Анатолий Георгиевич Алексин. Коля пишет Оле, Оля пишет Коле --------------------------------------------------------------- © Copyright Анатолий Алексин. WWW: http://anatoly-aleksin.com/ ? http://anatoly-aleksin.com/ OCR: Елена Байрашева --------------------------------------------------------------- Оля и Коля Шоссе длинным серым клинком рассекало лес, казавшийся непроходимым. Но, подъезжая к тому месту, где клинок шоссе перекрещивался с другим клинком, тоже рассекавшим лес, но более отточенным, сверкающим и широким - с уральской рекой, - шоферы и их спутники удивленно вздрагивали: непроходимые лесные заросли трубили горнами, пели и даже дискутировали на тему: "Может ли мальчик дружить с девочкой?" И только уже у самого моста стрелка, нацеленная на лес, все объясняла: "Пионерский лагерь "Сосновый бор" было написано на ней выцветшими от солнца и дождя буквами. Дискуссии устраивал главный редактор лагерной радиостанции "Голос в лесу" Лева Звонцов. В школе Лева тоже отвечал за радиопередачи, а заодно уж и за дружинную стенгазету... Почти все ребята давно знали друг друга: раньше они жили на Севере, где родители их построили алюминиевый завод, а потом родители переехали на Урал, чтобы строить другой алюминиевый завод, и ребята переехали тоже. Они учились в одной школе, отдыхали в одном пионерском лагере "Сосновый бор" и все знали, что лучше Левы Звонцова никто не умеет заводить разные споры и дискуссии. У соцгородка, который строили их родители, было странное и не очень благозвучное имя: "БАЗ", что означало: "Большой алюминиевый завод". Взрослые люди были очень заняты, и у них, видно, не хватало времени придумать городу другое название. А у ребят свободного времени было побольше, особенно летом, в лагере, и Лева Звонцов по радио объявил конкурс: Пионер! Поработай мозгами своими И придумай для города новое имя! В лесу, на свежем воздухе, заработали мозгами сразу двести тридцать ребят. И вот по вечерам, хрипло вторгаясь в бесконечную птичью болтовню и приливами набегающий сосновый шум, Лева Звонцов стал устраивать такие радиобеседы: - Расскажи-ка радиослушателям, какое имя ты хочешь дать нашему городу! - Город, который мы сами построим... Репродуктор, черным гнездом примостившийся меж сосновых ветвей, вдруг мелко-мелко задребезжал - это Лева расхохотался в самый микрофон: - Где ты слышал такие длинные названия? - Не слышал. И очень хорошо: пусть будет ни на что не похоже! - Вот именно: ни на что не похоже! Следующий! - выкрикнул Лева так, словно он был врачом и за дверью у него томилась очередь пациентов. - Бр-ратск! - нажимая на букву "р", четко выговорил очередной участник конкурса. - Это название уже без тебя придумали. - Ну и что же? Тот город на Ангаре, а этот у нас. - Ну как ты не соображаешь?.. Может возникнуть путаница: вот, например, с письмами... - Тогда - Новый Бр-ратск! - И тот, на Ангаре, тоже не старый. - Тогда я подумаю... Левин голос расположился в эфире, как у себя дома: он оценивал, поучал, делал замечания. - Следующий! - выкрикнул Лева. - Что ты кричишь, как в лесу? - ответил ему чуть-чуть удивленный, певучий голос, в котором не было раздраженности или ехидства, а было именно добродушное удивление лихой Левиной бесцеремонностью. Все сразу узнали Олю Воронец. - Мы и есть в лесу! - тут же нашелся Лева. Но, смущенно пошуршав чем-то в микрофон, добавил: - Извини. Здесь такая очередь, всем не терпится получить премию... У тебя есть предложение? - Я предлагаю назвать так: город Крылатый! - Немного странно... звучит, - робко, почти шепотом возразил Лева. - Почему странно? Есть же в Казахстане город Рудный. А у нас будет город Крылатый. И это будет справедливо: алюминий-то крылатый металл - из него самолеты делают. - Ах, так? - встрепенулся Лева. - Это очень образно! И я бы сказал - поэтично!.. - Просто точно, по-моему, будет. И справедливо. "Справедливо" - это было любимое Олино слово. Правда, частенько она прибавляла к нему коротенькое отрицание "не". "Это несправедливо!" - спокойно заявляла Оля своим глубоким, певучим голосом. И тут же вступала в борьбу за справедливость. Девочки были влюблены в Олю Воронец. Прошлым летом Оля носила косы, и в волосах у ее подруг тоже мелькали разноцветные ленточки. Этой весной, перед лагерем, она постриглась, и подруги ее мигом, без сожаления распрощались со своими косами. Оля чуть-чуть заикалась, и девочки, сами того не замечая, тоже начали слегка растягивать гласные буквы и изящно, еле заметно, как это делала Оля, спотыкаться, словно приседать, на некоторых словах. Оля редко сердилась. Главным образом тогда, когда встречалась ей на пути какая-нибудь нечестность, неправда, и девочки тоже старались быть отчаянно принципиальными. И еще Оля сердилась, даже приходила в неожиданную ярость, когда ее называли красивой. В прошлом году начальник лагеря водил по "Сосновому бору" какую-то делегацию и все время восклицал: "А вот это наша волейбольная площадка! А вот это наша читальня! А вот это наш радиоузел!.." - А вот это наша красавица! - гордо объявил он, увидев издали Олю Воронец. Делегация защелкала фотоаппаратами, но на пленку попал, должно быть, лишь Олин затылок: в ответ на слова начальника девочка неучтиво повернулась спиной к гостям и быстро скрылась за деревьями. В начале августа у лагеря испортилось настроение: стало известно, что в первый день сентября Оля не придет в школу вместе со всеми своими подружками, что, вернувшись из лагеря, она уедет очень-очень далеко. Ее отец был геологом. Он отыскал на Урале горную породу, которая была необходимым сырьем для алюминиевого завода, а теперь уезжал искать еще что-то на Север, за Полярный круг. И только один человек в лагере был рад предстоящему Олиному отъезду - это был Коля Незлобин, по прозвищу Колька Свистун. Он любил переговариваться с птицами, к ребятам обращался коротко и грубовато: "Эй, ты!.. Слушай-ка!" - а с птицами беседовал ласково и безошибочно узнавал их голоса. Но не за это прозвали его Свистуном. А за то, что как-то однажды, в прошлом году, он неожиданно для всех пообещал написать хорошие стихи к родительскому дню, а написал плохие, и родителей пришлось приветствовать в прозе. Правда, стихов этих не видел никто, кроме Оли Воронец. Она должна была читать их в начале концерта самодеятельности, но в последний момент читать отказалась, заявив, что стихи никуда не годятся. Это Оля первая сказала Кольке: "Эх ты, Свистун!.." А он в ответ прозвал ее Вороной: это, кажется, была единственная птица, которую он не любил. Никто, кроме Кольки, Олю Вороной не называл, а к нему прозвище Свистун приклеилось так прочно, словно было с рождения вписано в метрику. Из всех споров, которые время от времени затевал по радио и в стенгазете Лева Звонцов, он больше всего любил дискуссию на тему: "Может ли мальчик дружить с девочкой?" И хотя всем было уже давно ясно, что мальчик дружить с девочкой может, Лева затевал это обсуждение минимум два раза в году - зимой и летом. В этом году любимая Левина дискуссия сразу стала затухать: спора не получалось. Тогда Лева выпустил к микрофону Кольку Свистуна, и тот громко, уверенно заявил, что девчонки - предательницы. Все поняли, кого он имеет в виду, и дружно бросились Оле на помощь. "Ишь ты, молчаливый-молчаливый, а разговорился!.. Высказался!" - верещали по радио девочки. Лева Звонцов только успевал радостно включать и выключать микрофон: дискуссия разгорелась с невиданной силой. А Колька ничего не отвечал. Он снова мрачно помалкивал... Все считали, что вообще он любит переговариваться с птицами потому, что ему нечего рассказать о себе, нечего сказать людям. Но на самом деле ему было бы что рассказать, если б только он захотел... О чем бы он мог рассказать... Отец проектировал алюминиевые заводы, но, когда поднимались их корпуса, нигде - ни на кирпиче, ни на крыше, ни на трубе - не было написано, что тут есть частица и его, отцовского, труда. К тому же Колькиных приятелей по двору вообще не пускали на территорию завода, и они не могли удостовериться в том, что отец занят большим и важным делом. А то, что без Колькиной мамы дворовая волейбольная команда не может сражаться со своими противниками, знали все. Колькину маму никто по имени-отчеству не величал, все, даже ребята, называли ее просто Лелей... "Вот придет наша Леля с работы, мы вам покажем!" - кричали они волейболистам соседнего двора. И Колька ходил гордый, будто это он сам умел гасить так, что все игроки по ту сторону сетки боязливо приседали на корточки; будто он сам умел принимать труднейшие мячи, а подавал так, что мяч стремительным черным ядром пролетал в нескольких миллиметрах над сеткой, чудом умудряясь не задеть ее. Мама выбегала во двор в узких спортивных брюках и в тенниске. Болельщики встречали ее нетерпеливым гулом радости, но она прежде всего разыскивала Кольку и усаживала его в самый первый ряд зрителей: на садовую скамейку, на забор или прямо на траву... И тут уж Колька сидел скромно, строго, не выражая своего торжества, а только изредка обменивался взглядами с мамой, которая, казалось, молча спрашивала его: "Ну, как? Ты доволен мною?" Это было давно, в далеком северном городе, откуда Колька уже уехал, но он помнил все очень ясно и знал, что не забудет этого никогда... Отец был намного старше мамы. Он не умел играть в волейбол, плавать диковинным стилем баттерфляй и бегать на лыжах так хорошо, как умела мама. И мама почему-то не заставляла его учиться всему этому. Но зато она научила его тоже ходить в спортивной майке с распахнутым воротом, долго гулять перед сном и делать по утрам гимнастику (она вытаскивала на середину комнаты сразу три коврика - для себя, для отца и, совсем маленький, для Кольки. А еще она научила отца судить волейбольные матчи. И когда отец со свистком во рту усаживался сбоку возле сетки, он тоже казался Кольке, а может быть, и всем остальным, совсем молодым человеком. И его в те минуты тоже хотелось называть просто по имени... Хотя никто его все же так не называл. Зато вслед за мамой все уважительно именовали его: "О, справедливейший из справедливых!" И папин свисток был для спортсменов законом. Возвращаясь домой после волейбольного сражения или вечерней прогулки, отец часто говорил маме: "Мне снова легко дышится... Снова легко!" И это было очень важно для отца, потому что у него была бронхиальная астма. Ну, а дома судьей была мама. Она никогда не давала громкого свистка, никогда не напоминала вслух о правилах жизни, но отец и Колька всегда весело и добровольно подчинялись ее решениям, потому что эти решения были справедливы. Мама тоже часто повторяла: "Это справедливо!" Или: "Это несправедливо!" И Колька сейчас злился на Олю Воронец еще и за то, что она, как ему казалось, присвоила любимое мамино слово. Мама работала воспитательницей в детском саду. И маленький Колька был у нее в группе. Иногда он обижался, что к остальным пятнадцати малышам мама была так же внимательна, как и к нему. А может быть, даже еще внимательнее. Когда однажды он разревелся по этой причине, мама высоко подняла его и, серьезно глядя ему в глаза, сказала: "У меня нет никого роднее тебя. И не будет. Запомни это". Колька успокоился. И запомнил. В детском саду он не раз слышал, как мамаши упрашивали директора: "Переведите ребят в группу к Леле. Она такая добрая, умная и хорошенькая..." То что маму называли доброй и умной, было очень приятно. А слово "хорошенькая" не нравилось Кольке. "Она не хорошенькая, а хорошая!" - про себя возражал он, не понимая, что слово это относилось не к маме, а только к ее лицу - юному, озорному и действительно очень хорошенькому. Однажды летом отца стали душить частые приступы астмы: климат далекого северного города стал опасным союзником папиной болезни. "Я увезу тебя к самым лучшим врачам: к реке, к свежему воздуху... И они вылечат тебя! - сказала мама. - Мы заберемся в глушь и будем жить там, как робинзоны!" Втроем они ехали поездом, потом на грузовике, потом шли немножко пешком - и забрались туда, где воздух был сухим, а природа именно такой, какую долгие годы прописывали отцу доктора, приговаривая: "Но все это, конечно, недостижимый идеал. Поэтому обратимся-ка лучше к таблеткам и каплям!" Доктора, к сожалению, не были знакомы с мамой и не знали, что она умела делать "достижимым" все, что нужно было отцу и Кольке. Раньше дома, по вечерам, мамино возвращение с работы мигом преображало все: утолялся голод, комната становилась уютной и чистой... И если мама задерживалась, Колька и отец чувствовали себя какими-то удивительно неустроенными, словно сидели на вокзале в ожидании поезда, который опаздывал и неизвестно когда должен был прийти. То было дома, в городской квартире... А тут, на берегу реки, мама вдруг проявила такие способности, каких даже Колька с отцом от нее не ожидали. Отец по утрам планировал предстоящий день отдыха, а мама смеялась: "Эх ты, мой проектировщик! Теоретик мой неисправимый!.." И разжигала печку в домике лесника или даже костер прямо в лесу и варила суп, картошку, кипятила молоко. Отец загорел, посвежел, забыл про свои лекарства. "Теперь мы с вами три богатыря!" - говорила мама. А сама вдруг однажды вечером легла на бок, побледнела и, увидев испуганное Колькино лицо, заулыбалась как-то неестественно, трудно, через силу. Колька внезапно почувствовал, что выражение "земля уходит из-под ног", которое он иногда слышал от взрослых, - это не выдумка, не фантазия, не преувеличение: ноги его подкашивались от волнения и он не ощущал под собой твердого дощатого пола, на котором стоял еще минуту назад. Пожилой лесник, отец и Колька на брезентовой плащ-палатке несли маму в деревню, что была в пяти километрах: к домику лесника нельзя было подъехать даже на телеге. Мама все время держала Кольку за руку (не отца, не лесника, а только его, - Колька навсегда запомнил это!). Она то и дело, быть может почти бессознательно, повторяла: "Ничего... Не волнуйтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь..." И только изредка спрашивала: "Еще долго? Еще долго?.." А они, все трое, молчали. И Колька думал о том, что отец, когда ему было плохо, становился по-детски растерянным и, казалось, хотел переложить на окружающих свои страдания или хотя бы поделиться с ними своею болью, а мама все время пыталась снять с их плеч тяжесть, и страх, и волнение. "Не волнуйтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь..." В лесу быстро темнело. Идти было трудно. И все то, что еще утром, еще днем казалось таким прекрасным, таким заманчивым - непроходимые заросли, глухое переплетение ветвей, - все это сейчас было враждебно и ненавистно Кольке. "Еще долго? Еще далеко?.." - спрашивала мама. Из деревни они позвонили в райцентр, что был за двадцать пять километров, в больницу. "Скорая помощь" добиралась из райцентра целую вечность, хотя по часам выходило, что ехала она всего около часа. Молодой человек в белом халате, очень строгий и неразговорчивый, даже не поздоровавшись, стал сразу осматривать маму. А потом коротко сообщил: "Аппендицит". Садясь в белую машину с красным крестом впереди, на круглом фонаре, он произнес еще два слова: "Надо успеть". Отец тоже сел в машину. И она умчалась. А Колька даже не догадался сказать, чтобы и его тоже взяли с собой, что он тоже хочет вместе с мамой... Он стоял возле сельсовета, рядом с пожилым лесником, все время мысленно повторял последние мамины слова, тоже обращенные не к отцу, не к врачу в белом халате и не к пожилому леснику в резиновых сапогах, а только к нему, к Кольке, к нему одному на всем белом свете: - Все будет хорошо. Аппендицит - это ерунда. От этого не умирают... x x x Мама умерла. Это было давно, в тот год, когда Колька еще только собирался на свой самый первый школьный урок. А теперь он уже был в шестом классе... Прошли годы. Но и сейчас каждый день Колька вспоминал строгого молодого человека в белом халате и короткую фразу: "Надо успеть". Почему же они не успели?.. Странная, непонятная людям привычка появилась у Кольки - почти у каждого нового знакомого он спрашивал: "У вас был аппендицит?" - "Был, - отвечали некоторые. - Вырезали. Чепуховая операция!" И снова одна и та же неотвязная мысль рвала его сердце: "А если бы больница оказалась ближе? А если бы дорога в лесу была проходимее? Может быть, мама и сейчас была бы тут, рядом... И он слышал бы ее голос: "У меня нет никого роднее тебя. И не будет". То далекое лето, поначалу такое солнечное и беспечное, неотступно стояло перед его глазами и никак не хотело становиться воспоминанием... Дупло старого дуба Начальник лагеря очень любил принимать делегации. Тогда в любую жару он появлялся среди душного леса в темном костюме и при галстуке. Как экскурсовод, ходил он с вытянутым вперед указательным пальцем, объясняя, что беседка называется беседкой, а библиотека - библиотекой; похлопывал по плечу всех встречных ребят, хотя в остальные дни еле с ними здоровался, и тоном во все вникающего отца родного невпопад задавал вопросы: "Ну, как прошла линейка? Что было на совете лагеря?" "Линейка" и "совет лагеря" - это были те немногие пионерские терми- ны, которые он знал наизусть. Почти никто из ребят не помнил его имени-отчества, а все так прямо и называли - начальником. Он, казалось, был твердо убежден, что пионерлагерь для того главным образом и существует, чтобы его можно было показывать комиссиям из завкома и постройкома да разным любопытным туристам. Оля не любила начальника лагеря. И однажды, когда руководство из постройкома оглядело все лагерные объекты, когда начальник лагеря утомленно произнес свою любимую фразу: "Вот так мы и живем!", а руководство благодарно ответило ему: "Хорошо живете!", Оля неожиданно для всех вмешалась в разговор: - И все это сделал наш Феликс! - Кто-кто? - подчеркивая свое особое внимание к "голосу детей", заинтересовалось руководство. - Пионер? Как его фамилия? - Нет, это наш старший вожатый... Феликс! Мы его по фамилии не называем. Начальник лагеря побледнел, а руководство что-то поспешно записало в блокнот, на обложке которого, как успели разглядеть все замечающие ребята, было золотом выгравировано: "Делегату профсоюзной конференции". Феликс тоже не любил начальника и работал в пионерлагере только потому, что не хотел на целое лето расставаться с ребятами, которых знал уже три с лишним года: в школе у них он был старшим пионервожатым. Еще мальчишкой в Крыму Феликс наткнулся на мину, и ему оторвало правую руку. "Эхо войны!" - говорил он, поглаживая свой пустой рукав, заправленный за пояс. Ребята слагали легенды о его левой руке: он мог с ее помощью вскарабкаться на вершину любой, даже самой высокой сосны; сколько угодно раз переплыть широчайшую реку; превратить в подкову кусок самого твердого металла, и еще многое, многое другое... Кольке Свистуну казалось, что характер Феликса был чем-то неуловимо похож на характер мамы: старший вожатый не любил перекладывать на плечи окружающих свои заботы и никому не жаловался на то, как это трудно целые дни проводить в школе, да еще учиться заочно на третьем курсе пединститута, да еще быть начальником городского штаба дружинников. Впрочем, Колька находил мамины черты у всех хороших людей, которые встречались ему на пути. Да, много разных дел было у Феликса, но ребята больше всего гордились тем, что их вожатый стал главным дружинником в городе. Они рассказывали, что Феликс отважно и хладнокровно "одной левой", как говорили они, распутывал самые жуткие и загадочные преступления, которых, конечно, не смог бы разоблачить ни один Шерлок Холмс в мире. По вечерам, когда таинственно, как заговорщики, переговаривались сосны, а заросли, окружавшие лагерь, были полны тихих, приглушенных шорохов, девочки, поеживаясь, просили Феликса поведать о том, как он расправлялся с бандитами и другими особо опасными преступниками. "Извините... Я, конечно, очень виноват перед вами, но у нас в городе нет бандитов, - тоже таинственным полушепотом, в тон девочкам, ответил однажды вожатый. - И "особо опасных" нету. Не потому, что наш городок еще маленький, а потому, что новый. И все в нем должно быть по-новому. И будет, вот увидите!" "Вот уви-идите!" - часто повторял Феликс, многозначительно растягивая слово "увидите", будто заглядывал при этом куда-то далеко-далеко с высоты своего длиннющего роста. И ребята верили, что он видит что-то такое, чего они еще пока не могут разглядеть. "Старший вожатый должен быть длинным, - шутил Феликс. - Ведь он один на всю школу. А вас сколько?.. Так вот, чтобы вам легче было разыскать его в школьном коридоре, или в лагере, или в лесу, он должен возвышаться каланчой. Как я, например..." И еще Феликс часто напоминал ребятам, что они живут в новом городе, где главный проспект назывался Новой улицей, самая большая площадь - Новой площадью, а конечная остановка автобуса - остановкой "Новые дома". Ребята были, конечно, рады, что все в их городе будет по-новому, а все-таки им было немного жаль, что Феликс со своими дружинниками не бродит по лабиринтам запутанных преступлений и не вылавливает каждый день хотя бы по одному опасному преступнику. "Разные нечестные люди у нас, конечно, еще имеются, - словно утешая ребят, сообщил Феликс, - хулиганы тоже, нарушители порядка, которые жить мешают..." Это воодушевило всех: значит, дружинники не сидят без дела и им, может быть, даже нужна боевая пионерская помощь! Но старший вожатый сказал, что и в школе немало дел. В помощь Феликсу школьный совет дружины создал лишь небольшой отряд из самых надежных ребят, командиром которого выбрали Олю Воронец. А уж она, конечно, назвала его не как-нибудь, а пионерским "Отрядом Справедливых". Попасть туда мечтал каждый, и лишь Колька Свистун делал вид, что вообще не слыхал о таком отряде. Давно, еще в детстве, Феликс жил на юге, в Крыму, по соседству со знаменитым пионерским лагерем Артек. Он часто рассказывал ребятам о море, хотя чистая уральская река была, по его мнению, ничуть не хуже; о крымских горах, хотя Уральский хребет был, как ему казалось, даже красивее; и еще о заветном артековском дубе, что рос на Медведь-горе... Прощаясь с лагерем, пионеры-артековцы опускают в дупло этого старого дуба письма, адресованные тем, кто приедет в лагерь вслед за ними. - И у нас ведь тоже есть старый дуб, на краю поляны, недалеко отсюда, - сказал как-то на совете лагеря Феликс. - Дупло в нем не хуже артековского. И пустует, мокнет без дела под дождем такой отличнейший почтовый ящик! Это сообщение взбудоражило весь совет: - И как же мы не догадались? Давайте тоже писать письма! Заполним ими все дупло!.. А сверху дощечкой, словно дверкой, его прикроем до будущего лета, чтобы снег и дожди не попортили наших писем! - И кому же мы будем писать? - с улыбкой осведомился Феликс. - Как и артековцы... Тем, кто после нас приедет! - Значит, самим себе, что ли? Сами с собой будем переписываться? Ведь в Артек-то каждую смену новые ребята приезжают, а сюда почти все вы еще года два или три подряд будете наведываться. Пока не выйдете из пионерского возраста. Лева Звонцов сказал, что было бы хорошо превратить дупло в ящик для заметок радиокорреспондентов. - А наверху, меж ветвей, репродуктор повесим, - предложил Лева. - И будет очень поэтично: вниз, в дупло, заметку опустят, а она через некоторое время сверху моим голосом заговорит. То есть я, как диктор, читать ее буду... Настоящая лесная сказка! С Левой не согласились. Но других предложений не последовало, и тогда Феликс сказал: - Я, кажется, придумал, чем мы с вами будем в последние летние дни загружать свой почтовый ящик. - Чем? - Поручениями на год, до будущего лета... - Какими поручениями? - Вот, например, Леве Звонцову можно поручить провести за зиму по школьному радио три дискуссии - и ни одной из них на тему: "Может ли мальчик дружить с девочкой?" Потому что этот вопрос мы с вами, кажется, уже выяснили до конца. Ну, а будущим летом, как только приедем в лагерь, снова соберемся возле старого дуба, откроем свой лесной почтовый ящик, вспомним, что кому поручили, и проверим, кто и как выполнил наши задания. Это будет интересно, вот уви-идите! ...В самый последний лагерный день ребята собрались возле старого дуба. Потрескивал костер, словно кто-то тихонько надламывал сухие поленья и сучья. Искры сверкающими огненными бабочками взлетали и исчезали, так и не добравшись до широкого узорчатого шатра, образованного могучими ветвями дуба, - шатра, на котором, казалось, были вытканы звезды, просвечивавшие сквозь листву. Вперед вышла председатель совета лагеря Люба Янкевич - длинноногая и нескладная с виду девочка, которая всегда казалась выросшей из своих платьев, стеснялась этого и прятала смущение за нарочитой серьезностью. Она объявила: - Мы тут, на совете, подумали и решили ничего вам не подсказывать... Пусть каждый сам даст конкретное задание своему товарищу на целый год, до будущего лета. Мы уже заготовили чистые листки - будем записывать... И опускать в дупло. Кто просит слова? Никто слова не попросил, потому что никто еще не придумал конкретного задания для своего товарища. Внезапно подувший ветерок, словно желая поторопить ребят, подхватил несколько чистых листков и покружил их над костром. Он раздразнил невысокие огненные языки, которые заметались из стороны в сторону, словно стали гоняться за листками. Первым выскочил Лева Звонцов. - Я предлагаю дать наше почетное задание Феликсу! Поскольку он... - начал разглагольствовать Лева. - Подожди, - остановил его старший вожатый. - Почему "почетное"? И зачем начинать с меня? Ведь я остаюсь с вами... А вот одна из вас уезжает. И хоть она вряд ли придет в будущем году к этому дубу, мы не желаем расставаться с ней и дадим ей свое самое первое задание! Все стали искать глазами Олю Воронец, но в темноте это было не так уж легко, и, чтобы ребята перестали вертеть головами, Оля поднялась и вышла к костру. - Вот и хорошо, - продолжал Феликс. - Давайте так и условимся: кому дают поручение, тот выходит вперед. Так вот, Оля... Мы не собираемся с тобой насовсем прощаться и хотим все знать о тебе. Я предлагаю поручить Оле Воронец переписываться с кем-нибудь... Чтобы он потом пересказывал Олины письма всей дружине. - Почему "он"? А может быть, это будет "она"? - ревниво подскочила на своем месте лучшая Олина подруга Аня Черемисина, прозванная за свои рыжие волосы и за свою непоседливость Белкой. - Нет, я хочу, чтобы это как раз был "он", а не "она", - с неожиданной настойчивостью повторил Феликс: обычно старший вожатый не навязывал ребятам своих предложений. - Именно "он"! Коля Незлобин... Сухие поленья и сучья в костре стали вдруг надламываться гораздо громче: весь лагерь изумленно затих. - Да он же молчаливый, как сыч! - крикнул кто-то. - А вот, может, в письмах и разговорится, - возразил Феликс. - Он только с птицами разговаривать умеет... Колька сидел далеко от костра. Сидел и молчал, потому что не верил ушам своим. И, словно для того, чтобы он им поверил, в одно его ухо вдруг пополз противный, захлебывающийся слюной шепот: - Эх ты, тютя!.. Над тобой издеваются, а ты молчишь. Она же тебя перед всеми по гроб жизни опозорила, а ты ей теперь будешь писулечки посылать: "Люблю! Целую! Жду ответа, как соловей лета!.." Нет, не один Колька в лагере был зол на Олю Воронец - ее, оказывается, еще не любил и этот вот наглый паренек Рудик Горлов, хотя вслух об этом говорить боялся. Зато сейчас он прямо втиснулся в Колькино ухо, как всегда, ужасно при этом плевался, так что Кольке стало не по себе и он отодвинулся в сторону. Минуту назад Колька собирался с силами, чтобы вскочить с места и крикнуть: "Никогда ей не напишу! Ни одной строчки!", но он не мог слушаться шепелявых подсказок Рудика, он ни в чем, решительно ни в чем не хотел быть с ним заодно - и не вскочил со своего места. И неожиданно для самого себя промолчал... А Оля, не скрывая своего удивления, сказала: - Пожалуйста... Если мне дадут такое странное задание, я выполню. - Вот и дадим! - еще раз подтвердил Феликс. - Возьмем сейчас чистый листок и запишем на нем, что вы должны посылать друг другу письма не реже трех раз в месяц. А в будущем году соберемся все вместе здесь, возле старого дуба, и проверим!.. Феликс действительно взял чистый листок. И написал на нем все, о чем говорил. И опустил этот листок в дупло старого дуба. Клетка без птицы Через три года после смерти мамы Колькин отец женился. В дом пришла Елена Станиславовна, работавшая с отцом в проектной конторе. Она пришла не одна: с нею вместе явилась и ее дочка Неля. Неля была на год моложе Кольки, но в доме она сразу стала старше, как бы главнее, потому что училась в музыкальной школе. В большой комнате, на самом видном месте, было установлено черное блестящее пианино, и оно сразу как бы заполнило собой всю квартирую. Перед тем как переехать к ним в дом, Елена Станиславовна спросила у Кольки, не возражает ли он против этого. Колька не возражал... Потом как-то она долго беседовала с ним и назвала эту беседу "очень важной для всей их дальнейшей совместной жизни". Елена Станиславовна сказала, что Колька со временем, конечно, должен будет называть ее мамой, Нелю - сестрой; Неля же, тоже со временем, должна будет называть Колькиного отца папой, а все вчетвером они непременно должны будут стать друзьями. Она добавила также, что Колька и Неля должны быть во всем равны. Неля, не "со временем", а прямо-таки с первого дня стала говорить Колькиному отцу "папа", и он несколько дней вздрагивал от неожиданности, когда она его так называла. - Вот видишь, - сказала Елена Станиславовна Кольке, - Неля хоть и младше, но подала тебе пример. А Колька не мог... Елена Станиславовна была, наверно, очень хорошей или, как говорил отец, "глубоко порядочной" женщиной, да и Неля ничего плохого Кольке пока не сделала, но друзьями они никак не становились, хоть это, по проекту Елены Станиславовны, обязательно "должно было быть". Елена Станиславовна зорко следила за тем, чтобы Колька и Неля в одно и то же время утром вставали, а вечером ложились спать, поровну ели за завтраком, за обедом и за ужином (Кольке даже доставалось больше, потому что он, как подчеркивала Елена Станиславовна, "должен стать мужчиной"), но никакого равноправия все равно не получалось: Нелино пианино, ее призвание, ее музыкальное будущее не оставляли в доме даже крохотного местечка для Колькиных увлечений и призваний, которых, впрочем, пока и не было (если, конечно, не считать птиц), но которые, быть может, могли еще появиться... В доме от Кольки ничего особенного не ждали, были вполне удовлетворены, когда он получал тройки, хотя от Нели строго требовали одних только пятерок. С приходом Елены Станиславовны отцу как-то сразу стало точно столько лет, сколько было по паспорту, - сорок пять. Он уже не судил волейбольные матчи во дворе (Елена Станиславовна назвала это мальчишеством), не ходил в спортивных рубашках с распахнутым воротом и, хоть Елена Станиславовна чуть ли не каждую неделю водила его к врачам, чувствовал себя очень неважно. "Ты забываешь о своей болезни!" - с укором восклицала Елена Станиславовна. А мама как раз старалась, чтобы отец о своей болезни никогда не вспоминал... Да, у новой жены отца характер был совсем другой, чем у мамы. И другой характер стал у всего их дома. Дом их был теперь аккуратным и подтянутым, словно застегнутым на все пуговицы, как строгий темно-синий жакет Елены Станиславовны. Мамин портрет, которого Колька даже не видел раньше, Елена Станиславовна повесила на самом видном месте, над черным блестящим пианино, и, когда приходили гости, громко всем сообщала: "Это первая жена моего супруга. Она была прекрасной женщиной. И нелепо погибла от аппендицита. Ее звали Еленой Сергеевной..." Кольке хотелось возразить, хотелось сказать, что маму звали просто Лелей. Ему почему-то было неприятно, что полное мамино имя совпадало с именем Елены Станиславовны. Хотя, наверно, он был несправедлив... x x x В тот памятный день, когда Колька вернулся из пионерского лагеря, в центре стола красовался пирог, купленный Еленой Станиславовной в соседнем магазине "Кулинария". Мама когда-то сама пекла пироги к праздничным дням и вообще даже в будни любила повозиться на кухне. Елена Станиславовна предпочитала полуфабрикаты и готовые обеды, которые Колька и Неля по очереди (чтобы во всем было равноправие) таскали в судках из столовой строителей. Елена Станиславовна говорила, что "такая форма ведения домашнего хозяйства - наиболее прогрессивная и современная, если учитывать занятость наших женщин". Ко дню Колиного возвращения Неля выучила новую музыкальную пьесу - бравурную и торжественную, подобную маршам, какими встречают победителей сражений. А Колька появился на пороге с облупившимся на солнце носом и со старым, тоже облупившимся чемоданчиком. Неля бросилась к своему круглому вертящемуся стулу без спинки, откинула блестящую крышку пианино - и грянул марш. Но она не сумела доиграть до конца... - Где моя Черная Спинка? - вскрикнул Колька, заглушая пианино. Черной Спинкой он называл раненую чайку, которую нашел прошлым летом на реке, возле лагеря, и всю зиму лечил. - Она... была на кухне, - ответил отец. И двинулся навстречу Кольке с распростертыми объятиями. - Здравствуй!.. Колька увернулся от его рук, бросил свой чемоданчик на тахту и выскочил из комнаты. Все трое - отец, Елена Станиславовна и Неля, - переглянувшись, неуверенно двинулись за ним. В кухне на окне стояла пустая клетка... Это была не обыкновенная клетка, какую можно купить в зоомагазине, - она была самодельная, очень просторная, так что птица чувствовала себя в ней свободно и не должна была натыкаться на деревянные перекладины. Эту клетку Колька построил очень давно, с маминой помощью, и она бы, наверно, вполне подошла даже для ширококрылого горного орла, а не только для скромной чайки. Внутри клетки, в горшочке с землей, рос куст, чтобы птица, если бы она не была речной чайкой, могла присесть на него и вспомнить свой родной лес. Сейчас листики на кусте свернулись в сухие трубочки: их, видно, давно уже никто не поливал. Дверца клетки, которую вполне можно было бы назвать дверью, была открыта. В пустой банке из-под консервов валялось несколько желтых зерен... - Вы давали ей рыбу? - тихо спросил Колька. - Нет... У нас не было времени возиться с рыбой, - ответил отец. - А вот зерна... Колька боялся задать главный вопрос, оттягивал его. - А ногу ей перевязывали? - Да... бинтом. - Но ведь тут, на кухне, темно и жарко... и пахнет газом. Зачем же вы ее сюда?.. - Ты знаешь, Николай... - Отец в серьезные минуты всегда называл его так - Николаем. - Ты знаешь, что Неля нигде летом не отдыхала, что она много занималась, а птица кричала, хлопала крыльями, чем-то там шуршала. Ну, в общем, мешала ей... Колька со злостью взглянул на худое и бледное лицо Нели. Она и правда все лето была в городе, потому что захотела заниматься с известным профессором - преподавателем консерватории. Профессор этот приехал на два месяца из Ленинграда в гости к своему сыну, инженеру. - И что же, Черная Спинка, значит, тебе очень мешала? - все так же тихо, избегая еще главного вопроса, спросил Колька у Нели. - Да, мешала! - звонко, дребезжащим от надвигавшегося плача голосом ответила девочка. - Недаром тебя в школе зовут Писклей! - Еще бы... Ведь я сестра Свистуна! - А ты мне не сестра... - выпалил Колька. - Ты видишь, мама? Ты видишь!.. - Голос Нели становился все тоньше, будто внутри у нее нервно, все туже и туже натягивалась незримая глазу струна. И вот струна лопнула: разрыдавшись, девочка бросилась обратно в комнату. До сих пор Елена Станиславовна молчала. В глубине души она считала, что должна была более чутко отнестись к Колькиной просьбе, внимательней последить за больной птицей. Она даже готова была вслух признать свою вину, но последняя Колькина фраза мигом изменила все ее намерения. - Как ты можешь так, Коля? Неля видит в тебе своего брата, она так готовилась к твоему приезду... И эта Черная Спинка действительно мешала ей заниматься! - Где же она сейчас? - тихо спросил Колька, не слыша ничего, кроме того, что касалось его любимой птицы. Елена Станиславовна опустила голову. - Она сдохла, - набравшись мужества, ответил отец. Колька качнулся... Его поразило и то, что не стало любимой птицы, для которой он привез из лагеря целую банку мальков, и то, что отец сказал о ее смерти вот так прямо и грубо. - Она умерла... а не сдохла. Умерла из-за вас! - крикнул Колька, еле сдерживая слезы. Он схватил свою огромную клетку и, неловко волоча ее впереди себя, спотыкаясь, побежал во двор. Холмик во дворе Лечить больных, раненых и обмороженных птиц Колька начал давно. Мама называла его птичьим доктором, а большую клетку, которую они смастерили вместе, - птичьей лечебницей. Весной Колька всегда выпускал своих выздоровевших пациентов на вольную волю. Птицы нетерпеливо вырывались из клетки, и Кольке от этого даже бывало немного не по себе. "Неужели они совсем не привыкают ко мне? - спросил он как-то у мамы. - Так торопятся улететь..." "А может, им не терпится показать тебе, как окрепли их крылья. Может, они хотят убедить тебя, что совсем уже выздоровели и готовы к полету. И в этом-то, может быть, и есть их птичья благодарность?..". Но не все Колькины пациенты выздоравливали. Как-то зимой он подобрал во дворе замерзавшую на морозе птичку. Что это за птица, он так и не узнал. Колька закутывал ее в вату и теплую байку, ставил компрессы, поил ее сладким горячим чаем. Но птичка никак не согревалась... Кольке казалось, что она даже кашляет и чихает по-своему, еле слышно. Весной, когда Колька открыл дверку клетки, птичка никуда не полетела, а, наоборот, забилась в уголок, прижалась к деревянным планкам. Вскоре она умерла. Колька похоронил птичку во дворе, на газоне, за изгородью, чтобы никто случайно не наступил на маленький холмик, не разрушил его. Вскоре холмик зарос травой и стал казаться маленькой зеленой башенкой, поднявшейся из-под земли. Сейчас Колька, сидя на скамейке и положив голову на свою огромную самодельную клетку, думал о том, что его любимую Черную Спинку никто, конечно, не похоронил, что ее просто выбросили куда-нибудь в мусоропровод или в урну, стоявшую во дворе. "На пианино играет! - со злостью думал он о Неле, виня почему-то во всем ее одну. - Музыку любит! А больную птицу - на кухню: в духоту, в темень... Верно я сказал, что девчонки - предательницы. Все до одной!.." Словно вызванный этими Колькиными мыслями, сзади вдруг раздался певучий голос: - Послушай-ка, Свистун... Колька узнал Олю Воронец и, не повернув головы, продолжал угрюмо глядеть на зеленый холмик за деревянной изгородью. Тогда Оля сама подошла к изгороди, чтобы Колька мог ее увидеть, не меняя своей позы. В руках у нее был карандаш и маленький изящный блокнотик. - Я вот тут последние дела записываю на дорогу... Адреса и телефоны тоже. Мне номер твоей квартиры нужен: ведь нам с тобой переписываться... придется. В одном доме живем, а квартиры твоей не знаю. - Сорок третья... - ответил Колька, не отводя глаз от маленького холмика и по-прежнему опершись щекой о пустую клетку. Оля записала с таким видом, будто ей это было совершенно не нужно, но она просто обязана была записать: задание - ничего не поделаешь! Она захлопнула свой изящный блокнотик и уже сделала шаг в сторону, но вдруг задержалась и спросила: - Ты что на газон уставился? Колька промолчал. Она не уходила. - Откуда у тебя такая громадная клетка? - Сам сделал. - Зачем такую большую? - Ты на одном месте долго сидеть можешь? - вопросом ответил Колька. - Нет. - И птица тоже. - А где же она у тебя? Выпустил, что ли? - Нет, умерла... - И ты из-за этого такой... грустный? Из-за птицы? - Скажи еще: "Из-за какой-то птицы!.." Все так говорят. - Нет... зачем же?.. Оля присела на корточки и снизу заглянула Кольке в глаза. - Ну, чего тебе? - отмахнулся Колька. И с ужасом почувствовал, что глаза его сами собой наполняются слезами. Он изо всех сил напрягся, но ничего не мог поделать - слезы стояли в глазах. - Что ты? - дрогнувшим голосом сказала Оля. - Что ты? Из-за птицы?.. Он мог бы объяснить ей, что ему тяжело не только из-за этой опустевшей клетки... А потому, что, приехав из лагеря, он не почувствовал, что вернулся домой, хоть на столе красовался пирог и встретили его торжественным маршем. Он мог бы объяснить, что в прошлом году летом переписал чужие стихи из "Пионерской правды", выдал их за свои и попросил Олю прочитать в родительский день потому, что очень хотел доказать Елене Станиславовне и отцу, что тоже чего-то стоит и чем-то на свете увлекается, кроме своих птиц. Оля, как всегда борясь за справедливость, отыскала тогда эти стихи в газетной подшивке (и как только они запомнились ей!), а потом, подойдя к Кольке, тихо, чтобы никто не слышал, но как-то очень отчетливо произнесла: "Позор! Это же воровство... Другой писал, а ты за свои хочешь выдать!" И разорвала стихи на мелкие клочочки... Всем в лагере она сказала, что стихи были просто плохими. "А обещал, что напишешь хорошие... - добавила она при всех, обратясь к Кольке. - Эх ты, Свистун!.." В тот родительский день, после концерта, Колька слышал, как многие папы и мамы спрашивали у своих ребят: "Почему ты не выступал?.. Почему ты не пела?.. Почему ты не участвовал в пьесе?.." А отец и Елена Станиславовна ничего не спросили у Кольки. Они вручили ему большущий пакет с фруктами (такого большого пакета не привезли, кажется, никому) - и все... А разве Кольке нужны были эти фрукты? Он предпочитал кислую лесную костянику и терпкую ягоду рябины, от которой сводило челюсти и которую научили его любить птицы. Все это он мог бы объяснить Оле Воронец, когда она, сидя на корточках, упрямо заглядывала ему в глаза. Но он ничего ей не рассказал... - У тебя две пуговицы на рубашке оторвались, - сказала Оля. - Пришей. Или скажи маме. - У меня нет мамы. - Нету?.. А эта строгая женщина... в темном костюме? - Это не мама. - Прости, пожалуйста... Оля продолжала рассматривать его так, будто до этого дня ей был известен какой-то совсем другой мальчишка, по прозвищу Колька Свистун, а того, который сейчас оперся щекой о пустую клетку, она встретила впервые. Колька боялся, что слезы, которые все еще предательски стояли (он чувствовал это!) у него в глазах, потекут по щекам, Оля увидит их и уже не будет сомневаться в том, что он плачет. Ему очень хотелось, чтобы она поскорее ушла, но он не знал, как прогнать ее. И вдруг он вспомнил, как Оля злилась, когда в лагере кто-нибудь называл ее красивой, она тут же прекращала разговор и, прямо с ненавистью взглянув на своего собеседника, срывалась с места. Колька вспомнил это и, не поворачивая головы в ее сторону, сказал: - А правду говорят, что ты красивая... - Ты это на газоне разглядел? - Нет, - смутился Колька. - У тебя... на лице. - Да?.. Правда? Тебе так кажется? Оля ничуть не рассердилась, не взглянула на него с ненавистью и не сорвалась со своего места. Колькины слова были ей, кажется, даже приятны. По крайней мере, она пригладила волосы и расправила свою нарядную плиссированную юбку, которая синим полушарием расположилась прямо на траве, - Оля продолжала сидеть на корточках. Что было делать? Неожиданно Кольку выручил Рудик Горлов, появившийся во дворе с фотоаппаратом в руках. - А-а... Вот я вас и щелкну! - воскликнул он своим неприятным шепелявым голоском. - Интересный получится снимочек: "Последняя встреча перед разлукой!" А когда издадут книжицу, под названием "Переписка Оли и Коли", мы эту фотографию на первую страничку тиснем... Рудик любил уменьшительные словечки, и оттого его фразы всегда казались приторными и липкими. В четвертом и пятом классах Рудик сидел по два года и поэтому был старше своих одноклассников, а ходил он летом в коротких штанах, которые важно именовал "шортами". Кольке казалось, что в таких именно штанах разгуливали европейские колонизаторы, которых он видел в кино, по своим африканским колониям. На голове у Рудика был маленький берет с хвостиком на макушке, франтовато сдвинутый чуть-чуть набок. - Беретик идет, - зло прошептала Оля. Так она называла Рудика. И поднялась с травы. - Ну, я пойду... Рудик тут же подскочил к Кольке: - Что? Помешал?.. Вам ведь только переписочку вести поручили, а на коленки на траву перед тобой становиться этого ей никто еще не поручал! Колька не обращал на него внимания. - А ты о деньжатах-то, между прочим, подумал? - не отставал Рудик. - О каких деньжатах? - Или ты, может быть, очень богатый? Пионер-миллионер?.. Ха-ха-ха! Три раза в месяц письма посылать - это же целых пятнадцать копеек выходит. Полтора рубля, значит, в старом масштабе цен. Чтобы сумма была с виду повнушительней, Рудик всегда считал "в старом масштабе". - По арифметике из двоек не вылезаешь, а тут, словно счеты, защелкал... - усмехнулся Колька. - Какое тебе дело? - Ты дурачком-то не будь! А если полтора рубля на десять месяцев помножить, это же пятнадцать рублей выходит! В старом, конечно, масштабе. Что ж, ты из своего карманчика будешь выкладывать? Они давали тебе заданьице, они пускай и платят! По-прежнему уставившись на зеленый газон за деревянной изгородью, Колька угрюмо осведомился: - Ты знаешь, как тебя называют? Рудик навострил уши. - Беретиком... - Ну и что? - А я бы назвал по-другому. - Как? - Змееныш ты... вот! Письма Коля пишет Оле Посылаю тебе первое письмо. В этом месяце останется написать еще два. Коля Оля пишет Коле Здравствуй, Коля! Прежде всего хочу напомнить тебе, что у меня есть имя. Меня зовут Олей, хотя из твоего письма этого узнать невозможно. И что за письмо такое - полторы корявых строчки?! Адрес на конверте и то длиннее. Мне-то от тебя вообще никаких писем не нужно: не хочешь - и не пиши, пожалуйста. Но раз тебе дали задание, да еще на бумаге, да еще в дупло эту бумагу опустили - так уж пиши, будь добр, по-настоящему! Оля Коля пишет Оле Оля! Мне от тебя тоже никаких писем не нужно. Но ребята хотят, чтобы ты рассказала о заполярном городе. В книжках они, что ли, не могут прочитать? Да о нем, об этом городе, в любом учебнике географии написано! Коля Оля пишет Коле Здравствуй, Коля! Я бы тебе ничего рассказывать не стала (читай в учебнике географии!), но раз ребята просят, я кое-что расскажу. Знаешь, как называют эти места? Северными воротами страны! Только за обычными воротами бывает улица или переулок, а за этими - море. Здесь я увидела его первый раз... Раньше я, когда думала о море, всегда представляла себе золотой пляж и отдыхающих. Но тут никто не загорает и пляжа нет, а море холодное и суровое. Тут в море работают: ловят рыбу. Весь порт пропах ею. И солью, и ветром... И заводы я здесь увидела совсем не такие, как у нас. Наш алюминиевый - это корпуса и трубы. А рыбные заводы плавают и качаются на волнах. Там прямо на палубах рыбу разделывают и солят. А сколько я видела в порту бочек, ты представить себе не можешь! Если бы все они сразу покатились, то грохот, наверно, был бы слышен у вас в городе. Это, конечно, преувеличение, но, в общем, шум был бы ужасный. Я даже сунулась носом в одну пустую бочку, - она пахнет смолой, свежим деревом. А там, где собрались все бочки вместе, воздух такой, как у нас в "Сосновом бору". Я все говорю: "У нас на стройке. У нас на алюминиевом заводе... У нас в "Сосновом бору". Никак не могу отвыкнуть. И скучаю я, Колька, очень сильно. Даже ты отсюда, издалека, выглядишь гораздо симпатичнее. Но скучаю я, конечно, не по тебе, а по всем нашим ребятам. Передай им это. Может быть, и они обо мне вспоминают? Папа говорит, что пора уже привыкать к новому месту и становиться патриоткой города, в котором мы теперь будем жить. Я понимаю, что пора, но ведь по заказу этого не сделаешь - не привыкнешь и не отвыкнешь... Оля Коля пишет Оле Оля! Ребята просят тебя не отвыкать... Это они просят. А я просто передаю. Коля Оля пишет Коле Здравствуй, Коля! Не удивляйся, пожалуйста, но я хочу сделать тебе один очень большой сюрприз. Думала сразу же написать об этом, в самом первом письме, но как-то не решилась, а сейчас вот пишу. Ты ахнешь и перепутаешь все голоса своих любимых птиц, когда узнаешь, что это за сюрприз! Как говорит моя Белка, - "потрясающий"! Но чтобы его получить, ты должен будешь пройти одно трудное испытание. Напиши мне: согласен ли ты пройти? Только учти: это настоящее испытание, а не какие-нибудь детские игрушки. Хватит ли у тебя находчивости и смелости? Подумай, посоветуйся со своими птицами (ты ведь, кажется, ни с кем больше не дружишь). Послушай, что они тебе там напоют, и ответь мне. Знаешь, как в сказке: надо выполнить три желания, чтобы случилось чудо. У меня трех желаний нет, есть только одно, но, если ты его выполнишь, чудо обязательно произойдет! Так что советую тебе сделать за меня это очень серьезное дело, которое я не успела закончить. Через несколько дней ты получишь маленькую посылку. Там будет запаковано что-то очень важное! Но ты не имеешь права вскрывать посылку, пока не пройдешь испытание. Если не справишься с ним, вернешь мне посылку обратно. Нераспакованной! А если вскроешь раньше времени, все погибнет, никакого сюрприза все равно не получится. Советую тебе несколько раз перечитать последние строки и хорошенько запомнить все, что я написала. Потому что я представляю себе, как у тебя будут чесаться руки, как тебе захочется хоть одним глазком подсмотреть, что там, в посылке. Лучше запри ее куда-нибудь в ящик, подальше, а ключи до поры до времени потеряй. Или отдай на хранение верному человеку. И не пытайся подглядывать сквозь материю и бумагу - ничего все равно не увидишь. А если раньше времени залезешь внутрь, сразу все испортишь, и поправить ничего уже будет нельзя. Я предупредила, а дальше - пеняй на себя! Жду письма. Только не двух строчек, а именно - письма. Оля Коля пишет Оле У старого дуба не говорили, сколько надо писать - две строчки или две страницы. Сказали: три письма в месяц, и все. Ни в каких твоих сюрпризах я не нуждаюсь. В посылку твою лазить мне неинтересно. Но сейчас, в начале учебного года, мне все равно нечего делать, поэтому, если очень уж хочешь, присылай твое задание. Коля Оля пишет Коле Коля! Если тебе в начале учебного года нечего делать, советую побольше гулять, дышать свежим воздухом. Можно еще поваляться на диване или сходить лишний раз в кино. А с моим заданием "от нечего делать" не справишься. Поверь, Коленька: ничего не выйдет! Ты, наверно, думаешь: "Какое она имеет право давать мне какое-то там задание?" Имею право! А какое и почему, ты узнаешь, если все выполнишь. Ну, а если не выполнишь, ничего не узнаешь. Так что подумай хорошенько. А я тебе пока расскажу еще кое-что о городе, в котором теперь буду жить... Видел ли ты когда-нибудь людей, имена которых можно прочесть на географической карте? А я вчера видела такого человека. С виду он самый обыкновенный, немного сутулый, морщинистый и весь седой. Я всегда думала, что "морские волки" - здоровяки, такие геркулесы, что об них, как о скалу, любой шторм разбивается. А этот старичок сказал мне: "Вот перед чем бури должны отступать!" И похлопал себя сперва по голове, а потом по левому карману. Рудик, конечно, сразу решил бы, что он имеет в виду деньги. А он на самом деле имел в виду сердце, свою морскую душу. И еще смекалку. Понимаешь? Помнишь, учительница литературы советовала нам записывать в особую тетрадку слова с двойным значением - ну, например: "ключ от двери" и "горный ключ". Помнишь, тогда на уроке Лева Звонцов вскочил и выпалил: "С одной стороны - поэт Блок, а с другой - блок, на который веревку наматывают!" Все смеялись... А Левка просто хотел показать, что читает поэтов, которых мы еще не проходили. Сейчас ты, конечно, думаешь: к чему я пишу все это? А к тому, что ты, конечно, никаких слов с двойным значением в тетрадку не выписывал, а я выписывала и вчера еще дополнила свои записи новым словом. Оказывается, "банка", представь себе, тоже имеет два значения. Ну, первое всем известно: банка консервов, банка варенья. А есть, оказывается, у этого слова и очень поэтичное значение: возвышение морского дна тоже называется "банкой". И возле такой "банки" всегда водится особенно много рыбы. Отыскать ее - это счастье для моряков! Сутулый, морщинистый старичок, которого я вчера видела, отыскал. Он море знает все вдоль и поперек, как мы с тобой наш "Сосновый бор" или нашу Электролизную улицу, по которой три года бегали в школу. Видишь, я так и продолжаю говорить: "Наш "Сосновый бор", "наша улица". А скажу ли я когда-нибудь "наш" о том городе, в который мы переехали? В общем, старик (тогда он еще не был старым) отыскал возвышение морского дна. И не так уж далеко от берега. Никто ему сперва не верил, что там самая настоящая "банка". И он все выходил и выходил в море - в любой шторм, в любую непогоду, пока не доказал, что рыбы там видимо-невидимо. Фамилия у него самая обыкновенная: Копытов. И теперь на всех картах, которые рыбаки берут с собой в море, написано: "Копытовская банка". Расскажи об этом у нас в классе. Может быть, ребятам будет интересно... Что-то я вспомнила сейчас о них обо всех, о нашем Феликсе вспомнила - и расстроилась немного. Скучаю я, Колька. И письмо тебе длинное пишу потому, что кажется, будто со всеми нашими разговариваю. О посылке и о моем испытании подумай как следует. Это очень важно! В последнем письме ты опять забыл, что у меня есть имя: Оля. Коля пишет Оле Здравствуй, Оля! Сегодня к нам в класс прибежал Феликс и прямо не заговорил, а закричал: "Ура! Ура!" Ребята еще не знали, в чем дело, но все тоже закричали на всякий случай: "Ур-ра!" Феликс говорит: "Поздравляю вас! Вы не напрасно летом придумывали разные имена для нашего города. Я их все переписал и послал прямо в горсовет. Оттуда еще выше переслали. И вот нашему городу дали новое имя... Знаете какое? Крылатый! Город Крылатый! Завтра в газете будет напечатано". Все стали орать от счастья, прыгать по партам. Лева Звонцов крикнул: "Вот видите, как я хорошо это придумал!" И тут уж не помню, кто именно... кажется, я... сказал ему: "Это не ты придумал, это Оля придумала!" - "Но дискуссию-то я организовал, - стал спорить Лева. - Если бы не было дискуссии, так и Оля бы ничего не стала придумывать!" Да, между прочим... Совсем забыл. Если для тебя это так уж важно, я могу выполнить твое задание. Коля Оля пишет Коле Я целый день перечитываю, Коля, твое письмо. Оно очень-очень хорошее... С самой первой строчки! Наконец-то ты вспомнил мое имя и написал: "Здравствуй, Оля!" Спасибо тебе за это. Но самое главное - это новое имя нашего города! Неужели так и назвали - Крылатый?! Как же теперь, интересно, будут называть всех нас? "Дети Крылатого"? Или "Крылатые дети"? А может, просто: "Крылатики"? Звучит неплохо. Может быть, и тебе приятно узнавать о моих новостях? Давай так и будем: ты расскажешь мне, я - тебе... А о моем задании и о сюрпризе забудем. Ты пишешь: "Если для тебя это так уж важно..." Не надо, Коля. Вышли посылку обратно. Будем считать, что она не нашла адресата. А я завтра или послезавтра поручу свое важное дело кому-нибудь другому. Подумаю, выберу кого-нибудь понадежней и напишу ему письмо. Время не ждет! Оля ТЕЛЕГРАММА Никому не пиши. Все выполню. Коля Оля пишет Коле Добрый день, Коля! У нашего старого заветного дуба, когда, помнишь, так жарко горел костер, никто не поручал нам посылать друг другу телеграммы. Так что ты, можно сказать, даже перестарался. Но телеграмма твоя пришла вовремя - в тот самый день, когда я уже собиралась поручить свое важное дело кому-нибудь другому. Сидела на уроке и шептала себе под нос имена всех наших ребят прямо по алфавиту, как вызывала к доске наша учительница литературы. Оказалось, что я все тридцать девять фамилий помню наизусть, по порядку, как они в классном журнале записаны. И, называя шепотом фамилию, я сразу вспоминала и лицо, и характер, и любимые словечки, и даже походку... И почти все мне кажутся отсюда, издалека, очень хорошими, благородными, а плохое куда-то улетучивается из памяти, будто его и не было. Даже ты, Колька, представляешься мне отсюда просто ангелом. Особенно по сравнению с Вовкой Артамоновым, с которым я сижу за партой. Он раньше один восседал. Меня рядом с ним, на свободное место, и посадили. Он мне на первом же уроке записку написал: "Откажись лучше со мной сидеть. А то хуже будет! Впереди тоже свободное место есть. Давай-ка туда уматывай!" Я бы могла пересесть, но из принципа осталась. А он на каждом уроке пишет: "Давай, давай отсюда! А то хуже будет!.." Многие его боятся. "Не связывайся!" -говорят. А я ведь с ним и не связываюсь, это он сам связывается. Посмотрим еще, кто победит. "Я, -говорит, -с первого класса всегда один за партой сижу. У меня парта люкс! Ее так в классе и называют. Или еще по-другому: "персональная парта". Я тебя здесь прописывать не собираюсь. Так что мотай отсюда!" И обязательно свою любимую фразочку прибавит: "А то хуже будет!" Подумай, Колька: почему он должен один сидеть, если все сидят по двое? Это же несправедливо! И я не уступлю! Пусть хоть мину под меня подкладывает - не уступлю! Я только что из школы пришла, а там с этим самым Артамоновым поссорилась и никак успокоиться не могу. Многие перед ним трясутся. Но ведь должны же быть и смелые ребята в этом шестом классе "В". Отцы у них рыбаки, капитаны... И сами с рождения у моря живут. Смешно: Артамонова испугались! Но я же не об этом хотела тебе писать. Я должна была дать тебе свое важное задание. И очень срочно, потому что моя мама, которая пока еще находится там, у нас, или, вернее, у вас (никак не могу привыкнуть!), в городе Крылатом, через десять дней уже уедет вслед за нами. Письмо до тебя будет добираться дней пять, так что времени у тебя почти не оста- нется. Ты, наверно, пока ничего не можешь понять, да? При чем тут моя мама и ее отъезд?.. В следующем письме все объясню. А сейчас очень устала. До свидания! Оля Оля пишет Коле Здравствуй, Коля! Сейчас тебе подробно все растолкую. Мама моя задержалась в Крылатом (эх, здорово, значит!), потому что еще не довела у себя в больнице до полного выздоровления, до выписки то есть, пятерых своих давнишних больных. Через десять дней они выписываются, и тогда мама приедет сюда. Она-то уедет из вашего города, а две наши замечательные комнаты на первом этаже в доме строителей, где мы жили впятером (еще с папой, моей сестренкой и бабушкой), останутся. Ты знаешь, как трудно пока у нас в Крылатом с квартирами, - эти комнаты сразу же займут. И вот важно, Коля, очень важно (запомни это!), кто туда к нам въедет! Ты должен сделать так, чтобы въехала наша школьная гардеробщица Анна Ильинична - ну, та, которая зимой каждого из нас предупреждает: "Застегнись получше! Шапку получше натяни - уши отморозишь!" А если у кого вешалка на пальто оборвется, то сядет за своей перегородкой и пришьет. Я давно уже заметила, что она как придет с работы, так со своими дочками-двойняшками, девчонками лет пяти, до темноты у нас во дворе гуляет. Я как-то даже спросила ее об этом. "Разве, - говорю, - они в детском саду за день не нагулялись?" Она мне стала объяснять, что свежий воздух девчонкам очень полезен. А я по голосу ее почувствовала, что воздух тут ни при чем. Стала я тогда соседок потихоньку расспрашивать, и они мне рассказали, тоже потихонечку, чтобы Анна Ильинична не слышала, что ее семья на десяти метрах умещается - в маленькой комнатушке, при кухне. А ведь их пятеро, представляешь себе! У нее еще, оказывается, взрослая дочь есть, - в нашей школе в десятом классе учится. И муж Анны Ильиничны заочно какие-то экзамены сдает. Так вот, чтобы двойняшки им не мешали, она, не отдохнув даже после работы, по двору слоняется. И зимой с ними до темноты гуляет. Они-то бегают, им тепло, а она руками по бокам колотит, на одном месте прыгает, а домой не идет: пусть те двое в тишине занимаются! И те-то, конечно, не виноваты. И никто, наверно, не виноват, потому что город наш еще совсем молодой, не обстроился, но Анне Ильиничне от этого, по-моему, не легче. Я много раз ее девчонок к себе забирала, чтобы она наверх домой подняться могла (они в нашем с тобой подъезде на пятом этаже живут) и отдохнула бы хоть немного. А когда узнала, что папу в Заполярье командируют, так сразу решила, что в наши комнаты должна переехать Анна Ильинична со всей своей семьей. Они сами такие люди, которые никогда за себя не попросят и никаких бумажек собирать не станут. Им кажется, что если по закону положено, так о них и без напоминаний вспомнить должны. Только иногда никто не вспоминает, а они молчат... Но тут уж наш "Отряд Справедливых", вмешался. Все справки за них собрали, я в жилищно-коммунальный отдел раз пять бегала. Всем все доказала, все сочувствовали Анне Ильиничне и даже согласились уже выписать ордер. Но тут Еремкины на дыбы встали. Это наши бывшие соседи, муж и жена. Ты знаешь их: они между рамами своего окна железную решетку соорудили и часто сквозь нее, как из тюрьмы, во двор выглядывают. Вы им однажды в окно футбольным мячом попали, когда еще решетки не было, они этот мяч в отделение милиции отнесли, оттуда он к нам в "Отряд Справедливых" (для принятия мер!) попал, а от нас снова во двор вернулся... Теперь вспомнил? Я Еремкиным тоже обо всех бедах Анны Ильиничны много раз рассказывала, даже прибавляла кое-что для большего впечатления. Но есть, я заметила, такие люди: им о чужой беде говоришь, а они в этот момент только о себе, только о своих делах думают. И даже рады, что несчастье с кем-то другим случилось, а их стороной обошло. Расскажи им, что где-то землетрясение, а они будут думать: "Как хорошо, что вблизи от нас нет ни гор, ни вулканов и земля под ногами не шатается!.." Расскажи, что человек умер, они даже фамилии не узнают, а первым делом спросят: "Отчего?" И скажут один другому: "Вот видишь, надо к врачу пойти провериться!" Я Еремкиным про Анну Ильиничну рассказывала, а они в этот момент (по лицам их видела!) думали только об одном: "Как хорошо, что у нас на двоих большая комната - высокая, светлая и не при кухне!" Ну, а когда они услышали, что мы хотим Анну Ильиничну вселить к ним в квартиру, сразу же о справедливости заговорили. Не по закону, мол, и несправедливо, чтобы в хорошую квартиру дома строителей въезжали люди, которые на стройке не работают. Еремкины все законы наизусть знают, но только, я заметила, всегда так выходит, что законы обязаны срабатывать в их пользу, и справедливость они как-то всегда к своим интересам умудряются приспосабливать. Они стали всюду заявления строчить, и выходило, будто они о правах строителей беспокоятся. А на самом деле они просто не хотят, чтобы сразу трое детей въезжали в квартиру. То есть старшая-то дочь Анны Ильиничны уже взрослая, школу кончает, а двойняшки их очень перепугали. Они ведь и со двора ребячьи голоса спокойно слушать не могут, все передергиваются: "Покоя нет! Отдохнуть невозможно!.." Я однажды услыхала, как Еремкина говорила своему мужу: "Когда этот крик издалека доносится, и то хоть убегай на край света. А тут он будет под самым ухом. К тому же учти, что они двойняшки и, значит, вопить будут сразу в два голоса!" Я могла бы, конечно, ответить ей, что очень хорошо знаю этих двойняшек, что они никогда не орут в два голоса и вообще никак не орут, потому что они совсем не избалованные девочки. Но с Еремкиными разговаривать бесполезно, и я решила их перехитрить. Перед самым моим отъездом мы письмо от имени "Отряда Справедливых" в стройуправление написали, и все поставили свои подписи: мол, мы дети строителей, а Анна Ильинична работает в нашей школе - значит, и она имеет к строительству самое прямое отношение. В жилищно-коммунальном отделе с этим согласились. И Еремкины приумолкли. Но, приехав сюда, я вдруг подумала, что они, может быть, снова развернули наступление на Анну Ильиничну. Я Белке, как своей лучшей подружке, перед отъездом поручила за этим следить, она ведь член нашего "Отряда Справедливых". Но Белка все-таки девчонка, и потом она очень доверчивая, восторженная, Еремкины ее могут обмануть. А ты все-таки парень, мужчина, с тобой им будет труднее... В общем, ты должен помочь Белке. Или, вернее, пусть она тебе помогает. Только не смущайся, пожалуйста, когда они станут восклицать: "Мы будем бороться за правду!" Они так всегда говорят, когда им нужно за самих себя постоять. И вообще красивые слова для них вроде дымовой завесы... Так что ты к словам Еремкиных не прислушивайся. Ты лучше их планы разгадай - и расстрой! Очень на тебя надеюсь. Это и есть мое испытание. Если справишься с ним, такой сюрприз получишь, о каком даже и не мечтаешь! Хотя я об этом уже писала. Ну, вот пока и все. Действуй, Колька! Я тебе такое длинное письмо посылаю, что оно вполне может сойти за два (видишь, от тебя научилась подсчитывать!), целых три дня его сочиняла. Так что я немного передохну, а ты пиши - сообщай, как идут дела. Оля Коля пишет Оле Здравствуй, Оля! Я сегодня почти всю ночь не спал. Я слышал, как дикторша пожелала всем спокойной ночи, а утром услышал, как заиграли позывные - "Широка страна моя родная...", и дикторша бодрым голосом сказала: "Доброе утро, товарищи!" И тут же я сразу подскочил к окну, потому что мне показалось, что кто-то уже вселяется в вашу квартиру. Но потом оказалось, что это просто грузовик привез в магазин продукты. Я теперь ни о чем другом ни одной минуты не думаю, а только все время размышляю, как мне победить Еремкиных. И если меня сейчас вызовут к доске, я наверняка схвачу двойку. Но не потому, что я ничего не знаю, а потому, что мои мысли заняты совсем другим. Да, забыл сказать, что я начал писать это письмо на уроке физики. Учитель (ты его не знаешь, потому что мы в прошлом году физику еще не проходили) сказал мне только что: "Незлобин, можешь не записывать то, что я рассказываю, все это есть в учебнике!" Но я все равно продолжаю "записывать", потому что хочу поскорее тебе все рассказать. Я, Оля, никогда не ожидал, не думал, что ты мне дашь такое ответственное задание. Я думал, ты ерунду какую-нибудь поручишь, а теперь я просто... Кончаю писать: учитель стал прогуливаться между партами и сейчас приближается ко мне. Продолжаю писать тебе уже дома... Нелька с умным видом тарабанит на пианино, и мне очень хочется рассказать ей о твоем задании. Ведь она думает, что я ни на что на свете не способен и что мне никто ничего важного не может поручить. И ее мать, Елена Станиславовна, тоже так думает, и даже мой отец. Вот бы и они тоже узнали!.. Но не беспокойся, пожалуйста, я им ничего не расскажу: вдруг они проболтаются Еремкиным, и тогда все погибнет. Я все решил делать в глубокой тайне. И только Белке сегодня на перемене рассказал о твоем письме: ведь ты сама разрешила мне обратиться к ней за помощью. Белка выпучила на меня свои зеленые глазищи, и даже веснушки ее, и рыжие волосы засверкали от удивления. - Тебе, - говорит, - Оля поручила это дело?! Тебе?! - А что ж такого особенного? - ответил я. - Мы же с ней переписываемся. - Переписываться с тобой ее просто насильно заставили. Но чтобы она поручила тебе такое дело? Не верю! Тогда я достал твое письмо и показал ей, словно пропуск какой-нибудь предъявил или пароль произнес. Она стала это письмо вертеть в руках, со всех сторон разглядывать и даже к окну, на свет его понесла, будто я мог обмануть ее и подделать твой почерк. Потом вернулась и говорит: - Потрясающе! Она целых три дня писала тебе письмо! Одно письмо - целых три дня! Я бы и трех минут не стала на тебя тратить. Мне всего-навсего открыточку прислала, а тебе целый пакет! Что-то там, на Севере, с ней происходит... Климат, наверно, влияет! Говорят, там очень тяжелый климат. Ты ведь знаешь Белку: тарахтит, руками размахивает. - Чем это ты, - говорит, - завоевал такое Олино доверие? Ведь она же тебя ненавидела и презирала! И вдруг... Потрясающе! Ничего не пойму!.. Я ответить ей ничего не мог, потому сам еще недавно считал тебя предательницей, а чем заслужил твое доверие - понять не могу. Потом Белка немного успокоилась, пришла в себя и сказала, что у нас ничего не получится, потому что Еремкины предупредили: как только твоя мама уедет, они запрут ваши комнаты, никого в них не пустят и будут с утра до вечера "бороться за правду". Они хотят бороться до тех пор, пока эта самая их "правда" не победит. А Анна Ильинична никуда не ходит и не хлопочет. Белка рассказывает, что она так прямо и говорит: "Если надо будет, о нас сами вспомнят..." Но ведь бывает и так, что надо вспомнить, а не вспоминают. Ты об этом тоже писала. И я со вчерашнего вечера все время соображаю, как бы помочь Анне Ильиничне. Но мне бы нужно было не со вчерашнего дня, а, может, раньше тебя, Оля, об этом подумать. Потому что я ведь еще в прошлом году был у Анны Ильиничны дома. И все видел... Это вот как было. Нелька однажды забрала с собой ключи от квартиры, забыла оставить их у соседки. Она у нас часто разные вещи забывает и путает, но ей все прощается, потому что она талант, дарование и делает это не просто так, а по рассеянности. Елена Станиславовна говорит, что все талантливые люди "с некоторыми отклонениями от нормы". Ну вот, у Нельки там очередной раз что-то отклонилось от нормы, и она унесла с собой ключи. А дело было зимой, и я целых два часа слонялся возле подъезда. Анна Ильинична шла мимо - двойняшек своих из детского сада вела - и говорит: "Что это ты в сосульку превратился?" И забрала меня к себе наверх. Чаем поила, валенки мои на батарею поставила... Я тогда разглядел, как они живут. Старшая дочка на подоконнике задачки решала, муж за столом к экзаменам готовился, а двойняшки прямо тут же, рядом, на кровати своих кукол баюкали. Анна Ильинична все время на кухню выходила, потому что мы в комнате еле-еле помещались. И я с тех пор как увижу где-нибудь строи- тельные леса, так сразу думаю: "А вот бы хорошо в этот дом Анне Ильинич- не переехать! В отдельную бы квартиру! Или хотя бы в общую, но только чтобы старшая дочка на подоконнике уроков не делала, а двойняшки на кровати в куклы свои не играли..." Честное слово, я так всегда думаю! Но сам не догадался, что можно помочь... А сейчас вот такой случай подворачивается - и эти самые Еремкины хо- тят помешать. И неправда, что двойняшки шумят. Я у Анны Ильиничны тогда просидел почти что целый вечер, а они только и делали, что потихонечку баюкали кукол. Они всегда их спать укладывают. Анна Ильинична приучила их к этой игре, чтобы они старшим не мешали заниматься. Она, когда из кухни в комнату заходила, так каждый раз повторяла шепотом: "Тише, девочки, тише! Куклы могут проснуться, а им врач спать прописал!" Кончаю тебе писать, потому что пришли с работы отец и Елена Станиславовна. А я так и не придумал еще, как помочь Анне Ильиничне. Ночью придумаю. Заканчиваю свое письмо опять на уроке. Придумал! Я, кажется, придумал! Сегодня ночью у меня вдруг родился план. Сейчас напишу записку Белке, чтобы она никуда не убегала на перемене, а подошла ко мне: нужна ее помощь! Больше пока ничего писать не буду. Если получится, сразу же сообщу. Если не получится, тоже сообщу. Крепко жму руку. Коля Коля пишет Оле Здравствуй, Оля! Сегодня утром, по дороге в школу, я встретил твою маму. И мы с ней вместе шли до угла. Твоя мама сказала, что Анна Ильинична в конце концов, конечно, получит ордер, но что Еремкины ей сильно потреплют нервы. И я сразу решил: не позволим Еремкиным трепать нервы Анне Ильиничне, от которых после нашей школьной раздевалки и так уже почти ничего не осталось. И почему это Анна Ильинична должна получить ордер "в конце концов"? Пусть получит его сразу, как только уедет твоя мама. Или даже до ее отъезда... Ведь въехать в новую квартиру - это такая большая радость! И если человек измучается, он уже потом от усталости и не почувствует никакой радости. Еремкины хотят, чтобы так было, но мы им помешаем помешать Анне Ильиничне получить радость от вселения в новую квартиру! Когда я высказал все это твоей маме, она со мной полностью согласилась, но сказала, что у нее лично "нет сил сражаться с Еремкиными". У мамы и правда был очень утомленный вид, она, наверно, совсем замучилась, долечивая своих больных, доводя их до выписки. И она действительно сейчас не может сражаться. А я смогу и твою Белку заставлю сражаться со мной вместе до полной победы! Сейчас уже вечер, Нелька перестала разучивать свои музыкальные пьесы, и я могу спокойно рассказать тебе, как началось это сражение. Я на первом же уроке написал Белке записку, чтобы она на перемене никуда не убегала, а ждала меня на площадке, возле пожарного крана. Там я шепотом, чтобы никто не услышал, рассказал ей о своем плане, и она, конечно, как всегда, стала кричать, что это потрясающе! Но только не поверила, что я все это придумал сам, потому что никто от меня не мог бы ожидать "такой потрясающей выдумки". Я не стал с ней спорить. Я сказал, чтобы Белка ровно в семь часов вечера пришла к подъезду, в котором жила раньше ты и где живем мы с Анной Ильиничной. И еще я сказал, чтобы она обязательно надела на руку красную повязку, как член вашего "Отряда Справедливых", и чтоб для меня тоже такую повязку принесла. Я объяснил Белке, что надену ее только на каких-нибудь пятнадцать минут. И тут Белка как выпучит на меня зеленые глазищи, как засверкает своими веснушками: "Ты с ума сошел! Ты думаешь, это так просто - наце- пить на руку красную повязку? Да это же великая честь - попасть в "Отряд Справедливых"! Тебя никто даже не выдвигал туда. И никогда не выдвинет! А ты хочешь надеть чужую повязку!.. Это немыслимо! Это невозможно! Как у тебя язык повернулся?" Мне захотелось тут же отказаться от твоего задания, побежать домой и отослать обратно в Заполярье твою посылку. Если вы с Белкой, как и Нелька, как и мой отец с Еленой Станиславовной, считаете, что я ни на что серьезное не способен, так зачем же ты первая стала писать такие письма, которые в обыкновенный конверт с трудом залезают? Зачем дала свое "ответственное поручение"? Зачем?! Я ведь не лез к вам первый, ничего этого не просил. Но потом я нарочно, чтобы сдержаться, вспомнил, как старшая дочка Ан- ны Ильиничны готовит уроки на подоконнике, а двойняшки баюкают своих ку- кол прямо на застеленной кровати, потому что им больше приткнуться негде. Вспомнил я это и подумал: "Я ведь не для Белки и не для Оли Воронец дол- жен сражаться с Еремкиными, а ради Анны Ильиничны и всей ее семьи!" Белка возмущалась до самого звонка на урок. А на следующей переменке я ей сказал: - Ты представь себе на минутку, что я - это не я, а что я - это твоя лучшая подруга Оля Воронец. Ведь она прямо пишет мне, чтобы я довел до победного конца дело, которое она не успела закончить. Значит, я как бы действую от ее имени! А она была не просто членом вашего "Отряда Справедливых", а даже его командиром. Я хотел успокоить Белку, уговорить ее и никак не ожидал, что от этих моих слов она возмутится еще сильнее: - Да как ты можешь говорить, чтобы я на минутку вообразила себе, что ты - Оля Воронец?! Я даже на секунду не могу себе этого вообразить! Оля была нашей гордостью! Мы все ее просто обожали. Я даже во сне не смогу себе представить, что ты - Оля Воронец!.. И снова я подумал: "Зачем же вы опустили в дупло старого дуба листок с этим дурацким заданием? Разве я вас об этом просил?" Я сказал Белке, чтобы она не приносила мне никакой повязки и сама тоже не приходила в семь часов к нашему подъезду. - Не приду! Не подумаю даже прийти! - гордо ответила Белка. И пришла в половине седьмого. На целых полчаса раньше срока. Я увидел ее из окна. А выглядывал я потому, что был уверен: она не просто прибежит, а прискачет, примчится на всех парах. Разве она допустит, чтобы твое задание выполнялось без ее участия? Она принесла мне аккуратную, отглаженную красную повязку - такую чистенькую, будто ее никто ни одного раза в жизни на руку не надевал. - Чья это? - спросил я. - Это повязка Оли Воронец! - торжественно ответила она. И повязала ее мне с таким видом, точно орден выдала. Потом Белка пригладила свои рыжие волосы и спросила меня: - Ну, как я выгляжу? Солидно? - Солидно, - ответил я, потому что она вдруг и правда как-то присмирела, притихла: наверно, от волнения. Белка отошла на несколько шагов в сторону, оглядела меня издали и сказала, что я выгляжу тоже вполне прилично. Все это происходило на улице, возле подъезда. Потом мы вошли в парадное. И я позвонил в твою бывшую квартиру. Долго никто не откликался. Тогда Белка сказала: - Ты ведь один раз нажал, а один звонок - это к Оле... Ее мама, наверно, еще с работы не пришла. А Еремкины на один звонок никогда не выходят. Хоть три часа подряд нажимай на кнопку! Они вообще всегда у себя в комнате запершись сидят! Оля говорила, что в лото играют. Это их любимая игра. А я их даже ни одного раза в глаза не видала... Тогда я позвонил два раза. За дверью сразу зашлепали комнатные туфли, загремели цепочки и засовы... Я пишу тебе очень подробно, потому что хочу, чтобы ты знала, как идет эта наша операция. Когда Еремкина спросила: "Кто там?" - я бодро, как на перекличке, гаркнул: "Пионерский "Отряд Справедливых"!" От испуга она сразу открыла* Я даже удивился: Белка твоя, на переменках такая смелая, тут вдруг растерялась и стала меня в коридор вперед себя пропускать. Хотя я ее, как девчонку, хотел пропустить первой. И я пошел прямо в темный коридор (на меня в этот момент, наоборот, какая-то необыкновенная решительность напала). Белка поплелась за мной. - Коля! Коля, выйди, пожалуйста, - позвала Еремкина. Я вздрогнул... Но оказалось просто, что ее муж - мой, как это говорится, тезка, а ты меня об этом даже не предупредила. Оба они оказались очень вежливыми людьми. В комнату, правда, не пригласили, но вынесли нам в коридор две табуретки, на которые мы не стали садиться. - Вы, наверно, пришли за бумажной макулатурой? - ласково спросила Еремкина. - "Отряд Справедливых" макулатурой не интересуется! - ответил я. И указал на наши повязки. Еремкин поправил пенсне, подошел поближе, разглядел наши повязки и сказал: - Оч-чень интересно! Читал я про этот ваш отряд в газете, читал. Оч-чень даже передовая инициатива! И чему же мы обязаны?.. - Соседка дома? - спросил я таким голосом, каким обычно, как я слышал, задают вопросы управдомы, когда приходят разговаривать со злостными неплательщиками. - К сожалению, она еще не вернулась с работы, - очень вежливо ответил Еремкин. И жена его тоже очень вежливо развела руки в стороны: дескать, какая жалость! - Ключей не оставила? - спросил я. - К сожалению, нет... Но она скоро придет, - сообщил Еремкин. Жена его опять молча это подтвердила. Потом я убедился, что Еремкина сама вообще почти не разговаривает, а только молча подтверждает то, что говорит ее Коля. Что твоей мамы не оказалось дома, было для меня полной неожиданностью. Ведь утром я ее предупредил, что мы с Белкой явимся ровно в семь. Наверно, она долечивала своих больных и просто не успела. Я забыл еще сообщить тебе, что утром, пока мы шли до угла, я изложил твоей маме весь свой план. И она, хоть у нее и нет сил сражаться с Еремкиными, обещала нам помочь. - Вы что же, состоите, значит, в "Отряде Справедливых"? - спросил Еремкин. - За правду боретесь? - Боремся! И состоим!.. - ответил я. И посмотрел на Белку: я думал, она поморщится. Но она, наподобие Еремкиной, согласно закивала головой: совсем растерялась. И я подумал: "Да, ходить на боевые задания - это не то, что орать в коридоре на своих одноклассников и без толку размахивать руками!" И еще мне показалось, что Еремкины не такие уж плохие люди и что ты, может быть, зря на них накинулась. Может, они просто чего-нибудь недопоняли? Еремкин, например, сказал, что мы должны сражаться со всеми носителями пережитков и что он, если бы не язва желудка, сам, не задумываясь, вступил бы в наш отряд! И пижама у него была такая уютная, добродушная, вся в каких-то цветочках. А у жены был очень уютный халат - тоже в цветочках, из того же самого материала. Я очень внима- тельно их разглядывал, потому что где-то, помню, читал, что своих вра- гов надо пристально изучать и знать даже лучше, чем друзей. Еремкины так ласково смотрели на нас, словно мы были их дорогими гостями. Они нам чаю предложили. И Белка со страху чуть было не согласилась, но тут в дверях заворочался ключ, и Еремкин радостно сообщил: - Ну вот, и наша соседка пожаловала! На пороге появилась твоя мама. Она была в осеннем пальто, а из-под него выглядывал белый халат. Я сразу же подмигнул твоей маме, чтобы она как-нибудь из-за своей усталости не забыла нашего утреннего уговора. Но она не забыла и очень правдоподобно удивилась прямо в дверях: - Вы ко мне?! - Гражданка Воронец? - спросил я. Потом уж я вспомнил, что так обращаются только к подсудимым. Но твоя мама ничего не стала возражать и ответила: - Да, я. - Мы к вам по делу. От имени пионерского о Отряда Справедливых "!.. - Что случилось? - вскрикнула твоя мама. И я даже подумал, что она, может быть, от усталости в самом деле забыла о нашем утреннем разговоре: очень уж здорово она испугалась. - Вы уезжаете? - продолжал я свой допрос, - Да, через три дня... - Очень хорошо. - Да, это о-очень хорошо... - промямлила мне вдогонку Белка, которая как-то совсем оробела. И даже волосы ее, как мне показалось, стали уже не такими яркими, а слегка потускнели. - Почему это так уж особенно хорошо, что я уезжаю? - удивилась мама. - Потому, что в ваших двух комнатах мы собираемся устроить детскую комнату. - Как это, простите? В двух комнатах устроить... одну? - вмешался в разговор мой тезка в пижаме. - Да, детскую комнату нашего "Отряда Справедливых", - пояснил я. - Потому что мы как раз должны шефствовать над разными малыми детишками, которые днем без присмотра бывают. Должны помогать им! Воспитывать! Еремкины сами, как по команде, присели на табуретки, которые принесли для нас с Белкой. Но разговаривать продолжали очень спокойно и вежливо. - Я понимаю, что в нашем городе еще мало детских садов и других внешкольных учреждений, - сказал Еремкин. - За детьми нужен неусыпный надзор. Детские комнаты - это чудесный очаг воспитания. Но в общей коммунальной квартире... - Это ненадолго, - успокоил я. - Пока не построят специальное помещение. Всего на год - на полтора... Еремкины поднялись с табуреток. - Не волнуйтесь, - продолжал я, - в эти две комнаты ведь есть вход с балкона, прямо с улицы. А двери в коридор мы запрем, чтобы дети вам не мешали. Еремкины снова сели. - Они-то нам не помешают,- сказал Еремкин. - Но мы им можем помешать. Ну, если им, например, нужно будет помыть руки или сделать еще что-нибудь... посерьезнее. Они же должны будут обратиться к нашим местам общего пользования, а эти места могут быть заняты: то жена стирает, то я бреюсь. Дети же народ нетерпеливый... Вы это знаете лучше меня: вы ведь сами еще дети! - Да-а... - согласился я. - Трудности будут. Но другого выхода, к сожалению, нет. - К тому же детям в этих комнатах будет очень тесно, - сказал Еремкин. - Ну, когда детей соберется много, я думаю, вы разрешите ненадолго выпустить их в коридор... Не всех сразу, конечно, а так, по пять-шесть человек. - По скольку? - Ну, так... человека по три-четыре, - сбавил я на ходу. - Вы же не будете возражать, чтобы дети немного побегали? Или покатались на велоси- педе? - Я, конечно, не буду... - А я буду! - сорвалась вдруг Еремкина. Она уже больше не хотела поддакивать своему мужу. - Где это видано, чтобы в коммунальной квартире... - Нигде не видано, - перебил я ее. - Но у нас новый город - и пока не построят специальных помещений... Еремкин усадил свою жену обратно на табурет и спокойно произнес: - Мы все должны считаться с юношеским, я бы даже сказал - с детским возрастом нашего города. Но именно заботясь о детях, этих ровесниках нашего города, я не смогу допустить... Впрочем, ведь не вы же решаете все это окончательно? Есть, должно быть, и взрослые люди? - Есть, - ответил я. - Есть взрослые люди. Мы можем проводить вас к начальнику штаба дружины. - Идемте! - решительно сказал Еремкин. И прямо в пижаме шагнул к двери. Но я остановил его, потому что еще не успел предупредить обо всем нашего Феликса. - Нет, лучше пойдем с вами в другой раз. А сейчас мы осмотрим освобождающуюся жилплощадь... - Пожалуйста, товарищи! - гостеприимно воскликнула твоя мама так, будто видела нас с Белкой впервые в жизни. И распахнула перед нами дверь... Когда мы вышли на улицу, я снял с рукава твою красную повязку и сказал Белке: - Возьми. Больше она не пригодится. - Нет, Коля, ты можешь ее пока оставить у себя, - тихим, словно бы не своим голосом ответила Белка. - Пожалуйста... Оставь ее. Но я отдал ей повязку: ведь я же не состою в вашем "Отряде Справедливых"! И о том, что будет дальше, я тебе тоже подробно напишу. Сейчас очень поздно. Ты сочиняла мне письмо три дня подряд. А я решил написать тебе обо всем сразу, за один сегодняшний вечер, потому что се- годня произошло очень много важного. Целый вечер сижу за столом и пишу. И никаких уроков назавтра не приготовил. Но это ничего: уроки задают каждый день, а такое важное задание я выполняю первый и, может быть, последний раз в жизни. Елена Станиславовна два раза уже повторяла, что в коллективе каждый должен считаться с другими, а я не гашу свет и, стало быть, не считаюсь с Нелькой, которой давно уже пора спать. Кончаю писать. Коля Коля пишет Оле Здравствуй, Оля! Ты что-то перепутала: написала мой адрес, а в конверт вложила чужое письмо. Но я это не сразу заметил: сперва прочитал, а потом уж понял, что оно не мне. Я бы не стал читать чужое письмо, но так уж получилось. В нем ты пишешь Феликсу, что накануне отъезда вы о чем-то поспорили. И что я должен помочь тебе выиграть этот спор. Но как же я могу помочь, если не знаю, о чем вы там поспорили., А в конце ты упоминаешь о каком-то Тимофее, с которым "все сложно". Ты пишешь, что очень любишь его... Я долго думал, кто такой Тимофей. У нас в школе я не знаю ни одного мальчишки с таким именем. Оно очень простое, но почему-то редко встречается. Я в чужие секреты лезть не хочу. Но просто интересно: о чем вы поспорили? И кто такой Тимофей, с которым "все сложно"; и которого ты очень любишь? Письмо я отдал Феликсу. Он сказал, чтобы мы с Еремкиными завтра пришли к нему в штаб дружинников. Вот будет история! А кто такой Тимофей?.. Коля Оля пишет Коле С нетерпением жду, Коля, твоего следующего письма,; Все время мне кажется, что в почтовый ящик что-то опускают, и я выскакиваю на лестницу. Как дальше с Еремкиными? Вернее сказать, с Анной Ильиничной? Это ведь самое важное. Прости, что послала тебе чужое письмо. К твоему адресу я уже привыкла, а Феликсу пишу первый раз. О чем мы поспорили с Феликсом, пока рассказать не могу. И о Тимофее тоже.: Не обижайся, Коля. Со временем, может быть, все узнаешь. Оля Коля пишет Оле Здравствуй, Оля! Сегодня, когда мы четверо - Еремкины и я с Белкой - пришли в городской штаб дружинников, наш Феликс был уже там. Мы вошли, а он с очень важным и деловым видом продолжал писать. Только мельком взглянул на нас и сказал: "Подождите минутку, я очень занят..." Я прекрасно понимал, что Феликс мог бы и сразу начать разговор, но нужно было, как он сказал мне потом в школе, произвести на Еремкиных психическую атаку. На стенах висели плакаты: "Хулиган - наш общий враг. Борись с ним!" и "Не пустим в наш новый город старые пережитки!" Эти призывы тоже произвели на Еремкиных очень большое впечатление. И когда Феликс коротко, не отрываясь от бумаги, предложил им: "Садитесь, пожалуйста!", они еле слышно ответили: "Нет, ничего... Мы постоим!" А потом еще зазвонил телефон, и Феликс стал говорить в трубку: "Задержанных доставляйте прямо в штаб! Пора навести там порядок!" И хоть Еремкиных никто в штаб не доставлял, но им, наверно, стало казаться, что и они тоже не сами пришли к Феликсу, а что их к нему "доставили". Еремкины раньше никогда не видели нашего Феликса и поэтому все время разглядывали его пустой рукав и молча удивлялись, как он быстро пишет левой рукой. - В борьбе с хулиганами пострадал? - тихо спросил меня Еремкин. - Миной оторвало! - ответил я. Еремкин вздрогнул и передал это на ухо своей жене. И хоть беседа еще даже не началась, они оба, 68 как мне показалось, под напором нашей психической атаки начали уже полегоньку отступать. Лица у них были покорные, робкие... А ведь когда мы выходили из дома, Еремкин сказал своей жене: "Сейчас мы быстренько наведем в этом деле порядок!" Достал из кармана какой-то значок и прямо на улице прикрутил его к пиджаку. Я никак не мог разобрать, что на значке изображено и написано. И спросил у Белки: - Это что у него? - Значок, - ответила она. - Сам вижу. А за что такие выдают? - Их не выдают, их в газетном киоске покупают. Там сколько угодно таких. Я знаю: мой братишка значки собирает... В штабе Еремкин все время нервно теребил этот свой значок, словно хотел, чтобы Феликс обратил на него внимание. Но наш Феликс был в этот раз очень не похож на себя. Ведь всегда он бывает таким внимательным, вежливым, а тут положил трубку и, даже не глядя на Еремкиных, спросил: - Вы по какому вопросу? - По сугубо общественному! - ответил Еремкин. - А точнее? - Хотим вовремя подать вам сигнал! - О чем? - О том, что для детской комнаты, над которой шефствует этот самый... "Отряд Правдивых"... - "Справедливых"! - поправил его Феликс. - Да, да... вот именно... Мы хотели сказать, что для этой самой комнаты наша квартира никак не подойдет. Просто детей жалко! Все-таки они наше будущее... - Почему их должно быть жалко? - удивленно спросил Феликс. - Я думаю, что "Отряд Справедливых" вносит разумное предложение. Городские организации вполне могут его поддержать! - Видите ли, я уже объяснял... - снова начал Еремкин, теребя свой значок, купленный в газетном киоске. - Я уже объяснял, что детям там будет очень неудобно: входить прямо с улицы, через балкон... - Ну, что вы! - успокоил его Феликс. - Дети так любят все необычное. Они так любят перелезать через заборы, через перила, через балконы... Мы, воспитатели, это прекрасно знаем. Вот давайте спросим у Коли... Тебе бы понравилось входить в комнату через балкон? - Еще бы! Я бы давно уж и домой залезал через балкон, если бы не жил на четвертом этаже! - Вот видите... Так что не волнуйтесь, пожалуйста. - А места общественного пользования? - все тише и тише возражал Еремкин. - Как быть с ними? Ведь они не приспособлены... - Дети будут ходить по очереди, по одному. Мы за этим проследим. - Я понимаю всю важность непрестанного контроля над детьми, остающимися без надзора! - произнес Еремкин. - Вот видите, как хорошо! - согласился наш Феликс. - Кажется, мы приходим к общему соглашению. - И я понимаю, что мы, жители нового города, должны учитывать все сложности первого периода... Я вспомнил твои, Оля, слова о том, что Еремкин очень любит произносить всякие правильные фразы. Он очень хочет, чтобы все кругом считали его сознательным и передовым. - Но я еще не высказал своего главного аргумента против детской комнаты, воспитательное значение которой мне абсолютно ясно... - Какой же это аргумент? - заинтересовался Феликс. У него, как и у твоей мамы вчера, было такое серьезное лицо, что я все время с радостью думал: вот как, оказывается, взрослые могут иногда помогать нам в наших делах и даже в разных хитрых историях, если только мы затеваем что-нибудь справедливое, а не просто так балуемся от нечего делать. - Видите ли, - вполголоса, будто собираясь сообщить какую-то тайну, начал Еремкин, - никому из вас, к сожалению, не известно, что эти две комнаты предназначались для одной семьи из нашего дома, которая живет в очень тяжелых условиях. Там трое детей... - Да-а... - задумался Феликс. - Этого мы не знали. Но в то же время: там трое детей, а тут будут обеспечены постоянным вниманием десятки! - Сколько... вы сказали? - тихо спросила Еремкина, впервые за всю беседу подавая свой голос. Но муж ее уже собрался с силами и не пошел, а прямо-таки кинулся в бой за справедливость: - Там, на пятом этаже, мучается в ужасающих условиях семья честных тружеников. Мать работает в школе, где учатся дети строителей. Она, таким образом, имеет самое непосредственное отношение к нашему дому, воздвигнутому специально для строителей и их семей. Две маленькие девочки... между прочим, двойняшки, мешают получить заочное образование отцу, потому что ему негде заниматься. Вы знаете, какое значение прида- ют у нас сейчас заочному образованию! А старшая дочь заканчивает школу, она вот-вот должна выйти на широкую дорогу самостоятельной жизни... И в этот ответственный момент мы, общественность, должны прийти ей на помощь! Еремкин, мне казалось, никогда не остановится. Но Феликс поднялся из-за стола во весь свой рост, и Еремкины сразу устремили глаза вверх, чтобы разглядеть: что он решил? - Вот это кажется мне убедительным, - сказал Феликс. - Мы еще посовещаемся с городскими организациями, но зерно истины в ваших словах есть... Каждый раз при словах "городские организации" Еремкины переглядывались. - Городские организации, - сказал Еремкин, - не могут не посочувствовать положению этой семьи... Белка за всю эту беседу вообще не произнесла ни звука. А когда прощалась со мной на углу, вдруг пришла в себя и воскликнула: - Потрясающе! Потрясающе все получилось. Это, конечно, Оля все придумала, я понимаю. Довела свое дело до конца! Я не стал рассказывать Белке, что еще сегодня утром, до уроков, обо всем договорился с Феликсом и что мы с ним составили план совместных действий. Сперва, правда, Феликс сомневался. Он говорил, что сам пойдет в жилищно-коммунальный отдел и все урегулирует, что Анне Ильиничне тут же, "без звука", как он сказал, выдадут ордер. Но я убедил его, что будет гораздо лучше, если мы, ребята, сами победим Еремкиных, даже, может быть, чуть-чуть их перевоспитаем - и этим отблагодарим Анну Ильиничну за ее заботы обо всех нас. Феликс сказал: - Ну что ж, попробуйте! И вот я попробовал... Но Белка уверена, что все это придумала ты. Я не стал спорить. Какая разница, кто придумал. Лишь бы Еремкины не передумали! Коля Да, между прочим, я разыскал у нас в школе одного Тимофея. Он учится в седьмом классе... такой долговязый, на Рудика Горлова похож, потому что тоже сидел в разных классах по два года. Неужели ты его "очень любишь"? Нет, это, наверно, не тот Тимофей. Я просто так его разыскал, ради интереса. Оле пишет не Коля Дорогая Оля! Наш старый дуб будет очень доволен: переписка с Колей тебя так увлекла, что ты адресуешь ему даже письма, предназначенные мне. Но поможет ли он тебе выиграть наше пари, в этом я не уверен. В этом по-прежнему сомневаюсь. А как быть с Тимофеем? Может, сказать ему правду? Она ведь всегда лучше... Или еще подождать? Прости за короткое письмо: дел, как всегда, по горло! Феликс Оля пишет не Коле Дорогой Феликс! А я все-таки выиграю пари! И Коля мне в этом поможет. Уверена, как никогда: поможет! Тимофею пока ничего рассказывать не надо. Я согласна: правда всегда лучше. Но говорить ее тоже, я думаю, нужно вовремя... А сейчас еще рано. Я, конечно, не могу распоряжаться. Но попросить тебя могу: не торопись, Феликс. Я что-нибудь придумаю. Девиз, о котором ты говорил перед отъездом, я придумала. И вышила его золотыми нитками на красной материи. А дальше все будет так, как мы договорились... Обо мне ты все знаешь от Коли. Привет нашим ребятам! Оля Коля пишет Оле Здравствуй, Оля! Сейчас ты очень удивишься. И даже, может быть, не поверишь мне. Тогда спроси у своей Белки, она тебе все подтвердит. Вчера вечером я услышал сильный шум и звон на лестнице. Я выбежал на площадку и увидел такое, что сам еле-еле поверил: Еремкин тащил откуда-то сверху (потом уж я понял, что с пятого этажа) узел и таз, а сзади шла Анна Ильинична, тоже с узлами, очень смущенная, и приговаривала: - Да ведь не уехали еще оттуда... Неудобно как-то получается: мама Олина еще там, а мы ей на голову со своими узлами! - Ничего, ничего, - успокаивал вспотевший Еремкин. - Тут зевать нельзя. Надо занимать заранее! Я со своей соседкой (это, значит, с твоей мамой) уже договорился... Увидев меня, Еремкин очень обрадовался и доложил, точно я был для него высоким начальством: - Можете сообщить своему "Отряду Справедливых": общественность дома помогает переселяться! Мне даже стало немного жалко Еремкина: уж очень он был мокрый и отдышаться не мог. - Подождите здесь! - скомандовал я. И он, хоть не знал еще, в чем дело, сразу подчинился. - Хорошо, подождем! Я побежал во двор собирать ребят на помощь. Ребята играли в волейбол, и я попросил судью свистком прекратить игру. Сперва все стали кричать: "Что там такое? Не мог, что ли, подождать? Самый решающий момент!" Но я знал, что у наших волейболистов все моменты самые решающие, и поэтому не стал ждать. Когда же я объяснил, что гардеробщица Анна Ильинична переселяется, обе коман