думал, сколько бы хлопот в другое время доставил ему этот день; а сколько нервов! "Нет, определенно я что-то не так делал до сих пор, как-то не так жил", - лениво, словно в полудреме, рассуждал он. И лишь однажды мысль в нем ожила, правда, случилось это мимоходом. Он шел вдоль опушки леса со свернутым мундиром немецкого пехотного офицера под мышкой, и вдруг справа лес будто разрубили - открылась прямая широкая просека, и в дальнем ее конце - очень красивый закат. Алексей Иннокентьевич не остановился, шел и думал: ведь не исключено, что он, возможно, видит закат последний раз в жизни. Ну вот возьмут да и убьют его через несколько часов, при переходе линии фронта. Обычное дело! И тогда уж он точно больше не увидит таких закатов... Мысль его не опечалила, только рассмешила. "Столько лет воюю, - думал он, - а вот ведь когда впервые довелось испытать такое". Выступили в ночь. Это была ночь на тринадцатое - срок наступления армий правого крыла и центральной части фронта. Здесь, на юге, наступление должно было начаться неделей позже, но капитан Сад был уверен, что противник оттянет войска во вторую линию по всему фронту. В первой линии остались только заслоны, а во второй в эту ночь царила такая неразбериха, что пройти небольшой группой весь укрепрайон насквозь не составило труда. Шли ходко, так что к трем часам утра пересекли железную дорогу Коломыя-Станислав. Но к следующей ветке, которая вела на Делятин, успели только на рассвете. Оставаться перед нею было рискованно - открытое место; а пересечь страшно: видимость исключительная; не дай бог, попадешь на глаза хорошему пулеметчику - ведь в полминуты всех на полотне положит. Но капитан Сад сказал: "Пошли", - и обошлось счастливо, и они уже при солнце пересекли расположение 2-й танковой дивизии: измученные бессонной ночью и бесплодным ожиданием русского наступления, венгры спали вповалку. 9 - Это он, - сказал капитан Сад. - Пожалуй, - согласился Алексей Иннокентьевич. - Но мы должны это знать точно. Они лежали в призрачной тени ивняка, на краю двухметрового песчаного обрыва. Перед ними было озеро, такое же гладкое и белое, как небо, а на том берегу, почти напротив, стоял замок. Если считать по прямой, до замка оставалось не меньше полутора километров, хотя и казалось, что он вовсе рядом: озеро скрадывало расстояние. Замок стоял посреди долины; он был аккуратненький и светлый, крытый красной черепицей, и даже башня из дикого камня смотрелась весело. Где-то близко были горы, но сейчас их скрывала сверкающая белая стена раскаленного неба, а сюда докатывалась только слабая волна пологих холмов, да и те вдруг расступались, словно напоровшись на волнорез. Холмы разлетались в стороны, будто крылья, и неприметно сходили на нет. - Все ничего, только... голо очень, - сказал капитан Сад, силясь вспомнить, откуда эта глубокая царапина на кожухе его цейса; заклеить бы надо, больно хороший бинокль. - Думаете, не подступимся? - Почему же? Только зубов нам наломают - это факт. - Будет жаль, если мы ошиблись. - Да. Но я уверен. - Собственно говоря, для уверенности оснований не густо. Одна антенна. Вполне может оказаться, что это какая-нибудь заурядная фашистская радиостанция. - Алексей Иннокентьевич, хоть и не глядел на капитана, почувствовал какое-то внутреннее движение в нем, усмешку, что ли. - Я чего-то не вижу, Володя? Если не секрет - подскажите. - Ландшафт... - Ландшафт?.. Вы имеете в виду этот прелестный луг? - Там, где он не был прелестным, - свежая порубка. Чтобы обеспечить сектор обстрела. - Ловко. Капитан Сад понял, что это похвала его глазу, и пренебрежительно хмыкнул в ответ, хотя в душе был польщен. А вообще-то, хвалить было не за что, дело обычное, как говорится: этот хлеб едим. С лета сорок первого года, день за днем, по многу часов подряд он изучал немецкие позиции; сотни их прошли перед ним; и такие "технические детали", как сектора обстрела, он регистрировал уже автоматически, почти без напряжения мысли: просто констатировал очевидный факт - и только. Кстати, психологию немцев, их привычки, регламент, не говоря уже о всех тонкостях и вариациях их фортификационного искусства, капитан Сад знал, наверное, лучше, чем свое, российское, которое было под боком, привычное и незаметное для глаза, как родная улица. Свое было частью его жизни, и потому предполагалось, что уж это он знает тем более. Но свое он не изучал, над своим не думал ночами, не искал в нем закономерности и болевые узлы. Ему это не нужно было. Свое изучают, чтобы совершенствовать и строить. А капитан Сад изучал, чтобы вернее уничтожать. Такая у него была работа. Потому что перед ним был фашизм. Алексею Иннокентьевичу замок очень понравился, хотя в бинокль он был не так пригож. Собственно говоря, это был вовсе никакой не замок, а шляхетская усадьба с многочисленными службами и двухэтажным панским особняком. "Псевдоклассический ампир", - с удовольствием (не все вытравила из него война!) определил Алексей Иннокентьевич. Но башня была настоящая, из дикого камня, не испорченная зубцами и балкончиками. Ее чистый контур аккумулировал в себе столько истинно замковой величавости и гордыни, что ее с избытком хватало на весь ансамбль. Башня объединяла и облагораживала его. Службы, флигеля и конюшни разглядеть было непросто даже в бинокль: их почти закрывала высокая стена из того же камня; стена была, очевидно, декоративная, но тем не менее даже с сорокапяткой здесь пришлось бы повозиться. Службы стояли серые, с замшелыми крышами; только панский дом был подремонтирован недавно. В замке не было видно ни души. Может быть, он не привлек бы внимания разведчиков, если бы не антенна на башне. Вблизи она наверняка была незаметна, но с этого высокого берега, да еще в бинокль, смотрелась неплохо. Прекрасная современная антенна, явно не кустарная. - Как бы там ни было, - сказал Алексей Иннокентьевич, - срок истекает завтра. Так что этот замок - наш последний шанс. - Вы говорите "замок"? - капитан Сад удивленно взглянул. - Вот уж не думал, что они такие. Я всегда знаете какими их представлял?.. И капитан Сад, ощущая нехватку слов, невольно попытался передать образ руками, но тут же себя остановил: когда-то его учили, что это неприлично, он все перезабыл давно, однако при Алексее Иннокентьевиче старался держаться "хорошего тона" хотя бы в своем собственном понимании его, - Мы еще доберемся до них, Володя, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Они будут стоять на вершинах неприступных скал. Или окруженные рвами. Стройные. Все в зубчиках, словно их ножницами вырезали... - Вы их видели в натуре? - непроизвольно сорвалось у капитана Сада, хотя он и не должен был задавать такой вопрос; лучше б ему поменьше знать об Алексее Иннокентьевиче, даже таких пустяков. Тот подумал то же самое, но виду не подал, только кивнул утвердительно, и они снова стали наблюдать замок, но мысли у них были разные. Не нравится мне эта штука, бормотал капитан Сад, ох не нравится... нехорошее место... - и еще всякие неконкретные слова в том же духе. Даже если бы сам начштаба дивизии сейчас потребовал от него точного ответа, чем вызваны такие настроения, и то капитан ничего толком не смог бы сказать. А для самого себя он тем более над этим не задумывался. Только, будь его воля, он обошел бы это место стороной. Почему? А почему так бывает, что идет человек по дороге и вдруг чувствует: надо свернуть. Немедленно! Сию минуту!.. Он еще колеблется какое-то время, не понимает, откуда это чувство и что его так тяготит, - и тут на него налетает машина... Но капитан Сад не имел права свернуть, да и не хотел сворачивать. От старых солдат он слышал о предчувствиях, знал, что так бывает, но ему до сих пор это ощущение было незнакомо, никогда еще им не испытано. Он с любопытством прислушивался к себе - но не более того. Ведь он надеялся выручить ребят. И у него было задание. Все, что ему оставалось, - это наблюдать, как неотвратимость надвигается на них. Неотвратимость в образе этого игрушечного, залитого солнцем замка... А Алексей Иннокентьевич думал, что вот война изуродовала лежащего рядом с ним на песке капитана, а тот даже и не подозревает об этом. Она научила его думать и смотреть. Она научила его жить. Все через призму войны... Каково ему придется, когда война закончится и все закрутится по новым законам... 10 Тут к ним подполз радист Сашка. По его совсем еще детскому лицу пролетали тенями, иногда как-то немыслимо сочетаясь, лукавство, и робость, и надежда, чуть ли не каприз; и последнему не стоило удивляться: хотя в разведроте Сашка был недавно, он успел стать ее любимцем, а эта счастливая судьба, как известно, в первую очередь калечит характер. - Товарищ капитан, дозвольте окунуться. - Нет. - Товарищ капитан, тут омуток аккуратный. И деревья к самой воде... - Я сказал. - Но ведь мочи нет - жарко... Капитан Сад нехотя перекатился на спину и сел. Ему было стыдно перед Алексеем Иннокентьевичем. - Вот что, Саша, - сказал он, - вернемся - в первый же день отчислю в пехоту. Ясно? Но он был все еще во власти только что владевшего им предчувствия, и потому неожиданно для себя вдруг подумал: "Если Сашке так повезет, что он вернется". Реакция у капитана была хорошая. Он спохватился мгновенно и сделал над собой усилие, но мысль засела прочно и уже воплотилась в образ. Он видел перед собой Сашку, только в другом качестве: тот лежал, свернувшись в клубок, но не спал, он был убит, хотя сразу невозможно было разобрать, куда в него попало. Наверное, что-то отразилось на лице капитана, в его глазах, а может, и не отразилось ничего, а передалось как-то по иным каналам, прямо из души в душу, - только Сашка вдруг словно потемнел, замычал нечленораздельное, в глазах его заметался неосознаваемый ужас; не поднимаясь с четверенек, он пятился назад, натыкаясь на толстые ветви, совался в них, как муха в стекло, обползал и все пятился, пятился, словно не в силах отклеить взгляд от лица командира... Капитан Сад снял пилотку и вытер ею пот со лба. - Что с тобой, Володя? - Ерунда какая-то, Алексей Иннокентьевич. Мысли. - Жалеешь его? - Не то... Вот подумал: ему семнадцать, мне двадцать два... считай - у обоих разуму поровну. А понадобится - я его своей волей на смерть пошлю. По какому праву? Если по-человечески рассуждать, не по-уставному, ну, вы же меня понимаете... - Понадобится - и сам пойдешь на смерть. Как ты говоришь - своей волей. - Тоже верно. - А все дело в том, Володя, что не на смерть ты его пошлешь. Нет! - чтобы победил! Капитан Сад вздохнул, пробормотал: чего уж там, ладно; потом добавил: насмотрелись вроде бы, пора идти. Они осторожно отползли в чащу, прошли сырой ложбиной до первых деревьев, и Малахов поблагодарил судьбу, глядя, как настороженно-чуток капитан, как он автомат держит, в любое мгновение готовый стрелять. И это при том, что они точно знают: поблизости нет ни души. С таким не пропадешь, не загубишь все дело из-за ерундовой оплошности. Разведчики спали в тени старого бука. Распаренные, осунувшиеся от недосыпания и непрерывных переходов: за эту неделю километров триста нашагали, не меньше. И в каком темпе!.. Они спали без сапог; портянки белели тут же на жухлой траве. Вопиющее нарушение маскировки, но капитан Сад вопреки своему обыкновению даже не намекнул на это лейтенанту Норику Мхитаряну; тот дневалил и чистил от скуки свой "шмайссер". - Подъем, - сказал капитан Сад и потер колючий подбородок. Потом они долго шли параллельно озеру. До заката оставалось больше четырех часов. Солнце ослабело, но в ивняке воздух не продувался, и тени не было, и от песка поднимался жар, а рощи попадались редко. В шестом часу они вышли на глухой проселок, который не был обозначен на карте. Вдоль проселка с обеих сторон росли дуплистые тяжелоголовые вербы. Разведчики уже еле брели, и только присутствие капитана не позволяло им превратиться в слепую, безвольную толпу. Они еще не знали, что этот переход - последний. "Вот обойдем село, - решил капитан Сад, - и тогда возле часовни - стоп машина". Труднее всех приходилось Алексею Иннокентьевичу. Он был растренирован; самый старший в группе и, если говорить честно, больной (нынешней весной, в самом начале, во время боев за Жмеринку, его так прижало однажды, что даже в госпиталь попал; думал - радикулит; оказалось - отложение солей в области позвоночника; смотрел его знаменитый хирург, посмеивался: "Вам бы на родон, дорогуша, в Мацесту, и каждый день непременно лечебная гимнастика, причем с нарастающими нагрузками; только не жалейте себя, ломайте, кричите - но ломайте, злее будете"). Он привык к малоподвижной жизни и комфорту, насколько его можно было позволить во фронтовых условиях, а жестокие пешие переходы, дай бог памяти, в его жизни вообще были только однажды: когда отступали к Пиренеям, и еще позже, когда он скитался по долине Роны и обходил стороной не только железнодорожные и автобусные станции, но даже фермы, потому что фалангистская контрразведка оцепила все на свете, так как, видите ли, какая-то сука в генеральском мундире поклялась на библии, что Малахов из этой долины не уйдет живым. За неделю нечеловеческой гонки, которую устроил капитан Сад, Малахов не только не вошел в форму, напротив, он вымотался так, что иногда даже самому себе казался бесплотным призраком. Но он не пожаловался ни разу. И никто ни разу не предложил ему помощи; знали - этого нельзя делать; потому что он точно не принял бы ее и потому что это было бы знаком недоверия к его силам, а он этого не заслужил. Сил у него не осталось давно, но он шел на злости, на ненависти, на упрямстве, наконец. Кроме капитана, он один знал, что этот переход последний, но это словно не доходило до сознания, и он шел весь закрепощенный, весь окаменевший, весь упершийся в одну мысль: "Дойду, дойду..." Но иногда его ненадолго отпускало, он начинал видеть спину идущего впереди, а затем и то, что было по сторонам. И он почему-то думал, что земля обезлюдела, на ней никого-никого нет, всех, как под метелку, вымело; они лишь и остались - одиннадцать человек. И они идут выполнять задание, которое потеряло всякий смысл, потому что никого больше нет, ведь всех, как под метелку, вымело, и, сколько ни старайся, на какие муки ни иди, они никогда этого задания не выполнят, потому что не дотянутся до него, потому что все это выпало из реальности, все существует только в его воспаленном мозгу, мерещится ему; и этот густой багровый воздух, и небо в багровых вспышках, в багровый огонь, пробегающий сбоку по жестяной траве... Как тяжело подниматься на Голгофу, думал он, и вдруг его ноздри ловили запах ряски, принесенный со стороны озера нечаянным ветерком, а глаза отдыхали на залитой чабрецом лужайке. Это мой последний день, - бормотал он тихо, но от слов остался только звук; они проходили мимо сердца, они не задевали и проходили насквозь, не оставляя раны. - Ничего, думал он, этот день когда-то приходит, раньше или позже, и тебе остается сделать что-то одно... последнее... И я сделаю это хорошо. Это мой долг, вот и все, и другого мне хода нет. И если бы мне даже сказали сейчас, что, кроме нас, на земле никого не осталось, всех как под метелку вымело, я б и тогда дошел бы, дополз на зубах, разыскал бы это логово. На всякий случай... По карте до села было совсем недалеко, но километры растягивались, как резиновые. Напоследок проселок вывел их в неожиданно развернувшуюся овальную долину. Долина была пустая, только посредине квадратом чернели остовы четырех обгорелых зданий. Какое время! - никому и в голову не придет, что здесь когда-то могла быть ферма. Тем более солдату, который с боями прошел всю Украину и уже вдосталь нагляделся и на такие бараки, и на плацы, на подсобки и обгорелые пни по краям, где прежде были вышки, а теперь здесь тишина и только в одном месте земля осталась мертвой, ее словно серебром залили, а так везде уже начало зарастать травой. Через пару лет и следа не останется. Это место они постарались пройти поскорей, потому что воздух здесь был такой сухой и колючий, что казалось, будто дышишь песком. Потом так же неожиданно открылось село. Судя по карте, оно было совсем небольшое, чуть больше двадцати дворов. Теперь это были две нестройные шеренги закопченных печей, похожих друг на друга, как близнецы. Видать, работал их один мастер. Единственная уцелевшая хата стояла на противоположном конце села, возле моста через ручей. Очень прочного и широкого моста, это даже издали было видно. "Пожалуй, средний танк пройдет", - привычно прикинул капитан Сад, хотя сейчас эта информация ему была вовсе ни к чему и почти не было шансов, что когда-либо пригодится. Они пересекли село наискосок, благо заборы уже пообвалились почти везде. На всякий случай развернулись в цепь, но почти не хоронились: засады здесь не могло быть - обгорелые сады просвечивали насквозь. Хата имела жилой вид. Капитан обошел ее кругом, заглянул в низкий сарай и лишь затем постучал в дверь. Тотчас же отозвался старческий голос: - Входите, кого бог послал. В хате было темно, пахло сырым глинобитным полом и травами. Капитан собрался попросить, чтобы дед открыл ставни, но передумал - глаза быстро привыкли к полумраку. И тогда он разглядел деда, который сидел на широкой лавке возле окна. Дед был в длинной белой рубахе, сухонький, но еще крепкий, эдакий желвачок. Он сидел немного сутулясь и чуть выставив вперед правое ухо. За край лавки держался цепко, не спешил вставать. "Значит, уже видел нас через щель в ставне, а может, и раньше", - понял капитан Сад. Старуха полулежала в темном углу на высоких подушках. Но даже свет от лампадки под образами не позволял ее разглядеть. - Добрый день, отец, - сказал капитан Сад, но ответа не дождался и добавил: - Водой бы хоть угостил, что ли. Дед молча спорхнул с лавки и принес воду в деревянном черпаке. Капитан сначала дал напиться Алексею Иннокентьевичу, потом долго пил сам. Вода имела приятный привкус. "Должно быть, источник где-то рядом, минводы", - с удовольствием подумал он и сказал стоявшему в дверях сержанту Ярине: - Иван Григорьевич, проследите, чтобы у всех ребят во флягах была эта вода. Классная штука. Вот попробуйте. Он отдал Ярине черпак, потом повернулся к деду. - Ты что же, отец, и говорить с нами не хочешь? - Хе! Поговорить не отвалится, - не скрывая иронии, неожиданно охотно отозвался дед. - Ты что же, не видишь, что мы свои? - Вижу. Уж непременно чьи-то да будете. - Ты не смотри на ребят, отец, - кивнул капитан Сад в сторону двора. - Одеты они, конечно, пестро. Но это для дела. А так они тоже наши, советские. - Машкерад, значит. - Вот-вот. Ты же небось видал партизан-то? - Как же, - совсем весело согласился дед, - в прошлом годе заходили, вот от села одни головешки остались. И людев не обошли увагой, царство им небесное. Капитан Сад посмотрел на Алексея Иннокентьевича. Но тот не спешил идти на помощь. Он едва удерживался от соблазна свалиться на скамью, однако не хотел выявлять перед капитаном свою слабость. - Понятно, - пробормотал капитан Сад. - А фрицы близко? - Это которые? - деловито осведомился дед. - Фашисты. Германец. - А-а, германец. - Дед помедлил и вдруг уверенно зачастил: - Не знаю, ездют кой-когда моторами. - Часто ездят? - Не считал. - А тебя они не трогают? - Меня никто на трогает. Я человек нужный. За мостком хожу. Видел мосток-то? Всем сподручный, а мне пенсион за хлопоты выходит. Капитан понял, что иронию деда ничем не прошибешь. Тут было что-то не чисто, далеко не так просто, каким казалось на первый взгляд. Но понять с налету не удалось, а разбираться времени не было. Капитан подавил злость и лишь слегка отвел душу. - Неплохо ты устроился, отец, - сказал он. - Хвала господу, не жалуюсь. Они вышли во двор. Крыльца у хаты не было, только порожек. Но рядом удобная завалинка. Алексей Иннокентьевич почувствовал, что сейчас будет команда продолжать движение. А идти он не сможет. Где-нибудь сразу за мостом свалится в обморок - стыда не оберешься... Неторопливо, словно это ему и не к спеху, и не обязательно, а так только, профилактика, он сел на завалинку, стянул оба сапога, стянул портянки... Пальцы ног и ступни зарылись в горячую пыль, он прислонился спиною к шершавой известковой стене, закрыл глаза и даже застонал от наслаждения. Так он сидел какое-то время, пока не осознал, что капитан все еще стоит рядом. - Это не партизаны, Володя, - неторопливо и не открывая глаз сказал Алексей Иннокентьевич. - Это фон Хальдорф. - Я так и понял. - Он расчищал место, делал мертвую зону. Но он не любит оставлять следов... прирожденный провокатор. И вот здесь тоже напустил переодетую банду. - У меня уже были такие случаи, - сказал капитан Сад. - Вы уже много знаете, Володя. Для своих лет очень много. Я даже боюсь сказать, хорошо ли это. - Мы можем встретить здесь партизан? - Нет. - Это точно? - Абсолютно. Их давно уже здесь нет. Год, как нет. - Так даже лучше. Не люблю сюрпризов. - Капитан Сад еле слышно засмеялся. - Но дед каков! Бодливый. Представляю, за кого он нас принял! - Он мне не понравился, Володя. - Разве я говорю, что он понравился мне? Он держался так, словно мы с ним из одного сундука довольствие получаем. Но все равно не доверял. - Это все война. - Алексей Иннокентьевич чуть потянулся. Какое наслаждение! слов нет. - Если б она только убивала... Когда убивают, Володя, это, может быть, еще не самое худшее. Но она развращает. Она плодит духовных калек. Циников... Она приучает людей никому не верить. Никому! Ни одному человеку! - и хуже я ничего не могу представить. Малахов открыл глаза. Капитан Сад наклонился к нему. - Вы уже можете идти? Малахов чуть замешкался с ответом - и пропустил еще один удар (а капитан Сад и не подозревал, как он делает больно; он проявлял искреннюю заботу, но ведь давно известно, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями). - Осталось совсем немного, Алексей Иннокентьевич. Малахов выпрямился. - Да-да, конечно... Я вас не задержу. Дорога через мост была хорошо накатана, но людских следов было мало. Норик Мхитарян сказал, что колеи накатаны немецкими армейскими телегами; это видно по ширине колеи; ничего конкретней назвать он был не в силах, потому что сегодня здесь промчался в сторону замка на хорошей скорости бронированный вездеход, и если до него на дороге можно было что-нибудь прочесть, то сейчас это было исключено - все присыпала тончайшая многодневная пыль. Капитан Сад запретил разведчикам выходить на дорогу, и они потянулись по расчищенной от кустарника обочине. Впереди и сзади - метрах в двухстах - шли дозоры. Вскоре перед ними открылась большая поляна; рисковать не стоило, и они сделали крюк - обошли ее вдоль самой кромки леса. Но едва снова выбрались к дороге, лес опять отступил, и они увидели часовню. Она стояла на открытом месте, дальше был заливной луг, огромный - до самых холмов на горизонте; и по нему изредка - всего несколько штук - дубы. А в конце луга был замок. Солнце уже выбрало ложбинку между холмами, и тени вытягивались на десятки метров, сливались одна с другой - готовились к своему недолгому торжеству. - Жаль, - сказал капитан Сад. - А я рассчитывал опереться на эту часовню. Готовый дот. Держать в ней круговую оборону было бы даже приятно. Однако это западня. В полутораста метрах от дороги, в лесу, они нашли маленькую полянку. Ее перегораживал ствол упавшего бука. Дерево было не старое, почти без следов тления; буря свалила его не дальше, чем год назад: с вывернутого корневища непогода смыла еще не всю землю, и на дне ямы коричневая глина была почти не тронута травой. - Норик, сегодня накормим ребят горячим, - сказал капитан Сад. - В этой яме костер скрыт хорошо. Но дым... Значит, до десяти придется потерпеть. - Все понял, джан. Сделаем. - Один дозор к дороге - с пулеметом. Больше не понадобится. Но кромку леса надо прочесать непременно. Всю. - Ты надеешься, джан, что гостеприимный хозяин уже все приготовил для встречи? - Разговорчики, лейтенант! - командир ткнул пальцем. - Сейчас со мной пойдут Ярина и "студенты". Иван Григорович, прихватите цивильное. "Студенты" - это было прозвище сержантов Сергея Сошникова и Рэма Большова. У Сошникова было еще одно прозвище - "Технолог", хотя вряд ли даже капитан Сад мог бы вразумительно растолковать, что это слово означает. Но не прилипнуть к Сошникову оно не могло. Когда он появился в роте впервые, капитан Сад, представляя его будущим товарищам, сказал, оглядывая долговязую, поражающую своей худобой фигуру новичка: "Вот у нас появился еще один славный воин, между прочим, образованный человек, в институте учился. На кого ты учился в институте?" - спросил он у Сошникова, и тот ответил, что на технолога. Все даже растерялись, настолько это было непонятно; но прозвище уже прилипло навечно, хотя никто еще об этом не догадывался. Рэм Большов учился в университете и успел перед войной закончить первый курс юридического. Он всем это рассказывал, и слово "юрист" не сходило с его языка; под конец он отбросил дипломатию и уже прямо говорил, что в прежней части его звали только "Юристом", и ему это очень нравилось. Не помогло. "Может быть, и так, может, где-то тебя и в самом деле кто-нибудь так называл, - сказали ему. - Но для нас ты Рэм. Чем плохо? Рэм - и этим все сказано". Рэм Большов, пожалуй, был единственным в разведроте (не считая самого Сошникова, разумеется), кто мог бы легко объяснить, что означает слово "технолог". Только у него никто не спрашивал об этом. - Сначала осмотрим часовню, - сказал капитан Сад. Изготовив автоматы к бою, четверо разведчиков охватили часовню полукольцом и осторожно приблизились к ней. Часовня была пуста. Она была очень старая, с высокими прямыми стенами, с маленькими зарешеченными окошками метрах в трех над землей. Штукатурка снаружи пообвалилась, и кирпич успел потемнеть, но не крошился. Люди строили - и думали о тех, кто будет после них. - И кирпич хорош и раствор. Как из железа! - Ярина обошел вокруг, гладил кладку, пробовал цемент тесаком. - Вот работа! Мечта, а не работа. Добрый человек ее ладил. Впрочем, черепичная кровля во многих местах была проломлена. Снаружи это не бросалось в глаза, но находиться внутри без привычки поначалу было даже страшновато: стропила сгнили совсем и держались только на железных болтах и скобах. Небо вливалось через проломы. В его густой синеве еще сохранилось достаточно силы, чтобы искажать перспективу, отчего проломы казались большими, чем были на самом деле. Хотя часовня была безнадежно запущена, все же за ней кто-то следил. Стены почти опрятны, обвалившаяся штукатурка выметена; под большим деревянным распятием горела лампада. Глаза Христа были закрыты, лицо покойно. Он умер, догадался капитан. Он сделал свое дело и с чистой совестью умер. Это было понятно. Капитан Сад попытался вспомнить, какое задание имел Христос. За свой недолгий век он твердо усвоил, что каждый человек имеет свое место в строю - с той или с этой стороны - и свое задание, которое нужно постараться выполнить наилучшим образом. Смерть входила в условие задачи, но была не препятствием, а только одним из обстоятельств. И если дело того требовало, надлежало пройти и через это. Цель, задание - вот что было главным. Какое же задание имел Христос?.. Для обороны часовня действительно не годилась, с удовольствием убедился в своей правоте капитан. Что и говорить, стены хороши, и дверь обита железом на совесть; от крупнокалиберного пулемета лучше укрытия не придумать. Но окошки высоко, а если даже возле них пристроишься, снайпер тебя скушает с первого же выстрела. Не говоря уж о том, что одной мины хватит, чтобы положить всех, кто здесь вздумает отсидеться. - Я готов, товарищ капитан. Ярина стоял перед ним неузнаваемый: типичный хохол из пригорода или маленького местечка. Серые бумажные штаны в светлую полоску - все в трудовых пятнах, с пузырями на коленях. Сбитые полотняные полуботинки с подметками из автопокрышки. Рубашка с национальной вышивкой - тоже не первой свежести. И заячья кацавейка. - Руки покажите, - сказал капитан Сад. Но и руки были в порядке. Ржавчина и машинное масло въелись в мозоли. - Крест? - и крестик был на месте, оловянный, на дешевенькой цепочке. - Хорошо, - сказал капитан Сад. - Я на вас надеюсь, Иван Григорович. - Проследите, будь ласка, чтобы ужин для меня приберегли. А то ведь срубают, черти косопузые! - Только не задерживайтесь. - Капитан Сад повернулся к "студентам". - Вы прикрываете. Тебя, Рэм, предупреждаю особо: если ты без крайней нужды там зашебуршишь... Капитан замолчал, перебирая в уме угрозы. Но чем он мог настращать Рэма, который не боялся ничего на свете? Наконец он нашел это. - Помни, - сказал капитан Сад. - Этим ты подведешь меня. 11 - Пора, - сказал капитан Сад. Ярина уже отошел метров на двести. Без бинокля его фигура теперь смотрелась как нечто целое, а детали пропали, но бинокль отбирал и по очереди выделял все: и узелок из синего выцветшего ситчика, и походку утомленного человека, который прибавил шагу, предвкушая близкий ужин и ночлег; и даже вспышки пыли, из-под башмаков. Сейчас пыль поднималась тяжело, пузырем, и тут же оседала; а вот в полдень от малейшего прикосновения она взлетала легким облаком и висела подолгу, так что даже через несколько минут можно было посчитать, сколько сделано шагов: от каждого шага оставалось по желтому шару. А на востоке над травой и вовсе отчетливо заголубело. "Поднимается туман", - подумал капитан Сад. Это на несколько минут, но ребятам хватит, проскочат. Оба "студента" уже разулись, намазали сажей лица и руки; автоматы за спиной закреплены дополнительной оттяжкой, чтобы не болтались; сзади, в специальном поясе, - по четыре запасных рожка с патронами, в том же поясе, по бокам, - "лимонки"; на одном бедре пистолет, на другом нож, тоже плотно притянуты ремнями. У капитана вдруг окаменело лицо. - Большов, опять ты за свое? - Не успел заменить, товарищ капитан, запамятовал. - В глазах Рэма даже намека нет на сожаление. Веселится, как мальчишка, проскочивший в кинотеатр без билета. - Ведь на этот променад мы собирались впопыхах. Не до того было, начальник. Оба говорят о ремнях. На Сошникове они брезентовые, как и положено; на Рэме - из шикарной скрипучей кожи. - Как доберетесь до воды, Сережа, окуни эту гниду. Пусть намокнет. Не то своим скрипом он всю округу всполошит. - Не волнуйтесь, товарищ капитан. Окунется. Сошников умеет говорить так, что сразу успокаиваешься. - Через полчаса "Дегтярева" [пулемет системы Дегтярева - прим. ред.] от дороги передвину сюда. Имейте в виду, если что... Ярина ушел еще на полста метров. Ну до замка ему идти и идти. Немцы небось десятком биноклей в него уперлись. Чуть в сторону - все равно, что за стеной; ничего не увидят. В самом деле пора. Оба разведчика стремительно метнулись к озеру. По высокой траве - перебежками, через лысины - даже ползком, но тоже в темпе. Выскочили к воде. Этот берег пологий. Пляж. Однако луг на полметра выше; между ними граница резкая - уступ, промытый половодьями. Днем это не укрытие - блеф. А в такую пору вдоль него можно запросто пробраться к самому замку. Песок уже прохладный. Вода прозрачная, спокойная, темная. По ней водомерки мечутся. А подальше, как в зеркале, небо отражается - ярко-оранжевое, с черными полосами. - Чего жмуришься? Полезай в воду. С Сошниковым не поспоришь. Если бы при народе, Рэм, пожалуй бы, заартачился, из гордости - свое реноме он ставил "превыше пирамид и крепче меди". Но было бы еще хуже. Лезть-то все равно бы пришлось. Так что только громче позор. А вдвоем чего ж. Между ними и останется. Сошников такой - не растрезвонит. С него даже слова брать не надо. Деликатный человек. Вода была теплая - хоть не вылезай. Но потом Рэма даже бег на четвереньках не выручил. Он дрожал, клацал зубами и поминал своею любимого капитана самыми распоследними словами. Потом ему стало не до эмоций. Он уже не видел, что с пальцами, только догадывался, что они сбиты и распухают, а ногти отдираются, и песок забивается под них все глубже и глубже. Но потом он и это перестал чувствовать. Так же, как перестал чувствовать сбитые, разодранные колени и тянущую боль в пояснице, в плечах и предплечьях, в ногах... Они бежали на четвереньках, как два огромных паука. Даже привстать было нельзя: озеро было залито последним оранжевым огнем, стоит появиться на его фоне - тут же засекут. Они бежали на четвереньках, и был момент, когда Рэму хотелось плюнуть на все, все отдать за такое простое счастье: встать, прогнуться, расслабить руки, расслабить спину, чтобы свежая кровь наконец-то прилила к окаменевшей пояснице... Потом он и об этом забыл, потому что боль стала невыносимой, и он закричал, разрывая рот, без единого звука; кричал в себя, как кричат в пропасть; в себя, потому что даже застонать не имел права - такая тишина лежала кругом - над озером и над этим проклятым лугом... А потом и кричать перестал, потому что все чувства в нем притупились: боль, ненависть, отчаяние - все ушло. Осталось только сознание, что надо бежать вперед, быстрее, быстрее, бежать на четвереньках, не отставать от Сошникова, который рвал и рвал вперед, словно он был из железа, и за все время даже не обернулся ни разу... Если бы они спасали свою жизнь, они б не смогли так бежать. Но капитан Сад послал их прикрыть Ярину. Южная ночь падала на долину, как пикирующий бомбардировщик. Наконец они достигли лодочного причала. Стена замка была в нескольких метрах. Сошников подумал, что она куда выше, чем казалась издали. Ярина был уже совсем близко от ворот. Успели. - Хочешь окунуться? - прошептал Сошников. - Полегчает. - Перебьюсь. Рэм сидел с открытыми глазами, но ничего не видел. Перед ним плавали радужные круги и земля качалась. Но вот стали проявляться очертания предметов. - А часовых-то не видать, - сказал он. - Вот и я смотрю. Только без охраны они не могут. - Что-то гансики схимичили, уж ты мне поверь, - сказал Рэм. - Будешь здесь меня ждать? - В лодке. Чуть отплыву от берега. Обзор лучше. - Ну-ну... Васко де Гама! Ярина закончил наконец переговоры, ему открыли калитку и впустили во двор. Рэм скользнул через дорожку, неожиданно споткнулся обо что-то и. как ему показалось, с ужасным лязгом и грохотом откатился к стене. Замер. Слушает. Автомат уже в руках, уже на боевом взводе. Тихо. Когда унялся гул в ушах, расслышал где-то перед собой затихающий высокий металлический звон. Чуть придвинулся к нему, поискал рукой - и поймал толстый железный провод, натянутый невысоко над землей, параллельно стене. Что за шутки? Какая-то особая система сигнализации? Если так - о нем уже знают в замке... "Я прикрываю Ивана Григорьевича", - напомнил себе Рэм, закрепил автомат и выдрался на стену, хоть это было непросто сделать с его распухшими пальцами. Во дворе было совсем темно. Луг таял серо-голубым рваным облаком, и озеро еще удерживало последние оранжевые блики, а во дворе было просто темно, словно сюда слетелись все окрестные тени. Как бабочка, метался по земле луч фонарика. Двое шли через двор к большому дому, обсуждая виды на урожай в южном Прикарпатье. Иван Григорьевич семенил чуть сзади. Ну и артист! Голос такой, будто на ходу руки лижет. Они поднялись на крыльцо (шесть ступеней - успел подсчитать и заметил себе Рэм) и вошли в дом, оставив дверь открытой. Широкий прямоугольник двери ярко светился изнутри; во дворе сразу посветлело. Надо бы подойти поближе, решил Рэм, прошел по гребню стены метров тридцать, перебежал арку над воротами (она была шириной в два кирпича и сверху залита цементом, чтобы не очень отличалась от камня стен; настоящий тротуар!), и еще продвинулся метров на сорок. Дальше было опасно: кто его знает, в каком радиусе высвечивает предметы эта дверь? Рэм распластался на гребне и стал ждать. По складу своей натуры Рэм не отличался склонностью к философии. Он был человеком действия, импульсивным и нетерпеливым. Если у него появлялось какое-либо желание, он тут же забрасывал остальные дела и все силы свои направлял на его реализацию, пусть даже в глазах других это была обычная прихоть. Но сейчас делать ему было нечего, и он стал думать, как странно устроен мир. Вот взять его и Ярину. В эту минуту они связаны не какой-нибудь там веревочкой - жизненной жилой. Перерви ее - и обоим конец. Потому что, если потребуется выручать Ивана Григорьевича, Рэм жизни не пожалеет. Не в охотку - такая у него сейчас роль. И тот на Рэма рассчитывает, как на отца родного. А ведь не любит он Рэма, и всегда не любил, и не скрывал этого, в глаза говорил, за что не любит, хотя личного тут не было ни крохи. А вот Рэм на Ивана Григорьевича имел зуб. За дело. Рэм был некрасив, почти уродлив: мелкие, узко поставленные глазки, сверлящий взгляд, который в силу своей агрессивности казался злым, даже если Рэм был в добром расположении духа; нездоровая кожа, срезанный подбородок, короткие губы не закрывали чуть скошенных вперед зубов. Но слава Рэма компенсировала все. Он для того и в разведку пошел, чтобы заработать побольше наград и выслужиться до офицерских погон. На всю дивизию он был знаменит храбростью: показной, демонстративной, шумной, скандальной, - но храбростью. С наградами был полный порядок: две "Славы" и три "За отвагу", - даже Рэм полагал, что это неплохо. А вот погоны, как говорится, по-прежнему "не светили". Дальше сержантских лычек дело не шло. Дважды он подавал заявление - просился в школу младшего офицерского состава. Слава богу, голова варит и грамоты не занимать. Но его не брали. Потому что парторг - все тот же Иван Григорьевич - специально сходил в отдел комплектования офицерского состава и объяснил старшему, что не может носить погоны советского офицера человек, который превыше всего ставит свое тщеславие и гордыню, с которого станется ради очередного чина или ордена послать на смерть не только подчиненное ему подразделение, но и отца родного. Придя в роту, он немедля поставил в известность об этом Рэма. Тот готов был убить Ярину и ненавидел его долго. Со временем ненависть притупилась, так что сейчас, вспоминая эту болезненную колдобину, Рэм только бормотал: "Зря он учудил со мной такую петрушенцию, все равно ведь выйдет так, как я хочу, и он это тоже знает..." С самого начала Рэм ни на секунду не усомнился, что в конце концов все равно выйдет по его, и только эта уверенность сделала его снисходительным, а отношения между ним и Яриной - терпимыми. Кстати, о том, насколько прав Иван Григорьевич, Рэм не задумался ни разу. Иначе это был бы уже не Рэм, а какой-то другой человек. Ему бив разведке с ее взаимовыручкой не продержаться долго, если б не капитан Сад. Это Рэм знал. Но почему так случилось, он не задумывался тоже, как не задумывался вообще над поведением других людей - ему это было просто неинтересно. Но если б его об этом специально спросили, может быть, он сказал бы, что капитан Сад один его понимает или же знает ему цену, - в общем, что-нибудь в этом роде. И только одного он не решился бы не только сказать, но даже подумать: что капитан Сад его любит. А между тем это было именно так. "Уже минут десять прошло, не меньше, - с тревогой подумал Рэм. - О чем Ярина может столько времени толковать с фрицами? Вот не сойти мне с этого места, если они его не накормят для хохмы. Ну по крайности дадут перекусить..." Рэм вдруг испытал такой приступ голода, что даже голова закружилась. "Надо что-то делать, - решил он. - Когда чем-нибудь занимаешься, легче отвлечься". Десять минут не пропали зря, Рэм уже знал, что двор не так пуст, как ему показалось в первый момент. То и дело через него проходили какие-то люди; почти никто из них не пользовался фонариками, значит, знали двор хорошо. Где-то за углом двое бубнили то ли по-хохлацки, то ли по-белорусски, но говорили негромко, и Рэм не мог разобрать слов. С другой стороны, из-за сарая, слышалась немецкая речь; немцы были ближе, но сарай отжимал звуки в сторону. Но больше всего Рэма беспокоил тип, который курил в четвертом от угла окне второго этажа. Немец собирался спать: он погасил свет и был уже в ночной рубахе. Второй этаж ненамного возвышался над стеной, но все-таки возвышался, и Рэм с некоторым запозданием понял, что если в одном из ближайших к нему окон зажжется свет, то его обнаружат немедленно. Даже этот курец может его заметить, если присмотрится к гребню стены. Звезды не бог весть какая подсветка, но для этого дела их хватит. Огонек сигареты отполз чуть в сторону, пыхнул, и Рэм увидел, что немец повернулся, что-то ищет в комнате возле окна. Сюда не смотрит... Рэм отполз назад метра на полтора; теперь со стороны двора под ним была крыша сарая; если это шифер или черепица... Рэм осторожно сполз на крышу. Голые ступни ощутили знакомое прикосновение. Бетон? Рэм шагнул смелее. Бетон! Да они здесь, оказывается, деловые ребята. Куда там до них линии Маннергейма. Ярина все не показывался в сияющем просвете двери. "Ох, чует мое сердце, - сокрушенно подумал Рэм, - придется мне заглянуть, что у них за этой дверью. Еще минут десять подожду... Ну десять, пожалуй, маловато, возьмем полчаса; а больше ждать будет никак нельзя... Значит, решено: жду полчаса - и по коням". Он дополз до края крыши; рядом была еще одна, а между ними просвет - черная, непроглядная щель. Ну была не была... Рэм повис на руках и бесшумно спрыгнул на землю. Новая позиция не выдерживала малейшей критики. До двери далеко. Двое украинцев - вот они; оба в немецких мундирах, сидят на каком-то ящике, покуривают, баланду травят. Наконец отступать отсюда некуда. Если что - зажмут, как крысу. Рэм передвинул автомат на грудь и, прижимаясь спиной к кирпичной стене, стал красться вдоль сооружения, которое он вначале принял за сарай. Он поискал ощупью окна - их не было. Большего Рэм узнать не успел - навстречу ему приближались шаги. Идут двое. Даже не идут - прогуливаются; подошвы не стучат, только песок под ними поскрипывает, неторопливо, в такт мыслям... Отступать поздно. Идти вперед? А успеешь ли проскочить? И есть ли там где укрыться? Вдруг окажется, что эта конура стоит вплотную к следующей... Рэм медленно-медленно опустился вдоль стены, присел на корточки. Вот немцы уже рядом... Прошли... Выпрямиться... И, распластываясь по стене, неслышной тенью скользнуть вперед и за угол. Теперь дверь была в десяти-двенадцати шагах от него. Потребуется - можно проскочить одним рывком, никто и сообразить не успеет, что произошло. Немцы возвращаются... Рэм передвинул автомат за спину, чтобы металл ненароком не блеснул; стал в теневой угол и даже глаза сощурил (если бы рассказать, сколько разведчиков погубили отсвечивающие в темноте белки глаз!), но не плотно, ровно столько, чтобы все видеть и не выдать себя. Показались немцы. Рэм стоял почти прямо перед ними во весь рост; приглядеться - увидят; но с какой печали им всматриваться в этот темный угол? И Рэм даже не волновался. Единственное, чем он был занят, - это собственные мысли, которые он тоже маскировал: старался сделать отвлеченными и рассеянными, чтобы, упаси бог, немцы ничего не почувствовали. Рэм увидел их только совсем рядом. Они остановились возле этого же угла. Один даже прислонился. Стоило Рэму чуть шевельнуть правым локтем - он бы коснулся эсэсовца. - Вы не правы, - сказал кому-то эсэсовец, и по голосу Рэм понял, что он молод. - И доказать это весьма несложно. Я ведь не спорю, что вы чертовски богаты. Это очевидность. Но золото пропитало ваши мозги, и вы отучились думать. Идея вашей цивилизации примитивна: заработать деньги, чтобы потом с их помощью заработать еще больше денег. И так без конца... Это замкнутый круг. Вы ходите по нему, как слепая лошадь, которая вертит жернова. - Зарабатывать деньги - идея не очень романтичная. И в этом, штурмбаннфюрер, я согласен с вами. - Собеседник неплохо шпарил по-немецки, это даже Рэм понял. - Но все-таки она гуманней вашей, нацистской, идеи уничтожить всех евреев. В ней есть хоть какой-то смысл! - Не говорите мне о гуманизме. Это, право же, смешно. Я понимаю вас. Вы примеряете все наши акции на себя. Но будьте выше этого! Уничтожение евреев - только средство, а не цель. Не мне вам объяснять, что это разные вещи. К сожалению, лично вас я знаю пока недостаточно, зато на ваших коллег, ковбоев "Дикого Билла" [прозвище генерал-майора американской армии Уильяма Донована, возглавлявшего разведку - Управление стратегической службы (УСС) - прим. авт.], за последние два года я насмотрелся. И в Париже и в Берне. Вот уж где беспринципные парни! Лишь минуту назад ты с ним так поговорил, как кажется, в жизни своей не говорил еще ни с одним человеком. Души свои друг перед другом до дна раскрыли. Так поняли друг друга, такое единодушие и понимание во всем. Ну кажется, вся твоя жизнь до сих пор была только ожиданием этой встречи. Он тебя обнимает - и вдруг чувствуешь, как тебе под ребра засунули нож... Незнакомец еле слышно смеялся. - Работа такая, черт побери! Как вы сами только что сказали, Корнелиус, нам за это деньги платят. - Ну! Так не лицемерьте же! Не называйте это жертвами во имя великой демократии. - Куда денешься? Эти слова - одно из условий игры. - Ловлю на слове! Вы сами назвали это игрой. Между прочим, как я успел заметить, одно из любимых словечек американцев. Стоит сразу после "сколько долларов?" и перед "свободой". Незнакомец веселился вовсю. - А чем вам не нравится эта святая троица, Корнелиус? - Могу сказать: бездуховностью, анемичностью, бескровием... - Вы опять о евреях, штурмбаннфюрер? - Дались они вам! Во-первых, никто не собирается уничтожать всех... - Ну да! - Вы меня перебили! Во-вторых, повторяю, уничтожение евреев - только средство. А цель выше. Она кажется слишком высокой и невероятной (а может быть, и пустой, и даже выдуманной) для ваших закосневших в меркантилизме мозгов. Наша цель - чтобы каждый немец мог найти себя, понять себя и выразить. Мы думаем в первую очередь о душе немца. И во вторую - о душе. И в третью - тоже. - Ужасно интересно! - Не смейтесь... Для нас это свято. Мы, немцы, всегда были идеалистами. И сейчас сражаемся за идеал. Только идеал - не меньше! Родина, народ и душа - вот наша троица. Чувствуете разницу? Мы в одиночку сражаемся со всем миром. И не жалуемся. Мы сами выбрали этот путь. И нам хватит силы для этой борьбы. Потому что великая энергия рождается только для великой цели. "Ах ты, гад, - подумал Рэм, - жалкий парвеню! Так ты не только Геббельса, но еще и французских философов пытаешься цитировать?.." - От ваших масштабов, Корнелиус, у меня кружится голова, - посмеивался незнакомец. - Заверните-ка что-нибудь попроще. - Например? - Ну, что лично вы со всего этого имеете. - Опять "сколько стоит"? - Я не настаиваю, Корнелиус. Переведите в вашу эфемерную валюту. - Попробую. Только вначале один элементарный вопрос, рассчитанный, правда, на чистосердечие. Вы счастливы? - Не думал над этим. - Вот видите! - Ну если чистосердечно - не очень. - И хотите знать, почему? Вы не нашли себя. Может быть, даже не искали. Вы живете механически - только потому, что родились. Убиваете, только чтоб лично вас не убили. Боретесь с нами, потому что вам за это платят. Пошли в разведку, потому что в вашем характере есть склонность к риску, а за риск можно запросить дороже... - Давайте о вас, Корнелиус, - перебил незнакомец. - Мы ведь о вас говорили. - Теперь обо мне. - Штурмбаннфюрер даже дух перевел, как показалось Рэму, набирал в грудь побольше воздуху - так его вдохновляло. - Перед вами счастливый человек! Я это знаю. Я это чувствую. И сомнений в этом у меня нет. Вы верите в призвание? - Предположим, да. - Это удел избранных. И я попал в их число. Как говорится, бог на меня посмотрел. - Неужели вы поэт, Корнелиус? - И не поэт, и не архитектор, и не полководец. Я - разрушитель. Родной брат Герострата. И я один знаю, что храм в Эфесе он сжег не для славы, а только потому, что, как сказано в библии, время камни собирать, и время их разбрасывать. Все, что построено, в свое время должно быть разрушено. Это естественно. Мы, разрушители, необходимы. Мы - топор в руках Истории. Мы как буря валим самые огромные деревья - пусть откроют солнце молодой поросли! У нас есть неведомое другим чувство, когда надо что-то разрушить. Когда Герострат увидел храм Артемиды, ему почудилось, что все это величие уже охвачено огнем, все уходит дымом, и он понял, что это ему бог подсказывает, что это судьба, что так надо, - и он был счастлив, когда выполнил свое предначертание... Я знаю это чувство. Наслаждение оттого, что разрушаешь, топчешь, убиваешь. Сколько раз бывало: я вижу какого-то человека и чувствую: он дошел до своей последней черты. Он может быть счастлив, и благополучен, и ни о чем не подозревать. Но я-то знаю!.. И я исполняю свой долг. Рэм вдруг опомнился. Оказывается, в его руке уже давно нож. Он уже медленно поднимал его... "Спокойно, - сказал себе Рэм и понял, что быть холодным сейчас не в его власти. - Ты все равно сейчас не можешь его убить, не имеешь права. Этого фашистского выродка... Ярину погубишь, операцию погубишь, капитан тебе не простит. Спрячь нож!" - приказал себе Рэм - и не смог. - Послушайте, Корни, - сказал незнакомец, - а может быть, вы просто палач? - Нет... Нет, незнакомец. В вас опять говорит извечная утилитарность. А понять ведь так просто. Палач - это профессия. Человек мог разводить капусту, но вдруг узнает, что за надевание на чью-то шею шнурка или стального тросика, оказывается, платят больше. И он вместо огорода начинает специализироваться на казнях. За деньги. Только за деньги. Вот где ваша психология. А мне золота не нужно. И славы тоже. Я убиваю потому, что этим выражаю себя и утверждаю себя. И в контрразведку я пошел не из-за денег, а потому, что знаю, как это приятно, как это прекрасно - разрушать чужие хитрости, расплетать сети агентуры, явок, провокаций... Надеюсь, теперь вы меня правильно поняли, и не будете уподобляться тем пошлым лицемерам, от которых только и слышишь: "Ах, кровь, ах, чистые руки, чистая совесть, ах, бессмертная душа!.." - Какого черта! Это даже забавно. Корни. Если только это не реклама. - С целью?.. - Набить себе цену, парень! Оба расхохотались. В ярком прямоугольнике двери появился еще один офицер. Он не стал спускаться. - Ахтунг! Ахтунг! - голос негромкий, но повелительный, не обратить на него внимания нельзя. - Всем рассредоточиться. Повернулся и ушел в дом. - Может быть, отойдем в сторону? - сказал штурмбаннфюрер. - Сейчас здесь пройдет этот русский. - Ни к чему. Пока глаза привыкнут с такого света... Он ничего не увидит. - Пожалуй... - Вы уверены, что его стоит отпускать? - Он - совсем мелкая сошка. А возьмем его - вспугнем остальных. Барон прав - пусть вся рыба войдет в невод. Теперь оба стояли рядом и смотрели на дверь, и Рэм, которого внутри колотило от ненависти, изнемогал от желания хоть что-то сделать, хоть как-то отвести душу, - поднял руку с ножом и пронес лезвие возле самой шеи фашиста, почти коснулся ее... Рука не дрожала. Чуть нажать на артерию - и одному маньяку конец... Легче не стало. Рэм хотел повторить эту игру, но тут в дверях появился Иван Григорьевич с каким-то дядькой на пару. Они прошли в сторону ворот, обсуждая, как в этом году погорели травы, но вот зерновые, кажется, будут хороши, если только самую уборочную не накроют тяжелые ливни. - Теперь и нам пора, - сказал штурмбаннфюрер. - Барон поразвлекся. Вот увидите, сейчас он будет сговорчивей. Они скрылись в доме. Дверь распахнулась. Вдруг Рэм увидал, что небо полно звезд. "Время поторопиться к ужину, дорогой товарищ", - сказал он себе и тут услышал совсем близко грубый лай нескольких собак. Их выводили из какого-то помещения в самом дальнем углу двора, они грызлись и рвались с постромок. Кромка крыши сарая на фоне неба была видна достаточно отчетливо. Рэм подпрыгнул, уцепился пальцами, но не очень удачно; поискал ногами по стене, во что бы упереться, не нашел и вдруг сорвался, причем довольно неловко, - в прямом и переносном смысле загремел. Боль дошла до сознания уже потом, а сейчас он воспринимал лишь то, что было вовне: рык пса, рванувшегося в этот простенок, скрежет цепи, на которой его вели ("Почему цепь, почему не поводок?" - сверкнуло на миг и мгновенно забылось), ругательства проводника, стук и скрежет подошв его сапог упиравшихся в землю в попытках нейтрализовать напор собаки, рвущейся к цели; наконец, свет фонарика... Луч заметался в простенке хаотично, без смысла; проводник вовсе не собирался что-нибудь искать, он только боролся с овчаркой и заставил-таки ее идти дальше, в сторону ворот, за остальной сворой, но Рэму этих мгновений было довольно, чтобы понять, что его спасло: он упал позади бочки, поставленной на-попа; и еще он успел увидеть на этой же стене, в нескольких сантиметрах от места, где он беспомощно шарил ногами, щит с шанцевым инструментом на крючьях. Это ведь не щит, это парадная лестница! Он хотел встать - и только теперь, вырвавшись из-под пресса внешних ощущений, его тело пронзила боль. Рэм охнул и лег на спину. Не помогло. Рэм повернулся на бок, на живот, опять на спину, попытался сесть - и не смог. Боль не отпускала его, а, напротив, все нарастала, сотрясая тело электрическими вспышками. Рэм прислушался к телу. Боль начиналась у основания позвоночника - из копчика. Хорошо, если только ушиб... если раздробил - конец... Ну уж нет, думал он, извиваясь в поисках хотя бы мало-мальски терпимой позы, даже на мост попытался встать, ну уж нет, дешево я им не дамся. Патронов много, и гранаты - вот они... Но Сережка... - вдруг вспомнил он. Сережка увидит, что Ярина вышел, подождет меня с полчаса - и сам полезет сюда. А там собаки. Конечно! Как я, идиот, сразу не понял. Нет часовых вокруг, потому что на ночь они пускают собак. Вот для чего железный провод и цепь вместо поводка. Это любой пижон сразу бы понял, а я только ушами хлопаю. Мимо собак Сережке не пройти, понял Рэм. Но самое главное - кто расскажет капитану про Ярину? Он мог и не сообразить, что его раскусили и всей группе готовится западня... Всем ребятам... Рэм взялся за край бочки и встал. "Мне не больно, - сказал он себе. - Мне не больно!.. Мне не больно!!!" Он ничего не осознавал, ничего не видел и не ощущал, кроме боли и еще того, что он стоит, вцепившись руками в край бочки. Бочка доверху была полна песку. "Кричать не поможет, - сказал себе Рэм. - Эту боль не перекричишь. Надо как-то иначе. Надо спокойней. Я спокоен, весел и счастлив, - произнес он древний наговор. - Я спокоен, весел и счастлив..." Держась за крючья, он поднялся на бочку, потом перебрался на крышу, прошел по ней наискосок, вступил на стену. Перед глазами по-прежнему был сплошной белый электрический разряд, и тело разрывалось на куски, но он шел, безошибочно и твердо ступая по невидимой стене, как лунатик. "Я спокоен, весел и счастлив..." Бежать он не пробовал, это ему просто в голову не пришло, да и не смог бы, наверное. Он шел каким-то окостеневшим раскорякой, подволакивая негнущиеся ноги. Прошел арку ворот... Опять пошел по стене... "Я спокоен, весел и счастлив..." И тут сквозь боль до него дошло (это было так же неосознанно, интуитивно, как и его движение по стене): что-то происходит не так, как надо... что-то не так... Он заставил себя смотреть. Он должен был увидеть, должен! И в нем еще нашлись откуда-то силы, чтобы сорвать с глаз белесую пелену. Трое проводников с собаками шли вдоль стены налево, три фонарика порхали длиннокрылыми мотыльками. А еще трое... Они толклись на лодочной пристани, подсвечивая фонариками плавающую невдалеке лодку; и собаки рвались с цепей, поднимались на задние лапы, разрывая в лае огромные пасти. Они были всего в нескольких метрах от Рэма, но он не слышал ничего: чтоб еще и слышать, нужны были силы, а взять их негде, а отказаться... От чего отказаться? Рэм хотел достать "лимонку" - это было самое простейшее и верное решение, - но увидел, что один из проводников отвязывает вторую лодку и садится в нее. Тогда Рэм вытянул из-за спины автомат и поставил его на боевой взвод. Капитана он уже не подведет: немцы все равно знают, что мы здесь, а бой произойдет снаружи, у стен замка; никто и не подумает, что кто-то успел побывать внутри. Когда проводник уже подгребал к лодке Сергея (а двое других держали ее в свете своих фонариков и под прицелом автоматов), Рэм увидел, как неглубоко от поверхности под водой в сторону пристани скользнула едва уловимая тень. Немцы ее не могли видеть, а сверху все смотрелось неплохо - лучи фонариков подсвечивали воду. Теперь опять стали бесноваться собаки. Они рвали когтями настил, порывались броситься в воду. Но проводникам эти бесплодные поиски уже начали надоедать. Когда первый привел обе лодки к пристани, он с борта посветил под настил... Рэм опустил автомат, лишь когда все трое вышли на берег. Оставалось отвлечь их на несколько минут, чтобы они здесь не успели сейчас прицепить одну из овчарок. Это было совсем просто. Рэм нащупал под ногами кусок лопнувшего цемента - и забросил его что было силы вдоль берега. Собаки рванули туда, как бешеные. Сошников нашел его в полутораста метрах от пристани. Рэм лежал в воде почти у самого берега: в воде лежать было не так больно. Все-таки взвешенное состояние... - Мерси-пардон, Серж, - сказал Рэм, набрав перед тем побольше воздуху, чтобы успеть выговорить фразу не застонав. - Тебе придется тащить меня на буксире. - Давай понесу, - сказал Сошников. - Не думай, у меня хватит сил. - Зато у меня не хватит. Через несколько минут Рэм сказал: - Передохни... И я передохну. - Ладно. - Признайся, Серж, что ты здорово перетрухал, когда сидел под досками, - ехидно сказал Рэм еще через несколько минут, потому что чувствовал, что вот-вот сомлеет, и говорил только чтобы не кричать. - И ничуть я не боялся, - сказал Сошников. - Я ведь знал, что они у тебя на мушке. Когда Рэм очнулся в следующий раз, Сошников и Ярина несли его в сидячем положении, сцепив свои руки в замок. Под их ногами пухкала пыль, сбоку наплывал запах тины... Я спокоен, весел и счастлив... 12 Алексей Иннокентьевич не заметил, как заснул, и спал немало - верных четыре часа; и наверняка проспал бы еще столько же, да не повезло: сырое полено стрельнуло в него угольком. Алексей Иннокентьевич сел и спросонья стал скрести ногтями обожженное плечо, потом сообразил, в чем дело, и наслюнил это место. На плече теперь была дырка величиной с пятак. И ожог был не мгновенный, добре-таки успело пропечь. "Ну и горазд же я спать", - подумал Алексей Иннокентьевич. - Во какая хреновина, - сказал через костер Федя Капто. Он помешивал в большом казане ложкой и морщил нос то ли от дыма, то ли от запаха своего варева. По глазам было видно, что вины за собой он не признает. - Полешки дрянь. Этими полешками сойдет заместо ракет артиллерийский салют палить. - Он помолчал, но не дождался ответа и предложил: - Если шо, могу отпустить взаимообразно иглу и черную нитку. Однако нитки много не дам. - Спасибо, Федя, - сказал Алексей Иннокентьевич. - А как понимать ваше "если шо"? - Да так. Категорически никак, в общем. Сказалось - вот и все. - Понятно. Я потом у вас возьму. - Потом суп с котом, Алексей Иннокентьич. Враз видать, шо с гражданки. Жалею я вас, потому могу бесплатно выдать бесценный совет. Враз полегчает у всех серьезных ситуациях жизни. - Буду вам признателен, Федя. - Наш капитан имеет до вас слабость сердца. То вы не робейте и попроситесь остаться в роте. Пока тепло - это можно. - В разведчики, значит? - В разведчики нет. Не сгодитесь. Характером не вышли. А при старшине нашем, Иване-то Григорьевиче, поприсутствовать - на всю жизнь энциклопедия. - Спасибо, Федя, я подумаю... Из лесу тянуло сыростью. Какова моя поясница, подумал Алексей Иннокентьевич, не прохватило бы ненароком, ведь столько часов пролежать почти на голой земле... Он осторожно поднялся. Ничего. В этот раз обошлось. И ведь не впервые так, с удовольствием отметил он про себя. Пожалуй, за весь поход чуток-другой и кольнуло. Еще выздоровею, чего доброго, иронически хмыкнул он, узнал, где сейчас капитан, закинул ремень автомата на плечо и пошел через лес к часовне. Скоро одиннадцать. Через час наступит двадцать первое июля. На рассвете 1-я Гвардейская армия Гречко начнет наступление на Станислав, и если разведцентр когда-нибудь располагался в этом замке и до сих пор еще не эвакуировался в Германию, то уж через несколько часов это произойдет наверняка. Замок - их последняя надежда. А если опять пустой номер?.. Ну что ж, тогда они просто отдохнут прямо здесь и дождутся своих, рыбку половят, отоспятся, отъедятся, ноги подлечат. Идти навстречу наступлению в такое время, когда рушится фронт, и части бегут по всем дорогам, и можно погибнуть просто так, случайно столкнувшись нос к носу с озверевшим от страха врагом или даже попав под огонь своих же, - стоит ли?.. Разведцентр фон Хальдорфа придется ликвидировать все равно. Не здесь, так в Германии. Потруднее будет, конечно... Но Малахов этот вариант не обдумывал ни разу. Рано. Еще эта партия не сыграна до конца. Они шли сюда семь дней. Семь дней по маршруту, который до них уже прошли две группы. Псевдовторая все еще болтается по немецким тылам, в сотне километров отсюда на восток. Старательно имитирует челночный поиск. Каждый вечер выходит на связь. "Надо будет у Саши спросить, что они насочиняли сегодня", - заметил себе Алексей Иннокентьевич. Они добирались сюда семь дней и ни разу не вышли в эфир. Никто не знает, где они, и если случится им вступить в бой и погибнуть - так никто и не узнает... Бой - еще не самое худое, - подумал Алексей Иннокентьевич. - Только бы увидеть, как падает убитый вот этой рукой фашист - хотя бы один! - а там и смерть не страшна. Правда, на его счету уже были и испанские, и итальянские, и немецкие фашисты, но то было давно, то сгладилось из памяти и прошло мимо сердца, а теперь стоило ему чуть забыться - и как наяву он ощущал невольные спазмы в горле, когда бережно касался худеньких плеч старшей дочери, и еще как однажды он приехал ее проведать в пионерском лагере, клубнику привез, прямо в магазинном круглом лукошке с лиловыми пятнами от сока, и сколько было радости, как она льнула к нему, чуть ли не выпрашивала ласку - от матери ей перепадало не так уж много... За что ее было расстреливать?.. Алексей Иннокентьевич вошел в часовню. Здесь было темно. Лампада не давала света, а в другом углу так же тускло круглились желтые пятна приборов Сашкиной рации; он для того сюда и забрался, чтобы повыше забросить антенну, но по лицу видно - дело не клеится. Алексей Иннокентьевич остановился перед распятием. Лицо Спасителя было мрачно и спокойно. За что? Тебе известен этот вопрос: за что? Что ты мне ответишь на это, величайший из провокаторов? - шептал Малахов. - Как оправдаешься? Ведь я не так простодушен, как та доверчивая женщина, которой ты шепнул однажды вместо благодарности: "Марфа, Марфа, ты слишком много беспокоишься, а, собственно, одно только нужно". Ты получил свою плату - тщеславный, самовлюбленный эгоист. Но тебе заплатили за счет моих девочек!.. Он услышал сзади еле слышное бормотание. Обернулся. Бормотал Сашка. Он отложил наушники, подпер щеку здоровенным кулачищем, отсутствующе смотрел куда-то в открытую дверь часовни, и губы его при этом шевелились, и брови... - О чем ты, Саша? - Да так... ни о чем... - Он повернул свою добродушную щенячью физиономию и вдруг признался: - "Евгения Онегина" читаю. Глава первая. - Ну, ты герой! Неужели всю знаешь на память? - Знаю! - он загордился. - Это нас тот год русачка заставила вызубрить - весь класс. Мы ж под фрицем долго ходили, не знали, когда наши придут. Так она учила: "Перед сном хоть одну страничку на память прочитайте, как "Отче наш" или "Богородицу". Чтоб эти слова по сердцу были вырезаны". Очень она за нас боялась. Все повторяла: "Русские вы, русские! Ни на день, ни на минуту этого не забывайте!.." Когда ее фашисты замордовали, знаете, я так плакал, так плакал! Через то и в лес подался... - Пожалуйста, почитай в голос, - попросил Алексей Иннокентьевич. - Я дошел до "театр уж полон", - сказал Сашка. - Это прекрасно. Давай с этого места. Сашка стал читать. А Малахов смотрел на него и пытался представить, какие эмоции или мысли вызвала у этого мальчика часовня, когда он в нее вошел. Но из этого ничего не получилось. За последние годы он привык иметь дело с людьми совсем иного склада, и когда встретил непосредственность и чистоту - остановился. Этот мир был ему уже недоступен. А Сашка на часовню никакого особого внимания не обратил, а на распятие только глянул разок мимоходом - и забыл о нем тут же. Сашка только начинал узнавать мир: предметный, живой, щедрый. Что ему был этот идол! Символы для Сашки были немы. Потом они сидели в тишине и смотрели на звезды в проломах кровли и на звезды над черной тенью леса. Потом в часовню ввалилось сразу несколько разведчиков. Кто-то успел накосить ножом травы; на нее постелили плащ-палатку, чтобы не было сыро, а сверху положили Рэма. И тогда Алексей Иннокентьевич узнал: успели, перебежали дорогу фон Хальдорфу. И еще он понял: самое трудное начинается только теперь. Потом появились и все остальные, даже Федя Капто (как до него дошла весть - уму непостижимо; он же придерживался самой материалистической версии, мол, прибежал доложить, что кулеш в исправности и только упревает). - "Языка" взяли! Немец был огромен. Если б он вытянул руку, капитан Сад мог бы пройти под нею не сгибаясь. Кожаная куртка, на широком поясе ручной работы короткий нож с рукояткой из резной кости; темные галифе, желтые новенькие краги, желтые ботинки на каучуковой подошве. Нордический тип лица, и в белесых глазах бешенство. Именно бешенство. Ну и темперамент! - Выньте кляп, - сказал капитан Сад. Когда вынули кляп, стало видно, что немец еще совсем молод - чуть старше двадцати лет. - Понимаешь, Володя-джан, все смотрели, все видели, ничего не нашли. Идем кушать - ва!.. Нет, ты посмотри, какой красавец! - Мхитарян был счастлив. - Ты думаешь, джан, мы его ловили? Нет! Мы его не ловили, джан. Кому-то из нас повезло, да?.. Так вот, когда мы на него с голодухи напоролись, эта личность, понимаешь, кемарила в гамаке. Ручки на груди сложил, вот так, видишь? - я очень хорошо показываю... - Помолчи, - остановил его капитан Сад, который уже успел бегло просмотреть содержание бумажника немца и теперь держал в руках глянцевый кусочек картона с золотым обрезом и короной. - Это ваша визитная карточка? - спросил он у пленного. - Да, - резко ответил тот. Капитан Сад попытался скрыть изумление и любопытство - и не смог. Все-таки впервые в жизни такая встреча. - Ребята, - сказал капитан, - он граф. Поздравляю. - Резко поднял руку, чтобы унять шум, и сказал с нескрываемой иронией: - Господин граф, надеюсь, в действиях моих солдат не было ничего оскорбительного для вашей персоны? - Благодарю вас, капитан, - так же резко, словно отрывая кусок воздуха, ответил немец. - Не беспокойтесь понапрасну. Мой род идет от самого Карла Великого! И они, - граф боднул головой в сторону разведчиков, - могут меня убить, это так, но оскорбить - никогда! - Прекрасная речь, - сказал капитан Сад. - Но вам повезло, что мои ребята плохо знают немецкий. - Вздор! Можно попросить, чтобы они не упирались мне в спину автоматами? Капитан сделал знак, и все отошли под стены. Лицо немца вдруг исказилось, он напрягся, и не успел еще никто сообразить, что же, собственно, произошло, как раздался треск - и граф с гримасой отвращения оборвал с запястий остатки связывавших его руки веревок. - Надеюсь, вы не возражаете, капитан? - усмехнулся он, довольный произведенным впечатлением. - Это чертовски неудобно, когда руки связаны за спиной. Не так ли? - Браво, - медленно сказал капитан Сад, сделал еле заметный знак рукой - и все автоматы опустились. Немец повернулся в одну сторону, в другую. - Да не смотрите на меня так! Я не воюю. Ни с кем! Я ни против кого. Я сам за себя! Я нейтрал! Понимаете? Он размахивал руками в свете скрестившихся на нем трех узких лучей фонариков и говорил слишком громко, почти кричал. Хорошо, что мы в часовне, а не на открытом месте, подумал капитан Сад. Отсюда, пожалуй, даже ночью в замке не услышат. Но лучше бы поскорей отойти в лес. Вдруг поведение немца резко изменилось. Он, очевидно, что-то заметил, потому что притих, медленно обвел взглядом часовню - и опять взорвался смехом: - Вот забавно, капитан! Я только сейчас заметил, что нас в часовне двенадцать. Как апостолов! - он прыснул и спросил с насмешливой ухмылкой: - Господа, позвольте узнать сразу: кого из вас зовут Иудой? Капитан Сад еле заметно улыбнулся. Такое не часто доводилось видеть даже его разведчикам. - Интересно, - сказал он. - Очень интересно... Оказывается, вы замечательно считаете, граф. Даже при таком освещении вы ухитрились пересчитать нас!.. Лихо. Я надеюсь сейчас услышать, граф, где вы научились так замечательно считать. 13 Против ожидания разведчиков капитан Сад не спешил с допросом. Больше всего его занимал Рэм. Вместе с Борей Трифоновым, первым в роте специалистом по анатомии, капитан долго мучил Рэма - вертел, сгибал, прощупывал; наконец они решили: вроде бы только ушиб. - Тебе придется попотеть сегодня над Рэмом, - сказал капитан Сад. - Вся надежда на твои руки, Боря. - Об что звук, - сказал Боря Трифонов. - Вот только фундамент заложу попрочнее... И он похлопал себя по животу. Еще недавно Боря Трифонов серьезно занимался боксом, даже первые места брал на профсоюзных соревнованиях. Но в разведке его "коронка слева в челюсть" не понадобилась ни разу, зато как массажиста эксплуатировали без зазрения совести. Хорошая слава всегда приятна, и все же Боря считал, что судьба несправедлива к нему. Он мечтал о подвигах, он был готов к ним; боевая репутация Рэма Большова была для него идеалом; но подвиги совершали другие, и в поиск уходили чаще другие, и Боря уже всерьез начинал подозревать своего капитана, что тот просто-напросто его бережет. И в этом был резон: отчаянных автоматчиков капитан Сад мог набрать любое число, а вот умелый массажист на всю армию был один. После кулеша любопытных не осталось: спать завалились. Только возле часовни коротал ночь между "Дегтяревым" и рацией Сашка, да Боря Трифонов, сосредоточившись и гримасничая (во время массажа он переставал видеть и слышать окружающее, он весь "уходил в пальцы", а пальцы уходили в пациента, сливались с ним, и если между ними не циркулировала общая кровь, то жизненная сила циркулировала точно, и нервные клетки передавали непосредственно неведомые науке сигналы, и Боря почти наяву чувствовал то, что чувствовал пациент, и "сопереживал"), колдовал над Рэмом, да Володька Харитончук, снайпер группы, сменив свой "трехлинейный мастерок" на ППШ, охранял графа. Немец держался спокойно, высокомерно и нагло. - Я думал поначалу, что он хамоват со страху, чтобы вида не подавать, где у него сейчас душа, - сказал Алексей Иннокентьевич капитану. - Но похоже, Володя, это не так. Он действительно слишком плохо воспитан. И через слово тычет своей родословной... Версия графа была простой и ясной. Он гостил во Львове у приятеля, командира авиационного полка (его "мессершмитты" прикрывали Бориславско-Дрогобычские нефтяные промыслы, хотя им не раз приходилось драться в небе и над самим Львовом, и на юг их бросали, на перехват американских "летающих крепостей"). Они уже дважды охотились в Карпатах - на кабанов и оленей; их много расплодилось за время войны. Но на прошлой неделе на вечеринке один офицер рассказал о каком-то озере вот в этом районе; мол, птицы здесь видимо-невидимо, и лебеди, и утки всех пород. Граф загорелся. Взял с собой только двух слуг и прикатил на своем "опель-адмирале". Озера они не нашли; в довершение граф еще и заблудился... Он видел, что его история не вызвала ни сочувствия, ни доверия. Русские даже злились; но почему - граф не мог понять. Хотя это было и несложно. И капитан Сад и Малахов понимали, что немец несет чепуху. Поймать, опровергнуть его не составило бы труда. Только зачем? Как "язык" он не представлял интереса, а в остальном... Что бы сейчас он ни говорил, какие бы доказательства ни приводил в свое оправдание - полного доверия ему не было. Значит, и для них не было выбора. Ситуация исключала выбор. Ситуация была такова, что н_а_д_е_ж_н_о_е_ решение было одно: графа следовало убить. На всякий случай. - Вы же понимаете, отпустить вас мы не можем. Тем более - таскать за собой, - уклончиво ответил Алексей Иннокентьевич на прямой вопрос графа: когда он сможет считать себя свободным? Немец вдруг понял: это приговор. Он банальная жертва обстоятельств, жертва случая... - Бандиты! - негромко сказал он и презрительно выпятил нижнюю губу. - Бандиты! - с удовольствием повторил он, и как точку поставил - стукнул кулачищами по коленкам. Русские не шелохнулись, словно это их не касалось. - Откровенно говоря, я сразу подумал, что кончится именно так. Всегда кончается одинаково, черт побери! - сказал граф и тихо засмеялся. Было видно: он еле сдерживает себя, чтобы не взорваться. Кулаки выдавали - постукивали по обтянутым галифе коленкам. Да похрустывал валежник, на котором он сидел. - Но я идеалист, господа. Так, видите ли, воспитан. И если люди обычно примеряют всех на свою колодку, у идеалистов это получается особенно смешно: для каждого встречного у них припасена аксиома, что "этот человек - хороший". Чем это кончается обычно, надеюсь, вам ясно. Он снова расхохотался, теперь уже громче. Судя по всему, граф чувствовал себя неплохо. - Не хочу лгать, господа: поначалу ваш вид был мне не очень симпатичен. Не брились вы давно. И одеты как цыгане. Но я сказал себе: "Райнер, не будь предвзятым. Погляди на эти интеллигентные лица..." - Он запнулся и вдруг без перехода сказал: - Ладно. Говорите прямо: сколько хотите? Алексей Иннокентьевич при этом улыбнулся - легче стало думать о той черте, на которую они поставили этого типа. А капитан Сад будто и не слышал ничего. Сидел такой же прямой и невозмутимый. Граф достал из внутреннего кармана кожаной куртки чековую книжку. - Пятьдесят тысяч хватит?.. Пятьдесят тысяч марок - большие деньги, - сказал он через минуту, когда ему надоело ждать. - Половины этой суммы достаточно, чтобы открыть собственное дело. Хорошо, - неожиданно крикнул граф, разбивая очередную паузу. - Не буду мелочить, торговаться. Берите сто тысяч - и покончим с этим. Слышите? Это куча золота! Это вилла, машины, красавица жена. Это право ничего не делать. Готов на любое пари, вы даже понятия не имеете, какая это забавная штука: право ничего не делать! Ну, господа социалисты? Будьте благоразумны, а то ведь и я могу заупрямиться, и тогда вы из меня ни единого пфеннига не выжмете, клянусь честью! Он ничуть не нервничал и не сомневался в благополучном исходе начатого им торга. Правда, вначале он совершил небольшую оплошность, взяв несколько оскорбительный тон, но это было легко поправимо; вторые пятьдесят тысяч были достаточной компенсацией за причиненный им моральный ущерб и в прошлом и в будущем. - Мне очень жаль, - сказал наконец капитан Сад. - Перестаньте шантажировать! - рассердился граф. - Мое слово твердо: больше не набавлю ни гроша. - Если вы верите в бога, можете помолиться, - сказал капитан Сад. - Несколько минут ваши. - Но это же неприлично! - боднулся граф и вскочил легко, словно в его желтых крагах были спрятаны пружины. Впрочем, он тут же инстинктивно обернулся. Ствол автомата был в двух метрах от его груди. Володька Харитончук - весь плотный, округлый какой-то, упругий, как бильярдный шар - было в нем что-то такое, - даже чуть согнул колени и присел, чтоб удобней было стрелять. Одно неверное движение - разрубит десятком пуль пополам. Граф медленно опустился на валежник. - Может быть, вы не знаете, так я готов объяснить, как это делается в цивилизованном обществе, - сказал он. - Любой шантаж имеет свою крайнюю цену. Ваш - тоже. Я презираю деньги, но с какой стати... - Ладно, граф, - перебил его капитан Сад, - если я правильно понял, вы неверующий? - Продолжаете комедию? - Очень жаль, но мы не имеем возможности заниматься вами дальше. Как ваше мнение, Алексей Иннокентьевич? Малахов подмигнул Саду и громко сказал: - Харитончук, отведи его подальше, тут слева есть овражек, - сказал капитан Сад. - Только гляди в оба. Парень он шустрый. - Слушаюсь. Капитан поднялся, обошел корневище и костер и присел на корточки возле Бори Трифонова. Тот уже сбросил и гимнастерку, и майку, и все-таки его очевидно спортивный торс блестел от пота. - Ну как? - Будет жить, сказал хирург. Харитончук отступил в сторону, повел стволом ППШ. - Ком! Божья коровка. Только сначала хенде хох! Граф не двигался. - А ведь я могу разозлиться, - сказал он наконец. - И тогда даже из этих ста тысяч... - Не нужны нам ваши деньги, Райнер! - с досадой сказал Алексей Иннокентьевич, неожиданно для себя назвав его по имени. - Хоть перед смертью перестаньте их считать. Или и это тоже не может вас унизить? Граф вдруг словно прозрел. Он сидел ошеломленный, и сквозь спесь, которая таяла, словно тонкий ледок, все явственней проступало его истинное лицо, так старательно им хоронимое. Просто лицо взрослого немецкого мальчишки. Он не бессмертен... Он сейчас умрет... И ни деньги, ни титул его не могут спасти, Это было открытие, каких он еще не делал в своей жизни. Свет перевернулся! Несколько секунд черты его еле заметно ломались, выдавая внутреннюю борьбу, и в какое-то мгновение Малахову даже показалось, что вот сейчас он не выдержит и расплачется. Но он выдержал, и, когда заговорил, голос его лишь однажды дрогнул - большего он себе не позволил. - Господа, позвольте спросить: за что? - Вы не внушаете нам доверия, молодой человек, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Если бы вас взяла в плен фронтовая часть, вас бы отправили в тыл и возились бы там достаточно долго, чтобы установить истину. Не исключено, Райнер, что вас просто-напросто отпустили бы... Но мы не имеем права рисковать попусту. Да и не желаем. - Вы ничем не рискуете, господа! Порукой этому моя честь! - Оставьте это! О какой чести может быть разговор, если ваша родина истекает кровью, а вы, королевский отпрыск, здоровый парень, бродите по лесам, высматриваете места для охоты... Какой вздор! Во-первых, для этого существуют специалисты - егеря. Во-вторых, лгать вы так и не научились, и фантазия у вас бедная, вот и сочинили впопыхах, как у нас называют, "дешевую" версию. Три вопроса, и от нее ничего не останется. Ну, допустим, вы случайно потеряли своих людей и машину, но кто вас надоумил при этом тащить с собою изрядный запас еды? Если вы собирались вернуться к машине, зачем вам нести с собою гамак? Наконец, Райнер, вы назвали оленей - и тотчас же вспомнили, что сейчас у них еще не кончилась линька и рога никудышные; назвали кабанов - боже! да ведь и эти жируют на осенних желудях; и тогда вы называете верную дичь - птица! Вот это почти в сезон! Только зачем было приплетать неведомое загадочное озеро? Ведь у вашего приятеля в штабе есть такие подробные карты - там каждая лужа указана... - Тут вы правы, - сказал граф. - Признаю. - И не только тут! Объясните такое обстоятельство. Ну вы знатны, вы богаты, Райнер, предположим. Но ведь при всем этом во время тотальной мобилизации вам не открутиться от службы, если не на фронте, так хотя бы в тыловых частях, например с СД. Наконец, вас схватили поблизости от места, где, по нашим данным, располагается крупный разведцентр. Да, ваши личные бумаги, граф, безукоризненны, но где гарантия, что они рисуют полную картину? Кто поручится, что в этом прелестном замке нет сейфа или хотя бы письменного стола, в котором лежит ваше служебное удостоверение? - Какой позор! - прошептал граф. - Неужели вы и в самом деле так думаете?! - Согласитесь, что все сходится. - Я - шпион... О господи, только этого не доставало! - Вам больше нечего сообщить? - Капитан Сад вернулся на место и сделал Харитончуку знак рукой. - Обождите! Я вел себя резковато. Возможно, вызывающе. Возможно, оскорбил вас. Если дело только в этом, я готов принести извинения. Капитан Сад улыбнулся. - Очень мило, граф, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Но недостаточно. - Хорошо. Я обещаю рассказать все, ответить на любые вопросы, но не сейчас. Давайте условимся так: вы отпускаете меня, а я сообщаю вам расположение разведшколы. Вы ее ищете, не так ли? Но дайте мне сутки, чтобы я успел выполнить то, ради чего сюда приехал, поскольку в этом сейчас вся моя жизнь, - и ровно через двадцать четыре часа я отдаю себя в ваши руки. - Прекрасно сказано. В лучших рыцарских традициях. - Вы смеетесь надо мной. - Нисколько. Но меня изумляет ваш темперамент. Если не ошибаюсь, нордическая... - Я из Лотарингии, - перебил граф Алексея Иннокентьевича. - Это французская Германия, да, на карте! Но здесь, - он ткнул пальцем в свою грудь, - мы и не французы и не германцы. Мы - лотарингцы! - Тем более мы надеемся услышать от вас правду. - Но я не могу рассказать ее вам! Капитан Сад посмотрел на часы. - Даю три минуты, это в последний раз. Граф с тоской поглядел вокруг. Черный лес не оставлял надежды. И усталые лица русских - тоже. - Спрашивайте. - Где вы служите? - Летчик. Но это в прошлом. С этим покончено навсегда. - Вы хотите сказать, что дезертировали? - Фактически - да. Я уже давно искал повода, чтобы выйти из этой безумной игры. В апреле удалось. Меня сбили под Чистерна-ди-Рома. Проклятые янки! Мне ни разу не пришлось сразиться с ними один на один - всегда налетали кучей, сразу со всех сторон. Другое дело англичане. Я имел поединки с ними над Тобруком и Эль-Аламейном. Это были джентльменские схватки, уверяю вас, хотя "харрикейн" почти непригоден для такого боя. - Выходит, вы ветеран африканской кампании? - Я попал к Роммелю прямо из училища. Там была честная война. Мы и понятия не имели, что творится на материке. Мы бы победили и англичан и пустыню, но нас предали в Риме, а потом фортуна отвернулась от фельдмаршала. - Ну да. А потом на ваших глазах были потеряны Африка, Сицилия, Южная Италия... Выходит, все дело в военных неудачах? - Нет! Я стал иначе думать. У меня переменились убеждения. - Ах, даже так!.. Представляю, чего это стоит: отказаться от веры, от идола, которому поклонялся много лет. - Вы иронизируете надо мной, - устало сказал Райнер. - Возможно, вы правы. И я заслуживаю только иронии... Тем более, что все произошло иначе - в одну ночь. В одну минуту! И совсем без боли, без мук... Правда, я никогда не был нацистом. - Он помолчал. - Это случилось в октябре прошлого года. Как раз мы оставили Неаполь. Я перегнал свою машину на новый аэродром, под Субиано, это километрах в двадцати восточнее Альбанских гор. Одно название, что аэродром: посадка на него была опаснее воздушного боя, - и получил недельный отпуск: надо было выполнить кучу формальностей в связи с наследством. - Как же вас отпустили? - Фельдмаршал Кессельринг. Он не нашего круга, но вовсе не парвеню и человек порядочный. Он всегда был внимателен ко мне. - К младшему офицеру? - Погоны - это все, когда вы командуете ротой на плацу. Но они не прибавляют ни ума, ни культуры. И душа человека, как известно, живет не под погоном. - При этом он кивнул Алексею Иннокентьевичу: намек на его солдатскую форму. - Дома меня ждало серьезное испытание, - продолжал он. - Дело в том, что я рос без отца. Считалось, что он погиб от несчастного случая на охоте. Это было в тридцать третьем году, я был совсем несмышленыш. Меня сразу отдали в закрытый лицей, и я никогда по-настоящему не интересовался, что же произошло. И только в этот приезд, когда я вошел во владение наследством, нотариус передал мне прощальное письмо отца. - У графа набрякли губы, и он как-то нелепо и беспомощно схватил пустоту своими огромными ручищами, потом сжал их в кулаки. - Он был большой человек в государстве. К тому времени, когда к власти пришли наци, он имел не только известное имя, но и незапятнанную репутацию. Не знаю почему, он отказался сотрудничать с Гитлером и сделал это демонстративно. Тогда на него науськали газеты. Было сфабриковано нелепое, постыдное дело. Все факты, все документы - сплошь фальсификация. Но им было мало сделать отца политическим мертвецом. Ему публично было нанесено оскорбление, а когда он потребовал сатисфакции... - Граф безнадежно махнул рукой. Он тяжело дышал, но сидел смирно. Прошло не меньше минуты, прежде чем он смог говорить дальше: - Вот что я узнал в октябре... Отец заклинал меня никогда не быть заодно с его убийцами - нацистами. Отец завещал смыть позор с нашего имени. Этого я не мог в одиннадцать лет, но сейчас мне двадцать один, и я нашел эту змею - Уго фон Хальдорфа! - закричал граф и показал рукой в ту сторону, где за деревьями и лугом был замок. - Это от вас зависит, господа. Я не прошу у вас ни помощи, ни пощады. Только снисхождения прошу, господа! Дайте мне одни сутки, только сутки! Этого мне будет довольно, а потом я вернусь к вам - и делайте со мной, что хотите, раз уж вам непременно нужна именно моя жизнь... - Успокойтесь, Райнер, - сказал Алексей Иннокентьевич и повернулся к капитану. - По-моему, сыграно неплохо. - Он достал из верхнего кармана своего мундира мятую пачку немецких сигарет. - Прошу. - Благодарю вас. Не курю, - сказал Райнер. - Помогите кое-что уточнить. Как я понял, из этого отпуска вы уже не возвратились на фронт? - Алексей Иннокентьевич спрашивал механически: смутная мысль не давала ему покоя, как использовать графа для выхода через него на людей, стоящих в Германии у власти. Вот для чего он был бы им нужен, если бы они уже выполнили свое задание. - Как же! - возвратился. - Граф был чистосердечен и даже не заметил, что обошел маленькую западню. - В отпуске я был неделю. Этого оказалось мало, чтоб найти проклятого барона, но достаточно, чтобы принять решение о выходе из игры. Видите ли, - уже совсем спокойно объяснил он, - если б я оставался в армии, многое осложнялось бы уставом и теми самыми погонами, армейской иерархией. Фон Хальдорф вполне мог толкнуть меня под военный трибунал. По нынешним временам - безрадостная перспектива. - И вы продолжали воевать... - Да, еще почти всю зиму. Мы прикрывали десятую армию, и мне чертовски везло. В один только день, пятнадцатого февраля, когда эти варвары бомбили знаменитый Кассинский монастырь, я сам сбил три "боинга". Но их были сотни, и, когда нас осталось меньше эскадрильи, нас перебросили на север, и мы стояли почти без укрытия на каком-то дурацком лугу на полдороге между Римом и Чивита-Кастеллана. Однажды меня послали на разведку в район Неттунии, и все было подозрительно спокойно. Мне дали сфотографировать порт, но уйти морем не позволили - там стоял авианосец. Я чувствовал, что на обратном пути меня встретят, и бросился в другом направлении - к запасному аэродрому в долине Сакко. Не помогло. Их была целая эскадрилья. Я выбросился над нашими позициями в Чистернади-Рома, и обе раны оказались пустяковыми, но контузия была настоящая. Хороший повод. Милый Кессельринг был на высоте, выпустил меня вчистую. - Где ваша справка о непригодности? - С собой не ношу. Военная жандармерия проучила два месяца назад - порвали справку у меня на глазах. Патриотический пыл, видите ли. Получить копию было не легче, чем оригинал. - Следовательно, опять только слова, - констатировал Малахов. - Предположим все же, что вы рассказали правду. Скажите, граф, если не секрет: что вы собирались делать дальше, после того, как отомстите фон Хальдорфу? - Я бы уехал в Швейцарию. Разводил бы цветы, собирал марки. - Он улыбнулся приятному воспоминанию. - У меня прекрасная коллекция на вилле в Люцерне. - И так всю жизнь? - Надеюсь. Капитан Сад, который решил, что его участие в допросе не понадобится, и временами даже стал подремывать, сейчас вздрогнул, выпрямился и глядел на графа во все глаза. Капитан вырос на войне и ею был воспитан. И знал: жизнь здесь висит на тончайшей ниточке, тем более - жизнь разведчика. И он никогда не думал о будущем и делал это сознательно: ведь мечты - это сокровище, которому нет ни цены, ни меры; и как подумаешь, что может ведь так случиться, что на одну чашу весов ляжет выполнение задания, а на другую - твоя мечта... Нет! Он был уверен в себе. Он знал, что выберет первое - свой долг. Но он не хотел этой ненужной борьбы, не хотел, чтобы в нем хоть что-то могло дрогнуть во время выполнения задания; не хотел, пока идет война, чтобы у жизни появилась иная цена и смысл, кроме необходимости выполнить задание. И вот сейчас перед ним сидел человек, который среди крови и ненависти спокойно рассуждал о будущем и не сомневался в нем; и для него не существовало ничего, кроме этого будущего: "через неделю" и "всегда потом"... и ничего, кроме личной жизни, личной ненависти и личной судьбы... Капитан Сад вдруг понял, что вызывает в нем этот человек: жалость. И ни малейшего желания ему помочь. - А как же ваша родина? Ей предстоят нелегкие испытания, граф, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Знаю. Поверьте, господа, мне было нелегко решиться на этот шаг: отойти в сторону от борьбы. Надеюсь, вы не считаете меня трусом... Но не много нужно ума, чтобы пройти последний путь с истерзанной отчизной! Это философия толпы, философия баранов, которые мчатся в облаке пыли, не разбирая дороги, - туда, куда их гонят. Куда больше мужества нужно тому, кто хочет остаться самим собой, кто хочет перелезть стену и вырваться из сумасшедшего дома. Мне надоел этот мир, отравленный политикой. Я хочу жить естественно, хочу жить честно. Я не желаю никого убивать или быть подручным на эшафоте. Я сделал выбор - и отошел в сторону. Я ничей, понимаете? Я ни с кем!.. Граф развивал свою доктрину невмешательства горячо и долго, так что наконец и Алексей Иннокентьевич не выдержал. - Довольно, - сказал он. - Вы признали, что ваша первая легенда была ложна. Вторая разработана убедительней, однако опять - ни единого документального подтверждения. Неприятно говорить такие вещи, но мы вам по-прежнему не верим. Граф смотрел на него несколько мгновений, осмысливав ответ, потом понял, что это означает подтверждение прежнего приговора, и вскочил. - Я предлагаю вам разведшколу, со всеми ее потрохами, а взамен прошу одного - сутки свободного времени. Сутки! - Это невозможно. - Ах, так?.. Будьте вы прокляты! Граф с неожиданной для такого огромного тела ловкостью вдруг перекатился назад. Харитончук не ждал удара, полетел в кусты и опрокинулся. Но граф не прельстился его автоматом. Он схватил обломанную ветку бука, здоровенную, длиной метра в три, и, подняв ее над головой, как палицу, бросился на офицеров. Алексей Иннокентьевич весь напрягся и ждал, куда будет нацелен удар. Тогда увернуться, сделать ложный выпад и положить. А вот капитан Сад будто и не видел ничего. Он сидел все такой же прямой, обхватив руками одно колено, и только в глазах появилось насмешливое выражение. - Ну что ж ты не бьешь, граф? - спросил он у остановившегося немца. Граф поколебался еще несколько мгновений, потом отбросил ветку далеко в сторону, плюнул в сердцах под ноги и отвернулся, яростно затолкав кулачищи в карманы галифе. - Глупый ты парень, Райнер, - сказал капитан Сад, встал и подошел к немцу; его макушка была чуть выше плеча графа. - Ладно. Ты свободен. - Идите к черту! - сказал граф. - Скорее всего я там буду сегодня же. К сожалению. Я говорю "к сожалению", - пояснил капитан Сад, - потому что с удовольствием посмотрел бы, как долго тебе удастся играть в нейтралитет. - Если вы думаете, что теперь я лучшего мнения о вас... - Ладно, ладно... - Капитан Сад засмеялся. - Знаешь, Райнер, а я тоже собирал марки. Даже специально на почту устроился работать разносчиком, в вечернюю смену. У меня их было много, марок-то, почти тысяча. - У меня в Люцерне отведен для этого целый кабинет. И специалист нанят, чтобы следить за новинками и ездить по аукционам. - Лихо, - ответил капитан Сад, но из гордости не спросил, что такое аукцион. 14 Было восемь утра, когда Алексей Иннокентьевич решил, что дальше тянуть нечего - для военного времени час вполне приличный. Он был уже в форме пехотного обер-лейтенанта, Сережа Сошников наряжен унтером. Граф, как всегда, не скрывал своих чувств, - расхаживал по опушке вперед-назад, чертыхаясь, сбивая прутиком головки цветов. - Алексей Иннокентьевич, я не могу вам приказывать... - Вот и хорошо, Володя. Кто-то ведь должен идти? Мы обязаны знать их намерения. А эту роль лучше меня не сыграть никому. Уж вы мне поверьте. - На несколько минут в роли немецкого лейтенанта хватило бы и меня. - Простите, Володя, я не хочу вас обижать, но у вас сибирское произношение. - Малахов улыбнулся. - Кроме того, мы возьмем с собой графа. Когда немцы увидят его, они позабудут все на свете. А мы с Сережей повернемся - и восвояси... Их впустили в замок через железную калитку, и Малахову горло перехватил спазм, когда он увидел, сколько там солдат. - Мне нужна помощь, - сказал он дежурному офицеру. - У моего "опеля" полетел цилиндр. На этих русских дорогах, будь они прокляты, все буквально горит! - Это далеко? - Да нет же, и трех километров не наберется. Мы только переехали мост - знаете, где дорога сразу влево поворачивает, - и там стали. - Черт побери, - поморщился немец. Он держался с Малаховым свободно, поскольку тоже был в чине обер-лейтенанта. - Не знаю, что и сказать. Время уж больно неудачное. Все люди заняты. - Эвакуируетесь? - Вы же видите. Сразу после обеда и выступаем. - Неужели русские и на нашем участке пошли? - А вы сомневались? - Всегда надеешься, что беда постучит в ворота соседа. - Тоже верно, - примирительно согласился дежурный. Он все морщился и постукивал указательным пальцем по нижней губе. Видать, привычка была такая. - Что с вами делать, ума не приложу... Может, вы обождете часа два? Тогда станет посвободнее с людьми, и я определенно смогу вам помочь. - В десять утра я обязан быть в штабе корпуса, в Станиславе. Меня ждут с пакетом, - не отступал Малахов. - Ну хорошо, подождите здесь, пожалуйста, - сдался обер-лейтенант. - Только дальше не ходите. У нас, видите ли, спецтерритория. - Понимаю. - А я поищу, кто из механиков может вам помочь. - Одну минуту, господин обер-лейтенант, - выступил вперед граф и протянул свою визитную карточку. Обер-лейтенант мгновенно преобразился: весь подтянулся, заулыбался и даже щелкнул каблуками. - Покорный слуга, ваше сиятельство. - Я разыскиваю некоего полковника фон Хальдорфа, - сказал граф удивительно гнусавым голосом. Очевидно, он подчеркивал этим свое отношение к полковнику. - Это мой командир, ваше сиятельство. - Отлично! - еще сильнее загнусавил огромный граф и затопал от еле сдерживаемого бешенства ногами. - После механика не сочтите за труд, сударь, сходить к этому негодяю и передать, что я требую у него сатисфакции. Обер-лейтенанта словно сдуло. - Не переигрывайте, Райнер! - тихо сказал Алексей Иннокентьевич, оглядывая двор и службы и пытаясь придумать, каким образом можно раскусить этот орех. - Мы с вами в одной лодке и до берега далеко... - Простите, - сказал граф и упрямо боднул головой. Алексей Иннокентьевич оглянулся на Сережу Сошникова. Тот сидел возле ворот на скамейке и покуривал сигарету. Автомат на коленях, за спиной глухая стенка... Возвратился дежурный офицер. - Ваше сиятельство, господин фон Хальдорф готов принять вас. - Ироническая усмешка и пауза. - Но прежде он желает поговорить с вами, обер-лейтенант. Они прошли через двор по аккуратной, посыпанной песком дорожке. В углу двора стояли два тупорылых грузовика с брезентовыми фургонами, солдаты грузили в них стальные ящики. Чуть в стороне зеленел пятнистым камуфляжем бронированный вездеход. Графа оставили ждать в просторном холле на первом этаже, а Малахова обер-лейтенант повел по широкой мраморной лестнице вверх. На втором этаже они прошли по коридору. Возле предпоследней справа двери обер-лейтенант остановился, любезно показал рукой. - Прошу. Это было что-то вроде приемной. Из-за письменного стола поднялся массивный гауптштурмфюрер в черном, стриженный под машинку и с крестом в петлице. Он сдержанно кивнул Малахову и сказал: - Оружие прошу оставить здесь. У нас так принято. Принял автомат и парабеллум, положил их на край стола и прошел к двери, за которой, по расчету Алексея Иннокентьевича, должна была находиться угловая комната. Так и оказалось. Кабинет был просторный, светлый, окна на юг и восток. Прямо за южным ослепительно белело озеро, в одном из восточных, совсем как будто бы близко, виднелась часовня. Фон Хальдорф - высокий, седой, с лицом скандинавского склада - был в бриджах и прямых сапогах со шпорами. Мундир с рыцарским крестом и несколькими рядами орденских планок был брошен в кресло, а на полковнике в эту минуту была японская пижама, голубая, с золотыми рыбками. Эту пижаму упоминал в своем рассказе Ярина. Значит, "управляющий", который его принимал, был сам барон. На "хайль Гитлер!", выкрикнутое Малаховым, он только чуть кивнул и, как стоял в первый момент, так и остался на месте, заложив руки за спину и внимательно разглядывая Алексея Иннокентьевича. - Я слыхал о вашей аварии, - проговорил он наконец и усмехнулся. - Не терпится к своим? - Так точно, господин оберст. - Какой корпус? - Пятьдесят девятый армейский, господин оберст. - Угу... И что же вы везете? - Секретное предписание из штаба группы армий, господин оберст. - Следовательно, из Львова. Ничего себе кружок сделали!.. Зачем? - Виноват, господин оберст. Имел устное предписание побывать в Самборе на предмет проталкивания нашего эшелона с горючим. Кроме того, его сиятельство господин граф... - О графе потом. Давно служите? - Шестой год, господин оберст. - А все обер-лейтенант. Выходит, плохо служите? Кем, если не секрет, были до этого? - Имел небольшое дело в Швандорфе, господин оберст. Канцелярские машины. - А вот и неправда, по-моему, вы - товарищ Малахов, - старательно выговаривая русские слова, усмехнулся фон Хальдорф. - В моей карточке ошибок нет, а там написано следующее: Малахов Алексей Иннокентьевич, подполковник, сорок четыре года, член ВКП(б) с 1924 года, то есть ленинского призыва, по профессии историк. Даже кандидат наук.