я у нее беда... Не решился. Или просто забыл: все расспрашивал об отце. Хотя с ним никакой беды не случилось... Я не хотел, чтобы отец защищал ее, и наврал, что он вернется через полтора года. Но сам я мог помочь ей! Вместо отца!.. У меня уже не было ее письма, но я знал его наизусть. И как это бывает, в памяти сами собой всплывали то одни, то другие строчки. "А если не зайдешь, не обижусь. В конце концов, ты не обязан. И вправе просто не захотеть, как уже было однажды..." Сперва я не обратил на эти строки внимания. А сейчас вспомнил их. Значит, она уже однажды писала отцу, звала его, но он не пришел? Зачем она его звала? Когда это было?.. II кто такой Шурик, от которого она с нетерпением ждет вестей? Я готов был ее защищать! Но ведь она писала, что защищать ее не от кого. Может, ей просто нужно, чтоб кто-нибудь выслушал, с кем-нибудь поделиться?.. Защищать, конечно, труднее, чем "просто выслушать". Но на защиту не нужно иметь прав: чтобы защитить человека, не надо даже спрашивать его разрешения. А чтобы ты мог "просто выслушать", надо, чтоб тебе рассказали, доверили, чтоб с тобой поделились. Станет ли со мной делиться Нина Георгиевна? Я не знал. 6 Однако, подходя к желтому двухэтажному домику, я почему-то вновь забыл о ее беде. Я думал только, как бы мне потактичнее узнать, из-за чего они расстались с отцом. Как об этом спросить? Может быть, так: "Из-за чего вы перестали быть вместе?" Эта фраза заставила меня поежиться: трудно было представить себе, что отец был вместе с кем-нибудь, кроме мамы. Лучше спросить просто: "Из-за чего вы развелись?" Или: "Из-за чего разъехались?" Все эти фразы мне как-то трудно и непривычно было произносить... - Вы поссорилась с отцом, да? - спросил я. Она улыбнулась: - Не ссорились и не дрались... Просто так получилось. Я ведь гораздо старше Сергея... Все это можно понять. Я с радостью вдруг подумал, что мама на целых семь лет моложе отца. Должно быть, лицо мое, помимо воли, на миг выразило эту радость. Нина Георгиевна с чуть заметным удивлением поправила очки. II тогда я, чтобы загладить свою вину, слишком уж громко, с грубо подчеркнутым сочувствием спросил: - У вас какая-то беда случилась? Ей не хотелось отвечать на такой вопрос. Она и не ответила. А просто подошла к фотографии, на которой был изображен мальчишка лет трех или четырех, в матроске с серебряным словом "Витязь" на ленте, и стала рассказывать как будто самой себе: - Когда это случилось, я взяла мальчика из детского дома. Ему было два с половиной года. Он потерялся на войне... Сейчас ему пятнадцать лет и семь месяцев. Она, конечно, очень любила этого мальчишку, если называла его возраст так точно, по месяцам. Мама тоже так именно говорила о моем возрасте. А отец будто старался сделать меня чуть постарше: "Ему двенадцатый! Ему тринадцатый!" Тогда я сердился на маму за ее точность - манера отца больше устраивала меня: я хотел в ту пору скорей повзрослеть. В коридоре раздался звонок. Нива Георгиевна побежала открывать с той неожиданной для нее быстротой, которая уже удивила меня накануне. Я даже не успел сказать ей, что в дверь звонили всего один раз. Я сказал это, когда она вернулась. - К вам ведь три звонка... - Я знаю,- мягко перебила она меня.- Я только вижу плохо, а слышу пока хорошо.- И продолжала рассказывать как бы самой себе: - Недавно нашлись его родители. Так и должно было случиться... Это нормально. Она не могла больше рассказывать. Чтоб прекратить молчание, я тихо спросил: - Его Шуриком зовут? - А ты откуда знаешь? - Вы вчера подумали, что я от Шурика... Когда открыли дверь. - Да... Он уехал к своим родителям. Они остановились за городом, у родных. И все не приезжает... Я знаю адрес. Но охать нельзя: может быть, родители хотят, чтоб он к ним привык. Это нормально. Это можно понять... Снова раздался один звонок. И снова она побежала открывать. А вернулась обратно совсем без сил: ей нелегко было ждать. Она опустилась на диван. И стала говорить, но уже не рассказывать, а как бы рассуждать сама с собой, будто меня и не было в комнате: - Тогда, много лет назад, мне было трудно. Но сейчас еще хуже... Все-таки он был моим сыном. А теперь оказалось, что он не мой. Вторая потеря в жизни... Тогда я была еще молодой, были надежды. А теперь ничего уже нет. Приговор окончательный: одиночество. - Хотите, я съезжу? Туда, за город... И привезу его! Хотите? Она вздрогнула, будто удивившись, что я слышал ее слова. - Никого привозить не надо. Кто хочет, сам приезжает... Ты согласен? Я был согласен, но не сказал ей этого. А сказал совсем Другое: - Вы не будете одна, Нина Георгиевна! Хотите, я буду к вам приходить? Хоть каждый день... Честное слово! Хотите? Хоть каждый день! 7 Желая утешить человека, порой обещаешь ему то, что потом невозможно выполнить. Или почти невозможно. "Как же я буду ездить к ней каждый день? - рассуждал я, вернувшись домой.- Сейчас еще ничего... А потом, когда вернутся мои родители?" Если мне нужно было преодолеть какую-нибудь трудность, я начинал убеждать самого себя в том, что делать это совершенно необязательно и даже вовсе не нужно. Так было и сейчас. Я начал рассуждать: "Ведь я же не сказал ей твердо и уверенно, что буду приходить, а просто задал вопрос: "Хотите, я буду к вам приходить?" И она мне ничего не ответила - ни "да", ни "нет". А ведь если б она хотела, то обязательно бы сказала: "Приходи! Приходи, пожалуйста! Я так буду тебя ждать!" Она ничего этого не сказала. А я возьму и без всякого приглашения буду ходить? И потом, вообще... Когда я сказал "хоть каждый день", это же было, как говорит наша учительница литературы, "сознательное преувеличение, гиперболическое заострение". Она это, конечно, поняла... А я вдруг залажу ходить, будто никакой гиперболы вовсе и не было!" Одним словом, я убедил себя, что ходить каждый день не нужно. Но на следующий день пошел... Дверь мне открыл парень лет пятнадцати. Увидев его, я по- правил свою шапку-ушанку, которая одним ухом всегда упрямо сползала мне на лицо, и, хоть был не на улице, застегнул пальто на все пуговицы. Парень был аккуратный, прибранный. II красивый. У нею были волнистые светлые волосы, зачесанные набок, голубые глаза и нежные, розовые щеки. Вежливо и даже ласково спросил он, кого мне нужно. Я терялся и благоговел перед мальчишками, которые были всего на два пли на три года старше меня, гораздо больше, чем перед взрослыми людьми. Особенно я робел перед теми, которые были не похожи на меня, в которых я чувствовал превосходство. Я и тут оробел и чуть было не забыл имя-отчество Нины Георгиевны. - Заходи, пожалуйста,- сказал парень. Он пропустил меня вперед. Я прошел в конец коридора и постучал в последнюю дверь. Парень удивленно посмотрел на меня: откуда я знаю, куда стучать? Но ничего не спросил. Он гостеприимно распахнул передо мной дверь - и я вновь увидел отца... II опять застыл на пороге. Но парень не торопил маня. Наконец он сказал, не поняв причины моего замешательства: - Не стесняйся. Заходи, пожалуйста. Она скоро придет. Мне казалось, он научился мягкости и вежливости у Нины Георгиевны. Я вошел. Книжный и платяной шкафы были раскрыты, на полу стоял чемодан с откинутой крышкой. Проходя мимо, я заглянул в него: там, на дне, лежал пестрый свитер и несколько книг. - Раздевайся, пожалуйста. И садись на диван,- сказал парень.- Чтобы не было скучно ждать, почитай книгу. Не глядя, он вынул из шкафа и бросил на диван толстый том. Это был сборник медицинских статей. - Разденься, здесь очень жарко,- заботливо повторил он. Я посмотрел на его отглаженный костюм, на клетчатую рубашку с отложным воротником без единой морщинки, вспомнил о том, что сегодня на большой перемене посадил два свежих чернильных пятна на свою помятую курточку, и не стал раздеваться. - Не обращай на меня внимания. Я должен собраться,- сказал он. И стал заполнять чемодан. Книги стояли на полках плотно, одна к другой, словно в строю. Он вытаскивал некоторые из них, и ряды редели, в них образовывались просветы. Иногда он задумывался: - Не помню, моя или нет. Кажется, это мне подарили. Сделали б надпись, все было бы ясно. Один раз он повернулся ко мне и сказал: - С вещами легче: там уж не перепутаешь. Он стал складывать в чемодан рубашки, трусы, майки. Каждую вещь он предварительно разглядывал, словно был в магазине и собирался ее покупать, разглаживая рукой. Отдышавшись немного, я подумал, что глупо сидеть на диване в застегнутом на все пуговицы пальто и молчать. И я спросил то, в чем был совершенно уверен: - Ты Шурик? Он снова повернулся ко мне: - А тебе .это откуда известно? На лбу у меня вроде ничего не написано.- Он потрогал свой лоб.- А тут написано: "Витязь". Он указал на фотографию мальчишки лет трех или четырех, в матроске и бескозырке. - Я был здесь вчера. Нина Георгиевна мне рассказала... Она очень ждала тебя. Лицо его стало строгим и даже печальным. - Она меня очень любит,- уверенно сказал он.- И я ее тоже очень люблю. Хотя она странный человек. Не от мира сего, то есть не от того, в котором мы с тобой проживаем. Добрая очень... И меня бы испортила своей добротой, если бы я не оказывал сопротивления. Это было мне нелегко.- Он вздохнул, словно бы жалея себя за то, что к нему были слишком добры.- У нас даже бывали конфликты. Сейчас, когда я узнал своего отца, я понял, что во мне от рожденья - отцовский стержень. Это меня и спасло. Он продолжал укладывать вещи. - Я должен был выбрать. У человека не может быть двух матерей. Тем более, что родители мои живут в другом городе. Значит, разлука с Ниной Георгиевной неизбежна. Они ведь тоже очень любят меня. Пятнадцать лет ждали, искали повсюду. Значит, я должен исчезнуть из этого дома и не напоминать о себе. Так Нине Георгиевне будет гораздо легче. Если собаке хотят отрубить хвост, это надо делать з один прием. Так сказал мне отец. А есть, говорит он, добрые люди, которые рубят хвост в десять приемов, по кусочкам. И думают, что так благороднее. Поэтому я и не приходил... Сейчас вот уйду, а потом напишу письмо. Прощаться с глазу на глаз - это невыносимо. Я не понимал, почему он мне все это говорит. А ОЕ продолжал: - Мои родители очень благодарны Няне Георгиевне. Хотя н в детском доме мне было бы хорошо: у нас в стране сироты не погибают. Но в домашних условиях, разумеется, было гораздо лучше. Это даже сравнить нельзя. Мои родители хотели на работу ей написать, официально поблагодарить. Но она категорически отказалась. Не от мира сего!.. Я подумал, что его никак нельзя было бы обвинить в "нечестности". Он, видно, любил поговорить, и все его фразы были обдуманными, какими-то чересчур завершенными. Он твердо знал, что Нина Георгиевна его очень любила. Он твердо знал, что она могла погубить его своей добротой, но что сироты у нас в стране не погибают. Он был уверен, что родители тоже его очень любили. И что внутри у него - отцовский стержень. Он не сомневался, что хвост надо рубить в один прием. Нину Георгиевну он четко называл Ниной Георгиевной, хотя раньше (мне это неожиданно пришло в голову), конечно, называл ее мамой. Он ни разу не сбился, не назвал ее так, как раньше. И все же иногда я улавливал в его голосе еле заметное желание что-то объяснить, оправдаться. Поэтому-то, наверно, он и рассказывал мне то, о чем я его вовсе не спрашивал. - Думаешь, мне нужны эти рубашки и книги? Родители купят мне новые. Я просто не хочу, чтобы они напоминали Ниве Георгиевне обо мне. Ей это будет так тяжело... Лучше ужк сразу исчезнуть, лучше один раз пережить - и больше не вспоминать. Вот посмотри, на обратной стороне крышки написано: "Шурик Емельянов, второй отряд". Я с этим чемоданом ездил в пионерлагерь, когда был таким, как ты. Она же будет эти слова читать и перечитывать. А зачем? Лучше я заберу чемодан. У нас с ним была одна фамилия. Это мне не понравилось. Н еще я заметил, что от висков у него, словно свалявшийся войлок, свисали белесые космы, которые он еще не брил. И от этого его красивое лицо сразу стало казаться мне неприятным. Он подошел ко мне, взял за плечи и тоном заговорщика произнес: - Тебя как зовут? - Сергеем. - Помоги мне, Сергей! Дождись Нину Георгиевну. Она скоро придет: у нее день родительских консультаций. Скажи, что я очень переживал, что я мысленно с ней прощался. Расскажи, как живой свидетель... Тебе все равно надо ее дождаться! Ты ведь на домашнюю консультацию? - На какую? - Как-на какую? Ты разве не пациент? Не из нашей школы? - Нет, я из другой... - Ничего не пойму! Я был абсолютно уверен, что ты на домашнюю консультацию... - На какую консультацию? - снова спросил я. - Она же в моей школе врачом работает. То есть в моей бывшей школе. И дополнительные консультации устраивает: родителям и ребятам. В школе и даже дома... Сознательность на грани фантастики! Иногда, бывало, просто отдохнуть невозможно: придет какой-нибудь охламон из "неполной средней" и раздевается тут до пояса, дышит, как паровоз, то носом, то ртом. В общем-то, это, конечно, заслуживает величайшего уважения. Только никто ей спасибо еще не сказал. Я, по крайней мере, не слышал. А ты-то зачем пришел? - Я по другому вопросу. - По вопросу? Не буду вдаваться в подробности: некогда. Жаль, что ты не из нашей школы: хотел оказать небольшую услугу. Ответную, так сказать! - Какую? - полюбопытствовал я. - Да зачем же тебе, раз не из нашей школы? Хотел вспомнить о шалостях раннего детства... Он махнул рукой, словно бы стыдясь несолидных детских воспоминаний. Но все-таки стал вспоминать: - Она ведь почти ничего не видит. И вежлива очень. Даже если не верит, не решается этого показать, чтоб не обидеть. "Не ранить!"-как она говорит. Ребята, конечно, этого не знали. Ну, а я подсказал им по-дружески: если, мол, хотите смываться с уроков, делайте это законно, по всем правилам. Подсказал им, что, если сесть от нее хотя бы на расстоянии трех шагов, взять градусник и потихоньку настукивать температуру, она ничего не заметит. У нас, помню, целыми классами настукивала. Особенно перед контрольными. На школу, так сказать, обрушивалась эпидемия! А она ничего не замечала... И выписывала справки, освобождала от занятий. Смешно вспомнить! Заблуждения молодости... Я хотел на прощание сослужить тебе службу. Как говорится, услуга за услугу. К сожалению, ты но сможешь воспользоваться. ОЕ как-то торжественно и неторопливо согнул руку в локте, рукав пиджака сморщился, полез вверх, Е я увидел у него на руке красивые плоские часы. - Отец подарил,- между прочим сообщил он. И сразу заторопился: - Мне пора! Скоро Нина Георгиевна вернется. Очень хочется ее увидеть, но разговор принесет ей только расстройство. Лучше потом напишу письмо. Он вернулся к своему чемодану. Стал закрывать крышку, но она не захлопывалась до конца: то вылезал кончик рубашки, то высовывались трусы. Тогда он сел на крышку и так, сидя на ней, закрыл чемодан на ключ. Но синие трусы все же продолжали торчать... На прощание Шурик еще раз повернулся ко мне: - Очень хорошо, что ты здесь оказался. Я потом напишу Нине Георгиевне. А ты скажи, что я очень переживал. Это правда. Я ведь люблю ее. И многим обязан... Но если нашлись родители? Я ведь не виноват. 8 "И этот ее покинул",- мысленно сказал я себе, когда за Шуриком захлопнулась дверь. Но он тут же вернулся. Я подумал, что он все-таки хочет еэ дождаться. Шурик положил на стол два ключа и сказал: - Передай ей, пожалуйста. Вот этот, английский, от парадной двери... Впрочем, она знает. Теперь мне не будет пути: вернулся. "Пусть не будет..." - подумал я. Боясь встретиться с ней по дороге, он удалился почти бегом, припадая на правую сторону: руку оттягивал чемодан. Он удирал... Я смотрел на мальчишку в матроске с серебряным словом "Витязь". Я любил сравнивать старые фотографии с живыми людьми, которые были на них изображены и которых я знал повзрослевшими, постаревшими и совсем другими. "Эх ты, витязь! Рыцарь!-думал я.-Исчезнуть... Так ей будет легче! И в детском доме было бы хорошо... У нас в стране сироты не погибают... Все правильно. Все абсолютно точно". Я представлял себе, как много лет назад Нина Георгиевна купила ему этот нарядный матросский костюмчик, как долго причесывала его перед тем, как повести к фотографу: из-под бескозырки продуманно выбивались светлые волнистые волосы. Но часы она ему купить не успела. Шурик и мой отец были на стене почти рядом. Это было мне неприятно. "Они ведь такие разные,- говорил я себе.- И совсем по-разному ушли из этой комнаты, из этого дома". Я был в этом уверен, хотя не знал в подробностях, как ушел мой отец. Память, словно желая поспорить со мной, вновь и вновь злонамеренно возвращала меня к строчкам письма Нины Георгиевны, которые были мне непонятны: "А если не зайдешь, не обижусь. В конце концов, ты не обязан. И вправе просто не захотеть, как уже было однажды..." Стукнула парадная дверь. В коридоре раздались шаги - снова быстрые, неусталые: она спешила, она думала, что он ждет ее. Тем более, что, убегая, Шурик неплотно закрыл дверь и в коридор выбивалась полоска света. Я схватил ключи, лежавшие на столе, и сунул в карман пальто. Я сделал это необдуманно и лишь потом понял зачем: эти оставленные на столе ключи говорили о чем-то окончательно непоправимом. Не веря своим близоруким глазам, Нина Георгиевна обошла комнату. И, даже не поздоровавшись со много, спросила: - Спрятался?..- Вполголоса, доверительно она сообщила мне: - Это привычка у него с детства. Закрылся в шкафу? Она распахнула платяной шкаф. Должно быть, раньше вещи Шурика заполняли шкаф целиком: теперь он был почти совершенно пуст. Нина Георгиевна присела на стул. Так мы сидели с ней друг против друга, в пальто, застегнутых на все пуговицы. - Он был? - спросила она. Я кивнул. - А сейчас? - Он ушел... Он сказал, что напишет письмо. Она сгорбилась, пригнула голову. Мне показалось, что Шурик ударил ее тем самым отцовским стержнем, который был у него внутри. Из-под шапки не было видно ее темной косы, и поэтому ничто не молодило ее лица: оно было бледным, измученным. Чтоб успокоить ее, я сказал: - Шурик будет писать вам... Вы будете с ним переписываться! - Он должен был выбрать,- сказала она,- И выбрал мать и отца. Это нормально. Это можно понять. И тут со мной произошло что-то странное. Я не мог усидеть на диване. Почему она всегда "может понять" тех, кто приносит ей горе? Почему считает "нормальным" все плохое и несправедливое, что случается с ней? Мне уже не хотелось больше успокаивать ее. И я не заговорил - я закричал: - Ваш Шурик - предатель! Он предавал вас. Он использовал то, что знает о вас... Как предатель! Теперь уже я ударил ее. Она сняла очки, словно думала, что они обманывают ее, что ото не я кричу на всю комнату. Я увидел ее глаза - прищуренные, близорукие, беззащитные. Но во мне не было жалости. Наоборот, мне хотелось взбудоражить ее, возмутить, сделать так, чтоб она закричала в один голос со мной. Хотя продолжал я уже не так громко, как начал. Но все-таки упрямо продолжал: - Он рассказал своим дружкам, что вы плохо видите. II что вы добрая... Они обманывали вас. Настукивали температуру... Чтоб убегать с уроков. Это он подучил их! А вы им верили. Она сгорбилась еще сильнее, еще ниже пригнула голову. И взглянула на меня исподлобья - очень странно, будто осуждая за то, что услышала. Осуждая не Шурика, нет, не Шурика, а меня. Не поняв этого взгляда и испугавшись, я стал утешать ее: - Это было давно. Когда Шурик был еще маленьким... Он просто не понимал. Был еще несознательным! А сейчас ему стыдно. Он сам сказал мне... Честное слово! Не верите? Я защищал Шурика, хотя она его ни в чем не упрекала. Я как бы извинялся за то, что посмел обидеть его. Она не слушала меня. Она разговаривала сама с собой: - Это можно понять. Это нормально... Я ведь не детский врач, я невропатолог. Стало быть, она осуждала не только меня, но и самою себя. Всех, кроме Шурика. Это было непостижимо. Она продолжала: - Значит, я не имею права лечить детей. Я их люблю! Ну что ж, тем более не имею права... Они обманывали меня? Значит, не уважают. - Что вы! Что вы?!-Я замахал руками.-Это взрослые, когда уважают, то не обманывают. А мы все равно обманываем. Не верите? Честное слово! Она не слушала, а я настаивал на своем: - Так бывает. Честное слово! Вот мы, например, очень уважаем учительницу литературы. Мы даже любим ее! Недавно она спрашивает в начале урока: "Я вам задавала домашнее сочинение?" А мы все хором орем: "Не задавали!" Она говорит: "Склероз начинается: все позабыла". А у нее никакого склероза нет. Просто мы ей наврали. Вот видите: уважаем, а все равно наврали! С нами это часто бывает. Не верите? Честное слово! Казалось, я тоже разговаривал сам с собой: слова мои до нее не доходили. Она продолжала размышлять: - Он так поступил ради друзей. Это можно понять. А я?.. Не должна я работать в школе. Я люблю ребят, но, видно, не очень-то в них разбираюсь. И не очень умею лечить. Это главное. Сейчас, посреди учебного года, уйти нельзя. Но до лета надо будет обдумать... Это мне ясно. Что было делать? Я не смел рассказывать ей об этих проклятых градусниках. Не смел!.. Она подошла к стене, сняла фотографию Шурика. И прижала ее к груди. И погладила рамку. После всего, что я ей рассказал... 9 Из моей жизни ушла беспечность. Я был уже не таким счастливым, как раньше. Потом, став взрослее, я понял, что беспечное счастье вообще выглядит жестоким и наглым, потому что еще далеко не все люди на свете счастливы. Мне казалось, что у меня изменилась походка, что я стал двигаться медленнее, словно отяжелев. На самом деле ходил я все так же быстро ("летал", как говорила мама),- немного отяжелела моя голова: я стал чаще задумываться. II даже стал упрекать самого себя, чего прежде никогда со мной не случалось. Целый вечер в тот день я мучился. 3ачем было рассказывать об этих несчастных градусниках? Думал, что она сразу возненавидит Шурика? Не мог вытерпеть этих ее "можно понять", "все нормально"? А если она бросит школу? Вполне на нее похоже!" Этого я но мог допустить! Казалось, отец, уйдя из того дома, доверил мне обязанность защищать Нину Георгиевну. Или, вернее сказать, переложил на меня эту обязанность. II я уже не мог от нес освободиться. То и дело я мысленно сравнивал отца с Шуриком, чтобы убедиться, что между ними нет ничего общего. "Шурик предал ее! А отец вовсе не придавал,- объяснял я себе.- Мало ли людей расходится на белом свете? Разве все они виноваты?" Так или иначе, но теперь, кроме меня, у Нины Георгиевны никого не было. Да и меня у нее тоже не было, потому что мы с ней еще не стали друзьями. Известно, что истина, даже старая, приходя к человеку впервые, кажется ему открытием. В тот день я окончательно убедился, что материнская любовь не слушает доводов и переубедить ее невозможно. Я и прежде не раз думал об этом. Давным-давно я вычитал где-то, что родители любят неудачных детей еще сильнее, чем удачных. Теперь я спросил об этом у бабушки. - Ты можешь судить по себе,- сказала она.- Кто еще получает письма от родителей так часто, как ты? Бабушка, как обычно, шутила. В том, что отец и мама любили меня, не было, конечно, ничего странного. Я был уверен, что это ни у кого не могло вызывать удивления... А Нина Георгиевна? Когда я рассказал ей о Шурике, в ее глазах была неприязнь ко мне. Захочет ли она теперь меня видеть? Но все равно я не мог оставить ее одну... "А что это значит: оставить одну? - раздумывал я.- Возле человека, попавшего в беду, могут находиться десятки людей, а он все-таки будет один, если эти люди не нужны ему, если он не считает их своими друзьями. Нужен ли я Нине Георгиевне? Если даже не нужен, я все равно не могу не прийти к ней сейчас. Но как это сделать? Если б мы были друзьями, все было бы очень просто: чтобы явиться к другу, не нужен повод-можно зайти, когда захочется, просто так, без всякого приглашения. А как я явлюсь к ней после того разговора?" Мне нужен был повод. И я начал его искать. Обычно я без труда находил выход из трудного положения. - Это потому, что у тебя диктаторские замашки,- говорила бабушка.- Ты убежден, что цель оправдывает любые средства. А так всегда легче действовать: руки не связаны. Я и правда мог притвориться, наврать, разыграть кого-нибудь, если это мне было нужно. Действовать так было в самом деле и проще и веселее. Впрочем, мои обманы и розыгрыши были не очень серьезны, как и цели, ради которых я их совершал. Теперь, быть может, впервые в жизни, я попал в сложную, необычную ситуацию, но мысль моя, не желая с этим считаться, устремилась в привычном для нее направлении. Я должен был отыскать причину, которая бы позволила мне вновь подняться на второй этаж старого желтого домика. Одновременно мне хотелось доказать Нине Георгиевне, что она может работать в школе. Два этих замысла вполне можно было объединить. Я обращусь к Нине Георгиевне за медицинской помощью! Пусть спасет какого-нибудь мальчишку от серьезного, очень опасного заболевания. "Хорошо бы, от смертельного!" - мечтал я. Но кого спасти? Какого мальчишку? "Лучше всего пусть спасет меня! - внезапно решил я.- Ну конечно: меня самого!" Я быстро составил план действий. И ночью приступил к его выполнению. Да, именно ночью! Мне очень хотелось спать, но я встал, разбудил бабушку и сказал: - У меня жестокая бессонница... - Пардон, какая? - Ну, очень тяжелая... Наверное, это законы наследственности! - Со сна не пойму: какие законы? Тут я вспомнил, что бессонница была у отца там, в двухэтажном домике, но бабушка могла об этом не знать: в нашей квартире отец спал "богатырским сном". Я сказал: - Может быть, дедушка или прадедушка этим страдали? - Один из двух твоих дедушек был, помнится, моим мужем. Он спал превосходно. Другого дедушки я не знала, но если судить по отцу... - Да... конечно... Он спит богатырским сном. Но я не сплю уже третью ночь. - Не смыкаешь глаз? - Смыкаю. Но ненадолго... - Ну-с, все понятно. Только рано это у тебя началось. - Я знаю... Обычно не спят старики? - Осторожней насчет стариков! Я имею в виду другое: ты влюбился? Как же, припоминаю: на днях ты спрашивал что-то о первой любви. - Чтобы я из-за этого?.. Никогда в жизни! Я чувствую, что немного болен... И хочу обратиться к врачу. Мне сказали, что есть один доктор. Кажется, женщина... Она лечит людей от бессонницы. Я схожу к ней. - В последнее время ты вообще много ходишь,- сказала бабушка.- Я не стесняю твою свободу. Но свобода приносит людям прогресс, а тебе, кажется, одни только двойки. - У меня нету двоек. - Так будут,- пообещала бабушка. - Из-за бессонницы я могу вообще остаться на второй год! А эта женщина замечательно лечит. У себя дома... И совершенно бесплатно! Ты только должна будешь написать ей письмо. Хоть несколько строк: "Благодарю за спасение внука!.." Или что-нибудь вроде этого. Ей будет очень приятно. - Ты вовлекаешь меня в авантюру. Но я очень слаба...- сказала бабушка, вновь дряхлея у меня на глазах.- Я очень слаба и не в силах с тобой бороться. Можешь идти к врачу. К профессору! К гипнотизеру! Лечись! Выздоравливай!.. Только не мешай мне спать: я приняла две таблетки снотворного. - Так, может быть, эта дурная наследственность от тебя?! - радостно воскликнул я. - Пардон, ты мне надоел. Бабушка, как всегда, готова была не мешать мне. И даже помочь. Но я еще долго вздыхал, ворочался, два раза вставал и громко пия воду, чтобы она все-таки слышала, как я страдаю. На другой день после уроков я решил поехать к врачу. По дороге к автобусной остановке я репетировал свой предстоящий разговор с Ниной Георгиевной. Я всегда репетировал перед тем, как кого-нибудь разыграть. Мне нужно было заранее подготовить ответы на все возможные удивления, вопросы, недоумения. Но на этот раз репетиция явно срывалась. Те фразы, которые обычно получались у меня такими круглыми, бойкими, нарочито уверенными, сейчас звучали неубедительно и даже нелепо. Я мысленно выступал и от имени своей собеседницы. Слова ее становились все резче, все злее. Она не была уже похожа на Нину Георгиевну. А разговор продолжался. Я слышал его как бы со стороны - и один из двух собеседников был мне неприятен: этим собеседником был я сам. - Вы садитесь? - раздался сзади нервный, подталкивающий голос: подошла моя очередь садиться в автобус. - Нет, я не еду...- ответил я. И поплелся домой. Я был в растерянности. Не понимал: что же произошло? Почему я не смог выполнить свой план, который еще недавно казался мне таким удачным и остроумным? И только сейчас, когда прошли годы, я понял: от меня уходило детство. Уходя, оно предлагало мне помощь, которой я уже не мог воспользоваться... 10 Обмануть Нину Георгиевну я не смог. Но я должен был доказать, что действительно верю ей как врачу. И что она умеет лечить детей!.. "Должен любой ценой!" - сказал бы я раньше. Теперь любая цена не подходила: я был, как говорят, ограничен в средствах. Действовать в этих условиях было труднее. Как достичь своей цели без розыгрыша и обмана? И вдруг я поразился самому себе: какой же я недогадливый идиот! Зачем было будить ночью бедную бабушку, если есть на свете Антон? Антон, которому в самом деле надо вылечиться от застенчивости, нерешительности и даже от заикания! А ведь Нина Георгиевна по профессии как раз невропатолог. Она спасет моего лучшего друга! И потом мы всем классом напишем ей благодарность! И она сразу поверит в свои силы... Тут все будет честно и благородно! После уроков я попросил Антона остаться в классе. - Будет серьезный разговор,- сказал я. - Что-нибудь случилось? - участливо спросил мой друг. - Еще не случилось. Но скоро случится! Я придумал, как помочь твоей матери. - Маме?.. Я знал, что Антон будет отказываться от моего плана, и решил призвать на помощь его маму. Антон сидел на нашей "аварийной" парте, а я - за учительским столиком. С этого места, решил я, мои фразы будут звучать убедительнее. Антон волновался: корни его волос начали постепенно окрашиваться в розовый цвет. Я не стал мучить его и сразу приступил к делу: - Есть одна женщина, которая будет лечить тебя. Прямо с завтрашнего дня. Она замечательный врач. Не-вро-па-то-лог! Понял? Это как раз то, что тебе надо. Ты станешь смелым и гордым! И будешь приносить матери одни только пятерки. - Я должен подумать. Это очень серьезно. - Нечего думать. Я больше не могу слышать, как ты заикаешься! Не могу видеть, как ты смущаешься у доски! - Спасибо, Сережа...- отчаянно заикаясь от неожиданного предложения, сказал Антон.- Но у меня просто такой характер. Врачи этого не лечат... - Ты разве не помнишь, что сказал наш зоолог?! - воскликнул я.- Он сказал однажды, что твоя застенчивость принимает болезненные формы. А раз болезненные, значит, можно лечить. И она вылечит! А мы потом всем нашим классом выразим ей благодарность. В письменном виде. - Весь класс будет знать, что я лечусь?.. - Пожалуйста, если не хочешь, буду знать только я. И твоя мама... И мы вдвоем выразим благодарность. В письменном виде! - Обязательно в письменном? - Обязательно! Чтоб осталось на память. - Прости, Сережа... Но если ее лекарства мне не помогут? - Я прошу тебя вылечиться... Ты можешь для меня это сделать? - Сережа... ты так этого хочешь? Ты так переживаешь за меня? Я не знал... Мне было немного не по себе. Выходило, что я все же не - очень искренен со своим лучшим другом. И, как всегда, когда я хитрил, фразы у меня получались бойкими, нарочито уверенными. Кажется, я вновь поступал не совсем "четко". "Но ведь Антон действительно может выздороветь! - подбадривал я себя.- Значит, все честно и благородно! Важно только, чтобы Нина Георгиевна согласилась..." - Я к вам по важному делу! - сказал я ей в дверях, словно извиняясь за своп приход. На эту фразу она не обратила внимания: даже не поинтересовалась, по какому именно делу. А войдя в комнату, словно для того чтобы отвлечь меня от моего дела, спросила: - Ты прямо из школы? - Я заходил домой. - Но, может быть, хочешь обедать? - Я пообедал... в кафе.- И зачем-то добавил: - Честное слово! - В кафе? - удивилась она.- Ты что же. остался совсем один? - Нет, с бабушкой. - С маминой мамой? Я кивнул... Ни до того, ни потом мы с ней ни разу не упоминали о маме. Словно это было запретной темой. Ни разу и никогда... Помню, в тот миг мне неожиданно захотелось, чтобы и об отце мы с ней больше не разговаривали. Я решил напоследок выяснить то, что меня волновало: расшифровать те непонятные строчки в се письме. И еще мне хотелось, быть может, немного оттянуть разговор о своем деле. - Нина Георгиевна,- сказал я,- вы писали, что отец может не захотеть к вам прийти, "как это уже было однажды". - Ты выучил письмо наизусть? - Нет... я просто запомнил эти слова. Вы когда-нибудь раньше ему писали? Она долго молчала, будто не решаясь ответить на мой вопрос. А потом стала вслух размышлять: - Если Сергей пришел бы тогда? Может быть, с Шуриком все было бы иначе?.. Вряд ли, конечно. Но мне так казалось. Это было, когда Шурик учился в четвертом классе. Я помню тот день: двенадцатого февраля. Одноклассники устроили Шурику "темную". Я не стала допытываться за что. Ему было обидно. II он очень хотел отомстить! Мы ужинали вот за этим столом... Он выдал мне тайны своих приятелей. Смешные, конечно, тайны, мальчишечьи. Но он был уверен, что это "страшные тайны". И рассказывал о них шепотом. Оглядывался по сторонам... Он хотел, чтобы я донесла директору и его приятелей наказали. Я уже тогда работала в школе и дружила с директором. Сейчас его уже нет, он умер... Я отказалась, а Шурик кричал, требовал, разрыдался. Мне стало немного страшно... Я не смогла объяснить ему, не смогла убедить. И решила, что ему нужен сильный мужской разговор. Не с директором, не с учителем, а просто со старшим, но только с мужчиной. Я написала Сергею. Больше мне некому было писать. Я все ему объяснила. Но оп не пришел... Думаю, он заботился обо мне: боялся, что я буду вновь, как он говорит, "растравлять" себя. Это можно понять. Конечно, отец счел неразумным приходить в этот дом. А может быть, и нечестным перед мамой, передо мною. А честен ли я перед нашей семьей, приходя сюда?.. Я не мог ответить на этот вопрос. Я видел отца и Шурика - па стене, очень близко перед собой. Они были рядом. Может быть, и в отце сидит тот самый стержень, о котором рассказывал Шурик? Эти мысли были мне неприятны. Я быстро прогнал их. И подумал совсем о другом, о приятном: рассказать тайну о близком человеке можно только другому близкому человеку или, по крайней мере, тому, кому доверяешь. Может быть, Ника Георгиевна стала мне доверять?.. - Ты только об этом хотел узнать?-спросила она.-Это и есть твое важное дело? - Нет! Что вы! Что вы! - заторопился я.- Совсем другое... Мой школьный товарищ Антон нуждается в срочном лечении. Как раз у невропатолога! Он очень застенчивый, скромный такой... Заикается даже. И все время хватает тройка. Хотя все знает! Знает, а у доски стоит и молчит. Представляете? Не может ответить! А мать его говорит, что утопится, если из него ничего не выйдет. Он очень хороший парень! Скромный такой... Если б вы могли его вылечить! Я об этом хотел сказать... Рассказывая об Антоне, я вскочил со стула. Она тоже встала и подошла ко мне совсем близко. Но не для того, чтобы разглядеть меня пристально, как это делают близорукие люди. Мне казалось, она подошла так близко, чтобы я услышал ее, потому что она заговорила вдруг совсем тихо, почти шепотом: - Чтобы уйти от человека...- Она кивнула не то на отца, не то на Шурика - на столе они были рядом.- Чтобы уйти от человека, надо иногда придумывать ложные причины. Потому что истинные бывают слишком жестоки. Но чтоб п р и й т и, ничего не нужно придумывать. Надо просто прийти, и все... - Что вы! Что вы! Антон действительно очень нервный. Я хочу, чтобы он вылечился. Не верите? Честное слово! - Это само собой,- тихо сказала она.- Мы постараемся вылечить... * Прошло три с половиной года. Ни разу не сказал я дома, что знаю е е. А она ни разу и не спросила, говорю ли я о ней и что говорю... Она не вошла в наш дом даже воспоминанием: я боялся что-то разрушить, боялся обидеть маму. Мама была счастлива, и я дорожил этим счастьем. Я готов был сам сделать все, что нужно было Нине Георгиевне. За отца, вместо отца... По велению долга? Так было вначале, но не потом... "Веление" - яркое слово, гораздо красивей, чем "принуждение", но смысл их почти одинаков. Быть может, потребность стать чьим-то защитником, избавителем пришла ко мне первым зовом мужской взрослости. Нельзя забыть того первого человека, который стал нуждаться в тебе. И вот недавно, месяцев шесть назад, мы переехали в другой город: поближе к объектам, которые проектировали отец и мама. Когда мы прощались с Ниной Георгиевной, я обещал, что каждый год летом буду к ней приезжать. Желая утешить человека, порой обещаешь ему то, что потом невозможно выполнить. Или почти невозможно... Уезжая, я не знал еще своего нового адреса, и мы договорились, что Нина Георгиевна будет писать на главный почтамт, до востребования. А зимой отец сказал, что свои летние каникулы я проведу вместе с ним и с мамон: мы отправимся на юг, на Кавказ, к Черному морю. - Это твое последнее лето,- сказал отец.- В будущем году ты должен поступить в институт. Надо набраться сил, закалить организм! "Последнее лето" - эти слова стали повторяться у нас дома так часто, что мне начало казаться, будто до следующего лета я просто не доживу. "Путешествуйте летом по рекам!" - долгие годы убеждала меня красавица, вырезанная из журнала. И отец говорил, что она совершенно права, что нет ничего разумнее отдыха на реке. Сейчас он уверял меня, что нет ничего полезней горного воздуха, солнечных ванн н морских купаний. - Мы полетим на самолете,- сказал отец.- Чтобы в свое последнее лето ты испытал все удовольствия. Удовольствия я любил. К тому же я никогда не купался в море и не летал но воздуху. Последнее лето обещало быть очень счастливым, я издал его с нетерпением. Неделю назад отец купил три билета па самолет. А сегодня я получил письмо до востребования. "Жду тебя. На все лето взяла отпуск. Не поехала со своими ребятами в пионерлагерь: жду тебя! Но если ты не приедешь, я не обижусь. У тебя могут быть другие дела и планы. Это можно понять". "Поеду к ней в январе,- решил я.- Тоже будут каникулы..." Я написал ей письмо. Я объяснил, что правильнее приехать именно в январе, потому что зимой я не смогу отдохнуть на море, а северный город, в котором я жил столько лет, зимой еще лучше, чем летом: можно кататься на лыжах. Я писал, что в пионерлагере она будет на воздухе и отдохнет, а в городе летом пыльно... Я прочитал письмо - и не смог заклеить конверт. Это было чужое письмо, не мое: длинное, обстоятельное, без помарок. Нет, я должен быть у нее в тот день, когда обещал, когда она ждет меня. Или вообще не приезжать никогда. Я не могу стать ее третьей потерей... И сейчас еду сдавать свой билет. Дома я сказал, что очень хочу повидать бабушку и Антона, которые остались там, в городе моего детства. Я и правда по ним соскучился. Но еду я к Нине Георгиевне. Я не буду давать телеграмму: я приеду и открою двери ключами, которые до сих пор у меня. Теми самыми, которые бросил Шурик. Она об этом не знает. Пусть не одни только печальные сюрпризы являются в ее дом. Мама не возражает: ей приятно, что я так стремлюсь к своей бабушке, к ее маме. Кажется, все опять выходит не очень " четко ". А с отцом я сегодня поссорился. Первый раз в жизни. Оп сказал, что поездка моя неразумна, что бабушке и Антону надо просто послать письмо, что можно потом пригласить их в гости. Отец сказал, что я разрушаю планы семьи, что я вырос бескрылым, раз отказываюсь от гор, от высот, от полета... И все-таки я еду сдавать билет на рейсовый самолет. Отец привел слова, кажется вычитанные в книге: "Жизнь человека - это маршрут от станции Рождение до станции Смерть со многими остановками и событиями в дорого. Надо совершить этот маршрут, не сбиваясь с пути и не выходя из графика". А я подумал о том, что ведь есть самолеты и поезда, которые совершают маршруты вне графика и вне расписания. Это самолеты и поезда особого назначения (как раз самые важные!): они помогают, они спасают... Я не сказал об этом отцу. Но я еду сдавать билет. ПРО НАШУ СЕМЬЮ 1. НЕ МОЕ ДЕЛО 1Д1 учусь в той же школе, где когда-то учились мама и папа. Папу почему-то никто не запомнил. А маму запомнили многие. "У нее были прекрасные внешние данные!" - сказала как-то учительница литературы, которая заодно руководит у нас драматическим кружком. И придирчиво оглядела меня. Это было бы еще ничего; за "внешние данные" пока что отметок не ставят, но оказалось, что и внутренние данные у мамы были гораздо лучше, чем у меня. К примеру, все помнили, что мама никогда не гоняла клюшкой консервные банки и не любила играть в "расшибалочку". Больше я не знал никаких подробностей о мамином прошлом. Но вот однажды бабушка, которая пришла помочь маме по хозяйству, сказала: - А Сережа-то стал лауреатом Всероссийского конкурса! - Какой Сережа? - спросил я. - Сережа Потапов. Его знают все культурные люди! - Первый раз слышу. А кто это? - сказал я. II вдруг заметил, что папа взглянул на меня с любовью. А верней сказать, с благодарностью... Еле заметно взглянул. Но я-то почувствовал! Хотя ничего не понял... И только потом па кухне бабушка объяснила мне, что Сережа Потапов учился когда-то в школе музыкально одаренных детей и мама любила его, когда была в пятом классе. Музыкальная школа находится прямо напротив пашей, через дорогу. Если из пашей школы выходит ученик, то трудно сразу определить, одаренный он или неодаренный. А если из дверей школы, которая через дорогу, то тут сразу ясно: идет одаренный! Мы выходим из своей школы с портфелями, а музыкально одаренные - с футлярами. Сначала Сережа Потапов привлек мамино внимание тем, что его футляр был больше, чем у других, потому что он играл на виолончели. А потом, уже в пятом классе, она его полюбила. Мама, наверное, тоже была одаренной, потому что я вот хоть и учусь в шестом классе, но еще ни разу кока не любил. - Да, Сережа далеко шагнул! - сказала за ужином бабушка. И папа закурил в комнате, хотя обычно выходил для этого в коридор или на кухню. - Ну что ты?! Это такое далекое прошлое... Это глупое детство! - сказала мама. И рассмеялась. Ей было весело. А папа за весь вечер нц разу не улыбнулся. - Далеко шагнул! Далеко!..- повторяла бабушка, убирая посуду. Бабушка очень любила нас воспитывать. Но делала это как-то по-своему. "А сын нашей соседки научился варить суп",- говорила она, и я должен был понять, что мне тоже не мешало бы этому научиться. "А Коля, который вместе с тобой кончил медицинский институт, стал заведующим отделением",- сообщала она папе. И папа должен был сделать вывод, что ему тоже не мешало бы стать заведующим. "Да, Сережа далеко шагнул!" - эта фраза должна была подсказать папе, что и ему пора было куда-то шагнуть. Два года тому назад мне удалили гланды. "Чепуховая операция!"-говорили все. Но я как-то этого не почувствовал... Хирург, который их удалял, казался мне удивительным человеком. Он причинял мне ужасную боль, и я должен был бы его ненавидеть, а я относился к нему прямо-таки, как говорят, с восхищением. Со страхом и восхищением! II трудно мне было пред ставить, что он снимет свой белый халат, свои резиновые перчатки и станет таким же, как все. А может быть, даже пойдет в буфет. Папа делает операции почти каждый день. И может быть, каждый день кто-то смотрит на него так же, как я смотрел на того хирурга. - Тебе когда-нибудь делали операцию? - спросил я у бабушки. Оказалось, что ей за шестьдесят лет не сделали ни одной операции! Разве она могла как следует оценить папу? - Добиваются же люди таких успехов, как Сережа Потапов! - причитала бабушка, уже натягивая пальто. - Вот когда у тебя опять будет приступ мигрени,- сказал я,- вызывай не врача, а этого своего... виолончелиста! Пусть он тебе поможет! Перед самым сном я чистил зубы в ванной комнате и вдруг услышал, как мама сказала папе: - Это смешно...- Ей все еще, в отличие от папы, хотелось смеяться.- Ну несерьезно, честное слово. Это же было в пятом классе! - Началось в пятом...- тихо сказал папа. И я почувствовал, что рука его снова полезла в карман за папиросами. Я, как говорят, содрогнулся. Значит, только началось в пятом классе? Интересно, а в каком кончилось? Хорошо, если в шестом. А если в седьмом или даже в девятом? "Ведь пана учился с мамой в одном классе,- рассуждал я.- А школа для одаренных, как и сейчас, была через дорогу. И папа, значит, был свидетелем их любви. Как же он, бедный, переживал! А если он и сейчас страдает?" Надо было что-то предпринять. Но что? Разве я мог с кем-нибудь посоветоваться? К примеру, если бы я посоветовался с бабушкой, она бы сказала: "А сын моей соседки никогда не вмешивается в дела старших!" Может быть, это и в самом деле было не мое дело? Может быть... Через несколько дней, собираясь в школу, я услышал в программе передач, что Сергей Потапов будет выступать вечером по телевизору. К счастью, кроме меня, этого никто не услышал. Вечером, за четверть часа до концерта лауреатов Всероссийского конкурса, я уселся делать уроки в той комнате, где стоит телевизор. - Завтра контрольная! - сообщил я. И все стали передвигаться на цыпочках. Еще через неделю я обнаружил, что Сергей Потапов собирается выступать по радио. За пятнадцать минут до его выступления я разложил тетради на кухне, где у нас стоит радиоприемник. - Завтра снова контрольная! - сказал я. И приемник молчал весь вечер. Но Сергей Потапов продолжал преследовать нашу семью! Как-то, возвращаясь из кино, я увидел афишу с его портретом на том самом месте, где мама и папа каждое утро садились на трамваи. Сперва я хотел сорвать афишу и уничтожить ее. Подходил, примерялся, прилаживался... Но все-таки но сорвал. Вернувшись домой, я стал убеждать своих родителей, что ездить на троллейбусе гораздо удобнее, чем на трамвае. - Но троллейбусная остановка далеко,- возразил папа. Ах, если бы он знал! - Я проведу вас проходными дворами, и вы увидите, как это близко. Совсем рядом! - сказал я. - В проходных дворах всегда бывает темно и опасно,- вмешалась бабушка. Как будто она нарочно хотела столкнуть маму лицом к лицу с ее прошлым! Утром я повел маму и папу проходными дворами. - Вот видите, как удобно,- говорил я.- Совсем близко! И вы садитесь на современный вид транспорта... Правда, не па метро, но по крайней мере и не на трамвай! И еще одно преимущество. Мы вместе идем почти до самой моей школы! - Да, мы так мало видим тебя, что уже из-за одного этого стоит...- согласилась мама.- Что же ты раньше нам не сказал? Вообще-то мне не хотелось, чтобы мои родители каждое утро прямо у всех на глазах провожали меня, шестиклассника, в школу. Но теперь я был готов абсолютно на все! И я уводил их от афиши с портретом... Конечно, мама могла увидеть эти афиши и где-нибудь в другом месте. Но тут уж я ничего поделать не мог! Еще через несколько дней я сообщил: - Мы писали сочинение на тему "Кем быть?". И представьте себе, почти все ребята хотят стать врачами! Почти все... Не летчиками, не водолазами, не киноартистами, а только врачами! Учительница сказала, что в этом нет ничего удивительного. Это самая благородная профессия в мире. Хотят лечить, исцелять, спасать! Это естественно! - Да, конечно,- сказала мама. А папа с бабушкой промолчали. Как-то в воскресенье я привел к нам домой своего приятеля Ваську Паганини. Паганини- это, конечно, прозвище. Васька играет на скрипке и учится в школе для одаренных. - Ты любишь Святослава Рихтера? - спросил я у Васьки, когда вся наша семья была в сборе. - Еще бы! - ответил Васька. - А Давида Ойстраха? - И его тоже! - А Софроницкого? Тоже люблю. Но он умер... - А Сергея Рахманинова? - Кто же его не любит? - А Сергея Потапова? - Не знаю такого... - Ни разу не слышал? Может быть, ты просто не любишь виолончель? - Почему? Я очень люблю... Мстислава Ростроповича, например. - А Сергея Потапова? Подумай как следует! Вспомни... - Нет, о нем я не слышал. А почему ты интересуешься именно этим... как его фамилия? Почему? - удивился Васька так естественно, будто мы с ним не репетировали эту сцену в ванной комнате пятнадцать минут назад. - Ну уж если Паганини его не знает! - воскликнул я и обвел взглядом всех членов нашей семьи. Но мамино прошлое не сдавалось, не отступало! Однажды по почте пришли сразу две открытки из нашей школы. Я вообще не люблю, когда моим родителям из школы присылают открытки. И как-то нечаянно прочитал... На этот раз речь шла не обо мне. Маму и папу приглашали на традиционный "объединенный" вечер выпускников сразу двух школ: нашей и музыкальной. Приглашали заранее, за неделю, и просили сообщить о вечере всем бывшим одноклассникам, о которых они что-нибудь знают. Я сразу понял, что там будет присутствовать Сергей Потапов. "Вечер устраивают для того, чтобы доставить бывшим ученикам радость,- рассуждал я.- Но какую же радость испытает мой папа, если у мамы возникнут разные воспоминания? А они обязательно возникнут... хоть на минуту. И папа будет курить, не выходя в коридор..." Я спрятал открытки. Сунул их в свои портфель. Первое, что я увидел в школьном вестибюле, было огромное объявление о традиционном "объединенном" вечере. Внизу черным по белому было написано: "В художественной части примет участие лауреат Всероссийского конкурса С. Потапов". "Так, понятно...- подумал я.- Значит, он будет у всех на глазах демонстрировать свое искусство. Ему будут аплодировать. А папа продемонстрировать свое искусство у всех на глазах не сумеет. Ведь не сможет же он прямо на сцене вырезать кому-нибудь аппендицит! Или, точнее сказать, аппендикс... Да, С. Потапов будет в гораздо более выгодном положении!" Я раскрыл портфель и запрятал открытки поглубже. На следующий день после традиционного вечера учительница литературы, которая так хорошо помнила о маминых внешних данных, спросила: - А почему не было твоей мамы? Спросила так, будто папы у меня вообще не было. Я неопределенно пожал плечами. Я давно уже знал этот способ: когда не хочется врать, не хочется говорить "да" или "нет", надо неопределенно пожать плечами: пусть думают что хотят! В тот же день мама, вернувшись с работы, вошла в комнату прямо в пальто. Когда она так стремительно, не задерживаясь в коридоре, проходит в комнату, я знаю, что ничего хорошего ждать не следует. - Нам с папой ничего не присылали из школы? - спросила она. Я попытался неопределенно пожать плечами. Но она повторила: - Нам ничего не присылали? - Что-то, кажется, было,- ответил я. - Как это "что-то"? Ты не помнишь, что именно? - Ах да! Вспомнил! Вам прислали открытки. Я их по рассеянности сунул в портфель. В тот день была контрольная работа и я как-то... - Что, у вас теперь каждый день контрольные работы? - Не каждый день. Но довольно часто. А вот и эти открытки... Пожалуйста! Я протянул маме открытки. Но она даже не взглянула на них. Она не могла оторвать глаз от меня! - Что же ты натворил, если так боялся нашего появления Е школе?! - Ничего я не натворил. И не боялся. Я просто забыл, и все. - Но ведь там, говорят, висело объявление! - Я па него как-то не обратил внимания... - Забыл! Не обратил внимания! Это хуже всего. Потому что говорит о твоем равнодушии. Оно меня убивает! Неужели ты не понимаешь, какое удовольствие доставила бы мне встреча с друзьями? Которых я не видела столько лет!.. Мама, не снимая пальто, даже не расстегнув его, тяжело опустилась на стул. - Ну хорошо... Мне ты не пожелал доставить радость. Но подумал бы об отце! Неужели и он тебе безразличен? Что я мог ей ответить? К счастью, в этот момент в комнату вошла бабушка и сказала: -- А сын моей соседки опять получил пятерку. И научился варить компот! 2. ДАЛЬНИЙ РОДСТВЕННИК Иногда ночью раздаются необычные звонки - то слишком долгие, то слишком короткие. Это из других городов: бывшие папины пациенты или его бывшие товарищи по институту. Папа разговаривает с ними так, будто никто у нас дома еще не ложился спать. Мама удивляется, а папа объясняет: - Они знают, что именно в это время человека легче всего застать дома! Разве можно их осуждать? Или: - Разве можно их осуждать? Звонят издалека! Там уже утро. Их можно понять. - Но пусть и они поймут, что у нас еще ночь,- отвечает мама. "Разве можно осуждать?" - папа часто повторяет эти слова. - Тебе нужно было бы стать защитником,- как-то сказала мама. - Это приятней, чем обвинителем. - Смотря в каких случаях! - возразила мама. И папа продолжал работать хирургом. Иногда по ночам вслед за слишком длинными или слишком короткими звонками выясняется, что папин приятель собирается приехать в ваш город. - Вот и хорошо.- говорит в таких случаях папа.- Прямо с вокзала - к нам! У нас есть раскладушка. - Хорошо, что только одна! - такой или какой-нибудь похожей фразой реагирует мама на папино приглашение.- Странные люди! Хотя бы для виду отказались. Хоть для приличия! Ведь есть же гостиницы... - В гостиницу не попадешь,- отвечает папа.- Кроме того, каждому хочется побывать среди близких людей. - Среди близких! Ты и в лицо-то его не помнишь. Бабушка на следующий день начинает воспитывать папу. Но делает это, как обычно, по-своему. - Муж моей соседки,-говорит она,-никогда не принимает серьезных решений, не посоветовавшись с женой. И папа должен понять, что ему тоже не следует быть таким уж самостоятельным. - А Петя, который был старше тебя всего на два курса, во уже стал профессором,- говорит бабушка,- с головой ушел в науку и не позволяет, чтобы ему мешали посторонние люди! Отсюда папа должен сделать вывод, что если он не будет приглашать к нам своих приятелей из других городов, то вскоре тоже станет профессором. Когда опять раздались длинные прерывистые звонки из другого города, мы все, конечно, проснулись, и мама сказала мне: - Готовь раскладушку! Она не ошиблась, потому что папа через минуту сказал в трубку: - Ну что за вопрос?! Пусть приезжает... Остановится прямо у нас. Я покажу его специалистам. Устроим консилиум! Если понадобится...- А положив трубку, объяснил маме: - У ее сына что-то серьезное... - А до их города медицина не добралась? - Это маленький городок. Там нет крупных специалистов. - Обязательно нужны крупные? - Вот если бы он заболел,- папа кивнул в мою сторону,- разве ты не подняла бы тревогу? Она плакала в трубку: "Посмотрите моего мальчика..." Разве можно ее осуждать? Мама вздохнула и ничего не ответила. Утром она спросила: - А кто эта женщина... которая звонила тебе? - Дальняя родственница. - Очень дальняя? - Кажется, очень. - Но кем она все же тебе приходится? Папа думал в течение всего завтрака, но так и не вспомнил. - Знаю только, что по отцовской линии,- сказал он.- Впрочем, какое это имеет значение... если ее мальчик серьезно болен? Мальчик приехал через три дня. Это был мужчина лет тридцати. - Я буду называть вас по имени-отчеству,- сказал он,- потому что мать никак не могла вспомнить, кем мы друг другу приходимся. - Какое совпадение! Мы тоже не вспомнили,- сказала мама. - Ну почему же?-возразил папа.-Кое-что мы все-таки установили. Я точно знаю, что это родство по отцовской линии. - Понимаю,- сказал приезжий,- дальний родственник - это даже меньше, чем просто знакомый. Знакомого, например, невозможно не знать в лицо. А дальнего родственника можно ни разу в жизни не увидеть и не услышать. Я бы, честно говоря, не отважился к вам вторгаться. Если бы они не сказали матери про этот свой "предполагаемый диагноз". Теперь она не будет ни спать, ни есть. Я должен немедленно доказать ей, что "предполагаемый диагноз" предположили напрасно. - А что у вас... предполагают? - спросила мама.- Какую болезнь? - Ту самую! - ответил приезжий, которого звали редким именем Игнатий. - Какую... "ту самую"? - не поняла мама. - Ну, которая неизвестно от чего начинается, но зато известно, чем чаще всего кончается. - Почему "чаще всего"?-возразила бабушка.-В этой области много открытий! - Да, безусловно! - громко подтвердил папа. Хотя вообще говорил тихо, а когда бабушка начинала высказываться о медицине, почти всегда уходил курить в коридор. На этот раз он остался в комнате. Бабушка за всю свою жизнь ничем, кроме мигрени, никогда не болела, но очень боялась, как бы не заболел кто-нибудь из ее близких. Она подробно изучала "Беседы врача", которые печатались в разных газетах. После этого в течение нескольких дней дома невозможно было закашляться или чихнуть. "У тех, про кого я читала, тоже все началось с обыкновенного кашля",- говорила бабушка. Игнатию же она сказала: - Вы абсолютно не похожи на больного той болезнью, которую у вас ошибочно подозревают. Трое моих знакомых были больны этим самым... Вы абсолютно на них не похожи. Кстати говоря, все они излечились. То есть им вырезали... И все замечательно! - А откуда вы знаете о "предполагаемом диагнозе"? - спросил папа. - Врачи как-то сразу забегали. Стали уверять, что нет ничего серьезного. Я не волновался, а они меня успокаивали. Потом я тайком заглянул в их бумаги. Но не испугался. Там рядом с диагнозом стоял большой знак вопроса. Ну, а если врачи ставят вопросительный знак, зачем же я сам буду ставить знак восклицательный? Но они матери зачем-то сказали. Вот тут я разволновался. Вернее сказать, разозлился! Зачем было ей говорить? - Формально они были правы,- сказал папа.- Родственникам положено сообщать. - Но они же не родственнице сообщили, а матери! - воскликнул Игнатий.- Поэтому я и приехал. Чтобы разубедить ее. Понимаете? И к вам вторгся. Но не волнуйтесь! Я могу спать на кухне. Или в коридоре на раскладушке. - На раскладушке будет спать он...- сказала мама и кивнула в мою сторону.- А вы будете спать на кровати. Здесь, в этой комнате. - Только не заботьтесь обо мне, а то я буду считать, что диагноз уже подтвердился,- сказал Игнатий.- Понимаете,- продолжал он,- мать одна тянула меня... без отца. Трудно ей приходилось. И мы все подсчитывали: "Еще два года в школе, потом пять лет в институте. Всего, значит, семь!" Потом сбавляли по годику. Наконец я институт окончил, начал работать, и вдруг такое... Разве это возможно? Мать ждала столько лет! Наконец дождалась, а я ей такой подарок! Это была бы жуткая неблагодарность с моей стороны! Она вся почернела. Скорей бы дать ей телеграмму: "Доброкачественно! Вылетаю!" - Она телеграмме не поверит,- сказала мама. - Я поклялся, что сообщу чистую правду. Есть у нее эта слабость. Любит клятвы. Ну я, чуть что - клянусь своим здоровьем. А она: "Моим поклянись! Тогда не обманешь". Обычно я уклоняюсь. Но тут пошел ей навстречу. На следующий день рано утром папа повел Игнатия в какой-то институт, а оттуда к себе в больницу. - Вечером вы узнаете о результатах,- сказал нам папа. - Нет, позвони мне на работу,- сказала мама.- Если я вдруг выйду из комнаты, передай: все хорошо. - Или все плохо,- бодро сказал Игнатий. - Это исключается! - воскликнула мама.- Я уверена... - С любой болезнью можно бороться,- сказал папа. - А победить? - спросил Игнатий. - Разумеется... И победить! Мать, конечно, потеряла покой. И ждет клятв! Разве можно ее осуждать? Но вы, как мужчина, должны поверить: эту болезнь побеждают довольно часто. - Но лучше все же обойтись без нее,- сказал Игнатий. Он все время улыбался - я понял, что он волнуется. - Мне тоже сообщите, пожалуйста,- попросил я. Папа кивнул. После пятого урока у меня был фотокружок, но я не остался. Бабушка обычно приходит помогать маме по вечерам. А тут пришла днем и стала вытирать тряпкой телефон, потом круглый столик, на котором он стоит. А потом все, что находится в коридоре возле столика. Дома у бабушки нет телефона. И поэтому по вечерам, когда спя приходит помогать маме по хозяйству, дозвониться к нам невозможно. После каждого телефонного разговора бабушка сообщает, с кем она разговаривала. Такая у нее привычка. Чаще всего она говорит: "Это моя школьная подруга!" И непременно вздыхает. У нее так много школьных подруг, будто она недавно училась в десятом классе. А на самом деле она училась в гимназии. Но в тот день бабушка никому не звонила. Она ждала. И я ждал. Наконец мы дождались: позвонил папа. Обычно бабушка не любит, когда я вмешиваюсь в дела взрослых. Но тут она сама стала передавать мне каждую папину фразу: - "Этого у Игнатия нет. Точно установили. Он болен серьезно. Надо делать сложную операцию. Но этого нет!" Слава богу,- сказала бабушка. Пошла в комнату и легла на диван. В тот день она всего-навсего пошарила тряпкой по телефону, по столику, на котором он стоит, по стулу и шкафчику, которые стоят рядом. Но вид у нее был очень усталый. II я тоже как-то сразу устал... Но когда через полчаса или минут через сорок раздались необычные по длине звонки - слишком длинные и слишком короткие, я бросился в коридор и схватил трубку. - Это городок, где живет Игнатий,- сообщил я бабушке.- Велели не вешать трубку и ждать. Я первый скажу его матери... Первый! - А сын моей соседки никогда не перебегает дорогу старшим,- сказала бабушка. Отсюда я должен был сделать вывод, что трубку надо отдать ей. Но я такого вывода не сделал. А она не встала с дивана, только внимательно приподняла голову. Она уступила мне. - Он будет жив и здоров! - крикнул я в трубку.- Этого у него нет. Точно установили! Этого нет. Клянусь своим здоровьем! И вашим тоже!.. Мать Игнатия заплакала на другом конце провода. В этот момент появился голос телефонистки. Она хотела что-то сказать, но сказала только одно слово: "Вы"... - замолчала, хотя междугородные телефонистки могут влезать в чужой разговор как хотят. Мать Игнатия плакала. Тогда я радостно заорал: - Он серьезно болен! Ему будут делать сложную операцию! Ко этого нет. Клянусь своим здоровьем. И вашим! Не волнуйтесь. Он будет жив и здоров! В школе мы часто пишем сочинения на тему "Кем быть?". Чтобы не повторяться, я один раз написал, что мне очень хочется стать геологом, в другой раз, что хочется стать биологом, а в третий, что космонавтом. Но на самом деле я еще не выбрал профессии. В тот день мне тоже было неясно, кем я в будущем стану. "Но как это здорово,-думал я,-выйти из операционной или из рентгеновского кабинета, увидеть глаза матери, которые прямо остановились от страха и ожидания, устало так улыбнуться и тихо сказать: "Он будет жив... и здоров. Не волнуйтесь... Он будет жив!" 3. САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ Учительница Валентина Георгиевна сказала: - Завтра наступают зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нем напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу! Итак, "Мой самый счастливый день"! Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чем-нибудь самом: "Мой самый надежный друг", "Моя самая любимая книга", "Мой самый счастливый день". А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом... Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймешь. Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни... Если вдруг поднимается температура, даже до сорока - это не так уж страшно: ее можно сбить лекарствами. И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить... А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: "Температура-то у него нормальная...", мне сразу стало не по себе. В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на елку. Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно в эти дни я мог бы добиться от них всего, что угодно! Стоило мне, к примеру, отказаться от елки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях старались изо всех сил доказать, что их ссора никак не отразится на моем жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет... Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня: - Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом? А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала: - Принеси отцу газету. Я слышала: ее только что опустили в ящик. Она называла папу "отцом" только в редчайших случаях. Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: "Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!" Но на самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток по пошел... "Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! - решил я.- Может быть, к вечеру все пройдет". Но они так и но сказали друг другу ни слова! Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать ее. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих "школьных подруг". Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли. Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои он" выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И все время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. "Жалеют, сочувствуют...- думал я,- значит, происходит что-то серьезное!" Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: "Я в этом не сомневаюсь!" Но прошло целых пять дней, а счастья все не было. "Отвыкнут разговаривать друг с другом,- рассуждал я.- А потом..." Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с напой. Действовать надо было быстро, решительно. Но как?.. Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется... И я решил начать с радости. Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четверку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого "пространственного представления", и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четверку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются... Но это были мечты: никто еще не получал отметок во время каникул! Какую же радость можно было доставить родителям в эти Дни? Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щетками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись вечером, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный. - Делал уборку! - сообщил я. - Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме,- сказал папа, не глядя в мамину сторону. Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту. На следующий день я, хоть были каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался. - Отцу тоже не мешало бы этим заняться,-сказала мама, не глядя на папу. А папа погладил меня по шее... Я чуть не расплакался. Одним словом, радость Ее объединяла их. Не примиряла... Они радовались как-то порознь, в одиночку. И тогда я пошел на крайность: я решил объединить их при помощи горя! Конечно, лучше, всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И все было бы снова, как прежде... Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел - тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи. Оставалось только исчезнуть из дому, временно потеряться. В тот же день вечером я сказал: - Пойду к Могиле. По важному делу! Могила - это прозвище моего приятеля Женьки. О чем бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: "Дай слово, что никому не расскажешь!" Я давал. "Могила?" - "Могила!" - отвечал я. И что бы я ни рассказывал Женьке, он всегда уверял: "Никогда! Никому! Я - могила!" Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой. В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны! - Ты надолго? - спросил папа. - Нет. Минут на двадцать. Не больше!-ответил я. И крепко поцеловал папу. Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе еще не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошел к Женьке. Когда я пришел к нему, вид у меня был такой, что он спросил: - Ты убежал из дому?. - Да... - Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила! Женька понятия ни о чем не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались. - Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждешь меня, а я еще не пришел... Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно... - А зачем это? А?! Я - никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь... Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле? Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа - в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон. Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора. А потом они сами стали звонить... - Он еще не пришел? - спрашивала мама.- Не может быть! Значит, что-то случилось... - Я тоже волнуюсь,- отвечал Женька.- Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он все-таки жив?.. - По какому делу? - Это секрет! Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне... Что-то случилось! - Ты не пережимай,- предупредил я Могилу.- У мамы голос дрожит? - Дрожит. - Очень дрожит? - Пока что не очень. Но задрожит в полную силу! Можешь не сомневаться. Уж я-то... - Ни в коем случае! Мне было жалко маму и папу. Особенно маму... Папы в таких случаях бывают как-то спокойнее. Я давно это заметил. А мама... Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость! Меня хватило на час. - Что она сказала? - спросил я у Женьки после очередного маминого звонка. - "Мы сходим с ума"! - радостно сообщил Женька. Он был в восторге. - Ока сказала: "Мы сходим..."? Именно - мы? Ты это точно запомнил? - Умереть мне на этом месте! Но надо их еще немного помучить,- сказал Женька.- Пусть позвонят в милицию, в морг... - Ни за что! Я помчался домой!.. Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно. II па цыпочках вошел в коридор. Папа и мама сидели но обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза... Они страдали вместе, вдвоем. Это было прекрасно! Вдруг они вскочили... Стали целовать и обнимать меня, а потом друг друга. Это и был самый счастливый день моих зимних каникул. От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днем был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад. 4. ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ ФЕВРАЛЯ Говорят, что любовь облагораживает человека. С того дня, как я полюбил, мне все время приходилось кому-нибудь врать. Я делал это не нарочно. Просто мне задавали вопросы, на которые я не мог ответить честно. - Почему ты столько времени уделяешь прическе? И рубашки стал менять чуть ли не каждый день? - У нас в школе работает санитарная комиссия. - О чем ты все время думаешь? У тебя отсутствующие глаза. Из-за чего ты вздыхаешь? - Из-за отметок... У меня появились двойки. - Их же не было! Откуда они? - Вот об этом как раз я и думаю. Но па самом деле я думал о Лиле Тарасовой. Она пришла к нам из другой школы. Помню, па большой перемене подбежал ко мне Владик Бабкин и таким безразличным-безразличным голосом говорит: - Да, кстати... Ты новенькую видел? - Какую новенькую? - Тут одна... ученица. Рядом с тобой ость свободное место. Если она захочет на него сесть, ты скажи, что оно уже занято. Ладно? И пошли ее ко мне. Я тоже один сижу... Ладно? - А зачем это? - Я не могу объяснить... Но поверь - это важно! Минут через пять новенькая подошла ко мне и сказала: - Здесь свободное место? Я посмотрел на нее - и на миг потерял сознание. По крайней мере я совершенно забыл о Владике и о его просьбе. - Можно, я сяду? - спросила она. - Можно,- прошептал я. И на том же уроке схватил первую двойку. Я схватил ее потому, что очень хотел получить пятерку. Получить на глазах у Лили Тарасовой! С тех пор я все время хотел, чтобы у нее на глазах со мной произошло что-нибудь необычайное или просто хорошее. Одним словом, хотел, как говорится, предстать перед ней в выгодном свете. Но наконец я понял, что в таком свете я могу предстать перед ней только на катке. Потому что я хорошо катался! И я пригласил ее на каток. Я где-то читал, что выдающийся человек всегда имеет "свое лицо". Лиля ни в чем не была похожа на остальных! Портфель у нее был мягкий, вишневого цвета, с двумя золотыми замочками. Тетрадки и книжки были обернуты в красивую розовую бумагу с разводами, и не было на них ни одной кляксы и вообще ни одного пятнышка. Самописка была, как говорится, миниатюрная, карандаш с оранжевым ластиком на конце, блокнотик изящный, с календарем на обложке. А уж о глазах я н не говорю!.. Лиля заглянула в этот самый блокнотик с календарем и сказала: - Двадцать восьмое февраля - это суббота. Вот и прекрасно! Пойдем на каток в воскресенье- двадцать девятого. - А почему так не скоро? - Чтобы ты успел заслужить это право! - Какое... право? - Пойти со мной на каток!-Она взглянула мне прямо в глаза и спросила: - На что ты способен ради меня? -Я ответил: - На все! - Вот и прекрасно! Я буду тебя испытывать. Для начала выполни одну мою просьбу. - Любую! - воскликнул я. - Я раньше дружила с Валей. А потом мы поссорились. И у меня осталась Валина книжка. Я не хочу сама заходить... - Понимаю! - воскликнул я.- Где живет Валя? Укажи только адрес. Я отнесу книгу, чего бы это мне ни стоило! - Вот и прекрасно. Вадя живет прямо подо мной, на втором этаже... - А ты, значит, на третьем? - быстро сообразил я. А еще я сразу сообразил, что увижу дом, в котором живет она, поднимусь по той самой лестнице, по которой каждый день ходит она. Все это имело для меня очень большое значение! Такое большое, что я сначала поднялся на седьмой этаж, потом спустился на третий, постоял немного возле ее квартиры, вздохнул д спустился еще на один этаж... Двери мне открыл парень лет тринадцати или четырнадцати. Я слышал, что внешность для мужчин не имеет большого значения. И все же сразу подумал о том, что парень этот выше меня ростом и гораздо красивее. Мне стало грустно... Но я взял себя в руки и спросил: - Валя дома? Мне нужно отдать ей книжку. - Не ей, а ему! - сказал парень. И протянул руку. Так, значит, это с ним она раньше дружила? Мне стало совсем тяжело. - Ты что, ее паж? - спросил Валя. Высокие и красивые люди могут задавать любые вопросы. Я молча удалился к себе домой... Я знал, что дома уже обо всем догадались. Бабушка старалась повлиять на меня. Но, как всегда, необычно, по-своему. - А сын моей соседки, который учится в седьмом классе, решил сначала окончить школу, потом институт, потом прочно встать на ноги и только после этого думать обо всем остальном! - сообщала бабушка. Отсюда я должен был сделать вывод, что и мне нужно пригласить Лилю Тарасову на каток после окончания института. Маме бабушка в тот вечер сказала: - Когда тебе в пятом классе понравился один мальчик, это, я помню, помогло тебе стать отличницей. Это вдохновило тебя! Я понял, что и мне не мешало бы стать круглым отличником. На следующий день я получил по физике тройку с минусом. - Не узнаю тебя! - сказала физичка. Я и сам себя с трудом узнавал! Мне нужно было с кем-нибудь посоветоваться. Я вспомнил о студенте-геологе Юре, который жил в соседнем подъезде. Его родители тоже были геологами и часто уезжали в командировку. Однажды, когда они уехали, Юра заболел чем-то серьезным. Я, конечно, мог заразиться. Но, пренебрегая опасностью и возражениями бабушки, ухаживал за Юрой, бегал за лекарствами и даже один раз поставил ему горчичники. - Если у тебя в жизни возникнет какая-нибудь трудность, приходи ко мне,- сказал Юра. Я пришел и все ему рассказал. Он рассмеялся. - Ну, брат, это не трудность! Ты в шестом классе? Помню, помню... Случалось! Но все это несерьезно. Ты же рисковал ради меня. И я хочу ответить тебе тем же самым! А тут и помогать нечего. Все само рассосется, рассеется. Как дым, как утренний туман! Примерно через неделю Лиля сказала мне: - Не хочешь ли подежурить в моем подъезде? - Хочу! А что это значит?.. - Ну вдруг мне в чем-нибудь понадобится твоя помощь? А ты рядом, в подъезде... - Я готов стоять там круглые сутки! - Зачем же так много? Часа полтора или два в день. И хватит! Она продолжала меня испытывать. - Не бойся. Тебе там не будет скучно,- сказала Лиля.- Вместе с тобой будет дежурить и Владик Бабкин! Значит, и он тоже проходил испытания. Мы с Владиком стали дежурить. Лиля спускалась сверху, и мы сопровождали ее в магазин или на рынок. Мы шли сзади и несли сумки. Она проходила через двор, где Валя со второго этажа как раз в это время играл в хоккей. Он останавливался, махал клюшкой и обязательно как-нибудь нас с Владиком называл. То "почетным эскортом", то "музыкальным сопровождением", то "прилипалами"... Встречая нас в подъезде, он каждый раз спрашивал: - Ну что? Заступили?.. Я все терпел. Я ждал двадцать девятое февраля!.. Один лектор, которого я слышал в парке культуры и отдыха, говорил, что если мальчишка моего возраста влюбится, то обязательно таскает за косы девочку, в которую он влюблен, или даже бьет ее. Мне вовсе не хотелось таскать Лилю Тарасову за косы. Тем более, что кос у нее вообще не было. Мне очень хотелось пойти с ней на каток. И я ждал... Однажды, спустившись сверху, Лиля сказала: - А не кажется ли вам, что здесь, в подъезде, должен остаться кто-то один? - Кто?! - спросил я. - Вы должны решить это в честном бою. Как мужчины! Владик подошел и стукнул меня по носу... В один миг Лиля взлетела на второй этаж и закричала: - Валя! Разними их! Они же убьют друг друга! Валя неторопливо спустился, увидел мой нос и сказал: - Ну вот, Лиля, из-за тебя уже пролилась кровь! Он посмотрел на нее не то с уважением, не то даже как-то еще серьезнее... Мой платок был в крови. Но я не замечал ни крови, ни боли, потому что все это произошло в субботу, двадцать восьмого февраля. Вечером я позвонил Лиле Тарасовой и сказал: - Сегодня двадцать восьмое! Значит, завтра двадцать девятое... Мы с тобой идем на каток! - Ты ошибся,- ответила Лиля. - Завтра - первое марта! Я забыл... Я совсем забыл, что год этот не високосный и что нет в этом году двадцать девятого февраля. - Я тоже забыла,- сказала Лиля. И рассмеялась. - Ну и что же?.. Но ведь завтра все равно воскресенье! - сказал я.-Двадцать девятое февраля или первое марта-какая же разница? - Очень большая! - сказала Лиля.- Первое марта у меня уже занято. Я обещала пойти на каток... - Кому? - перебил я. В ответ она опять рассмеялась. А я, к сожалению, не смог ей ответить тем же. На следующий день утром я спрятался за углом Лилиного дома и стал наблюдать. Было холодно. Но мне было жарко... Она вышла на улицу вместе с Валей, который жил на втором этаже. Я так и думал! Он держал в руках две пары коньков, ее и свои. И смотрел на нее так же, как и вчера: не то с уважением, не то как-то иначе... А она улыбалась. В ту минуту я понял, что любить нужно только того человека, который достоин любви! Я понял это очень ясно и твердо... Но мне от этого было ничуть не легче. Я пришел к студенту-геологу Юре и сказал: - Ты просил, чтобы я... когда будет очень и очень трудно... - Все то же самое? - Да... - Перестань! Это даже смешно. В твоем возрасте? Несерьезно! Но это было серьезно. Так серьезно, что на следующий день я опять схватил двойку. И не потому, что не выучил урока, а потому, что ни о чем другом не мог думать. Одним словом, плохо соображал... 5. КАК ВАШЕ ЗДОРОВЬЕ? Бабушка считала моего папу неудачником. Она не заявляла об этом прямо. Но время от времени ставила нас в известность о том, что все папины товарищи по институту стали, как назло, главными врачами, профессорами или в крайнем случае кандидатами медицинских наук. Бабушка всегда так громко радовалась успехам папиных друзей, что после этого в квартире становилось тихо и грустно. Мы понимали, что папа был "отстающим"... - Хотя все они когда-то приходили к тебе за советами. Ты им подсказывал на экзаменах! - воскликнула как-то бабушка. - Они и сейчас приносят ему свои диссертации,- тихо сказала мама, не то гордясь папой, не то в чем-то его упрекая.- Они получают творческие отпуска для создания научных трудов! А он и в обычный отпуск уже три года не может собраться. Каждый день эта больница! Операции, операции... И больше ничего. Хоть бы на недельку взял бюллетень: заболел бы, отдохнул, что ли... Вскоре мамино желание сбылось: папа заболел гриппом. Ему прописали лекарства. - А еще,- сказал врач,- нужен покой, тишина-Телефон у нас стал звонить каждые две минуты... - Как его здоровье? Как он себя чувствует? - спрашивали незнакомые голоса. Сперва меня это злило: папа не мог заснуть. И вечером я сказал маме, которая вернулась с работы: - Звонили, наверно, раз двадцать! - Сколько? - переспросила мама. - Раз тридцать, - ответил я, потому что почувствовал вдруг, что мама как-то приятно удивлена.- Они мешают ему спать,- сказал я. - Я понимаю. Но, значит, они волнуются? - Еще как! Некоторые чуть не плакали... от волнения... Я их успокаивал! - Когда это было? - поинтересовалась бабушка. - Ты как раз ушла за лекарством. Или была на кухне... Точно не помню. - Возможно... Звонков действительно было много, - сказала бабушка и с удивлением посмотрела на дверь комнаты, в которой лежал папа. Она не ожидала, что будет столько звонков. Они обе не ожидали!.. "Как здорово, что папа заболел! -думал я. - Пусть узнают... И поймут. Особенно мама!" Да, больше всего мне хотелось, чтоб мама узнала, как о папе волнуются совершенно посторонние люди. - Однажды мне довелось ухаживать за студентом Юрой. Ну который живет в соседнем подъезде...-сказал я.-Вы помните? (Мама и бабушка кивнули в ответ.) Он тоже был болен гриппом. И ему тоже звонили. Человека два или три в день. Не больше. А тут прямо нет отбоя! В эту минуту опять зазвонил телефон. - Простите меня, пожалуйста... - услышал я в трубке тихий, какой-то сдавленный женский голос...- Я с кем разговариваю? - С его сыном! - Очень приятно... Тогда вы поймете. У меня тоже есть сын. Его завтра должны оперировать. Но я хотела бы дождаться выздоровления вашего папы. Если это возможно... Попросите его, пожалуйста. Если возможно... У меня один сын. Я очень волнуюсь. Если это возможно. Я хотела, чтобы ваш папа сам, лично... Тогда я была бы спокойна! - Повторите, пожалуйста, это его жене, - сказал я.- То есть моей маме... Я сейчас ее позову! И позвал. Еще через час или минут через сорок мужской голос из трубки спросил: - С кем я имею честь? - С его сыном! - Прекрасно! Тогда вы не можете не понять. Моей супруге будут вырезать желчный пузырь. Обещали, что вырежет ваш отец. Именно поэтому я и положил ее в эту больницу. Хотя у меня были другие возможности! Но мне обещали, что ваш отец... И вдруг такая неприятная неожиданность! Как же так? Надо поднять его на ноги! Может быть, нужны особенные лекарства? Какие-нибудь дефицитные? Я бы мог... Одним словом, я хотел бы его дождаться. Это не театр: здесь дублеры меня не устраивают!.. - Скажите все это его жене. Вот так, как вы говорили мне... Слово в слово! Может быть, она сумеет помочь. Я опять позвал маму. В последующие дни я говорил всем, кто интересовался папиным самочувствием: - Сейчас ничего определенного сказать не могу. Вы позвоните вечером. Как раз его жена будет дома! Она вам все объяснит... Вернувшись с работы, мама усаживалась в коридоре возле столика с телефоном и беспрерывно разговаривала с теми, кого я днем просил позвонить. Иногда я говорил бабушке: - Может быть, ты ей поможешь? И она "подменяла" маму у столика в коридоре. Больные, врачи, медсестры, которые звонили папе, каждый раз спрашивали: - А какая температура? К сожалению, температура у него была невысокая. А мне хотелось, чтобы все они продолжали волноваться о его здоровье! Однажды я сказал: - Температура? Не знаю... Разбил градусник. Но лоб очень горячий. И вообще мечется!.. Так я в тот день стал отвечать всем. Я говорил шепотом в коридоре, чтобы папа не слышал. Мой шепот на всех очень действовал. Мне отвечали тоже чуть слышно: - Все еще плохо? - Да... Позвоните попозже, когда будет его жена! Вечером нам принесли целых четыре градусника. - Хочется, чтобы у него была нормальная температура, - тихо сказала та самая женщина, сыну которой папа должен был что-то вырезать. И протянула мне градусник.- Он все еще мечется?.. - Нет, уже лучше,- сказал я.- Гораздо лучше. Не волнуйтесь, пожалуйста... - Поставьте ему этот градусник,- попросила она. Будто от градусника что-то зависело. - По-моему, есть заметное улучшение,-вновь успокоил я женщину. Она вынула платок, опустила голову и ушла... - Неужели вы думаете,- сказал я маме и бабушке,- что, если бы этот ваш... виолончелист заболел гриппом, ему бы столько звонили? И купили бы столько градусников?.. - Ну что ты!.. Разве можно сравнить? - воскликнула бабушка.- Тут же речь идет о человеческих жизнях! - Да, он нужен людям! - сказал я. - Безусловно! - воскликнула мама. Не заболей папа вирусным гриппом, она бы ни за что этого не воскликнула. То есть она произнесла бы, может быть, то же самое слово, но не так громко, не так уверенно. Во всех газетах пишут, что с вирусным гриппом надо беспощадно бороться. А я думал об этих вирусах с нежностью и даже с любовью... Что поделаешь? Если они мне так помогли! В тот день я твердо решил, что если меня и дальше будут недооценивать, я тоже тяжело заболею. Хорошо было бы умереть... на время, чтобы все поняли, кого они потеряли! Но так как это, к сожалению, невозможно, я обязательно заболею! И весь наш класс (все сорок три человека!) будут звонить. Уж я постараюсь! Тогда все сразу поймут ... ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ ИСТОРИЯ Детективная повесть, которую сочинил Алик Деткин От автора Судьбе было угодно, чтобы я родился в семье инженерно-технического работника, в самом начале второй половины нашего века. Это была дружная трудовая семья. Я был последним ребенком в этой семье. Первым ребенком был мой старший брат Костя. Всего, значит, нас было двое. Сейчас уже Костю трудно назвать ребенком, потому что он бреется и учится в университете. Родители наши сумели дать своим детям хорошее образование: Костя, как я уже сказал, студент, и я тоже учусь. У нас с братом были совершенно разные характеры. Они и теперь абсолютно разные, но я пишу "были", потому что предисловия "От автора" всегда пишутся в прошедшем времени, как воспоминания. Брат увлекался техникой, а я любил читать детективные повести и романы. Потом, в более зрелом возрасте, я внезапно почувствовал тягу к творчеству. У меня не было старой няни, которая бы рассказывала мне в детстве сказки и так понемножку приучила бы меня любить литературу. Мама сама вела хозяйство, поэтому ни няни, ни домработницы у нас не было. Но зато на меня как на будущего автора детективных произведений огромное влияние оказали мои родители. Когда я еще был во втором или в третьем классе, мама вышила на мешке для галош мою фамилию: "Деткин". Это был самый обыкновенный мешок, но он сыграл в моей жизни необыкновенную роль! Судьбе было угодно, чтобы последние три буквы стерлись, исчезли: нитки порвались то ли от старости, то ли оттого, что мешок служил мне верным оружием в коротких, но решительных схватках, которые вспыхивали время от времени в раздевалке. Так или иначе, но от моей фамилии остались лишь три первые буквы: "Дет..." - Галоши ДЕТектива! -крикнул один старшеклассник. С этого и началось: меня прозвали Детективом. А если бы мама не вышила те буквы на моем синем мешке?.. Но положительное влияние родителей было не только в этом. Мама и папа часто отбирали у меня затрепанные приключенческие повести и романы. "Жалко тратить на это время!"-восклицали они. А потом я находил свою книгу под подушкой у мамы или случайно замечал ее в папином портфеле. Таким образом, с их помощью я понял, что все нормальные люди любят читать детективные книжки, но многие любят тайно. А тайная любовь, как известно, самая интересная и самая сильная! Итак, я начал творить!.. Родители были против: "Жаль тратить на это время!" Тогда я вспомнил все известные мне случаи, когда отцы выгоняли из дому и даже лишали наследства будущих великих артистов, композиторов в писателей. Эти примеры подействовали на папу и маму. - Ладно,- сказал папа,- раз тебе не жалко времени, которое можно было бы потратить на изучение иностранного языка, на чтение полезных книг или, скажем, на спорт, пусть будет по-твоему! Но позволь и мне обратиться к классическим примерам... Он достал первый том Собрания сочинений Лермонтова, прочитал вслух два стихотворения и сказал: - Эти стихи были написаны Михаилом Юрьевичем, а точней сказать, Мишей, в четырнадцатилетнем возрасте. Ты всего на полтора года моложе. Только на полтора. А если учесть, что дети сейчас взрослеют гораздо раньше, можно считать, что вы одного возраста! - Ну и что? - спросил я. - А то,- ответил мне папа,- что нельзя высосать повесть из пальца. Прежде чем сесть за стол, надо изучить человеческие характеры. А сюжет! Его должна подсказать тебе сама жизнь! Я стал изучать характеры своих приятелей, соседей, учителей. Но сюжета жизнь подсказывать мне не хотела. И вдруг случилось такое!.. Никогда я бы не смог придумать истории страшнее той, которая случилась на самом деле и которую я всю распутал от начала и до конца, доказав, что Детективом меня прозвали не зря!.. Глава I, в которой мы знакомимся с героями повести, не все из которых будут героями Когда в прошлом году у нас в классе стали создавать литературный кружок, НИКТО не представлял себе, что из-за этого может случиться. Какое таинственное, жуткое событие произойдет!.. Но я расскажу обо всем по порядку, не забегая вперед, хотя мне очень хочется забежать. Вы легко поймете меня, когда дочитаете до конца... Итак, все началось год назад на самом обычном уроке, в самом обычном классе. Это была комната с четырьмя стенами, выходившая двумя своими стеклянными окнами прямо во двор, а одним окном - прямо на улицу. Наш новый классный руководитель, Святослав Николаевич, сказал: - Всюду, где я был классным руководителем, обязательно работал литературный кружок. Тем более он должен быть здесь, в этом классе, где учится Глеб Бородаев. Мы все повернулись и посмотрели на последнюю парту в среднем ряду: там сидел тихий, пригнувшийся Глеб. Это был человек лет тринадцати. Нежная, бархатная кожа его лица часто заливалась румянцем. Ростом он был невысок, учился посредственно и очень любил собак. Карманы его самых обыкновенных мятых штанов всегда оттопыривались. Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что там кусок колбасы, или горбушка хлеба, или сосиска. Глеб от каждого своего завтрака оставлял что-нибудь для собак. И собаки платили ему той же любовью. Мы тоже любили Глеба. Он был добрым не только к собакам, но и к людям. Особенно если их настигала беда. Например, если кто-нибудь падал и расшибал коленку, Глеб сразу подбегал и говорил: - Как все это... Ты не очень того... Я сейчас постараюсь... Он, когда волновался, не договаривал фразы до конца. Фразы его неожиданно обрывались, как звуки неисправного мотора, который глохнет и опять начинает работать, глохнет и опять начинает... Но мы уже знали, что через минуту-другую Глеб притащит из докторского кабинета, с первого этажа, йод, а из уборной, с нашего этажа,- платок, смоченный холодной водой. В его груди билось скромное, благородное сердце! - Конечно, Глеб такой же ученик, как вы все,- сказал Святослав Николаевич.- Не его заслуга, что он внук Бородаева, писателя, творившего во второй четверти этого века в нашем с вами родном, городе. И все же я рад, что Глеб учится именно здесь! Я думаю, что пристальный интерес к творчеству одного писателя обострит ваш интерес к литературе в целом. И тут Глеб может оказать вам неоценимую помощь!.. Вое опять повернулись к Глебу... Когда на него смотрел один человек, он и то пригибался от смущения, а тут уж совсем лег на парту. - Как-то все это...-тихо сказал он, не договаривая фразу, будто кто-то рядом расшиб коленку. Мы знали, что в городе жил когда-то писатель Гл. Бородаев; портрет Гл. Бородаева висел в зале на доске "Наши знатные земляки". Внезапно догадка озарила меня: "И его тоже, наверное, звали Глебом!" Мы не знали, что тот Глеб-родной дедушка нашего Глеба. Наш Глеб никогда никому об этом не говорил. Но классный руководитель Святослав Николаевич раскрыл его тайну... Это был человек лет пятидесяти девяти (он говорил, что если мы решительно не изменимся, то он через год сбежит от нас всех на пенсию). Ростом он был невысок. Глаза его глядели устало, об усталости свидетельствовала и бледность его не всегда гладко выбритых щек. Но внешность Святослава Николаевича была обманчива. Энергия в нем била ключом! - Мы присвоим нашему кружку имя Глеба Бородаева! - воскликнул он. И в глазах его исчезла усталость. - Как-то это...- тихо сказал Глеб со своей задней парты.- Меня ведь тоже зовут... Некоторые могут подумать... Которые из других классов... Он не договаривал до конца ни одной фразы: значит, он волновался, как никогда. - Есть ведь и другие...- продолжал он.- Почему обязательно дедушку?.. Хотя бы вот Гоголь... - Но внук Гоголя не учится в нашем классе,- возразил Святослав Николаевич.- А внук Бородаева учится! С того самого дня к Глебу приклеилось прозвище: Внук Бородаева. Иногда же его звали просто и коротко: Внук. Всюду ребята любят придумывать прозвища. Но у нас в школе это, как говорили учителя, "стало опаснейшей эпидемией". А что тут опасного? Мне кажется, прозвище говорит о человеке гораздо больше, чем имя. Имя вообще ни о чем определенном не говорит. Ведь прозвище придумывают в зависимости от характера. А имя дают тогда, когда у человека еще вообще нет никакого характера. Вот если меня назовут просто по имени-Алик!-что обо мне можно будет узнать? А если по прозвищу-Детектив!-сразу станет понятно, на кого я похож. Жаль только, что некоторые ребята путают и вместо "Детектив" кричат "Дефектив". Но я в таких случаях не откликаюсь. - Занятия кружка ни в коем случае не должны быть похожи на наши уроки. Никто там не будет учиться! - заявил Святослав Николаевич. И всем сразу захотелось вступить в этот кружок. Но на пути возникли неожиданные преграды. - Творческая направленность будет лицом кружка,- сказал Святослав Николаевич. - А рекомендацией будет литературная одаренность! Оказалось, что такой рекомендации нет почти ни у кого в нашем классе. Только Андрей Круглов, по прозвищу Принц Датский, и Генка Рыжиков, по прозвищу Покойник, сочиняли стихи. Прозвища их на первый взгляд могли показаться несколько странными, но это только на первый, легкомысленный взгляд. Круглова прозвали не просто Принцем, а именно Датским, потому что он любил сочинять стихи к разным школьным датам и даже к семейным: к началу учебного года и к концу учебного года, к дням рождения и если кто-нибудь умирал. Когда нашей школе исполнилось десять лет, он сочинил: В этот день, когда мы отмечаем Нашей школы славный юбилеи, Мы с большим волненьем замечаем, Что на сердце как-то веселей! Однажды, первого сентября, пионервожатая прочитала нам на линейке стихи Принца: В этот день, когда мы начинаем Путь к вершинам знаний и наук, Мы с большим волненьем замечаем, Будто стало солнечней вокруг!.. А перед летними каникулами в стенгазете появилось такое стихотворение Принца Датского: В этот день, когда мы завершаем Свой нелегкий, с