дела неинтересны. 2  В это утро на разводе только и разговоров было что о начальстве, которое понаехало в Пекашино. Небывало, неслыханно! Пять головок сразу, да каких! Второй секретарь райкома (первый был в отпуске), начальник районного управления сельского хозяйства, директор совхоза - этих-то, положим, видали, может, только не в таком скопе. А завотделом обкома да главный зоотехник области! Ну-ка, когда, в какую деревню заплывали такие киты? - Н-да, крепко, видно, клюнул Виктор Нетесов. - Вот тебе и немец! - Этот немец научит жить, ха-ха! - А что, у нас отец, бывало, с войны пришел, об етой Германии много рассказывал. - Где Виктор-то - не видно сегодня. - Хо, где Виктор... Виктор теперь на самом юру. С директором совхоза да с начальством из области на Сотюгу поехал. - Насчет сена? - А насчет чего же? Коров-то тема тоннами, которые у Таборского на бумаге, кормить не будешь. - Ну на этот раз за Таборского взялись. - Вывернется! Не впервой. - Не знаю, не знаю. Шуруют по всем линиям. На скотных дворах были, на телятнике были. А сегодня с Соней-агрономшей в навины собираются. - Да ну?! - Да ты понимаешь, нет - из самой области приехали! Когда это было? Филя-петух, когда плотники, работавшие на ремонте коровника, после развода потащились к болоту, дорогой попризадержал Михаила, оглянулся на всякий случай по сторонам и под большим секретом (у Фили всегда секреты) сообщил: - Вчерась, говорят, уж кое-кого вызывали. - Куда вызывали? - В совхозную контору. К начальству приезжему. - Ну и что? - Да ничего. Я думаю, раз в разрезе всей жизни пашут, дак тебя перво-наперво спросить должны. - Спросят, когда дойдет очередь, - отмахнулся Михаил, хотя сам-то в душе был того же мнения. С сорок второго года в сельском хозяйстве вкалывает - кого и спрашивать как не его! Однако не спрашивали. В томлении, в постоянных поглядах на деревню (вот-вот запылит оттуда уборщица) прошел один день, прошел другой. Забыли про него? Таборский, его дружки постарались? Михаил пошел в контору сам. Прямо с работы, когда кончился рабочий день. 3  Поговорили... Три часа без мала молотили. Всю пекашинскую жизнь перебрали, всем главным отраслям пекашинской экономики обзор дали: животноводству, полеводству, механизации. А к чему пришли? Кто виноват в том, что в Пекашине все идет через пень-колоду? А Михаил Пряслин. Потому что с сорок второго года как сукин сын вкалывает. Бессменно. Конечно, никаких "сукиных сынов" не было, это он уж сам сейчас, выйдя из конторы, на ходу краски навел. Вежливенько встретили: заходи, заходи, товарищ Пряслин! Тебя-то нам и надо. И вежливенько разговаривали. Без крика, без стука кулаком по столу, это вам не подрезовские времена. А по существу? А по существу оглоблей по башке. - Как же вы допустили, товарищ Пряслин, до такого развала ваше хозяйство? Да, так вот поставил перед ним вопрос Копысов, завотделом обкома, и поначалу у него голова пошла кругом, язык заклинило. А потом вдруг такая ярость "вкатила, пошел крушить направо и налево: - Дак вы что же - Таборского выгораживать? Его шайку? За этим сюда приехали? - Спокойно, спокойно, товарищ Пряслин. С Таборского мы спросим, не беспокойтесь. Ну а вы, вы лично несете ответственность за положение дел в Пекашине? Вы использовали свои права хозяина? - Какие, какие права? Хозяина? - А вы не знали, что рабочий человек у нас хозяин? И вот пошли и пошли свою ученость показывать. Ты ему из жизни, из практики - дескать, когда колхоз был, хоть на общем собрании можно было отвести душу, а сейчас что? - А сейчас что, советская власть у вас отменена? И так, о чем бы ни зашла речь. В общем, нечего, дорогие товарищи пекашинцы, все валить на дядю, когда сами во всем виноваты. А может, и виноваты? - вдруг пришло Михаилу в голову. Может, потому все и идет у них через пень-колоду, что они сами колоды лежачие?.. На деревне уже зажгли огни. И у Калины Ивановича тоже огонь был в окошке. Надо бы зайти проведать старика, подумал Михаил, но зайти нетрудно, да как выйти. Начнется разговор, начнется кипенье, а старик и так на ладан дышит. В восемьдесят с лишним лет плохо рысачить. К Петру сходить? С ним потолковать, отвести душу? И вообще, сколько еще обходить друг друга? Братья они или нет? Но внезапно вспыхнувший порыв как-то сам собой погас, и Михаил пошел домой. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1  Целую неделю ждали, гадали: что будет? Чем закончится нынешний наезд начальства? Таборский не кочка на ровном месте, с ходу не сковырнешь. Крепкая у него корневая система. До района разрослась. Да и не только до района. Племянник в области какой КП занимает - неужели будет смотреть, как дядю бьют? А кроме того, Таборский и сам не сидел сложа руки. Против него бумажной войной пошли, а разве сам он не умеет играть в эту игру? Полетело письмо в район и область. От имени народа. Тридцать семь подписей. Тридцать семь человек взывают к районным и областным властям: оставьте нам Антона Табор-ского! Пропадем без него, жизни не будет в Пека-шине... В общем, было из-за чего покипеть, поволноваться в эту неделю. И вот наконец узнали: Таборского сняли. - Да ну?! - Михаил (он пил чай после бани) просто подскочил на стуле, когда Филя-петух влетел к нему с этой новостью. - А новым-то управляющим знаешь кого назначили? Виктора Нетесова. - Мати! - завопил Михаил. - Давай пятак на бутылку! Раиса со вздохом покачала головой: - Господи, и когда только ты поумнеешь! Как малый ребенок. Сколько на твоем веку этих председателей сымали - не пересчитать, а ему все заново, все как праздник. Целую неделю теперь будет приглядываться да принюхиваться. - Давай-давай! Потом доклады. Михаил не стал допивать стакан. Торопливо вытер полотенцем мокрое, зажаревшее лицо (после бани он всегда пьет чай с полотенцем на шее), надел праздничную рубаху, а затем надел и новый костюм, который подарила Татьяна: да, праздник у него сегодня, и он не скрывает этого! Ха-ха-ха! Когда поумнеешь, когда перестанешь разоряться из-за того, дурака але человека в управляющие назначили?.. А никогда! Всю жизнь! За сорок четыре года он усек твердо: каков поп, таков и приход. В самые худородные, в самые тугие времена Лука-шин поворот колхозу дал. А почему? А потому что твердо на ногах стоял, потому что не гнулся, как лоза, при всяком ветришке сверху, не был кнопкой, которую надавили - и запела. И он, Михаил, не раз удивлялся, никак в толк взять и сейчас не может, почему этого, часто не понимают те, кому положено понимать, кто за это деньги получает. Правда, насчет Виктора он сам промашку дал. Не разглядел. Давно бы надо шумнуть, давно бы надо во все колокола бить: Нетесова на отделение! А он не то чтобы недооценивал его, а все как-то с усмешечкой поглядывал. Потому что больно уж все заковыристо у него, все из стада вон. То пикники какие-то, чаи на природе придумает - с женой да с дочкой в выходной день за деревню на лодке катит, то опять насчет кино заведет городские порядки. Раньше, к примеру, с этим кино и думушки ни у кого не было: когда наберут пятаков более или менее подходяще да когда киномеханик более или менее на ногах держится, тогда и начнут крутить (и в девять и в десять часов - когда как придется). А теперь нет: ровно в девять из тютельки в тютельку - такой закон на сессии сельского Совета принят. И уж будьте-нате - депутат Нетесов сумел вколотить этот закон всем: целый год без передыху на каждое кино выходил. Подтянет, подтянет Виктор подпруги, думал Михаил, размашистым шагом шагая с посоловевшим Филей, который, пожалуй, на радостях малость перебрал. В конторе, как в старые колхозные времена, полным-полно было народу. Дымили сигаретками, перекидывались шутками, скалили зубы, а на прицеле-то у всех был он, новый управляющий: как-то покажет себя? с чего начнет? кому выдаст серьгу, кому хомут? Бывало, в колхозные времена, когда новый человек за председательский стол садился, это целый спектакль. Тут тебе и всякие посулы и обещания райской жизни, тут тебе и зажигательные призывы, тут тебе и гроза. А иной раз и бутылка. Был такой у них один чувак - с братания, то есть с повальной пьянки начал свое правление. От Виктора Нетесова ничего такого не дождались. Сидел за столом, подписывал какие-то бумаги, передавал бухгалтеру, кладовщику, а на то, что в конторе продыху нет от людей, ноль внимания. И все-таки спектакль был. - Михаил Иванович, давай-ко поближе. Все сразу примолкли, притихли: ну, какой пост сейчас отвалят Пряслину? чем вознаградят за многолетнюю войну с Таборским? Михаил наспех вдавил в пепельницу сигарету, весь подтянулся, только что не строевым шагом двинул к столу. - Что скажешь, Михаил Иванович, если за тобой) закрепим конюшню? Михаил не успел еще и сообразить что к чему, а уж кругом - ха-ха-ха! го-го-го! И добро бы потешались, глотку надрывали его недруги, скажем такой прохвост и жулик, как Ванька Яковлев, первая опора Таборского среди механизаторов, а то ведь и Филя-петух блеял, и Игнат Поздеев зубы напоказ. И напрасно Виктор пытался доказывать, что без коня им никуда, что конь в условиях Севера незаменим, - не помогло. Потому что что такое конюх сейчас, в машинный век? А самый распоследний человек в деревне, вроде Нюрки-пьяницы. Да если говорить откровенно, конюху и в старые, колхозные времена не ахти какой почет был. Зимой трудовая повинность - всех в лес от мала до велика, а на конюшню какого старичонка сунули, и ладно. Лошади не коровы. Сена охапку бросил, к колодцу сгонял - вот тебе и весь уход. Михаил не дал согласия. Но и отказываться наотрез не отказывался. Нельзя было принародно. Сам сколько лет кричал: долой Таборского, дайте другого управляющего, а дали - и задом к нему? А второе - Нюрка Яковлева опять загуляла: лошади с утра не поены, не кормлены. И Виктор Нетесов так ему и сказал под конец: мол, не настаиваю, только хоть сегодня оприють, а то ведь они с утра караул кричат. 2  За стеной урчал трактор, глухо постукивали моторами утомившиеся за день грузовики, звенькала наковальня в новой кузнице, матерная ругань доносилась с зернотока, где, судя по голосам, Пронька-ветеринар сцепился с доярками... Все слышно, что делается вокруг - впритык старая конюшня к хозяйственным постройкам. И все-таки тут была тишина. Особая, лошадиная тишина с хрустом травы, с пофыркиваньем, с перестуком копыт, с сытым урканьем голубей под дырявой крышей... Михаил - после раздачи корма он отдыхал на старом ящике из-под гвоздья - затоптал сапогом окурок, недобрым взглядом покосился на балку над головой, белую от голубиного помета. Беда с этой птицей мира. Житья от нее нету. Все загадила, все запакостила. И все законы природности под себя подмяла. Слыхано ли когда было, чтобы круглый год без передышки плодилась? А теперь так - зимой свадьбы, особенно в таких теплых помещениях, как конюшня и коровник. И уже Таборский, с