Ну? Продолжать? Малахов не шевелился. Бросаться на фашиста было бессмысленно: уж он-то наверняка принял все меры предосторожности. Значит - выдержка и спокойствие. - У вас отличная школа, - с удовлетворением кивнул фон Хальдорф. - И репутация прекрасная. Тем более мне непонятно, чем я обязан такому визиту? Или вы полагали, что ваше лицо мне незнакомо, хотя бы по фотографиям? - Вы могли меня и не увидеть, барон, и тогда все обошлось бы. - Тоже верно... Если быть откровенным, Малахов, - а я не вижу причины, почему сейчас уже не могу быть с вами откровенным, - я не ждал здесь вашего появления. Во всяком случае, так скоро. По-моему, мои люди хорошо имитировали поиск вашей второй группы... Мы их засекли во время первой же радиопередачи и не брали до тех пор, пока не поняли принципа их поиска. Придумать достоверный маршрут, продолжающий их поиск, было несложно. Подскажите, Малахов, где мы дали маху. Когда вы обнаружили подлог? - Все было чисто, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Но они не могли не найти вас на маршруте, который я выбрал. А челночный поиск, барон, я воспринял сразу, как вашу шутку. - Высокий класс! - скривился в улыбке фон Хальдорф. - Высокий класс, Малахов. Тем более мне приятна эта победа. - Ну до победы, положим, еще далеко... Малахов лихорадочно думал, чем зацепить фашиста, чем его заинтриговать так, чтобы он решил, что это игра не кошки с мышкой, что продолжается равная партия. - Конечно же, у вас достаточно квалифицированная охрана, и вы уже знаете, что замок оцеплен. - Догадываюсь. - И что с минуты на минуту можно ждать налета авиации... - И десанта!.. - фон Хальдорф рассмеялся. - Если это все ваши козыри, Малахов, считайте, что вы проиграли. - Не все. - Алексей Иннокентьевич кивнул на шторы. - Попросите их оставить нас одних. И чтобы никто не подслушивал, это важно для вас лично. А чтобы не думать, что это провокация, возьмите свой пистолет, а я стану в тот угол. Фон Хальдорф кивнул, отдал приказание, двое телохранителей выбрались из-за штор и покинули кабинет. Фашист не пренебрег советом насчет пистолета, загнал в ствол патрон и наблюдал за Малаховым с нескрываемой иронией. - Сначала одно обязательное условие, барон. - Говорите. - Автоматчик, который пришел со мной, должен остаться живым. - Обещаю. - Мы успели передать ваши координаты и не сегодня-завтра сюда подойдут наши части. Фон Хальдорф на это только поднял брови. "Тоже неплохая выдержка. Посмотрим, надолго ли ее хватит", - подумал Алексей Иннокентьевич и продолжал: - Так вот, Вальтер Шелленберг сегодня же узнает, что из-за вашей оплошности раскрыта разведшкола. - Ложь!.. - Сегодня согласно секретному предписанию сниматься в день начала русского наступления, - как видите, фон Хальдорф, я знаю о вас тоже немало, - вы попытаетесь вырваться из этой западни и, если это вам удастся, будете следовать в район Берлина. И, если удастся, вот там вам представится случай убедиться воочию, прав я или нет. - Как говорят русские, с вами не соскучишься, Малахов. - Кстати, вы напрасно доверяете своему заместителю, штурмбаннфюреру. Корнелиус не только шизофреник, но и пройдоха. - Ну не так уж я ему и доверяюсь, - пробурчал фон Хальдорф. - Откуда у вас такая информация, Малахов? - Хотите все сразу, барон? Не выйдет. - Угу... Ну что ж, значит, нам с вами еще есть о чем поговорить... - Может быть, я для этого разговора и шел сюда. - Только не перегибайте палку, Малахов, - фашист сделал неудачную попытку улыбнуться. - Я ведь тоже еще не полный идиот, чтобы верить любой глупости. Вы влипли больше меня. Я помню об этом. И вы не забывайте тоже. - Фон Хальдорф открыл дверь и хлопнул в ладоши. Появилась охрана. Фашист жестко чиркнул указательным пальцем: - Увести. Опять мимо глыбоподобного гауптштурмфюрера, через коридор, вниз по лестнице в холл. Здесь столпились эсэсовцы, много эсэсовцев - тащили откуда-то снизу ящики, все потные, багровые. Граф стоял прямо напротив. Руки в карманах, ноги широко расставлены; лакированные краги отсвечивали густой медовой желтизной. Его взгляд выражал безграничное презрение ко всему окружающему: к этим смешным хоромам, к эвакуационной суете, к аресту русского разведчика. Когда Алексея Иннокентьевича проводили мимо, граф даже не поглядел в его сторону. Через двустворчатую дверь, из которой выносили ящики, они протиснулись в просторный тамбур. Здесь уже не было окон. Голые стены, оклеенные вощеными обоями с каким-то тусклым геометрическим рисунком; столик дежурного, над ним сепия - репродукция фото - фюрер окапывает дерево; рядом круглый дверной проем, оправленный в стальное кольцо; сверкающий никелем стальной диск двери с рукоятками управления, смотровыми глазками и пулеметными бойницами открыт вовнутрь. Дальше небольшая площадка (голый железобетон) и пологая лестница вниз. Вот и нехитрая разгадка. Само гнездо - в бункере, и можно только предполагать, как оно велико. А замок лишь для маскировки. Три десятка металлических ступеней. Снова тамбур со стальной круглой дверью. За ним длинный коридор в обе стороны. Ярко светятся плоские плафоны. Несколько шагов налево - и опять лестница вниз. На этот раз короче, хотя двери и здесь все той же внушительной конструкции. И возле обеих сидят дежурные с автоматами. Но Алексея Иннокентьевича повели еще ниже. Третья галерея оказалась совсем небольшой: две двери слева, две справа; на каждой запоры и смотровые оконца с задвижками. Камеры. Надзиратель сидел в тупике на прямом неудобном стуле; он был без сапог, в грубых шерстяных носках почти до коленей и в тапках. Он только что кончил говорить по телефону, даже трубку не положил. - Тони, я ни черта не понимаю! - раздраженно сказал он. - Для этого типа нужно освободить отдельную камеру? - Это не я придумал, Крысеныш, - ответил ефрейтор. - Но ведь все равно вывозить их будем в одном курятнике! - С твоей головой, Крысеныш, я б уж командовал дивизией! - весело хрюкнул ефрейтор. - Или городской тюрьмой. Алексею Иннокентьевичу велели стать лицом к стене. Он услышал, как открыли двери двух камер. "Шнель! Шнель!" Зашелестели непривычно легкие неподкованные шаги нескольких пар ног. Лязгнул запор. Алексея Иннокентьевича провели в освободившуюся камеру. Яркая лампочка. По бокам трехэтажные нары. Яркие желтые и зеленые поперечные полосы матрацев. Проход узкий, в длину шагов пять, не больше. На торцовой стене, ближе к полу, свежая штукатурка, даже закрасить не успели. Пахнет известью, а так воздух хорош, хоть здесь и сидели несколько человек сразу. Очевидно, принудительная вентиляция, понял Алексей Иннокентьевич и без труда нашел под потолком забранное прутьями отверстие. Он расстегнул мундир и лег на спину. Дело плохо, подумал он. Прямо скажем - не повезло. Уйти живыми им не удастся. Выходит, надо самим напасть на немцев. Поймет ли капитан Сад, что у них остался единственный выход напасть на замок? Немцев здесь много. Слишком много. Володе с ними не справиться. Замок неприступен, а поджидать их в пути, устроить засаду... Ну сколько они успеют убить? Ну двадцать фашистов, ну двадцать пять от силы, а потом придется спасаться самим... Это ничего, что я здесь, - заключил Алексей Иннокентьевич. - Барон заинтригован и напуган. И он будет меня таскать за собой до тех пор, пока не дознается об источниках. Спать он давно приучил себя в любой обстановке, и сейчас тоже заснул почти сразу. Разбудил его караульный - принес миску похлебки, большой ломоть хлеба и кружку кофе. Похлебка оказалась ничего, и хлеб хороший, а вот кофе был дрянной - коричневая бурда. Все же Алексей Иннокентьевич и его выпил и опять лег спать, а когда снова проснулся, в камере было темно и что-то лилось. Он сел и спустил с нар ноги, и они окунулись в воду почти до коленей, а вода все прибывала. 15 - Идем, тебя твой обер-лейтенант зовет, - сказал Сошникову низенький крепыш оберштурмфюрер, чем-то напоминающий издали Володьку Харитончука; только у того физиономия была - само добродушие, а эсэсовец глядел сквозь тонкие "золотые" очки, будто иглой колол. Сошников усмехнулся. Обычная история: в который раз его костлявая фигура ввела противника в заблуждение; почему-то худоба у всех ассоциировалась с отсутствием силы. Вот и теперь оберштурмфюрер так повелительно взял Сергея за предплечье, так цепко взял, что бери этого дурака на любой прием - можно шею ему свернуть, можно шарахнуть об стену или, уж самое безобидное, сломать эту руку, - а он и опомниться не успеет и не поймет, как это произошло. Сошников осторожно левой рукой убрал руку эсэсовца, закинул на плечо ремень автомата - пусть висит под мышкой, самое удобное положение, чтобы вдруг открыть огонь, - и сказал: - Пошли. Он понимал по-немецки почти все и даже кое-что говорил, но ему было далеко до Рэма, а главное - произношение хромало. Поэтому Сошников предпочитал говорить коротко или вовсе отмалчиваться. Пока все шло нормально. Успокаивало и то, что Алексей Иннокентьевич, которого несколько секунд было отлично видно в большом угловом окне второго этажа, держался уверенно и даже улыбнулся собеседнику, очевидно, самому фон Хальдорфу. "Если б они хотели со мной расправиться, они бы пристрелили меня издали, - рассуждал Сошников, поднимаясь на крыльцо. - Или попытались бы обезоружить. Но не тянули бы меня со всем арсеналом в дом. Ни к чему им это..." Уже шагнув за порог, первое, что он увидел, были глаза графа, и в них Сошников мгновенно прочел такое, что понял: сорвалось... А в следующую долю секунды он увидел, как на его тень, вырезанную черным на солнечном квадрате у ног, падает поперек шеи черная тень. И упал почти одновременно с ударом, как подрубленный. - Вот дохлятина, черт побери! - выругался оберштурмфюрер. - В чем душа держится, а ведь тоже - в разведку лезет! Только руки о них пачкать... Сошников лежал вялым комком и слушал. Вот сорвали автомат. Вынули гранаты. Пошарили - нашли пистолет. Еще ищут... Сколько их здесь было? - двое на верхней площадке, по-моему, безоружные, жаль, точно заметить не успел; один спускался по лестничной площадке с ящиком - точно без оружия; справа дежурный, этот при "шмайссере", конечно; и еще один или двое здесь же болтались; ничего о них вспомнить не могу... Ладно. Оберштурмфюрер в одиночку действовать не рискнул бы. Предположим, его страхуют еще двое, которых я заметить не успел. У эсэсовца только пистолет в кобуре. Но по шее мне двинули прикладом "шмайссера". Очевидно, и у другого то же... Итак: эти двое, обер с моим автоматом и дежурный. Остальные не в счет. Но и эти четыре автомата... Плохо дело. Ножа они все-таки не нашли. В левом голенище. Хороший широкий нож. Уже что-то для начала. Надо заметить, у кого мой автомат. Он на боевом взводя, в стволе патрон - шпарь сразу. Это выигранные полсекунды, может быть, даже целая секунда... Вот он, милый, в левой руке у обера... Сошникова уже волокли к входу в бункер. Оберштурмфюрер за левую руку, другой эсэсовец - за правую. - Обождите, гады. Один момент... Очухаюсь - сам пойду. Эсэсовцы отпустили руки. Сошников сел на полу. Потряс головой, фыркнул пару раз, потер шею, ноги... - Ты погляди на эту русскую свинью! - сказал с иронией в голосе оберштурмфюрер. - Он хочет... Фашист не договорил. Нож вошел в его сердце, а тело, с необыкновенной для такого веса легкостью, поворачиваясь в воздухе, рухнуло на стоявшего с другой стороны эсэсовца, и уже вдвоем они откатились под стену. Так и есть - страховали двое. Вот он, второй, мордастый, отъевшийся боров. Не умеешь даже со спины толково бить - получи от меня спереди. Три пули, как три пуговицы, прошили вертикальной строчкой его рубаху точно посередине. Эсэсовец еще стоял и глядел на Сошникова, ничего не понимая, но он уже был не в счет. Дежурный присел на тумбу письменного стола, но его "шмайссер", вон он, до него еще дотянуться надо. Сошников не целясь послал две пули под стену, где из-под обера выползал еще один его противник со "шмайссером", резко присел - и нападавший сзади эсэсовец провалился с неожиданным грохотом: он хотел ударить железным ящиком. Сзади стрелять не будут, не должны! Иначе конец, иначе все это без смысла... Сошников рванулся вперед и письменным столом двинул дежурного об стену. Тот сомлел. Или сделал вид, что сомлел. "А, собака, живи: пули мне сейчас дороже твоей жизни". Он выскочил наружу и стал рядом с дверью. Тишина. Все спокойно во дворе. Только возившиеся возле автофургонов эсэсовцы остановились на минуту, смотрят сюда, на него, на Сергея Сошникова. - Что там у вас? Кто-то стрелял? Сергей небрежно махнул рукой и отвернулся. Двенадцать шагов до бронетранспортера. Спокойно подойти, завести... До ворот метров тридцать - успею набрать неплохую скорость. С ходу шарахнуть в ворота - глядишь и вырвусь. А если нет - калитка рядом; а там под стеночкой, под стеночкой... А как же Алексей Иннокентьевич?.. Из двери выскочил дежурный. Так ты еще жив? - удар в шею, второй - в переносицу. Следующий от удара сапогом в живот пролетел через весь холл к подножью лестницы. Сошников остановился в дверях и с бедра расстрелял остальных - веером. Чуть Райнера не срезал, когда тот шагнул навстречу. Огромными прыжками вверх по лестнице. Там уже двое. И еще один в стороне, над перилами изогнулся, тянется вперед, хлещет пулями, мазила. Получай! Получай! Получай! - Солдат! Эй, парень!.. - кричал ему вслед Райнер. - Отвяжись, ты, - пробормотал Сошников, вспоминая: "Алексей Иннокентьевич, кажется, был в левом крыле? Да, в левом..." Оттуда бегут двое, два непомерно больших черных силуэта на фоне торцового окна. И справа бегут еще несколько. Не уйти... Никто не стреляет. Своих боятся побить. Сошников с опущенным автоматом медленно двинулся им навстречу, и только когда они оказались совсем рядом, вдруг вскинул автомат и срезал их очередью. Потом он стал отступать вдоль стены, пятился, пробуя плечом, где дверь, стреляя в тех, что сначала догоняли его, а теперь стреляли лежа, так что весь коридор казался расцвеченным вспышками выстрелов и строчками трассирующих пуль. Он выпустил в них четыре пули, а потом автомат щелкнул впустую, но Сергей его не бросил, он все отступал вдоль стены, распластавшись по ней, пока не нащупал дверь и не провалился в нее. Здесь было светло. Очень светло. И хотя все качалось и глаза начинал застилать багровый туман. Сошников понял, что это еще не та комната. Та была еще левее, вот и дверь в нее, а эта только приемная, конечно, это только приемная... Из-за стола, став на колено и положив на согнутую в локте руку "парабеллум", быстро-быстро стрелял большеголовый, стриженный под машинку эсэсовец. Он слишком боялся и слишком быстро стрелял... "Сколько раз он выстрелил?.. Сколько раз... Не помню. Плохо дело, если уже выстрелы в меня из "парабеллума" не считаю..." А слева на столе лежал автомат. Сошников добрел до него и в голову эсэсовца врубил очередь, потом повернулся к двери и выпустил в нее - открытую створку и в закрытую тоже - не меньше десяти пуль. "Щедро?.. Для вас мне ничего не жалко, господа..." Держась за стену, почти ползя по стене, он добрался до двери в кабинет фон Хальдорфа. Вошел... Алексея Иннокентьевича здесь не было... Здесь не было никого... Прямо было большое, открытое настежь окно, а сбоку в нем сверкало озеро, а там вдали, так близко, совсем рядом, была часовня... ребята... капитан Сад... У него еще хватило сил подойти ближе и ощутить солнечное тепло на лице и груди... "Ребята..." Он улыбался и не слышал уже, как сзади стучат отбойные молотки, не видел, как материя на его груди разрывается фонтанчиками и превращается вся в темное рваное месиво... Он еще не знал, что уже умер. 16 Графа увидели сразу, едва он вылетел из калитки замка. Он тут же вскочил на ноги, размахивал кулаками и, наверное, что-то кричал, а потом поплелся по дороге, перекинув кожаную куртку через плечо, а потом вдруг бросился бежать и бежал очень быстро до самого леса, и, когда он остановился перед капитаном, дыхание у него было очень недурное - видать, в свое время получил хороший тренинг, да и нервная вспышка играла не последнюю роль: он не чувствовал ни расстояния, ни зарождавшегося зноя. Только вблизи стало видно, что рубаха на нем разорвана, на голове кровь и поперек левой щеки от глаза под ухо - продолговатый черный рубец, надо понимать, от удара прикладом. Капитан Сад все понял... - Я нашел этого негодяя! - проревел Райнер. - Я видел его вот так же близко, как вас. Идемте. Я придумаю для него такую кару!.. - А как же дуэль? - Они били меня палками!.. - Райнер швырнул на землю куртку и стал топтать ее своими желтыми ботинками на каучуковой подошве. "Просто удивительно, - подумал капитан Сад, - что с него не сняли такие роскошные ботинки. Куда они там смотрели? А ведь они наверняка следят за ним, поэтому у нас один выход". Почему Райнер здесь, догадаться было нетрудно. Фон Хальдорф отпустил его на заведомую смерть. Граф вернулся один - кто ему поверит, что он не предал разведчиков? Фон Хальдорф хотел разделаться с противником чужими руками. Может быть, с кем другим этот фокус и получился бы, даже наверняка получился бы именно так, как хотел фон Хальдорф. Но для капитана уловка была слишком очевидной. Граф вдруг подскочил к капитану. - Вы пойдете со мной? - Нет. - Но там остались ваши люди. Обер-лейтенант, он еще жив. Его пытают, наверное. Ведь это СС! Вы знаете, что такое СС? - Да. Но мы туда не пойдем. - Пойдете! - Нет. Райнер ухватил капитана за ворот. Тот резко повернул голову, приказал: - Не стрелять! И вообще пусть этот дурак, этот идейный пацифист проваливает. Граф понял, подобрал куртку, повернулся и пошел через поляну в сторону моста. - Их много в замке? - крикнул вслед капитан Сад. - Я не шпион, - через плечо ответил Райнер. - Пусть фрица пропустят, - сказал капитан Сад. "Ладно, - подумал он, - сами разберемся. Если б немцев там было человек десять, с этими тремя им не управиться. Один граф чего стоит, да и Сережу голыми руками не возьмешь. Значит, не меньше взвода одной охраны. И они уже знают о нашем существовании. Ждут нового визита. Ждут сюрпризов. Попробуй подступись к ним теперь..." Ему пришлось прервать эти несложные размышления, потому что граф возвратился. - Капитан, - сказал он, стараясь быть сдержанным, - у меня к вам будет просьба, которая вас не затруднит. Дайте мне автомат. - Нет. - Уверяю вас: вам не придется жалеть об этом. - Нет. - Молю вас!.. Я видел замученных пленных. Это надо видеть... - Я забочусь о твоей душе, Райнер. Тебе придется делать все самому, Райнер. Уж такая это работа. Райнер ушел совсем, а капитан остался сидеть на опушке леса под дикой грушей. Тень она давала ерундовую, рябую, как россыпь серых пятаков, зато взобраться на нее не стоило труда, и, хоть обзор увеличивался ненамного, даже этой малости было довольно, чтобы видеть все озеро, и луг до замка, и луг позади него, незаметно, возле самой кромки дальнего леса переходивший в узкую болотистую низину. Впрочем, на грушу он позволил себе взобраться только однажды: он не любил начальников - суетливых хлопотунов, и, поскольку в своих бойцах предполагал сходную точку зрения, старался всегда держаться солидно. Одно дело - произвести рекогносцировку лично, и совсем другое - поминутно карабкаться на наблюдательный пункт или вообще не слезать с него часами, выдавая свою неуверенность и нетерпение. Нет, у командира другая забота - он должен думать. Зной становился невыносимым. Мстила бессонная ночь: голова была словно не своя, требовались почти физические усилия, чтобы держать мозг в напряжении. Временами капитан Сад растирал голову. Ему казалось, что тогда загустевшая, застоявшаяся кровь проталкивается, уступает место новой; это помогало ненадолго; свежей крови не было совсем. Возможно, поспи он хоть час, это принесло бы облегчение, но капитан знал, что не имеет права спать. Он должен был думать. "Думай, думай, - говорил он себе, повторял почти механически, тут же встряхивался и, озлившись, приказывал: - Думай!" Он должен был понять, что означает эта тишина, это необъяснимое бездействие фон Хальдорфа. Он сидел багровый от жары, с завернутыми выше локтей рукавами гимнастерки, с расстегнутым на одну пуговицу воротом и, когда ему что-то докладывали, только чуть поворачивал голову. В одиннадцатом часу прибежал Федя Капто. Оказывается, дозор Норика Мхитаряна встретил двух наших разведчиков из какого-то соседнего хозяйства. Причем самое интересное, что их группа шла с тем же заданием, что и группа капитана Сада. Всего в группе пятнадцать человек, но базируются они далеко отсюда, в горах, по прямой будет километров двадцать, если не больше. Капитан Сад потер глаза, потер уши, встряхнулся. Не помогло. - Поищи за деревом, - попросил он Федю, - там должна быть фляга с водой. С луга качнуло ветром пряную, сладкую духоту. Кажется, дело пошло веселей, пробормотал капитан, подтянул к себе автомат, отвел предохранитель и вогнал в ствол патрон. - Вот что. Приведите их сюда. Но по дороге, - он сделал неопределенное движение рукой, - заберите у них оружие. Только действовать мягко, без нажима. Мол, порядок у нас такой. - Уразумел, товарищ капитан, - озадаченно протянул Федя и тяжело побежал через орешник. Они появились все гуртом. "Прямо демонстрация", - подумал капитан Сад, но не сделал замечания, поскольку знал, что на этом уровне луг даже с башни не просматривается. Эти двое были свои, братья-славяне. За километр узнаешь. У одного типично рязанское лицо, у другого все потоньше, да и сам посмуглее выдался. Южанин. Поставь их в один ряд с остальными разведчиками - ничем не выделятся. Правда, сейчас имелось одно отличие: они были в гимнастерках, в то время как ребята капитана Сада - все голые по пояс. "Загорали, черти", - с завистью подумал он. - Так где же ваша база? Смуглый объяснил. У него были нашивки старшего сержанта и чуть развязные манеры. "Одесса-мама, - определил капитан Сад. - Такая у него марка. А на самом деле, может, и моря в жизни не видел и не знает, какая она в натуре - Дерибасовская..." Капитан подумал, какой бы спектакль он в другое время устроил своим ребятам, но сейчас не было ни сил, ни желания, а глазное - времени было жаль. Он знал, что должен думать, тем более, что теперь в задачу введено еще одно неизвестное. - И когда же вы ушли со своей базы? - Вчера после шести. Как жара поспала, - охотно ответил смуглый и улыбнулся. Капитан Сад кивнул и навел автомат на живот смуглого. - А ну, ребята, отойди в стороны. - Ты шо, нервный? - вытаращил глаза сержант и чуть пригнул колени, так что от него теперь в самом деле можно было ждать чего угодно. - На ково, пацан, мазу тянешь? - Может, по-хорошему договоримся? - Перво, убери свой дырокол. Ты шо, не видишь - я чистый. - Федя, а ну определи, когда они брились. Капто подошел сзади, но не прямо, а с расчетом, чтоб его не могли лягнуть. - Недавно, - сказал он, - часа два от силы. Вот от этого даже пахнет. Одеколон. Капитан кивнул снова. Он не испытывал ни восторга, ни удовлетворения, скорее даже обиду, что вот как с ним мало считаются, ведут такую прямолинейную игру. - Будем говорить? Пленные молчали. Сейчас они не заговорят даже под угрозой смерти - они знают, что нужны мне, подумал капитан Сад. Но заронить в них сомнение не вредно. На всякий случай. - Вы думаете, это просчет господина фон Хальдорфа? - капитан скривил губы, но улыбка вышла не убедительная: он был плохой артист. - Как бы не так! Он с первой минуты знал, что вы обречены. Но он пожертвовал вами, чтобы удержать меня здесь, чтобы я терял на вас время, пока он будет раскидывать сеть, Пленные молчали. Их надо было бы рассадить по отдельности, но для этого не было ни людей, ни подходящих мест. Капитан приказал, чтоб их заперли в часовне. Потом он вызвал Сашку. - Послушай, Сашок, настрой-ка свою машинку. Поинтересуемся, о чем там в эфире треплются. Это было не так уж и важно, просто небольшая хитрость: соблюдалась видимость деятельности, а мозгу между тем послабление, передышка. Капитан понял это сразу, но приказа не отменил; он умел быть снисходительным и к себе тоже - если только вопрос не был принципиальным, конечно. В эфире было пустовато и в меру спокойно. Обычная ситуация для таких забытых богом мест. Наших вообще поймать не удалось ни разу, а немцы болтали о какой-то ерунде: двое радистов сговаривались о поездке в протекторат, правда, цель ее дипломатично не называлась, но можно было догадаться, что речь идет о спекуляции, а еще один тип с каким-то странным акцентом рассказывал приятелю анекдоты. Затем вклинился деловой разговор, и капитан Сад понял, что 1-я Гвардейская сдвинулась и ее ударные танковые части уже вышли на Золотую Липу. "Лихо идут, - восхитился капитан Сад, - за полдня километров тридцать-сорок отмахали. Если и дальше так покатится, здесь они будут на третий день. Ну да, на третий, если у них с подвозом горючего сойдет гладко". Но потом капитан вспомнил, что между Золотой и Гнилой Липой стоит немецкий 24-й танковый корпус и дорог там нет приличных с востока на запад, так что какой, к черту, подвоз. Он представил, как туго будет развиваться наступление, и, хоть это ни в какой степени не влияло ни на его планы вообще, ни на исход текущей операции, все же огорчился, отдал Сашке наушники и вернулся на опушку, на облюбованное под грушей место. Потом опять был зной и дрожащий воздух над дорогой, и продолжалось это час, а может, и меньше. Время утратило четкость и ритм и где-то растягивалось мучительно, а где-то проваливалось кусками, и тогда капитан с запоздалым раскаянием ломал дремоту. Между тем он ни на миг не закрывал глаз, но это уже не имело значения. Почти все время в работе было его внутреннее зрение, какие-то миражи проходили перед ним, капитан наблюдал их апатично, вдруг спохватывался, что занят не тем, и усилием воли прогонял их, выставляя взамен, как фантом, одно слово: "Думай, капитан, думай..." Потом возник мираж, который капитану не удалось стереть сразу: это был белобрысый с рязанской физиономией. Капитану почудилось, что этот парень идет к нему через луг, прямо к нему, к этой груше. Капитан сообразил, что такое невозможно, потому что белобрысый заперт с приятелем в часовне, и потер глаза. Не помогло. Капитан отвернулся в сторону, снова посмотрел. Белобрысый был уже близко. Он был наяву. Только шел тяжело, пошатываясь и держась одной рукой за шею. "Нервы ни к черту", - огорчился капитан Сад. Он ждал спокойно, даже автомат не тронул. Диверсант остановился шагах в пяти. - Я сяду, - сказал он, - а то ноги не держат. - Садись, - кивнул капитан. Белобрысый сел и чуть еще придвинулся, чтобы быть в тени. - Меня Коля зовут, - сказал он. - Я безвредный. А подыхать не хотелось. Вот и пошел к ним сюда. Из концлагеря. - Он осторожно помассировал шею, поморщился. - Крепко мне Мишка хряснул. Думал, кранты. Выкарабкался!.. Я ж ему, суке, закидоны делал. "Мишаня, - говорю, - пока горит, давай перекинемся до наших. Когда еще раз такая лафа засветит". А он мне: "Не, не тая у меня биография. Не подходячая для совестливых. Руки, значит, уже ничем не отмоешь". - Он поглядел в ту сторону, где между кустами лежали разведчики. - Мишка меня за собой тянул в бега, до барона, значит. Но я тоже упертый. Сел на тормоза прочно. Ну он меня и пришиб. Он у нас по этой бухгалтерии первый мастер. Должно, нарочно не угробил до смерти - барону оставил в удовольствие. - Там что - плохо было заперто? - Зачем же плохо? Мы через дырочки в крыше. Нам это во как, - он чиркнул ребром ладони над головой. - Ловкий ты парень! - Есть малость. - Только вот беда, Николай, момент для спасения ты выбрал не самый подходящий. - Виноват. Не понял. - Скорей всего - драться сегодня будем. На смерть. Коля подумал. - Жалко, - сказал он. - Но если уж взял грех на душу, то и смою его сам, кровью искуплю. Потом он сел рядом с капитаном и стал рисовать пальцем план замка: где огневые точки, и шлюзы, и входы в бункера; сколько охраны, курсантов и офицеров-преподавателей. Потом он присоединился к разведчикам, а капитан Сад все сидел под той же грушей, сидел и думал, только теперь ему уже спать не хотелось, и он думал по-настоящему, и когда настал полдень, он понял, что замыслил фон Хальдорф. 17 Первый завал устроили километрах в пяти от села. Для засады место было идеальное: дорога заворачивала вокруг холма, лес подступал почти вплотную, видимость вперед по дороге от силы метров на пятьдесят. Капитан Сад смотрел сверху, как дозорный мотоцикл, лихо одолев поворот, еле успел затормозить, пошел юзом и его даже развернуло кругом, причем коляска зарылась в ветвях рухнувшей поперек всей проезжей части могучей смереки [Смерека - карпатская ель - прим. авт.]. Перепуганный пулеметчик дал из коляски очередь по кустам, эхо звонко защелкало между холмами, а мотоцикл, взвыв мотором, уже мчался назад, к колонне. Лес молчал. К этому завалу фашисты отнеслись с максимально возможной серьезностью. Они все высыпали из бронетранспортеров и прочесали лес по обеим сторонам дороги - до завала и еще метров на сто дальше. Потом оттащили смереку в кювет, погрузились в бронетранспортеры, но теперь их движение было куда осторожней. Второй завал был устроен в таком же удачном месте. Фашисты ждали его, и все-таки он оказался для них сюрпризом, и опять была легкая паника, а потом действия в обычном порядке: разгрузка, прочесывание, разборка завала, погрузка... Третий завал они уже восприняли как должное. Занимались им солдаты только с двух бронетранспортеров. Остальные оставались на местах, хотя и держали под прицелом придорожную чащу. И колонна двинулась вперед не тогда, когда все деревья были убраны, а при первой же возможности: передовые машины буквально продирались через сделанный солдатами просвет. Торжествовал немецкий рационализм. И нехитрый психологический расчет капитана Сада. Четвертый завал скорее напоминал баррикаду. Он был сделан посреди села, но так хитроумно, что объехать его не было возможности, а растащить - далеко не просто. Кроме того, рядом был колодец деда - идеальный "стоп-сигнал" в этот зной, - и еще один своеобразный психологический тормоз: с баррикады был уже виден пятый завал. Он находился неподалеку за мостом и был чисто символическим, однако это можно было увидеть, только подъехав к нему вплотную. Фашисты принялись за дело организованно. Правда, сначала вся рота хлынула на водопой, но уже через пять минут целый взвод растаскивал баррикаду, а несколько солдат пошли к мосту и тщательно осмотрели, не заминирован ли он. А затем, как и в предыдущий раз, едва в баррикаде появился мало-мальский просвет, в него протиснулся вездеход и помчался к пятому завалу. До него вездеход не доехал. Он был уже на полпути к цели, когда сзади раздался сильный взрыв. Это Володька Харитончук, стремительно выкатившись из кустов, разнес мост связкой гранат. Потом он улегся в кювете, в заранее облюбованном месте, откуда стрелять было удобно, как в тире, засек время с точностью до секунды, приготовил к бою автомат и "трехлинейный мастерок" со снайперским прицелом и стал ждать, когда появятся первые враги. "Ты должен удержать их ровно десять минут, - сказал ему капитан Сад. - После этого отходишь к завалу. Но запомни, тезка: если ты им позволишь подстрелить себя раньше, я тебя перестану уважать, уже не говоря о том, что так можно испортить все дело". "Владимир Харитончук, вы артист!" - похвалил себя разведчик, с удовольствием разглядывая окутанные облаком дыма и пыли развороченные и расщепленные бревна. Сзади послышалось несколько быстрых выстрелов. Харитончук поглядел через плечо. Ребята копошились возле вездехода. Потом он взревел мотором и рванулся по дороге. Славно. Пошла уже третья минута, когда фашисты наконец перестали топтаться на том берегу ручья и начали переправу. Харитончук выждал, пока двое передних поднялись одновременно, и снял их одной короткой очередью. Остальные залегли. Хоп-ля! - и капутцино! - привет господу богу от снайпера-артиста, редактора комсомольского боевого листка Владимира Андреевича Харитончука. Он заметил возле машин офицера - и снял его, потом пугнул - теперь из автомата - для порядка тех, кто слишком смело перебегал от крайней хаты к ручью, не попал, конечно, но это его не огорчило, и он замурлыкал под нос: "Будешь ты моей! Будешь ты моей!.." - любимая песня (эти слова - единственные) любимого капитана Сада, который позволял себе такую вольность только в бою. На дороге разорвалась граната. И еще одна - за спиной. И уже начинали обходить и слева и справа. "Будешь ты моей!.." Он сел - и пули защелкали по кустам, отбивая у фрицев охоту к самодеятельности. Патронов у него было довольно. Успеть бы все извести. Коля сказал: - Пусть у тебя не болит голова, товарищ капитан. Дай мне две пушки, и я тебе покажу, как это делают люди. Весь расчет зависел от Володьки Харитончука. Но тот был точен до секунды, и фашисты в вездеходе услышали взрыв именно тогда, когда было надо, и стали тормозить соответственно; не сразу, но резко, - и развернуться не успели, потому что из-под небольшой кучи соломы при дороге поднялся Коля - в каждой руке по "парабеллуму", - спокойно подошел и спокойно "показал, как это делают люди". Разведчики окружили вездеход, вытаскивали трупы фашистов, натягивали на себя их куртки и каски. Капитан Сад обнял Мхитаряна. - Прощай, Норик! Не давайся им живым. Графа не потеряйте. - Прощай, брат! Будь спок, джан, я им тут устрою полнокровный филиал центрального берлинского кладбища. - Не давайся им живым! - Прощай!.. Вездеход сорвался с места, спокойно вкатился в зигзагообразный проход в баррикаде - и помчал по дороге, оставляя за собой высоченный султан пыли. Километр до замка... шестьсот метров... триста... Замок поднимался им навстречу, и уже были ясно видны солдаты возле ворот, и солдаты на башне, и головы над стеной. Немцы слушали далекие взрывы гранат и стук автоматного боя и почти не обращали внимания на приземистый вездеход. "Нас мало, нас слишком мало, чтоб им могла хотя бы почудиться опасность, исходящая от нас!" - понял капитан Сад. Но тут же он увидел, как неторопливо открылись с обеих сторон от ворот темные щели амбразур. А потом оттуда чуть выдвинулись хоботки крупнокалиберных пулеметов, и казалось, что они упираются прямо в грудь. 18 Вездеход уже завершал второй круг по двору. Он еще что-то кричал перед этим, но что именно - не помнил, тут же и забыл, а Боря Трифонов не услышал, потому что как раз в то мгновение слева от них - ну совсем рядом, кажется, и рукой дотянуться можно, - сразу в двух окнах первого этажа показались эсэсовцы с автоматами, и один даже стрелять приготовился, однако не выстрелил, может быть, принял этих парней в вездеходе за своих. Промедление было ничтожное и в другое время ничего бы не решило, но Боре Трифонову и того было довольно. Он как-то немыслимо вывернулся - и пулемет ударил в окна и смел гитлеровцев на пол. Дульное пламя опалило Сашкино лицо, слева брызнули осколки кирпича, да так больно, в кровь, наверное, посекли, но он не выпустил баранку и глаз не зажмурил. Вцепившись в руль, Сашка орал что-то, и не слышал себя, и Боря Трифонов его не слышал - не до того ему было: эсэсовцы выскакивали то тут, то там, как марионетки в кукольном театре, да так близко все, что пули расшвыривали их, как удары оглобли. Но потом вездеход вдруг снова оказался в том же тупичке, где они чуть не врезались в стену при первом заходе, и опять их окружила тишина и пустота. - А черт его знает!.. Он действительно понятия не имел, как это делается, и ответил автоматически. Но тут же до его сознания дошел смысл вопроса, его круглое лицо перекосилось от ярости, глаза выпучились и подбородок дернулся раз и другой, выдавая то невероятное и впустую затраченное усилие, с которым Боря Трифонов хотел возвратить лицу выражение невозмутимости. - Да ты сдрейфил небось? - Балда, - огрызнулся Сашка. - Мы на нем посреди двора - хуже мишени. - Вперед!.. Вездеход продрал по кирпичной стене сарая еще одну борозду, рядом с первой, причем жесткое угловатое крыло лопнуло по сварному шву и задралось; опять их осыпало коричневой пылью, и борт обжег огнем. Вездеход отшвырнуло к противоположной стене, Сашка его выровнял, и вот они уже катят узким коридором вдоль окон, и уже раскрывается перед ними двор. И Сашка чувствует, как десятки стволов целят ему в спину. - Ага!.. - закричал Боря Трифонов, рассекая пространство до ворот четкими тугими ударами выстрелов, словно забор поставил. Один из эсэсовцев, перебегавших двор, энергично кувыркнулся через голову, но свалился уже мятым кулем. Другой откатился к стене, медленно сел; на это, видать, пошли все его силы, потому что автомат он уже не смог поднять и выстрелил несколько раз, упирая его магазином в землю. Сашка ничего этого не видел, не до того ему было: вездеход рванулся из его рук, чавкая разорванными покрышками, и потребовалась вся Сашкина сила, чтобы снова подчинить машину рулю и объехать тело Капто, лежавшее на полдороге между парадным крыльцом и тупорылыми грузовиками с брезентовыми фургонами. Это опять удалось Сашке, как и в предыдущие два раза, и он даже почувствовал какое-то удовлетворение и прилив уверенности, хотя опять, как и в те два раза, мгновенно взмок, и пришлось шваркнуть рукавом по лицу, а то больно уж глаза заливало. Потом они вырвались из теснины на простор большого двора, заковыляли по клумбам, переваливаясь с боку на бок. В борт глухо ударило градом. Сашка удивленно смотрел, как на чисто выкрашенном капоте появляются серые пятна, как ломает и рвет краску на вмятинах - и вдруг понял, что это пули. Потом они оказались возле автоматчика, который сидел под стеной, и Сашка старательно объехал его непомерно длинные ноги в коротких сапогах. Немец все еще держал автомат, но уже ничего не видел и не соображал. Полузакрытые глаза его закатились, рот был заполнен языком, он пытался облизнуть губы, и кожа у него ниже подбородка то вспухала, то опадала, как у жабы. Сашка опять плыл в абсолютной тишине. Это чередование восприятий было похоже на игру с биноклем: то посмотришь в объектив - и мир словно отбрасывает от тебя в глубокий колодец, свертывает туго, как пружину, так что не видишь частностей и в сознании отпечатывается лишь образ усилия, которым был деформирован мир; то посмотришь в окуляр - и какая-то деталь заслонит все остальное, вытеснит все остальное - необыкновенно отчетливая и непомерно значительная. Он чувствовал, как вездеход всем корпусом отзывается на каждый выстрел Бори Трифонова, видел, как ходит в кожухе ствол, как тянутся к ним из окон хлесткие светящиеся пунктиры. Двор был пуст, ради этого они и крутили здесь, принимая на себя удар сразу всего гарнизона: они не давали фашистам соединиться для общих действий; они навязали себя фашистам как цель; они стали психологическим порогом для охраны, которая задалась целью убить именно их, и на этом теряла секунду за секундой. Стальной зверь - ковыляющий, неловкий - кружил по двору, завораживая охрану, своей активностью убеждая в целесообразности охоты. Но ни Сашка, ни Боря Трифонов не думали об этом. Сашка больше всего боялся перевернуться или врезаться в стену. Борьба с вездеходом поглотила его внимание и силы. На большее не хватало. Сашка тянул вперед шею, высматривая дорогу, смешно выпячивая подбородок. Он старался изо всех сил, он видел, что и Боря старается, и это полнило его уверенностью, что они все делают правильно. Боря Трифонов видел больше. Он был опытней и схватывал одним взглядом и сразу оценивал всю ситуацию. Уже во время второго круга по двору он понял, что сейчас важнее не прицельный огонь, а сдерживающий - и на этом выгадал несколько секунд; их хватило, чтобы дать еще две-три короткие очереди туда, где в этот момент пытались высунуться фашисты. Пулемет был турельный: стрелять удобно - если на открытой местности; здесь же это превратилось в муку. Хорошо - Боря был невелик ростом и ловок. Он летал вокруг пулемета, чуть ли не с капота стрелял, если враги появлялись сзади. Ему доставляла наслаждение мысль, что вот он один держит всю эту сволочь в страхе. По натуре он был мягок, но прожил еще слишком мало, чтобы понять, что маленький рост - не самое большое горе. И поэтому он занимался боксом - и был первым в своем весе; поэтому пошел в разведку, поэтому всегда напрашивался на любое задание: он превозмогал себя, утверждал себя в преодолении каких-то, одному ему ведомых порогов. И если бы в эту минуту его спросили, о чем он мечтает, он даже не вспомнил бы о возможности выжить, и о том, чтобы набить сотню фашистов - мечта его бессонных ночей, - он не вспомнил бы тоже. Нет! Вот если б смертельная пуля пробила у него на груди комсомольский билет, а потом бы этот билет положили под стекло в его родном Скадовске в музее или хотя бы во Дворце пионеров, и чтобы все ребята из класса это видели, и чтобы Галка это увидела и заплакала, дуреха, - вот это да!.. Но комсомольский билет далеко, лежит где-то в штабном сейфе - Иван Григорьевич у всех собрал перед походом. Таков порядок. А жаль. Так жаль! - слов нет. Так получайте же, гады! Получайте! Получа... Сашка - как ни поглотило его единоборство с вездеходом, - все-таки заметил какую-то перемену, какое-то вмешательство извне. Едва уловимое и не сразу понятное, оно тем не менее давило, навязывало окружающему пространству свой ритм. Не отрывая взгляда от пути, Сашка весь напрягся, пытаясь уловить всем телом, как антенной, откуда произошло вмешательство. И понял: пулемет уже несколько секунд стрелял не переставая. Сашка скосился на Борю Трифонова. Тот весь завалился вперед, его голова моталась на вздрагивающем, вырывающемся из оцепеневших рук кожухе пулемета... Вездеход вильнул и ударился в стену. Тело Бори Трифонова выбросило через борт, оно несколько раз перекатилось по дорожке, усыпанной песком, и легло у самого края, возле аккуратно выложенных зубцами и побеленных известью кирпичей. Мотор заглох. Сашка сидел все на том месте и смотрел на Борю Трифонова, и это длилось целую секунду, а может быть, и десять. Потом он поднял голову и увидел, что из всех окон и дверных проемов смотрят немцы. Выжидательно. Недоверчиво. Их было неправдоподобно много. Сашка перебрался на соседнее сиденье, оттуда на капот. Уселся половчей. Тут было подходящее место: за спиной стена, не подступишься. А обзор неплох. Возле головы застучало - словно костыль в стену заколачивали. Сашка увидел, кто стреляет, и повел туда пулеметом. Он не спешил, и может быть, поэтому с первой же очереди у него получилось. Это был первый человек, убитый им, но Сашка ничего не почувствовал. Он инстинктивно догадался, что нужно делать, и дал отсекающую очередь вдоль двора. Потом еще одну - по окнам. Потом откуда-то сверху свалился убитый не им автоматчик, и тогда Сашка понял, что он не один. Капитан Сад поглядел на часы. С того момента, когда Володька Харитончук взорвал мост, прошло девять минут. Если даже быть оптимистом, в бой уже вступил Норик Мхитарян. Сколько он может сдерживать немцев - минуты три? Вряд ли больше. Значит, появление жандармского отряда следует ожидать минут через двадцать. Если будут хорошо бежать. Машинам не пройти, разве что брод отыщут. Ладно. К тому времени здесь все будет кончено. Разведчики находились в замке уже около пяти минут, эффект внезапности перестал действовать, охрана налаживала связи между отдельными узлами обороны. Еще немного - и они перейдут в наступление. А план пока не выполнен ни в одном пункте. Коля должен был вместе с Гариком Сафаровым спуститься в бункера и освободить пленных. От Коли никаких вестей. Правда, от него их рановато ждать. Но вот Рэму и Ярине пора бы объявиться. Взорвать шлюзы - минутное дело, а взрыва не слышно, и самих не видать. А Федя Капто вот он - лежит в черной, уже припорошенной пылью крови, хватает пальцами песок. А грузовики, до которых он так и не добрался со своею взрывчаткой, стоят все там же, целехонькие, лишь у одного пулями порвало брезент и боковое стекло разбито в кабине водителя... Капитан Сад почувствовал, как затекают ноги (он сидел на корточках), и опустился на одно колено. "Спокойно, - сказал он себе. - У тебя еще есть несколько минут. Поэтому жди. Не может быть, чтобы все ребята уже погибли. Не могли они погибнуть, не выполнив приказа. А пока ты не знаешь этого наверное - жди; твое время еще не пришло, капитан". Он сидел очень удобно, в простенке между какими-то службами. Слева от него на крючьях был приспособлен противопожарный шанцевый инвентарь, тут же стояла железная бочка с песком, лучшего укрытия не придумаешь. Этот простенок капитан Сад увидел и оценил в какую-то долю секунды, когда вездеход только ворвался в замок и Коля, сбросив скорость до первой, повел его прямо к парадному крыльцу панского дома. Никто не стрелял; с этим сознательно тянули до последнего. Первыми выпрыгнули Иван Григорьевич и Рэм. Капитан Сад знал, что, как только они выберутся из машины, и под жандармскими мундирами станут видны их славянские галифе, маскарад будет очевидным для любого гитлеровца. Поэтому капитан еще несколько секунд ждал, не раздадутся ли за спиной выстрелы. Но выстрелов не последовало, и это уже было хорошо, и тут же пришло время выпрыгивать ему самому: он заметил этот простенок и сразу оценил все его преимущества. Капитан Сад прыгнул неудачно. У него подвернулась нога, и он прокатился несколько метров. И еще когда катился - услышал выстрел. Но у него не было оснований считать, что стреляют именно по нему, поэтому он сначала забрался в облюбованную позицию и только затем осмотрелся. Коля и Гарик Сафаров исчезли. Вездеход уже заворачивал за угол (это было досадной оплошностью, капитан Сад знал, что там тупик, и Сашка это знал, но перенервничал и уже не совсем соображал, что делает), а в метрах пятнадцати, как раз между парадным крыльцом и грузовиками, посреди дороги лежал Федя Капто, и тут уже вряд ли чем можно было помочь. Потом снова появился вездеход, и эсэсовцы кинулись от машин врассыпную, а Сашка, слишком поздно заметив убитого товарища, и, не успев отвернуть, вытаращив от ужаса глаза, провел вездеход над телом Феди. Капитан знал, что надо делать. Надо было добежать до Феди, взять толовые шашки и взрыватели и самому взорвать грузовики с подготовленной к эвакуации секретной документацией фашистского разведцентра. Сделать это было больше некому. Но капитан остался на месте. "Ладно, - сказал он себе, - это от меня не уйдет, взорваться всегда успею. Только сначала я хочу убедиться, что у других получилось удачней, что дело сделано и для полного счастья недостает лишь этого взрыва". Он хотел точно знать, что победил, и потому остался на месте, почти не вмешиваясь в поединок вездехода с охраной. Правда, дважды ему все же пришлось открывать огонь: это когда немцы пытались произвести вылазки из главного входа. И еще ему повезло: он в самый последний момент успел снять автоматчика, который собирался из окна второго этажа почти в упор расстрелять Сашку. После этого он взглянул на часы и узнал, что с того момента, когда Володька Харитончук взорвал мост, прошло только девять минут. И решил еще подождать. И был вознагражден за терпение, увидав, что Федя перевернулся на живот и даже пытается приподняться. Как ни странно, Федя очнулся от боли: проезжая над ним, вездеход задел его карданом; боль пронзила тело, стряхнула предсмертное забытье, и тогда Капто увидел перед глазами сверкающую россыпь камней. Тут были прозрачные кристаллы и матовые обкатанные шары, темно-красные рваные осколки и густо-желтые, как мед, капли. И все они переливались радужными волнами... Федя попытался выплюнуть что-то, забившее рот, чуть сдвинулся - и фантастический мир упорхнул от него далеко вниз, и Федя понял, что это только песок. Он попытался вспомнить, где он и что с ним происходит. Вспомнил. И страшный удар в живот, удар, после которого все сразу пропало - вспомнил тоже, и даже того эсэсовца, который стрелял. А больше он не помнил ничего, да и ни к чему все это теперь ему было. Он знал, что убит, им овладело безразличие, звуки, запахи и краски поплыли, поплыли мимо - и пропали. Когда он очнулся во второй раз, он подтянул правую руку и стал выковыривать изо рта песок. Потом увидал кровь на пальцах. Кровь еще не успела засохнуть, значит, он лежал совсем недолго. Впрочем, это не имело никакого значения. Ничто уже не имело значения для него, нигде, во всем мире, и это он знал точно. "Я мертв, я уже не здесь, и мне фиг чего-нибудь сделаешь. Меня уже даже пытать нельзя", - вдруг понял он. Следует сказать, что боязнь пыток была у Феди, может быть, единственным, зато неисправимо слабым местом. Однажды в поиске он с капитаном Садом нашел тела зверски замученных наших солдат. Это зрелище потрясло разведчика. Но он считал себя не вправе уйти от парней, которые научили его всему, что теперь умел он, еще два года назад наивный и полуграмотный пастушок из глухого полесского хутора, которые пристрастили его к чтению, к радио, приняли в комсомол; рядом с которыми он получил свою "Славу". Этот страх не знал ни сна, ни усталости. Но никто не знал о нем. "И вот он убит наконец, пусть вместе со мной, - думал Федя, - но и ему крышка". Федя начал дремать помаленьку. Это получалось легко и приятно, потому что невесомо-легким и каким-то звонким было тело. Состояние отрешенности и воздушности овладевало им все сильней, он ощущал сверху ласково-теплое солнце, а снизу теплую кровь, и ему приятно было, что кровь уходит в землю. И все-таки что-то было не так, что-то мешало. Что-то висело в нем, в груди, темное, как облачко, и он знал, что надо освободиться от этого, иначе не будет ему спокойной смерти, а будет ему смертная тоска и пытка. "Что ж это может быть", - с досадой думал он сквозь дремоту, но напрягаться уже не было сил, а тех, что еще оставались, не хватало, чтобы вспомнить хоть что-то. Он забыл, забыл начисто все, что лежало в прошлом, от прошлого его отделяла какая-то черта, грань, прорубленная выстрелом, когда он шел, чтобы выполнить свое последнее задание. "З_а_д_а_н_и_е!" - вдруг вспомнил он. А потом еще вспомнил: "К_а_п_и_т_а_н_ С_а_д". Вот оно!.. Федя даже проснулся вдруг. Черт побери! Ведь ребята рассчитывали на него, как на каменную гору, а он здесь разлегся, ждет пришествия архангелов. А кто за тебя выполнит задание? Кто - за тебя? Некому! Некому сделать это, твою работу... Он так разволновался, что даже потерял сознание, но возбуждение оказалось сильнее; он сразу же очнулся - все с той же мыслью. Задание! По законам естества ему давно уже пора было умереть, но он теперь знал, что не имеет на это права. Прежде всего он нащупал сумку. Она была на нем. И тол на месте. И взрыватели. И бикфордов шнур. Такая обстоятельность была необходима: упаси бог, что-нибудь забудешь, то-то наплачешься потом; как говорила мамка: от дурной головы ногам тошно. Бережней всего он ощупал спички. Он боялся, что они намокли в крови. Обошлось. Да и пальцы уже подсохли. Подходяще для работы. Потом он посмотрел, как далеко до грузовиков. Потом попытался приподняться, и, когда очнулся, оказалось, что он уже в одном из фургонов. Ящики с документами были составлены плотно, подходяще для взрыва. Федя старательно пристроил тол, и взрыватель, и шнур, а потом не поленился отвинтить колпачки у обеих канистр, которые приготовил в дальнюю дорогу водитель. Должно быть, запасливый парень. Потом он перебрался в другой фургон. Ему казалось, что он движется необыкновенно легко - как воздушный шарик, как тень. Правда, был один момент, когда ему подумалось, что ничего этого нет, что он только бредит, что все это происходит только в его воображении. Но чтобы разбираться в ощущении - для этого нужны были силы. И время. А его время истекло, "Мое время истекло давно", - подумал он безразлично и занялся закладыванием тола во втором фургоне. Потом и с этим было покончено. Федя почувствовал, что сейчас уже совсем заснет, и торопливо поджег длинный бикфордов шнур, и, пока тот горел, он думал, что, если б ему сейчас предложили долгую-долгую жизнь, он не смог бы принять ее, потому что у него не осталось сил для этого; даже чтоб несколько минут прожить - и то у него больше не было духу. Петом он открыл глаза, увидел, что огонек вот-вот исчезнет в соседнем фургоне, подумал напоследок, как будут довольны ребята и капитан Сад, и поднес огонек спички к маленькому огрызку шнура, ну, считай, почти к головке взрывателя. 19 Вода прибывала быстро. Алексей Иннокентьевич не сразу понял - откуда; в темноте добрел до двери и почувствовал струение из-под нее, однако напор был слаб; значит - не то. Пробуждение было внезапное, и теперь, чтобы сразу войти в форму, он зачерпнул в пригоршни воду и потер лицо - раз и другой, а потом и шею. При этом он сделал открытие, что вода не проточная, значит - из озера. Это ничего ему не разъяснило (гипотез хоть отбавляй, да и что в них толку, если ни одну не испытаешь), зато теперь он знал точно: воды хватит, чтобы затопить бункер, и случится это очень скоро. Чтобы выработать линию поведения, какую-то рабочую гипотезу все же необходимо было иметь, и Алексей Иннокентьевич решил, что фашисты уже подготовились к эвакуации и вот напоследок уничтожают свое гнездо. Как в таком случае должен поступить он, Малахов? А никак! Набраться терпения и ждать конца. Воду не остановишь - слева от него, из вентиляционного отверстия, шла ровная полная струя; ее плеск он и услышал в первую очередь, едва проснулся, но потом новые впечатления на несколько мгновений оттеснили это, и Малахов его забыл, дверь взломать ему тоже не под силу. А если б даже это удалось, подниматься наверх сейчас - безумие: фашисты тут же схватят; и медлить с этим тоже было бы нельзя: если не весь бункер, так, уж во всяком случае, лестничная шахта будет взорвана. Но чем объяснишь, что фон Хальдорф его бросил?.. "Все-таки что-то случилось, наверное, - подумал он. - Забыть о пленных или утопить их ни с того ни с сего - это не похоже на немцев. А может, капитан Сад вызвал нашу авиацию и она раздолбала замок? Допустим, здесь было специальное устройство, шлюзы, и одна бомба попала в них..." Рассуждая таким образом, Алексей Иннокентьевич добрался по нарам до вентиляционного отверстия и стал ощупывать его, хотя прекрасно помнил, что там вделана добротная решетка, с которой ему не совладать, а значит, отверстие не заткнешь ничем. Однако сидеть сложа руки, покорившись судьбе, было не в его характере. В душе он был готов к смерти, даже к мученической, но именно перспектива утонуть почему-то показалась ему отвратительной. Предсмертная минута застала его врасплох, он был в состоянии шока; может быть, поэтому на его поведении это почти не отразилось: Малахов был рассудителен и деловит, как обычно. Случись здесь сторонний наблюдатель, он поразился бы выдержке Алексея Иннокентьевича, когда на самом деле это была только судорога. Алексей Иннокентьевич все еще занимался бессмысленным исследованием решетки, как вдруг за дверью, плохо различимые из-за шума падающей воды, послышались голоса, потом появились полоски света, ограничивающие дверь, а потом загремело железо: видать, не поддавался засов. Не размышляя ни секунды, Алексей Иннокентьевич соскользнул вниз, и как только увидел, что дверь, преодолевая сопротивление воды, приоткрывается - набрал в грудь побольше воздуха и поднырнул под нижние нары. На что он рассчитывал? Ни на что. Он не загадывал, чем кончится эта странная попытка; мыслей у него вообще не было, кроме одной: продержаться. И он держался изо всех сил и таращил глаза, следя за полетом светового пятна, которое то собиралось в яркую точку, то пропадало, чтобы тут же опять возникнуть. Держаться было все труднее. В голове нарастал звенящий гул. Перед глазами появились два, три, четыре пятна, они становились все ярче и были теперь не белые, а какие-то радужные. Они вертелись стремительным хороводом на фоне чего-то голубого, яркого и бездонного, как летнее небо. Алексей Иннокентьевич летел в эту бездну, невесомый и маленький, уже не понимая, где верх, а где низ и что с ним происходит. В последнее мгновение он вдруг вспомнил, что находится в воде, под нарами, попытался встать, потом кинулся вперед, назад - всюду натыкаясь на твердое... Он очнулся просто оттого, что кровь отхлынула от головы в немного успокоилось сердце. Его качало, и он все еще не понимал где он. Потом он снова стал слышать шум падающей воды и догадался, что сидит на нарах и что глаза у него закрыты. Он открыл глаза, но все равно ничего не увидел. Вода была уже ему по грудь. Ушли, пробормотал Алексей Иннокентьевич, чуть-чуть посидел, затем поднялся, придерживаясь за стойку нар: его все еще качало. С трудом преодолевая сопротивление воды, шагнул в сторону двери. Нащупал ее. Она была приоткрыта. Теперь главное - не суетиться. Алексей Иннокентьевич стянул тяжелый, стеснявший движения френч, но не бросил его, а повесил - даже в такой обстановке страсть к порядку оказалась неискоренима! - на ребро двери. Протолкнул себя в коридор. Здесь был такой же мрак. Где-то рядом, справа, грохотал поток воды; оттуда же ощущалось и течение. Алексей Иннокентьевич прикинул, где должен был находиться выход, сориентировался - и понял, что это грохочет вода, падая с верхних этажей по лестнице. И пошел прямо на этот шум. Он уже взялся за стальную створку двери, заслоняясь левой рукой от слепящих брызг, как вдруг почувствовал чье-то легкое прикосновение к спине. Алексей Иннокентьевич замер. Почудилось? Нет, вот снова его коснулись, причем на этот раз (рубашка прилипла к спине и не была помехой) уже не осталось сомнения: к нему прикасались пальцами. Ну! - сразу... Алексей Иннокентьевич перехватил чужую руку в запястье, вывернул и резко рубанул ребром левой ладони по локтю. Хруста сломанного сустава он не мог слышать, но по тому. как ослабла чужая рука, догадался о результате. Противник молчал я не сопротивлялся. Алексей Иннокентьевич осторожно подтянул его к себе за сломанную руку... Так и есть - он дрался с мертвецом. Судя по форме, это был эсэсовец. Чтобы проверить еще одно, весьма смелое, предположение, Алексей Иннокентьевич ощупал его ноги. Эсэсовец был без сапог, в шерстяных носках почти до колен и в тапках. Надзиратель, которого звали Крысенышем. У него была разбита голова и две пулевые раны в груди. "Кто его так? Неужели - свои? Из-за меня?.." К сожалению, кобура на эсэсовце была пустая. Ничего, и так не пропадем. Веря в себя, в свои силы, в успех, в каком-то яростном восторге от вновь обретенной свободы, Алексей Иннокентьевич бросился вперед. Поток сбил его и ударил о дверной косяк, но он тут же поднялся и бросился снова, и лез, и лез вверх, захлебываясь, но не отступая; он мотал головой, и кричал, и боролся с потоком, словно с живым существом; он боролся - и вышел победителем, и тогда совсем уверился, что все обойдется и будет хорошо. На этом этаже воды было значительно меньше - чуть не доставало до колена. Но она текла и лилась отовсюду, и нетрудно было догадаться, что при таких темпах потребуется минут пятнадцать-двадцать, чтобы нижний этаж залило доверху, и тогда придет черед этого. Следовало поторопиться. Алексей Иннокентьевич припомнил, что выход в тамбур должен быть несколькими метрами правее, побрел в ту сторону и быстро нашел круглую стальную дверь. Она оказалась закрытой. Алексей Иннокентьевич налег на нее, дернул на себя. Не помогло. Тогда он нащупал засовы, засмеялся и сдвинул их. Мало! Он стал искать, что же еще удерживает дверь - и тут сзади ударил свет. Алексей Иннокентьевич резко обернулся. Кто-то стоял в нескольких метрах и светил ему прямо в лицо карманным фонариком. - Так это, оказывается, вы, господин подполковник!.. Алексей Иннокентьевич узнал голос Уго фон Хальдорфа. - Значит, вы еще здесь? - продолжал фон Хальдорф. - Ваши так спешили наверх, что забыли о существовании подполковника Малахова? Только теперь Малахов понял, что происходит в замке. - Не будем терять времени, - сказал он. - Если мы сию минуту не откроем дверь... - Это я ее закрыл, - перебил фон Хальдорф. - Пришлось. Они пустили в ход гранаты. Я едва спасся. - Но через пять минут там набежит доверху воды. И тогда будет поздно. - Спокойно, подполковник. Задвиньте засовы. В подтверждение своего права командовать фон Хальдорф ввел в свет фонарика правую руку. В ней был "вальтер". Алексей Иннокентьевич выполнил распоряжение. - А теперь марш вперед, - указал направление лучом фонарика фон Хальдорф. Коридор, такой аккуратный еще несколько часов назад, был неузнаваем. Двери комнат распахнуты, сорваны с петель и расщеплены; стены опалены взрывами и посечены пулями. То и дело приходилось переступать через трупы, а в одном месте в стене зиял пролом, и в нем, чудовищно переплетаясь, лежало несколько трупов сразу: русские и фашисты. Алексей Иннокентьевич остановился перед ними. Нет, он не знал этих парней. Ни одного. - Хороша жанровая сценка, подполковник? Жаль, не пришлось поглядеть, как они грызут друг друга. - У них не было оружия, - согласился Малахов. - В том-то весь сенс. Но для победителя пуля нашлась! - засмеялся фон Хальдорф и показал рукой. - Насколько я понимаю, его вон оттуда срезали из автомата. Поучительный финал! Действительно, в указанном фон Хальдорфом месте лежал труп эсэсовца с автоматом. Как просто: прыгнуть в сторону - рвануть автомат, падая на спину, под стенку, открыть огонь... А если в стволе не окажется патрона - перекатиться в воде под другую стенку, и за это время успеть передернуть затвор - и стрелять... - Стоять! - вдруг приказал фон Хальдорф. - Руки вверх! - Он чуть помедлил. - Извините, подполковник, я должен вам напомнить, что взял вас из милости. По своей мягкосердечности. Так что советую вести себя благоразумно. И не проявлять инициативы. Они снова пошли вперед. Не доходя метров десяти до конца коридора, вошли в обычную комнату, обставленную как канцелярия: письменные столы, книжный шкаф, вделанные в стену высокие сейфы. Фон Хальдорф приказал Малахову стать в сторона и открыл один из них. - Это запасной ход на верхний этаж бункера, - пояснил он. - Я поднимаюсь первым, вы - следом, как только хлынет вода. Если чуть замешкаетесь - запру ход, и тогда пеняйте на себя. "Он имеет в виду тот автомат, - понял Алексей Иннокентьевич. - Но бежать за ним нет смысла. Во-первых, темно; я затрачу уйму времени только на то, чтоб его разыскать. А ведь надо еще и успеть вернуться - опять же в темноте, по воде, а я вовсе не уверен, что разыщу эту комнату сразу. Во-вторых, если б даже это удалось, автомат от фон Хальдорфа не спрячешь; и, прежде чем я увижу фашиста и успею открыть огонь, он это сделает сам, а то и связываться не будет: закроет верхний выход - и амба. Нет, - решил Алексей Иннокентьевич, - сейчас на такую авантюру я не имею права. Надо действовать только наверняка, без малейшего риска, чтоб случайностям места не было. Этот немец - мой, и никуда он от меня не уйдет. Второго такого случая уже не будет". (Он знал, что фон Хальдорф дает ему возможность бежать, и сам фон Хальдорф это знал тоже. Но немец не сомневался, что Малахов останется: он понимал, какая между ними началась игра, пусть и не объявленная вслух, и охотно шел на обострение; кроме всего прочего, он был не прочь стать свидетелем унижения советского контрразведчика, даже ценой относительной его свободы. А побег в настоящей ситуации - как это ни парадоксально, - свидетельствовал бы о малодушии, и - как следствие - о капитуляции Малахова, ибо говорил бы только об одном: об отказе от поединка.) Поэтому Алексей Иннокентьевич терпеливо дождался, пока из сейфа не хлынула вода, - и тогда только бросился вперед. Лестница была металлическая, она обвивалась спиралью вокруг стального шеста; справа были перила. Алексей Иннокентьевич уже имел опыт и поднимался спиной вперед, цепляясь за шест обеими руками. На этот раз он совсем не наглотался воды, зато обессилел так, что на верхнем этаже бункера в прямом смысле свалился с ног, отполз на четвереньках в сторону и сел, прислонившись к стене. Сидеть все же надо было прямо, иначе рот оказывался в воде. Фон Хальдорф попробовал закрыть ход, но дверь где-то заклинило, и возиться с нею он не стал. - Поднимайтесь, Малахов. - Дайте отдышаться минуту. Сердце вот здесь. - Эта минута может стоить вам жизни. Поднимайтесь, черт побери, или я буду вынужден вас пристрелить. На этом этаже было тоже темно. И такие же следы боя. Впрочем, Алексей Иннокентьевич разглядывал их (насколько позволял фонарик фон Хальдорфа) не очень внимательно; он был занят попытками сориентироваться, определить хотя бы приблизительно, в какой стороне и на каком расстоянии от них находится главный вход. Он даже начал подсчитывать количество шагов, но тут же понял, что это не имеет смысла; ведь они шли по воде, да и темнота растягивала каждый метр вдвое... Наконец они добрели до завала. Фон Хальдорф встревожился. Он попросил Малахова отойти, сам вскарабкался на баррикаду из взорванного железобетона и обломков кирпича. Спустился вниз расстроенный. - Какая досада!.. Мы должны перебраться на ту сторону. И по возможности скорее. Алексей Иннокентьевич понял, что сейчас последует приказ лезть наверх и разгребать кирпичи. - Арсенал ухнули? - спросил он, чтобы еще хоть чуть-чуть выгадать время. - Нет. Вот здесь, за стеной, были помещения диверсионного факультета. Выпускники, естественно, работали не с манекенами. С настоящим материалом. - Случайный взрыв? - Уверен, что нет. Образцы мин и взрывчаток хранились в комнате-сейфе. Она закрывалась математическими замками. - Для такой операции нужен свой человек. - "Свой", - скривил губы фон Хальдорф. - Конечно, - Малахов сделал вид, что не заметил его интонации. - Там еще коридор? - Продолжение этого. И аппендикс, в который мы должны попасть. - Не сомневаюсь, что в аппендиксе мы встретим немало ваших солдат... Если только они уцелели после взрыва и не утонули. Тот, кто открыл хранилище, знал, на что идет. - Варвары! - прорычал фон Хальдорф. - Вы духовно нищая нация и возмещаете свою неполноценность фанатизмом. - Вы имеете в виду способность к самопожертвованию? Или доблесть? - уже не скрывая иронии, улыбнулся Малахов. - К черту, господин подполковник! Будьте любезны: залезайте наверх и приступайте к делу. Двоим там все равно было не развернуться. И работать пришлось на пределе - по настроению фон Хальдорфа Алексей Иннокентьевич понял: в случае саботажа уговоров не последует. Только пуля. Через несколько минут на руках показались ссадины и кровь, но дело двигалось быстро. Алексей Иннокентьевич углублялся в завал в обход рухнувшего потолочного перекрытия; под ним оказалось немало полостей, так что дело свелось, по сути, к расчистке кирпичных пробок. Он спешил, и вскоре понял, что опережает поднимающуюся снизу воду. Заметил это и фон Хальдорф. Он сделался спокойнее; присел на обломок стены, так, чтобы Малахов при случае не мог достать его кирпичом, только рука с фонариком да глаза выглядывали. Вынужденное в столь критические минуты безделье тяготило, давило фон Хальдорфа, и он разболтался: то подтрунивал над Алексеем Иннокентьевичем, над его провалом, то разбирал свои ошибки, доказывая, что все решил слепой случай и неблагоприятное стечение обстоятельств. Похоже, он хотел понравиться Малахову. Внезапный крах настолько потряс фон Хальдорфа, что он перестал следить за собой; он искал точки для самоутверждения в личности противника, в потерявших конкретность словах, в самом механизме речи; он говорил, потому что должен был говорить, чтобы освободиться от потрясения - "выболтать" его. Эти соображения не могли не успокоить и самого Алексея Иннокентьевича. Малахов вопреки реальному соотношению сил все больше проникался чувством превосходства над врагом, уверенностью, что победит его. "Мой немец, мой! Никуда он не уйдет, ни по какому подземному ходу. Он мой и здесь останется!" - торжествующе бормотал Малахов, не замечая противоречия между этими мыслями и тем, что он делал. Но ему было мало того, что фашист обречен самими обстоятельствами. При чем здесь обстоятельства! Он сам должен убить этого фашиста. Алексей Иннокентьевич настолько углубился в эти мысли, что перестал слушать фон Хальдорфа, пока наконец инстинкт не подсказал ему, что происходит нечто ненормальное - такое, чего не может быть. Алексей Иннокентьевич не сразу услышал этот голос, а когда услышал, не сразу понял, чем он вызван. Но сказался опыт. Небольшой сосредоточенности было довольно, чтобы уловить причину. Вот уже несколько минут фон Хальдорф делился, очень доверительно, некоторыми подробностями своей работы, такими вещами, о которых не имел права говорить ни при каких, даже самых крайних, обстоятельствах. Тем более - с Малаховым. "Что бы это значило?" - подумал Алексей Иннокентьевич, и еще прежде, чем вопрос прозвучал в нем, он уже знал ответ: фон Хальдорф так доверителен, так откровенен только потому, что знает, уверен, не сомневается; Малахов отсюда не выйдет... Он это уже решил, и сколько минут или секунд остается до того, как он поставит точку, фон Хальдорф уже знает твердо. - Ваша система хороша, барон, - сказал Алексей Иннокентьевич, садясь в воду и тяжело дыша. "Пусть думает, что я уже обессилел", - решил он. - И все же признайте, что дело не только в том, что удача от вас отвернулась и густо обсели оводы, - он ткнул в себя пальцем. - Вы забыли о самом главном в вашем деле. - Даю вам ровно три минуты на передышку, - засек время фон Хальдорф. - Так о чем же я забыл? - О блокировке. Фон Хальдорф расхохотался. - Если б она у вас была, - продолжал Алексей Иннокентьевич, уже уверенный, что ловушка сработала; а еще вероятней, что фон Хальдорф заметил ее, но уже не боится, - вы б не оказались к шестидесяти годам у разбитого корыта. Ну подумайте сами: кому вы будете нужны со своей системой воспитания кадров, если самих кадров нет, если они ждут в своей глубокой конспирации, не зная, что концы веревочек сгорели. И вы их никогда не найдете. - Яма для простаков, - подтвердил фон Хальдорф подозрения Малахова. - Но я вам все-таки отвечу. Глядите. - Он достал откуда-то из-под плаща плоскую металлическую коробку, напоминающую большой портсигар. - Здесь есть все. Самое главное. А если потеряю и это, дома, в Германии, есть еще один дубликат. Удовлетворены? "Вот мы и вышли на последнюю черту, - понял Алексей Иннокентьевич. - И если раньше я мог сомневаться, убьет он меня или нет, то теперь варианты исключены". Завал еще не был разобран до конца, но за слабым заслоном кирпичей уже слышался шум воды в той части коридора. Возможно, достаточно посильней толкнуть последнюю преграду - и путь будет расчищен. Пора. И все же Алексей Иннокентьевич опоздал. Что-то случилось такое, что несколько мгновений выпало из его памяти. Впечатление было такое, будто он долго спал, стоя на четвереньках, и во сне упал на кирпичи лицом. Руки не слушались. Куда им было оторвать от камней это тело! Там, куда попала пуля - в спине слева, - лежал огромный булыжник. "Ах, так это пуля! - понял Алексей Иннокентьевич, и откуда-то задним числом выплыло воспоминание о страшном, как обвал, грохоте выстрела. - Ах, так это только пуля... В спину, выходит, стрелял... сволочь..." Алексей Иннокентьевич все же приподнялся, привалился к стене плечом, и сел, и тогда только увидел Уго фон Хальдорфа. Положив включенный фонарик так, чтобы он светил на Малахова, фашист набивал патронами обойму своего "вальтера". Он доставал патроны из кармана плаща, суетливо тыкал их, не попадая сразу. Вот оно как: он забыл, что отстрелялся, пока удирал от разведчиков, и что в пистолете оставался только один патрон... Они смотрели друг другу в глаза, и пальцы фон Хальдорфа совсем перестали его слушаться. "Он и меня боится, и остаться один боится не меньше", - понял Алексей Иннокентьевич, нащупал правой рукой устойчивую опору (левая уже слушалась плохо) и встал. Фон Хальдорф словно очнулся, стал забивать обойму в рукоять, она не входила, а он не опускал глаз, чтобы поглядеть, в чем дело, и все смотрел прямо в глаза Малахову, и предчувствие смерти уже читалось в этом взоре. "Мой немец, мой!" - чуть не закричал Алексей Иннокентьевич и шагнул к врагу. Потом он долго сидел возле прохода в завале и ни о чем не думал. Может, и не очень долго сидел, но ему-то показалось, что прошло много дней, что он засыпает и просыпается, засыпает - и просыпается снова. Было темно, но он не жалел ни об утонувшем фонарике, ни о пистолете, который тоже куда-то завалился. Он чувствовал безграничное удовлетворение и улыбался. Потом он вспомнил о мальчишках, своих разведчиках. Вспомнил, что был занят только собой, а о них не думал, и от этого ему стало стыдно. Он встревожился: как они там будут - одни? Забытое, тяжелое, но сладостное чувство ответственности вошло в него душевной тревогой, наполнило всего и даже выплеснулось наружу; даже воздух, гудящий от падающей, льющейся отовсюду воды - и тот насыщался этой тревогой, поляризовался ею. Алексей Иннокентьевич ощупал грудь, плечо. Пуля прошла чуть пониже ключицы. Кровь уже унялась, да и сам он пообвыкся, притерпелся. Как же я мог забыть о них? думал Алексей Иннокентьевич, забираясь в проход. Вода уже поднялась и сюда, но стояла еще довольно низко, так что можно было пробраться не захлебнувшись. Алексей Иннокентьевич выбил в конце прохода последние кирпичи и выбрался на ту сторону завала. Посидел, вспоминая, как далеко главный выход. Кружилась голова, и все время чудился какой-то свет то сбоку, то сзади. Алексей Иннокентьевич сполз в воду. Идти уже было невозможно, и он поплыл. Мысли у него при этом вдруг прояснились, он знал, что и как ему делать. Он подплыл к месту, где вода подступала под самый потолок коридора и между водой и потолком метались только огромные воздушные пузыри. Лестница на поверхность была где-то здесь. Может быть, совсем рядом, а может, и подальше. Алексей Иннокентьевич в последний раз набрал побольше воздуха в грудь, нырнул и поплыл вдоль правой стены коридора, касаясь ее при каждом гребке, чтобы не пропустить дверь, ведущую наверх, если только она ему попадется. 20 Проще всего получилось у Ивана Григорьевича и Рэма. Они спрыгнули с вездехода первыми и добежали до двери в шлюзовую еще до того, как раздались выстрелы; никто не обратил на них внимания. В шлюзовой было пусто. Это был аккуратный, но довольно темный сарай, добрую треть его занимал стационарный компрессор; тут же был шлюзовой стенд; хозяйство до удивления примитивное. Рэм заложил дверь ломом и сел возле окна на коробку с инструментом. После вчерашнего ушиба он держался неестественно прямо. Но Боря Трифонов хорошо постарался. Боль хоть и не совсем отпустила, но стала терпимой, а главное - двигаться было возможно. Стрелять отсюда было бы неудобно, сектор обстрела вовсе никудышный: много мертвых зон, часть двора закрыта штабелем пустых ящиков. Но выбирать не приходилось. Рэм закурил и по перекатам пальбы пытался угадать, как протекает бой. Несколько раз в поле его зрения появлялись эсэсовцы, однако Рэм не стрелял: сейчас это не входило в их задачу, только могло ее осложнить. Иван Григорьевич подошел к нему как раз в тот момент, когда вездеход, делая второй круг по двору, задел ящики, штабель рухнул, и панорама двора полыхнула им в глаза солнечным ослепительным блеском. - Готово, - сказал Иван Григорьевич. - Во Борька их чешет! - засмеялся Рэм. - Супер-экстра-люкс! - Ребята взяли на себя слишком много. - Это точно. Гансы их не выпустят после такого-то концерта! Уже вцепились, как шавки. - Прикроем? - Нет, - сказал Рэм. - Мне это место нравится своей тишиной, а вы хотите нарушить всю идиллию. - Рэм был из интеллигентной семьи и знал такие словечки, что от другого за всю жизнь не услышишь. - И кроме того, я не могу отвлекаться. Мне еще обязательно надо поиметь рандеву с одним приятелем. - Ты это серьезно? - Абсолютно. Мы выполнили задачу чисто. Теперь каждый может заняться личными делами. Я чувствую к этому позывы. А погибнуть в банальной драке с дубарями-охранниками - для этого большого ума не надо. Добровольцы могут сделать два шага вперед, но - пардон-мерси - без меня! - Выходит, Сашка и Борька пусть животы кладут, а ты чистюля, ты ручки умываешь. - Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав, - сказал Рэм и щелкнул шпингалетом окна, открыл шпингалет, чтобы, если понадобится стрелять, оконная рама открывалась сразу, от одного легкого толчка. Он сделал это, потому что эсэсовцы опять побежали через двор, и несколько мгновений было похоже, что сейчас все-таки придется драться. Эти эсэсовцы были уже с оружием, они перебегали умело, сразу видно - бывалые солдаты. И Рэм даже наметил себе, что первого снимет долговязого фельдфебеля с одним незакатанным рукавом и с танкистским автоматом. Рэм неуютно чувствовал себя в этом сарае, где дощатые стены были никакой не защитой; одна только видимость, а не защита: в любом месте их можно было пробить даже из пистолета, а про карабин и говорить нечего. Правда, можно было отступить за компрессор, но тогда пропадал обзор, не говоря уж о том, что психологически это было бы равнозначно поражению: обороняющийся как бы признавал этим свою слабость и обреченность; дальше сразу следовала бы агония. - Однако, Большов... - начал было Иван Григорьевич, но Рэм его перебил: - Оставьте ваши прописи для политзанятий, товарищ старшина. Я задание выполнил? Выполнил. А теперь желаю заняться своими делами. Ясно? На фига мне, пардон, при этом ваша самодеятельность? У меня свой номер. И тут он увидел наконец того, кого так напряженно все время высматривал: вдоль стены, где ползком, а где стремительными перебежками, к воротам пробирался высокий белокурый штурмбаннфюрер. Фуражку он потерял, и поэтому его красивое лицо было видно отлично, и соломенные кудри картинно метались при каждом повороте античной головы. - Ах ты, мой Зигфрид! - нежно произнес Рэм. - Ну уж сегодня-то я доберусь до твоего горлышка, птенчик. - Он повернулся к Ярине. - Привет, Иван Григорьевич! Спешу на свидание. К Герострату! Рэм приоткрыл дверь, и выскользнул наружу, и сразу же исчез - словно растаял. "Пора и мне", - решил Иван Григорьевич. Он прикинул, как безопасней добраться до панского особняка, и двинулся короткими перебежками - от укрытия к укрытию. Его обстреляли только раз, а потом он увидел человека, который подавал ему сигналы рукой, и это уже был капитан Сад. Капитан был в своей форме; немецкие френч и каска лежали на бочке с песком. Он ничего не спросил про Рэма. И ничего не сказал про других парней. Он по-прежнему думал, что счет их жизням идет на минуты, но это было уже неважно, поскольку появление Ивана Григорьевича означало еще один успех. - Что с вами, товарищ капитан? - спросил Ярина. - Вы ранены? - Не знаю, - сказал капитан Сад. - Вот увидел вас - и вдруг понял, что сил у меня больше нет. - На душе отлегло. - Может быть. Черт! Кажется, засыпаю... - Идемте в дом, - сказал Ярина. Дом был пуст, и почти весь замок - тоже. Фашисты отдали его, закрепившись в башне и нескольких прилегающих постройках, и теперь перегруппировывали силы. Первую схватку они проиграли, но огромное неравенство сил сохранилось. Сейчас оставшиеся в живых офицеры поведут их в контратаку. Все кончится в десять-пятнадцать минут. Со второго этажа навстречу капитану Саду спустились трое. Это были его разведчики - из группы, что не вернулась. Он знал, что встретит их здесь; сердцем чувствовал. Он обнял каждого из трех - это было и приветствие, и прощанье сразу, - и каждого из трех держал чуть дольше, чем было надо. Но не от избытка чувств и не от собственной слабости. Просто что-то случилось с ним, и он перестал с прежней четкостью контролировать время; а оно то останавливалось, то вдруг оказывалось, что прошло уже несколько минут, а он не мог вспомнить, чем они были заполнены. - Где Коля? - спросил капитан Сад. - Его убил охранник, - сказал один из трех. - Но не в первый раз. Когда он спустился туда в первый раз, он только оглушил охранника, чтоб не поднимать шума. А потом оказалось, что мы забыли новенького. - Алексея Иннокентьевича? - Не знаю, как его звали. Мы его не нашли. А вот Колю эта сука убила. Очухался в воде, и, когда мы пошли за этим - за новеньким, - встретил... Еще кусок времени выпал из сознания. Или только показалось, что выпал. Он увидел Сашку. - А вот и ты наконец. Где рация? - В вездеходе. - Давай связь. Минут пятнадцать я могу тебе обещать, больше - вряд ли. - Слушаюсь. Сашка, качаясь, держась за стену, побрел наружу. Бедолага! Слишком много ему досталось для первого раза. Капитан Сад поглядел на часы и опять удивился, потому что жандармской колонне давно пора было появиться во дворе. Предчувствуя очередной сюрприз, он тяжело поднялся на второй этаж, подумал - и пошел влево, в кабинет Уго фон Хальдорфа. Он сразу все понял. Бронетранспортеров еще не было - переправу не навели, а жандармы рассыпались в цепь, но не прямую, а дугой, и в фокусе этой дуги двигались два человека - Райнер и Володька Харитончук. По прямой до них оставалось метров двести, не больше. Все же капитан схватился за свой цейсс. Он нес на себе Норика Мхитаряна. Он бежал из последних сил, ноги заплетались, и лицо было перекошено гримасой до неузнаваемости. Харитончук прикрывал отход. Связанные ремнем через плечо, на груди и на спине у него висели по цинку с патронами. А под мышкой он тащил сорванный с турели крупнокалиберный пулемет. Райнер отступал неторопливо, пятился, то и дело разрывал воздух четкими очередями. Очевидно, стрелял он удачно, потому что немцы рыли носами землю и не рисковали. И вдруг капитан Сад увидел выход из положения. Он побежал в соседнюю комнату, посмотрел оттуда на башню. Так и есть! Наверху эсэсовцы буквально лезли на парапет - наблюдали спектакль, который давал Райнер; им было не до разведчиков!.. Капитан промчался по коридору, сбежал по лестнице. - Гранаты к бою! Приготовиться к атаке! - Товарищ капитан, да как же можно... - Сашка, ты остаешься. Ты должен выйти на связь! Если даже нас сейчас перебьют, ты не имеешь права умереть, пока не передашь, что мы выполнили задание. - Слушаюсь. - За мной. Он расставил всех четверых возле двери и окон, глядевших в сторону башни, и в тот момент, когда Володька Харитончук и Райнер появились в воротах замка, повел свой отряд в атаку. Они захватили башню, но двое погибли, один умирал, а Ивану Григорьевичу автоматной очередью перебило ноги. Подошли Харитончук и Райнер. Оба были ранены. И Норик - типичное дело в гранатном бою - был весь изорван осколками. Однако дышал. - Ты не огорчайся. Как я понимаю, твоему барону уже капут. Утонул внизу. В бункере. Райнер поперхнулся воздухом, выпучил глаза и смотрел на капитана с отчаянием. Потом сел на каменный пол, схватился за голову и заплакал. Подошел Сашка. Связи не было. - Если я еще раз увижу, что ты отошел от рации... - сказал капитан Сад, но не нашелся, чем пригрозить. - Ну постарайся, пожалуйста. Вместе с Харитончуком они забаррикадировали вход в башню. Потом в воротах появился жандармский офицер с белым флагом. Он предложил капитуляцию, иначе немедленно начнется обстрел башни из шестиствольных минометов. Нет, сказал капитан Сад, уходите, а то я не могу на вас спокойно смотреть. Уходите от греха. Как угодно, сказал жандармский офицер, так и быть, даю вам еще полчаса сроку. А пока посмотрите, что вас ждет, если вы не сдадитесь добровольно. Он ушел в ворота и потом неторопливо и не оборачиваясь шагал по пыльной дороге к бронетранспортерам, которые наконец-то появились откуда-то сбоку и теперь стояли позади редкой цепи. От бронетранспортера отделилась группа солдат. Они подошли к одному из дубов и стали отпиливать его ветви. Через несколько минут остался только уродливый обрубок, впрочем, издали похожий на крест. Потом двое солдат вывели из бронетранспортера человека со связанными за спиной руками. Несколько шагов он шел спокойно, но, когда увидел, что его ждет, вдруг стал, неожиданно подсек одного солдата точным ударом ноги, другого ударил головой в лицо и бросился прочь. За ним со свистом и гоготаньем побежали человек пятнадцать, быстро догнали, свалили на землю, но почти не били и на поднятых руках понесли к дереву. Человек извивался, пытался дергать ногами, кусался и кричал. Все время, пока его несли, он страшно кричал, молил о чем-то: отдельные слова до башни не долетали, только голос... Капитан Сад встал на парапет, поднял правую руку и сделал знак: "Мы с тобой!" Раненого подтащили к дереву, но он даже не взглянул на страшный обрубок. Пока его привязывали, и прибивали ладони к дереву широкими солдатскими штыками, сваливали к ногам хворост, и поливали его из канистры бензином. Но тут не выдержал Райнер. Он схватил пулемет и вдернул в затвор ленту. - Звери! Негодяи! - Стой, - сказал капитан Сад. - Тебе нельзя. Это должны сделать мы. Капитан Сад хотел еще что-то сказать, но ничего у него не вышло, потому что его рот свела судорога. Его глаза остекленели и смотрели в одну точку: на обрубок дерева и прибитого к нему плоскими солдатскими штыками маленького человечка. Фашисты хорошо рассчитали: из автомата их было не достать. Капитан Сад вдруг улыбнулся, но лучше бы он не делал этого - такая получилась улыбка. Он вдруг решился, рванул ворот гимнастерки, так что пуговицы отлетели. - А ну-ка, подставляй плечо. Райнер встал на одно колено, и, когда капитан Сад положил пулемет, как ему было удобней, он плотно взял кожух в свой огромный кулак, потому что не очень верил, что капитан сможет сам хорошо удержать пулемет. Ствол пулемета вдруг задергался. В первые секунды возле дерева ничего не изменилось, а затем фашисты бросились врассыпную, падали, катились в раскаленной желтой пыли. Только один раненый был там неподвижен. Он уронил голову на грудь и уже не шевелился. Потом начался ответный ураганный огонь с бронетранспортеров. В воздухе завыло, заскрипело пронзительно - и прямо посреди двора рванули первые мины. Связи не было. Все ушли в подземелье, один только Харитончук наблюдал в бойницу за передвижением фашистов, чтобы не прозевать нападение. Связи не было, и капитан Сад чувствовал, как отчаяние овладевает им. "Что это со мной, - думал он, - ерунда какая. Ну не свяжемся. Что с того? Задание ведь выполнено. Вот что главное - задание выполнено. А узнают об этом или нет..." Однако обмануть себя он не мог. Он хотел, чтобы там, в родной дивизии, узнали о них, о том, что они сделали, как они победили. Он не мог себе представить, как он умрет - и никто не узнает, что это была победа. Он чувствовал, что их подвигу не хватает точки. Это было несправедливо, обидно до слез. ...И дождь не смывает... и дождь не смывает сурик с их безымянных обелисков... Никто не узнает, и дождь не смывает сурик... Потом немцы пошли в атаку, и ее удалось отбить, и опять связи не было. Враги засели во всех комнатах особняка и били в несколько автоматов одновременно по каждой подозрительной тени в башне. Потом наступила тишина, такая знакомая всем тишина перед атакой, когда ждешь: вот сейчас... вот сейчас... Ведь счет идет на секунды, противник - в нескольких шагах... Но тишина была сорвана глухой пальбой где-то в глубинах дома, а потом в угловом окне первого этажа появился Алексей Иннокентьевич. Он подождал, пока Володька Харитончук проделает в баррикаде узкий проход, но глядел только внутрь комнаты, время от времени стреляя одной рукой из "шмайссера", который держал под мышкой. Огонь был предупредительный, не по цели. Потом он тяжело перевалился через подоконник и побежал к баррикаде, качаясь от слабости. - Харитончук, перевяжи товарищу подполковнику плечо, - сказал капитан Сад. Он тут же спохватился - такая досадная оговорка! - но увидел, что Алексей Иннокентьевич улыбается, и понял, что это не беда и теперь уже не имеет значения. - Володя, видите эту коробку? - Алексей Иннокентьевич вынул из кармана галифе железный предмет, издали напоминающий большой портсигар. - Мы пришли сюда за нею. Если со мной что-нибудь случится... А связи не было. Это уже не имело значения, их уже не могли выручить, и каждый об этом знал, но они ждали связи, чтобы крикнуть через сотни километров: "Мы здесь, мы нашли это гнездо, и раздавили, и сделали хорошо это дело!.." И только за полночь связь появилась. Их засекли какие-то танкисты, наступавшие километрах в ста южнее. Они передали его по эфиру, навели на связь с армией. А потом заговорила дивизия. Немцы спохватились поздно. Они стали забивать волну уже после того, как Сашку запеленговали, и сквозь хрип и вой все равно было слышно, как бубнит кореш на рации штаба дивизии: "Продержитесь сутки, продержитесь сутки, через сутки ждите танковый батальон". - "Хорошо! - кричал Сашка. - Хорошо! Продержимся! Они нас попомнят!" - кричал он, хотя знал, что патронов у них осталось на полчаса хорошего боя. С рассветом начали бить шестиствольные минометы, а потом эсэсовцы пошли в атаку. Их опять отбили. 21 И отбивали еще почти трое суток.