Анатолий Алексин. Про нашу семью --------------------------------------------------------------- © Copyright Анатолий Алексин WWW: http://anatoly-aleksin.com/ ? http://anatoly-aleksin.com/ Издательство "Детская литература", М.,1972 OCR: Конник М.В. --------------------------------------------------------------- В этот сборник включены рассказы Анатолия Алексина и его повести, составляющие как бы единый цикл, который условно может быть назван так: "Ребенок в мире взрослых". Цикл этот завершен недавно повестью "Про нашу семью". Книги Анатолия Алексина всегда приносят ощущение доброты, молодости, светлого видения мира, Вспоминая эти изящные, умные книжки, всегда невольно улыбаешься. Но в них не только юмор, в них - разум и доброе сердце писателя, все помыслы и все мастерство которого направлены на воспитание наших ребят умными, честными, смелыми, увлеченными людьми. Он пишет о хороших... И своими книгами он увеличивает их число. Алексей Мусатов МОЙ БРАТ ИГРАЕТ НА КЛАРНЕТЕ (Из дневника девчонки) 21 декабря Почти все девочки в нашем классе ведут дневники. И записывают в них всякую ерунду. Например: "Вася попросил у меня сегодня тетрадку по геометрии. Тайно попросил и очень тихо, чтоб никто не услышал. Зачем? Почему именно у меня? Почему так таинственно и с большим волнением? Уже полночь. Но я размышляю об этом и не засну до утра!. Васька просто-напросто решил сдуть домашние задания по геометрии. Именно у нее, потому что у меня он уже сдувал. "Тихо, таинственно!.." А кто же делает это громко? "С волнением!" Еще бы Ваське не волноваться! Девчонки обожают придавать самым обыкновенным поступкам мальчишек какой-то особый смысл. Я тоже девчонка, но я понимаю, что дневники должны вести только выдающиеся люди. Нет, я ничего такого о себе не думаю. Но у меня есть брат, он учится на втором курсе Консерватории. Он будет великим музыкантом, Это точно. Я в этом но сомневаюсь! И вот по моему дневнику люди узнают, каким он был в детстве. Мой брат играет на кларнете. Почему не на скрипке? Не па рояле? Так хотел дедушка. Он умер, когда мне было всего два года. А брат Лева старше на целых пять лет, и дедушка начал учить его музыке. Долгие годы я слышала о том, что наш дедушка "играл в фойе". Я не знала, что такое фойе, во слово это казалось мне очень красивым. "Фойе",-четко выговаривала я. А когда второй раз сходила в кино и увидела музыкантов, которые играют в фойе, мне стало жаль моего бедного дедушку: зрители переговаривались, жевали бутерброды, шуршали газетами, а старые люди на сцене играли вальс, Они прижимали к подбородку свои скрипочки и закрывали глаза: может быть, от удовольствия, а может быть, для того, чтоб не видеть, как зрители жевали бутерброды. Мой брат не будет играть в фойе! Он будет выступать в красивых концертных залах. Сейчас он готовится к конкурсу музыкантов-исполнителей на духовых инструментах. Мне жаль. что кларнет называют духовым инструментом. Когда я думаю о духовых инструментах, то сразу почему-то вспоминаю похороны и медный оркестр, который идет за гробом. Кларнет можно было бы назвать как-то иначе... Но что поделаешь! "Учусь я средне, но это не имеет никакого значения. Я решила посвятить свою жизнь не себе, а брату. Так ведь часто бывало о сестрами великих людей. Они даже не выходили замуж. И я не выйду. Ни за что! Никогда!.. Это точно. Лева уже знает об этом. Сперва он возражал, но потом согласился. Мы договорились, что сам Лева, в отличие от пеня, будет иметь право на личную жизнь, но лишь тогда, когда добьется больших музыкальных успехов. Лева весь, без остатка будет принадлежать искусству. У него не будет оставаться времени ни на какие обыкновенные человеческие дела и заботы. Все эти дела буду исполнять за него я. Фактически я отрекусь от собственной жизни во имя брата! И поэтому мои тройки не имеют никакого значения. К сожалению, мама и папа этого не понимают. - Ты неплохо устроилась,-как-то сказала мама.-Значит, Лева будет учиться, с утра до вечера играть на кларнете, совершенствоваться, готовиться к конкурсам, а ты будешь всего-навсего посвящать ему свою жизнь. Какие-то у тебя иждивенческие настроения! - А сестра Чехова, значит, тоже была иждивенкой?- спросила я в ответ. - Ну уж... хватила! Мама изумленно развела руки в стороны. Когда нечего сказать, легче всего разводить руками. В общем-то, я сама вино вата: по надо слишком уж откровенничать со своими родителями-они обязательно используют эту откровенность против тебя. Но зато когда-нибудь о Леве напишут книгу, и в нее войдут отрывки из моего дневника. Недавно я читала такую книгу о великом поэте. "Сестра поэта"-было написано под одной фотографией. А под моей напишут: "Сестра кларнетиста". Или лучше так: "Сестра музыканта". Это будет мне скромной наградой. Вот зачем я стала вести дневник. К несчастью, не все еще знают, какой это важный инструмент-кларнет. Именно он начинает Пятую симфонию Чайковского! Разве многим это известно? "Незаметный герой оркестра"-так говорит о кларнете Лева. Он даже рад, что кларнет "незаметный". Он и сам бы, наверно, хотел быть незаметным, Такой у него характер. Но я этого не допущу! Летом всему нашему дому слышны звуки кларнета. Но многие не знали, из какого именно окна летят эти звуки. Я объяснила, что это играет мой брат. Даже в холод я распахиваю окна, чтобы жильцы не отвыкали от Левиного кларнета. Всем соседям я уже рассказала, что Лева готовится к конкурсу. Пусть меня считают нескромной: я готова ради брата на любые страдания! В общем, я уже давно решила вести дневник. Но начать его я хотела не просто так, а с какого-нибудь знаменательного дня. И вот этот день настал! Сегодня перед первым звонком меня схватил в раздевалке десятиклассник Роберт, по прозвищу "Роберт-организатор". Такая у него манера: он не останавливает, не берет за руку того, кто ему нужен, а именно хватает. За что попало: за руку, за плечо, даже за шею. Представляете? Меня он схватил за рукав. - Организуешь своего брата? На вечер старшеклассников! Роберт обычно лишь первую фразу произносит нормально, по-человечески, а на дальнейшие разъяснения у пего уже не хватает времени. И он начинает говорить быстро, пропуская глаголы, будто диктует телеграмму. - Новогодний вечер! Первое отделение - стихи, классическая музыка. Второе - джаз и танцы. Классической музыки у пас нет. Вся надежда на брата. На твоего. Я сразу сообразила, что никогда в жизни не будет больше такого прекрасного случая прославиться на всю школу. Не могу же я всем без исключения сообщить, что мой брат учится в Консерватории, а тут все сразу узнают! Однако я решила не-м1шго помучить Роберта, чтобы он не думал, что заполучить моего брата так просто. - Видишь ли,-начала я,-мои брат готовится к конкурсу музыкантов-исполнителей... Слова "на духовых инструментах" я опустила. - Вечер старшеклассников: только десятые!-сказал Роберт.- Ты в седьмом. Но вот два билета! Тебе и брату. Организуешь? Что будет с моими подругами, когда они узнают, что я приглашена па вечер старшеклассников! Который может им только присниться! В самом счастливом сне!.. И все-таки я оказала: - Надо узнать: у брата новогодняя ночь может быть уже занята. Наверно, он приглашен куда-нибудь на концерт, а потом на бал музыкантов-исполнителей... - Наш вечер двадцать шестого,- сказал Роберт.- Организуешь? Новогодний вечер за пять дней до Нового года! Хотя что же тут удивляться, если Роберт умудрился недавно организовать "воскресник" в четверг? - Ладно,- сказала я.- Это нелегко, но я постараюсь. И взяла два билета. 22 декабря Я хочу еще кое-что записать о вчерашнем дне. Когда я пришла домой, Лева играл на кларнете. Он всегда играет: и утром и вечером. Представляете? Как у него хватает терпения! Просто понять не могу. Хотя отчасти все же могу... Лева занимается любимым делом, а когда занимаешься таким делом, сразу откуда-то появляются терпение и воля. Вот если бы я, к примеру, должна была готовить уроки только по литературе, я бы могла их готовить круглые сутки и отвечала бы всегда на пятерки. Потому что я занималась бы любимым делом! Но геометрия, физика, химия... Откуда возьмешь столько терпения? И зачем заставлять людей заниматься тем, что им никогда в жизни не пригодится, что им неприятно и даже противно?! Понять не могу. Когда кто-нибудь входит в комнату, Лева не прекращает играть: он словно бы ничего но замечает. А мы ходим на цыпочках. Но вчера я не выдержала и сказала: - Прости меня, Лева... Но у меня очень важное дело. Тебя просят выступить у нас в школе на новогоднем вечере. Лева несколько секунд помолчал. Когда его отрывают от музыки, он всегда несколько минут молчит: как бы приходит в себя и, вернее сказать, возвращается к нам из какого-то другого мира. Так мне кажется... - Тебя просят выступить у нас на новогоднем вечере,- повторила я, потому что первую мою фразу Лева мог не расслышать: он был в другом мире. - Я готов,- сказал Лева.- В принципе я готов... Но слушать сольное выступление на новогоднем вечере?.. Кларнет выигрышней звучит в оркестре. Может быть, пригласить весь наш студенческий оркестр? Это будет эффектней. Еще чего не хватало! Чтоб скрипки вылезли на первый план, а мой брат сидел где-то в углу? И чтоб кланяться выходил дирижер, а мой брат превратился в "незаметного героя оркестра"? Нет, я хочу, чтобы он был заметным! - Ваш оркестр просто не поместится на нашей сцене,- сказала я.- И никто его вовсе не приглашал. Просили тебя. Персонально! У нас в школе обожают кларнет. Вот два билета.- Я положила билеты на стол и добавила:- Значит, пойдем. Я сказала так твердо потому, что Лева всегда подчиняется мне, хоть и старше на целых пять лет. Он говорит, что у меня "острый практический ум". Лева не объясняет, хорошо это или плохо. Он вообще не любит много говорить, разъяснять: он мыслит музыкальными образами. Так мыслят все настоящие музыканты. Я слышала это по радио. - Я готов...- сказал Лева.- В принципе я готов. Но мой аккомпанемент? "Мой аккомпанемент"-так Лева называет студентку Консерватории Лилю, которая всегда сопровождает его сольные выступления. Лиля не только аккомпанирует Леве - она влюблена в него. Это всем абсолютно ясно. И поэтому она не откажется выступить у нас на вечере. Я не мешаю Лиле смотреть на Леву преданными глазами и даже иногда оставляю их вдвоем: потому что Лиля толстая, в очках и с веснушками всюду - на носу, на руках и даже на шее. Я испытываю доверие к некрасивым женщинам: они не могут отвлечь моего брата от музыки, и это так благородно с их стороны! II мама, я заметила, тоже предпочитает некрасивых подруг. По крайней мере, когда она предупреждает папу: "Сегодня вечером ко мне в гости придет очаровательная женщина",-папа почтя всегда усмехается и отвечает: "Безумству храбрых поем мы славу!" И преспокойно уходит вечером к соседу играть в шахматы. Он не верит, что мама приведет к нам в дом очаровательную женщину. Я готовлюсь к новогоднему вечеру. И представляю себе, как все будет! Мой браг сыграет одну вещь, только одну! - Что ты сыграешь, Лева? - Надо что-нибудь легкое... "Полет шмеля", например. - Нет, не такое известное. Надо их поразить! Последние слова я произнесла совсем тихо, как бы про себя. Лева таких фраз не любит. - Может быть, из "Франчески да Римини"? - Это пойдет! После "Франчески" мой брат скроется за кулисы. Ему будут бешено аплодировать. Он снова выйдет, будто лишь для того, чтоб раскланяться. Но тут я поднимусь и скажу: с Сыграй, Лева, еще. Я прошу тебя". И назову такое произведение, какого никто из старшеклассников никогда в жизни не слышал. Лева послушается меня и сыграет. А потом он спустится в зал и сядет возле меня. А потом будут танцы... - Ты будешь танцевать только со мной,-сказала я брату, - В принципе я готов... Но ты знаешь, я плохо танцую. Старомодно... - Тем более. Чтобы не осрамиться, танцуй только со мной. Поклянись! - Ладно, клянусь. Конечно, мне будет труднее, чем Наташе Ростовой на ее первом балу! Ведь она была среди взрослых, а они нормальные люди и ведут себя по-человечески. Разве их можно сравнить с нашими десятиклассниками? Эти все время строят ехидные рожи, посмеиваются. И уверены, что они гораздо взрослее взрослых. По мнению моей мамы, это как раз и говорит о том, что они еще абсолютные дети, потому что, как утверждает мама, ни один взрослый человек никогда не захочет казаться старше своего возраста. Но сами-то десятиклассники не догадываются о том, что они абсолютные дети. И никто им этого не объяснит: просто никто не решится. Поэтому они и дальше будут изображать на себя утомленных "героев нашего времени", которых ничем на свете не удивишь. Это точно. А я, может быть, их удивлю. По крайней мере они мне позавидуют! 27 декабря Да, у Наташи Ростовой первый бал был гораздо счастливей, чем у меня. Гораздо счастливей!.. Я не знаю, как полководцы планируют свои военные операции. Пытаются ли они заранее представить себе действия противника? Может быть, и пытаются... Но от этого у них, конечно, возникает много разных трудностей и сомнений. Когда же мой "острый практический ум" составляет какой-нибудь план, то вначале, пока я придумываю, все идет очень легко и просто, потому что участники будущих событии действуют так, как мне хочется. И в этом, я думаю, главный недостаток моих планов. Потому что потом, в жизни, участники событий начинают поступать по-другому, как им самим хочется. И тогда все летит кувырком. Вчера так и случилось. Об этом просто стыдно писать. Но я все-таки напишу, раз-уж взялась за дневник. А то у будущих исследователей жизни моего брата возникнут разные неясности. И они начнут разыскивать свидетелей, расспрашивать их. А эти свидетели... Нет, уж лучше пусть все узнают от меня. Так будет спокойнее и вернее! Неприятности начались с самого начала. Я была уверена, что увижу возле школы толпу своих подруг - шестиклассниц и семиклассниц, которые будут рваться на вечер. Тогда Лева должен был взять меня под руку, толпа расступиться, а мы - гордо пройти сквозь нее к дверям школы. Там должны были стоять два старшеклассника с красными повязками на рукавах. Оба они в один голос должны были воскликнуть: - "Это вы из Консерватории? К нам на концерт? Мы вас ждем! Разденьтесь, пожалуйста, за кулисами". Чтоб они так воскликнули, я привела Леву буквально в последнюю минуту, перед самым началом вечера. Но никакой толпы возле школы не оказалось. Мои подружки всегда мечтали хоть немного потолкаться среди старшеклассников. Но вчера они не пришли, Так ведь всегда бывает, всегда... Вот, например, раньше, еще до того как я окончательно решила не выходить замуж, мне иногда хотелось, чтобы какой-нибудь мальчишка увидел меня во дворе в моем новом платье. Я гладила это платье, врала маме, что я иду к подруге на день рождения. А мальчик во двор не выходил! То ли он заболевал, то ли родители его за что-то наказывали, то ли тетя из другого города в гости приезжала, но только он, который целыми вечерами слонялся по двору, как раз в этот вечер сидел дома. А я должна была торчать неизвестно где часа два или три: ведь не могла же я вернуться со дня рождения через десять минут! Да, к сожалению, всегда так бывает... И вчера тоже так получилось. Но самое ужасное произошло позже, на самом вечере. Хотя лучше уж расскажу по порядку, чтоб не сбиваться. Десятиклассник с красной повязкой на рукаве бросился нам навстречу. - Вы из "Варшавы"?- спросил он Леву. - Он из Московской консерватории,-ответила я.-Это мой брат! Он будет выступать у вас на концерте. Я указала на черный старинный футляр, который достался Леве от дедушки. Этот футляр с кларнетом Лева прижимал к себе и словно обнимал обеими руками. Десятиклассник внимательно, с подозрением оглядел моего брата. Мне казалось, он скажет сейчас: "Откройте-ка свой футляр. Посмотрим, что у вас там внутри!" Но он просто махнул рукой. - Проходите. И мы вошли в вестибюль. Никто не предложил нам раздеться за кулисами, и мы долго стояли в очереди возле гардероба. Десятиклассницы, повзрослевшие от нарядных платьев, с выходными туфлями под мышкой, говорили о том, что танцы будут до двенадцати ночи, что наш школьный джаз подготовил какую-то новую программу и что, может быть, даже приедет артист, который поет в ресторане "Варшава". Я презирала этих напудренных и надушенных девиц, которые не обращали на нас с Левой никакого внимания. Хоть бы старинный дедушкин футляр их заинтересовал! Наконец одна все-таки повернулась ко мне. Я благодарно улыбнулась ей, поздоровалась. - А ты как сюда попала?- спросила она. Я презирала этих девиц, но робела перед ними. И за эту свою робость еще сильнее их презирала. - Я с братом,- тихо сказала я. О кларнете и Консерватории я почему-то не решилась упомянуть. Десятиклассница прищурилась и окинула Леву таким взглядом, будто размышляла: стоит ли выходить за него замуж? Эти десятиклассницы часто оглядывают так незнакомых мужчин. А Лева еще крепче прижал к груди свой старинный футляр, словно десятиклассница собиралась отнять его. Мой брат не произвел на нее впечатления - это было сразу заметно,- и она отвернулась. Еще бы! Ведь он не пел в ресторане "Варшава"! - Я тебя уговорила в самый последний момент,- стала я шепотом объяснять Леве.- Они просто не знают, что ты будешь выступать... И потом, наш Роберт-организатор хочет, наверно, чтобы ты был для них сюрпризом. Лева усмехнулся: кажется, он не верил, что может стать сюрпризом для наших десятиклассниц. - В принципе они совершенно правы,-сказал Лева.-На балу и должны быть танцы... Это вполне естественно. Я не обратила внимания на Левины слова, потому что он часто говорит просто так, чтобы не обидеть кого-то молчанием, а сам думает о чем-то совсем другом, о чем-то своем... "Весь в себе!"-говорит о нем мама. Может быть, он мыслит в эти минуты музыкальными образами. Так было, наверно, и в этот раз. Почему он вдруг стал заступаться за танцы? Но самое ужасное было еще впереди! Зал у нас в школе на пятом этаже. Мы с Левой медленно поднимались по лестнице. А навстречу нам, сверху, на высоких каблуках сбегали старшеклассницы - как-то бочком, бочком, как всегда сбегают по лестнице. Перед вечерами и балами в школе всегда начинается девчачья беготня сверху вниз: кого-то ждут, кого-то высматривают... Десятиклассницы чуть не сшибали нас с ног. Лева о чем-то серьезно задумался. "Входит в свои музыкальные образы!"-решила я. И была очень рада: мне хотелось, чтоб в этот вечер он играл так замечательно, как никогда! Один раз Лева поднял на меня глаза. - Не отвлекайся! Не отвлекайся!-сказала я. И вдруг он спрашивает: - Самые пожилые учителя, как правило, работают в старших классах? Леве иногда приходят в голову самые неожиданные мысли. - Да,- отвечаю я.- А что? - А старшеклассники учатся чаще всего па самом верхнем этаже? - У нас на пятом. И что из этого? - Странно как-то... Непродуманно получается: старые люди по десять раз в день должны подниматься наверх без лифта. Нашел о чем думать перед ответственным выступлением! Представляете? Да, иногда моему Леве приходят в голову самые неожиданные мысли. Вот, помню, однажды мы ехали &:ним в троллейбусе:. Троллейбус набит битком. Останавливается возле университета, студенты рвутся к дверям, опаздывают, как обычно. Один парень в очках спрашивает у Левы: - Вы выходите? А тот поворачивается, улыбается и говорит: - Вы здесь учитесь? Интересно, на каком факультете? Водитель уже двери-гармошки распахнул, все лезут к выходу, а он: "На каком факультете?" Представляете? Лева, конечно, со странностями. Но, может быть, так и надо? Все великие люди были немножечко не в себе. На пятом этаже нас встретил Роберт-организатор. Вниз он, конечно, не мог спуститься! Это было бы для него унизительно. Роберт даже не поздоровался, не познакомился с Левой: он не любит терять время по пустякам. Он сразу заговорил в своей обычной манере, опуская глаголы, торопливо и деловито: - Инструмент с вами? Аккомпаниаторша тут, давно... Все прекрасно. Первое отделение в порядке. За кулисы! Лева побрел за кулисы. - Ты-в зал!-скомандовал Роберт. Я пошла в зал. Свободных мест уже почти не было. Только в предпоследнем ряду. Я села, а на стул слева от меня должен был сесть Лева после своего триумфа на сцене. Я положила на это место платок. - Разрешите высморкаться! Сзади загоготали. Я обернулась и увидела старшеклассника Рудика - известного па всю школу балбеса, который паясничал даже на похоронах. Такие есть в каждой школе. И всегда они садятся в последний ряд. Рудик развалился и упер ноги в спинку моего стула. Теперь я поняла, почему мое место оказалось свободным: никто не хотел сидеть впереди Рудика. Мне в этот вечер чертовски везло! И все-таки самое ужасное было еще впереди. Роберт-организатор объявил со сцены, что первое отделение будет очень серьезным. - Вот хорошо, посмеемся!-воскликнул Рудик. Сперва какой-то участник драматического кружка стал читать Лермонтова: Выхожу один я на дорогу... - Самостоятельной жизни!- крикнул Рудик. Его приятели загоготали. Потом какая-то участница хореографического кружка исполняла "Индийский танец". - Хинди-руси бхай-бхай!-крикнул Рудик. - Бхай, бхай!-подхватили его дружки. Все стали оборачиваться, шикать на Рудика. Это его вполне устраивало: он был в центре внимания. Своим "острым практическим умом" я сразу сообразила, что, если во время Левиного выступления Рудик будет молчать, это произведет па всех огромное впечатление. Все решат, что даже Рудика сразил Левин кларнет. Но как это сделать? Я тут же изменила план действий. Теперь я уже не должна была показывать, что Лева - мой брат. Я должна была это скрывать! Хотя бы на время... Я знала, что в первом отделении будет всего три номера. Когда танец подходил к концу, я обернулась к Рудику и сказала: - Сейчас будет выступать очень талантливый музыкант. Будущий лауреат! Из Московской консерватории... - Чихали мы на таких!-ответил мне Рудик. - Чихать очень опасно!-сказала я.-Музыкант этот страшно нервный. Недавно во время его выступления один в зале чихнул, так он прекратил играть... И потребовал, чтобы чихающий вышел из зала. - Вот хорошо, мне как раз надо выйти... Я еле сижу! - Он не просто потребует выйти. Он еще осрамит на весь зал! Очень нервный. Потому что талантливый. Не советую связываться. - Будет пиликать классику?- спросил Рудик. - Конечно! - "Спи, моя радость, усни!.."- пожелал Рудик самому себе. Ж прямо-таки разлегся, по-прежнему уперев ноги в спинку моего стула. Я поползла вместе со стулом вперед... Но я промолчала: пусть делает вид, что уснул. Нашел-таки выход из положения! А Лева уже вышел па сцену... Все ждали выкриков Рудика, хохота из последнего ряда, но было тихо. И как-то торжественно. Я впервые смотрела на брата из зала. У него был совсем не артистический вид. Нет, пожалуй, артистическим было только лицо: совершенно отсутствующее. "Весь в себе!", как говорит мама. Он еще не начал играть, но уже мыслил музыкальными образами. Это мне было ясно. А все остальное было совсем не для сцены. Фигура сутулая, словно о чем-то задумавшаяся. Костюм был отглаженный (я сама его гладила), а казался помятым я не Левиным, а чужим, "Я сама буду ходить с Левой к портным!-твердо решила я.-И буду заказывать ему самые модные вещи! Он будет проклинать меня, отбиваться, будет считать, что я отрываю его от искусства. Но я буду приносить себя в жертву: пусть плохо думает обо мне, пусть считает меня тряпичницей! Когда-нибудь он поймет... Да, он поймет, что я брала на себя все самое будничное, самое неблагодарное, как всегда делали сестры великих людей". Но пока еще с Левой к портным ходила мама, а у нее был отсталый вкус. И наши пижоны из первых рядов, наверно, смотрели на Леву с усмешкой. Потом вышла Лиля с потами. Аккомпаниаторши, я заметила, чаще всего бывают пожилыми и некрасивыми. Певцы и музыканты на их фоне выглядят особенно эффектно. Но тут как раз Лиля спасла положение. Она вела себя как на самом настоящем концерте: вышла уверенным шагом, с независимо поднятой головой, строго поклонилась. И наши пижоны захлопали. Потом она потверже уселась на стул, разложила свои ноты. Обернулась к Леве и буквально впилась в него глазами, как это делают все настоящие аккомпаниаторы, ожидая сигнала... Это было как па самом настоящем концерте. И очень подействовало на старшеклассников. Лиля ударила по клавишам, и Лева заиграл "Рассказ Франчески". Я не слышала, как он играл: я волновалась. И смотрела на своих соседей: некоторые закрыли глаза - так слушают хорошую музыку. Потом захлопали... Хлопали все, но не очень долго. Может быть, Леве лучше было уйти за кулисы: тогда бы его нужно было вызывать обратно на сцену и хлопали бы сильнее. А так все сразу поняли, что он будет играть еще, и не очень старались. Я думаю, что артист должен казаться со сцены недоступным и загадочным. Так даже и зрителям интересней. Ну разве приятно представить себе, что артист такой же точно человек, как ты сам? Что можно запросто подойти и хлопнуть его по плечу... А Лева вдруг улыбнулся так, словно был у себя дома, мах-пул рукой и заиграл свой любимый "Полет шмеля". Ему снова аплодировали, но уже меньше, чем первый раз. Неожиданно на сцену, деловито глядя на свои ручные часы, выбежал Роберт-организатор. Он что-то зашептал моему брату на ухо. Лева вновь по-домашнему улыбнулся и объявил следующий номер... Не успел он кончить, как Роберт-организатор опять показался из-за кулис. Он по-прежнему деловито смотрел на часы и одновременно пожимал плечами. Подошел к Леве и опять зашептал ему что-то на ухо. А мой брат добродушно, безвольно закивал головой: дескать, согласен, пожалуйста... Представляете? Мне стало страшно: неужели он будет снова играть? По плану, который я составила дома, я должна была встать и попросить: "Сыграй, Лева, еще... Я прошу тебя". Сейчас мне хотелось вскочить и крикнуть: "Я прошу тебя: перестань играть!" В будущем я, конечно, буду ходить с братом на все его концерты. Я научу его быть гордым! Пусть зрители сначала попросят, поваляются у него в ногах... А потом уж он что-нибудь сыграет на "бис", Разве артист может быть таким сговорчивым? Оп должен быть загадочным и недоступным! Наконец Лева кончил. - С добрым утром!- сзади воскликнул Рудик. И сделал вид, что проснулся. Но я уже не обращала на него никакого внимания. - Поприветствуем наших гостей!-крикнул Роберт-организатор.- Поздравим их с Новым годом! До Нового года было еще целых пять дней, но все завопили со своих мест: "Поздравляем!" Тут и Лиля впервые поднялась со своего стула. Неторопливо собрала ноты, сдержанно поклонилась и указала рукой на Леву: дескать, главная заслуга принадлежит ему! Она вела себя как да настоящем концерте. А Лева вновь по-домашнему улыбнулся, будто в зале сидели его родственники. Представляете? Это было ужасно! Но самое страшное все-таки было еще впереди. Уже совсем близко, совсем рядом... Об этом я напишу завтра. Потому что мама уже два раза говорила, что мне пора спать. Она понять не может, что я пишу. Заглядывать ей неудобно. Другие родители не стесняются: заглядывают к своим детям в тетрадки и даже вырывают из рук. Но моя мама себе этого не позволяет: она очень интеллигентна. Лева похож на нее. Сначала мама думала, что я пишу домашнее сочинение. И была даже рада. Но я сказала, что это не сочинение, а что именно, не сказала. - Если б ты с таким увлечением делала уроки!-воскликнула мама.- Совсем не думаешь о своем будущем. Но я как раз думаю о будущем! Поэтому я и веду дневник. 28 декабря Перед вторым отделением вечера из зала вытащили все стулья. Свалили их в коридоре. И сразу коридор стал узким, а зал раза в два больше, чем был. На сцепе поставили искусственные елочки с игрушками. - Ах, какая прелесть!-визжали девчонки.-Как необычно! Оригинально! Синтетика!.. Десятиклассницы почему-то любят синтетику. Я все же не верю, что искусственные елки нравились им больше, чем настоящие - те, которые пахнут лесом и снегом, им просто хотелось визжать и выражать восторги. Они были в приподнятом настроении. Девчонки меня вообще раздражали. Все они выглядели роскошно! В раздевалке это было не так заметно, потому что они еще были не при полном параде, а некоторые в пальто. Ну, а иметь модное пальто гораздо труднее, чем модное платье, поэтому женщины выглядят зимой не так нарядно, как летом. Я на это давно обратила внимание. Когда девчонки сидели в первом отделении на концерте, платья были не так видны, А теперь уже все сияли своими глубокими вырезами. Я очень сильно от всех отличалась. У меня было глухое девчачье платье. Воротник доходил до самого подбородка. Я тоже хотела однажды сшить себе платье с вырезом, но портниха сказала, что мне это будет невыгодно, что мне еще нечего обнажать. Прямо так и сказала: "Тебе еще нечего обнажать. Твои ключицы выпирают, как какие-нибудь металлоконструкции..." Правда, неплохо? Я давно обратила внимание: частные портнихи очень развязны. Потому что все перед ними заискивают и смотрят ЕМ в рот, как каким-нибудь мудрецам. В общем, девчонки выглядели очень роскошно. И я сильно проигрывала на их фоне. Это уж точно. Но зато рядом со мной стоял мой браг Лева, будущий великий мастер кларнета! Я взяла его под руку. И девчонки поглядывали на меня с завистью. Не многим из них приходилось прогуливаться под руку со студентом Консерватории! - Что он тебе шептал на ухо?- спросила я Леву. - Должен был приехать певец... - Из ресторана? - Кажется, да. И он просил меня поиграть... - Он бы еще пригласил для этого Гилельса! Тянуть время, пока не приедет певец, из "Варшавы"!.. - В принципе мне было нетрудно их выручить. Это любимое Левине занятие-кого-нибудь выручать. Некоторые его приятели уже успели жениться. Представляете? Поторопились! К Леве приходят перед экзаменами и когда ссорятся с женами. И он всех выручает. Боюсь, как бы на это не ушли все его силы. А певец из ресторана так, значит, и не появился. Роберт со сцены объявил, пропуская глаголы: -- Небольшая накладка: певец из ресторана "Варшава"- увы! Но Варшава - здесь, с нами! Наша любимица Алина в сопровождении школьного джаз-оркестра! Польские эстрадные песни! Мальчишки завопили: "Ура!" Старшеклассницы чуть-чуть похлопали. Совсем чуть-чуть: они не любят Алину, они завидуют ей. Я не завидовала Алине: у пас в школе она, как говорится, вне конкурса. А тем, кто вне конкурса, глупо завидовать. К тому же мне нравилось, что девчонки со своими глубокими вырезами сразу присмирели, повесили носы. Они знали, что мальчики будут восторгаться Алиной, а соперничать с ней бесполезно. Так иногда женщины выходят грустные из кино после картины, где главную роль играет красавица. Я обратила внимание: они даже некоторое время не смотрят на своих спутников. Наверно, боятся, что те будут сравнивать. Нот, я никогда не выйду замуж. Это уж точно. Алана на наших вечерах всегда поет джазовые песенки на польском языке. Когда она вышла па сцену, я за хлопала ей изо всех сил за то, что она посадила на место всех ваших девчонок. Девочки явно грустили и со злостью поглядывали на Алину. А некоторые храбрились и неестественно хохотали. Я заметила, что женщины часто смеются тогда, когда им хочется плакать. Вообще-то я тоже не люблю красивых девчонок. Они все время помнят о том, что они красивые, и с ними поэтому очень трудно иметь дело. Но вчера я была благодарна Алине еще и за то, что не приехал певец из ресторана "Варшава", которого все ждали больше, чем Леву. Хотя Алина не имела к этому ровным счетом никакого отношения. Но она выступала вместо певца, и я ей за это хлопала. Вернее сказать, и за это тоже. А еще я хотела, чтобы Леве понравился школьный вечер, на который я его притащила. И поэтому я зашептала ему на ухо: - Алина прекрасно знает польский язык. Как русский!.. Алина не только поет по-польски, но и работает под красавицу польку из журнала "Экран". Она яркая блондинка, с прямыми волосами, которые спадают па лицо, даже закрывая один глаз. - У нее волосы абсолютно своп,- шепнула я Леве. - В каком смысле? Лева не понимает элементарных вещей, потому что он "не от мира сего", как говорит мама. - В том смысле, что она их не красит,- объяснила я.- Это ее естественный цвет... Алина пела тихо, и все в зале, особенно мальчишки, просто боялись дышать. А Алина дышала вовсю. Так по крайней мере казалось, потому что она дышала в микрофон. Я немного шепелявлю и с детства как-то враждебно отношусь к шипящим буквам. Я уверена, что это самые неблагозвучные буквы во всем алфавите. Недаром ведь в художественных произведениях положительные герои никогда не "шипят", а "шипят" отрицательные. Но когда Алина поет свои польские песенки, мне начинает казаться, что шипящие не так уж плохи. Слова, которые она почти что шепотом произносит в микрофон, состоят от начала до конца почти из одних шипящих, а получается довольно-таки красиво и задушевно. Мальчишки аплодировали как безумные и даже свистели, что является у них высшим выражением радости и восторга. Леве после его "Франчески" никто не свистел. Это было обидно. Но я заметила, что, аплодируя Алине, многие тайком поглядывали на Леву. Еще бы! Всем интересно было, как оценит ее пение студент Консерватории. Профессионал! Ну и типы уж эти старшеклассники: ни за что в открытую не признают, что студент Консерватории для них авторитет. Для них вообще не существует авторитетов! А исподтишка будут подглядывать, как он реагирует. Ну и типы!.. Лева заметил это и, засунув свой черный футляр под мышку, стал хлопать так, будто был на концерте Давида Ойстраха. Я решила, что он хочет доставить мне удовольствие: ведь я так нахваливала Алину! Когда Алина кончила петь, она решила прямо со сцены спрыгнуть в зрительный зал. Это было, конечно, очень эффектно. Мальчишки, забыв про своих девиц, бросились ей помогать. И тут произошло что-то совершенно неожиданное: наш Лева, всегда такой медлительный и неповоротливый, тоже подскочил к сцене и протянул Алине левую руку. Правой он держал старинный дедушкин футляр. Мне было обидно, что Левина рука как-то затерялась в толпе других рук ы ничем от них не отличалась. И сам Лева как-то затерялся среди старшеклассников. Но Алина со сцены разглядела Левину руку и, представьте себе, оперлась именно на нее. Да, на нее! Наш Лева весь покрылся красными пятнами, будто кто-то надавал ему по физиономии. Вообще-то он часто краснел. Но всегда для этого были какие-то основания. А тут он покраснел без всяких оснований. Когда Алина спрыгнула в зал, Лева поблагодарил ее. За что, спрашивается? За что? Это она должна была сказать "спасибо": ведь он протянул ей руку, а не она ему. Происходило что-то странное. Наш школьный эстрадный оркестр заиграл танго. "Сейчас во время танца скажу Леве, что вовсе не считаю Алину своей подругой,-решила я,-и не требую, чтобы он ради меня так перед ней вертелся!" В эту минуту брат наклонился ко мне. "Ага, не забыл своего обещания!-подумала я. И вытерла ладони о холодную стену, покрашенную масляной краской: они у меня немного вспотели.-Сейчас я впервые буду танцевать на вечере старшеклассников!.." - Подержи, пожалуйста,- поспешно проговорил Лева. И старинный дедушкин футляр оказался у меня под мышкой. А Лева опять уже был возле сцены и протягивал руку Алине: он приглашал ее танцевать. Я снова вытерла ладони о холодную стену. О, как я ненавидела Алину в этот момент! Я ненавидела даже ее имя - такое редкое и красивое. Меня-то ведь все звали просто Женькой. "Имя среднего рода,- шутил отец,- не поймешь: женское или мужское". Ничего себе представление о справедливости: сам же всучил мне это имя в честь какой-то своей любимой тетушки и сам же острит! Я не видела эту тетушку ни разу в жизни: она умерла за десять лет до моего рождения. И было непонятно: почему родители решили преподнести ей подарок за мой счет? Все наши девицы с их глубокими вырезами сразу стали казаться мне милыми и симпатичными по сравнению с Алиной. Она заставила Леву бросить сестру, которая решила посвятить ему всю свою жизнь! Но даже не в этом дело. Она заставила моего брата вести себя так, будто он ничем не отличался от десятиклассников, которые все были в нее влюблены. И за это я ее ненавидела! Алина вое время, не отрываясь, смотрела на Леву в упор и как-то слишком многозначительно. Притворство! Сплошное притворство! Лева не мог нравиться ей, как ему не могли нравиться всерьез ее эстрадные песенки. Сутулый, нескладный, а костюме, который всегда кажется чужим и мятым, Лева абсолютно не в ее вкусе. Все дело в том, что он студент Консерватории, что у него блестящее будущее! Вот она и смотрела в упор, будто старалась его заворожить. Но, к счастью, Лева не замечал этого взгляда: оп опустил голову и изучал свои ноги. Он всегда смотрит на свои ноги, когда танцует. Никто не обращал на меня никакого внимания. Я стояла одна и прижималась спиной к холодной стене, чтобы не мешать танцующим. Меня толкали и даже не извинялись. А некоторые спрашивали, как та десятиклассница в раздевалке: "Женька, как ты сюда попала?", "А ты как здесь очутилась, Женька?" И некому было меня защитить: мой брат танцевал с Алиной! Тут я вспомнила про Лилю. Лева даже не поинтересовался, где находится его "аккомпанемент". Ничего себе рыцарь! Я вспомнила, как Лиля однажды сказала: "Профессиональный артист ке должен появляться среди зрителей в день своего выступления". "Умница! Конечно, не должен!-думала я.- Тогда он будет загадочным и недоступным. А иначе он станет для всех обыкновенным человеком, абсолютно равным и неинтересным. Как мой брат, которому десятиклассники преспокойно наступают па ноги. Будто он и правда ничем от них не отличается, словно это не он будет участвовать в конкурсе музыкантов-исполнителей!" После танго Лева подошел ко мне такой красный, будто ему еще раз надавали пощечин. Он был очень взволнован. Я его таким никогда не видела. И не хочу больше видеть! - Ты же поклялся танцевать только со мной,- сказала я. - В принципе ты права,- ответил он мне, еле переводя дух.- Но я умею танцевать только танго... Ты же знаешь. В твисте я выглядел бы очень смешно... - А вообще не танцевать с ней ты не можешь? Эта мысль тебе не приходит в голову? Когда люди, которые "не от мира сего", совершают ошибки, с ними надо говорить резко и прямо. Во имя их же спасения! Но я не успела снасти своего бедного брата. Оркестр заиграл твист. И Алина, отбиваясь от мальчишек, которые приглашали ее, сама подошла к Леве. Представляете? Сама подошла! Вот так красавица! Вот так гордячка! Совсем потеряла совесть. И Лева пошел танцевать твист, который он танцевать не умел. Алина его учила. Теперь они оба смотрели на ноги. Она учила Леву всего-навсего танцевать, но вид у нее был такой покровительственный, будто она объясняла ему, как надо жить на белом свете. А я снова прижималась к холодной стене. Меня снова толкали и спрашивали, как я пробралась па этот вечер. Нормальные люди выставляют напоказ то, что им выгодно выставлять. А то, что невыгодно, прячут подальше. Мой брат плохо танцует, а Алина заставляла его выделывать самые трудные па. Зачем? Может быть, она хотела выставить его на посмешище перед своими приятелями? Они ведь тех, кто плохо танцует, вообще за людей не считают. По крайней мере десятиклассники уже поглядывали на моего брата свысока и даже с насмешкой: в танцах они были сильнее его. Алина дала им возможность почувствовать пре- несходство над моим братом, и за это. тоже я ее ненавидела. Я мечтала, чтобы наш школьный эстрадный оркестр, который я всегда любила слушать, поскорее умолк. Но он не умолкал до тех пор, пока снизу не пришла гардеробщица и не сказала Роберту-организатору: - Я ваши вещи до утра караулить не собираюсь... Тогда вечер закончился. Ко мне подошел Лева и протянул руку за старинным дедушкиным футляром. Я спрятала футляр за спину и сказала: - Кажется, он тебе уже не пригодится. - В каком смысле? - В том смысле, что ты, кажется, собрался поступать в хореографическое училище? Но лучше поступи в цирковое: там учат на клоунов. Ты сегодня неплохо выступал в этом жанре. Может быть, я. говорила с Левой слишком прямо и резко. Но я имею на это право. Ведь я решила посвятить ему всю свою жизнь. И я должна спасти его от Алины! Чему она может научить моего брата? Петь эстрадные песенки? Что между ними общего? Да и вообще Лева сейчас не имеет права влюбляться! Он должен готовиться к конкурсу. И заниматься с утра до вечера. А не влюбляться! Я должна спасти его, уберечь. И я это сделаю! Но спасти Леву будет не так легко. Ведь он "весь в себе". А когда люди, которые "все в себе", втемяшат что-нибудь себе в голову, им невозможно ничего объяснить. Они как очумелые прут на рожон. - Алина одна. А сейчас уже поздно,- сказал Лева.- Мы проводим ее до дома. - Единственное, что ей не угрожает,- это одиночество!- воскликнула я.- Вот увидишь: все наши кавалеры за ней поплетутся... Зачем я произнесла эту дурацкую фразу? На мужчин, я заметила, ничто так сильно не действует, как успех женщины сразу у многих. Это и на мальчишек тоже распространяется. Поэтому-то, я заметила, почти в каждом классе обязательно есть какая-нибудь общепризнанная красавица. И чаще всего она ничуть не красивее других. Просто однажды в нее случайно влюбились двое мальчишек сразу. А остальные подумали: раз за ней бегают сразу двое, значит, она того заслуживает. И пошла цепная реакция! Когда я произнесла роковые слова о том, что Алине не грозит одиночество, Лева как-то болезнен но улыбнулся, беспомощно развел руки в стороны (дескать, что тут поделаешь!) и сказал: - Да, я понимаю... Она пользуется успехом. - Дешевым успехом!- воскликнула я. Но исправить ошибку уже было нельзя. И мы пошли провожать Алину. А дом ее находится в совершенно противоположной стороне от нашего дома. Я почти всю дорогу молчала. По правде сказать, я в присутствии Алины почему-то робела. И даже помимо воли иногда ей поддакивала. И Лева поддакивал всякой ее ерунде. Я поглядывала на него с изумлением. И даже с испугом: мне казалось, что он поглупел и вообще стал каким-то совсем другим человеком. Впрочем, я вспомнила, что многие великие люди любили ничтожеств и в их присутствии изрядно глупели. Неужели и моего брата ждет такая судьба? Алина же просто не закрывала рта. Но говорила она в свой меховой воротник. - Берегу горло,- объяснила она. Вы слыхали? Значит, она воображает себя певицей! Ее горло представляет, видите ли, такую огромную ценность, что его надо беречь! В общем, мне пока что так и не посчастливилось услышать ее настоящий голос: пела она в микрофон, а говорила в меховой воротник. - В принципе вам всегда следует держать горло в тепле,- изрек мой брат Лева. Эта фраза Алине очень понравилась, и она в благодарность призналась Леве, что кларнет - ее самый любимый музыкальный инструмент. Представляете? Она, оказывается, может слушать кларнет с утра и до вечера. И еще может сутками слушать саксофон. Хорошо, что она не сравнила кларнет с барабаном. Или с какими-нибудь другими ударными инструментами. Я думала, Лева содрогнется оттого, что его любимый кларнет поставили в одни ряд с саксофоном. Но Лева не содрогнулся. А наоборот, согласился с Алиной: - Да, саксофон обладает оригинальными средствами музыкального выражения.,. Но самое непонятное было то, что и я зачем-то сказала, что люблю саксофон. У этих красивых девчонок удивительная власть над людьми! И способность превращать всех кругом в абсолютных кретинов! - Сразу после Нового года,- сказал Лева,- у нас будет концерт студентов второго курса, В Малом зале Консерватории... Меня раздражает Левина манера все уточнять. Ну какая разница, в Малом или Большом зале будет концерт! Можно было просто сказать: "В зале Консерватории". И обязательно надо уточнять, что он учится па втором курсе, а то, не дай бог, подумают, что на пятом! И свой будущий конкурс он всегда величает полным именем: Всероссийский конкурс музыкантов-исполнителей па духовых инструментах. Хотя можно сказать престо, гораздо короче: конкурс музыкантов-исполнителей. Пусть думают, что вообще всех музыкантов, и не всероссийский, а всесоюзный или даже международный! Нет, Лева должен сказать все точно, как есть. Странный характер! - Для меня будет большим подарком, если вы придете на этот концерт,- сказал Лева, Можно было подумать, что он приглашает Мстислава Ростроповича: большим подарком! - Дайте мне свой телефон: я позвоню накануне,-сказала Алина. Как всякая красавица, она, конечно, очень занята! - Нет, вы можете не дозвониться. Лучше договоримся прямо сейчас,-настаивал Лева.-Правда, Женя, так лучше? - Конечно,- сказала я. Мне хотелось обругать брата за его приглашение, а я сказала: "Конечно". Мой язык просто сошел с ума! Я была под сильным гипнозом. Наконец Алина согласилась прийти. Еще бы: ведь она так любит кларнет! - Мы будем ждать вас у входа,- сказал Лева. Сомнений не оставалось: он был влюблен! - А вы мне преподнесите ответный подарок!-уже прощаясь, кокетливо сказала Алина. Лева сделал такое лицо, словно готов был отдать ей все, что она пожелает. - Согласитесь солировать в нашем эстрадном оркестре! Это будет так оригинально: музыкант-профессионал выступает со школьным джазом!.. Я поперхнулась холодным воздухом. А Лева преспокойно ответил: - В принципе это возможно... - Заметано!-сказала она. И скрылась в дверях. Я тут же освободилась от ее гипноза. - Ты еще будешь играть в фойе! Как наш бедный дедушка!-крикнула я Леве.-Помяни мое слово: этим все кончится!.. 29 декабря Вся моя жизнь под смертельной угрозой. Вся моя жизнь! Если Лева станет играть в школьном джазе, ему это может понравиться: ведь у него такая опасная наследственность по линии дедушки. И потом, он в самом деле может захотеть выступать в фойе, перед началом сеансов. А люди будут жевать бутерброды. Тогда я уже не смогу посвятить ему всю свою жизнь. Музыканты, которые играют в фойе, не имеют права быть "не от мира сего", и им как-то не принято посвящать свою жизнь. На это имеют право только великие музыканты! А если Лева не станет великим или но крайней мере известным? Что я тогда буду делать? Тогда все мои планы летят кувырком. Я, как мои одноклассницы, должна буду придумывать себе будущую профессию, и зубрить, и гоняться за отметками. Я должна буду стать такой же, как все... Но я думаю, конечно, не о себе. Дело в Леве! Ради него я пойду на все! Настоящие сестры часто вмешиваются в личную жизнь своих братьев. И не требуют благодарности. Я тоже вмешаюсь! Лева забудет Алину, и хорошо подготовится к конкурсу, и завоюет там первое место! И тогда я смогу посвятить ему всю себя, без остатка! - Неужели ты не видишь, что она вся неискренняя и фальшивая? Вся насквозь!-сказала я Леве.-Кларнет-ее любимейший инструмент! Да есть ли на свете хоть один нормальный человек, для которого кларнет был бы самым любимым инструментом? Есть ли такой человек? Нету такого! - Это твоя личная точка зрения,- сказал Лева. - Это факт, а не точка зрения! Я надеялась, что ты станешь первым в мире великим кларнетистом! Но напрасно... И неужели ты думаешь, что она в самом деле знает польский язык? Просто выучивает слова и бессмысленно их повторяет. Сейчас любой певец, даже откуда-нибудь из Гваделупы, поет "Подмосковные вечера" по-русски. И что же, по-твоему, он знает русский язык?.. Так и она. Просто глупо было подумать, что она понимает по-польски. И волосы у нее крашеные... - А может быть, у нее вообще парик?-с улыбкой перебил меня Лева. Он готов был ее защищать. Это было ужасно.- Раньше ты говорила другое: и про волосы и про польский язык. Нельзя же так быстро менять свое мнение. И поддакивала ей, когда мы ее провожали. - Я иронически ей поддакивала. Как бы в насмешку... - Прости, я не почувствовал этой иронии. К тому же она бы была неуместной. - Ты ее любишь?!- воскликнула я. Он ничего не ответил. Но я понимаю: разговаривать с ним бесполезно. Я должна действовать! И я буду... 30 декабря Сегодня последний день второй четверти. Мы, конечно, написали на доске мелом: "Последний день-учиться лень!" Учителя читают и делают вид, что сердятся. Завтра каникулы! Я обожаю каникулы. Учителя отдохнут от нас, а мы отдохнем от них. И у всех поэтому хорошее настроение. На переменках старшеклассницы носятся по коридору, шушукаются, договариваются, кто с кем будет встречать Новый год. Я давно заметила, что о самых простых вещах они почему-то любят говорить шепотом и с таинственным видом. Так им интереснее! И учителя, конечно, тоже будут встречать Новый год. На уроке литературы я старалась представить себе, как они это будут делать. Я вообще часто стараюсь представить себе жизнь наших учителей. Особенно учительниц. Какие у них мужья? И как у них дома? Неужели даже наша химичка, которая ни разу за два года не улыбнулась и называет нас всех на "вы", дома тоже целует мужа? И он целует ее?.. Интересно, как это все происходит? Но это же происходит, потому что у нее на руке кольцо. Толстое, старомодное, но все-таки обручальное! Значит, дома она целуется... Представляете? И у нее, может быть, даже есть дети... У всех хорошее настроение. Даже химичка пожелала нам полезного отдыха. Не счастливого, а полезного! Но у меня на душе тяжело. Что-то висит. Это висит Алина! Я ведь нарочно развлекаю себя разными посторонними мыслями, чтобы забыться. Но забыться я не могу: Лева будет играть с нашим школьным джазом! Солировать! А потом докатится до фойе. Если я его не спасу! Пишу па уроке... Я заметила: последние дни и часы (в пионерлагере, пли в поезде, или в школе) всегда тянутся страшно медленно. Просто сил нет. Но вот наконец звонок! Не забыл нас, родименький! Иду на перемену... Начался самый последний урок. Математичка терпеть не может, когда отвлекаются. Если заметит, тут же вызывает отвечать. Конечно, обидно погибнуть в последнем бою, но я должна немедленно записать все в свой дневник. Я должна рассказать о том, что произошло буквально минуту тому назад, на перемене. Я сделала смелый, решительный шаг! Ради Левы, ради его музыкального будущего! Оценит ли он это когда-нибудь? На последней перемене старшеклассницы продолжали носиться по коридору, шушукаться и обниматься (они очень любят обниматься друг с другом). Алина ни к кому не подбегала: все подбегали к пей, потому что она у нас прима, она вне конкурса. Но ко мне Алина направилась сама, и я даже не шелохнулась, ни одного шага не сделала ей навстречу. Она улыбалась мне своим длинным и красивым глазом, который почему-то напоминал мне вытянутую голубую раковину. А второго ее глаза я никогда не видела: он всегда закрыт прямой, золотистой прядью волос. Она притянула меня к себе, чуть-чуть нагнулась и прижалась ко мне щекой. Представляете? Наши семиклассницы просто попадали от зависти. Мысленно, конечно, попадали. А я даже не шелохнулась. - Какие у нас показатели? Дед-Мороз будет доволен?- спросила Алина. Я решила на этот раз ни за что не поддаваться ее гипнозу. Ни за что! Показатели, то есть отметки за вторую четверть, у меня очень неважные. - Какое это имеет значение?- ответила я. Она снова прижалась ко мне щекой. И наши девчонки слова попадали. Но я была холодна и спокойна. Я знаю, что невесты обычно хотят подружиться с родителями своих женихов, заполучить их себе в союзники. Алина до мамы с папой еще не добралась, она начала с меня. Это мне было понятно. И я к ней прижиматься не стала. - Поздравляю тебя с Новым годом,-сказала Алина.- И всех наших общих знакомых! На общих знакомых она сделала такое ударение, что мае стало просто не по себе. Никаких общих знакомых у нас не было: она говорила о Леве. - Увидимся в новом году,- продолжала она.- Место встречи и время все те же? Тут я и сделала свой решительный шаг. - Вы знаете, Лева очень просил извиниться...- сказала я ей тихо, чтобы не слышал никто другой.- Наша встреча не состоится:. - Не состоится?- Словно желая разглядеть меня получше, она отбросила золотистую прядь, и я первый раз увидела оба ее глаза одновременно. Но они в этот миг не были похожи па голубые вытянутые раковины. Они были круглыми от удивления. И мне ее стало даже немножко жалко. Но я подавляла в себе эту слабость. Если Лева действительно правится ей, то тем хуже: не хватало еще, чтоб у них началась любовь накануне конкурса музыкантов-исполнителей! - У него есть невеста,- сказала я.- И ей было бы неприятно... Вы понимаете? - Он обручен?- спросила она уже с насмешкой. Но эта насмешка была какая-то неспокойная, нервная. - Ну да... Можно сказать, обручен. Очень давно, прямо с детского возраста. Со своей аккомпаниаторшей. - С этой... - Ну да,-перебила я,-она некрасива. Но у них общие идеалы! Их сблизила музыка. Они любят друг друга... Это была ложь во имя спасения брата. Оценит ли он это когда-нибудь? 3 января Вчера был концерт студентов Консерватории... Он начался в семь тридцать вечера, но мы с Левой пришли на час раньше и мерзли на улице. Лева, видите ли, боялся, что Алина может перепутать и тоже прийти на час раньше, потому что некоторые концерты начинаются в шесть тридцать. Представляете? Мы бы, наверно, совсем окоченели, если бы Леве не казалось, что каждая со вкусом одетая девчонка, которая появлялась вдали, это Алина. Мы бежали навстречу, девчонки испуганно останавливались или шарахались в сторону. А мы извинялись а возвращались на свой пост к подъезду. Так мы хоть немного согрелись. - Интересно, как ты будешь держать кларнет замерзшими пальцами?-сказала я.-Хорошо еще, что ты играешь не на рояле. И не да скрипке. Иди!.. Я сама ее встречу, Куда там! Лева и слышать об этом не хотел. Мама всегда говорит, что он очень цельный человек. Вообще-то это неплохо. И даже хорошо. Но когда цельный человек влюбляется, с ним ничего невозможно поделать. Ему ничего нельзя объяснить. Великие люди имеют право на странности, и эти странности им надо прощать. Потому что великий человек, с одной стороны, "весь в себе", а с другой-немножечко не в себе. Это я понимаю. Но ведь Лева вчера был не в себе не как выдающийся человек, а гак же, как все наши мальчишки-десятиклассники, которые тоже влюблены в Алину. Вот почему я не хотела прощать! У необычных людей должны быть необычные странности. Когда у Левы появятся такие странности, я их сразу буду прощать! Не задумываясь... Честное слово! А вчера я не прощала... Лиля считает, что настоящий артист не должен появляться среди зрителей в день своего выступления. А Лева прямо-таки бежал навстречу зрителям, чуть не сшибая их с ног, если ему казалось, что вдали появилась Алина. Среди зрителей было много Левиных знакомых, и все они спрашивали: - Кого ты туг ждешь? И Лева начинал подробно объяснять, что ждет одну десятиклассницу, которая учится в моей школе. Знакомые ухмылялись и глупо подмигивали. Но Лева и в следующий раз отвечал подробно и точно. Он всегда говорит чистую правду, одну только правду. Как будто нельзя было сказать, что мы ждем тетю, дядю или каких-нибудь других родственников. Или, например, маму с папой. Если Леве звонят по телефону, оп всегда подходит, как бы ужасно он ни был занят. Я ему говорю иногда: "Можно сказать, что тебя нет дома?"-"Но я ведь дома",-отвечает оп. И подходит, хоть ему очень не хочется. Представляете? Человек не может всю жизнь говорить одну только правду. Мало ли какие бывают случаи! Я уже твердо решила, что во всех этих случаях я буду врать за брата. Раз он сам не умеет! Что тут поделаешь? Пусть это будет еще одной жертвой! - С пей что-то случилось,- сказал мне Лева.- С пей что-то случилось... А? Как ты думаешь? - Ничего цс случилось!-ответила я.-Она терпеть не может классическую музыку, и кларнет! Ведь я говорила тебе. Предупреждала! Я была уверена, что она не придет... В этот момент появились мама и папа. Они были торжественные, нарядные и так гордо поглядывали по сторонам, будто все вокруг должны были знать, что их Лева выступает сегодня в Малом зале Консерватории. А этот Лева, которым они гордились, прыгал на одном месте, как воробей. Папа, когда волнуется, всегда начинает шутить. Но волнение мешает ему быть остроумным. - Боюсь, твой кларнет будет сегодня чихать и кашлять,- скатал он. - В чем дело?- воскликнула мама. Что бы стоило Леве сказать, что мы ждали на улице своих любимых родителей! Что мы продрогли, но ждали! Как бы им это было приятно. Но, к несчастью, Лева всегда говорит одну только правду. И он снова стал объяснять, что мы ждем одну десятиклассницу, которая учится в моей школе. Мама ничего не поняла. Но она была в ужасе от того, что Лева еще не за кулисами. Ему пришлось отправиться за кулисы. А я обещала подождать Алину. - Она не придет!-сказала я Леве.-Ей противны классическая музыка, и твой кларнет, и Малый зал Консерватории... И даже Большой тоже противен! Но я подожду. Раз ты просишь, я подожду! Я постояла на улице еще минут пять или десять. Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь спросил: "У вас есть лишний билетик?" Мне очень хотелось, чтобы на концерт, в котором участвует Лева, стремилась попасть вся Москва. Но никто за билетами не охотился, и мне оставалось только мечтать. Я мечтала о том дне, когда Лева будет выступать не в общем концерте, а один, в сопровождении большого оркестра. Государственного оркестра СССР! Мы подъедем с Левой к служебному подъезду, там будут его поклонники (не какие-нибудь девицы, которые охотятся за тенорами, а серьезные пожилые люди-ценители музыки!), и я услышу за спиной шепот: "Это его сестра! Она посвятила ему всю свою жизнь. Он без нее, как без кларнета!" Представляете?! Но вчера "лишних билетиков" никто не искал. Хотя когда я вошла в зал, он уже был абсолютно полон. Ни одного свободного места! Нет, одно свободное было... Рядом со мной, где должна была сидеть Алина. Мама, конечно, стала тут же упрекать меня за то, что я заставила Леву ждать на улице какую-то свою подругу. Я заставила! С ума можно сойти! И еще она возмущалась тем, что из-за меня в зале "зияет пустое место". Так она и сказала: "Зияет"! Я, конечно, ничего ей объяснять не стала. Ей вчера вообще ничего нельзя было объяснить. Она была очень напряжена. И все делала неестественно: неестественно долго и внимательно читала программу, в которой было указано, что Лева выступает предпоследним в первом отделении, неестественно улыбалась родителям других участников концерта, которые все сидели в нашем ряду. Весь ряд состоял из одних только родственников. И это было как-то противно. Не могли уж рассадить нас по разным углам. Мама все время, словно какой-нибудь гид в музее, сообщала мне: "Вон там сидит лауреат! А там сидит трижды лауреат! И там профессор Консерватории..." Мамочка очень волновалась. И мне хотелось успокоить ее. Но я не могла ее успокоить, потому что она ничего не слышала и не воспринимала. И вдруг она схватила меня за руку: - Что это? Что это значит?! Я увидела, что из-за кулис выглядывает наш Лева. Оп искал нас глазами. Потом нашел, увидел рядом со мной пустое место... Помрачнел, то есть буквально изменился в лице. И скрылся. Мама взглянула на меня. Но что я могла ей объяснить? Наконец начался концерт. На сцену вышел мужчина с усталым, красивым лицом и седой шевелюрой. - Он всегда ведет симфонические концерты,-шепнула мне мама.- Ты видела, наверно, по телевизору? Вид у мужчины был такой, будто он был главным участником концерта. II фамилии знаменитых композиторов он выговаривал так, что я не сразу их узнавала. Скрипки, рояли и виолончели казались мне в тот вечор просто невыносимыми. Я впервые заметила, что великие композиторы ужасно затягивали свои музыкальные произведения. Их вполне можно было бы сократить! Когда раздавались аплодисменты, я злилась и думала: "Не хватает, чтобы упросили играть еще!" И стоило только мне так подумать, как обязательно играли еще. Мне казалось, что никогда не дойдет очередь до нашего Левы. Но она наконец дошла. Седой, усталый мужчина произнес и пашу фамилию так, будто это была чужая фамилия. Вышел Лева, а через несколько секунд после него вышла Лиля. Она держалась, как настоящая аккомпаниаторша: не спеша разложила ноты, поправила под собой стул и устремила глаза па Леву, ожидая его команды. А наш Лева выглядел, как и на школьной сцене, каким-то слишком домашним. В нем не было никакой недоступности и загадочности. И костюм его опять казался не новым и мятым, хотя я вчера полдня чистила и отглаживала его. Я не слышала, как он играл, потому что все время тайком разглядывала зрителей. Но трудно было что-нибудь угадать: смотрела внимательно на Лову - и все... А некоторые закатывали глаза. Потом раздались аплодисменты. Хлопали не очень сильно, как всегда бывает после первого номера. Все и так знали, что Лева будет играть еще. Но когда аплодисменты затихли, я услышала сзади глухой мужской голос: - Он сегодня не в форме... И другой голос, тоже старческий, глуховатый: - Да, как говорят шахматисты, играет не лучшим образом. Мама еще до концерта успела мне сообщить, что сзади сидели Левины профессора. Я боялась взглянуть на маму. Но увидела, как она схватилась за ручку кресла. Мне хотелось обернуться к Левиным профессорам и сказать: "Поверьте, это я во всем виновата. Я!.." Ночью я слышала, как Лева ворочался и даже что-то шептал. Вроде бы рассуждал сам с собой. Потом встал и пошел на кухню. Когда он вернулся, я спросила: - Что? Ты плохо себя чувствуешь? - Нет... Просто хочется пить. Жажда какая-то... А почему она не пришла? Как ты думаешь, Женька? И тут я не выдержала. - Все это по моей вине, Лева...- сказала я. - По твоей?.. Мне показалось, что в его голосе была радость. Или, вернее, надежда. - По моей! По моей!-подтвердила я. И все рассказала. В комнате было темно. Я не видела Левиного лица, и так было легче рассказывать. - В принципе ты поступила подло,- сказал Лева. Когда резкие слова произносят громко, это значит, что их говорят сгоряча, И, может быть, вовсе не думают то, что говорят. А Лева сказал совсем тихо, спокойно... Значит, он был уверен, что я совершила подлость. Он был уверен... Мне стало холодно под одеялом. - Но ведь я хочу посвятить тебе всю свою жизнь,- тихо сказала я.- Я готова пожертвовать... - Это манера деспотов,- перебил меня Лева. - Какая манера?-не поняла я.- При чем же тут деспоты? - Она превращают в свои жертвы тех, ради которых хотят всем на свете пожертвовать. - Но ведь любящие сестры часто вмешиваются в личную жизнь своих братьев. Они имеют на это право! - А есть ли вообще на свете такое право?-спросил Лева как бы самого себя.- Хоть у кого-нибудь... Может быть разве такое право? Лева слова лег и поплотней укрылся одеялом. Я села к нему па постель. - Все-таки хорошо, что она не пришла из-за меня... А не сама по себе. Все-таки хорошо?.. Лева пожал плечами. Это было под одеялом, но я почувствовала, что он ими пожал... Потом он вдруг улыбнулся. Было темпе, по я увидела, что он улыбнулся. И пошла к себе... Я больше не буду вести дневник. А то, пожалуй, в книге о брате могут не поместить мой портрет с подписью: "Сестра музыканта". А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ГДЕ-ТО... нас с отцом одинаковые имена: оп Сергей и я Сергей. Если бы не это, не произошло бы, наверно, все, о чем я хочу рассказать. И я не спешил бы сейчас на аэродром, чтобы сдать билет на рейсовый самолет. И не отказался бы от путешествия, о котором мечтал всю зиму... Началось это три с половиной года назад, когда я еще был мальчишкой и учился в шестом классе. 1 "Своим поведением ты опрокидываешь все законы наследственности,-часто говорил мне учитель зоологии, наш классный руководитель.- Просто невозможно себе представить, что ты сын своих родителей!" Кроме того, поступки учеников он ставил в прямую зависимость от семейных условии, в которых мы жили и росли. Одни были из неблагополучных семей, другие - из благополучных. Но только я один был из семьи образцовой! Зоолог так и говорил: "Ты - мальчик из образцовой семьи! Как же ты можешь подсказывать па уроке?" Может быть, это зоология приучила его все время помнить о том, кто к какому семейству принадлежит? Подсказывал я своему другу Антону. Ребята звали его Лаптоном-Батоном за то, что оп был полным, сдобным, розовощеким. Когда он смущался, розовела вся его крупная шарообразная голова и даже казалось, что корни белесых волос подсвечивались откуда-то изнутри розовым цветом. Антон был чудовищно аккуратен и добросовестен, по, выходя отвечать, погибал от смущения. К тому же оп заикался. Ребята мечтали, чтобы Антона почаще вызывали к доске: на пего уходило минимум пол-урока. Я ерзал, шевелил губами, делал условные знаки пальцами, стараясь напомнить своему другу то, что он знал гораздо лучше меня. Это раздражало учителей, и они в конце концов усадили нас обоих на "аварийную" парту, которая была первой в среднем ряду - перед самым учительским столом. На эту парту сажали только тех учеников, которые, по словам зоолога, "будоражили коллектив". Наш классный руководитель не ломал себе голову над причиной Антоновых неудач. Тут все ему было ясно: Антон был выходцем из неблагополучной семьи - его родители развелись очень давно, и он ни разу в жизни не видел своего отца. Наш зоолог был твердо убежден в том, что, если бы родители Антона не развелись, мой школьный друг не смущался бы понапрасну, не маялся бы у доски и, может быть, даже не заикался. Со мной было гораздо сложнее: я нарушал законы наследственности. Мои родители посещали все родительские собрания, а я писал с орфографическими ошибками. Они всегда вовремя расписывались в дневнике, а я сбегал с последних уроков. Они вели в школе спортивный кружок, а я подсказывал своему другу Антону. Всех остальных отцов и матерей у нас в школе почти никогда не называли по имени-отчеству, а говорили так: "родители Барабанова", "родители Сидоровой"... Мои же отец и мать оценивались как бы сами по себе, вне зависимости от моих поступков и дел, которые могли порою бросить тень на их репутацию общественников, старших товарищей и, как говорил наш зоолог, "истинных друзей школьного коллектива". Так было не только в школе, но и в нашем доме. "Счастливая семья!"-говорили об отце и маме, не ставя им в вину то, что я накануне пытался струей из брандспойта попасть в окно третьего этажа. Хотя другим родителям этого бы не простили. "Образцовая семья!.."-со вздохом и неизменным укором в чей-то адрес говорили соседи, особенно часто женщины, видя, -как мама и отец по утрам в любую погоду совершают пробежку вокруг двора, как они всегда вместе, под руку идут на работу н вместе возвращаются домой. Говорят, что люди, которые долго живут вместе, становятся похожими друг на друга. Мои родители были похожи. Это было особенно заметно на цветной фотографии, которая висела у пас над диваном. Отец н мама, оба загорелые; белозубые, оба в васильковых тренировочных костюмах, пристально глядели вперед, вероятно да человека, который их фотографировал. Можно было подумать, что их снимал Чарли Чаплин - так безудержно они хохотали. Мне даже казалось иногда, что это звучащая фотография, что я слышу их жизнерадостные голоса. Но Чарли Чаплин тут был ни при чем - просто мои родители были очень добросовестными людьми: если объявляли воскресник, они приходили во двор самыми первыми и уходили самыми последними; если на демонстрации в день праздника затевали песню, они не шевелили беззвучно губами, как это делают некоторые, а громко и ВНЯТНО пели всю песню от первого до последнего куплета; ну, а если фотограф просил их улыбнуться, всего-навсего улыбнуться, они хохотали так, будто смотрели кинокомедию. Да, все в жизни они делали как бы с перевыполнением. И это никого не раздражало, потому что все у них получалось естественно, словно бы иначе и быть не могло. Я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете! Мне казалось, я имел право на проступки и ошибки, потому что отец и мама совершили столько правильного и добросовестного, сколько могло бы быть запланировано па пять или даже на целых десять семей. На душе у меня было легко и беспечно... И какие бы ни случались неприятности, я быстро успокаивался - любая неприятность казалась ерундой в сравнении с главным: у меня лучшие в мире родители! Или, по крайней мере, лучшие в нашем доме и в нашей школе!.. Они никогда не могут расстаться, как это случилось с родителями Антона и многих других моих одноклассников и приятелей. Недаром даже чужие люди не представляют их себе порознь, а только рядом, вместе и называют их общим именем - Емельяновы: "Емельяновы так считают! Емельяновы так говорят! Емельяновы уехали в командировку..." В командировки мама и отец ездили очень часто: они вместе проектировали заводы, которые строились где-то очень далеко от нашего города, в местах, называемых "почтовыми ящиками". Я оставался с бабушкой. 2 Мои родители были похожи друг на друга, а я был похож па бабушку - на мамину маму. И не только внешне. Конечно, бабушка была счастлива за свою дочь, она гордилась ее мужем, то есть моим отцом, но, как и я, то и дело опрокидывала законы наследственности. Мама и отец старались закалить нас, навсегда избавить от простуд и инфекций (сами-то они даже гриппом никогда не болели), но мы с бабушкой сопротивлялись. Мы не желали обтираться ледяной водой, вставать по воскресеньям еще раньше, чем в будни, чтобы идти на лыжах или отправляться в летние походы. Мы нечетко выполняли по утрам гимнастические упражнения. Вообще мои родители то и дело обвиняли пас обоих в нечеткости: мы нечетко дышали во время гимнастики, нечетко сообщали, кто звонил маме и отцу по телефону, и что передавали в последних известиях, нечетко выполняли режим дня. Проводив маму с отцом в очередную командировку, мы с бабушкой тут же, как заговорщики, собирались на экстренный совет. Невысокая, сухонькая, с коротко подстриженными волосами, бабушка напоминала хитрого озорного мальчишку. А этот мальчишка, как говорили, сильно смахивал на меня. - Ну-с, сколько денег мы откладываем на кино?- спрашивала бабушка. - Побольше!-говорили. И бабушка откладывала побольше, потому что любила ходить в кино так же сильно, как я. Сразу же мы принимали и другое важное решение: обедов и ужинов не готовить, а ходить в столовую, которая была в нашем доме, на первом этаже. Я очень любил обедать и ужинать в столовой. Там мы с бабушкой тоже вполне находили общий язык. - Ну-с, первого и второго мы не берем?-иногда говорила бабушка. В столовой мы часто обходились без супа и даже без второго, но зато неизменно брали селедку и но две порции желе в металлических формочках. Нам было вкусно, и мы экономили деньги на кино!.. С бабушкой я попадал даже па те фильмы, на которые дети до шестнадцати лет не допускались. - Я очень слаба,- объясняла бабушка контролерам, угрожающе старея и дряхлея у меня на глазах,- он повсюду меня сопровождает... Обещаю вам, что он не будет смотреть на экран!.. - Пардон, почему же ты все-таки смотришь?-лукаво спрашивала она в темноте кинозала. "Я очень слаба!"-эта фраза часто выручала бабушку. - Я очень слаба! - говорила она, спасаясь от того, что мои родители считали совершенно необходимым для продления ее жизни: к примеру, от физических упражнений и длинных прогулок. Мы с бабушкой были "неправильными" людьми. И это нас объединяло. В тот год отец и мама уехали в командировку месяца на два. В неблагополучных семьях родители, уехав из дому, вообще не присылают писем, в благополучных пишут примерно раз или два в неделю,- мы с бабушкой получали письма каждый день. Мои родители соблюдали строгую очередность: одно письмо - от отца, другое - от мамы, одно - от отца, другое - от мамы... Порядок ни разу не нарушался. В конце письма неизменно стояла дата и чуть пониже всегда было написано: "8 часов утра". Значит, отец и мама писали после своей утренней пробежки и перед работой. - Фантастика!-сказала однажды бабушка.-Хоть бы раз перепутали очередь!.. Я не мог понять: восторгается она моими родителями или в чем-то их упрекает. Это было отличительной бабушкиной чертой: по ее тону часто нельзя было определить, шутит она или говорит всерьез, хвалит или высмеивает. В другой раз, прочитав знаменитое "8 часов утра" в конце маминого письма, бабушка, обращаясь ко мне, сказала: - Ну-с, доложу вам: ваш отец образцовый тренер! Моя дочь уже просто ни за шаг не отстает от него. И я опять ничего не понял: хвалила ли она моего отца? Или была им недовольна? Почта не отличалась такой безупречной аккуратностью, как мои родители: письма, отправлявшиеся ими словно по расписанию, попадали в наш облезлый почтовый ящик то утром, то вечером. По чаще все-таки утром... Я сам вытаскивал их и прочитывал по дороге в школу. Это было удобно во всех отношениях: во-первых, я начинал день как бы беседою с отцом и мамой, по которым сильно скучал, а во-вторых, если я опаздывал на урок, то помахивал вскрытым конвертом и объяснял: - Письмо от родителей! Очень важное. Издалека!.. И мне почему-то не делали замечаний, а мирно говорили: - Ну ладно, садись. О себе отец и мама писали мало: "Работаем, но вечерам изучаем английский язык..." Они изучали его самостоятельно и время от времени устраивали друг другу экзамены. Это меня поражало: никто их не заставлял, никто им не ставил отметок, а они готовились, волновались, писали диктанты. Сами! По своей собственной воле! Мы всегда особенно горячо восхищаемся поступками, па которые сами не способны, - я восхищался своими родителями. Рассказав о себе в первых трех строчках, они потом на трех страницах давали вам с бабушкой всякие разумные советы. Мы редко следовали этим советам, но письма читали и перечитывали с большим удовольствием: о нас помнили, о нас заботились... А это всегда так приятно! В ответ мы с бабушкой предпочитали посылать открытки, которые на почте называли "художественными". Мы были убеждены, что рисунки и фотографии вполне искупают краткость наших посланий. "Подробности в следующем письме!.."- неизменно сообщали мы под конец. Но это "следующее письмо" так ни разу и не было послано. Однажды утром произошло неожиданное: я вытащил из ящика целых два письма. И на обоих было написано: "Сергею Емельянову". Этого еще никогда не бывало. Получать каждый день по письму я давно привык, но два в день... Это уж было слишком! Я вскрыл первый конверт. Сергей! Ты понимаешь, что если я пишу тебе, значит, не могу не писать. Мне сейчас очень худо, Сережа. Хуже, чем было в тот мартовский день... Еще тяжелее. Со мной случилась беда. И ты единственный человек, которому я хочу рассказать о ней, с которым хочу (и могу!) посоветоваться: ближе тебя у меня никогда никого не было и не будет. Это я знаю. Я не прошу защищать меня: не от кого. Никто тут не виноват: все произошло так, как и должно было произойти. Все нормально. Все справедливо! Но бывает ведь, знаешь: все справедливо, все правильно, а тебе от этого ничуть не легче. Я возвращаюсь с работы часов около гнести. Если ты зайдешь в любой вечер, я буду очень благодарна. А если не зайдешь, не обижусь. В конце концов, ты не обязан. И вправе просто не захотеть, как уже было однажды... Это нормально, это можно понять. Но если зайдешь, я буду тебе благодарна. Привет жене. Надеюсь, у вас все хорошо. Подписи не было. Внизу стояли лишь две буквы: "Н. Е.". Обычно я читал письма на бегу, иногда спотыкаясь и толкая прохожих. Но тут я остановился. Кто мог называть моего отца Сергеем? Сережей?.. И обращаться к нему на "ты"? На конверте внизу, под чернильной зеленой чертой, был, как всегда, обратный адрес. Но имени и фамилии не было, а стояли все те же буквы: "Н. Е.". Кто эта женщина? II почему ближе моего отца у нее никого нет и не будет? Так могла написать только мама! Но это писала не она... Я перечитал письмо. У меня неприятно дрожали руки. Потом я начал непроизвольно, шепотом повторять последнюю строчку: "Привет жене. Надеюсь, у вас все хорошо". Эта фраза немного успокаивала. "Какая-нибудь общая знакомая - и все,-убеждал я себя.-Конечно... Раз она знает маму! И пишет: "Привет жене". Но постепенно голос мой сам собою стал звучать как-то насмешливо, и эти слова выглядели уже издевательски по отношению к маме. Я вспомнил, что отец употреблял слово "привет", когда хотел упрекнуть меня в чем-нибудь: "Опять принес тройку? Привет тебе!.. Опять подсказывал на уроке? Привет тебе!" Может быть, эта женщина научилась от отца употреблять слово "привет" в таком именно смысле?.. - Ты чего гудишь себе под нос?- откуда-то сверху, спускаясь по лестнице, спросил сосед. Обычно, когда я врал, фразы у меня получались бодрыми, нарочито уверенными, чтобы никто не мог в них усомниться. На этот раз я ответил вяло: - Учу роль... - Тоскливую тебе какую-то роль поручили,- сказал сосед, находясь уже подо мной, этажом ниже. Вдруг я вспомнил о втором письме. В тог день была очередь отца, и мне неожиданно захотелось, чтобы он написал какие-нибудь хорошие, ласковые слова о маме. Но отец ничего такого не писал, он выражал в своем письме много разных надежд: надеялся, что я не буду забывать о математике, а бабушка о своем возрасте... Надеялся, что мы не будем каждый день заказывать селедку, потому что у бабушки в организме происходит вредное отложение солей и забывать об этом неразумно. Как истинный друг школьного коллектива, он надеялся, что спортивный кружок без него не развалится. О маме не было ни единого слова... Это показалось мне подозрительным. Подозрительным стало казаться мне даже то, что отец всегда уходил на работу вместе с мамой и возвращался вместе с ней. В этом была, чудилось мне в тот миг, какая-то нарочитость, как в моих фразах, когда я врал, но хотел убедить взрослых, что говорю чистую правду. В школу я опоздал на целых пятнадцать минут. Но почему-то не стал помахивать в воздухе вскрытыми конвертами... Как назло, был урок зоологии. - Говорят, яблоко от яблони недалеко падает,- сказал наш классный руководитель.- Это, я вижу, не всегда верно: иногда падает очень далеко. Очень!.. 3 До того дня жизнь казалась мне настолько простой и ясной, что я редко в чем-нибудь сомневался. Если же сомнения все-таки настигали меня, я почти никогда не шел с ними к отцу и маме: советы их были такими четкими и разумными, что до них вполне можно было додуматься самому. Эти советы легко было произносить, но им трудно было следовать: они подходили лишь для таких образцовых людей, какими были мои родители. Я не был образцовым человеком и чаще всего советовался с бабушкой. Но в тот день я не мог к ней обратиться: все-таки она была маминой мамой. Иногда я советовался с Антоном. Он выслушивал меня очень внимательно. У него розовели корни волос, и это значило, что он старается глубоко вникнуть в суть моей просьбы или вопроса. Потом он говорил: - Я должен подумать. Это очень серьезно. Так как в моих сомнениях, как правило, ничего серьезного не было, я вскоре забывал о них. А мой добросовестный друг через день или два отводил меня в сторону и говорил: - Я все обдумал. Мне кажется... - Что ты обдумал? - легкомысленно спрашивал я. Антон отчаянно заикался от чувства ответственности за решение того вопроса, о котором я успел позабыть. Это вызывало во мне раскаяние, и я выслушивал своего друга с таким благодарным вниманием, что корни его белесых волос начинали прямо-таки пылать. Советы Антона тоже редко устраивали меня. Согласно им, почти всегда нужно было жертвовать собой во имя правды и справедливости. А я жертвовать собой не любил. Но я верил своему лучшему другу. И знал, что если когда-нибудь меня подстережет настоящая опасность, я приду за помощью именно к нему. И вот опасность возникла. Я еще не мог разглядеть ясно ее лица, но я предчувствовал ее. Это была, наверно, та единственная беда, с которой я не мог прийти к своему лучшему другу. И вообще ни к кому... Никому не мог я сознаться в том, что отец (мой отец!) был и будет для какой-то неведомой мне женщины самым близким человеком на свете. Он не был таким даже для мамы... Она часто повторяла, что "для истинной матери самый дорогой человек-это ее ребенок". - Таков закон природы!-соглашался отец. Он всегда уважал законы. Я не мог обратиться ни к бабушке, ни к Антону, и я решил сам защитить наш дом, а заодно и свое спокойствие, свою душевную беспечность, ценность которой сразу необычайно поднялась в моих глазах. Я, ничего еще не свершивший, решил сам защитить то единственное, что отличало меня от многих и чем я гордился: образцовость нашей семьи. Женщина писала, что приходит с работы часов около шести. В это время я и отправился по адресу, который был написан на конверте внизу, под зеленой чернильной чертой. Я проехал две остановки на автобусе, прошел немного пешком и остановился возле двухэтажного желтого домика. Над его окнами нависли витиеватые лепные украшения, на которых, как сосуды на лицах пожилых людей, выступили толстые трещины. На таких старых домах часто, будто заплатки из другого, нового материала, сверкают мрамором и золотом мемориальные доски: "Здесь жил... Здесь бывал... Здесь родился... Здесь умер..." На этом доме доски не было, хотя, конечно, немало разных людей в нем родилось, жило и умерло. Я долго разглядывал желтое, выцветшее здание, потому что вдруг оробел. И что я скажу той женщине, мне было вовсе не ясно. Все вдруг мне стало интересно. Я разглядывал вату между оконными рамами, грязную, запыленную, с редкими кружочками конфетти: залетели, должно быть, сюда из комнаты в новогоднюю ночь. Я на все обращал внимание: на просаленные свертки, выставленные в форточки, на сосульки, которые нависли над окнами, тоже как украшение, только новенькое, хрустальное. Что я скажу? Как начну разговор?.. ' Я вспомнил почему-то цветную фотографию из журнала, которая долгие годы висела у нас на кухне, над столиком одинокой соседки: красавица в купальном костюме, опершись на весло, призывала всех жильцов пашей квартиры: "Путешествуйте летом по рекам!" Одинокая соседка никогда по рекам не путешествовала, и непонятно было, зачем она вырезала и повесила ту фотографию. Заходя на кухню, отец часто останавливался возле красавицы в купальном костюме и говорил: "Она совершенно права: нет ничего разумнее отдыха на воде!" Отец соглашался с женщиной на фотографии. Это меня раздражало. Я сравнивал ее с мамой и огорчался: женщина с веслом, тоже загорелая, тоже белозубая, тоже с веселыми глазами, была все же красивее мамы. И я всегда старался унизить красавицу: "Знаю таких! Купальный костюм наденут, а плавать не умеют. Весло возьмут, а грести не могут! С теннисной ракеткой расхаживают, а в теннис ни разу в жизни и не играли..." Прохаживаясь в нерешительности возле старого желтого дома, я мысленно представлял себе, как поднимусь по лестнице, как позвоню в квартиру номер семь (она, вероятно, на втором этаже), как услышу за дверью легкие, ничего не подозревающие шаги, как приму гордую позу, протяну письмо и спрошу: "Это вы писали?"-"Да",-ответят мне тихо. "Вам просили его вернуть!.."- и уйду. Но потом я решил, что так быстро уходить не стоит. Может быть, мне предстоит борьба? А если дверь мне откроет красавица, вроде той, что коптилась у нас на кухне? И она будет красивее мамы?.. Но, конечно, она не умеет так, как мама, ходить на лыжах и плавать. Не умеет проектировать заводы, имена которых даже нельзя произносить, и поэтому они скрываются под номерами. А мама знает все их тайны! И никто, конечно, не восхищается ею так, как мамон! Я расскажу ей все о своей маме, чтоб она и не думала с ней тягаться. Зарядившись решительностью и гневом, я взбежал на второй этаж. Письмо я держал перед собой... Так жильцы нашего дома, у которых мы нечаянно выбивали стекла футбольным мячом, прибегая к нашим родителям, всегда торжественно держали впереди себя этот самый футбольный мяч: он был главным свидетелем обвинения. На двери квартиры номер семь висел список жильцов. "Н. Емельяновой-3 звонка",-прочитал я. Н. Емельяновой? Что за странное совпадение? Так, может быть, она просто папина родственница? Двоюродная сестра, например? А я о ней ничего не знаю... Забыли мне рассказать о ней-что ж тут такого? Может быть, у нее нет ни родителей, ни мужа, ни ребенка и поэтому мой отец - самый близкий для нее человек? Это вполне возможно. Конечно, это так и есть! Злость моя сразу прошла. И как тот же футбольный мяч, из которого вдруг с шипением вышел весь воздух, я сразу сник, присмирел. Спрятал письмо в карман. Но потом вытащил обратно: я вспомнил, что у женщины этой случилась беда. Странно, но ни разу за весь день я не подумал о строчках, которые были в письме главными, ради которых и было написано все письмо: "Мне сейчас очень худо, Сережа. Хуже, чем было в тот мартовский день... Со мной случилась беда". Что за мартовский день? Наверно, в тот день кто-то умер. Или она тогда провалилась на экзаменах, а сейчас кто-нибудь умер... Ведь она пишет, что теперь ей еще труднее. А зачем я тогда пришел? Просто скажу, что отца нет в Москве, и все. Чтоб не ждала. Я вновь спрятал письмо и позвонил. За дверью послышались стремительные, нетерпеливые шаги, к двери почти бежали. Эти три звонка были долгожданными. Но ждали, конечно, Ее меня. Открыла женщина. В коридоре и на лестнице было полутемно. - Ты к кому, мальчик?- не сразу, как будто сдерживая разочарование, спросила женщина. И странно было, что это она только что бежала по коридору: вид у нее был усталый. - Мне к Емельяновой... - Ты от Шурика?!-вскрикнула женщина. Но вскрикнула еле слышно, как бы про себя. И еще раз повторила уже совсем тихо, с надеждой, боящейся обмануться:-Ты от Шурика? - Нет... я по другому вопросу... 4 Войдя в комнату, я вздрогнул и застыл на месте, потому что увидел отца... Никогда еще я не видел его таким. Он смотрел на меня не своим обычным спокойным или уверенно-жизнерадостным взглядом, а глазами растерянными, словно ищущими чьей-то помощи. И волосы его не были аккуратно зачесаны назад (иногда по утрам он даже натягивал на голову сетку, чтобы ни один волосок не нарушал порядка),-нет, волосы его беспорядочно толпились, спадали на лоб и на уши, которые показались мне очень большими, потому, должно быть, что лицо было худым и узким. На щеках были даже неглубокие ямочки, которых я никогда раньше не замечал. II одет он был совершенно неузнаваемо... Не было на нем василькового тренировочного свитера ("Из чистой шерсти!"- объяснил мне однажды отец), не было белоснежной рубашки и безукоризненно завязанного галстука, не было добротного костюма с редкими, еле заметными белыми полосками на темном фоне, а была какая-то помятая косоворотка с незастегнутыми верхними пуговицами. Косоворотка морщинилась, потому что была велика для отцовской шеи, которая никогда прежде не казалась мне такой беззащитно-тонкой. А на другой фотографии отец был в солдатской гимнастерке, которая тоже была ему велика. На бритой голове сидела пилотка со звездочкой. А взгляд был безрадостным, горьким. - Это я получила в сорок первом году, с фронта. Тогда было очень плохо...-неожиданно произнесла женщина. Голос у нее был удивительно мягкий, успокаивающий, как у врачей и медсестер, которые однажды лечили меня в больнице. Слова "тяжело" и "плохо" они произносили так, будто знали, что очень скоро все будет легко и хорошо. Грустные слова эти звучали у них без малейшего намека на безнадежность. Она не могла понять, почему я так долго и пристально разглядываю фотографии на степе. Но не спрашивала меня об этом. И тогда я сказал сам: - Это мой отец. Она подошла ко мне совсем близко н стала молча, внимательно смотреть мне в лицо, как это делают люди, страдающие близорукостью. В их откровенном разглядывании не ощущаешь ничего бестактного или бесцеремонного. Тут и я получше рассмотрел ее. Она и правда была близорука: очки с толстыми стеклами, казавшиеся мне мужскими, не вполне помогали ей - она прищуривала глаза. Трудно было определить, сколько ей лет: лицо было бледное, утомленное, по что-то, какая-то деталь внешности упрямо молодила ее. Потом уж я понял, что это была толстая темная коса, как бы венчавшая ее голову тугим кольцом. Когда отец знакомил меня со своими приятелями пли сослуживцами, те обязательно говорили: - Папин сын! Похож. Очень похож!.. От такого не откажешься! Или что-нибудь вроде этого. Хотя на самом деле я был похож па бабушку, па мамину маму. Женщина долго рассматривала меня, по не сказала, что я похож на отца. А просто спросила: - Это отец прислал тебя? - Моих родителей нет. Они уехали в командировку. Мне захотелось подчеркнуть, что отец и мама уехали вместе. Но слова "мама" я при ней произнести не смог и поэтому сказал: "родители". - Надолго они уехали? - Года на полтора,- неожиданно для самого себя соврал я. И потом еще добавил:- Или на два... Как там получится.- II, чтобы скрыть свое смущение, стал очень подробно объяснять:-А тут ваше письмо пришло. Я утром полез в ящик, думал - от отца, а это от вас... Я его прочитал - и сразу решил... Тут только я подумал о том, что чужое письмо читать не полагалось, и споткнулся, замолк. Но лишь на полминуты. А потом от нараставшего смущения стал объяснять еще подробнее: - У нас с отцом одинаковые имена. А на лестнице по утрам темно, плохо видно. Я не разобрал сперва, кому написано... Вижу: Сергею Емельянову. Я и подумал, что мне. Потом вижу: не мне. Но поздно уже было... Я протянул ей письмо, которое успел выучить наизусть. От этого оно выглядело старым, помятым архивным документом. - Ты, значит, тоже Сергей?- переспросила она.- В честь отца? Это можно понять. Отец у тебя замечательный. Он много вынес... Особенно в юности. Видишь, какой худой. Заочно учился, работал. Потом добровольцем ушел на фронт. Я не хотела, просила его остаться, а он ушел. Был опасно контужен. Я долго его лечила... - Вы доктор?- спросил я. - Да... У него была жестокая бессонница. Спасти его мог лишь спорт. Еще режим дня, дисциплина... Долго я с ним сражалась. Сейчас он нормально спит? Отец часто с гордостью говорил, что спит, как богатырь, н даже снов никогда не видит. "Какие нынче показывают сны?- шутил он.- Цветные, широкоформатные?" Но я почему-то не решился сообщить об этом. И сказал: - Спит так себе. Как когда... Прощаясь, она не просила меня передавать отцу привет, не говорила, чтобы он, когда приедет, зашел к ней. - Как вас зовут?- спросил я уже в дверях. - Ниной Георгиевной,- ответила она. И улыбнулась:- Лучше поздно, чем никогда. Хотя это можно понять: мы оба с тобой смущались... "Она была женой отца,- думал я, возвращаясь домой.- Она не сказала об этом, но я уверен. Здесь, в этом стареньком желтом доме, отец был худым и страдал бессонницей. Учился... Заочно, после работы. Наверно, она ему помогала... Отсюда ушел на фронт и сюда же вернулся. Она его лечила... Но почему мне об этом никто никогда не рассказывал? Почему?! Даже бабушка, с которой мы так часто обменивались тайнами. А может, она сама ничего не знает?" Я слышал, как однажды, в день годовщины свадьбы моих родителей, отец поднял тост за свою первую любовь. То есть за маму... Значит, эту женщину он не любил? Дома я спросил у бабушки, которая перечитывала Стивенсона или Вальтера Скотта (это были ее любимые писатели) : - Бывает так, что первая любовь приходит потом?.. Человек уже женат, а первая любовь еще не пришла... Так бывает? - Пардон, я об этом уже забыла. Вот приедет отец - у него и спроси. - Почему у отца? Бабушка как-то резко оторвалась от своих любимых приключений, от которых отвлечь ее было не так-то легко, и взглянула на меня серьезно, без своей обычной лукавой улыбки. Конечно, она все знала. Я смотрел на отца, хохотавшего со стены. На лице у него не было ямочек, шея не была уже худой и беззащитной... Мне вдруг стало неприятно смотреть на эту фотографию. Хотя ведь она сама сказала, что мой отец-замечательный человек. Сама сказала! 5 На следующий день я полез Б наш старый почтовый ящик не по дороге в школу, а как только проснулся, выскочив на лестницу в трусах и манке. Двух писем на имя Сергея Емельянова прийти уже не могло, это я понимал, а все же я долго не мог попасть тонким, маленьким ключиком в маленький, словно игрушечный, замочек, в который прежде попадал сразу. Я вынул письмо от мамы. Читать это письмо на ходу я уже не мог. Уселся в ванной, зачем-то заперся и стал внимательно изучать строчку за строчкой, чего раньше ни разу во делал. Всему я теперь придавал преувеличенное значение. И прежде всего отметил, что мамино письмо заметно отличалось от писем отца. Должно быть, и раньше отец и мама писали по-разному, но я не обращал на это внимания. А сейчас вот заметил. Отец никогда не писал, что скучает по дому, что хочет скорей вернуться, хотя, конечно, скучал. Он считал неразумным расстраивать понапрасну себя и нас с бабушкой, если уж командировка выписана на определенный срок и сократить этот срок невозможно. Отец часто употреблял эти слова: "разумно" и "неразумно". - Неразумно зря растравлять себя и других,- говорил он. Мама себя растравляла. Она писала, что все время видит во сне, будто я заболел (в отличие от отца, она видела сны). Она волновалась, не болят ли у бабушки ноги, в которых происходило то самое вредное отложение солеи. Мама клялась, что больше никогда не уедет в столь длительную командировку, Она и раньше обещала мне это. Я слышал, как в последний раз, перед отъездом, отец уговаривал маму: - Неразумно оставлять объект без присмотра. Это же наше детище! - Он тоже наше детище,- возражала мама, указывая на меня. Она очень редко не соглашалась с отцом и делала это робко, сама удивляясь тому, что спорит. Отец говорил об общественном долге, о том, что на пас с бабушкой можно положиться, что мы оба взрослые люди. - Он, может быть, и взрослый,- кивнула в мою сторону бабушка,- но о себе я бы этого не сказала. - Зато я скажу за вас обоих! Вы не можете нас подвести!- воскликнул отец. В споре он часто переходил на громкие восклицания, которые как-то очень быстро решали спор в его пользу. В этом письме мама вновь жаловалась, что очень тоскует. Она мечтала о том, что будет, когда они с отцом возвратятся домой. Этой мечте было посвящено целых полторы или две страницы. Мама мечтала, что они с отцом приучат меня вставать рано- рано, в половине седьмого,- и мы все втроем будем бегать до завтрака вокруг двора. Она мечтала, что по воскресеньям мы вчетвером, вмести с бабушкой, будем ходить в музеи и на выставки... Мама уже не первый раз мечтала в письмах обо всем этом, и всегда ее мечты казались мне на расстоянии очень привлекательными. Я готов был вставать ни свет ни заря и бегать по двору (лишь бы мама с отцом скорее вернулись!). Я готов был ходить да выставки и в музеи, хотя мы с бабушкой явно предпочитали кино (лишь бы мама с отцом скорее приехали!). Но на этот раз мамины мечты и особенно ее слова: "Все снова будет прекрасно! Все будет так хорошо!" - не вызвали у меня той радости, какую вызывали прежде. Странное, незнакомое чувство мешало мне радоваться этим словам. Мне словно бы было немного стыдно за то, что все опять будет "так хорошо". "Глупости! - решительно сказал я сам себе, прогоняя неприятное, тревожное чувство.- Какие глупости!.. Разве без нее отец не кончил бы институт? Разве другие врачи не могли вылечить его после контузии?.." В ванную комнату постучались соседи. И я побежал одеваться с той мыслью, которая пришла ко мне последней: отец и сам бы добился всего! Конечно, всего бы добился: ведь я видел, как он мог и сейчас ночами сидеть над чертежными досками, как мог сам (без всякого принуждения!) изучать английский язык, чтобы потом читать всякие научные книги... В школу я пришел успокоенный, снова довольный всем на свете. На последнем уроке Антон получил тройку по физике. Он знал все прекрасно, но он смущался. - Тебе бы лучше отвечать после уроков, один на один с учителем. Ты бы тогда не терялся! - утешал я своего друга.- И не надо выходить к доске, а прямо со своего места... Хочешь, я предложу? Так, мол, и так, в связи с заиканием... Ты ведь контрольные как здорово пишешь! А почему? Никто на тебя не глазеет! Сочинения и контрольные Антон писал хорошо, гораздо лучше, чем отвечал у доски. Все считали, что он у меня сдувает. Это было ужасно несправедливо, потому что на самом деле я сдувал у него. Антон в тот день очень расстроился. Это было написано у него на лице. Лицо было круглое, большое, и на нем легко было все прочитать. Я решил снова утешить Антона: - Пошли в кино! - Прости, Сергей... Но я не смогу. Сегодня у мамы нет ночного дежурства. Она будет дома. Его мама работала телефонисткой. - Чудак! Ты ничего не понял. Пойдем на вечерний сеанс, с бабушкой. Скажем, что она совсем ослабела и мы вдвоем ее сопровождаем. Понял? - Прости, Сергей... Мне неудобно тебе отказывать, но когда мама дома... - Ты сидишь возле нее? Развлекаешь? Антон думал о чем-то своем и даже не ответил на мой вопрос. Он сказал: - Не знаю прямо, как ей дневник показать... - А ты не показывай. Скажи, забрали на проверку. В гороно! - Не могу я ее обманывать. Хватит с нее! - Чего "хватит"? - Она говорит: "Если и из тебя ничего не выйдет, я утоплюсь". - А из кого еще не вышло? - Но это она так считает... что жизнь у нее не удалась. Я очень хочу сделать ей что-нибудь такое... приятное. А приношу домой одни неприятности. Так у меня получается. Мы дружили с Антоном больше двух лет, но никогда я не был у него дома. Наверно, там было не очень уютно - и он не приглашал. Маму его я никогда не видел. В тот день она представлялась мне похожей на Нину Георгиевну. И мне тоже хотелось сделать Нине Георгиевне что-нибудь приятное. Но ведь я даже не спросил, кака