глазами, еще не залитыми радужной блевотиной советских иллюзий, как сытая страна стала голодной и раздетой. Под знаменем строительства новой жизни хаос проник в торговлю, в быт, в экономику, в правосудие, в культуру, в искусство. Хаос ездил на службу в "Линкольне" в Госплан. Если что-то где-то строилось, налаживалось, росло, производилось, то это не благодаря озабоченности дьявольской Силы судьбами страны и народа, а вопреки ей, вопреки. Это из-под вылитого на поле нашей жизни адского гудрона выбивались на свет Божий стебельки ненавидимого Дьяволом Естества. Естества труда, естества семьи, естества радости и порядка. Несмотря на бесовский, запутывающий души и разум шабаш агитации и пропаганды, мы -- щенки, чуяли, что кроется за лозунгами и красивыми словами. За ними была мертвая бездна или параша, полная дерьма. Они скрывали от нас чудовищный произвол, кровавую резню, крушение планов, несостоятельность очередных кампаний, злоупотребления властью, тотальное воровство, вырождение нравов, глумление над верой. СИЛЫ использовали слово, использовали ЯЗЫК, одновременно пытаясь уничтожить его сущность, в своем нахрапистом наступлении на человеческое. СИЛЫ переделывали мир на одной шестой части света, обольстив легковерную толпу преимуществами переделки мира над объяснением его. СИЛЫ понимали, прекрасно понимали, что объяснение мира чревато благодатными переделками того же мира. Переделками к лучшему, нежелательными, смертельно опасными для главной цели Сатаны -- внесения неуправляемого хаоса в миропорядок. Вот СИЛЫ и сыграли на инстинкте торопливости разума, на его страстном, напоминающем детское, любопытстве поскорей, поскорей узнать, что там за пружинки и колесики в механизме жизни общества... Что там за фиговинки и тайны, которые философы хуевые все объясняют, объясняют, а толку ни черта нет, раз люди умирают, как умирали, а у Путилова бляди в шампанском плавают! Хули объяснять, даешь переделку такого блядства! -- завопила толпа. И ей, и ее вождям не терпелось от ужаса ощущения времени существования, всегда присутствующем в человеке, поскорей, поскорей, скача по трупам и ценностям, победить Пространство и Время, обскакать на всем скаку Судьбу и въехать, стирая кровь со лба, в золотой век Мировой Коммуны. Я скоро закончу, гражданин Гуров, очередную не свою, не совсем свою мысль... Вы просите пояснить, что я имею, что, вернее, имел в виду человек, невольно цитируемый мною, говоря о попытках СИЛ уничтожить сущность языка. В слове, так же как в человеке, легко убить душу. Система употребления мертвых слов и есть большевистская или какая-нибудь иная, фашистская, например, демагогическая фразеология. "Народ -- хозяин своей земли". "Слава КПСС!" "Да здравствует наше родное правительство!". "СССР -- страна развитого социализма". "СССР -- страна передовой демократии". "Советские профсоюзы -- школа коммунизма". "Наше правосудие -- самое демократическое в мире". "Искусство принадлежит народу". "Мы придем к победе коммунистического труда! ~. "Постановление о дальнейшей борьбе с дальнейшим хищением соцсобственности". "Народ и партия -- едины". "Выше флаг соцсоревнования!" ...Что, спрашиваем мы, за этими словами? Ложь, если не пустота. Пустота, если не ложь. Слова перестают постепенно восприниматься как слова. Из них вычерпывают высокооплачиваемые пропагандисты своими бандитскими ковшиками содержание. Мертвое слово теряет свою связь с политической, экономической и культурной реальностью и формирует реальность новую, мертвую, существующую исключительно в черепах вождей и западных идиотов, больших друзей Советского Союза, знающих нашу житуху по рекламным проспектам и помпезным экспозициям выставок. 36 Так вот, в кандее, будучи щенком, сообразил я, что если существуют, неважно как называясь, СИЛЫ, летающие на метлах над нашими несчастными душами, то не может не быть СИЛ других, сопротивляющихся, борющихся, находящихся внутри нас, не сговаривающихся только из страха быть проданными в ЧК, но и в негласном сговоре тоже, неважно как называясь, делающих все, чтобы одолеть бесовщину. Ну, как? Доходчиво излагаю? Чуете, куда гну? Конечно, это я сейчас задним числом приблизительно формулирую только предчувствовавшееся тогда нами -- щенками. А уж потом все происходящее: террор против так называемой ленинской гвардии, опухшие от непонимания смысла всего этого сталинского кровавого бардака мозги оставшихся временно на свободе, узурпация главных кормушек "победителями" и многое другое, то, что нынче принято фанатиками и снобами марксизма именовать "перерождением ленинских идей", подтвердило верность моего наития и определило выбор моей позиции в схватке с сатанинскою Силой... Но это все было потом... В своем закутке, в кандее, и днем, и вечером, и ночью я хавал книгу за книгой, книгу за книгой. Хавал советскую пошлятину и классику, стишки и детективы. Мне хотелось читать страстно и непрерывно, как Сашке и другим пацанам онанировать. Вот я и читал. И возлюбил за возможность читать свою тюрьму. В ней был порядок. Беспорядки я прекращал одним щелчком в лоб или ударом по макушке... А книги мне таскал Сашка. Его посаженный папашка -- эсер успел перетырить массу книг из своей библиотеки к своему дружку -- детскому врачу. Сашка бегал втихаря в город и таскал в кандей книжки. И однажды притащил "Графа Монте-Кристо". Жажда мести мгновенно захлестнула меня. И я возненавидел все, что, сложнейшими, разумеется, путями привело к ужасам, которые я наблюдал лично, которые я пережил, от которых вскакивал по ночам с койки и с безумным криком вслепую бежал до первой стенки. Удар или боль приводили меня в чувство. Я возненавидел утопистов, Марксов, Энгельсов, Лениных, революционеров, социалистов, Дантонов, Робеспьеров, Чернышевских и прочих бесов. Я возненавидел посулы якобы друзей народа, уверявших слабонервных и маловерных в возможности создания на земле нового порядка. Философски и даже политически я, конечно, не мыслил. Все варилось и запекалось в сердце, но и мой слабый умишко не мог уже тогда не соотнести наличной очевидности советского ада или ада французской революции с его идейными и нравственными истоками. Дзержинские... Менжинские... Урицкие... Буденные... Павлики Морозовы... Блюхеры... Тухачевские... Ярославские... Островские... Крупские... от этих бесов ских харь некуда было мне деться. И я после почти еженощно повторяющихся ужасов воображал свой кандейский закуток островной графской пещерой, а себя самим графом, примеряющим коверкот чекистской формы перед тем, как отправиться со скорострельной пушкой и отрядом верных друзей в мстительный поход против Сталина, фурье, Каменева, Сен-Симона, Троцкого, Ворошилова, Зиновьева, Карла Маркса, Петра Верховенского, Ягоды, Кампанеллы, Бухарина и прочей шоблы... Я мечтал, я творил в мечтах возмездие и делал это в ненавистной мне чекистской форме исключительно из камуфляжных соображений. Я воображал, как вхожу в кабинет одного из отцов красного террора, Зиновьева например, и говорю ему: Зиновьев! Вы -- говно! .. - То есть как это говно, товарищ? Он выпучивает на меня зенки, а я врезаю ему в лобешник щелчок, говорю: я тебе, падаль, не товарищ, потом другой щелчок, третий... и на следующий день стою такой же серый, неприметный и запуганный до смерти, как остальные совдеповцы, у газетного киоска, покупаю "Правду" и читаю сообщение о скоропостижной смерти от тройного кровоизлияния в мозг, повредившего черепную коробку верного большевика-ленинца, дорогого товарища утописта Зиновьева... упавшего на письменный стол... до последней минуты... в наших сердцах... трепещут враги мировой коммуны...и, как один, умрем в борьбе за это... Сашка Гринберг иногда спрашивал у меня, почему я не дрочу. Может, у меня вообще пока не стоит? Или вся малофейка в силу кулака ушла? Он искренне пытался растолковать мне, что за неземная радость вдруг пронизывает его до мозга костей, растет, наполняет дрожью даже такие сравнительно бесчувственные части Сашкиного тела, как ногти на ногах, гланды, аппендикс, пупок, мочки ушей, ресницы и левую ноздрю, наполняет, и Сашка не может остановить дрочку во время урока биографии Ленина, потому что, по мнению Сашки, в такие моменты живчики рвутся со скоростью света из чернеющей черни сашкиного тела навстречу новой жизни, думая, по глупости и неведению, что рвутся они, сотрясая Сашкино существо счастием, в лоно материнское, в лоно Лены, Любы, Насти, Рахили, Ириночки, Машеньки, Нины, Евдокии, Клавы, Гали, Ксюши, а попадают всего-навсего в кулак, на грязный пол, в промокашку, и умирают на тупом и скучном уроке биографии самого величайшего изо всех прошедших по земле людей, тоже умершего, но считающегося, чего Сашка вообще понять не в силах, живейшим из ныне живущих. Я ничего Сашке не отвечал. Я еще не страдал от ущербности. Я был уверен, что причащенье к жажде мести как бы обязывает человека к безбрачию, деятельному одиночеству, к возвышению и полному отказу от удовольствий типа Сашкиного... Иногда князь, Пашка Вчерашкин, Сашка и я дискутировали о половой проблеме. Князь уже успел к тому времени переспать с кузиной и преданной их семье горничной. Он без капли похабства делился с нами своими впечатлениями и проклинал себя за погубленную до первой тургеневской любви невинность. Он провозглашал непримиримую ненависть к онанизму и шепотом уверял нас, что все революции -- пустопорожняя дрочка, бесплодная, хотя и доставляющая удовольствие бесплодным же прожектерам и авантюристам и губящая, главное. запасы жизни в человечестве. Не буду я дрочить. Нас, князей, и так мало осталось, говорил князь. - Интересно, продаст кто-нибудь из нас остальных после таких разговорчиков? -- спросил однажды Сашка. -- И кто это сделает первым? -- Каждый из нас сказал: не я... не я... не я. Я вижу, гражданин Гуров, как разбирает вас от желания узнать, кто же именно оказался этой падлюкой? Разговоров-то мы вели множество и поопасней, чем тот, о дрочке... Распирает?.. А я вам не скажу. 37 Вот вы тут утверждали, что когда мы -- лишенцы, уроды и голубая кровь выносили свой приговор революциям, энтузиазму масс, великим свершениям, аварии ледокола "Челюскин" и прочей херне, имевшей мало отношения к реальной жизни, вы и вам подобные жили самоотреченно, собирали копеечки для МОПРа, металлолом, разбивали на месте церквей скверы и пруды, готовились, в общем, не менее трех месяцев в году к умопомрачительным по пошлятине и безвкусице демонстрациям, просиживали жопы на собраниях и митингах в честь Ромен Ролланов, Димитровых, Тельманов и других героев нашего времени. Вы якобы были романтиками, а мы шлаком истории. Нет! Все это было показухой, фоном вашей истинной жизни, гражданин Гуров!.. Вы учились у папеньки и его дружков даже манерам и прическам представителей правящего класса. На ваших глазах, едва отмыв руки от крестьянской крови, папенька ярел от проснувшейся вдруг хапужности. Он волок домой реквизированные у арестованных шмутки. Добился личного "форда". Отгрохал домину. Обнес ее забором. Поставил вопрос в ЦК о недопустимости лечения партработников в общих поликлиниках, о необходимости создания сети партпитания и снабжения, о желательности выдвижения на высокие ответственные посты детей проверенных товарищей. То есть он легализировал тосковавшую до времени подспудную мысль о формировании касты, крепость которой гарантирует на многие годы близость к полному социальных привилегий корыту и самому Понятьеву, и детям его, и внукам. Не так ли? Личный аскетизм вождей, так импонировавший толпе, дружно рвущейся в адское пекло революции, потому что как бы уравнивал образ ее жизни с вождистским и, следовательно, уже теперь делал Равенство реальным, после захвата власти, после узурпирования ее Сталиным, аскетизм этот, тотально рекламируемый партпрессой, на самом деле в центре и на местах стал возней урок, бросившихся к кормушкам, делящих шкуру убитого медведя, вцепившихся в многоэтажный расстегай вроде того, который был смачно описан во втором томе "Мертвых душ". Вот чему вы учились, гражданин Гурое! А уж потом, не в силах примириться с тем, что вас обходят более молодые урки, вцепившиеся в глотки таких волков, как ваш папа, вы решили страшной ценой предательства заплатить за возможность остаться поблизости от раздираемого на части расстегая, чтобы, переждав, испечь новый, собственный, вот этот, в котором мы сейчас копошимся... И не надо мне харить мозги, не надо! Не было у вас ничего святого! Пионер вонючий! Я на днях сказал, что не интересует меня, как к вам попали уникальные жемчужины, принадлежавшие Влачкову... Как так приобрели? Денег у вас тогда таких быть не могло... Вы украли сбережения отца? .. После того, как позвонили нам о том, что он отбыл на охоту? Вы действительно обокрали дом отца своего и матери своей. Но не на краденые деньги купили вы розовую и черную жемчужины, которые сделали бы честь любой короне и митре... Не на эти. Да вы и не покупали жемчужин... Почему я в этом так уверен? Сказать? А ху-ху, гражданин Гуров, не хо-хо? Попробуйте сами догадаться... Пошли искупнемся... не спешите... Живем мы, значит, в кандее, книжки читаем, болтаем, незаметно для самих себя образовываемся, в карты режемся, подрастаем, никто нас не тревожит, на митинги не зовут, считают нас ублюдками, врожденными тюремщиками, похабниками, которых скоро механически переведут в исправительно-трудовой лагерь, где мы и подохнем со временем в статусе разложенцев и отрыжек старого мира... Самое спокойное время моей жизни прошло в кандее... Пашка Вчерашкин, отпросясь у меня, рыскал целыми днями по городу, пытался найти дружков отца, с которыми тот брал Царицын, переходил Сиваш, и скидывал Врангеля в Черное море. Бешено просто рыскал. Найду, говорит, все одно сильную руку, спасу батю. Другие вагонами тащат, а он всего-навсего мешок сахара уволок и два окорока... Собирает он однажды чинарики около Большого театра. Я его туда послал. В Большом было в тот вечер "Озеро". Опаздывавшие наркомы, секретари ЦК, Тухачевские, Толстые, дипломаты, послы, шлюхи, ученые и прочие Лебедевы-Кумачи обычно бросали недокуренные папиросы и сигары прямо у дверей. Тут Пашка и заныкивал их в сидорочек. Табак мы смешивали, делили и покуривали себе, читая интересные книжки. Кайф ловили. Так вот, берет вдруг Пашку за шкирку какой-то хмырь в орденищах и ремнищах, берет и говорит: ты чем тут, стервец, занимаешься, когда мы стремим полет наших крыл, виноват, птиц, черт знает куда? Когда мы метро, так сказать, рыть начинаем и покорять пространство и время! Ты что? Очумел! Смотрит Пашка и узнает, узнает хмыря орденоносного, и в этот самый миг, не раньше и не позже, прошила меня, верней, мою судьбу счастливая Случайность, а я этого и не заметил... - Дядя Коля! Это -- я! Пашка! Сын Вчерашкина! Помогите! Злые силы отца загубили! Троцкий копал под него! - Как так? Есть ли такие силы, чтобы загубили они моего друга, жизнью, как говорится, обязан, говори, Пашка, сукин сын, кто курить тебя приучил в наше героическое время? Баба большого человека от Пашки уже нос воротит, а сама, падла, подмываться небось научилась на курсах два дня назад. Ника, мы опаздываем, говорит гнусаво. Рыковы и Розенгольцы опять всю нашу ложу займут. Идем, Ника! - Молчать, чушка! -- заорал хмырь -- дядя Коля, и уши у него, по словам Пашки, побелели, а глаза прищурились, налились кровью, и жилка синяя на лбу психованно затикала: тик-тик-тик. - Ебал я всех ваших умирающих лебедей, а также синих птиц, если друг мой боевой и хозяйственный Ванька Вчерашкин в лапы лягавых попал! .. Молчать! Пошла вон домой! Я тебе, -- орет хмырь бабе, -- покажу ложу! Шагом в стойло свое -- а-арш! .. Идем, Пашка, к Сталину! Я это дело так не оставлю! Хмыринскую бабу как ветром сдуло из Большого театра... Пашка -- ни жив, ни мертв. Ведет его дядя Коля прямо в ложу к Сталину. Приводит и говорит, вот, Иосиф, сын друга моего, ты его уважал, Вчерашкина. Троцкисты заточили Вчерашкина, состряпали дело, чтобы кадры наши стереть с лица Красной Площади. Рассказывай, Пашка! -- велел дядя Коля, а лебедям приказал передать, чтобы подождали минут пятнадцать на своем озере, ибо ни хера с ними за эти минуты не произойдет, не помрут, Весь Большой театр в полумертвой тишине ждал конца беседы Пашки со Сталиным. Пашка и рассказал, как отец его был переведен с боевой работы заведовать диетскладом в Кремле. Как тыркались к нему жены Каменева, Зиновьева и другие бабы за кофе, чаем, семгой, икрой, телятиной, каплунами, и как отцу было трудно всем угодить. Особенно на отца окрысился Троцкий, когда у него был запор, а на диетическом складе не оказалось чернослива, потому что чернослив съел Куйбышев и золовка Бухарина. Окрысился Троцкий и стал ждать момента. К тому же на первое мая однажды икра показалась ему недостаточно красной и свежей. А Вчерашкин сказал Троцкому, что если он думает, что икра стухла, пусть бросит икринки в аквариум, ждет, появятся ли из них мальки, а тогда уже трепется, свежая икра или тухлая. И вообще зажрался кое-кто в Кремле, хер моржовый за мясо не считает. Нам из продуктового склада все видно... Вот Троцкий и окрысился еще больше. Ты, говорит, Вчерашкин, лучших барашков в сталинскую утробу запихиваешь! За шашлык всемирную революцию продаешь! А у меня запор! Не превращай Кремль в броненосец "Потемкин"! Сталин слушал Пашку внимательно, набивал табаком трубку, а секретарь что-то записывал. Дядя же Коля вытирал красным платком белые слезы и сморкался. Наконец Троцкий лично поймал отца Пашки, когда тот нагрузил перед новым годом грузовик всякой всячиной для того, чтобы с однополчанами поднять бокалы и закусить, чем попало. Задержал Троцкий грузовик прямо у Спасской башни, хотя были на него квитанции, разрешение Калинина и прочие ордера. - Так, так, -- тихо сказал Сталин... -- Запор... Барашки... Моя утроба... Шашлык мировой революции... Броненосец "Потемкин"... Это уже призыв к восемнадцатому помидору Луи Бонапарта... Пашка божился, что Сталин именно так и выразился: к восемнадцатому помидору, и распорядился; Вчерашкина освободить сегодня же! Восстановить на работе! Иди, Пашка. Брось курить. Из тебя выйдет хороший партработник! Дядя Коля махнул саблей, дирижер поднял руки вверх, балет начался. 38 Могли бы вы сами, гражданин Гуров, восстановить в общих хотя бы чертах последующие события?.. Трудно и неинтересно... Да! Неинтересно. Что верно, то верно. Вы ведь рождены, чтоб сказку сделать былью. И, действитвльно, с первых часов советской власти сказки стали твориться на каждом шагу -- и страшные, и со счастливыми концами. Россия, вся Россия казалась тогда людям, счастливо и неожиданно избежавшим тюрьмы и смерти, или наоборот, внезапно терявшим имущество, привычный покой, близких, родных, свободу и жизнь, вся Россия казалась тогда, да и теперь она мало изменилась, жутким царством Случайности. Сказки стали былью. Начался умопомрачитвльный и леденящий душу шабаш ведьм и бесов... Миллионы людей, возмущенных, лишенных, утративших, обобранных, мысленно и так -- пешкодралом, подобно сказочным добрым молодцам, шли воевать с засевшим в Кремле Кащеем и его всесильными прихвостнями... ...Милый! Отец твой в родной нашей, в новой тюрьмезлыдне. Ключ от нее .в лебедином яйце. Лебединое яйцо под колготками принца. Сам принц работает балеруном в большом театре, а театр -- в Москве. Москва -- столица одной шестой части севта. Там жиевт Сталин. Он любит балет. Иди к театру. Собирай окурки. Увидишь Дракона -- вся грудь в орденах, с дурой-драконихой, подбегай смело и проси что хочешь. Но в глаза смотреть не бойся самому главному змею, а на озеро не гляди. Там лебеди наших надежд помирают... Это -- Пашкина сказка. А сколько людей блуждало в поисках заветного яйца, в котором ключик лежал от сундучка с удачей, по мертвым, страшным, кишащим крысам и чиновниками коридорам соевтского бюрократического ада! Одни там сходили с ума от безнадеги, другие тупели душой и рассудком, третьи бессмысленно погибали, заживо съеденные крысами и пауками, четвертые, облепленныв мокрицами, воя от ужаса и гадливости, чудом вырывались, оставив надежду чего-нибудь добиться, кого-нибудь спасти, на чистый воздух!.. Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй! Ой! ой! ой!.. бр-рр! Но, бывало, самые, казалось бы, неразрешимые истории, самые запутанныв клубки судеб, самые безнадежные дела, как по мановению волшебной палочки, мгновенно разрешались, распутывались и улаживались. Кто-то из прокуратуры поддавался заклинаниям, кто-то в райкоме пугался Духов, кто-то в Совнаркоме завораживал крыс, кто-то опаивал стражу ЦК приворотным зельем, открывались тогда врата резные, дубовые и входил не робея, Иванушка-дурачок в хоромину рабочую Секретаря-Свет-Сергеича, в пояс кланялся, на бой честной его вызывал, целый час сражался, не с пустыми руками домой возвращался, а кирпич привозил для коровника, для коровника, где коровушки зимовали бы, молочишко детишкам давали бы, а не мерзли те коровушки до смерти бедные... Вот как бывало, гражданин Гуров! И сказок таких и других. пострашней, я знаю больше, чем Арина Родионовна. Внуков бы мне, внучат, рассказал бы я им сказочек, рассказал бы Вы-то сами сожительствовали с бабой-ягой костяной ногой с Коллективой-заразою-Львовною, с вашей мамой партийною. стукачкою гнойною... Про холодное оружие не забыли? . Это мое дело -- брать вас на пушку или не брать... Змей Горыныч!.. Цыц, сукан И попал я тогда в Пашкину сказку! Сидел его отец на Соловках. Посылают туда с военного аэродрома аэроплан. Привозят Пашкиного отца в Москву. Отдают ему обратно склад диетпродуктов в Кремле, ордена, квартиру и дачу. Возвращается однажды Пашка в детдом на 'Линкольне ' открытом, как челюскинец или же Папанин. Входит вместе с отцом в кабинет директора. Десять минут ничего не было слышно в детдоме, кроме ударов по директорской морде и пинков. Затем активисты бросили директора в полуторку и сгинул он навсегда, неизвестно где. А я, князь и Сашка Гринберг уезжаем на 'Линкольне' в Варвиху, на огромную дачу, и дядя Ваня Вчерашкин говорит нам: живите тут, учитесь, я вам буду как родной. Метрики завтра выправим всем новые. И начинайте новую жизнь. Кем быть хотите? Князь хотел, освободив из плена кузину, стать актером. Сашка сказал, краснея и путаясь, что его мечта заниматься в науке и в жизни половыми сношениями, потому что в них есть, на взгляд Сашки, важная для людей тайна, -- Чекистом хочу быть, -- брякнул я, -- врагов народа давить хочу! Пока не подохну, давить буду! -- И я -- чекистом! -- завопил Пашка. Посмотрел на меня и на сына удивительно заговорщицки Вчерашкин, словно повязывал он своим взглядом себя, нас и еще неведомо кого, известного только ему, на общее дело. В ту первую после детдома ночь сны мне снились странные и страшные. Выхожу я на единоборство с многоглавым драконом. По асфальту след за ним тянется мокрый и аспидная слизь. А головы у дракона -- сплошь рожи, примелькавшиеся на портретах. Одну отрублю, другая появляется. Три сразу смахнул, но три же и возникли, приросли к кровавым мерзким срезам трех шей снова. Я их рубаю, рубаю и рубаю... А они прирастают и прирастают. Умаялся. Дух вышел вон, руки опустились. Вышел тут покойный Иван Абрамыч из трамвая с задней площадки, вырвался из рук бесновавшихся в те годы контролеров и говорит: оставь их, Вася, оставь головы, хрен с ними, душу лучше свою спаси, чтобы свидеться нам, спасай, Вася, душу! А дракон сеи собой протухнет! Нам свидеться надо, Вася! Толкнул я в грудь отца Ивана Абрамыча в страшной злобе, что помешал он мне сомненьем, и говорю: "Я граф Монте-Кристо! Я за тебя отомщу!" Горько зпалакал в ладоши Иван Абрамыч, и увели его с площади контролеры по мокрому следу дракона, по аспидной слизи в вечную со мной разлуку, в кромешно-темный какой-то переулок... Что? Скучно вам стало, гражданин Гуров?.. Какая, говорите, страшная, чудовищная и потрясающе необъяснимая штука жизнью.. А вы выпейте рюмочку "Еревана", сразу полегчает, сразу все станет понятней... Тут сразу меня другой сон одолел. Это было странно, потому что сны снились мне в детдоме крайне редко. Были они бесстрастные, смысл их и образы словно заволакивало беспросветным унылым ненастьем, сотканным холодными митиннами кладбищенского дождичка... Стою я разгоченный, сильный, пожилой уже мужичок, с пилой двуручной у той самой злосчастной колодины, а около меня толпа. И зову я из толпы померится со мной силенками то Маркса, то Крупскую, то Муссолини, то Микояна, то Гитлера, то папеньку вашего. Но все они, попилив сдаются, до смерти, до железности промерзшую колодину, смеются, отходят, лбы обтирая, в сторонку. И вдруг вы выскакиваете, пацан в буденновке, к пиле, и мы легко, как трухлявую осинку, перепиливаем колодину на четыре чурки, и под аплодисменты толпы знаменитостей начинаем. играючи, их колоть. На полешки, с плеча, с завидев, обушком об чурку, и, стоя на коленках, на щепочки. Вот уж ни толпы, ни колодины, ни щепки нет со мной рядом. Один я. Совсем один, и не соображаю, где я, зачем я и кто я есть вообще. Кто? И у меня стоит хер, как у парней в детдоме, здоровый такой сучок, но я чувствую только полную его для себа ненужность, ои мешает мне, я его без боли, крови и сожаленья отламываю, отрываю, выкидываю в речку Одинку и его закручивает водоворот, как случайный сучок .. Вот какой был сон. Налейте и мне рюмашку... У вас на какой день с похмвлья ужасная тоска и обида?.. У меня тоже на третий, потом на девятый... полагаю, что от запоя что-то помирает в нас. Дух здоровья, должно быть. Помирает, бедный, от дьявольской сивухи, а на третий день и девятый... То есть как это "все наоборот!"... Прошу пояснить, раз вы меня перебили... Интересно... Очевидно я хотел сказать то же самое, но все перепутал... Значит, от запоя ничего в нас не умирает, а, наоборот, рождается в нас сивушный бесенок с оловянными глазками и гунявой ухмылочкой... Затем он подыхает в нас же и, подобно тому, как с телом и духом покойника на третий и девятый день совершаются различные тайны, тек и сивушный бесенок поражавт соответственно именно в эти загадочные дни покидаемую им обитель нашего тела тоской и обидой... Стройно... Не уверен, однако, что все обстоит так, как вы говорите. А если я прав? Значит, дух здоровья, временно померший от сивушного угара, воскресает вдруг в трезвости, а бесенок алкоголя мается особенно тоскливо и обиженно как раз в моменты острого нашего вытрезвления на третий день и девятый... А вот что происходит с алкоголиками на сороковой день, я не знаю. Одно из двух: или запой начнется новый, или совсем избывается старый... Хорошо, конечно, было ошиваться на даче Вчерашкина в Бервихе, но в кандее, честно вам признаюсь, чувствовал я себя лучше. Уж больно много всякой высокопоставленной швали приходилось видеть. Но "Графа Монте-Кристо" я перечитал уже раз десять и понимал: если хочу попотрошить Силу, стеревшую с лица земли мою деревню и моих близких, да и не только моих, а еще миллионов таких, как я, то нужно зажаться, нужно чистить клыки зубным порошком "Вперед", нужно стричь кготи дамскими ножничками, нужно мазать репейным маслицем волосню, встающую на загривке от бешенства. Нужно, кроме всего прочего, учиться видеть, слышать, понимать, сопоставлять, владеть своей волей и рожей почище Станиславского и Немировича-Данченко. Нужно закаляться, как Сталин. Эту фразу мне и Пашке частенько говаривал Иван Вчерашкин, когда мы гуляли по лесу или рыбачили. Держитесь, говорил он, братцы, скоро мы с вами погуляем по буфету, скоро придет ваше времечко, вам жить предстоит и править, а ихнее времечко кончается, кончается оно, братцы, сил моих больше нет! В объяснения Иван Вчерашкин не вдавался... Мне он твердо внушил, чтобы обо всем, что было, как бы я забыл. Забыл -- и ни писка чтобы, ни пуканья, ни скрежета зубов. Точка. Меня нашел сам Ивам Вчерашкин в Ростове, в вокзальном сортире... Я писал на пол, орал, а мать моя умерла от тифа прямо на вокзале, о чем Вчерашкин узнал от пассажирской шоблы. Отца же моего, большевика-рецидивиста, грабившего царские банки, расстрелял лично Деникин. Вот такое мое прошлое, и Вчерашкин меня усыновил, как социалистический гуманист. Ко всякой такого рода фразеологии он тоже приучал нас с Пашкой, объяснив, что она вроде жаргона и без нее в нынешних компашках никуда не деться. А меня, за то, что спас я Пашку от верной смерти и пристроил придурком в кандей, он, Вчерашним, отблагодарит по-царски, царство небесное зверски убитым и замученным злодеями... О том, что речь шла о расстрелянной семье царя, я тогда не догадывался... Учились мы с Пашкой в небольшой школе, в закрытом, так сказать, загородном колледже для детей и родственников высших руководителей. Но учеба нам была до лампы... Учились -- и все. Забыл вам сказать, что Вчерашкин добился освобождения отца Сашки Гринберга. Сделать это ему, наверно, было нелегко. Недели две возил он на дачу четырех гусей с ромбами в петлицах и, кажется, самого Буденного. Пьянь шла дымная. бабы ихние, напившись, пели под гитару и под джаз Утесова. Джаз специально привозили на автобусе "Буссинге"... Однажды Сашку позвали в столовую. Вот он -- жертва троцкизма, сказал Вчерашкин. Какая-то баба, Сашка потом уверял, что киноартистка Вера Холодная, посадила его на чудесные коленки, дала выпить шампанского и шепнула Сашке, чтобы приходил ночью в биллиардную. У Сашки чуть не разорвалось сердце от волнения всего естества... Ромбы расспрашивали его об ужасной жизни в детдоме, они, оказывеетея, ничего об этих ужасах не знали, о педерастах-активистах, и, смеясь, велели Сашке бросить дрочить, потому что от этого, говорят, высыхают мозги, как у нашего умника (Сашка был уверен, что речь шла о Ленине) и наступает паралич ума, что и доводит страну до разрухи и кровавого разгула. Отца обещали освободить. Ночью Сашка пробрался в биллиардную. Артистка уже лежала пьяная и голенькая на зеленом сукне, как не лужаечке, а один из ромбов дрых на кожаном дивана... Не буду рассказывать, что там и как у них происходило. Я забеспокоился вдруг: меня прошиб страх, почему это у меня не стоит? Почему мне по ночам не снятся бабы, и я, как князь, Пашка и Сашка, не успев трахнуть их во сне, едва только дотронувшиеь до руки, до ноги, до губ, до волосиков между ног, не содрогаюсь от неведомого счастья и трусиков не сушу украдкой на солнце. Почему? Я тоже вместе с Сашкой, по его приглашению, подсматривал не раз в щель дверную или в скважину замочную, или в окно на бардачные сцены, и Сашка, бледнея, чуть ли не в беспамятства, отходил сторону. Его трясло от слез и злобы. Он скулил: почему все так устроено, что хочет он, хочет, хочет, и не велено кем-то, ждать надо черт знает чего, когда он уже в принципе может в любую минуту десять раз стать папашей собственного ребенка... А я могу? Почему я не мучаюсь?.. Что со мной?.. Ничего я его я себе не отшибал... До прихода Понятьева в Одинку бегали мы к баньке на баб поглядывать, и подступала же какая-то тогда духота к сердцу и жарок разливался в паху... Почему я сейчас так спокоен? Почему? Понимаю, гражданин Гуров, что вы сейчас не прочь потребовать тщательной медэкспертизы в надежде на компетентное заключение спецов о моей врожденной патологической недоразвитости, и таким образом снять с себя обвинение в непредумышленном ненесении увечья, приведшего к невозможности гражданином Шибановым продолжать род человеческий... Понимаю. Оставьте эту надежду. Консультировался я через несколько лет со светилами. Один из них хвалился нескромно, что не раз держал в своих руках член Сталина. Гениальный и неповторимый якобы член. Я попросил подробней рассказать светило о незабываемом впечатлении. Вы понимаете, сказало светило, это трудно выразить словами. Держу, смотрю, чувствую всей душой, что гениальный, что исторический, безусловно, член в моих руках, и остальные по сравнению с ним -- пипки от клизм, не более, но выразить подобное впечатление словами мог бы только Гомер или же Джембул, в общем, поэт эпического склада. Не-выра-зи-мей-шее, батенька вы мой, впечатление! Цыц, говорю, старая вредительская вонь, я тебе не батенька, давай подписку, что никому, никогда не будешь открывать государственную и партийную тайну о члене Сталина! Быстро! С ума сошел? Сегодня это, а завтра японская разведка узнает секрет устройства жопы Кагановича? Или сердец остальных членов политбюро?.. И давай мне диагноз! Почему у меня не стоится Быстро, эстет проклятый! - Возможно, временная, очевидно, неполная атрофия функций яичек и простаты из-за предположительной травмы последних о предродовой или ранний послеродовой период жизни... Но остаоим этот идиотский разговор... 39 Идем мы однажды по лесу. Грибы собираем. Нюх у меня и сейчас гeниальный на это дело. Деревня всe-таки! Иван Вчерaшкин, Лашке, князь и я идем однажды по лесу. Сашка уехал от нас к освободившемуся пaпане. Вдруг вижу в ельничке чeловeк в белом кителе. В руках -- корзинка. Спиной к нам стоит. Курит. Палочкой лапы еловые приподнимает. Пашка по старой привычке подходит к нeму и нaгловaто говорит: "Дядь, оставь покурить! А?" Дядя оборачивеется... Сталин!!! У меня дух зaшeл от ужаса, но и тоненькое жужжание только подлетающей или уже отлетевшей случайности уловила тогда душонка моя. Сталин! Пашка обалдело молчит. Иван Вчерашкин ходит где-то в низинкe. Я тоже три на девять зубами умножаю, не могу помножить. - Закуривай, Пашка, -- вполголоса говорит Сталин, достав из кармана коробку папирос, -- закуривай. Но мерзавец ты все-таки, что курить не бросаешь. Ты же партработником должен стать. Где отец? - Папка-а ! Папка-а ! -- заорал Пашка, однако быстро закурил, затянулся глубоко и жадно раз десять подряд, даже шибануло его, бросил папиросу и сказал Сталину, что это -- последняя, Иосиф Виссарионович ! - Верю. Не обижайся, если обманешь Сталина! Тут Пашкин отец подошел. Здравствуй, говорит, дорогой Иосиф, спаситель мой! - За это не благодари. Не обижай, -- говорит Сталин. -- Ты лучше скажи, Иван, почему ко мне гриб не идет? Почему даже сраная-пересраная, вроде Крупской, сыроежка не хочет назваться груздем и полезть в так называемый кузов? - Ты, Иосиф, горец! Орлам привычней зайцев с высоты пристреливать, да и кланяться низко ваш брат не привык. - Хорошее, научное объяснение, -- говорит Сталин, -- даже лести не вижу в нем. Кланяться я, действительно, не люблю. Бессознательно не люблю. А это кто такой с полной корзиной? Верзила! На палача похож не помню, из какого кино. - Это -- Васька! Везет ему на гриба! Сорок семь белых набрал!.. -- Тут Иван Вчерашкин быстро рассказал Сталину, как мой отец три раза грабил с ним банки, и что Сталин долнен его помнить, а белые расстреляли такого замечательного чистодела, мать от тифа умерла, и вот вызволил он, освободившись благодаря Иосифу, Пашку и меня из гробового детдома, основанного Крупской, чтоб у нее совсем глаза на лоб вылезли, до каких пор троцкисты будут измываться и калечить педерастией нашу молодежь? - Не спеши, Иван, не спеши. Тише едешь, приедешь на масленицу, -- говорит Сталин... И вот тут, гражданин Гуров, я вас попрошу расшевелить воображение, вот тут, откуда-то из-за берез, не лая, не хрипя, стрелой вылетает гигантского роста овчарка, в пасти пузырится пена, глаза безумные остекленели, белки их кровавы. Вылетает и несется прямиком на Сталина, уже выбирая на бегу мгноввние для прыжка. Это было видно по вздутым в пружинистые комки мускулам. Оскалив зубы, отчего собрались на ее морде яростные морщины, вылетает из-за берез овчарка неимоверной, искаженной бешенством красоты, и как будто гипнотически приковав всех нас к месту, взлетает в воздух, уже уверенная, что через секунду клацнут ее клыки, замкнувшись на горле усатого человека в белом кителе в папиросой в зубах, клацнут клыки, и ату -- все, что ей нужно в жизни, целиком вложенной в смертельную силу прыжка! Все! От неожиданности и завороженности Сталин даже не шевельнулся. Я стоял ближе всех от него, и когда пес, взлетев в воздух, был уже уверен, что клыки сейчас наконец-то клацнут на хряще кадыка, я без раздумий и прицела молотнул его кулачиной по хребтине. Он упал оглушенный у ног Сталина, только клок пены шмякнулся на белый китель, и пока пес не опомнился, а схватил его за задние лапы, крутанул пару раз вокруг себя вытянутую громадину и изо вшей силы размозжил собачий череп о ствол старой березы... Мозгами сапоги забрызгало Сталину. - Я приглашаю вас всех на скромный обед, -- говорит Сталин невозмутимо и, как прежде, вполголоса, но, прикуривая, прячет побледневшее лицо в ладони. Я присел на пенек, потому что дрожали коленки. Корзину уронил. Грибы вывалились. -- Покажи, Вася, свой кулак, -- говорит Сталин. -- Показываю засаднивший от удара кулак. -- Да! Это рука! Это -- настоящая чекистская рука, перебившая хребет бешеной собаке! Сталин нагнулся, собрал мои грибы в корзину и повторил свое приглашение. - Сейчас, друзья, мы с вами отлично пообедаем... Я знаю, чья это собака. Она была неглупа. Я знаю, чья эту собака. - Будем брать? -- спросил очухавшийся Иван Вчерашкин, а Пашка присыпал листвой и дерном труп собаки. - Подожди, Ваня, подожди. Надо натаскать из колоды побольше козырей. Надо воспитать побольше таких парней, как... Рука, как твой Паша. - Мне дурно, господа. Я -- домой, -- сказал князь. Мы в Пашкой шли сзади вождя и его приятеля по банде урок, курочивших царские банки и почтовые вагоны. Они говорили так, чтобы нам не было слышно ни слова. Но уверен, что именно тогда был в общих чертах разработан стратегический план тотального террора, то есть того, что теперь принято называть тридцать седьмым годом. Жутко и сладко было наблюдать за шепчущимиея воротилами, ибо я чуял, что вот-вот придет мой час, отольются кое-кому кровь и слезы одинковских мужиков и баб, а то, что спас я сейчас главного и единственного виновника уничтонения крестьянства, отыграется в будущем, отыграется! Отыграется! Сталин еще раз повторил Ивану Вчерашкину, что все козыри из колоды должны быть ихними, и в башку мою первый раз закралась, гражданин Гуров, в ту минуту мысль о мерзкой колоде, на которой просидел я верхом несколько часов... Закралась, но я ее отогнал. Я не мог увязать всей этой херни со смыслом физиологическим, а поверить окончательно в неизлечимое уродство своего тела инстинктивно боялся... Обед на даче Сталина был вкусным и веселым. Сам подняв тост, окрестил меня Рукой, и с тех пор редко кто, особенно из коллег, называл меня иначе. Лобио, травки, маринованный чесночок, сулугуни, шашлык и вино изумрудного цвета, привезенное только что из Гори... Тосты, тосты... Произносили их те, и пилось винцо за тех, которые через пару лет глупо улыбались, думая, что пришли мы за ними исключительно по ошибке, и что если я разрешу позвонить Сталину, то недоразумение уладится сию же секунду... Два раза Сталин, я в этом уверен, вспомнив вылетевшую из березняка овчарку с бешеным оскалом, бледнел, и тогда темнели оспинки на его носу, на щеках, на лбу, становясь заметней и отвратительней. Он перебивал воспоминание глотком вина, приветливо кивал мне головой и удивленно поглаживал пальцами чудом не перекупленный кадык... Вдруг он ни с того ни с сего смеялся, но теперь-то я понимаю, что это был благодушный смех зрителя, имевшего удовольствие понаблюдать за игрой счастливого случая со своей удачливой судьбою и прокрутившего еще раз эту игру в памяти. Прощаясь, Сталин сказал, что завтра в десять утра заедет за мной и возвратит должок: острое ощущение... - Ну, Рука, выпала тебе масть, -- сказал дома Иван Вчерашкин. -- Держись! Ходи только с нее и дружков не забывай. Ты -- в фаворе, хавай авантаж! - Добра, -- говорю, -- не забуду, а зло кой-кому вспомню. - Все вспомним, Рука, все вспомним, но ты главного не упускай зэ виду. Проломав черепа асмодеям, надо будет страной править. А она большая. Она тебе не кандей, не тюрьма, она -- держава! -- сказал Иван Вчерашкин. -- Пашке мы область нашу отдадим, тебе другую, я с третьей справлюсь, да и республики не пужнусь. Князя послом в Японию отправим. Иди спать. Завтра, собственно, твоя житуха начинается1 Иди, Вася Иди, Рука! Заснул я, завернувшись в одеяльце, как в монте-кристовский плащ. Вспомнил лица все до одного: ваше, папеньки вашего и его дружков по отряду. Вспомнил лица все до одного... Царство небесное вам, отец и меть. Меры мести моей за смерти ваши не будет! Нет такой меры! Я зарыдал от всех потрясений и заснул, как писали в старых романах. 40 Я вот искупался утром в дождичек и понял, что лет двадцать еще можно бы вам протянуть здесь на вилле. Можно бы... Море, йод, овощи-фрукты, воздух чудесный, Эмма Павловна и одновременно Роза Моисеевна. Я на днях получил несколько фото из вашего альбома. Где моя папочка?.. Вот моя папочка... Взгляните... Только не багровейте. Следите за давлением. Вам это удавалось даже при вызовах в ЦК... Все-таки что-то было в роже Коллективы-Клавочки омерзительно-притягательное. Одно из лиц, запечатлевшее в своих чертах то гнусное время. Чистота вроде бы и открытость, а на самом делв прозрачнейший, не замутнвнный муками совести, аморализм. Генеральная линия бедер... Грудь, на которой вместо соска значок "Ворошиловский стрелок". На лбу страстная мысль "Пролетарии всех стран, соединяйтесь со мною!" А усы-то, усы какие! Мелко кучерявенькие, и родимое пятнышко капитализма в них скрывается... Косыночка... Кожаночка... Блатной, в общем, вид. Но я лично, если бы был действующим мужиком, конечно, можете ухмыляться сколько угодно, я бы лично не полез на Коллективу ни за деньги, ни, как говорят урки, за кусок копченой колбасы. Я бы скорей убил ее, падлу! Какой это, должно быть, ужас, чуть не блюя от гадливости, чувствуя сопротивлвнив всей плоти, кроме тупого служаки-члена, ложиться рядом с выхаренной всей Первой Конной армией бабой! К тому же она пьяна после вечеринки в честь усыновления нового Павлика Морозова и бешено взбудоражена необычным сексуальным сюжетом, обещающим полное, давно желанное благоденствие гениталиям, а душе долгую, теплую, осеннюю улыбку бабского счастья... Ложиться рядом, дотрагиваться, целовать, залазить... Нет! Я бы скорей убил ее, сукоедину!.. Вот -- рюмка... Пожалуйста, пейте. Я не буду... Я лучше. убил бы ее, тварь! Вам не приходила в голову эта мыслью Ужас ведь было почувствовать, кроме всего прочего, что Коллектива казалась сама себе в этот момент молоденькой, нетронутой девицей, которой первый раз в жизни вот-вот откроется то, о чем она читала у Мопассана, то, что надвигавтся, как гроза, то, что давит и отпускает, и уже пронизывает молниями от пяток до макушки, погромыхивает в висках и разрешается каплями дождика... дождика... дождика... И вы открываете глеза, и она видит в вас свою молодость, а вы в ней потасканность, чужбину, смерть... Вам приходила тогда в голову естественнейшая мысль убить насильницу?.. Нет. А что вы, собственно, так быстро реагируете? "Нет!" Подозрительно быстрая рвекция. Я бы на ваевм месте ответил: "Да. Хотел". Ведь помыслить об убийстое, хоть и грех тягчайший, но все-таки, слава Богу, еще не убийство, и нормального человека от подонка и сволочи как раз и отличает осознание злого помысла и освобождение от него постепенно, если не сразу. А вы с ходу брякаете: "Нет!" И я, хоть я хреновый криминалист и преимущественно палач, склонен поэтому призадуматься. Ну, хорошо. Вы были, допустим, в момент изнасилования так чисты и невинны, что после вынужденного, просто вытащенного из вас оргазма заплакали, и Коллектива осушала ваши глаза партийно-материнскими губами и нашептывала сказки о челюскинцах, Стаханове, Николае Островском, о счастье выполнить пятилетку в четыре года, о наших горячих органах, и вы наконец заснули. Допустим, так было первый раз? А второй? Третий?.. Сотый?... После сто первого раза захотелось вам удавить, отравить, пришибить или обварить кипятком Коллективу Львовну? .. Вы правы, гражданин Гуров, теперь уже ничто для вас не имеет значения. Вам на все наплевать, и неужели, раскапывая прошлое, я этого не понимают Понимаю. Но вот не уверен я, что вам на все наплевать. Так ли уж на все? Чего ж тогда беспокоиться о судьбе дочери, о сиамском коте и собачке Трильби? О здоровье супруги?.. Только не надо! Не надо! Не надо меня уверять, что тогда вы жили интересами страны, народа и мирового коммунистического движения. Уверен, что, распевая "если завтра война, если завтра в поход", вы лично думали сделать все, чтобы только петь, а не воевать. Голову сейчас положу на плаху -- так оно и было. И все вам было до лампы, потому что вы втрескались в Элю, вернувшуюся после смерти отца к беспутной мамане -- Коллективе, в Элю, дочь вашей ненавистной сожительницы... По утрам мама Клава поила вас кофе, делала бутерброды и провожала в институт... Но вот приехала Электрочка, названная так в честь лампочки Ильича, Эля приехала... Спокуха, гражданин Гуров!.. А-а! Вам просто захотелось походить по холлу. Походите... Взгляните по дороге еще на одно фото... Вы, Коллектива и Электра в Ялте под кипарисом. Совершенно ясно, что вы втрескались по уши в дочь, но тщательно скрываете это, что дочь любит свою беспутную мать, несмотря на десять лет, проведенные с отцом в другом городе, что сама мать подыхает из-за всех этих дел от смертелыюй грусти и кажется сама себе лишней даже на фото. Сами скажите: кажется? Бросается же в глаза!.. Вам это не кажется. Зато, думается мне, хотя не могу утверждать этого точно, что, возможно, именно тогда, под кипарисом, задохнулись вы от любви и ненависти и не надо вам было смутно чувствовать, что третий -- лишний, когда вы ощутили необходимость избавиться к чертовой матери от орущей и царапающейся по ночам кошки. Фотография выразительная. От нее никуда не денешьея. Не про-хан-же! Желаете расколоться? Меньше времени потратим и нервов, хотя жить нам с вами еще несколько десятков лет. Вы -- в тридцать восьмом, я -- в тридцать пятом. Вам, говорите, спешить некуда... Я, по-вашему, зарапортовался, охерел, выпить мне надо аминазина... Напрасно, напрасно вы так думаете. Ум мой день ото дня яснеет, но есть, правда, помрачение души. Это у меня всегда... Раскалываться не желаете? Правильно. Не надо. Неглупый шаг. Покидаем шашечки, покомбинируем. Игровое состояние иногда почти предсмертное... Почти предсмертное состояние... Подойдите сюда... Вот план квартиры, в которой вы проживали после ареста отца и высылки матери в квартире Коллективы Львовны. Две комнаты смежные, одна отдельная. После приезда Эли вы, не без труда, очевидно, в нее переселились. ...Вам стыдно. Коллектива должна это понять. Нет! Вы по-прежнему хотите ее. гресть ваша мило перемешана с уважением и благодарностью, но все-таки, все-таки вам лучше спать отдельно. Физически вы тоже очень переживаете ситуацию, но нельзя же скрипеть кроватью под носом у Эли! Если бы ты еще не кричала, кончая, Клава! Давай спать отдельно. Не надо только говорить ерунду. Я хочу тебя, хочу! И когда Эля уйдет в школу или на каток, мы возьмем свое. Ты первая моя женщина. Ты всему меня научила. Я, бывает, шалею. Но давай лучше спать отдельно... Ну вот, проняло вас наконец, гражданин Гуров! Передернули вы плечиками от омермния! И чего было упираться? Я не могу понять, какое удовольствие испытывают мужики с хорошими бабами, но какая бывает в теле и в душе гадливость и опустошенность от бабы ненавистной, вполне, извините, могу себе представить. Это -- своеобразный фокус воображения, и разгадка его тайны давно занимает меня. Но стоит ли разгадкой лишать такой милый фокус печального и горького обаяния? Не стоит... Представляю, как мерзостно вам было. Вижу: сейчас жалеете себя и считаеев решение спать отдельно одним из мужественных шагов в своей жизни. Вы вот только не задумываетесь, не возвращаетесь к тому, что я не раз вам втолковывал. Ничего подобного, и ещв в тысячу раз более страшного не произошло бы с вами, если бы вы получили от рождения не советское, а человеческое воспитание. Я не люблю слово "мораль", но если бы вы с молоком матери, под взглядом, под нормальным призором нормального отца всосали с детства мораль человеческую, а не классовую, вы знали бы, как поступить в отвратительной, насилующей вас бабой, вы не позвонили бы с козырной целью в УВД, вы не оставили бы мать, вы бы... десять тысяч раз я могу повторить, чего бы вы не сделали, и что сохранили бы, каждый раз поступая сообразно с представлениями о достоинстве человеческой личности. Что? Что? Вы наконец ощутили себя злодеем? .. Это -- да! Согласен, злодеи были во все времена, у всех народое, согласен, что есть они, уверен, что будут... Согласен... Без злодеев, очевидно, было бы скучно. Речь не о том, хотя приятно, хотя злорадствую, почуяв в вас сокрушение. Но заметьте, гражданин Гуров, заметьте! Первый раз за всю нашу долею и страшную подчас беседу вы ощутили собственное злодейство не через потрясение отца после известия о вашей подлянке, не через страдания и смерть матери, не через многие безобразия вашей жизни, а через гадливоть воспоминания об изнасиловании вас партийною мамою, Коллективой Львовной! Вот как нашла на вас тень сокрушения1 По шкуре вашей она пробежала! .. Правильно... Согласен. Собственный опыт поучительнее чужого. А боль отбоя чужой больней боли? .. Не знаете... Может быть, и больней, но чужую боль можно выразить словами, а свою нвеозможно? .. Правильно я вас понял? Вы у нас прямо философ боли. Можно вас больно ущипнуть? Мы отвлеклись. Тень сокрушения пробежала по вашей шкуре, она задела вас лично, а не ближнего! Следите за моей мыслью внимательно. Вас передернуло. Вас еще не раз передернет, поверьте, но нет вам успокоения от мысли, что злодеи всегда существовали и будут существовать. Вы все себе простили. Не простите никогда того, что, околевая от блевотины чужого тела, без тепла, без страсти, без безразличия, что было бы благом, вы опали с ним рядом, брали его, себя и его ненавидя... Вот Сатана, глядя на вас, и радуется, и потирает пемзой лапки. Подсунул он вам и тысячам таких, как вы, вместо морали Божественной свою -- дьявольскую, классовую, и -- все в порядке. Вы не то что буржуев, помещиков, священнослужителей, инженеров и добрых хозяев земли перебили, вы -- братья по классу -- друг за друга взялись и сами за себя! Вот тут я подхожу, как всегда в такого рода рассуждениях, не без помощи воззрений одного из моих подследственных, к тому, почему классовая мораль может довести человека и общество до грани полного вырождения и перекантовать еще дальше. В коммуне, как поется, остановка... Классовая мораль разрушает поле человеческого существования, совместно возделываемое людьми с начала времен. Поле связывает, обязывает, воспитывает способность к сопереживанию, удерживающему почти всегда от причинения ближнему боли и обиды, мы рождаемся в этом поле, в нем нас хоронят, и если становимся сорной травой, то с поля нас -- вон! Вот тут-то Сатана Асмодеевич задумался, как бы поле это перепахать начисто, почесал рога о письменный стол Карла Маркса, о жилеточку Ленина, о борта крейсера "Авроры" и говорит: и Ба! Да здравствует классовая борьба ! А ну-ка, разделю я их, негодяев, и пересажу на другую почву, один от одного чтобы росли, корешками чтобы не связывались и боли соседа чтобы не чуяли, стеною при появлении моем чтобы не вставали, сволочи окаянные, а другие чтобы наоборот в кучки сбивались, в партии! Партиями их легче на тот свет отправлять. Спрессовал, упаковал, штамп поставил и отправил. Сто тыщ людей, а выглядят, как один! Во как, падла! Я перепашу ваше полюшко! Я его гудроном залью и асфальтом. У меня этого зла в аду хватает! Пролетарии всех стран, соединяйтесь одной цепью! Так мне легче будет вас закабалить! Вы ведь глупые, вы словам верите, так я их вам подкину... Слава труду! Налетай! Не жалко! Клюй на Маркса! Клюй на Ильича! Верная наживка! Вы только соединяйтесь, как в Питере в семнадцатом году, соединитесь хоть на недельку, а там я вас быстренько разъединю, рта разинуть не успеете. Я прикую вас кусками той цепи к рабочим местам, и вы больше не побушуете на забастовках, как фордовские пижоны. Взвоете, как взвыли рабочие Питера, вспомнив "Союз освобождения рабочего класса ", да поздно будет! И мораль будет у вас соответственная: мораль рабочего места. Упирайся. Получай, сколько дают. Скажи и за это спасибо. Молчи, сволота, в тряпочку! .. Марш -- под нары! За тебя партия думает. Она и решит, когда быть концу света. Цыц! Классовая мораль лишает вас всех наконец ответственности за все! Партия торжественно берет на себя эту проклятую ответственность. Слава труду! Вперед -- к коммунизму!". 41 Мы отвлеклись, черт побери! Нельзя сбивать лягавую со следа! Взгляните еще раз на фото, на план квартиры и на последнюю фотографию Коллективы Львовны. Тоже -- чудесный снимок, не правда ли? Красная площадь. Седьмое ноября 1939 года. Коллектива весела, немного пьяна, демонстрация -- ее стихия. Помните, как пятился раком перед вами фотограф? Как он приседал, гримасничал, прищуривался и щелкал феликсом Эдмундовичем Дзержинским? Вы держали под руки Коллективу и Электру. Но заметьте, как непроизвольно-нежно вы прижимаете к себе руку Эли и как безжизненно висит ваша рука на кармане кожанки мамы-любовницы. Да и лицо у вас словно склеено из двух половинок. Обращенная к Электре жива, улыбчива, возбуждена. Другая, на которую бессознательно старается не смотреть Коллектива, брезглива, раздражительна, мертва. Ненависть, чистейшая из страстей, посещавших вас, стянула на скуле кожу, сузила глаз, прижала рысье ухо к черепу... Над вами транспаранты: "Кадры решают все!" "Да здравствует всепобеждающее учение марксизм-ленинизм! "Сталин -- это Ленин сегодня! и "Пролетарскому гуманизму -- дорогу!" "Приветствуем советско-германскую дружбу! " "Даешь -- миллионную тонну стали! "... Вас оглушает орово оркестра и вопли "Ура-а!" Но это -- к лучшему. Кажется вам, что вся площадь и вожди на трибуне могут услышать, как рвется из вас на волю одно выношенное, взлелеянное, натасканное уже на свою жертву слово: убью! убью! убью! А невинная Эля, лукаво улыбаясь, открыла ротик, она поет, полуобернувшись к вам: как невесту родину мы любим!.. И вы не можете не подпевать. Губы у вас сложены в трубочку: береже-е-ем, как ласковую мать! А Коллектива, глядя на трибуну мавзолея, продолжает: молодым везде у нас дорога! Старикам везде у нас почет! И фотограф все еще пятится раком, гримасничает и щелкает, щелкает, щелкает Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. Вот они -- дюжина фотографий. Смотрите! Щелкает фотограф, вспоминайте, вспоминайте, гражданин Гуров, Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, что весьма символично и мрачновато, в чем я усматриваю совершенную иронию и понимаю ее как полное удовлетворение Дьявола самим собой и его издевательство над еще живой толпой, восславившей палача номер два, да еще причислившей его к лику святых... Вспоминайте! Поддайте еще, поддайте, но не надирайтесь в сардельку. Я хочу, чтобы меня понимали. Вспоминайте!.. Вы поете, вас разрывает от крика: убью! фотограф снова щелкает. Отвлекшись от вас, он направил объектив "ФЭДа" на мавзолей, взял немного ниже и левей, и вот вам, пожалуйста, -- еще одна случайность: дядя в коверкотовом плаще с мельхиоровыми пуговицами и цигейковым воротником. фигура нелепа. Руки длинны. Рыло искажено тошнотой (от вида одураченной толпы) и фанатической страстью мщения. Но коллеги принимают это выражение лица за усталость: всю ночь допрашивал Рука, всю ночь, а вот вышел-таки на парад и демонстрацию. Фуражка на мне тогда плохо сидела и жали хромовые сапоги... Жали... Узнаете меня, гражданин Гуров? Узнаете жертву свою, но и палача своего? Ну, не странно ли все это? Может, у нас с вами одна случайность на двоих, или обе наши случайности, взявшись иногда за ручки, погуливали себе на пару по космосу наших судеб? Стоит дядя, стоит Рука, стоит и не поет "широка страна моя родная ". Он смотрит на Лобное место, на белую каменную плаху, выросшую рядом с Храмом Божьим. Храм заброшен, но крепок и, говорят, только мистический ужас перед страшной карой удержал Сталина и маршала Ворошилова от претворения в жизнь дерзкого плана. Храм, гордо встававший на пути танковых, конных и пушечных колонн, раздваивавший своевольно и их, и монолитную толпу демонстрантов, гордый храм, ужасно раздражавший этим вождей, должен был быть снесен... Вожди, вздохнув, старались не смотреть вслед нехорошо раздвоенным, покидавшим площадь войскам и толпе, и раздражителя как бы не существовало. Храм стоял, и Рука смотрел на его радостное, многоцветное, счастливое, непостижимо сложное и бессмертное как характер, как личность ночного своего подследственного, Существо... Христо... Август?... Павел?.. Иван?.. Збигнев?.. Лазарь?.. Не помню... Он преподал мне, палачу, урок жизни, он, будучи невинным, мудро принял страдание тюрьмы, простил меня, палача, перед гибелью, он помолился за всех и за каждого... А я думал: говно я поганое, а не граф Монте-Кристо, если я не могу спасти невинного. Не желтого, не зеленого, не белого, не красного, а просто невинного... Говно поганое, и даже не собачье! Вот кто я!.. А белая, каменная плаха, в отличие от храма, была проста. Круг из белого камешка. Крепкая, на липкой крови, кладка. Стою я на ней, как положено, в красной рубахе, топорище ручищей поглаживаю, чуб на глаза надвигаю, чтоб пострашнее мне быть и позагадочней. Палач привлекателен вроде бляди прекрасной, от которой тоже теряют голову люди. А вокруг -- море голое, и над ними белые транспаранты с черными буковками: "Позор кучке авантюристов, вовлекших народы Российской империи в кровавый эксперимент!" "Господа! Оказывается, учение Маркса не всесильно! " "Крестьянское спасибо -- за землю!" "Будь проклят рабский, низкооплачитваемый труд!" "Да здравствует свобода, возвращенная народу! " "Слава Богу! " Поглаживаю ручищей топорище. По одному выводят их на Лобное место. В кителях они, в гимнастерках, в косоворотках и пиджаках. И совершенно очевидно, что каждый -- бандюга нового типа. Не содрогающийся при воспоминании о пролитой крови, о скверне души, подлейших злодействах и суде людском, а угрюмо насупившийся, жалкий, трясущийся от бессмысленного страха, не видящий света ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Вот Каганович, не без подмоги, голову на плаху мою кладет. Я ему шепчу на ухо: метрополитен теперича будет имени Соловья-разбойника... Поднял топор, содрогнулись души, и чувствую, что заревела бы толпа от восторга и очищения, если бы сейчас не казнь свершилась, а Высочайшее если бы помилование было явлено отвратительным, злобным, ничтожным злодеям... Но уж -- хуюшки! Толпа пожалеет, да палач не простит! Я не прощу! .. А-ах! .. Не за что ухватить голову Кагановича, чтобы показать ее народу: лыс разбойник с большой железной дороги. Молотова привели... Привет, говорю, тебе от Риббентропа! Ты знаешь, говорю шепотом, склонившись к его уху, что за дружок у тебя в Берлине?.. А-ах! .. Этот тоже лысый. Ворошилова с Буденным рядом я положил. Высший, говорю, класс сейчас толпе покажу. Лучше такому говну, как вы, отрубить головы, чем в случае войны, по ничтожеству полководческому, вы сотни тысяч солдатиков в землю положите. А-ах! .. И вот наконец сам, не спеша, и трубочку покуривая, к плахе подходит. - Спасибо тебе, -- говорит, -- Вася. Спасибо. Спас ты меня. Было дело под Полтавой. Я тебя в люди вывел, меч чекистский в руку твою вложил, а теперь от этого горе-меча сам погибну. Спасибо. Делай шашлык из Сталина! - Ничего, -- отвечаю, -- Иосиф Виссарионович, другого не поделаешь. Сами виноваты. Пришла пора вас убрать. А если не убрать, то и представить страшно, до чего вы доведете Россию своей дружбой с фюрером. Гражданская война конфеткой покажется по сравнению с Отечественной, а коллективизация -- шоколадкой. Сколько можно крови из страны выпущать?.. Война ведь, война, страшней которой не было вовек у народа, дышит на вас гладом, мором, нашествием Зверя, а вы за табачным дымком и не чуете смертельной беды? Да и колхозы лично мне надоели. Хватит, в общем, гулять по буфету. Умирать вам не страшно, вы по части Смерти -- большой ученый! Будьте здоровы, дорогой и любимый Иосиф Виссарионыч, друг вы наш и учитель! Чао! А-ах! .. Узнаете на снимке, гражданин Гуров, дядю в коверкоте, мельхиоре, с мечом золотым на рукаве? Я это, я! И в этот момент вы, Эля и Коллектива проходите как раз мимо меня, мимо белой моей каменной плахи, мимо Лобного места, а фотограф пятится, гримасничает, и Коллектива машет ручкой Сталину, не глядя в вашу сторону, и поет "бережем, как ласковую мать", и это ее последний снимок... Через три дня Коллективы Львовны не станет... Где моя папочка? Вот моя папочка! И вот медицинское заключение о смерти мадам. Кровоизлияние в мозг... Насту пила мгновенно... Тра-та-та... Подпись... С врачом вы, конечно, не были в дружеских отношениях? .. Вы не заручились предварительно его поддержкой? .. Вы не обдумывали тщательно план убийства?.. Вы не реализовывали его совершенно цинично и артистически? .. До смерти Коллективы Львовны вам и в голову не приходило жениться на Электре? .. И наконец, черная и розовая жемчужины достались вашей молодой семье по прямому наследству, как и многое другое, из реквизита арестованных, сосланных и казненных, к чему Коллектива имела прямое отношение? Я имею в виду аресты, доступ к реквизиту и распределение ценностей между урками... Выпьем. Наливайте. Помянем Коллективу Львовну... Лимончика попрошу... Спасибо. Но насчет царства небесного не знаю. Думаю, мадам в другом месте, где и нас с вами ждут-ожидают... Значит, я слышу от вас только "нет!". Третью жемчужину -- белую -- вы не преподнесли на черной бархотке доктору, давшему заключение о смерти? Нет. Хорошо. Нет -- так нет. Пошли, позагораем, старый нильский крокодил! Анаконда вы моя прожорливая! .. Акула тигровая! .. Крыса! Значит, вы убеждены, что ваша позиция в этой нашей партишечке предпочтительней?.. Ничью предлагаете. Вы, может быть, мысленно и проклинали эту бабу, и смерти ей всячески желали, но лично покуситься на чужую жизнь вы -- ни-ни. Да и медицинское заключение не туфтовое, подпись не подделана, доктор Вигельский, приведи я его сейчас за рога в это стойло, откажется от подозрений в два счета. На наличие в этом деле всяких корыстных мотивов вам начхать... Мотивов может быть миллион. Без прямого доказательства вашего участия в убийстве сей миллион -- не миллион, а старая гандошка... Затем, срок давности истек. Истек... Ничью предлагаете?.. Нелегка моя позиция. Нелегка. Разрешите мне еще немного помозговать над ней?.. Я очень уж выиграть хочу. Прямо зубы чешутся! .. А вот на кой хрен мне так хочется выиграть, я вам не отвечу. Партишечка продолжается... Я вам забыл рассказать, извините, но не могу отделаться от той мизансцены на Красной площади, как после Сталина подводят ко мне Вышинского. Вот кто похож был на крысу! Серая мордочка с белыми глазами. Казнить даже тошно такую крысу. Ну, говорю, сучара, ну, фурункул хронический, клади крысиную свою голову на плаху, испогань место казни и руки такого палача, как я! .. А он и говорит: - Позвольте, товарищ, простите, гражданин Палач, спросить вас, за что? За что вы хотите привести незаконный приговор в исполнение? Я требую вызвать к плахе прокурора по надзору! За что вы обезглавливаете нашу юстицию в моем лице? За что? - За блядское и хамское отношение к презумпции невиновности, -- отвечаю я и... а-ах! .. Мимо! .. Еще раз а-ах! .. Снова мимо. Только на третий раз отшваркнул крысиную голову. - Рука!.. Рука! Очнись! -- это меня мой шеф растолкал, вывел из сладких грез. -- Ты, -- говорит, -- давай, не гори на работе, а то сгоришь. Сейчас не тридцать седьмой. Пора на нормированный день переходить. Пошли на банкет к Берия. - Пошли, -- говорю, -- на банкет к Берия. -- И, действительно, пошли мы тогда на банкет к Берия... Вы не верите, что я, да и не один я, знал, предчувствовал и, более того, был уверен, что при таком ходе событий, при явном охмурении Сталина Гитлером, через пару лет начнется война. Причем такая жуткая, что отца и мать я забывал, когда прикидывал, во сколько жизней, рук, ног, глаз, яиц, подбородков, желудков, коров, свиней, овец, домов, слез, страданий, нечеловеческих мучений, квадратных километров, центнеров, алмазов, музеев, деревьев и прочего неисчислимого добра обойдется эта война несчастному нашему народу... Вы не верите, что я знал? .. Знал!!! Знал!!! Помолчите. Вы обнаглели. И вы тоже знали про войну. Крысы такие дела чуют не хуже осведомленных палачей. Знали и готовились к войне по-своему. Обдумывали систему хищений на мясокомбинатах, способы реализации похищенного, подбирали кадры, подставных лиц, сконструировали тройную страховку, завели шашни с медициной. Это -- для белого билета... А вот доктор Вигельский, подписавший медзаключение о смерти Коллективы Львовны, утонул в проруби первого января 1940 года, якобы по пьянке... Я не верю в вашу непричастность к его гибели. Но вопросом этим мы заниматься не будем. Вигельский был плохим врачом и неинтеллигентным человеком. Он и получил свое. Надо было знать, с кем связываешься и на что пускаешься... А из-за крупных жемчужин погибали личности более интересные, чем Вигельский. Раскалываться по-прежнему не желаете?. . Нет. На вашей совести смерть Коллективы?.. Хорошо. Двинемся дальше... Кстати, визу вашей супруге, дочери и зятю не продлили по моему указанию. На днях они простятся с прекрасной Францией и отбудут на родину. Они нужны мне здесь! . . Зачем? Если расколетесь, скажу... Не хотите -- двинемся дальше. 42 Сталин тогда действительно заехал за мной ровно в десять ноль-ноль на черном "Линкольне". Сзади ехала охрана, разбившая, как я сразу понял, окружающее пространство на секторы и аффективно прощупывавшая их якобы всевидящими глазами. Порыв ветра, разметавшего вдруг подзаборный кустарничек, привел охранников в неописуемый ужас. Второй автомобиль рванулся с места и встал между кустиками и "Линкольном" на случай, если в кустиках залегли агенты японской разведки. В тот год именно она была страшной фавориткой нашего вождя... - Поехали, -- сказал, усмехнувшись, Сталин. -- Уже в штаны наложили. Это Сталин должен их охранять, а не они Сталина. Верно, Рука? - Должно быть, -- отвечаю. -- Бздиловатых коней видать за три версты. Мчим по Минскому шоссе, а впереди нас на пробке радиатора, привстав на задние лапы, летит блестящая на солнце металлическая собака, и Сталин глаз с нее не спускает, и спокойно ему от скорости и оттого, что собака летит не навстречу ему, как вчера в лесу, а от него, над шоссе, к Москве, к Кремлю, летит, рассекая воздух грудью и перебирая стройными лапами... Молчит Сталин, и я молчу. Я думаю: видит меня сейчас отец покойный Иван Абрамыч или не видит? И если видит, то что он сам обо всем этом думает и что хотел бы сказать по этому поводу?.. Замочить, может, мне с одного удара Сталина? .. Не отвечает Иван Абрамыч. Нет, думаю, не надо Сталина замачивать. Всех вождей не замочишь. Да и говна такого сейчас хоть пруд пруди. Десять Сталиных за его место начнуть грызть друг другу глотки... Я лучше сначала с Понятьевским отрядом разделаюсь, потом с самим Понятьевым, потом с сынишкой его, а уж потом примусь за остальную чуму. . - О чем думаешь, Рука? - Думаю, Иосиф Виссарионович, что в органы мне надо. Подучиться и -- туда. Там мое в это время место, хотя и от службы при вас не отказался бы. - Может быть, на партработу? Нам кадры нужны как вертела для шашлыков. Подумай, Рука. - Нет! В органах я пригожусь получше, -- отвечаю и показываю Сталину свою ручищу. -- А на партработу пусть Пашка выходит. - Пожалуй, ты прав, Рука. Только скажи: почему ты так рвешься в Чека? Кого ты ненавидишь? - Не знаю, -- говорю, -- кого лично ненавижу, но чувствую вокруг себя такую... силу, в общем, которую надо, как бешеную собаку -- об ствол и мозги вон!.. Извините, если что не так, -- сказал я это и перетрухнул, но, как оказалось, попал в точку. - Наоборот! Именно так, Рука! Я тоже чувствую эту силу, мешающую жить людям, либеральничаю с ней, но дни ее сочтены. Сочтены! Я только не хочу уподобиться той небезызвестной собаке, которая, возомнив себя Немезидой, не приняла во внимание такой решающий фактор, как ты, Рука... А учиться тебе на чекиста нечего. Опыт научит. Была бы цель. Цель же тебе ясна. Интуитивно ясна. Это -- залог нашей победы. Детали твоей и тысяч таких, как ты, -- Сталин странно усмехнулся, -- взаимозаменяемых в работе товарищей уточним в будущем, в процессе работы... Сейчас в ЦК в параллельном с моим кабинете ты будешь сидеть, смотреть в амбразуру и внимательно слушать. Если в моей фразе проскользнет вдруг собачья тематика, знай -- я говорю с врагом, дни которого сочтены. Не удивляйся, -- Сталин весело хлопнул меня по коленке. -- Поводов для удивления будет немало. А первым твоим делом должно быть дело о хозяине немецкой овчарки по имени Альфа... Но не будем забегать вперед, как эта симпатичная собака на пробке моего радиатора... Посмотрим, Рука, по так называемым сторонам... И вот, гражданин Гуров... Вы что, собственно, нахохлились? Думаете о прибытии родни?.. Прикидываете, что вам может выгореть от такой масти?.. Лихорадит? Ищете варианты? Я уже уведомил вас ранее о том, что постарался свести к нулю вероятность вашего избавления. Подтверждаю это еще раз. Ровно двадцать секунд, а то и меньше понадобится мне для того, чтобы пустить вам пулю в рот или в лоб при какой-нибудь случайности... Рябов Притарань, пожалуйста, самого старого коньяку. Согрей слегка. Он посильней нитроглицерина расширит ваши сосудики. . . Пейте. Не берегите здоровья. На хера оно вам сдалось? И вот сижу я в небольшой комнатушке для отдыха и, возможно, амурных дел Сталина. Смотрю в прибор типа перископа на то, что происходит в его кабинете. Слышимость прекраоная. Акустики потрудились на славу... Деловой был человек Сталин, деловой! Звонил. Распекал. Шутил. Пер на буфет. Иезуитствовал. Брал трубку. Бросал. Нажимал кнопки: вызывал помощников. Закуривал. Пил чай. Подписывал. Смотрел на карту мира. Ходил из угла в угол. Снова звонил. Снова брал трубку. В сортир сходил. Вернулся пободревшим. Но все это -- херня. Он привез меня . к себе не за тем, чтобы я за ним наблюдал и передал впечатления потомству. Лица многих людей, входивших в кабинет, были мне знакомы по портретам, газетным и журнальным фотографиям. Вот, звякнув шпорами, прошел по ковровой дорожке Ворошилов, Показал Сталину макет какого-то противопехотного капкана. Попадают в него сразу сорок три человека. Испытания прошли более чем успешно. В контрольный кап кан попало сорок пять с половиной человек. - Пошел ты, Клим, к ебени матери со своими изобретателями-шизосррениками. Мне сейчас не до твоих капканов! А я понимаю, что этому идиоту ничего не грозит. Свой человек. За ним в кабинет, корча из себя самостоятельную личность, ввалился Бухарин. Стал пороть чушь о ликвидации противоречий между городом и деревней. - Скажите, Николай Иванович, -- обратился к нему Сталин, полностью одобрив бухаринскую идею, -- какой породы вы посоветуете мне завести щенка? - Мы с Ильичом тяготели к кошкам, Иосиф. Плохой я поэтому советчик, хоть мы и живем в стране Советое, -- пошутил Бухарин. У меня глаза на лоб полезли от удивления. Пиздец Бухарину, значит! Тухачевский заходит. Приглашает Сталина на день рождения жены. - А что, если я подарю ей мальтийскую болонку? -- говорит Сталин. - Нет, нет! боже упаси! Лучше -- букет роз, Иосиф Виссарионович... Вот так штука! .. У Зиновьева и Каменева Сталин ни с того ни с сего спросил, как проходит изучение академиком Павловым условных рефлексов на собаках и когда, наконец, будет установлен памятник другу человека на территории Павловского института?.. Пришедшим на совещание двум маршалам, трем дипломатам, Рыкову, Ягоде и другим, незнакомым мне высшим чинам, Сталин сказал, что, готовясь к войне с Японией, нам необходимо дрессировать собак-минеров, собак-санитаров, собак-связистов и собак-адъютантов. Раздались бурные аплодисменты. Я хорошо запомнил лица аплодировавших. Я вглядывался в них, как вглядывался, лежа на печи, в лица бойцов вашего папеньки в тот несчастный день, последний день Одинки, пытаясь постигнуть перед шоком природу поведения людей, пришедших грабить и убивать крестьян под лозунгами какой-то мировой коммуны, освобождения пролетариев всех стран и построения нового мира... Я хорошо запомнил лица аплодировавших роковой для своих жизней "собачьей тематике", затронутой Сталиным, и , пытался найти в облике генсека черты, отлйчающие его от -- всех этих воротил революции, коллективизации, военщины, индустрии и дипломатии. Что такое невыносимое было в их личностях для Сталина? Почему они приговорены им к смерти? А сейчас, в полном еще неведении насчет своих кошмарных, но, очевидно, заслуженных судеб, кипятятся, цитируют Ленина, возражают, советуют, непочтительно предостерегают, аплодируют, как кретины, дурацкой мысли о собаках-адъютантах, ошеломляют генсека эрудицией, предлагают экстремистские проекты отлучения части поколения от родителей, растопления Северного полюса с целью затопления социал-демократов Скандинавии, проекты уничтожения теории относительности, введения униформы, реорганизации Большого театра для создания из него трех малых, отмены национальностей, расстрела на месте проституток и карманникоо, покушений на Гитлера и Муссолини, похищения одновременно всех цюрихских гномов, Шаляпина, Рахманинова, Бунина, Куприна, Дюпона и Моргана, выведение в Москве клопов и тараканов силами пионеров и комсомольцев и, наконец, выкупа за всю Третьяковку останков Карла Маркса для перенесения их в Кремль. Последний проект совершенно вывел из себя невозмутимого, внимательно слушавшего выступающих Сталина. Он встал и, закурив, еле слышно произнес крайне смутившую прожектеров и меня фразу. - Породистая собака, товарищи руководители, сама себе откусывает хвост. Совещание окончено! - Из Конфуция, товарищ Сталин? -- поинтересовался какой-то кучерявый умник. - Сталин не из Конфуция. Сталин из Гори, -- тихо сказал Сталин, и я почувствовал, может быть, понял, как смертельно надоели ему эти люди, от сногсшибательного параноического прожектерства и экстремизма которых воняло ужасной тоской и завязью каких-то новых уродливых форм жизни, которые доведут черт знает до чего доверенную ему, Сталину, счастливым случаем страну и ее ничего не решающие кадры. Пора принимать высшие меры! Пора возвратить этим людям чувство реальности, которое они ежедневно вышибают из-под ног своими мудацкими мечтаниями, а сами замышляют, заговорщики проклятые, снять его, расстрелять и обгадить портреты. Вот этого он не допустит никогда! Я сообразил тогда, что если обречены такие хмыри болотные, как Зиновьев и Каменев, то шишки помельче обязательно полетят в тартарары в республиках, областях, районах, армиях и наркоматах. Вот я и доберусь до Понятьева, до отряда его, до вас, гражданин Гуров. Может быть, вообще удастся, думал я, потому что был идиотом, одолеть нам, неважно какими методами и под чьим руководством, бесовскую незримую Силу, разрушившую весь строй и ход моей жизни, Силу, орудиями которой, возможно, слепыми, являются растопители Северного полюса, похитители Дюпона и форда, разлучники отцов и детей, освободители английских колоний и эксгуматоры Карла Маркса... Как вам нравится последний сверхромантичеокий прожект? .. Мне он тоже омерзителен. Что вообще может быть омерзительней мощей лжесвятого, проповедей лжепророка, программы действий Антихриста? Ничего! И Сатана, конечно, прекрасно понимает, что люди, доверчиво клюнув на обольстительный ЗНАК, на СЛОВО, не только не соответствующее своей сущности, но полное до краев говна, как золотая винная чаша, что люди эти отныне будут видеть только золото чаши, не замечая истинного вкуса ловко подсунутого им Сатаною напитка. А уж чего можно наделать, надравшись дерьмом, мы видели и в нашу гражданскую и в нашу культурную революции, в нашей российской истории, в общем, видели, а теперь видим в действительности Китая, Кампучии, Эфиопии и других стран, переживающих в дерьмовом угаре бурный роман с Марксом и Лениным... Вас, гражданин Гуров, не первый раз интересует: как это так откровенно, вызывающе и бесстрашно трекали со мной и днем и ночью некоторые мои подследственные на любые, подчас смертельно опасные для них темы. Так вот и трекали бесстрашно о Боге, о Сатане, о мистическою ужасе перед бесовскими Силами, содравшими, по мнению одного моего гаврика, шинельку с бедного Акакия Акакиевича и продолжающими разбойничать не только на колдоебистых дорогах российской истории, но и на шикарных автострадах Старого и Нового света и в афро-азиатских джунглях. Трекали, потому что это были бесстрашные души, не унизившиеоя перед палачами, как Зиновьев, до облизывания их хромовых сапог. Трекали, потому что не могли иногда не почувствовать, что не простой перед ним палач, а раздваивающийся на глазах, снова сливающийся в одно казенное лошадиное рыло и опять внезапно раздваивающийся на светлую и аспидную половинки. И в нем, по ходу беседы или допроса, вспыхивает ум, пронзительно ноет сердце, разливается серая тупость, волнуется понимание, старается не выдать себя согласие, просыпается грубость, пульсируют смех, боль, родовая память о земле, сочувствие, и, рискуя погибнуть, распахивает себя пропащая душа! Правда, распахивание воспринималось почти всеми как хитрая провокация. В таких случаях я, смеясь, выслушивал одну и ту же фразу. Только не надо темнить, гражданин следователь. Я -- не фрайер! Шли бы вы на хер мелкой походочкой. Да! Эту жаргонную фазу я слышал от священников, богемного рафинада, аристократов, дипломатов, поэтов, рабочих и добрых, стареньких докторов. Тюрьма-сука быстро и не тому еще научит. . . Вы предпочли бы следствие в тюрьме? Я понимаю. Я поэтому и яшкаюсь с вами на вашей вилле... Не надо меня поправлять! .. Да! Я намеренно пытаю вас тем, что вы, как бы у себя дома, а на самом же деле вы -- в тюрьме, среди кучи конфискованных вещей, камешков, пачек банкнот, картин и несравненных, завороживших меня жирандолей. Да! Это -- пытка. Какой же палач забывает о пытке? .. Казнь -- самая легкая в нашей пронессии штука. А пытка... пытка... она -- конфеточка, кисанька, птичка! .. Я не знаю, куда девались ваш кот Трофим и собака Трильби... Я повторяю: не знаю!! Я не слежу за ними, как жареный японец за Зорге!! Понятно? Думаете, на Лубянке вы бы сидели в камере в обществе Трошки и Трильби? .. Там бы вы даже с мандавошкой не смогли отвести свою душу, сукоедина! "Где Троша и Трильби?" Ах, я шантажирую вас самыми низкими способами!.. А почему бы и не пошантажировать такую дрянь, как вы? Я вот возьму и на самом деле пошантажирую! Рябов!.. Рябов!.. Куда девались кот и собака? Я не приказывал их охранять, но ведь было сказано, чтобы муха не влетела и не вылетела отсюда! Найти!!! Доставить ко мне живыми или мертвыми!!! Выполняй! 43 Еще не нашли ваших тварей... Не дергайте меня только... На чем мы остановились?.. Вам, кстати, интересно слушать-то? Отсутствие животных мешает сосредоточиться... Повторяю: не дергайте меня!.. Тогда в комнатушке много промелькнуло передо мной будущих жертв Сталина. Молодежь, здоровяки-красавцы средних лет, лоснящиеся от сознания причастности к элите и "пульту великих свершений", старые, считающие, что они уже отмыли руки от голубой и кулацкой крови, ленинские и дзержинские сатрапы. И я никогда не забуду поразившее меня жуткое впечатление! Чиновники, военные, философы-марксисты, ученые, администраторы, партийные и советские боссы, теоретики новой политэкономии, крупные чекисты -- все они вдруг до единого показались мне живыми трупами, мертвыми душами. Поэтому я воспринимал в те часы истинный, сатанинский смысл сонма идей, владевших умами обреченных, практически уже не существующих людей, хотя объяснить мне вам, гражданин Гуров, почему я считал, вернее, ощущал их тогда не существующими, если они сидели, курили, докладывали, смеялись, спорили, пили чай, входили и выходили, невозможно... Расстрел или гибель от пыток, как бы исключительно формально завершали работу Сатаны над жутким образом прижизненной смерти попавших в его лапы людей. И более полного, более страшного, происшедшего от лицезрения этих людей ощущения присутствия в мире того, что мне иногда казалось моим собственным сумасшествием, того, что я всегда называл Сатанинскою Силой, обольщающей Души, убивающей их и уверенно ведущей мир к хаосу и Смерти, более полного и страшного ощущения я не испытывал никогда. Мне было ясно, что живые трупы скучны Сталину и отвратительны. Он смотрел то рассеянно, то внимательно поверх обреченных голов, словно пытался разглядеть пучок невидимых веревочек, которые дергала ненавидимая им в глубине души страшная двуликая ИДЕЯ, управляя поступками и образом мыслей марионеток, специально для меня вызванных на совещание в Кремль. Сталин выходил из-за стола, прохаживался по кабинету, передергивая плечами, резко вскидывая подбородок и вертя головой. Он безусловно проверял, свободен ли он лично в своих движениях, поступках и в образе мыслей или тоже, как эти трупы, опутан веревочками и целиком подвластен игровым прихотям ненавистной идеи. Причесавшись, как бы оторвав при этом от себя ниточки-веревочки и откинув их решительно в сторону, он зябко поеживался. Так поеживаются дети, нырнув в кроватку и спасаясь от шебуршащей под ней нечистой силы. Поежившись, Сталин садился за стол и окидывал присутствующих долгим, теплым, отеческим взглядом. Так этот взгляд воспринимали трупы. На самом же деле Сталин по-детски радовался, что он жил, жив и будет жить, а они все очень скоро загнутая, и он искренне им за это благодарен. Если бы не осторожная сдержанность в острейших ситуациях, прямо встал бы сейчас и расцеловал бы каждого в синюшные, уже слегка засмердевшие лбы, в заостренные носы, в белые холодные губы, в мертвый оскал зубов, в желтые восковые щеки, в черные глазницы. Но нельзя встать и расцеловать. Подозрительна была бы такая сопливая нежность. Прерывая очередного оратора, Сталин весело говорил: - Спасибо, товарищ Каменев! Благодаря вам я теперь знаю, где собака зарыта! -- И растроганный лаской вождя, Каменев смахивал с уголка мертвого глаза слезинку. Покинув Кремль, обреченные разносили по всем сторонам света заразу легенд о деловитости, прямодушии, сдержанности, отеческой эаботе, мудрости, учености, всенародности и гениальности Сталина. Трупы внушили сами себе, затем другим, вопреки очевидности и логике, а следовательно по повелению Нечистого, любовь и страх к своему убийце. И любовь к убийце изобличает в них, я убежден, ЛЮБОВЬ К СМЕРТИ, принявшую хитрющую, лукавейшую форму влюбленности в идеалы социализма и коммунизма, в идеалы Богоборчества и разрушения мира, заразить которыми мертвые души мечтали пролетариев всех стран. Вы справедливо замечаете, гражданин Гуров, что Сталин "выступал объективно" как враг Сатаны, если он собирался покончить с его "парнями" в одной шестой части света. Собирался. Верно. Но собирался исключительно потому, что если не он их укокает, то они ему и его прихлебателям из жопы ноги выдерут, а заместо них спички вставят! Это как в лагере: если урки были пооборотистей, то сукам плохо приходилось: на пики их сажали. Если же наоборот, то блатным кишки из пуза выпускали, и бежали они на вахту, пока не падали рылами в пыль, в грязь, в снег. А мужикам, которых и блатные и суки вообще за людей не считали, от их беспощадной и бескомпромиссной резни жить иногда бывало полегче. Так что я лично никогда не считал Иосифа Виссарионовича религиозным мыслителем. Однако заблуждался одно время относительно стратегических целей сталинского террора. Мы еще потолкуем об этом, когда дойдем до вашего папашки. Скоро уж дойдем, скоро .. А в том, что Сталин ненавидел марксистскую идею и лично Ленина я и сейчас убежден... Нет, гражданин Гуров, не потому, что добр был Сталин, мудр, светел, человеколюбие и не суетен. Нет! Он ненавидел идею за то, что не верил в нее, но служил ей, выбрасывая псу под хвост десятки лет, пожертвовав ради спасения шкуры и партийной карьеры близкими и друзьями. Разве может не почувствовать любой злодей и тиран, как ужасна его судьба, как бесплодна она, если платой за спасение от пуль Троцкого, Бухарина, Зиновьева оказывается сама жизнь, а целью жизни -- спасение от страха. Страх же не покидал моего друга Иосифа Виссарионовича никогда. Как же было ему не ненавидеть лобызаемую поэтами, композиторами, скульпторами, художниками и философами ИДЕЮ, если сам он олицетворял ее в одах, романах, фильмах, монографиях, картинах и скульптурах. Он ненавидел и себя и ИДЕЮ в жернова которой попал не столько по воле Рока, сколько по собственной тупости. Ненавидел себя и идею. А ныне миру внушено, что исключительно из любви к собственной персоне насаждал, холил и лелеял Сталин "культ личности". Из ненависти к себе он его лелеял! Кроме всего прочего, попав в заколдованный круг, Сталин злобно и инфантильно решил, что лучше уж он будет олицетворять ненавистную ИДЕЮ, чем кто-нибудь другой, Молотов например. Нельзя Молотову с таким плоским лицом олицетворять ИДЕЮ. Раз уж выпала такая масть, думал это крупный урка, раз уж никуда от нее не деться, а смыться с кона, двинув фуфло учению и идее, значит быть посаженным на пику, то хрен с вами -- славьте меня, воспевайте меня, лепите, пишите, прибарахляйте бронзой, мрамором, чугуном и гипсом! Это ваше дело, гражданин Гуров, соглашаться со мной или считать сказанное белибердой... Замечание же насчет того, что и я угрохал десятки лет коту и псу под хвост... Рябов!.. Что там с животными? .. Продолжать поиски!.. Я угрохал десятки лет, в отличие от Сталина, на личную идею... Не вам судить, плодотворна идея возмездия или дурна. Вы -- небеспристрастны. Прочих аспектов дела касаться не будем. Скучный вы все-таки собеседник! Но поняли, надеюсь, что несколько дней, проведенных в комнатушке Сталина, настроили меня на лад охотничий... Поняли? Вот и хорошо. Уезжал я из Кремля вместе со Сталиным. Я считался его телохранителем для особых поручений. Сталин любил конец дня, обещавший временное освобождение от страхов и ненависти, а летевшая с "Линкольн" и в благожелательном направлении собака успокаивала нервишки и утверждала веру в удачу... Вы можете, гражданин Гуров, сколько угодно подъебывать меня насчет того, что вы называете "литературными штучками", как бы намекая на погибшее во мне дарование писателя... А по роже... по роже... по роже... по роже... не хотите? .. Сука!.. При чем здесь писатель? При чем, я вас спрашиваю, погибший талант?.. А?.. Я, может, кладбище талантов!.. Вон -- могилки хлебопашца, пастуха, плотника, кузнеца, фермера, хозяина, писателя, лентяя, пьяницы горького, буйного купца! Поклонитесь им! .. Живо! .. В пояс, сучка, в пояс! .. А теперь, блядища, иди в мой сад, срежь ножницами самую большую, самую красивую, самую белую розу и возвратись, тварь, и положи, крыса, эту розу еще на одну могилку! Бы-ыстро! А то через десять минут на кладбище -- обеденный перерыв... Хорошая роза! Белая роза! На колени мне клади ее, змей!. . Лепестками -- к паху. Ближе... еще ближе! Здесь закопал ты в тысяча девятьсот двадцать девятом году талант родителя, сволочь, здесь ты прервал в убийственный мороз существование бесчисленных мальчиков и девочек! .. А теперь -- обед! 44 В том, что вы взяли тайм-аут, виноваты вы сами. Не распускайтесь. Не хамите. Попробуйте быть раз в жизни душевно-тактичным человеком... Сустак пьете? Иньекцию вам сделают такой прелести, какую нефтяные шейхи за золото у нас покупают. Выкарабкаетесь. Вы уже в порядке... Думаете, у вас нарушен гормональный обмен из-за вынужденного простоя? Хорошо сказано и с большим душевным тактом! Ну что ж! Будет вам баба. Дело -- есть дело... Ах, я забыл, что у вас комплекс Сциллы и Харибды!.. Бедняга. Но об Эмме Павловне и Розе Моисеевне забудьте. Будет вам, так и быть, другая парочка. Хорошие бабенки. Агентура моя. Глунями мы их зовем. Глуне-70 и Глуне-74. "Глуне" означает: глухонемая, а цифры -- год вербовки... Моложе, моложе вас, успокойтесь... А вы, я смотрю, порозовели! Зарделся, козел! Есть в тебе еще силенки и страсть пожить. Это -- Хорошо. Я не люблю иметь дела с мертвыми трупами. Живых вокруг хватает... Животных ваших ищут. Оцеплено пол-Абхазии. Патрули проверяют багажники "Жигулей". Размножены вот эти милые фота Трофима и Трильби. Понадобится -- подключу к поиску "Интерпол". Живы во мне еще кое-какие таланты! Сталин однажды и говорит мне: - Экспертиза, Рука, установила, что ликвидированная тобой немецкая овчарка была, действительно, бешеная собака. Подозрительно другое. Владелец одной соседней дачи и хозяин собаки троцкист Кудря Илларион Матвеевич бесследно запропастился. В прошлом он очень досадил мне. Дал в присутствии Ленина пощечину, от которой не застрахован даже Сталин. Политический враг. Жесток, как десять вместе взятых Неронов... Отъявленный марксист-догматик. Правда, удачно ликвидировал оголтелую аристократию Ленинграда и помог мне в двадцать девятом. Займись им. Я хочу посмотреть, на что ты годен. Мы уничтожили царский правопорядок. Каноны классической юстиции выкинули на свалку истории. Поэтому наши следственные органы и правосудие далеки от совершенства. И поэтому же будь свободен в своих дейстеиях, Рука. Я обязан тебе, но ошибок не прощаю. Валяй!.. Сами понимаете, как я тогда загорелся, и как заиграла кровушка моя, моя плоть, навечно заключенная в тюрьму! Первым делом обследую покинутую, заколоченную Кудрей дачу. Тоже, вроде вас, нахапал дерева, кожаных диванов из графских гостиных, картин, бронзы, фарсрора и прочего барахла... Все вы, как один, сволочи, умрете в борьбе за это!.. Обследую. Явно бежал Кудря. Интуиция сработала. Чуял, что скоро -- крышка. Слился, небось, с массами или сиганул в Турцию. Обследую дачу. Подготовки сыщицкой -- никакой. Только страсть, бешеная охотничья страсть и интерес взглянуть на отношение палачей к собственной боли, к унижению, к неминуемой смерти. Не нахожу, увы, ничего, что подсказало бы мне хотя бы направление поиска. Решаю объявить розыск. Стою тупо на участке, детектив вонючий, трухаю Сталину на глаза попасться и вдруг: ж-ж-ж-жу, зазвенели мои жилушки в резонанс со случайностью, не замеченной, конечно, в тот именно миг, но приведшей меня ни с того, ни с сего к собачьей конуре. Вернее, это была не конура, а собачий домик, чем-то напоминавший мавзолей. Пирамидка такая деревянная. Только стесаны грани, наляпаны резные планочки, чтобы не сквозило слишком явное сходство с известным шедевром архитектуры. Пародийность конуры была очевидна. Наверное, бежавший троцкист одинаково относился к своим двум врагам, умершему и живому. Цепь с ошейником наборным и чеканкой "Альфа ". Ошейник не перетерт, не сброшен псом, а снят него кем-то. Присел я. Смотрю на громадные, просто громадные, обглоданные Алфой, целые, неразрубленные даже бараньи тазы, свиные ноги с копытами и думаю: что же это за печь такая охуенная, если в нее целый хряк влазит? .. На даче такой нету. Углей и вертела на участке не видать. А главное, обожжены копыта и края костей дочерна, до хрупкости, до полного праха! Ну-ка, думаю, Вася, проверь версию! Все ж-таки ты не голову, а жопу обморозил на проклятой колодине. Хотел сначала взять с собой человека три из особого отдела, к которому был прикомандирован по звонку Сталина. Потом передумал. Взял пару "несчастий" на всякий случай и машину. Валяй, говорю шоферу, в крематорий! Есть -- в крематорий! Вечер. Дождь. Тоска. А если я ошибся? Тоска и дождь. Подъезжаем. Стучу в железные ворота. Никого. Перемахнул через них с верха подъехавшей "Эмки". Захожу в сторожку. Сторож, как это ни странно, мертв. Не остыл еще. Возможно даже, умер от моего стука. На столе -- бутылка. На полу -- выпавший из рук стакан в луже водки. Не успел сторож опохмелиться. Удар. Удачная смерть... Вы считаете, что лучше подохнуть, опохмелившись?.. Я так не считаю... У нас разное отношение к предсмертному состоянию... Я думаю, что лучше вообще не пить... Мертв -- так мертв. Приказываю шоферу, открые ворота, подъехать, желательно потише, к самому крематорию. Дождь. Отвратительное серое здание закрыто. Ищу черный ход. Нахожу. Лестница ведет в подеал. Оттуда доносятся голоса лиц мужского и женского пола, как пишут в протоколах допросов. Смех, кажущийся похабным и на расстоянии... Я был в штатском, хотя Сталин с ходу сделал меня лейтенантом. Форму я люто ненавижу по сей день.. . Человек десять там, думаю. С двумя маузерами и парой кулачин справлюсь. Вынимаю из кобуры "несчастье"... Постоял под дверью. Пир там у них горой. Тосты, блядские шуточки, треканье насчет мировой революции. Суки, думаю, позорные! Мало вам блядей и вина! Вам еще мирового бардака не хватает! Достаю из кобуры второе "несчастье". Встаю на корточки. Смотрю в замочную скважину... Ба! Вот тебе и классовая борьба! Стоит посередине странного, не имеющего правильных очертаний помещения стол... Я подчеркиваю, что это было именно помещение, то есть низкий закопченный потолок, одна стена выгнутая, полукруглая. Другая -- мерзко вогнутая -- образовала с полом тупой угол. Под потолком виднелась какая-то черная ниша. Стена третья была, как я понял, собственно вратами самого крематория. Частью обгорелый, потрескавшийся от жара кафель, частью сталь раздвижных створок о глазками амперметры, вольтметры, градусники, кнопки-лампочки, дввнушительных рубильника "Симменс". В общем, изломанное безрассудно, случайно или вынужденно, пространство помещение было нежилым и отвратительным. Посередине, хотя опреде лить середину такого пространства очень нелегко, стоял про долговатый, типа теперешних журнальных, длинный низкий стол. На столе, на железных носилках с колесиками лежал жареная свинья... Не поросенок, а свинья... Не понимал гражданин Гуров, зачем вам понадобилось такое уточнение. Свинья лежала... Ах, это по вашему личному распоряжению она была выдана с мясокомбината собутыльнику Кудре?.. И опять же только случайность помешала вам быть в том обществе с девушкой? Потрясающе!.. Вам не удалось отправить жену Электру в Большой театр, и вот -- наша встреча снова отложена на десятки лет! .. И это была не свинья на самом деле, не чушка, а молодой хряк... Я потрясен!.. Лежал на столе молодой жареный хряк, похожий на загорелого в Сочи ответственного работника, разомлевшего и додремавшего до солнечного удара Зелень. Огурчики-помидорчики, грибочки, бутылочки. В посленюю очередь я обратил внимание на гуляк. Они как бы попадали до этого в поле моего зрения. Их было, что то странно, всего четверо. Но шумели, болтали, взвизгивая хохотали и орали так, словно их было рыл восемь -- десять. Сидели они на красных пуфиках совершенно голенькие. Только на башке одного прекрасно сложенного брюнета красовалась турецкая феска с кисточкой. Я тогда не ошибся. Это и был Кудря -- троцкист, романтик мировой революции, садист, ворюга и палач. В нос мне из скважины замочной бил жареный душок и духота... Окон, кстати, в помещении не было... Толкнул тихонько дверь. Открыта. Вхожу. Меня не замеют. Подхожу ближе к столу в тот момент, когда Кудря старинным тесаком начал отрубать хряку голову. -- Жаль, что это не Сталин! -- сказал он. - Р-руки вверх! -- гаркаю. Твари, привыкшие к безнаказаннсоти и собственному произволу, не успев сообразить, что к чему, тут же вскидывают, как говорят шакалы-урки, сушить лапки на веревочке. Тесак старинный так и остался в загривке хряка. Полный бокал застыл в поднятой руке второго голого гуся, и красное вино через край стекало ему по ладони и локтю в волосатую подмышку. У блядей трепетали от дрожи алые и розовые ноготки. Заострились груди, побледнели соски... Все, как сейчас, помню... Мне бы только не забыться: уж очень аффективно вживаюсь я в воспоминание... Приказываю блядям срочно одеться. Отобрал у них паспорта. Велел сесть в "Эмку" и ждать моего возвращения. Живо, говорю, ударницы разврата ! Смылись бабенки. - В чем дело, товарищ? -- спрашивает, приходя в себя, Кудря. - К стенке! -- говорю. -- Быстро! .. Встать! Встают оба лицом к вогнутой стене. Прячу в кобуру одно "несчасть" и. Свободной рукой загребаю в ладонь, как на вас, рыло и скальп Кудре. Первый раз я тогда испробовал эту штуку, вышибающую из тела дух, жизнь и волю. Кудря обмяк, соплю заглотил. Беру в лапу рыло второго гуся... Поворачиваю его... и кровь ударяет мне в голову. Один из понятьевских молодцов!.. Он, гаденыш! Таким же, как сейчас, было его лицо, когда он не спеша целился в мужиков, таким же! Только годы стерли с этого лица зловещее сладострастие и угрюмую, жестокую деловитость, но я возвратил ему его истинное выражение и узнал его! Обрушиваю уже точно зная, как я вскоре поступлю, кулак на потное лысое темя. С копыт!.. Обрушиваю на нешелохнувшегося при падении собутыльника, Кудрю. С копыт! Прячу "несчастье" за пояс. Открываю створы печи крематория. Там внутри тьма и свининой жареной пахнет. Остыла уже печь. Скидываю с железных носилок поросенка, то есть свинью, простите, хряка и разную закусь, кладу на них Кудрю и понятьевского молодца и посылаю носилки по рельсинкам наклонным прямо в печь. Закрываю створы. Открываю глазок. Жду, когда падлы прочухаются. Стакан водяры заглотил: так волновался и такое нечеловеческое удовольствие от впервые совершаемой мести начало потрясать все мое существо. .. Смотри оттуда, Иван Абрамыч, смотри! И ты смотри, бедная моя мать, Мария Сергевна! Смотрите!. . Закусывать не стал. Не из русской печи поросенок... Хорошо, я буду называть его хряком ... Вы -- зануда и педант, гражданин Гуров!.. Пожевал петрушечку. Заглянул в глазок. Зашевелились, поросята! Кудря, кричу, Кудря! Подползи к глазку! Подползает, во рту слюни хлюпают, взвизгивает глухо от ужаса. Товарищ, бормочет, товарищ, спасите... Я все, я все... все отдам... товарищ! Второй тоже подползает и Кудрю от глазка