, он произнес еще два слова: "Надо успеть". Отец тоже сел в машину. И она умчалась. А Колька даже не догадался сказать, чтобы и его тоже взяли с собой, что он тоже хочет вместе с мамой... Он стоял возле сельсовета рядом с пожилым лесником, неловко положившим ему на плечо тяжелую руку, и все время мысленно повторял последние мамины слова, тоже обращенные не к отцу, не к врачу в белом халате и не к пожилому леснику в резиновых сапогах, а только к нему, к Кольке, к нему одному на всем белом свете: "Все будет хорошо. Мы еще побегаем с тобой по лесу! Аппендицит - это ерунда. От этого не умирают..." Мама умерла. Это было давно, в тот год, когда Колька еще только собирался на свой самый первый школьный урок. А теперь он уже был в шестом классе... Прошли годы. Но и сейчас каждый день Колька вспоминал строгого молодого человека в белом халате и короткую фразу: "Надо успеть", Почему же они не успели?.. Странная, непонятная людям привычка появилась у Кольки - почти у каждого нового знакомого он спрашивал: "У вас был аппендицит?"-"Был,-отвечали некоторые.-Вырезали. Чепуховая операция!" И снова одна и та же неотвязная мысль рвала его сердце: "А если бы больница оказалась ближе? А если бы дорога в лесу была проходимее? Может быть, мама и сейчас была бы тут, рядом..." И он слышал бы ее голос: "У меня нет никого роднее тебя... И не будет." Колька стал мрачным и нелюдимым. То далекое лето, поначалу такое солнечное н беспечное, неотступно стояло перед его глазами и никак не хотело становиться воспоминанием... Через три года после смерти мамы Колькин отец женился. В дом пришла Елена Станиславовна, работавшая с отцом в проектной конторе. Она пришла не одна, с нею вместе явилась и ее дочка Неля. Неля была на год моложе Кольки, но в доме она сразу стала старше, как бы главнее, потому что училась в музыкальной школе. В большой комнате на самом видном месте было установлено черное блестящее пианино, и оно сразу как бы заполнило собой всю квартиру... Перед тем как переехать, Елена Станиславовна спросила у Кольки, не возражает ли он против этого. Колька не возражал... Потом она завела с Колькой беседу, которую назвала "очень важной для всей их дальнейшей совместной жизни". Елена Станиславовна сказала, что Колька со временем, конечно, должен будет называть ее мамой, Нелю - сестрой; Неля же, тоже со временем, должна будет называть Колькиного отца папой, а все вчетвером они непременно должны будут стать друзьями. Все это Елена Станиславовна высказала так уверенно и гладко, будто читала по бумажке пли заранее выучила текст беседы наизусть. Она добавила также, что Колька и Неля должны быть во всем равны. Неля не "со временем", а прямо-таки с первого дня стала говорить Колькиному отцу "папа", и он несколько дней вздрагивал от неожиданности, когда она его так называла. "Вот видишь,- сказала Елена Станиславовна Кольке.- Неля хоть и моложе, но подала тебе пример". А Колька не мог... Именно потому, что новая папина жена употребляла эти жесткие слова "должен", "должны", он никак не мог назвать ее "мамой", а дочку ее - "сестрой". Елена Станиславовна была, наверно, очень хорошей или, как говорил отец, "глубоко порядочной" женщиной, да и Неля ничего плохого Кольке пока не сделала, но друзьями они никак не становились, хоть это, по проекту Елены Станиславовны, обязательно "должно было быть". Елена Станиславовна зорко следила за тем, чтобы Колька и Неля в одно и то же время утром вставали, а вечером ложились спать, поровну ели за завтраком, за обедом и за ужином (Кольке даже доставалось больше, потому что он, как подчеркивала Елена Станиславовна, "должен стать мужчиной"), но никакого равноправия все равно не получалось: Нелино пианино, ее призвание, ее музыкальное будущее не оставляли в доме даже крохотного местечка для Колькиных увлечений и призваний. Например, для его птиц... Кольке было обидно, что не только Елена Станиславовна, но и его отец стал сразу очень уважительно относиться к Нелиным занятиям. И еще Колька с острой обидой сознавал, что сам он никогда не смог бы вот так часами сидеть на черном вертящемся стуле я упрямо добиваться своего. Может быть, поэтому в доме от него как-то ничего особенною и не ждали, были вполне удовлетворены, когда он получал тройки, хотя от Нели строго требовали одних только пятерок. С приходом Елены Станиславовны отцу как-то сразу стало точно столько лет, сколько было по паспорту,- сорок пять. Он уже не судил волейбольные матчи во дворе (Елена Станиславовна назвала это мальчишеством), не ходил в спортивных рубашках с распахнутым воротом и, хоть Елена Станиславовна чуть не каждую неделю водила его по врачам, чувствовал себя очень неважно. "Ты забываешь о своей болезни!" - заботливо восклицала Елена Станиславовна. А мама как раз старалась, чтобы отец о своей болезни никогда не вспоминал. Кольке казалось, что новая жена отца бессознательно вытравляла все, что было связано с памятью о маме. Она делала ;)то не нарочно, просто у нее был совсем другой характер. И другой характер стал у всего их дома. Дом их был теперь аккуратным и подтянутым, словно застегнутым на все пуговицы, как строгий темно-синий жакет Елены Станиславовны. Мамин портрет, которого Колька даже не видел раньше, Елена Станиславовна повесила на самом видном месте, над черным блестящим пианино, и, когда приходили гости, она громко всем сообщала: "Это первая жена моего супруга. Она была прекрасной женщиной. И нелепо погибла от аппендицита. Ее звали Еленой Сергеевной..." Колька вздрагивал, ему хотелось возразить, сказать, что маму звали просто Лелей. Ему почему-то было неприятно, что полное мамино имя совпадало с именем Елены Станиславовны. Хотя, наверно, он был очень несправедлив. ...В тот памятный день, когда Колька вернулся из пионерского лагеря, в центре стола красовался пирог, купленный Еленой Станиславовной. К этому дню Неля выучила новую музыкальную пьесу - бравурную и торжественную, подобную маршам, какими встречают победителей сражений. А Колька появился на пороге с облупившимся на солнце носом и со старым, тоже облупившимся чемоданчиком. Неля кинулась к своему круглому вертящемуся стулу без спинки, откинула блестящую крышку пианино-и грянул марш. Но она не сумела доиграть до конца... - Где моя Черная Спинка? - вскрикнул Колька, заглушая пианино. Черной Спинкой он называл раненую чайку, которую нашел прошлым летом на озере, возле лагеря, и всю зиму лечил. - Она... была на кухне,-ответил отец и двинулся навстречу Кольке с распростертыми объятиями.- Здравствуй!.. Колька увернулся от его рук, бросил свой чемоданчик на тахту и выскочил из комнаты. Все трое - отец, Елена Станиславовна и Неля,-переглянувшись, неуверенно двинулись за ним. В кухне на окне стояла пустая клетка... Это была не обыкновенная клетка, какую можно купить в зоомагазине, она была самодельная, очень просторная, так что птица чувствовала себя в ней свободно и не должна была натыкаться на деревянные перекладины. Эту клетку Колька построил очень давно с маминой помощью, и она бы, наверно, вполне подошла даже для ширококрылого горного орла, а не только для скромной чайки. Внутри клетки в горшочке с землей рос куст, чтобы птица, если бы она не была речной чайкой, могла присесть на него и вспомнить свои родной лес. Сейчас листики на кусте свернулись в сухие трубочки: их, видно, давно уже никто не поливал. Дверца клетки, которую вполне можно было бы назвать дверью, была открыта. В пустой банке из-под консервов валялось несколько желтых зерен... - Вы давали ей рыбу? - тихо спросил Колька. - Нет... у нас не было времени возиться с рыбой,- ответил отец.- А вот зерна... Колька боялся задать главный вопрос, оттягивая его. - А ногу вы ей перевязывали? - Да... бинтом... - Но ведь тут, на кухне, темно и жарко... и пахнет газом. Зачем же вы ее сюда?.. - Ты знаешь, Николай (отец в серьезные минуты всегда называл его так - Николаем), ты знаешь, что Неля нигде летом не отдыхала, что она занималась с утра до вечера, а птица кричала, хлопала крыльями, чем-то там шуршала. Ну, в общем, мешала ей... - И что же, Черная Спинка, значит, тебе очень мешала? - все так же тихо, избегая еще главного вопроса, спросил Колька у Нели. - Да, мешала! - звонко, дребезжащим от надвигавшегося плача голосом ответила девочка. - Недаром тебя в школе зовут Писклей! - Еще бы... Ведь я - твоя сестра! - А ты мне не сестра...- выпалил Колька. - Ты видишь, мама? Ты видишь?..- Голос Нели становился все тоньше, будто внутри у нее нервно, все туже и туже натягивалась незримая глазу струна. И вот струна лопнула: разрыдавшись, девочка бросилась обратно в комнату. До сих пор Елена Станиславовна молчала. В глубине души она считала, что должна была более чутко отнестись к Колькиной просьбе, внимательней последить за больной птицей. Она даже готова была вслух признать свою вину. Но последняя Колькина фраза мигом изменила все ее намерения. - Как ты можешь так, Коля? Неля видит в тебе своего брата, она так готовилась к твоему приезду... И эта Черная Спинка действительно мешала ей заниматься. - Где же она сейчас? - тихо спросил Колька, не слыша ничего, кроме того, что касалось его любимой птицы. Елена Станиславовна опустила голову. - Она сдохла,- набравшись мужества, ответил отец. Колька качнулся... Его поразило и то, что не стало любимой птицы, для которой он привез из лагеря целую банку мальков, и то, что отец сказал о ее смерти вот так прямо и грубо. - Она умерла... а не сдохла. Умерла из-за вас! - крикнул Колька, сам еле сдерживая слезы. Он схватил свою огромную клетку и, неловко волоча ее впереди себя, спотыкаясь, побежал во двор... -- Ничего не понимаю,- медленно произнесла Елена Станиславовна.- Мы его так встретили... Неля марш приготовила. Подумаешь, птицы!.. Я НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ... (На дневники мальчишки) 1 сегодня в моей жизни произошло радостное событие: я получил двойку по физкультуре. Я очень не высоко прыгнул в высоту, не длинно прыгнул в длину и перепутал все гимнастические упражнения. Сначала ничего радостного в этом не было. Учитель по физкультуре напомнил мне о том, что наша школа на первом месте "в районе по спортивной работе, и сказал, что мне шесть лет назад лучше было бы поступить в другую школу, которая не на таком почетном месте в районе, как наша. На перемене классная руководительница предупредила меня, чтоб я не думал, что физкультура - это второстепенный предмет. И сказала, что вообще стоит только начать: сегодня двойка по физкультуре, а завтра - по литературе или даже по математике (наша классная руководительница-математичка). А староста класса Князев просто сказал, что я хлюпик. Но зато на следующей перемене ко мне подошел наш десятиклассник Власов, который никогда бы не подошел ко мне, если бы не эта двойка. Вообще-то фамилия его не Власов. "Власов"- это его прозвище, потому что он самый сильный у нас в школе. На одном спортивном вечере старшеклассники делали пирамиду, а Власов был как бы ее основанием: на нем стояло и висело человек пять или шесть (сейчас уж точно не помню), а он преспокойно, растопырив ноги, всех на себе держал! И вот этот-то самый Власов, который может удержать на себе столько людей сразу, подошел ко мне и сказал: - Нам с тобой, я так думаю, поговорить нужно бы, Кеша. Пойдем куда-нибудь. А то тут, я смотрю, глазеют со всех сторон. Власов, конечно, своим ростом очень выделялся на нашем этаже, среди шестиклассников. Но никто бы все равно глазеть на него не стал, если бы он не был самым сильным во всей школе. А тут все, конечно, глазели. Я хоть и растерялся, но сразу сообразил, что никуда уходить нам не нужно: пусть все видят, что ради меня сверху спустился сам Власов и запросто прогуливается со мной по коридору. И мы стали прогуливаться... - Ты, я так слышал, двойку схватил? - сказал Власов. Ах, вот в чем дело! Власов ходил вразвалочку. И говорил тоже вразвалочку, негромко и неторопливо, переминаясь со слова на слово. В общем, ребята не слышали, о чем он меня спрашивал. А я, чтобы сбить всех с толку, отвечал ему во весь голос и с веселой такой улыбкой на лице: - Верно! Правильно! Было такое дело! - Ты, я так думаю, слышал, что наша школа на первом месте в районе по спортивной работе? - Слышал! А как же!..- радостно ответил я. - Это хорошо, разумеется, что ты не падаешь духом. Но двойку твою исправлять надо. Чтобы вся школа не сползала из-за тебя вниз по спортивным показателям. - Еще бы! Можете на меня положиться! - Нет, сам ты не сумеешь... А выходить надо, друг, из этого постыдного положения. Мне вот и поручено помочь тебе. - Ха-ха-ха! Это замечательно! - воскликнул я, будто мы говорили о каких-нибудь очень приятных вещах. - Где же мы будем с тобой заниматься? - продолжал Власов, немного озадаченный моим смехом. - В спортивном зале! Или внизу, во дворе... - Это, я думаю, не подойдет. Серьезной работы там не получится: мешать будут. "И в самом деле,- подумал я,- если мы будем заниматься в спортивном зале или во дворе, все сразу поймут, что Власов приходил ко мне из-за двойки!" А ребята между тем даже бегать по коридору перестали, тыкали в нас пальцами со всех сторон и сообщали один другому: - Смотри! Смотри - Власов нашего Кешку обнимает! Вообще-то он меня не обнимал, а просто положил руку мне на плечо: наверно, жалел меня, сочувствовал мне как двоечнику. Не понимал, что я в этот момент - самый счастливый человек на всем нашем этаже! Ну, а со стороны казалось, что он меня обнимает... - Я так думаю, удобней всего будет дома,- сказал Власов. - У тебя?.. То есть у вас? - спросил я. - Называй меня на "ты". Неважно, что я в десятом классе. Все, как говорится, там будете! - Значит, у тебя дома? - Лучше, я так думаю, у тебя. В привычной обстановке ты быстрее добьешься успеха. Власов придет ко мне домой! Этого даже во сне не могло присниться!.. Сам Власов! И хоть дом мой совсем близко от школы (всего пять минут бега), я очень долго объяснял Власову, как до него добраться. Так я растянул наш разговор на всю перемену. Это произвело на ребят очень большое впечатление. - Кеша, а Кеша... О чем он с тобой разговаривал? - спросил староста Князев, тот самый, который еще час назад назвал меня хлюпиком. - Да есть у нас с ним одно дело,- ответил я. - У тебя о Власовым?! - Да. С ним. - АО чем он тебя спросил? Ты еще ответил: "Можете на меня положиться!" - Не могу сказать: это, знаешь, неудобно... Есть у него ко мне одна просьба... - К тебе?! - Что ж тут такого? Он еще сегодня часа в три ко мне домой зайдет... Ну, а у тебя, Князев, что нового? * Ровно в три часа я вышел к подъезду встречать Власова. Просто не усидел дома. И вдруг я почувствовал, что за мной следят. Бывает так, что чувствуешь чужой взгляд па расстоянии... Даже спиной чувствуешь или затылком. А тут наблюдали прямо из подворотни дома, который стоял напротив, через дорогу. Это были ребята из нашего класса во главе со старостой Князевым. Все ясно: явились проверять, придет ли ко мне Власов. Я, конечно, сделал вид, что никого из них не заметил. А минут через пять или десять показался Власов. Он шел не торопясь, высокий и красивый такой... Я прямо залюбовался. Мысленно залюбовался, потому что из подворотни за мной наблюдали ребята. - Зачем же это ты на улицу вышел? - удивился Власов.- Я гак полагаю, нашел бы твою квартиру сам. - Ничего, ничего, не смущайся! - громко, чтобы меня услышали в подворотне, сказал я. И, приподнявшись на цыпочки, похлопал Власова по плечу. Но когда Власов поднялся к нам на третий этаж, он и в самом деле как-то засмущался. Вместо того чтобы сразу приступить к занятиям по физкультуре, стал для чего-то разглядывать фотографии двух моих дедушек и одной бабушки, которые висели на стене. - А бабушка у тебя была, надо так думать, красавица...- задумчиво сказал он. - Почему "была"? Она и сейчас еще жива... - Нет, я в смысле ее внешности... Очень красивая! Бог здесь, значит, вы и живете? В этих двух комнатах? - Да. А там, в других двух комнатах, есть соседи,- стал объяснять я, словно был каким-нибудь экскурсоводом по нашей квартире.- И ванная комната еще есть. И кухня... - Хорошо,- сказал Власов.- Очень у вас хорошо. Он каким-то странным и даже, как мне показалось, мечтательным взглядом обвел стены, и шкаф, и буфет, и стол, и стулья, и все вообще, что есть у нас в комнате. А потом вдруг спросил меня: - Ты, Кеша, физик или лирик? Физику мы еще только начали проходить, а литературу я давно люблю и поэтому ответил: - Все-таки, наверно, я лирик... - Ну, а где мы с тобой будем прыгать через веревку? - Лучше всего в коридоре,- сказал я.- Он длинный. Веревку Власов принес с собой. Мы зацепили один ее конец за ручку нашей двери, другой конец держал Власов. Но тут раздался голос соседки: - Что такое случилось? Перегородили коридор! Нельзя пройти в кухню! - Простите, пожалуйста,-сказал Власов.-Мы этого не учли. Сейчас мы это исправим. Увидев Власова, соседка вдруг заулыбалась, зачем-то погляделась в зеркало, которое висит у нас в коридоре, рядом с вешалкой, и сказала: - Ничего, ничего... Я могу легко, как мышка, прошмыгнуть под веревкой. Это даже оригинально. Ага, испугалась! Но откуда она узнала, что он самый сильный во всей нашей школе?! - А может, пойдем к нам во двор? - предложил я. - Нет, во двор не пойдем,- сказал Власов.- Лучше попробуем в комнате. "Не хочет срамить меня перед ребятами!-решил я.-Напрасно, конечно, волнуется: у нас во дворе ведь про двойку никто не знает! Сказал бы, что готовлюсь к соревнованиям,- и все. Но уж раз он такой заботливый..." Мы повесили веревку в комнате. Я прыгнул два раза в высоту, один раз в длину... И тут пришел сосед с нижнего этажа. - Что, вы решили пробить у нас потолок? Сосед, видно, не узнал во Власове нашего школьного чемпиона. И прыжки пришлось прекратить. - Тогда займемся гимнастикой,- сказал Власов. Но потом вдруг снова стал разглядывать портрет моей бабушки. И сказал: - Давай немножко поговорим... Наверно, ему не хотелось сразу приступать к гимнастическим упражнениям. А может быть, он действительно хочет подружиться со мной... Что из того, что он в десятом классе, а я только в шестом! Это ничего не значит. Ведь дружит же мой папа с одним инженером, который старше его на целых пятнадцать лет! Но тут, как назло, пришла моя сестра Майка. Она младше Власова на целый класс. Но он ведет себя очень просто и скромно, а Майка невозможно задается. Потому что все считают ее красивой. Эта Майкина красота мне просто житья не дает. Почти никто из взрослых не называет меня по имени, а все говорят: "Это брат той самой красивой девушки из девятого класса!", "Это брат той самой красотки из тридцать третьей квартиры!.." Как только Власов увидел Майку, он сразу передумал со мной разговаривать (какие могут быть при ней серьезные разговоры!). Он сбросил куртку и остался в спортивной рубашке без рукавов. Тут только я увидел вблизи, какие у Власова потрясающие мускулы и загорелые руки! На нем были синие спортивные брюки с резинками внизу, поэтому ног я не видел, но и они, наверно, тоже красивые и загорелые. - Сегодня ты будешь только смотреть и запоминать! И он стал выделывать такие гимнастические номера, запоминать которые мне было совершенно бесполезно, потому что я все равно никогда в жизни ничего подобного не смогу сделать. Власов ходил на руках по нашей комнате, чуть не задевая ногами за абажур висячей лампы. Потом поднимал стул одной рукой за одну ножку и долго держал его в воздухе. Потом сделал "мостик" и там, на полу, соединил свои загорелые руки со своими ногами... Но Майка на все это даже смотреть не стала. Она вышла в другую комнату и захлопнула за собой дверь. Я немного погодя тоже забежал туда и говорю: - Что это ты даже не поздоровалась? - Нашли где физкультурой заниматься! - сказала она. - Ты что, с ума, что ли, сошла? Не узнаешь его? - Прекрасно узнаю. - Это же Власов! Сам Власов! - Подумаешь!.. - Он пришел, чтобы немного потренировать меня. Понимаешь? - Вот и тренировались бы в спортивном зале. Смешно! В комнате ходить на руках!.. - Можно подумать, что не он сильнее всех в школе, а ты! Власов первый и, может быть, даже последний раз в жизни пришел к нам в дом! Все нам завидуют! А ты уходишь в другую комнату! Посмотри, какие у него мускулы... У тебя есть такие мускулы? - Еще чего не хватало! - А ты вообще когда-нибудь видела такие мускулы? - Подумаешь! - ответила Майка. Это ее самые любимые слова: "Смешно!" и "Подумаешь!". Я понял, что спорить с ней бесполезно. * Через три дня я уже вполне мог бы исправить свою двойку. По я исправлять ее не хотел. Все эти три дня Власов приходил ]; нам, и мои приятели просто погибали от зависти. Я прекрасно понимал, что, если двойка исправится вдруг хотя бы на тройку, я уже никогда больше не увижу Власова у себя дома и никто больше мне не будет завидовать. Власов тоже считал, что спешить не следует: - Надо, я так полагаю, исправить твою отметку основательно: раз и навсегда! Поэтому никакой такой торопливости, я уверен, быть не должно. Но староста Князев, наоборот, очень торопился. Он пригрозил написать в стенгазету о том, что я тяну назад всю нашу школу. Как я мог один тянуть куда-то целую школу, мне было совершенно непонятно. Но двойку все же пришлось исправить. - Наконец-то! Поздравляем! - говорили ребята. - Спасибо,- печально отвечал я. - Что это ты такой грустный? - удивлялись мои приятели. - Устал. Перетренировался... Но на самом деле я просто мысленно навсегда прощался с Власовым. И это было так грустно, что даже хотелось плакать. * Сегодня в тот час, когда ко мне, бывало, приходил Власов, в прихожей раздался звонок. Теперь уж это не мог быть он, я знал... И подумал, что долго, наверно, звонок в дверь в этот час будет напоминать мне о Власове. Но делать нечего, пошел открывать... Передо мной стоял Власов! И странно: он тоже смотрел на меня с удивлением, будто не ожидал увидеть. - Ты, значит, здесь?..- спросил он, что-то соображая. - Ну да... Поскольку уроки уже кончились,- отвечал я так, словно нужно было объяснять, почему я нахожусь у себя дома. - И ты один? - продолжал он тем же странным, мне казалось, тоном. Я кивнул. - Думаешь сейчас, я уверен: зачем Власов пришел? Так, да? "Наверно, хочет поздравить меня с исправлением двойки!"- подумал я. - А пришел я вот зачем...- сказал он. И помедлил немножко, как будто вспоминал, зачем же именно.- Я, понимаешь, задумал отправиться в дальнее путешествие... Не в одиночку, конечно... Одному - иуда же? "Неужели?!"-мелькнуло у меня в голове. И я затаил дыхание. - Нужен мне спутник,- продолжал Власов медленно, еще медленнее, чем всегда.-И... я так думаю, ты вполне подойдешь. Я молчал. Я от восторга потерял голос. И вообще боялся сказать что-нибудь не то, чтобы Власов не разочаровался во мне и не передумал. Но все-таки спросил: - А куда мы?.. - Вот верно: куда?..-подхватил Власов, как будто это я для него было не совсем ясно. Он наморщил лоб. А потом вдруг заговорил быстро, так, точно боялся остановиться:- Есть на нашей реке островок. Небольшой такой, но зато совершенно необитаемый! Корабли обходят его стороной. II на лодках туда не заплывают: далеко все же! А мы с тобой поплывем. Проведем там денек, ночь переспим. И... ну да, обязательно зароем бутылку в песок с таким сообщением: "Здесь впервые провели целый день и проспали целую ночь..." И поставим свои имена и фамилии, как полагается. Вот. - А зачем? - спросил я. И сразу испугался, что вопрос получился глупый. Но, видно, Власову он таким не показался. - Зачем...- повторил он, как будто ему это на миг стало не очень понятно.- Да. Зачем?.. А затем! - прямо-таки закричал он вдруг.- Водрузим вымпел! Закрепим весь этот остров за нашей школой. И назовем его так: остров Футбольного Поля. - Футбольного Поля? - переспросил я. - Ну да. У нас ведь, ты знаешь, двора никакого при школе нет. В футбол погонять абсолютно негде. А мы туда, как говорится, проложим маршрут. И будут по нему потом наши футбольные команды на матчи ездить. Простор там! - Еще бы!-восхитился я.-Полная необитаемость!.. - Только Майе ничего не говори,- предупредил меня Власов.- Насмехаться начнет: "Подумаешь, робинзоны!.." И еще что-нибудь такое придумает. И, я так полагаю, обязательно расскажет твоим родителям, а они... - Я ей ни за что, ни под какой пыткой не расскажу! - А сам начинай гюнемногу готовиться к путешествию. Успех, как ты понимаешь, во многом зависит от подготовки. Пораскинь со своей стороны мозгами... Поплывем мы, я так думаю, в первый день летних каникул. Ну, до этого мы еще не раз увидимся. Да... Он помедлил, рассеянно так окинул взглядом стены и неожиданно сказал то, чего я от него в тот момент никак уж не ожидал услышать: - Бабушка у тебя, несомненно, тоже красавица! Эту фразу я от него, правда, уже слышал, только без "тоже". "Что значит - тоже? - не понял я.- А кто еще? Я, что ли, красавица?!" Я размышлял об этом и после, когда Власов уже ушел. И еще я думал о том, как это странно, что где-то на белом свете уцелели необитаемые острова... Я в них уже давно не верил. Я думал, что они существуют только в книжках. Но Власов нашел такой остров! Нашел! А Майка еще смеет говорить о нем: "Подумаешь!" * Сегодня мы начали готовиться к путешествию. Власов принес карту всей нашей области и показал, куда именно мы поплывем и где примерно находится остров Футбольного Поля. По карте выходило, что мы проплывем какие-нибудь полсантиметра, но я-то знал, что плыть нам придется больше пяти "асов! - Мы спустимся вниз, к острову, на байдарке,- сказал Власов.- Грести будем по очереди. Я сознался, что никогда на байдарках не плавал и грести одним веслом не умею. - Я так думаю, что тебе нетрудно будет научиться, - успокоил меня Власов. Он положил стул на пол. Сам тоже сел на пол, прямо между ножками стула. Оперся спиной на обратную сторону сиденья, а руки положил на ножки, словно на борта нашей будущей байдарки. В руки вместо весла взял половую щетку и стал учить меня грести и управлять лодкой. Потом я раз пять садился на пол, и он тоже еще раз пять усаживался между ножками... А потом неожиданно появилась Майка - она всегда появляется неожиданно и тогда, когда ей бы лучше не приходить! В этот момент на полу как раз сидел Власов. Он почему-то очень смутился, покраснел... Стал очень как-то поспешно подниматься, задел за ножку стула, споткнулся и чуть не упал. Майка бестактно расхохоталась. - Глупо! - сказал я ей.- Над кем смеешься?! И чтобы сбить сестру с толку, стал объяснять, что продолжаю свои тренировки по физкультуре, а Власов мне помогает. - Надо совсем запутать следы,- тихо сказал я Власову.- Чтобы она ни о чем не догадалась! Тогда он, усевшись за стол, стал рассказывать мне всякие истории. Но громко, чтобы и Майка тоже услышала... Власов стал рассказывать про хитрого фараона Хирена. Этот фараон построил для себя целых две пирамиды: одну - настоящую, а другую - фальшивую, чтобы обмануть грабителей, которые обворовывали фараоновы гробницы. И внутри пирамид он понаделал разных ловушек: встанешь на каменную плиту, а она вдруг проваливается - и кубарем летишь в колодец. - Жалко, что этот твой Хирен умер,- насмешливо сказала Майка. - Почему? - удивился Власов. - Очень бы он в угрозыске пригодился. - Но пирамиды-то все равно ограбили,- сообщил Власов.- И настоящую и фальшивую... - Откуда ты знаешь?- задала Майка очередной свой глупый вопрос. - В книжке прочел, разумеется. - Ах, в книжке! - разочарованно воскликнула Майка. Будто Власов мог сам лазить по фараоновым гробницам. И все-таки присела к столу... Власов стал рассказывать о разных необычайных вещах. О китах, которые, кончая жизнь самоубийством, выбрасываются на берег Тихого океана. О каком-то человеке, который не спит вот уже двадцать лет! Майка больше не задавала своих дурацких вопросов. А мне было жалко несчастных китов, которые кончали жизнь само убийством. Я очень завидовал человеку, который умудрился столько лет подряд не ложиться спать. И я очень злился на Майку, которая мешала нам готовиться к путешествию... * Вот уже пятый день я ем только те продукты, которые быстро портятся. А те, которые ЕС портятся, складываю в ящик письменного стола, где лежат мои учебники и тетради. Я складываю туда сыр, колбасу, печенье, конфеты... Я решил, что все это мы захватим с собой в путешествие. Но готовиться к своему походу мы уже пятый день не можем: Майка перестала уходить из дому. Явится после школы и сидит в комнате, будто ее приковали. Она делает это нарочно, из вредности, чтобы помешать нам. И Власову приходится сидеть рядом с ней за столом и рассказывать разные истории, вместо того чтобы учить меня управлять байдаркой. Власов, конечно, в душе возненавидел Майку, но не показывает виду. Потому что он спортсмен и умеет владеть собой. А Майка слушает и никуда не уходит... Наверно, придется перенести наши тренировки в другое место. Завтра скажу Власову... А сегодня вечером я убедился, что колбаса все же портится довольно быстро. Неприятный запах заставил маму принюхаться. Она пошла по этому запаху, как по следу, и обнаружила в моем ящике склад продуктов. - Зачем это, Кеша?! -воскликнула мама. - Просто так... чтоб не тревожить тебя по ночам,-ответил я. - По ночам?! - изумилась мама. - Ну да... Иногда ночью у меня вдруг разгорается аппетит. Это бывает довольно часто. Что тогда делать? И вот я, чтобы дикого не будить... - Ночью есть очень вредно,- сказала мама,- это доказано медициной. И она ликвидировала все мои запасы. Но, ложась спать, я заметил на стуле, возле своей кровати, бутерброд с сыром и яблоко. - Это прекрасно,- громко сказал я.- Проснусь среди ночи, поем немного и снова усну. И я в самом деле проснулся... Взял все, что лежало на стуле, и спрятал в более надежное место: в книжный шкаф, за тяжелые тома энциклопедии, к которым у нас никто никогда не припасался. Никто, кроме меня... А я теперь по вечерам стал изучать энциклопедию. Ведь если мы с Власовым будем на острове вдвоем, он же не сможет все время, не закрывая рта, рассказывать разные интересные истории. Он устанет, и вообще ему будет со мной скучно... Я тоже должен буду рассказать ему что-нибудь особенное! И вот я стал читать энциклопедию и даже кое-что выписывать из нее в тетрадку. Я узнал, например, что киты, которые иногда кончают жизнь самоубийством, делятся на два семейства: на гладких китов и на полосатиков. Мне очень понравилось это слово: полосатики! И еще я узнал, что знаменитый китовый ус расположен совсем не там, где растут усы у людей, то есть не под носом, а во рту! В энциклопедии так прямо и написано: "Киты имеют вместо зубов систему из двухсот - четырехсот роговидных пластин, называемых китовым усом, свешивающихся с поперечных валиков неба..." Эти строки я выписал в тетрадку. А вдруг, на мое счастье, Власов всего этого не знает? И тогда я ему расскажу! * Сегодня я немного задержался в классе. Князев устроил собрание на тему: "Спорт - лицо нашей школы!" Я взял и рассказал о том, что скоро отправлюсь с Власовым в одно дальнее путешествие. Ведь мне не было запрещено говорить об этом ребятам. Я только Майке не имею права говорить, потому что от нее об этом сразу узнает мама. А если мама узнает, то ужасно перепугается и никуда меня не пустит. Ребята мне очень завидовали. Князев даже сказал, что таким образом укрепляется связь разных поколений. Я, значит, по его мнению, одно поколение, а Власов - другое! Одним словом, домой я вернулся в прекрасном настроении. Прихожу, а Власов уже у нас. Зашел пораньше: хотел, наверно, застать меня одного. А застал вместо меня Майку: она всех своих подруг позабывала и после уроков летит, как ракета, прямо домой. Мне кажется, она хочет, чтобы и Власов тоже краснел и почел в ее присутствии, как другие мальчишки. А добилась совсем другого: вывела Власова из себя! Даже он - лучший спортсмен во всей нашей школе! - не выдержал: когда я вошел в комнату, он не сидел за столом, как обычно, а ходил по комнате, весь красный и взволнованный. Ну, точно такой, каким он был тогда, когда поднялся с пола и зацепился за стул. Или даже еще взволнованнее! Наверно, он как следует отчитал Майку, потому что она ему что-то отвечала тоже очень взволнованно. Но когда я вошел, сразу замолчала, смутилась и села на диван. Наша Майка смутилась! Этого еще никогда не бывало! Дошло, вероятно, до ее сознания, что она нам мешает в важнейшем деле. В таком деле, которого даже понять не может, потому что никогда еще на необитаемых островах не была. И тем более не ночевала! Власов сразу подошел ко мне и тихо, шепотом, говорит: - Кеша, сбегай, пожалуйста, срочно ко мне домой. Там у меня на столе, рядом с чернильным прибором, компас лежит. Он, я так думаю, нам с тобой сегодня весьма пригодится. Только сейчас же беги. Не задерживайся! "Ага,- думаю,- значит, Майку уговорил! Не будет она нам больше мешать! Мы путь сегодня наметим. Я научусь управлять байдаркой, компасом пользоваться... Это нам все в пути пригодится!" Власов хотел мне свой адрес на бумажке написать. Но я остановил его: - Скажи так, на словах: я повторю и запомню! "Пусть,-думаю,-знает, что у меня память хорошая! Что я могу с любым донесением в разведку пойти: все сразу запомню и точно все передам!" Власов жил не так уж далеко. Но я все равно побежал проходными дворами, чтобы путь сократить. Ворота в одном месте были закрыты, а я через них перелез. И опять побежал. И не заметил даже, что у Власова в доме лифт есть. Только потом заметил, когда уж вниз спускался. А вверх, на шестой этаж, я мигом взлетел! Позвонил три раза, как Власов просил, но никто мне дверь не открыл. Тогда я один раз позвонил, потом позвонил два раза: может, думаю, из соседей кто-нибудь дома? Никто все равно не открыл. Я ухом к замку прильнул, но никаких шагов не услышал. Только вода из крана на кухне капала... Это было слышно. Но путешественник должен быть настойчивым и упорным! Все, что ему нужно, он должен найти, разыскать и достать! Хоть под землей, хоть под водой! И я твердо решил: без компаса домой не возвращаться! На улице я очень хитро и находчиво поговорил с дворничихой. И она мне уже буквально через минуту сообщила, что мать Власова работает тут же рядом - в домоуправлении. Я спустился в полуподвал и сразу узнал мать Власова, хоть никогда раньше ее не видел. Сам Власов был высоким, широкоплечим, красивым, а мать его была худенькой, низенькой, совсем незаметной, но все равно была очень похожа на своего сына. Я объяснил ей, в чем дело. Но она смотрела на меня как-то подозрительно, с недоверием. Тогда я назвал номер нашей школы, имя и отчество классной руководительницы Власова, имена и фамилии некоторых его одноклассников и даже упомянул, что паша школа на первом месте в районе по спортивной работе. Власов будет очень доволен, когда узнает, что я и тут, как настоящий следопыт, проявил находчивость. Завоевал доверие его матери! Она убедилась наконец, что я - это я, что пришел я от самого Власова, с его личным заданием. Мы сели в лифт и поехали на шестой этаж. А через несколько минут компас уже был у меня в руках: кругленький, отполированный такой... Я на обратном пути все время его поглаживал. Снова я прошмыгнул проходными дворами, перелез через ворота. И, запыхавшись, примчался домой. Но там никого но было... Я не поверил своим глазам. Заглянул под стол, за буфет, за книжный шкаф. Никого не было... Как же Так? Наверно, Майка сказала Власову что-то такое, чего он не мог стерпеть и ушел. Нельзя было оставлять их вдвоем! Нельзя! Куда же бежать? Где искать Власова? Я решил все-таки ждать дома: может быть, он вернется? А чтобы время шло побыстрее, я сел и написал в своем дневнике обо всем, что сегодня случилось. * Ждал я долго. Я успел описать в дневнике все, что случилось со мной утром и днем. Потом я написал на отдельном листке сообщение о том, что мы с Власовым первыми среди всех людей на земле провели целый день и целую ночь на острове Футбольного Поля. Я запихнул эту бумажку в пустую бутылку из-под "Ессентуков", которые мой папа пьет перед обедом. А Власов все еще не возвращался... Наконец раздался звонок. Я бросился открывать дверь. Это была Майка. Но я сперва даже с трудом узнал ее: Майка была какая-то странная. Сказала мне спасибо за то, что я открыл ей дверь. Раньше она никогда ни за что меня не благодарила. - Ты один, Кешенька? - спросила она. Я чуть не упал... Всегда я был просто Кешкой, иногда даже Иннокешкой, потому что полное мое имя - Иннокентий. "Наверно, замаливает свои грехи! - решил я.- Выгнала Власова, а теперь опомнилась и подлизывается. Ничего у нее не выйдет!.." - Ты сказала Власову что-нибудь такое, что он из-за тебя ушел, да? Сознайся! - Из-за меня ушел?-с глупой какой-то улыбочкой переспросила Майка.- Скажи лучше, что он из-за меня пришел! - Куда? - Сюда, к нам. - Когда? - Ну, примерно дней десять назад... Точно уж я не помню. - Ха-ха-ха! Ты с ума сошла, что ли? Он сначала пришел помогать мне! По физкультуре... Говори: куда он ушел отсюда? - Туда же, куда и я. - Куда и ты? - Ну конечно. Мы оба пошли в кино. - В кино?! Но ведь он же послал меня за компасом! - Это потому, что, когда ты вернулся из школы, он еще па успел уговорить меня. Я сперва отказывалась идти... - II он тебя уговаривал?! - Ты не сердись, пожалуйста. Ты еще этого не понимаешь. - Ты врешь! Ты все врешь! - крикнул я. И почему-то со злостью посмотрел на портрет своей бабушки, с которой, как говорили, в нашей семье пошли красавицы по женской линии. Я схватил со стола компас... А через несколько минут я уже летел теми же самыми проходными дворами, что и днем. И перелезал через те же самые ворота. Дверь мне открыл Власов. - Ты был с ней в кино? Это правда? - прямо с порога спросил я его. - Погоди... Я сейчас тебе все объясню. - Ты из-за нее пришел к нам, да? Никто тебе заниматься со мной не поручал? Говори: не поручал? - Погоди, Кеша... Ты же мужчина. Ты должен понять... - А в путешествие мы пойдем? Говори: пойдем? Или никакого такого острова вообще нет? - Остров есть. Есть такой остров... Я сам его видел. Только там, понимаешь, городской пляж устраивают. Лежаки ВСЯКИЕ понавезли, ларьков понастроили... Так что опоздали мы с тобой... Но ты, я так думаю, будешь на этом пляже загорать. Приплывешь туда на речном трамвае... Это гораздо быстрее, чем на лодке! И удобней! - "Удобней"! Я всем ребятам уже рассказал... Я готовился. Я так ждал... Больше я ничего не стал говорить. Просто не мог... Я слетел с шестого этажа вниз за какую-нибудь секунду. Он не мог угнаться за мной. - Прости, Кеша. Ты же мужчина. Ты же должен меня понять. Я просто не знал, что ты так расстроишься, я не думал. Я не ожидал... Он уже говорил не вразвалочку, переминаясь со слова на слово, а сбивчиво, торопливо, и слова у него наскакивали одно на другое: - А если хочешь, мы с тобой поплывем туда, на остров. Пока еще там никто не загорает... Поплывем! Самыми первыми! Хочешь? Возьмем байдарку и поплывем. Хочешь, а? - Я никуда не поплыву о тобой, Кубарьков. Никуда! Потому что ты лгун а обманщик!.. Кубарьков - это была его настоящая фамилия. - Хочешь, поплывем?.. А хочешь, пойдем за грибами? Или рыбу удить. А если хочешь, возьми себе этот компас. Навсегда... Он тебе пригодится. Если хочешь... - Без него найду дорогу! Я обернулся и сунул компас ему в руку. И тут заметал, что у него дрожат губы... Я даже приостановился. - Ты только Майа не говори... Не говори, что я так пошутил. Что я сочинил все это про необитаемый остров... Не говори ей. Очень прошу тебя. Не говори... И я ничего не сказал Майе. Ни одного слова. Но в путешествие я с нам не пошел. И никогда не пойду, Никогда!.. ДВА ПОЧЕРКА Еели бы только она мне приказала, я бы избил всех ребят в нашем классе! Я бы прошел на руках от раздевалки до спортзала на четвертом этаже. Нет, это ерунда, это легко. Я бы лучше прошел с закрытыми глазами по карнизу четвертого этажа. Если бы только она приказала!" В записке не было ни обращении, ни посвящений. Но Женя шестым чувством педагога сразу догадалась, о ком писал Дима Воронов. Конечно же, о своей однокласснице Танечке! За стеной вдруг громко заговорило радио: сосед вернулся с работы. У него была такая привычка: входя в комнату, прежде всего, еще в темноте, включать приемник. И тут только Женя заметила, что уже поздно, давно пора было зажечь свет. Начала проверять тетради еще днем и ничего не успела проверить. А все виновата записка, нацарапанная бесшабашнейшим Диминым почерком и, видно, по рассеянности забытая в тетради. Она уже успела выучить записку наизусть и все же, включив свет, снова склонилась над ней. Женя ясно представила себе Диму Воронова, высоченного, плечистого девятиклассника с чуть плакатной внешностью. Так вот и хотелось поставить его где-нибудь на видном месте с высоко поднятой рукой, а рядом написать: "Сдавайте нормы на значок ГТО!" Да разве он хоть минуту постоит спокойно? Впрочем, Женя сама видела, как Дима Воронов, почти не шевелясь, сидел за шахматным столиком в читальне. А выиграв партию, он мог вскочить на стул и, приводя в ужас страстных поклонниц тишины - библиотекарш, провозгласить: "Ура! Еще одна корона пала! Долой монархию!.." Дима был пионервожатым в пятом классе "В". Малыши таскались за ним как завороженные. Они на всю школу хвастались Димиными мускулами и сочиняли легенды о его подвигах. Когда Дима играл в волейбол, они со всех сторон обступали площадку и так шумно "болели" за своего вожатого, что не было слышно свистков судьи. Однажды на катке Женя видела, как Дима Гулливером возвышался среди облепивших его малышей. Это было и смешно и трогательно. Он учил пятиклассников играть в хоккей, строго и придирчиво командовал ими. А потом она видела, как Дима заботливо растирал руки малышу, потерявшему варежки...; Даже зимой Дима бегал без пальто, в кожаной куртке, но зато шапка у него была очень теплая - с ушами до самого пояса. Он называл свою шапку полярной. Женя ясно представила себе и хрупкую близорукую девушку с первой парты, Танечку. Она была некрасива, а когда надевала очки, черты ее лица становились просто неуловимы. Женя вспомнила, как на новогоднем балу кто-то из юношей пустил злую шутку по поводу неказистой Таниной внешности. Дима тогда вплотную подошел к шутнику и с лицом, не предвещавшим ничего доброго, сказал: - Твое счастье, что дуэли запрещены. А то бы проучил я тебя, дубина!.. И целый вечер он танцевал с Танечкой. "Ну, рыцарь!"-про себя восхищалась тогда Женя. Женя вспомнила, что Дима и Танечка часто оставались в школе после уроков заниматься геометрией, с которой Танечка была не в ладах. Она не умела чертить, и самый простой прямоугольник казался ей совсем не таким уж прямым, а загадочным и коварным. Учительница математики Алевтина Георгиевна, очень напоминавшая Жене классную даму былых времен, относилась к этим занятиям скептически. Заметив как-то в уже опустевшей раздевалке одиноко висевшее Танино пальто, а на полке Димину полярную шапку, Алевтина Георгиевна усмехнулась: - Занимаются?.. Ничего из этой так называемой "взаимопомощи" не получится. Их просто нужно учить порознь! Поймите, задачи, которые решают мои юноши, девушкам вовсе не по плечу! А Женя с придирчивостью учителя русского языка и литературы подумала: "Не по плечу... не по плечу... Так, конечно, говорят, а все же странное выражение: плечами, что ли, решают задачи? Сказала бы уж лучше "не по уму"...". Женю раздражали и голос Алевтины Георгиевны, и ее манера снисходительно опекать молодых учителей, а ее абсолютная убежденность, что все случаи, встречающиеся в педагогической практике, можно предвидеть, классифицировать и разложить по типам, как арифметические задачи. А если показать Димину записку Алевтине Георгиевне? Господи, что с ней будет! Особенно от этих слов: "Я бы лучше прошел с закрытыми глазами по карнизу четвертого этажа. Если бы она... приказала!" "А что, если Танечка и в самом деле вздумает приказать? - забеспокоилась вдруг Женя.- Нет, завтра же нужно будет что-то предпринять!" В маленькой комнате было жарко. На улице стояла рыхлая, слякотная зима, похожая скорей на позднюю осень: ни слепящих глаза сугробов, ни узоров па окнах. Но домоуправление, напуганное прошлогодней жалобой жильцов на холод, топило с таким неистовством, будто на улице свирепствовали верхоянские морозы. Женя стала снимать вязаную кофточку, из кармана выпал конверт и аккуратным белым прямоугольником лег на пол. Это письмо было адресовано уже не Танечке, а лично Жене. Написано оно было не размашистым мальчишеским почерком, а ровными, каллиграфическими буквами. И это письмо Женя тоже помнила наизусть вместе со всей его сложной и точной пунктуацией - обилием двоеточий, скобок, тире: "Создавшаяся ситуация требует: мы должны немедленно встретиться! Домой к тебе заходить не хочу (соседи - сплетни!). Мне известна школа, в которой ты преподаешь. Там я и буду ждать тебя завтра, после пятого урока. Разумеется, не в вестибюле - на улице!" - Ну, разумеется, на улице,- тихо прошептала Женя.- А то ведь "ребята - сплетни!". И вдруг она до слез позавидовала Танечке... ...Прежде чем завести разговор с Димой, Женя решила посоветоваться о Алевтиной Георгиевной. Она, конечно, заранее была уверена, что не сможет последовать совету математички, во ей было очень любопытно узнать этот совет,- узнать для того, чтобы, как говорится, "поступить наоборот". Алевтина Георгиевна выслушала Женю с той снисходительной полуулыбкой, с которой ученик-пятиклассник проверяет давно уже известную ему таблицу умножения у своего младшего братишки-первоклассника. Затем Алевтина Георгиевна подошла к зеркалу и стала демонтировать, а потом вновь сооружать сложную конструкцию на своей голове, которую она называла старинной прической. На это занятие у нее уходили все большие перемены. - Видите ли, любезная Евгения Михайловна,- сказала математичка не очень внятно, потому что во рту она держала шпильки,- задача очень проста. Данные, как я вижу, вам ясны? Юноша вбил себе в голову, что он влюблен. Не так ли? - Почему - в голову? Скорее в сердце... Но Алевтина Георгиевна увлеклась и не обратила внимания на эту реплику, как не обращают внимания на лепет ученика, не выучившего урок, но пытающегося невпопад вставлять фразы в речь педагога, объясняющего ему как раз то, чего он не удосужился выучить. - Итак, юноша вбил себе в голову, что он влюблен,- продолжала Алевтина Георгиевна.- Это ваши данные. Решение задачи чрезвычайно просто, хотя вы мне почему-то не назвали фамилии учащихся, так сказать, героев этой истории... Математичка выждала немного. Женя смутилась, опустила глаза, но фамилии "героев истории" так и не назвала. - Ну ничего, ничего. Тайна так тайна. Решение задачи, повторяю, чрезвычайно просто. А вы растерялись? Что ж, вполне закономерно: вы ведь первый год в школе... Итак, отчего юноша вбил себе в голову все это? Оттого, что в голове у него много пустого, так сказать, ничем не заполненного пространства. Надо, стало быть, его заполнить. Тут-то и приходит на помощь нам, педагогам, общественная работа. Загрузите его получше - и все как рукой снимет. Поверьте моему опыту. Опыту Алевтины Георгиевны Женя не поверила, но и своего опыта у нее тоже не было. Она так и не знала еще, с чего начать, когда Дима, по ее просьбе оставшийся в классе после уроков, сел боком на первую парту. Ноги он выставил наружу: они под партой не помещались. Дима, казалось, ждал чего-то очень серьезного и неприятного для себя. Он угрюмо уставился в одну точку; этой точкой было фиолетовое отверстие новенькой белой чернильницы. Рукой он механически поглаживал длинные уши своей полярной шапки. Стремясь, чтобы разговор был как можно более интимным, Женя не села за учительский столик (пусть Дима на время забудет, что она педагог!), а устроилась на первой парте второго ряда. Женя думала, что Дама поинтересуется, зачем она задержала его после уроков. Но он ничего не спрашивал, он молчал и, как ей показалось, чуть-чуть виновато опустил голову. Значит, нужно было самой завязать беседу. Женя вспомнила, как она, будучи еще девчонкой, в пионерском лагере боялась спрыгнуть с крыши купальни. Но однажды, махнув рукой, зажмурила глаза и, на миг распрощавшись с жизнью, прыгнула! Она и сейчас на миг зажмурила глаза. - Прежде всего, Дима, я хочу перед тобой извиниться... - Она выждала секунду, но он не спросил, в чем же, собственно говоря, провинилась перед ним учительница, классный руководитель. Тогда она продолжала:-Я прочитала записку, которую ты забыл в тетради. Я не должна была читать, но, поверь мне, это произошло совсем случайно... Дима не поднял головы, но ока увидела, как нервно передернулись его широкие плечи под блестящей, шоколадного цвета кожанкой. - Впрочем, записка не рассказала мне ничего нового. Я и раньше замечала, что тебе нравится Танечка. Женя вздохнула с таким же облегчением, какое она попытала, вынырнув из-под воды после своего знаменитого прыжка с купальни. - Да, я заметила, что тебе нравится Танечка. Она и мне тоже нравится - умница, по-своему мыслит. Но только зачем же тебе избивать ради нее всех своих товарищей? Или ходить с закрытыми глазами по карнизу четвертого этажа? Пойди лучше с ней в театр, в кино, на каток... Она чувствовала, что говорит очень банальные, какие-то чужие слова, но своих слов не находила. И может быть, впервые она поняла, как трудна ее профессия. Раньше ей казалось, что трудности педагогического дела явно преувеличены авторами так называемых "школьных повестей" и старыми учительницами, пишущими мемуары. - Да, ты можешь по-хорошему дружить с Танечкой! - с отчаянием и досадой на себя повторила Женя. Ей казалось, что она забыла, не помнит, какой у Димы голос. И вдруг она услышала его, но на узнала: это были глухие, словно издалека донесшиеся звуки. - Почему Танечка? Я совсем не о ней... -"Неужели ошиблась?-испуганно подумала Женя.-Эх, горе-педагог!" И тут же она попыталась исправить ошибку: - Понимаешь, Дима, дело не в том, кто эта ученица. И совсем неважно, как ее имя... - Почему ученица? Дима поднял голову, взглянул на нее. И она вдруг с ужасов почувствовала, что очень важно, кто именно та девушка, и что очень, очень важно, как ее зовут. Жажду самого беспощадного приказа и отчаянную готовность выполнить все на свете увидела она в его глазах. И еще она прочитала в них: "Я на все, на все готов ради вас! Мне ради вас ничто не страшно. Ничто на свете!" Женя очень испугалась, как бы он все это не высказал вслух. Что тогда делать? Как отвечать ему? Она для чего-то открыла чемоданчик, вынула оттуда ребячьи тетради и положила их обратно. - Прости, Дима... Мы продолжим наш разговор в другое время. Попозже... Мы обязательно поговорим. А сейчас я очень тороплюсь... Я спешу. Это была правда. Она действительно спешила: ее ждали. Ждали не в школе, а, "разумеется, на улице". Был первый по-настоящему зимний вечер. Взрослые люди спотыкались и падали на ледяных дорожках, коварно прикрытых тонкой пушистой пеленой. А ребята-пятиклассники с хохотом катались по этим дорожкам и чем больше падали, тем громче смеялись. Но вдруг голоса их умолкли. Пятиклассники изумленно уставились на учительницу, шедшую с незнакомым мужчиной. Ребята вообще с трудом представляют себе, что учителя, эти поучающие их сверхчеловеки, за стенами школы имеют какую-то свою жизнь, похожую на жизнь других обыкновенных людей. Туг же с незнакомым мужчиной шла не просто учительница, а преподавательница старших классов, да еще классная руководительница их вожатого Димы! Женя не обратила внимания на разинутые рты пятиклассников. Но он обратил: - Я так и знал, что это неподходящее место... Женя ничего не ответила. Они свернули в переулок. Нелегко перейти с первых непринужденных фраз на заранее придуманные и обдуманные слова. Но, начав беседу "на главную тему", он стал говорить торопливо, словно боясь, что его могут перебить, как боятся этого люди, читающие наизусть стихотворение. И он уже не останавливался, пока не высказал все: - Женя, ты сердишься, наверное, что я так долго не искал встречи. Но пойми: мне нужно было на все взглянуть со стороны, все взвесить, все оценить. А для этого я должен был чуть-чуть охладить голову. Только голову... В последнее время, встречаясь с тобой, я постоянно слышал настойчивый вопрос: "А что дальше? Что дальше?" Ты задавала этот вопрос молча, но я слышал его... На самом деле Жене никогда не приходилось спрашивать оо этом: он сам, всегда рассудительно и не горячась (Женя принимала это за цельность натуры), говорил, что она "навеки данный ему помощник". Слово "помощник" не очень нравилось Жене, казалось ведомственным и напоминало почему-то слово "референт". Попутно он осуждал за ветреность всех своих друзей и, как бы между прочим, великих поэтов прошлого. Да, никогда ни молча, ни вслух не приходилось Жене задавать вопрос: "А что дальше?" Но сейчас такой прием, такой ход рассуждений, видно, для чего-то понадобился ему. И он продолжал: - Я порядочный человек, ты это знаешь лучше других... И я хорошо понимаю, что ты не можешь не думать о будущем. Ведь тебе уже скоро двадцать семь, а для женщины это возраст! (Он накинул ей полтора года, но она и тут не перебила его.) Ты ждешь от меня чего-то решительного, а я не могу, не смею прийти к тебе никем и ничем. Я должен сперва кончить аспирантуру и чего-то добиться в жизни. Тогда только я, как и всякий порядочный человек, буду иметь право подумать о семье. Только тогда! Так я понимаю свой долг. И так я понимаю любовь... ("Понимаю любовь!" - про себя усмехнулась Женя.) Я чувствую ответственность за твою судьбу. Я спрашиваю себя: сможешь ли ты ждать? Нет, ты не должна ждать. Ты не должна ничем жертвовать ради меня. Пусть буду жертвовать я!.. Ты веришь мне? Должна, обязана верить! Ведь ты знаешь меня не первый день... Да, она знала его не первый день н даже не первый год. И все-таки не узнавала. Не узнавала голоса (сперва ей даже казалось, что он простудился и охрип), не узнавала одежды- па нем было все новое: и широкое черное пальто, и черная котиковая шапка, и черный шарф в белый горошек - под цвет и пальто а шапки. "Да весь он какой-то новый,-подумала Женя. И сразу поправилась: - Вернее, незнакомый, другой..." Неужели первые успехи (шумная защита диплома и прием в аспирантуру академии) так странно преобразили его? Испугался, что "навеки данный помощник" лишь помешает карабкаться вверх? Женя любила легкий хруст первого, только-только выпавшего снега. Но сейчас унылый скрип из-под его ног раздражал ее. Она заметила, что на ногах у него глухие черные боты, и это показалось ей неприятным: молодой мужчина в ботах! Она рассеянно слушала его, но разглядывала очень внимательно и с некоторым удивлением. Почему, например, она раньше не замечала, что он сутулый? То ли Женя отвыкла от мороза, то ли метель в этот день хотела наверстать упущенное, но только ветер больно колол щеки и слепил глаза. Жене было трудно идти против ветра, она слабела с каждым шагом, ко всему еще сказывались усталость и все волнения этого дня... А он все говорил, говорил, говорил... - Я опытнее тебя. Я все обдумал, взвесил, оцепил. Ты не должна ждать! Некоторые воображают, что можно строить семью, не утвердив себя в обществе. Это пустая фантазия. А сейчас не время фантазеров. Пойми и поверь!.. Нужно обеими ногами крепко стоять на земле. И, ни на минуту не закрывая глаз, зорко смотреть себе под ноги, чтобы не споткнуться... Внезапно Женя рассмеялась: она вспомнила, что Дима собирался пройти ради нее от раздевалки до спортзала как раз вверх ногами, а по карнизу намеревался разгуливать, закрыв глаза... Она рассмеялась так неожиданно, что очередное нравоучение застряло у него в горле, он захлебнулся студеным ветром и долго откашливался в свой черный шарф с белыми горошинами. Вспомнив о Диме, Женя вдруг перестала зябко кутаться в платок, перестала прятаться от метели... И, не говоря ни слова, ничего не объясняя, она пошла вперед такими стремительными шагами, словно было утро и она опаздывала на урок. Она почти бежала, подставляя лицо ветру, и уже не слышала оставшегося где-то позади скрипа глухих черных бот. НЕПРАВДА Генка очень любил смотреть фильмы, на которые дети до шестнадцати лет не допускались. Он любил читать книги, на которых не было обозначено, для какого они возраста: значит, для взрослых! И когда однажды по радио объявили лекцию для родителей, Генка решил, что эту лекцию ему непременно надо послушать. Зазвучал скучный голос, к которому диктор прикрепил важное звание - "доктор педагогических наук". Генка всегда старался представить себе людей, голоса которых он слышал по радио. Сейчас ему почему-то представилась сухопарая женщина в пенсне и в белом халате. Слово "доктор" очень подходило к ней, потому что каждая ее фраза звучала, как рецепт. Первый рецепт был такой: "Чем больше ребенок читает, тем лучше он учится!" Генка даже испугался: он рос явно не по правилам. Если он изредка и получал двойки, так, пожалуй, только из-за книг. До недавнего времени Генка читал и за обедом и за ужином, используя в качестве подставки пузатую сахарницу, которая сперва важно подбоченивалась двумя тонкими ручками, потом - одной ручкой и, наконец, при Генкиной помощи стала вовсе безрукой. Не подходил и другой рецепт: "Ребенок должен уважать родителей, но не бояться их!.." А вот Генка своего отца одновременно и уважал и побаивался. Это отец первый объявил воину Генкиному "книгоглотательству". Он повел наступление по всем правилам военной науки. Сперва сделал разведку: побеседовал с сыном о книгах. II тут оказалось, что даже названия Е фамилии авторов безнадежно перемешались в Генкиной голове. Он путал Купера с Куприным, а Станюковича с Григоровичем. Затем отец начал решительную атаку: он стал беспощадно высмеивать сына, и даже в присутствии товарищей. Генка растерялся... И тогда в образовавшийся "прорыв" отец устремил главные силы. Оа тяжело опустил на стол свою руку, такую огромную, что вилки и ложки казались в ней игрушечными. - Теперь мы будем читать вместе! - Как-вместе?-удивился Генка.-Вслух, что ли? - Нет, не вслух. Но и не слишком про себя. Брать книги ты будешь по моему совету, а потом будем устраивать дискуссии... На первом этаже была детская библиотека. Библиотекарша, добрая полная женщина, по прозвищу "Смотри не разорви", доставала Генке те книги, которые советовал ему прочитать отец. А за ужином начинался экзамен. - Ты опять пропускаешь описания природы?- спрашивал отец. - Я ничего не пропускаю,- оправдывался Генка. - Не лги! Хуже всего, когда ты говоришь неправду. Ну, с чем, например, здесь сравнивается запах первого снега: Генка ерзал на стуле. Ему хотелось сбегать на улицу и понюхать снег: может, он угадает, о каком именно сравнении спрашивал его отец. - Писатель сравнивает запах первого снега с запахом арбуза! Это очень образно и очень точно. А ты это место пропустил ! А потом Генке и самому понравилось читать по-новому. Экзамены за ужином кончились, зато стали возникать споры о книгах. Иногда в спор вмешивалась и мама. Отец тут же соглашался с ней. А мама почему-то начинала сердиться: - Женщине только в трамвае положено уступать место. А в опорах эта вежливость ни к чему!.. Мама была машинисткой. Работу она брала на дом. Ей казалось, что отлучись она из квартиры па день - и случится что-то ужасное, произойдет какая-нибудь непоправимая катастрофа. По утрам маме некуда было спешить, но вставала она раньше всех. Готовила завтрак отцу и Генке. Прощаясь с мамон, отец целовал ее в голову и говорил каждый раз одни и те же слова: - До свидания, малыш мой родной! А мама вдруг менялась в лице, краснела. И Генке начинало казаться, что она вставала так рано только для того, чтобы услышать эти слова. Слово "малыш" совсем не подходило к маме: она вовсе не была маленького роста. Может быть, она казалась такой с высоты ста восьмидесяти восьми сантиметров могучего отцовского роста? (Эти сантиметры были предметом особой Генкиной гордости.) Но ведь сына, мальчишку, отец именовал строго и просто - Геннадием... Отец и сын вместе выходили на улицу, вместе шли до угла. Это было очень приятно - идти рядом с отцом: мама осталась дома, а они, мужчины, деловые люди, спешат, торопятся. Генка знал, что все товарищи со двора завистливо глядят на него, потому что все уважают его отца. Ведь это он научил ребят строить ледяные крепости, это он заставил-таки управдома залить во дворе каток и это он рассказывал о новых машинах, которые сам конструировал. На углу они прощались - коротко, по-мужски. - Ну, иди,- говорил отец. А вечером Генка с нетерпением ждал возвращения отца. Он сразу узнавал его шаги. Отец поднимался так не спеша, словно, сделав шаг, раздумывал, идти ли ему дальше или, может быть, вернуться вниз. Один неторопливый звонок... Генке очень хотелось открыть отцу дверь. Но он чувствовал, что еще больше этого хочет мама. И он уступал ей дорогу. Отец вновь целовал мать в голову и говорил почти те же самые слова, что и утром: "Здравствуй, малыш мой родной!" Но звучали эти слова еще ласковее, потому что отец, видно, успевал сильно соскучиться за день. Генка терпеть не мог нежностей, но от слов, которые отец говорил маме, ему становилось радостно и как-то спокойно-спокойно на душе. На миг отец заглядывал маме в лицо. - Какие у тебя глаза воспаленные... И зачем нам нужна эта трещотка? (Так он называл пишущую машинку.) - Это не она - это все враги мои виноваты,- полушутливо оправдывалась мать. Своими "врагами" она называла неразборчивые почерки. Мама говорила, что даже по ночам ей снятся разные нечеткие буквы и особенно часто буква "т", которая гонится за ней по пятам на трех тонких ножках. У Генки отец будто мимоходом спрашивал: - Ну, как дела с науками? Он никогда не заглядывал в дневник, чтобы проверить, правду ли говорит сын. И, может быть, именно поэтому Генка никогда не мог солгать. Если он приносил домой посредственную отметку, то так прямо и говорил. Отец не поднимал шума. Генка не слышал от него упреков, но зато не слышал он в такие вечера и увлекательных рассказов о спорте, о работе инженеров, которых отец, как и всех других людей, делил на "толковых" и "нетолковых". Мама поступала совсем иначе. Она раскрывала дневник и глядела на злосчастную отметку так, словно читала трагическое известие. Потом она шла к соседке, у которой дочь тоже училась в шестом классе. Начинался разговор, в котором имена Генки и соседкиной дочери ни разу не назывались: о нем говорили "наш", а о ней -"моя". - Наш-то сегодня опять троечку принес. А отец говорит, что это хуже двойки: ни богу свечка, ни черту кочерга,- жаловалась мать. Она любила повторять слова отца: они казались ей самыми верными и убедительными. - Ну, уж не будьте слишком строги: ваш-то зато сколько книг проглотил! А мою не усадишь за книжку. - Нет-нет, вы нашего не защищайте. Он мог бы прекрасно учиться: у него ведь такие способности! - Так ведь и моя тоже способная!.. "И почему это все родители воображают, что их дети такие способные?"-недоумевал Генка. Мама потом еще долго вздыхала... Но молчание отца было для Генки куда страшней причитаний мамы. И он в тот же вечер садился за учебники. И только с одной Генкиной слабостью отец никак не мог справиться. Этой слабостью была его неистребимая страсть к кино. Кажется, если бы существовали кинокартины, на которые почему-либо не допускались люди моложе шестидесяти лет, Генка попадал бы и на них. Сидеть дальше второго ряда он считал непростительной роскошью. Таким образом, на шестьдесят копеек Генка умудрялся сходить в кино три раза!.. Немного денег ему давала мама, а остальные он добывал в результате строжайшего режима экономии: в школе завтракал через день, в метро и троллейбусе ездил без билетов. Когда Генка приходил домой взволнованный и раскрасневшийся, отец пристально смотрел на сына, и взгляд его говорил: "Не вздумай что-нибудь сочинять. Я прекрасно вижу, что ты был в кино". А за ужином отец, как будто ни к кому определенно не обращаясь, задумчиво произносил: - Сегодня вышла новая картина. Интересно, о чем она? И Генке волей-неволей приходилось рассказывать содержание. Иногда мама говорила отцу: - Может, вечером сами сходим в кино? А Генка достал бы нам билеты: он ведь специалист по этой части... Отец смущенно разводил руками: - Да я бы с удовольствием, ты же знаешь. Но как раз сегодня вечером у меня неотложные дела... (Отец называл фамилию одного из "толковых" инженеров, с которым ему необходимо было срочно посоветоваться.) А Генка сердито смотрел на маму: неужели она не понимает, как сильно занят отец?! Однажды Генка узнал, что за три квартала от их дома идет какой-то старый фильм, о котором приятели отзывались коротко, но выразительно: "Мировой!" Картину эту Генка раньше посмотреть не успел по той простой причине, что в дни ее первого выхода на экран он еще не родился. Вообще Генка не решился бы пойти на вечерний сеанс. Но он знал, что отец должен прийти поздно: у него важный и торжественный день - испытание новой машины. Отец говорил, что еще возможны всякие неожиданности, что кое-кто из "нетолковых" инженеров может выступить против и что поэтому он очень волнуется. Отец волновался... А как же тогда волновалась мама, ожидая его возвращения! Она места себе не находила: то садилась за машинку, то шла беседовать с соседкой, то при каждом звуке шагов выбегала на лестницу... А Генке особенно хотелось пойти в кино еще и для того, чтобы скорей пролетели часы ожидания. Чтобы вернуться домой и сразу увидеть отца и по лицу мамы (именно мамы!) понять, что все хорошо, все очень хорошо... Генка захватил с собой долговязого семиклассника Жору, которому беспрепятственно продавали билеты на любой сеанс. Жора доставал билеты всем мальчишкам во дворе, за что собирал с них немалый оброк: редкие марки и редкие книги. Ребята помчались по вечерним улицам, толкая прохожих и шепча себе под нос торопливые извинения, которые слышали только они сами. Когда добрались до кинотеатра, оказалось, что уже поздно: билеты проданы. Кончился предыдущий сеанс, из кинозала выходили люди, щурясь от света, на ходу натягивая пальто и шапки и также па ходу обмениваясь впечатлениями. Генка глядел на них с завистью. И вдруг он услышал такой знакомый голос: - Тебе не холодно, малыш? Генка повернул голову и увидел отца. Отец, пригнувшись, помогал какой-то незнакомой белокурой женщине закутаться в пестрый платок. Генка хотел шмыгнуть в сторону: ему ведь было строго запрещено ходить на вечерние сеансы. Но его глаза сами собой, помимо волн, поднялись, встретились с глазами отца - и Генка изумленно отступил на шаг: он вдруг увидел, что отец сам его испугался. Да, да, отец испугался! Он, всегда такой сдержанный, неторопливый в движениях, вдруг засуетился, стал неловко вытаскивать свою руку из-под руки белокурой женщины и даже, как показалось Генке, хотел спрятаться за колонну, которая никак не могла скрыть его, потому что она была тонкая и узкая, а отец - огромный и широкоплечий. И Генка помог отцу: он выскочил на улицу и побежал так быстро, что даже долговязый и длинноногий Жора не поспевал за ним. Но где-то па перекрестке Генка на миг остановился - в его ушах вдруг зазвучали слова: "Тебе не холодно, малыш?" Белокурая женщина, которую отец закутывал в пестрый платок, была в самом деле невысока, но Генке казалось диким, что и к ней тоже могут относиться слова, которые всегда принадлежали маме, одной только маме... А как же испытание машины? Значит, это неправда? А может, никакой машины вовсе и нет? Отец сказал неправду... Генка не мог понять этого, это не умещалось в его сознании. Тогда, может быть, все неправда: и разговоры о книгах, и советы отца, и споры за ужином? Все, все неправда! Библиотекарша, по прозвищу "Смотри не разорви", крикнула: - Зайди, Гена! Я достала книгу, которую ты просил! Но Генка только махнул рукой: он не хотел брать книгу, которую советовал ему прочитать отец. Он почему-то не верил этой книге. Вернувшись домой, Генка сразу же лег в постель. - Что с тобой? Ты такой горячий... Нет ли у тебя температуры?- тревожно спросила мама. (Больше всего она волновалась, когда отцу или Генке нездоровилось: всякая, даже самая пустяковая, болезнь казалась ей тогда неизлечимой.) - Не волнуйся, мамочка... Я очень устал, и все!-как никогда ласково, ответил Генка. А на самом деле он просто не хотел, он не мог слышать, что сегодня скажет отец, когда мама откроет ему дверь. "Б А Б О Ч К А" Валерию казалось, что в учреждении, где работает мать, существует какое-то вечное, раз и навсегда утвержденное штатное расписание. Сколько он себя помнил, коллектив этого "микроучреждения" всегда состоял из четырех человек. Всегда там работали Варвара Михайловна и Елена Гавриловна. Сейчас это были уже пожилые женщины, нелегкие на подъем, с одышкой и стенокардией, но мама-то знала их совсем другими и по старой привычке одну до сих пор называла Варенькой, а другую Лелей. Валерии же, как в детстве, продолжал называть их тетей Варей и тетей Лелей. И только начальника учреждения Никодима Сергеича все называли по имени-отчеству. Минувшая война принесла всем четверым такое горе и такие потери, которые не могли забыться со временем. Жена Никодима Сергеича в сорок втором году умерла от голода в Ленинграде; вскоре он, тяжело контуженный, вернулся домой, но не смог жить в опустевшей квартире, уехал навсегда в другой город, да так больше и не женился. Варенька и Леля потеряли на войне своих сыновей, а мать Валерия потеряла мужа. Вот и получилось, что на всех четверых уже много лет приходился ОДИН-ЕДИНСТВЕННЫЙ сын Валерий. "Наш общий сын"-так и звали его в маленьком учреждении. С детства Валерий писал стихи. Мама аккуратно перепечатывала их на пишущей машинке, а Никодим Сергеич с выражением читал вслух... Сам он, еще будучи студентом, тоже "грешил стишками" и даже однажды послал их по почтой Александру Блоку. Стихи Блоку не понравились, но Никодим Сергеич по сию пору так бережно хранил трехстрочный ответ великого поэта, словно он заключал в себе самую высокую и восторженную похвалу. Никодим Сергеич утверждал, что стихи Валерия порадовали бы Блока "своей юношеской непосредственностью и чистотой". Проверить это было довольно трудно, но весь коллектив на слово верил своему начальнику: все-таки у него были более тесные отношения с великим поэтом, чем у всех остальных. В свое время в мамином учреждении начала выходить стенгазета под названием "За точный учет". Поскольку коллектив был очень маленький, на каждого приходилось много разных общественных поручений. Только мама не имела еще общественной нагрузки - ее и назначили редактором. Почти все заметки писал и редактировал за маму Валерий, а она и не скрывала этого - напротив, она этим гордилась. У мамы, по ее собственным словам, не было никаких способностей "к политическому мышлению и обобщениям". А у Валерия такие способности были. ...Поэтом Валерий не стал. Это немного огорчило всех маминых сотрудников. Но зато он стал журналистом. Окончив московский институт, он получил направление в свой родной город, в редакцию областной молодежной газеты. Редактор пришел в газету недавно. Говорили, что он был отличным мастером в цехе, потом гораздо хуже справлялся с работой комсорга завода, а в редакции пока отличился лишь тем, что несколько раз назвал гранки "вагранками", а газетные полосы упорно именовал страницами, чем повергал в трепет выпускающего, проработавшего в разных газетах более сорока лет. Все это и выдвинуло на передний рубеж ответственного секретаря редакции Гуськова. Над столом Гуськова висел плакат, нарисованный редакционным художником по личному эскизу хозяина кабинета: остро отточенное перо, как стрела, пущенная амуром, поражало сердце читателя, вызывая в нем любовь к областной молодежной газете, название которой было тушью выведено посреди пера. Стихотворная надпись внизу гласила: Точи свое перо - II выступай остро! Это был девиз Гуськова. - Соседняя областная газета обошла нас! - шумел он на редакционной летучке.- Они поместили вместо передовой статьи фельетон. Это новаторство, это глубокий творческий поиск! А мы?.. - А мы давайте двинем на первую полосу отдел объявлений: какой спектакль отменили ввиду болезни исполнителя главной роли и какую утерянную сберкнижку считать недействительной!..- с места съязвил Кеша Соколов, заведующий отделом комсомольской жизни. Возражать Кеше было рискованно: он был любимцем всего редакционного коллектива. И Гуськов промолчал. Поскольку ответственный секретарь пока еще не придумал, что именно помещать вместо передовых статей, передовицы в газете по-прежнему публиковались, и писал их Валерий по личному заданию Гуськова: тот с первого взгляда угадал в Валерии журналиста "с тонким политическим чутьем". В маленьком учреждении, где работала мама, теперь ежедневно и очень подробно изучали передовицы молодежной газеты. Никодим Сергеич читал их вслух не спеша, слегка нараспев, как читают стихи, и дважды повторял те фразы, которые, по его мнению, свидетельствовали о глубокомыслии и тонкости молодого автора. Особенно понравилась всем передовая статья о внимании к человеку. Никодим Сергеич сказал, что она исполнена "воинствующего гуманизма" и "высокой поэзии любви к людям". Статья была перепечатана на пишущей машинке и помещена в очередном номере стенгазеты "За точный учет". Внизу в отличие от газетного первоисточника были поставлены имя и фамилия автора. Вообще всех четверых сотрудников угнетало то обстоятельство, что передовые статьи в газетах не подписываются. "Это несправедливо! -заявлял Никодим Сергеич.-Вдохновение но может выступать анонимно!" И в самом деле: никто в юроде не знал, что газета чуть ли не каждый день открывается статьями Валерия, их Валерия! Все четверо хотели даже написать по этому поводу протест в вышестоящие инстанции, но писать протесты было слишком уж непривычно для этих милых. добрых людей, и они передумали. Валерий с детства любил всех четверых. Он знал, что они ревниво и пристально следят за каждым его шагом. Они преувеличивали значение его поступков, хороших и плохих, но что поделаешь: так всегда поступают любящие сердца. Эти люди, с которыми неимоверно жестоко обошлась война, вложили в своего "общего сына" очень много надежд, самых лучших и самых заветных. Казалось, они ждали, что Валерий, его будущее, его успехи хоть в малой доле возместят их потери, вернут км радость и смысл бытия. И Валерию очень хотелось, чтобы эти люди могли им гордиться. Когда Валерий, еще будучи школьником, получал пятерку или очередной раз избирался редактором стенгазеты, он мчался в одноэтажный особняк, где помещалось мамино учреждение: сообщить, скорей сообщить о своем успехе!.. К сожалению, никто из четверых никогда не обнаруживал при Валерии своей радости. Никодим Сергеич говорил обычно, что отметка отметке рознь, что дело вообще не в отметках, а в знаниях. Валерий охотно и весело соглашался с этим, потому что чувствовал: нет, дело и в отметках тоже, и, конечно же, как только он закроет за собой дверь, Никодим Сергеич похвалит его вдогонку и всем им будет легче и радостнее работать в этот день. Сейчас Валерий чувствовал, что все четверо с нетерпением ждут его настоящего бенефиса в газете - такого выступления, которое они могли бы гордо пропагандировать среди своих родных и соседей: "Это наш общий сын написал. Наш Валерий!" Они очень ждали... А он писал эти скучные передовые статьи, да еще и без подписи! Валерий искал удобного случая, чтобы по-настоящему проявить себя на газетной полосе. Но случай отыскал его сам. Однажды утром, когда Валерий отдыхал после ночного дежурства в типографии, его срочно вызвали к Гуськову. - Ни сна, ни отдыха измученной душе!..- фальшиво на какой-то свой собственный мотив пропел Гуськов, плотно закрывая за Валерием дверь своего кабинета.-Так вот, хочу сделать из тебя настоящего мастера "пуха и пера". В том смысле, что своим пером ты будешь выпускать пух и, между прочим, дух из наших местных родиков. - Из кого? - не понял Валерий. - Ну из родиков... Сразу видно, что ты у нас в редакции новичок. "Родинами" я называю людей, у которых есть родимые пятна прошлого. Понял? Так вот, хочу дать тебе ответственное задание. Дело в том, что во вчерашней редакционной почте тихонько лежала "мина замедленного действия" в обыкновенном голубом конверте с маркой и штемпелем. Эта "мина" должна при твоей помощи разорваться и нанести большой урон лагерю, с которым мы, журналисты, призваны бороться. Гуськов вынул из верхнего ящика стола голубую бумажную "мину", погрузил в нее два пальца и достал небольшой белый листок с ровными, аккуратными тропинками строк. - Вот послушай, что пишет нам одна студентка - Сусанна Д., как ты назовешь ее в своем будущем фельетоне. "Дорогая редакция! Я долго думала перед тем, как взяться за ручку с пером. И все-таки через несколько минут я опущу в почтовый ящик этот голубой конверт, который поведает вам об одной черной истории. И черной душе! Нет, не о себе думаю я сейчас! Я хочу, чтобы другие люди, и особенно дети, не стали в будущем жертвами этого человека - нет, вернее сказать, этого субъекта во фраке с узкой "бабочкой" вместо галстука и с узкими, мещанскими взглядами на жизнь. В таком виде, представьте себе, ов появляется на студенческих вечерах! Почему я упомянула о том, что дети в опасности? Да потому, что субъект этот - студент педагогического института, он готовится стать учителем и воспитывать (точней сказать, калечить!) наших ребят. Субъект этот особенно опасен по той причине, что обаятелен. Он душа общества, организатор разного рода балов и танцулек. И кроме того, он отличник! Есть еще у нас слепые люди, которые думают, что отметки определяют весь комплекс человеческих качеств. Если отвечает у доски па пятерку, значит-де и человек - на пятерку..." - Не новая мысль! - прервал Гуськов чтение. - Но посмотри, как художественно выражена! Можешь ее прямо, так сказать, живым куском взять и свой будущий фельетон. И не забудь о фраке. Его фрак - это как бы заявка на особое положение в обществе, в коллективе. Пойдем дальше... "Старков ухаживал за мной, говорим о любви, даже стихи читал - выдавал за свои, но, по-моему, это были чужие - вот только не знаю, чьи именно. Предлагал выйти за него замуж. Я рассказала об этом своим подругам, родителям, соседям по квартире, всем вашим знакомым. Я верила ему, как могут ему поверить сотни других людей и особенно детей: вы знаете, как они доверчивы! И он обманул меня, как обманет и тех, других... Может ли такой человек воспитывать в будущем наше подрастающее поколение?!" Гуськов читал письмо с таким выражением, так прочувствованно, словно бы это он сам был Сусанной Д., словно это ему предлагали выйти замуж и это над его первым чувством надругался некий студент педагогического института. - Так вот, на этом письме можно поставить грандиозную проблему. Такую, знаешь, тему поднять, что соседнюю областную газету инфаркт хватит! - Гуськов вскочил из-за стола и забегал по кабинету.- Может быть, этих фактов будет не вполне достаточно. Так можешь кое-что домыслить. Творческий домысел - это закон жанра. Художник имеет на него право! А ведь не только писателям именовать себя художниками - мы, журналисты, тоже имеем для этого веские основания. Сегодня же, сейчас же отправляйся в педагогический институт! - Но сейчас каникулы. Я там никого не застану... Впрочем, бывают ведь студенческие вечера! - спохватился Валерий.- Я всех разыщу, раскопаю все факты! Он уже дорожил этими фактами, потому что почувствовал, что его журналистский бенефис не за горами. Он напишет острую статью, такой фельетон, о котором заговорят все. И Никодим Сергеич прочтет его вслух, а мама, тетя Леля и тетя Варя купят десятки экземпляров газеты (он это ясно представлял себе!) и будут раздавать их всем своим друзьям и знакомым. - Особенно разыскивать и раскапывать не стоит! - посоветовал Гуськов, возвращаясь в свое кресло.- Не трать на это время: фельетон мне нужен завтра к вечеру. Тиснем его в воскресный номер! И главное, помни: ты можешь кое-что заострить, преувеличить. Заострение и преувеличение - это тоже, знаешь, закон жанра! Художник имеет на это право. И дело вовсе не в Старкове и не в Сусанне Д., а в том, чтобы па этом примере научить тысячи. Понял? Зря ты, брат, эти мои мысли в блокнот не записываешь. Ведь забудешь еще, чего доброго. И самое последнее: подумай о хлестком заголовке. Это очень важно. Что-нибудь такое... вроде "Плесени", чтобы тянуло на обобщение и сразу запоминалось. Понимаешь? Я даже думал, не обыграть ли в заголовке его фамилию. Все-таки, знаешь, "Старков"... Старое, устаревшее... пережитки.. Как-то само собой ассоциируется. А можно обыграть фрак - тоже, знаешь, деталь с фалдами! Ну, в общем: гонорар будешь получать сам и заголовок тоже сам придумывай! Выйдя в коридор, Валерии пробежал глазами по первым строчкам письма, остановился и вслух прочитал: - "...во фраке с узкой "бабочкой" вместо галстука и узкими, мещанскими взглядами на жизнь". "Вот он, заголовок будущего фельетона! - подумал Валерий.- "Бабочка"!.. Этот заголовок будет тесно связан с образом главного персонажа. Прямо-таки "привязан" к его шее - и точен, и иносказателен, и полон обобщений. Итак, решено: "Бабочка"!.." В этот день трудно было достать областную молодежную газету - и не только в киосках "Союзпечати", но даже в читальнях. В автобусах и троллейбусах люди пересказывали друг другу содержание фельетона, обменивались впечатлениями: - Вы подумайте: и мог же такой прохвост в будущем стать учителем?! - А как же: получил бы диплом-и прямиком к детям! Вместе со всем своим аморальным обликом!.. Прямо во фраке! Шалишь, не вышло!.. - А девушка-то какую проявила принципиальность: не побоялась раскрыть свою глубокую личную драму!.. - Ну, уж не преувеличивайте: ведь фамилию ее не напечатали. "Сусанна Д."-и только! В одноэтажном особнячке фельетон, как стихотворение, к вечеру выучили наизусть. И всем знакомым советовали по телефону: "Обязательно прочтите сегодня молодежную газету. Там, на третьей странице... В общем, сами увидите!" Всех четверых огорчало лишь то, что люди, запомнив название фельетона и взволновавшись его содержанием, не обращали никакого внимания на фамилию автора. Это, конечно, было обидно. Вечером в трамвае Варвара Михайловна громко, чтобы все слышали, сказала Елене Гавриловне: - Великолепно написан этот фельетон! Ну, про "Бабочку"... Кто его автор? Ты не помнишь? Елена Гавриловна смутилась и ничего не ответила. Тогда Варвара Михайловна сама вдруг вспомнила: - Ах да! Валерий Заботин! Видимо, талантливый журналист! И должно быть, из молодых... Буду теперь следить за его статьями. Возвращаясь с работы, мама и Никодим Сергеич слышали, как пожилой мужчина очень интеллигентного вида назвал двух бравых молодых людей "бабочками". - Видите? Уже пошло в народ!-с гордостью сказал Никодим Сергеич.- Теперь всех молодых шалопаев станут называть "бабочками". И действительно, стали называть. Это слово "бабочка" за два дня стало популярно во всем городе. И вот уже Валерия пригласили в клуб тонкосуконной фабрики на дискуссию: "Бабочки" и откуда они прилетают". Никодим Сергеич, Варенька и Леля тоже помчались на дискуссию прямо с работы, не успев даже отдохнуть и поужинать. Так было и раньше, в те дни, когда Валерий еще выступал в школьных самодеятельных спектаклях. Они, все трое, ходили на эти спектакли столько раз, сколько не мог бы выдержать, наверно, и сам автор пьесы. И гак же, как в те дни, они сейчас обещали Валерию, что рассядутся в разных концах зала, чтобы никто не обратил внимания на присутствие незнакомых людей и, не дай бог, не подумал бы, что это его, Валерия, родственники, дружно явившиеся "переживать". А мама, как и в те далекие дни, не пошла на выступление сына,- она уж слишком волновалась, могла выдать себя и поставить Валерия в неловкое положение: на дискуссию с мамой пришел! Мать, оставшись дома одна, принялась было за стирку, но тут раздались три нерешительных, застенчиво коротких звонка. На пороге стояла пожилая женщина в платке. - Мне нужен Валерий Заботин,- тихо, еле-еле, выговорила она. - Его нет дома. Я его мать. А вы... - Я... Я мать "Бабочки". - Что?.. Что вы сказали? - Я - мать Владимира Старкова. Того самого... Ну, которого ваш сын сделал "бабочкой". 11 вот они сидят друг против друга - две пожилые женщины. - Я понимаю, что нам с Володей будет трудно, очень трудно доказать... Потому что с виду все в этом фельетоне правильно. С виду... Володя мой и правда носит "бабочку". Эти смешные галстуки остались у нас от отца. И фрак тоже. Отец его был музыкантом, играл на виолончели, а потом ушел в ополчение и не вернулся. Музыканты носят такие "бабочки" и фраки, вы знаете. А другого выходного костюма у Володи нет... И еще эта девушка, Сусанна... Володя очень любил ее и предлагал выйти за него замуж. Она сказала, что ничего определенного ответить не может, что подумает. А потом Володю стали то и дело спрашивать: "Ты собрался жениться? Ты сделал предложение?" Она рассказала об этом всем и со всеми советовалась, стоит ли ей выходить за Володю. И это было как-то неприятно. Вы понимаете? - Да, да... Конечно... - И как бы это сказать? Ну, в общем, я думаю, что иногда самый простой факт может показаться преступлением, если взглянуть на него... как-то предвзято. Если предвзято его подать, если увидеть одну только внешнюю сторону. И вообще... Даже если у Володи и есть какая-то вина, так это из-за меня. Все произошло из-за меня... - Из-за вас?! - Так вроде получается... Я воспитала Володю без отца, и, может быть, еще поэтому я любила и заботилась о нем... ну, что ли, за двоих. Володя стал уже большой, но он и сейчас звонит мне по телефону, если хоть немного где-нибудь задерживается. Может быть, это неразумно, но я очень волнуюсь, когда его долго нет... Что можно с собой поделать? И вот однажды Сусанна высмеяла его и сказала, что он "маменькин сынок", что ей противны его "отчеты" по телефону. А еще через несколько дней она сказала, что было бы очень хорошо, если бы потом, когда они поженятся, я поехала на время к каким-нибудь родственникам, потому что втроем нам будет тесновато. Мне некуда ехать... Но я бы все-таки уехала. Поверьте, я бы уехала, если б это нужно было... для их счастья. Но только Володя сам не захотел... - Я понимаю... - И как-то странно все получилось. Несколько дней я слышала па улице это слово - "бабочка" - и не знала, что это новое имя моего Володи. Один раз я даже сама назвала "бабочкой" молодого человека, который расталкивал всех на автобусной остановке. Но мне и в голову не приходило, что я назвала его именем сына... - Вы не знали? - Да, так получилось... Володя сделал все, чтобы газета не попала ко мне в руки. Он боялся этого больше всего: у меня не очень ладно с сердцем... Но он не знал, что в такие дни... когда нашим детям плохо, мы, матери, забываем о своих болезнях... - Я знаю это... - Володя просил всех соседей, чтобы они не рассказывали мне. И они выполнили его просьбу. Они знали Володю с детства - и не верили этой статье. Он просил и моих сослуживцев на работе, и они всячески отвлекали меня в тот день. Очень милые люди. - Но как же вы в конце концов?.. - Володю выдала Галочка, моя племянница. Они с матерью живут в десяти километрах от нашего города, в Ясных Озерах. - Я знаю это место. Валерий был там в пионерском лагере. Уже давно. - Галочка прислала мне письмо... На листке в клеточку, вырванном из ученической тетрадки, круглыми буквами, с особой старательностью человека, не так у/к давно овладевшего грамотой, было написано: "Дорогая тетя Наташа! Я прочитала в газете, что ваш Володя очень плохой человек. Но это неправда. Так думает весь наш пятый класс "В". Володя два раза приезжал к нам летом. И мы знаем, что это неправда. У нас в классе тоже есть стенгазета, но мы бы никогда не поместили такую статью. И во взрослой газете не поместили бы, если бы знали, какой Володя. Пусть он приезжает к нам летом. Мы опять выберем его главным спортивным судьей, потому что он справедливый. Ему у нас будет хорошо!" Это был обыкновенный тетрадный листок в клеточку, па каких ребята решают задачи по арифметике. На нем не было круглой печати и фирмы учреждения. Но для матери Валерия это был документ. Она знала, что дети подчас лучше взрослых отличают хорошее от плохого. - Володя и сейчас думает, что я не читала статьи. Н он ио должен знать, что я была здесь. - Он не узнает. - Я верю вам. - И я вам тоже...: Обычно они, все четверо, называли его по-разному: мама - Валериком, тетя Леля - Валерой, а тетя Варя - даже Валей, потому что так звали ее погибшего сына: Валентином. И только один Никодим Сергеич называл его обычно полным взрослым именем: Валерий. А в этот вечер все называли его так - строго и сухо, полным именем. Валерий не мог объяснить, как все получилось. Он пришел в педагогический институт в разгар студенческого бала. Эта девушка, "Сусанна Д.", со слезами на длинных, слегка подкрашенных ресницах почти слово в слово повторила ему содержание своего собственного письма, часто приговаривая: "Ведь должна же быть правда на свете! Ведь должна быть!.." Он пожалел ее и веско пообещал восстановить справедливость. А потом вышел в зал и увидел лнхо танцующего молодого человека во фраке и с "бабочкой". Никто, кроме него, во фраке на бал но пришел. "Заявка на особое положение..." - вспомнил Валерий слова Гуськова. Молодой человек вдруг оставил девушку, с которой кружился по залу, подбежал к другой, стал на одно колено, а обе руки приложил к сердцу, приглашая ее на вальс. Быть может, это была шутка, но в ту минуту она решила все. "Вот видите-так и порхает, так и порхает!"-шепнула на ухо Валерию Сусанна. Ему было приятно, что она ищет у него защиты и что ОБ может ее защитить. Твердо, словно убеждая самого себя, он сказал: "Все ясно! Больше можно не проверять!" И еще в ушах у него звучали слова Гуськова: "Творческий домысел - это закон жанра!" Сейчас, вспомнив эти слова, Валерий тихо и неуверенно сказал: - Мы имеем право на преувеличение и заострение... - Преувеличение! Заострение! Да ты ведь не роман сочиняешь, не повесть, а о живых людях пишешь! О живых!.. Сам ты оказался "бабочкой" - легковерной, легкокрылой... А твоя передовая статья о внимании к человеку? Чего она теперь стоит?! Я-то, старый идеалист, раскудахтался: "Воинствующий гуманизм! Поэзия любви к людям!.." Ты видел только что эту женщину? Да, Валерий видел мать Владимира Старкова, она дождалась его. Нельзя было не верить этой женщине, не верить каждому ее слову, каждому жесту. А в глазах у нее стояло такое горе, что в них не было, просто не могло остаться места для хитрости и лжи. Но все же... - Да поймите: дело вовсе не в Старкове! - Валерий продолжал отбиваться словами и мыслями Гуськова.-Дело в десятках тысяч читателей, которые воспитываются на этих фактах. Дело в проблеме!.. - Что ты говоришь, Валерий? Разве можно?.. Разве можно воспитать кого-нибудь... неправдой? Это сказала мама. Мама, не умевшая писать заметки в стенгазету и лишенная, по ее собственным словам, всяких способностей к "политическому мышлению и обобщениям". Часа два назад мать собиралась заняться стиркой, у нее все еще были засучены рукава, и от этого она казалась особенно решительной и непримиримой. Никодим Сергеич скинул пиджак, казалось, для того, чтобы легче было идти в атаку на Валерия. - Проблема!.. Разве есть на свете такая проблема, ради которой можно было бы опорочить одного - хотя бы только одного! - честного человека?! Валерий с детства верил этим простым, быть может, не очень заметным, но очень и очень честным людям. И он ждал, что они подскажут ему выход из положения. - Ты говорил, что комитет комсомола института будет обсуждать твой фельетон,- сказал Никодим Сергеич.- И вот я считаю, что к этому дню... Он протянул Валерию самопишущую ручку. На миг Валерий представил себе, что будет, если оп сам напишет опровержение. Нет, он, конечно, не понесет его ответственному секретарю, а отдаст Кеше Соколову, только ему. К счастью, Кеша как раз секретарь комсомольского бюро. А Гуськов? О, именно Гуськов заявит на летучке, что Валерий споткнулся при первом же самостоятельном шаге, что он не оправдал надежд, подвел газету. - Я еще потом... кое-что проверю,- тихо проговорил Валерий. И все же он взял перо, протянутое ему Никодимом Сергеичем. "Письмо в редакцию. Копия: в комитет ВЛКСМ педагогическою института. Считаю своим долгом сообщить..."-написал Валерий на белом листе, который тетя Варя как-то незаметно успела подложить ему под руку.