нький подходит ей по росту, и сжалась насколько можно. Потом сгруппировалась и неуловимым движением подалась влево, чтобы освободить место, -- вдруг новичку придет в голову сесть рядом? Но неофитовы туфли бесшнурочной системы протопали мимо. Татьяна проводила их тревожным взглядом и опять незаметным движением, которое с ее массой произвел бы далеко не каждый, водворила себя на место. Душу ее поразила свежая надежда. Новичок вошел в сердце Татьяны, наступая на головы ее прежним избранникам, создававшим в органе и без того невообразимую толчею. Но стоило новичку втиснуться, как там, в клокочущей темноте, сразу стало свободно и главное -- легко. Татьяну охватывала лишь незначительная тревога. Она почти не волновалась за судьбу очередного предприятия, маленькое сиюминутное замешательство только подбавляло специй в ситуацию. В голове апробировались варианты, как безотказнее провести диверсию -- врасплох или методично подтачивая. Новенький сел рядом с Лешей Матвеенковым. В несложное движение головы Леша вложил смысл поклона и, протянув новичку правую связку своих сарделек, представился: -- Матвеенков. -- Бондарь, -- ответил новичок. -- Очень приятно, в смысле... тут вот это мы... -- указал он левой связкой на Мучкина и Фельдмана. Сделав все возможное, Матвеенков отсел в сторону, навсегда перепоручив новенького своим друзьям. -- Вот твой староста, -- Мучкин указал ему в конце лекции на Рудика. -- А вон твоя будущая невеста, -- кивнул Мучкин головой в сторону Татьяны. -- Это почему? -- удивился Бондарь. -- Ты ей по росту подходишь. Она тебя несколько раз отмерит, а потом чик -- и отрежет. В перерыве Татьяна отозвала Мучкина к окну и, глядя на желтые листья во дворе, спросила: -- У вас что, новенький? -- Не у нас, а у вас, -- бодро потряс ее за плечи Борис. -- Как это у нас? -- А вот так! Он зачислен в группу 76-Т3. Так что дерзай. Фамилия -- Бондарь, а как зовут, можешь узнать и сама. Татьяна чуть было не потерла рукой об руку. Сегодня карта шла к ней. Шансы возрастали. Татьяна разнесла новость по группе и до конца занятий исподтишка рассматривала сидевшего рядом с Мучкиным новичка. Тянучку на занятия завершил Мурат. Он принял товарный вид только к концу третьей пары, но войти в аудиторию так и не решился. Подремывая под дверью, он слушал, как Юлий Моисеевич Зингерман, словно находясь вне игры, насаждал свою точку зрения на вращение вокруг трех осей никому не нужного твердого тела. Слушатели вместо гранита науки грызли концы авторучек. После занятий Татьяну подослали к новенькому, чтобы пригласить его в пойму на открытие сезона. Планировалось устроить легкий пикничок с печеной картошкой и вином из плодово-ягодных выжимок. -- Ты, Мурат, мог бы не приходить вовсе. Все равно тебе топать назад за канистрой, -- сказал Рудик горцу, продолжавшему дремать под дверью. -- Надо же и домашнее как-то допить, а то скиснет. -- Уже допылы, -- развел руками Мурат. Дорога на Десну была знакома от каждого вывороченного булыжника до любой собаки на перекрестках. Пойма, заждавшись своих всегдашних посетителей, метала под ноги букет за букетом. Уселись вокруг костра и заговорили все сразу. Каждый слушал соседа только с тем, чтобы поймать паузу и тут же вступить со своей партией. Собранный за лето фактический материал сегодня просто сбрасывался в общую кучу, а детально он будет разобран на всевозможных собраниях, заседаниях, во время бессонницы и на лекциях. Исключая, конечно, зингермановские по термеху и золотниковские по политэкономии, болтать на которых было делом не очень прибыльным. А пока можно гнать и вширь, и вкось, и вдоль, и поперек, рассказывая все подряд. Татьяна в красках докладывала, как убила пять своих каникулярных декад. Выяснилось, что в Кирове Калужской области за год ее отсутствия по ней так соскучились, что от желающих подискутировать не было отбоя ни днем, ни ночью. В каждую очередную редакцию своей поэзы она вносила коррективы и в конце концов полностью потеряла основу. Ее никто не уличал. Если докапываться до истины, что тогда получится? Не студенческая группа, а спецслужба какая-то. По исповеди Татьяны выходило, что основная ее жизнь идет где-то там, на родине, где ее признает весь мужской пол напролет, а здесь все любовное происходит как бы в шутку, от нечего делать. И нет никакой особенной беды в том, что с Рудиком и Мучкиным пока что ничего не вышло. Климцов работал на два фронта. Он отсекал Татьяну от новичка, втираясь к нему в адепты, и параллельно пытался не выпустить из поля зрения оставшуюся без присмотра Марину. -- Хватит переживать! -- тараторил он чуть ли не в ухо Марине. -- Свет, что ли, клином сошелся на этом Кравцове? Если он на самом деле любит тебя, значит, в ближайшее время организует почтовый диалог. Но если за месяц ничего не напишет, считай, пропал. А что касается дела, то завязывать лучше сразу, порезче. Легче будет. -- Как таран, входил он в роль главного утешителя Марины. -- Ты ведь уехал из Сосновки вместе с ним. Он тебе ничего не передавал для меня? -- наивно полагалась на Климцова Марина. -- Нет, -- соврал Климцов, которому впопыхах было поручено передать Марине перстенек и адрес убытия. -- Если бы хоть что-то, я бы сразу... -- А я, дура, надеялась, -- теряла веру Марина. -- В наше время вообще глупо на кого-то надеяться. -- Климцов всегда остро чувствовал ситуацию и вовремя запускал в оборот самый въедливый раздел своего лексикона. В сущности, он был демагогом, но при разговоре с ним трудно было уловить переходную точку, за которой его силлогизмы утрачивали логику. Обыкновенно первую половину беседы он вел обстоятельно, а когда собеседник терял бдительность и начинал верить на слово, Климцов загибал, куда хотел. Удавалось это, конечно, не всегда, но, ведя разговор с Мариной, на успех словесных махинаций рассчитывать было можно. Ветер совал в руки студентам то березовый лист, то кленовый. Жухлая трава с удовольствием льнула к костру. Солнце по дуге скатывалось на загородную свалку. -- А мне нравится, что мы вот так сидим, спорим, -- сказал Артамонов, задумчиво глядя на огонь. -- Кто у нас писарь? -- всполошился Усов. -- Нужно завести синодик и записывать всех, кто уходит. Учредим День грусти. Будем оплакивать. Петрунева -- без вести пропавшего, Кравцова -- жертву вмешательства общественности, и так далее. К вечеру по дороге назад Пунтус и Нынкин запели: "Как трудно в осень одиноким, но мы -- вдвоем, но мы -- вдвоем!" И даже шепелявили, как Лещенко. Компания не успела разойтись по комнатам, как в 535-ю ворвалась Татьяна. -- Дикая новость, мальчики! -- глотая куски воздуха, заговорила она. -- Женское общежитие упразднили! Теперь жилищные условия станут смешанными, и будут разделяться только по факультетам! Мне выдали ордер в двести тридцать вторую комнату! Этажом ниже! Насколько я помню, это в левом крыле! -- Эмансипация продолжается, -- сказал Рудик. -- Происки Запада, -- вяло заметил Гриншпон. -- Таким радикальным макаром можно раскрепоститься до уровня племенной нравственности, -- очень длинно сказал Решетнев. -- Прямо там! -- Татьяна привстала со стула. -- Где сядете, там и слезете! Мы вам с Наташечкиной просто так не дадимся! -- Ценность моего пропуска в женскую общагу девальвировала, -- сказал сам себе Рудик. -- Теперь туда могут таскаться все кому не лень. -- Да, теперь женщины общие. -- Но Татьяна, я думаю, по-прежнему останется частной. Правда, Таня? -- сказал Артамонов и получил подзатыльник. -- Я сообщу об этом в "Гринпис"! -- только и оставалось ему сказать. -- Тэпэр Нинэл лубой врэма приводыт госты, -- промямлил Мурат. -- Нэ нада каждый дэн Алыса Ывановна пыва покупат. -- Ну ладно, мальчики, я побежала, -- бросила Татьяна, исчезая из обозримого пространства. Ей надо было спешить. Эта подвижка в улучшении быта студентов приблизила ее к новичку Бондарю, как минимум, на сто метров, которые разделяли бывшие разнополые дортуары -- женское общежитие номер один и мужское общежитие номер два. Получив в подсобке у завхоза новые шторы, коврик и мусорную корзину, Татьяна рьяно взялась за работу. Не обращая внимания на Наташечкину и двух других девушек, доставшихся ей в сожительницы, Татьяна начала с корнем выветривать из порядком загаженной комнаты мужской дух, который от многолетнего пребывания там хлопцев с промфакультета наглухо въелся в стены. Татьяна была намерена устроить в своем новом жилище такую гармонию, чтобы, как только войдет Бондарь, -- а она была уверена, что он непременно проделает это в ближайшее время, -- чтобы, как только он вошел, то по оформлению интерьера сразу бы понял, насколько внутренне Татьяна интереснее и сложнее, чем внешне. Перед ним бы сначала неясно, из-за штор у самого порога, обозначился слегка освещенный настольной лампой контур, абрис ее души, а потом, когда новенький раздвинет занавески и при полном свете обшарит взглядом углы, -- висцеральный мир Татьяны проявится полностью, как водяные знаки на рубле. Тем временем Пунтус устранял бардак на антресолях у себя в комнате. -- Гитара! Кравцов забыл гитару! -- чуть не свалился он со стремянки. -- Выморочное имущество принадлежит государству, -- широко, со слезинкой зевнул Нынкин. -- А государство -- это мы. С тобой. -- Там внутри записка! Дай какую-нибудь палку или кусок проволоки -- далеко завалилась! -- Пунтус чудом удерживался на лестнице. Вынули бумажку, прочитали. Оказалось, Кравцов не забыл гитару, а подарил. Причем не кому-то, а всей группе. -- Надо созывать треугольник, -- справляясь с очередным приступом зевоты, сказал Нынкин. Инструмент потащили в 535-ю комнату. Там порешили, что Кравцов молодец, при расставании не впал в сантименты, не разменялся на голые всхлипы, а подарил такое, с чем не каждый уважающий себя гитарист запросто расстанется. В нашей мелкотоварной жизни это можно расценить как подвиг. Такого оборота никто не ожидал. Гитару решили передать в пользование Гриншпону. По-честному. Стало немножко грустно. Вышли на балкон. Каждый думал: смог бы он вот так отвалить друзьям на память все, что у него есть? Предместья общежитий шевелились. На спортплощадке стайка дипломников стучала в мяч. Кто-то бродил, таща под мышкой глаголющий транзистор. Первокурсники под балконом загадывали сброситься в общую кассу и обзавестись кухонной утварью. -- Года как не бывало, -- процедил Рудик сквозь курительную трубку и глубоко затянулся густым дымом сандеры. Уставшие обитатели 535-й комнаты улеглись поверх постелей, не раздеваясь. Сумерки заходили издали, намеками. Всем было лень встать и включить свет. Единственной педагогической новостью в третьем семестре был Юлий Моисеевич Зингерман. Он вел теоретическую механику, короче -- термех, который подменил собой начерталку. -- После Цыпленкова наши девочки стали заметно прибавлять в весе, -- сказал Артамонов Бирюку. -- Потому что пока еще в должной мере не ведают о термехе. -- Зингерман никаких поводов для расстройства не дает. -- Всему свое время. Он ждет, когда закончится раскачка. Потом сразу проявится как гром средь ясного неба, -- предрек Бирюк. Раскачка в высшей школе обыкновенно тянется неделю -- две по четным семестрам и две -- три по нечетным. Наиболее выпукло она наблюдается после зимних каникул. Татьянин день растягивается до 8 Марта. Пора безвременья, тягостного бессезонья. Время ныряет в тоннель, как в больших городах небольшие реки. Ни снегопадов не случается в эти дни, ни ветров. Один и тот же иней подолгу висит на деревьях. Контуры сугробов совершенно не меняются. Дворники от безделья покуривают на лавочках, и, как назло, во всех кинотеатрах идет один и тот же фильм. Все живет, как в затяжном прыжке. Февраль тянется медленно, как пытка. Опытные преподаватели стараются не трогать студентов во время раскачки. Толку все равно не будет. Но вот трехнедельная раскачка нечетного семестра завершилась. Затишье иссякло. Время, вырвавшись из плена, заметалось, засуетилось. На студгородок набросились дожди. Они надоели самим себе, но от бессилья продолжали падать и падать на спортплощадку. Разбухшие вороны мясисто каркали на прохожих. Ветры раздували вееры их хвостов, и птицы постоянно оглядывались, думая, что их кто-то щупает. Эту непогоду -- чтобы заявиться с собственной напастью -- как будто и поджидал Зингерман. Каждым занятием он все больше давал понять, что теоретическую механику студенты будут знать как "Отче наш". Обещанный Бирюком гром грянул. Пошли изгнания с занятий, причем с условием: провинившийся обязан до звонка выстоять под дверью, потом отыскать по расписанию, когда упущенная тема будет читаться Зингерманом на вечернем отделении, и непременно присутствовать на ней. Иначе на экзамене сведутся счеты. Во время контрольных, которых не было в учебном плане, Зингерман намеренно выходил из аудитории. Но дух его оставался на посту. Редко кто отваживался списывать и даже пошевелиться. Потому как механик внезапно врывался, вылавливал нарушителей и выгонял за дверь. Такие двойки смывались кровью. Они висели на неудачниках месяцами, пока Зингерман не замечал в глазах полного раскаяния и объемистых знаний по теме. Теоретическая механика, считал он, не выносит лжи и лицемерия. Выгодней было признаться, что не можешь решить задачу. Тогда Юлий Моисеевич повторно разминал материал, смачно жевал и заставлял тупицу проглатывать эту гадость. В Климцове он сразу обнаружил пустую породу и снимал с него по три шкуры. Сын кандидата технических наук, накачивал он выскочку, должен знать в три раза больше обычного студента. Черемисина чернела при виде Зингермана. Но такая защитная окраска была ей ни к чему. Юлий Моисеевич относился к Татьяне с почтением -- таких чистых, открытых и доверчивых глаз не было, по его мнению, больше ни у кого в институте. Со всеми механик разговаривал на "ты" и только с Татьяной -- на "вы". Над Зингерманом смог надругаться только мастер по списыванию Усов. Он оказался самым хладнокровным в баталиях с механиком. На решающем экзамене, после восьми "неудов" в группе, глаза Усова ни разу не шелохнулись, и правая рука не дрогнула, пока левая переносила на контрольный лист, защищенный автографом Зингермана, формулы и расчеты со "шпоры" на подошве. У руки Усова оказалось больше степеней свободы, чем предполагал Зингерман. По науке, человеческая рука имеет сорок шесть степеней свободы, то есть может двигаться в сорока шести не повторяющих друг друга направлениях. Усов путем долгих упражнений довел филигранность своей конечности до сорока семи степеней свободы и драл на экзаменах аккуратно и безбожно. Чтобы без потерь дотянуть до следующей раскачки, треугольник был вынужден провести чрезвычайное заседание и принять меры. Но об этом -- в следующей главе. В жизни надо срываться Зингерман без задней мысли нагнетал второкурсникам знания по динамике твердого тела. Формулы были такими длинными, что не хватало доски. Рудик, Нынкин и Климцов уже полчаса, сложив ладони рупором, манили к себе Бондаря по очень важному делу. Новичок никак не мог подловить момент для безнаказанной передислокации с третьего ряда на четвертый. Наконец, воспользовавшись тем, что механик увлекся длинным, как бычий цепень, алгоритмом вывода формулы ускорения Кориолиса, Бондарь форсировал проход между рядами и подсел к треугольнику. Чрезвычайное совещание вершин получилось расширенным. -- Если верить твоим высказываниям, у себя в Туле ты занимался дискотеками. Давай организуем что-нибудь подобное и здесь, -- шепнул Рудик. -- Почему бы и нет? -- пожал плечами Бондарь. -- Но для этого надо решить ряд моментов -- помещение, кадры, деньги... -- Насчет финансов поговори с Фельдманом, -- подсказал Климцов. -- И поторопись -- надо успеть разобраться с этим вопросом к Новому году, и ни секундой позже. Пунтуса рядом не было, поэтому Нынкин, как профорг группы, поленился напрягаться и не сказал ровным счетом ничего. Да от него, собственно, ничего и не требовалось. Исполнительный Бондарь воспользовался советом треугольника и отправился к Фельдману. После обеда Фельдман замещал председателя профкома института и как мог отвечал за жидкие финансы структуры. Бондарь бросил на Фельдмана безоткатный взгляд и потребовал денег на закупку аппаратуры. Услышав сумму, которую запросил диск-жокей, Фельдман пришел в ужас: -- Ты понимаешь, что говоришь?! На такой капитал можно всему потоку материальных помощей навыписывать! Все это заманчиво насчет дискотеки, я бы даже сказал -- прогрессивно, но не по карману нашему профкому! Половину -- еще куда ни шло, а столько! Я даже не знаю... -- Фельдман торговался, как частный предприниматель. На него иногда находило, и он начинал считать себя хозяином всего профсоюзного имущества и наличности. Симптомы деловитости проявлялись в нем все с большей силой и грозились перерасти в хроническое неуважение к простому люду. Привстав на цыпочки, Фельдман бродил из угла в угол, то и дело закладывая руку за спину. Постоянное стремление стать повыше как в прямом, так и в переносном смысле привело к тому, что он научился перемещаться по любой плоскости на кончиках пальцев без всяких пуантов. Он проделывал это совершенно незаметно для окружающих, только походка при этом становилась более пружинистой и крадущейся. С помощью столь незатейливой уловки Фельдман прибавил три сантиметра в прямом смысле и ни вершка -- в переносном. Сошлись на половине. Бондаря это устраивало -- он завысил требуемую сумму вдвое, и вышло как раз столько, сколько нужно. Под диско-клуб под нажимом общественности профком отвел "аквариум" -- стеклянный параллелепипед, притиснутый к торцу главного учебного корпуса института. По проекту помещение задумывалось как студенческое кафе, но неожиданно даже для самого ректора было пущено под бельевой склад. Если бы не Татьяна, неизвестно, смогли бы без потерь перетащить из "аквариума" в подвал расползавшееся в руках тряпье, которое по гражданской обороне предназначалось для каких-то чрезвычайных ситуаций. Бондарю за эту беспримерную помощь в перетаскивании пришлось пообещать Татьяне место внештатной официантки. Не сейчас, к весне, но Татьяну устраивало и это. Забелин вызвался быть мастером по световым эффектам бесплатно, без всяких компенсаций. Вскоре диско-клуб "Надежда" был готов к пробному приему посетителей. Объявление на стеклянных дверях гласило: "По причине небезразмерности зала приглашаем не всех желающих. Билеты продаются в профкоме. За справками никуда не обращаться". Бондарь строго-настрого приказал Фельдману: -- Распространяй по принципу равного представительства. Чтобы дам было столько же, сколько и мужиков. Иначе будет провал -- выпрет наружу невостребованность и может все свести к нулю. Народец зажмется и не будет танцевать. А это всегда плохо. -- Хорошо, -- сказал Фельдман и запустил в ход свой обычный трюк. В результате основная часть билетов разошлась по блату. Поток просителей не кончался. Фельдмана брали за кадык, но, несмотря на свою всегдашнюю изворотливость, он не мог обеспечить билетами очередь длиною в коридор. -- Вас же в институте пять тысяч, а зал вмещает всего полсотни! -- объяснял он студентам тупиковость ситуации и трусил -- он не выполнил указания Бондаря насчет паритета полов и опасался, как бы жизнь не сделала на талоне его совести очередной прокол. Татьяна решила попасть на первую дискотеку стопроцентно. Раздвинув толпу, она прощемилась в профком, затащила Фельдмана в пустую комнату, заперла на шпингалет дверь и стала смотреть в упор. Фельдман стремглав опустился с цыпочек на пятки и с перепугу отдал свой кровный билет. Татьяна выдула из груди воздух, который безвылазно клубился в ее гребцовских легких минут пять, и молча вышла. Свернув до осьмушки заветный билет, она аккуратно упрятала его в сумочку. Немало почитателей увела "Надежда" у вокально-иструментального ансамбля "Спазмы" своим дебютом. Мелодии, от которых раздувались стекла "аквариума", были немножко громоподобнее, чем те, что выделывали Бирюк с Гриншпоном на своем экологически чистом музыкальном участке. Студенты старались презреть танцульки под живую музыку и поспешали на синтетическую дискотеку. -- "АББА"? Нет? Значит, "Бони М", -- угадывал мелодию Пунтус и, поправляя очки, устремлялся в круг танцевать быстрый танец, чего он обычно не делал под аккомпанемент Миши Гриншпона. -- "Бони М"? Нет? Значит, "АББА", -- вступал с ним в разговор Нынкин -- как обычно, через полчаса. Когда в окрестные магазины завезли елочные украшения, Новым годом пахнуло более свежо и остро. Остатки неяркого декабрьского света пробивались в 535-ю комнату сквозь призму бутылок в межрамном пространстве и рассыпались по стенам всеми цветами побежалости. Батарея напитков была намеренно заморожена до самого праздника. -- Подлетаем к проксиме Центавра, -- комментировал Решетнев, поглаживая разноцветные отсветы напитков на своих иллюминаторах. -- С музыкой, вроде, наладили -- спасибо Бондарю, но, чтобы сочельник был действительно звездным, необходимо решить проблему женщин на ночь. На новогоднюю ночь, -- Решетнев сделал вид, что поправился. -- Пусть Мурат смотается в пединститут, -- надавил на горца Рудик. -- Слышь, мушкетер, как там у тебя дела с Нинелью? Пригласил бы ты их к нам всех сразу, что ли... Всю группу без остатка и разногласий! На такой вопрос -- как там у тебя дела с Нинелью? -- Мурат мог ответить только письменно. Устно он не вникал, что за чувство у него возникало к Нинели, он просто загонял в мыло пару-тройку таксомоторов в день, чтобы видеть подругу из неродственного вуза непрерывно, а если свиданию мешала тренировка, Мурат направлял всю свою любовь на противника и изрешечивал его рапирами до посинения. Ковалентная связь пединститута с Муратом установилась во время производственной практики. Немножко негритянка, Нино была с причудами. Она числилась на пятом курсе иняза, и никакой учительницы из нее уже явно не получалось. Она разговаривала с Муратом только по-английски. Ему ничего не оставалось, как по подсказке Бирюка пойти на кружок диссидентов, где Зоя Яковлевна Карпова готовила желающих старшекурсников к защите диплома на английском. Защита диплома на иностранном языке -- это стопроцентная защита, уверял Бирюк. Многие оттого и защищались на различных наречиях, чтобы не провалиться на русском говоре. В дипломной комиссии в случаях, когда идет защита на иностранном, сидят представители и с кафедры иностранных языков, и с профильной кафедры. Одна половина никогда не слышала про турбины или дизеля и даже под страхом смерти не сможет отличить диффузор от конфузора, а крейцкопфный двигатель от наддува. Другая -- полнейший ноль в языках. Десять минут бормотания перед располовиненной комиссией -- и ты дипломированный специалист. Зоя Яковлевна стала приглашать горца в гости, чтобы, как бы между прочим, свести его со своей золотушной дочерью. Но Мурат и за хорошо сервированным столом оставался верен Нинели. Он исправно съедал все приготовленное Карповой -- первое, второе, третье, десерт, отвечал на любые вопросы о кавказском житье-бытье и быстро удирал в сторону пединститута, к Нинели. Через день после совещания с треугольником Мурат доложил о выполнении комсомольского поручения. Чтобы не утомлять акцентом, мы приводим здесь авторизованный подстрочник. В переводе на русский разговорный речь Мурата звучала бы приблизительно так: -- Все нормально. Почти все педагогши не у дел. Двух завербовали на праздник в технологический, трех, не помню, то ли в Дом офицеров, то ли в дом инвалидов. Остальные свободны. В новогоднюю ночь всем им светит воздержание, пост и сухой паек. Приглашение приняли с визгом и были согласны на любые условия. "Мы можем привести всю группу", -- загорелась самая трескучая! -- Ну, всю группу, скажем, необязательно, -- урезонил Мурата Рудик, -- а вот десять -- пятнадцать девушек будут просто необходимы. Фельдман выдал всем участникам институтского дня донора по обещанному профкомом червонцу. Решетнев с Артамоновым отправились на закупку продуктов для праздничных столов. Во время шопинга Артамонов вел себя прилично, не приставал к продавщицам с затеями типа: "мне, пожалуйста, три стаканчика с пятерным сиропом". А Решетнев всюду требовал книгу жалоб. Причем не с бухты-барахты. Дело в том, что Мучкин и Матвеенков, прожившие, как все помнили, день донора вхолостую, были вынуждены манкировать утренние лекции и подрабатывать в горпродторге, развозя по магазинам фуру колбасы. Однако ни по одному из указанных ими адресов колбасы на поверку не оказалось. -- Куда делись колбасные изделия? -- изумлялся Решетнев, наседая на продавцов. -- Я буду говорить об этом на десятом областном слете работников облпотребсоюза! -- грозил Артамонов. -- Не надо никуда сообщать! -- суетились работники прилавка. Они стучали в грудь и уверяли, что мясные продукты в прямую продажу не поступали давно. -- Как же не поступали, если Мучкин с Матвеенковым только вчера разгрузили тут целый фургон?! -- давил на торгашей Решетнев. Он не мог клюнуть на их ложные показания -- Матвеенков и Мучкин соврать или ошибиться не могли. Гремучая совесть Решетнева встала в угрожающую позу. Он неумолимо заполнял накипью непорочные страницы жалобных книг. Решетнев был ярым материалистом и не верил ни во что фантомное. Он допускал, что материя может иногда переходить из одной формы в другую, но чтобы она исчезала бесследно целыми фургонами?.. Извините-подвиньтесь! Невзирая на неувязки с кооперацией, друзьям удалось набрать четыре сетки неширпотребных продуктов. Плюс десять кило мойвы в нагрузку к дрожжам и зеленому горошку. Всю эту добычу они вывалили в "аквариуме" на столы для дальнейшей разделки. Девушки с иняза прибыли за час до оговоренного срока и даже прихватили с собой затравленную гербицидами елку, которая от трех игрушек согнулась ровно в три погибели и уже не разгибалась до конца праздника. Однако будничность интерьера "аквариума" с ее зеленой помощью была все-таки кое-как укрощена. Татьяна встретила гостий из пединститута как родных. С ними ей нечего было делить. Она не видела в них соперниц. В компании с ней они почувствовали себя как в кавычках и поспешили за столы. Ни по росту, ни по фактурности они не могли составить Татьяне никакой конкуренции. После короткометражного обращения к старому году в отсеченном от мира параллелепипеде начала твориться сплошная феерия. Быстрые танцы пошли без всяких ретардаций и вмиг вскипятили публику. Страхуясь на всякий пожарный, местные вороны поначалу шарахнулись в пойму, подальше от засверкавшего "аквариума". Потом все же несколько пообвыклись, подтянули дирижерские фраки и стали каркать на прохожих более дипломатично. Сквозь искрящиеся стекла "аквариума" танцующие походили на неземные существа. Да еще эти стробоскопы, создающие иллюзию замедленного темпа... Ссылаясь на недостаток кислорода, там, в остекленной наглухо темноте, обнимались две стихии. Океан -- с глубинным мерцанием и штормовым гулом и космос -- со вспышками и черными провалами музыкальных пауз. Они, эти стихии, неведомые и зовущие, схлестывались в маленьком прозрачном коробке на самом дне декабрьской темени и порождали новую стихию -- стихию дискотеки. В глазах и стаканах сверкал совершенно новый демон, никогда ранее ни в каких религиях и мифологиях не упоминавшийся. Огни, пометавшись в замкнутом пространстве, вырывались наружу, и над студгородком всходил свет, напоминающий зодиакальный. Гостьи в благодарность за приглашение не погнушались даже Усовым, несмотря на его бросающуюся в глаза миниатюрность. Их среда выдвинула из своих рядов похожую на вертопраха дюймовочку Катю, и молодые, как дети, впервые допущенные к взрослому столу, стали держаться не очень официально. По правде говоря, этот вундеркинд Усов и юная ведьма Катя просто заколебали всех своей неуемностью. Чтобы навести хоть какой-нибудь порядок, Мурат напросился быть тамадой. Но заходил он издалека, слишком издалека, и пока по очень древнему кавказскому распорядку пили за скот, за урожай, за аульных родственников, Брежнев закончил поздравление советскому народу. Поздравление все восприняли очень критически -- прозвучало много добавлений и пожеланий с мест. Усов, успевший принять неспортивную дозу "Виорики", то и дело прорывался к микрофону и без спросу присоединялся к ажиотажу. На нем повисала дюймовочка Катя, что-то шептала на ухо и пыталась усадить на место, но из глаз Усова истекала такая едкая любовь, что дюймовочка быстро оставляла его в покое. Так было всегда -- как только Усов начинал по пьяни заговаривать о своей привязанности к группе, с него сразу слетало все лишнее. Пока торопили Мурата, пока напомнили, пока наполнили -- загремели кремлевские куранты. И напрасно этот рапирист Мурат испытывал себя в конферансе -- ему было не управиться одновременно и с Нинелью, и с толпой. Находясь в столь перекрестном положении, он быстро иссяк. Вожжи быстро перехватил Артамонов и погнал людей дальше. У Рудика настроение было не в меру куртуазным. Накануне он получил сразу два послания -- из Мелового от загорелой Маши и очередную сводку погоды за ноябрь от радиодиспетчерши с Ямала. В сердцах Рудик хватал то одну, то нескольких педагогичек и тащил в круг покривляться. Он пытался даже заговорить с будущими училками, но радиодело не очень смешило гуманитариев. Все эти частоты и волны совсем не будоражили гостей, потому что попадали в зоны неуверенного приема. Татьяна вела себя половинчато. То она, оттолкнувшись от подоконника, танцевала, заводя публику своими треморными движениями. В эти моменты апериодические вспышки огней выхватывали из темноты в основном только одну ее. Исполняя танец престижа, Татьяна самозабвенно играла своим нелегким телом, словно мстя сразу всем виновникам ее сегодняшнего одиночества. То она набирала апельсинов и, бродя между танцующими парами, совала всем в горло оранжевые дольки. Усову по ошибке она втолкнула в рот кожуру. Тот в горячке ничего не понял и попросил добавки. А время от времени Татьяна подсаживалась к Решетневу и наседала на него с вопросами по метагалактике. Чтоб подолгу не довлела, Виктор Сергеич, будучи под сильным допингом, стращал ее внеземными цивилизациями. Нынкина и Пунтуса уже ничто не интересовало на этой дискотеке. Они устали отыскивать соединение, подобное их коменсалическому союзу, -- а это, как выяснилось, было единственным способом стать счастливыми сразу всем вместе. Учтя долгий опыт своего симбиоза, Нынкин и Пунтус пришли к заключению, что разрозненные, удельные знакомства с девушками ни к чему не приведут. Сколько друзья ни пробовали заводить шашни поврозь, у них ничего не получалось -- ровно через неделю они начинали скучать и томиться. Приходилось убегать от подруг и возвращаться друг к другу с виновато опущенными глазами. -- "АББА"? Нет? Значит, "Бони М", -- корчил знатока диско-текучки Пунтус. -- "Бони М"? Нет? Значит, "АББА", -- через полчаса присоединялся к диспуту Нынкин. Но и сегодняшний вечер не смог подарить им двух подруг, между которыми существовала бы связь, подобная их прочному и гармоничному соединению. В разгар праздника Пунтус заметил, что вино в стакане Нынкина всегда одного цвета и налито до одного уровня, в то время как в посуде у других уровень и цвет жидкостей постоянно меняются. Догадка отрезвила его. Он потихоньку толкнул друга, потом еще раз и еще. Голова Нынкина, покоящаяся на упертых в стол руках, упала в тарелку с салатом. -- И тут проспал! -- поднял тревогу Пунтус. -- Это ж надо, Новый год продрых! И когда же ты выспишься?! Нынкина затормошили. Он вскочил, испуганно схватил бокал, машинально опорожнил в один счет и очень серьезно попросил, чтобы его пропустили в санузел. Климцов контролировал Алешечкину и одновременно пас гостью под фикусом, то и дело обзывая ее Феней. -- Может, хватит! -- не выдержала она, шатенно-вихрастая и трескучая. -- Я же не называю тебя Васей, хотя ты уже чуть не хрюкаешь! Климцов заковылял в компанию напротив поискать на ночь глядя цвета и характеры более умеренные. Фотоаппарат Забелина сиротливо висел на шпингалете. Орудие было впервые выпущено мастером из рук. Деля себя между световыми эффектами и биологичкой Леной, Забелин с трудом отнекивался от своей фотографической планиды и с болью в сердце отторгал великолепные кадры, которые так и перли в глаза, так и просились на пленку. Но сегодня он решил всенепременнейше уладить дела с биологичкой и был готов ради этого изменить не только делу жизни, но и всему на свете. Для поддержания оперативного порядка на дискотеке Фельдман порекомендовал Бондарю впустить без билетов себя, Мучкина и Матвеенкова как наиболее активных членов добровольной народной дружины, сокращенно -- ДНД. Матвеенкову, самому надежному в дружине, райотдел в будничные дни доверял даже надзор за несовершеннолетними в соседних с общежитием кварталах. Леше по его же просьбе достался самый трудный надел. Охраняя и воспитывая его до самоистязания, Матвеенков влюбился в несовершеннолетнюю, которая в свое время провела хорошо продуманное ограбление пункта приема стеклотары, а наутро притащила посуду обратно, чтобы сдать. Ее взяли с поличным. После этого случая несовершеннолетнюю поставили на учет в детскую комнату милиции. Находясь на посту, Матвеенков проявил слабость и попытался склонить свою подопечную к дружбе. Но то ли его речи, обретавшие смысл только в контексте узкого круга самых близких друзей, то ли просто серьезные несмыкания конституций сделали свое дело, в любом случае, при попытке взять малолетку в руки он ощутил себя на лестнице. Вслед полетела просьба: "Передайте в детскую комнату милиции, что я завязываю с хулиганством исключительно затем, чтобы мне в надзиратели не присылали таких!.." Каких, Матвеенков не расслышал, -- дверь захлопнулась. Обыкновенно при знакомствах Матвеенков представлялся Геной, водителем ассенизационной машины. И всегда срасталось. Девушки липли как мухи. А тут сдуру честно представился юной нарушительнице правопорядка студентом третьего курса -- и вот результат. Рассказывая о малолетке друзьям, Леша опускал завершающий акт несовершеннолетней. Тем не менее его поступок был обсужден в узком кругу экспертов и осужден, после чего благонадежность добровольца народной дружины Матвеенкова резко упала. Чтобы повысить ее, Алексей Михалыч переключился на следовательницу из линейного отдела, засидевшуюся допоздна на служебной лестнице. А сейчас, под всю эту дискотечную какофонию, Матвеенков сидел бок о бок с Наташечкиной и в сотый раз объяснял ей, что значит для него вот эта красная повязка, для проформы на первый взгляд. Решетнев накачивал кого-то рядом насчет того, что, дескать, люди перехитрили время -- эту самую беспрерывную и безызъянную категорию жизни. Чтобы разомкнуть ее, говорил Решетнев, надо быть, по крайней мере, светом. А тут простой человеческий выход -- Новый год. Единственная точка, где время спотыкается, как порой мы на скрытой ковром ступеньке. Давайте все поголовно выпьем за время и за нас, людей! -- Давайте! -- взвизгивала его визави с густым монохроматическим взглядом. -- Жаль, что у нас в пединституте этот предмет не проходят... -- Его нигде не проходят, на нем останавливаются, -- осаживал он педагогичку, устремлявшуюся в круг танцевать, и продолжал: -- Так вот, чтобы качка не перевернула нефтеналивное судно, его разбивают на танки. Точно так же люди когда-то поступили со временем. Они разбили его на сезоны, периоды, семестры и путины. Все измельченное не так всесильно. Толченым можно есть даже стекло. Возьмите тот же май -- День солидарности, День печати, День радио, День Победы, День пионэрии, -- Решетнев намеренно произнес через "э", -- День пограничника. И не успеешь похмелиться после мая -- сразу День защиты детей. Вот. И теперь все мы живем от праздника к празднику, от случая к случаю, время от времени. Давайте выпьем за это! -- Давайте! -- звонко соглашалась собеседница и делала очередную попытку переключиться с глобального на конкретное -- пойдет Решетнев танцевать или нет. Артамонов открыто сочувствовал всем. На балах и дискотеках он занимался только одним -- следил за зарождением пар. Его с детства интересовал процесс упорядочения досознательной толпы в компактные двухполюсные образования. И всматривался он в этот хаос не праздно, а чтобы ответить на вопрос, почему для одних познакомиться и раззнакомиться -- сущий пустяк, а для других -- почти невыполнимая затея. Артамонов всегда взирал на любовную суету других с высоты своего юмора, смеялся навзрыд над удачами и неудачами друзей, ставил ни во что женский вопрос, а сам втайне мечтал подружиться с какой-нибудь начитанной девушкой. Он сидел и гадал, какая из пар, отлитых сегодняшним вечером, будет иметь будущее. И приходил к выводу, что дискотека может оказаться пустоцветной. Разве что у Забелина выгорит с биологичкой Леной. Да у этих лилипутов -- Усова с Катей. Но в основном соединения выйдут летучими, мыслил Артамонов образами Виткевича, который сильно доставал его как первого по списку. -- Если при каждой стыковке с пединститутом будут вытанцовываться по две пары, то совет да любовь наступят в группе через пятнадцать сближений, -- подсчитал Артамонов вслух. -- В пединституте групп не хватит, -- заметил Нынкин. -- В запасе камвольный комбинат, -- расширил горизонты Пунтус. -- Там столько бригад! Дискотека перевалила через свой апогей, и быстрые танцы стали все чаще прореживаться медленными. Через некоторое время народ начал потихоньку выползать на улицу. Как праведник, без всяких зазрений валил снег, переходящий в овации. Крупные, отчетливые, словно вырезанные из бумаги снежинки доносили до земли свою индивидуальность и становились просто снегом. Как мало у них было времени, чтобы проявить себя, -- от неба до земли. А тут целая жизнь. От земли до неба. Но такая же участь -- затеряться в конце концов. Студенческий бульвар мигал фонарями. Снег давил на психику, как отпущение грехов. Черный дым из трубы Брянского машиностроительного завода тщетно пытался свести на нет эту индульгенцию -- снег проникал в душу чистым и незапятнанным. До личных вопросов снежинок студентам не было никакого дела. Развеселые, натанцевавшиеся, они устроили кучу малу и вываляли в сугробе дюжину самых неактивных сотоварищей. Старый и новый корпуса института следили за людской суетой и удивлялись легкомыслию. В такой праздник нужно стоять строго и задумчиво, даже -- величаво, потому как из жизни ушел еще один год и пора подвести текущие, промежуточные итоги. Сегодня нужно думать о том, что время летит непоправимо быстро. Мы, здания, живем веками, но замираем, ощущая его полет. А эти, беспечные, знай веселятся, как снежинки, забывая о краткости бытия и помня только о его первичности. Мы, бетонные, почти вечные, и то немеем перед временем, а эти бродят всю ночь и поют свои непонятные песни. Тоска и грусть ожидают вас впереди. Время не прощает такое. Беспечность наказуема. Мурат, проводив Нинель, возвратился в комнату последним. Он застал всех в настроении, расшифровать которое ему удалось не сразу. На потомственной кровати Решетнева, весь замотанный в одеяла, лежал Бирюк. Вокруг него сидели, стояли и ржали человек двадцать, не меньше. Бирюк, выпятив губы, лабиализировал о чем-то до того непонятном, что по его цвета хаки лицу было не определить, бредит он или заговаривается. Через минуту о том, что же произошло, узнал и Мурат. Вышло так, что своим широким жестом и совсем того не желая, бондаревская "Надежда" устроила "Спазмам" настоящую обструкцию. По случайному совпадению юбилейный, пятидесятый, концерт ансамбля и десятая по счету дискотека начались в одно и то же историческое время -- 30 декабря 1977 года в 19.00. "Спазмы" посчитали, что сотня человек, которую отнимет "аквариум", -- не велика потеря. Остальной народец придет как миленький. Но на концерт вокально-инструментального ансамбля явились одни только близкие, словно для того, чтобы проводить в последний путь. Бирюк ждал до половины восьмого. Актовый зал оставался пустым. -- Кажется, это абзац! -- сказал он. -- Нас прокинули даже фанаты! С каждой песней прощались поименно. Сначала ее исполняли при закрытом на засов зале, потом вычеркивали из списков как отпетую. К полуночи распрощались со всем репертуаром. Бирюк высосал из дула бутылку "Зубровки", схватил вместо полотенца чехол от барабанов и наперевес с этим куском брезента засобирался на Десну сбивать нервное расстройство. В сложных аварийных ситуациях, когда жизнь применяла против него болевой прием, Бирюк всегда, как к крайней мере, прибегал к купанию в ледяной воде. -- Ты куда? -- спросил Гриншпон. -- Не волнуйся -- не топиться! -- успокоил он бас-гитару и скрылся в створе аварийного выхода. Никто с лодочной станции Бирюку не помешал. Неподалеку в реку впадала канализационная труба, и вода вдоль берега не замерзала даже в лютые морозы. Бирюк облюбовал местечко, стряхнул снег с прибрежных ив и устроил на них вешалку. Ощутив знакомое покалывание в предвкушении приятного ледяного ожога, он стал спускаться к воде, страшно черневшей на гомолоидном снежном фоне. Свои ежеутренние купания вместе с Матвеенковым Бирюк проводил обычно на официальном моржовом пляже. Взяв вечернюю газетку вместо коврика, он всякий раз с радостью бежал поистязать себя температурными перепадами. Сегодня не было никакой охоты тащиться до пляжа. Бирюк решил, что в критический для организма момент не стоит гнушаться сточной полыньей прямо под мостом. Он плыл вниз по течению, пока не пришел в себя. Выбравшись на берег ниже моста, Бирюк вприпрыжку побежал к биваку. Одежды на ивовых прутиках не оказалось. Бирюк подумал, что все это -- шуточки сторожа с лодочной станции, однако на двери сторожки висел огромный гаражный замок. Бирюку сдуру вздумалось потрясти его. Пальцы вмиг примерзли к металлу и освободились лишь ценой нескольких клочков кожи. Бирюк вернулся к "раздевалке", но одежда не появилась. Снегопад совсем не сбивал мороза. Бирюк побежал под мост, но там не оказалось теплее. Замерзающий морж, обрастая сосульками, начал носиться по берегу, как водяной, выжатый из родной стихии грязными стоками. Вдруг ему стало как будто теплее. Но Бирюк еще из "Зимовья на Студеной" Мамина-Сибиряка знал эти штучки с виртуальным согревом, и, когда пятки начали на самом деле примерзать к тропинке, Бирюк наметом рванул от реки, оставляя за собой шлейф последнего уходящего из тела тепла. До своей квартиры ему было не добежать, далековато. Шутка ли -- двадцать троллейбусных остановок, это даже и для бешеной собаки -- крюк. Поэтому ближайшей знакомой и спасительной точкой выходило общежитие номер два. Алиса Ивановна, дежурившая на вахте, насторожилась, увидев в дверях заиндевелое чудовище. Вахту Алиса Ивановна считала самым ответственным местом в жизни и, будучи закоренелой атеисткой, не верила ни в какие чудеса. Поэтому повела она себя соответственно -- вмиг обернулась турникетом, перекрыв доступ в хранимые покои, и потребовала пропуск. -- А там труба! -- хрустнул рукой Бирюк, пытаясь показать в сторону реки, и в экзотически сверкающем неглиже проскрипел к лестнице. Алисе Ивановне ничего не оставалось, как крутануться на месте вокруг своей оси. Миновав с опаской женскую территорию, на которой полным ходом шло веселье, Бирюк скользнул на заветный этаж. Следующими за Алисой Ивановной жертвами ледяного нудизма стали "паренечки" -- две однояйцевые старухи-близняшки, служившие уборщицами. Столь панибратски их нарекли за обращение, которым они предваряли свое появление в комнатах. "Можно, мы у вас тут уберемся, паренечки?" -- говорили они обычно и в две швабры приступали к работе. Когда Бирюк вломился на этаж, близнецы как раз домывали последние перед праздником квадратные метры. Старушки обернулись на нарастающий сзади скрип и чуть не откинулись с перепугу. -- Свят, свят, свят! -- закрестились они, отпрянув к стене. -- Господи, помилуй! "Паренечки" пережили блокаду, но ничто и никогда не заставило их так крепко обняться, прощаясь с жизнью, как это леденящее душу зрелище. Они, как стояли, так и сели в свои ведра. Скрещенные швабры плавно сползали по стене, а отжатые тряпки медленно раскручивались в обратную сторону. -- Пошел купаться, и вот -- одежду увели! -- сморозил Бирюк, думая, что старухи у него двоятся в глазах. Своим горним, как хрусталь, голосом он полностью доконал близняшек. -- Оно еще и говорит! -- успела сказать одна другой перед окончательной отключкой. Позвякивая твердой кристаллической решеткой, ледяная глыба Бирюка добралась до отверстой, к счастью, 535-й комнаты, дохнула паром в пустоту, упала на койку и начала натягивать на себя все подряд одеяла. -- Считается, что каждая машина имеет право на свой двигатель! -- просипела глыба узконаправленно в подушку и сама себе ответила: -- Наука умеет много гитик! Обитатели 535-й комнаты появились не сразу. А когда появились, не сразу придумали, что делать. Помыслив, Решетнев бросился вниз за снегом, а остальные начали готовить тело к растиранию. Растирать себя Бирюк не давал, сопротивлялся, то и дело засыпая здоровым моржовым сном. Решетнев силком стащил с сонного одеяла и кое-как с помощью снега с прожилками льда довел температуру тела до 30 градусов по Цельсию, а потом уже с помощью "Перцовки" -- до 36. -- Ну что? -- спросил Рудик, летавший вызывать "скорую помощь". -- Пульс нитевидный, почти не прощупывается, -- доложил Решетнев. -- Надо бы заговор применить. Я помню, он все по вещуньям таскался. -- Бесполезно. Я уж как ни пробовал -- и так, и сяк, и батогами... -- развел руками Решетнев. -- Лежит как колода! Хотя, правда, потеплел чуть-чуть. Наконец Бирюк заворочался и приоткрыл льдинки глаз. Придя в себя окончательно, пострадавший, кое-как разлепляя будто не свои губы, прояснил детали принятия ледяной купели. Проникшись сочувствием, Артамонов и Мурат сбегали на Десну и притащили одежду купальщика. Оказалось, он искал ее в десяти метрах от того места, где оставил. Бирюк пассивно, как на чужие, взглянул на стоявшие колом брюки клеш, на сапоги системы "казачок", на кожаную куртку а-ля рокер и, не заостряя на них внимания, продолжал: -- В жизни надо срываться, друзья мои! Вскочить из теплой постели в два часа ночи и сорваться к любимой женщине, зацепив с горкомовской клумбы охапку цветов! И сказать ей, этой женщине, что ты попытался вдруг представить ее лицо и не смог, поэтому примчался, боясь, как бы чего не вышло! И напиться с ней вместе от счастья. А завтра -- она к тебе. Ты -- в сатиновой нижней спецовке, потому как бельем это... -- посмотрел он на черные по колено семейные трусы, одолженные у Решетнева, -- бельем это назвать никак нельзя. Ты открываешь дверь и удивляешься: "Люсь, ты? Извини, а я вот тут это... без цветов!" Но ни в коем случае не жениться на ней! В жены надо брать тачку глины и лепить из нее, что пожелает душа! Или получить в сессию сразу пять двоек подряд, но сесть в поезд и уехать в Ригу на толкучку! Потом заболеть, на основании справки продлить сессию и сдать ее на стипендию! В этом весь смысл. Ведь жизнь -- это поминутные аберрации, сплошное отклонение от так называемой нормальной, Бог знает кем придуманной жизни! Но обыкновенно люди по своей душевной лени руководствуются самым что ни на есть наивным реализмом... -- Бирюк разгорался все сильнее и сильнее и сбрасывал с себя одно одеяло за другим. -- Ты прав, -- сказал Решетнев. -- Узнай я это чуть раньше -- Рязанова была бы моей. Да, в жизни надо срываться! Проворонил я ее, проворонил! Духу не хватило! -- А мы с Мишей, -- поманил Бирюк Гриншпона к себе на край кровати, -- мы с Мишей сразу после каникул усаживаемся за композицию, будем сочинять свои песни. Хватит с нас петь чужие и как попало! Дайте срок -- и мы укажем этой "Надежде" ее истинное место! Мы не скатимся до дешевых халтурок на свадебках! "Спазмы" еще скажут свое слово! -- Дай Бог, -- пожелали ему друзья. В жизни нас окружают одни ублюдки -- Куда ты подевал Мурата? -- сожители взяли в оборот Артамонова. -- В ломбард заложил, что ли? Уехали вместе, а возвращаетесь, как разведчики -- по одному! -- Он прямо с вокзала рубанул к своей ненаглядной Нинели. Но канистра с вином со мной, то есть все в порядке. Мурат, правда, велел не откупоривать канистру до его самоличного появления, -- остановил Артамонов Гриншпона, простершего к посудине обе руки, -- но мы, думаю, этот вопрос как-то обставим. -- Мурат не обидится, если мы продегустируем канистру по плечики, -- сказал Рудик. -- А ты не тяни, докладывай, как там Кавказ. И не умничай больно много -- билеты до Тбилиси и обратно мы тебе, помнится, купили в складчину. Так что все твои впечатления -- отчасти и наши тоже! -- Да как вам сказать, юг есть юг, -- Артамонов стал усаживаться поудобнее. -- Все каникулы протаскались по гостям. Ну, Мурат, конечно, колхозник еще тот. Ни к каким личным отдыхам у них приступать не положено, пока не обойдешь всех родственников. По коленам, по рангам, сначала близкие, потом все глуше и глубже, вплоть до крестного отца соседа троюродного брата. И попробуй у кого-нибудь не выпить и не съесть барана! Потому что любая обида там -- кровная! За каждым застольем -- не менее ста двадцати тостов! В пересчете на несжимаемую жидкость это что-то около пяти литров по самым мелким рогам, потому что из стаканов они не пьют. -- И это все?! -- выгнулся Гриншпон, втягивая в себя половину стаканчика. -- Все чувства за две недели?! -- проглотил он жидкость, посмаковав. -- Ну, если не считать одного казуса. После него я вынужден начать жить по-новому. -- Артамонов стал укладываться на кровать полулежа. -- Давай, давай, не набивай цену. И без засыпаний, пожалуйста. -- Так вот, всю первую неделю проторчали в Гори. Бесконечные упражнения в обжорстве довели меня до астении, и я доверил посещение сводного дяди по линии первого мужа Муратовой бабки ему лично, а сам решил смотаться в Тбилиси на могилу Грибоедова. Прошатался по городу весь день. Последний автобус улизнул. Я тормознул таксомотор и покатил. Денег у меня осталось -- до первого светофора. Шофер, словно чувствуя это, спросил: "А ты знаешь, сколько набежит до Гори?" -- "Знаю, -- ответил я, -- вперед!" Таксист, как мне показалось, отчетливо понял, что я -- голый. Ну, вот, мчимся -- кишлаки, деревни, на дворе ночь. Южная, сами понимаете, хоть зад коли. Вдруг на въезде в какое-то селение -- толпа, суета. Шоферу что-то прокричали с улицы, и он остановился. В салон медведем ввалился орущий детина. Таксист, ничего мне не говоря, свернул с шоссе и погнал по сомнительным переулкам. Доехали до какого-то дома, детина выскочил и приволок с собой еще одного, покруче и покрупнее себя, да еще и с огромным ножом. Погнали дальше. Двое этих товарищей и мой таксист режутся без умолку на своем наречии, а тесак так и фланирует в сантиметре от моего носа, так и мелькает. Ну, думаю, -- абзац! А помирать неохота, страшно неохота! И я закричал: "Остановите машину! Я писать хочу, как из ружья!" А детина спокойно отвечает: приедем, мол, на место, там и помочишься! Ну, все, решил я, -- ландыши! Сижу, дрожу и так это ручонкой изредка глотку прикрываю. Думаю: если резанет сходу, может, полчасика еще поживу. А сам уже практически мертв. Перед глазами пронеслась вся моя жизнь. И до того мне стало обидно ни за что ни про что пропадать, ведь плохого я в жизни вроде никому не делал. А те знай стискивают меня, знай стискивают. Я закрыл глаза и отключился. Сработала защитная реакция, как у скорпиона, брошенного в огонь. Когда очнулся, увидел перед собой лужу крови и чуть снова не ушел обратно в себя. Хорошо, что заметил освежеванную корову. Ощупал себя -- вроде цел, все на месте. Оказалось, что другой таксист сбил корову и тормознул моего, чтобы тот быстро съездил за ножом и за бойщиком, чем мы, собственно, и занимались, плутая по переулкам. Холодный пот попер из всех имеющихся в моем теле пор и дыр. Не знаю, может, я потел бы и посейчас, если бы не отомстил таксисту. Когда приехали, я сказал, что мне нужно зайти домой взять деньги. Я вошел в квартиру, сдвинул в сторону Мурата, храпевшего в беспамятстве поперек кровати, и спокойно уснул. Может, я повел бы себя по-другому, но ко всему прочему таксист не включал счетчик, а рвачества, как известно, я не поощряю ни в каком виде. Но Грузия по-матерински все же расквиталась со мной за "обутого" таксиста. Уже находясь в обратном поезде, я выскочил на секунду на какой-то последней остановке купить пару тухлых пирожков. Сунул продавцу червонец, взял еду и стою, жду сдачу. Поезд тронулся, и я еле успел вскочить на ходу. Оказывается, у них там не принято давать сдачу. В Грузии нет такого слова -- "деньги". Сколько дал -- столько и стоит. Наслушавшись кроваво-мясных россказней, Рудик вытащил из сумки кусок медвежатины. По столь неординарному случаю устроили настоящий медвежий праздник с инсценировкой воскресения убитого по лицензии, как уверял Рудик, зверя. В разгар обряда в комнату просочилась Татьяна и незаметно расправилась с остатками пиршества. Среди ночи приволокся Решетнев, угрюмый и подавленный, словно деклассированный. -- Что с вами, Виктор Сергеевич? -- спросили его друзья. -- Да так, земное, -- вздохнул Решетнев. -- По шапке, что ли, дали? -- Куда там, хуже! -- Решетнев налил себе пол-литровую банку вина, но тут же забыл про него. -- Только что прогуливался со своей текущей дамой и встретил Рязанову с каким-то лысым хахалем. И мне опять подумалось: "А ведь она могла быть моею!" Я в который раз вспомнил, как на балу она стояла у шведской стенки, держа в руках кленовый лист. Моей даме не понравилось, что я оглянулся им вслед, -- что это я, дескать, при ней, живой, набираюсь наглости интересоваться проходящими мимо кокетками. Я хотел этой своей мадаме сразу объяснить, кто из них кокетка, а кто -- похлеще, но сдержался. Когда дома у дамы мы почти разделись, я схватил куртку и убежал. Хотя девушка была что надо -- молодая и горячая, как звезды Вольфа-Райе, нежная и ласковая, как Гольфстрим. Если бы Рязанова была моей, я любил бы ее, как саму жизнь. Кажется, ее висмутовые глаза до сих пор смотрят на меня с укором. Но любить просто так, зная наперед, что объект никогда не будет твоим, извините, это не по мне. Никто меня такой глупости не обучал. Я считаю, что любовь должна быть исключительно ответной, и ненавижу всех, кто превозносит явно бесперспективные мучения... Везет же вам, -- обратился Решетнев к друзьям, -- любите помаленьку своих ненаглядных, а я -- как проклятый! Дальше предсердия не пролезает ни одна. Что-то все не то, не то... -- Я попробую поднять этот вопрос на Всемирном Совете Мира, -- сказал Артамонов. -- Ничего больше не остается... -- Решетнев выпил импровизированный пол-литровый "бокал" и уставился в окно. Тем временем в дверном проеме обозначился запропастившийся на любовной почве Бибилов. -- Зачем чуть гостя не загубил?! -- набросился на него Гриншпон. -- Правильно я говорю, Артамонов? -- Налэйтэ мнэ вина! -- потребовал Мурат на редкость без ошибок и, схватив со стены подарочный эспадрон, со всего размаху поправил его кончиком завернувшуюся не так штору. -- Извини, мы тут это... не дожидаясь... -- поджали хвосты друзья. -- Буквально по капельке. -- Дайтэ мнэ выпит в конце концов! -- не унимался горец. -- Погоди, брат, не кричи, скажи, что с тобой? -- по-кавказски дипломатично стал подъезжать Артамонов. -- Ныкакая особэнность! Мэна Нинэл всо, канэц! -- Ты что, застал ее с другим? Она ушла от тебя? -- Нэт, просто она сказал, что уже эта... ну, что лучше знат сэчас, чем пэрвый брачный ночь... -- Высокотемпературная кровь Мурата вздымала жилы на кадыке и висках. -- Ну так что?! -- удивилась Татьяна. -- В цивилизованных странах все считают: если непорочна, значит, не пользовалась успехом. -- Гони ее в шею! -- сказал Решетнев. -- Ты только представь покрасочней, как она где-то с кем-то... и твою любовь как рукой снимет! -- Выходыт, всо врэма прошел зра?! -- Ну, почему зря, может, и нет. Ты для чистоты эксперимента попробуй себе смоделировать другую ситуацию: тебе сейчас приводят непорочную девушку, но не Нинель. Кого ты выберешь -- ее или Нинель? -- Нынэл. -- Вот видишь. Так что не мучайся, а спокойно засади рюмаху, пока эти оглоеды все не выпили, -- повел Решетнев рукой эдак вокруг. -- В жизни нас окружают одни ублюдки! -- сказал в воздух Гриншпон. Фраза тут же стала крылатой. -- Она сама к нему, понимаешь, ползет, а он еще и ерепенится! Артамонов бросился составлять заявку на включение гениального выражения про ублюдков в очередную редакцию словаря устойчивых словосочетаний народной мудрости. Вопрос с Муратом получился настолько злободневным, что все привстали для более удобного мотивирования. В комнатах вырубился свет, но дебаты продолжались до утра. Синклит девушек заседал в женском туалете, ареопаг парней -- в мужском. Обе клики сошлись на том, что Мурат -- ублюдок, а Нинель -- жертва национального психомудильничества. Мурат был затоптан в грязь, тем более что он проболтнулся о своем заветном желании получить после института распределение на какую-нибудь таможню. -- Но ведь там нет турбин! -- вскинула брови Татьяна. -- Смантыруют, -- успокоил ее Мурат. -- Атэц дагаваритса. По местам трудовой славы Под каблуком крещенских морозов быстро стихли метели. До зимних каникул оставались считанные дни. Про то, что существует ее, Татьянин, день, Черемисина узнала совсем недавно и решила наверстать упущенное. Она объявила, что праздник назван в честь именно ее дня рождения, и велела прийти всем к ней в комнату. Объявила она об этом и Бондарю. Татьяна устала ждать счастливой случайности в плане сближения с ним. Врасплох, как она рассчитывала поначалу, не получилось. Поэтому оставалось действовать, методично подтачивая, примерно в такой последовательности: вечеринка в комнате -- три сеанса подряд в кинотеатре "Победа" -- ночь в ресторане "Журавли" -- совместная поездка на выходные в Сосновку -- ЗАГС. Последний пункт был для Татьяны необязательным, замуж она собиралась выйти после окончания института, поэтому интерес заключался в самом процессе. Треугольник принудил Татьяну временно приостановить групповую вакханалию, поскольку крайне неопытная материаловедка Лариса Анатольевна, помешавшаяся на свойствах чугунов и сталей, пообещала сжечь группу в керамических печах, если не будут проведены все сорванные во время раскачки лабораторные работы. Аспирантка Лариса Анатольевна достигала полного оргазма, когда кто-то из студентов умудрялся до конца раскрыть физический смысл понятия э в т е к т и к а, и такие штучки, как отложить лабораторные до греческих календ, с Ларисой Анатольевной не проходили. В связи с металловедческими сложностями Татьяне пришлось пить мурцовку наедине с Наташечкиной. Как только речь красных девиц, а в народе -- просто собутыльниц, стала вязкой, как алкидная смола, и крутой, как конус второго порядка, девушки на пару поднялись в 535-ю комнату. -- Привет, паренечки! -- заявили они с апломбом. -- Как роды? -- встречно поинтересовался Артамонов. -- Воды отошли удачно? -- Какие воды? -- Ты уже родилась или схватки еще в самом разгаре? -- А остальной народ где? -- строго вопросила Татьяна. -- Где-где, неужели ты не знаешь? Под воздействием слякоти. -- Так они все еще в лаборатории? -- догадались гостьи. -- Конечно. Заливают друг другу горло свинцом. -- Шли бы вы все к черту со своими лабораторными! -- воскликнула Татьяна, скусывая с ногтей кракелюр. -- Весь праздник мне обломали! -- Кстати, Лариса Анатольевна интересовалась вашими персонами. -- Все свое мы отольем завтра. -- Ну-ну, -- промолвил Артамонов и перевернулся на другой бок. -- Хорошо, что скоро весна! -- воскликнула Черемисина немножко невпопад и устрашающе потянулась. И действительно, весна пришла незаметно. Пока она сентиментальничала сомнительными оттепелями, грузовики вывезли из города весь грязный снег, и некоторое время сезон бродил по улицам, как безработный. Снеговик под окнами общежития осунулся и выронил тубус. Вегетарианский нос его склевали мучимые авитаминозом воробьи. Возвращаясь в толпе с занятий и наблюдая всю эту картину, Татьяна поскользнулась и всем телом упала на снежную бабу, не имевшую уже никакой художественной ценности. От бабы осталось только мокрое место. Татьяну подняли из лужи с помощью Рудика, Артамонова, Гриншпона, Решетнева, Матвеенкова и Усова. А весна продолжала лиходействовать. Откуда-то поперла зелень, распогодились до неузнаваемости денечки. Лучеиспускательная способность студенческих глаз заметно возросла. С парней в момент послетали пиджаки, девушки вообще разоделись во что попало. Как непокоренные вершины в альпийских лугах платьев и сарафанов, завозвышались они над тротуарами и над всем мужским полом вообще. Люди стали неуправляемы. Мурат не успевал добираться до лекций после одного свидания, как тут же не успевал после другого. Он уже почти усаживался на аудиторную скамейку, но наступала пора очередного рандеву. Встречи с Нинелью плавно перетекали одна в другую, и залежалые рапиры Мурата стали покрываться налетом окислов. Об остальных товарищах по учебе и говорить нечего. Те и вовсе не пытались попасть на занятия. Первомайские праздники как нельзя лучше вписались в трудовую неделю, без наложений на уик-энд. В итоге образовались целых четыре дня свободы и весны. -- Может, прокинем демонстрацию и рванем в какой-нибудь поход? По местам трудовой славы, например, -- почесал Усов за ухом, которое вяло улавливало песню о научном коммунизме преподавателя Рогожкина. -- В борьбу за тотальный интернационализм надо вводить разнообразие. Это увеличит и подтянет интерес к термину и повысит действенность самого метода. -- А меня за вас всех потащат на бюро! -- взвизгнул Климцов. -- И срыв мероприятия повесят на меня. Нет, давайте без всяких саботажей. Попрошу всех прибыть на демонстрацию как положено. Считайте, что я оповестил вас под роспись! -- Можно назвать мероприятие маевкой, в память о первых политических пьянках за городом, на природе! -- Никаких маевок! Я требую стопроцентного участия в демонстрации! -- стоял на своем комсорг. -- Ну, хорошо, отправиться в поход можно будет и после демонстрации, хотя из-за нее мы потеряем целый день, -- снивелировал разговор Соколов. -- А кто поедет? -- спросил Артамонов. -- Чисто мужская компания, я полагаю, -- попытался заузить масштабы мероприятия Усов. -- Этот номер не пройдет, -- вмешалась Татьяна. -- Мы должны непременно сопровождать вас! -- Едва она въехала в суть беседы, как из ее глаз тут же заструились перспективные лучи участия. Поглаживая овчарку Рогожкина, она дала понять, что в противном случае отпускает ошейник, и делайте тогда, что хотите. Преподаватель Рогожкин был слепым. С миром абстрактным его соединял висевший на груди портативный приемник, а с миром конкретным связывала собака-поводырь. И не только связывала, но и делала всю погоду на семинарах по научному коммунизму. По звонку Рогожкин усаживался за стол, а собака приседала у двери. Таким образом все опоздавшие отсекались, а если после звонка они пытались заглядывать в аудиторию, собака дико рычала. Потом она помогала Рогожкину вести семинар: ловила лишние движения подначальных и подавала знак хозяину. Подсмотреть ответ в книжке было бесполезно -- собака моментально все пресекала. Рогожкин знал: раз собака суетится, значит, отвечающий листает какое-нибудь пособие. -- Закройте учебник! -- говорил Рогожкин, приподнимая голову немного вверх. -- Я отличаю ваш язык от книжного! Однажды собака чуть не загрызла Забелина. Как-то раз по навету учебного сектора он прихватил на семинар фотоаппарат, чтобы сделать пару снимков в раздел "Учимся" для глобального фотографического триптиха "Учимся, работаем, отдыхаем". Собака долго выслеживала, откуда истекают механические щелчки. Наконец вычислила и набросилась на фотолюбителя. Рогожкин еле успел унять пса. Забелин отделался тремя заплатками на костюме. Как всегда, приняла удар на себя Татьяна. Она стала прикармливать пса и потихоньку левой рукой прижимать его голову за ошейник к полу. Пес почувствовал, что хозяин на семинарах совсем не Рогожкин, как казалось поначалу, а Татьяна. И это свое физическое преимущество Татьяна иногда использовала в корыстных целях. -- И давайте договоримся сразу, -- сказала она Усову, почесывая пса за ухом, -- вы готовите техническую и продовольственную программу похода, а мы с Людой и Мариной возьмем на себя психологические аспекты заплыва. Но думаю, что с продовольственной вы не справитесь. Группа, может быть, и уважала бы Рогожкина -- дескать, слепой, а продолжает служить науке, не сходит с амвона марксизма-ленинизма, если бы не рассказ Бирюка о том, как лишился зрения "научный коммунист": за надругание над ячейкой государства, которое Рогожкин совершил уже в зрелом возрасте, жена вылила ему на голову почти заварившийся чай. -- Да и кто вам позволит отправиться на заведомое голодание?! -- продолжала Татьяна разговор с Усовым, стравливая овчарке вторую упаковку цитрамона. -- Запишите меня поварихой! -- Мы поплывем на хлюпких байдарках, -- продолжал юлить Усов. -- Какая разница! Хоть на "Аврорах"... -- Ты же сама себе нагадала массу несчастий от водной стихии! -- отговаривал Татьяну Усов уже чисто символически. -- Не твое работническо дело! -- всерьез рубила канаты Татьяна. -- Но зря ты метишь в коки. Мы возьмем тебя разве что в качестве балласта, тогда нам во время бури будет кого сбросить за борт. -- Если я вас всех не опережу! -- имея на то все основания, сказала Татьяна. Дезорганизация продолжилась в общежитии. -- А сколько, интересно, стоит прокат байдарок? -- спросил Фельдман. -- Не больше, чем наши кривые посиделки в пойме! -- подсчитал Решетнев. Он приводил траты к своей единице. Примерно в таком плане: "На фиг мне сперся этот костюм! Я отказываюсь его покупать. На такую сумму три раза можно по-нормальному посидеть в ресторане "Журавли". На демонстрацию пришлось выйти дружно. Солидарности не было предела. Если кто молчал и не орал, как дурак, считалось -- соглашался. Сплоченность в праздничных шеренгах преобладала над стройностью. Машиностроители, проходя маршем, заметили своих знакомушек из пединститута и по-рабоче-крестьянски поприветствовали их. В результате от будущих педагогов отделились два перебежчика -- Нинель и подруга Забелина биологичка Лена. Они поспешили усилить мощь и без того самого уважаемого в городе вуза. Колонна, которую они оставили, словно равняясь налево, дружно повернула головы вслед уходящим подругам. В этот момент все девушки-педагоги были готовы переметнуться в ряды парней-машиностроителей, но, все еще находясь во власти условностей, не смогли раскрепоститься до конца и вышли к трибунам в гордом одиночестве. Продемонстрировав должным образом свое личное отношение к трудящимся всего мира, байдарочники поспешили в условленное место сбора на Студенческом бульваре. Маршрут похода был несложным -- на электричке забраться в верховья Десны, а на лодках спуститься вниз до Брянска. Биологичка Лена буквально увязалась за Забелиным, прознав про столь многообещающее продолжение маевки, и без всяких там рюкзаков и спортивных костюмов она в чем была на демонстрации, в том и отправилась в поход. С ней количество участников стало четным. Электричка безудержно тряслась на стыках. Туристы, чтобы скоротать время, занимались чем попало -- кто читал, кто грыз семечки, кто играл в шахматы. Мурат с Нинелью увлеклись простым, без погон, дураком. Сдавал в основном Мурат. Неожиданно появился ревизор и потребовал какой-то доплаты за многочисленный багаж. За подобные нештатные ситуации в компании отвечал Фельдман. Кроме него, с людьми при исполнении разговаривать грамотно никто не умел. -- За какой багаж? -- переспросил Фельдман у ревизора, как бы взяв себе небольшой тайм-аут. -- За все вот эти рюкзаки, лодки... -- наивно ввязывался в разговор служащий. -- И сколько вы за все это хотите? -- Я ничего не хочу, существуют нормы. -- Раз не хотите, зачем делаете? Это ведь явно идет вразрез с вашим внутренним миром. -- Так, прекращайте базар, платите, и я побежал! -- заторопил Фельдмана ревизор. -- Мне еще семь вагонов проверять! -- Это не наши вещи, -- сказал Фельдман. -- Как не ваши? А чьи же? -- Не знаем! Не наши, и все! Забирайте их куда хотите! Вызывайте милицию! Или утаскивайте их отсюда сами! Или выбрасывайте из вагона! Я помогу. Вот, пожалуйста! -- Фельдман снял с вешалки сумочку Матвеенкова и выбросил в открытое окно. Неожиданная тишина заглушила стук колес. Фельдман сам не понял, что сделал. Но реакция ревизора всех устроила -- он махнул рукой и пошел ревизовать дальше. -- Сумасшедшие какие-то, -- буркнул он себе под нос, переходя в другой вагон. -- Я это... ну, в смысле... -- забеспокоился Матвеенков и задвигался по лавке, пытаясь как-то, хоть позой, что ли, заострить на себе внимание общественности. -- Неужто сало? -- спросил Фельдман. Матвеенков кивнул и икнул. -- У Забелина полный рюкзак этого добра, хватит на всех! Я сам помогал ему паковать. Если не веришь, спроси, -- успокоил он друга. -- Зато сколько денег сэкономили! А сумку мы тебе потом организуем, к следующему семестру. Если хочешь. Татьяне и Усову по двустороннему соглашению предстояло плыть в одной лодке. Ключевым в их экипаже был вопрос: кто сядет на переднее сиденье, кто на заднее. Безопасного решения не находилось. В первом случае байдарка должна была клюнуть носом, во втором -- опрокинуться назад. Ввиду неразрешимости вопрос был отложен до проб непосредственно на воде. Пунтусу и Нынкину решать было нечего. Контуры вмятин, образовавшиеся при их первом столкновении, нисколько не изменились. Сидение в одной лодке виделось им как продолжение парного катания по земле. Забелин достал из рюкзака восьмимиллиметровую кинокамеру "Родина". -- Я решил снять фильм, -- прокомментировал он техническую новинку. -- Будет называться "Неужели это мы?". Фотоаппарат дает фрагментарное отображение действительности, а этой штучкой, -- похлопал он камеру по объективу, как по храпу, -- можно выхватывать из жизни более продолжительные куски. Это сделает представление о нас монолитным. -- Ты считаешь, из нас может получиться что-нибудь толковое? -- спросил Климцов. -- Даже из захудалой фермы можно сделать передовика. Возьми Брянск -- дыра дырой, а купи набор открыток с видами -- столица. Главное -- правильно выбрать угол зрения. -- Фильм -- это хорошо, -- сказала Татьяна. -- Но кто теперь будет снабжать нас фотографиями? -- добавила она возмущенно. Татьяна всегда просила Забелина, чтобы снимки, где фигурирует ее профиль, выпускались как можно большими тиражами, и не было в институте мужчины, у которого не имелось бы карточки с надписью: "Если не на память, то на всякий случай. Ч.Т.". -- Танюша, -- успокаивал ее Забелин, -- за временным преимуществом фоток ты не видишь будущей силы фильма. Я заставлю тебя плакать. -- Ради этого не стоит переводить пленку. -- Как раз стоит. Печаль -- это одна из форм удовольствия. Мы будем просматривать кадры и плакать над собою. И это будет радостью, только тупой. Знаешь, есть тупая боль, а печаль -- это тупая радость. Что касается "Зенита", то я дарю его Решетневу. -- Но он не любит серийности! -- всполошилась Татьяна. -- Он будет снимать только то, что покажется ему занимательным, и мы останемся без фоток. -- Будь спокойна, я знаю, как его уговорить, -- сказал Рудик. -- У него есть одна слабинка -- он не может жить без нас. А мы запретим фотографировать себя как объекты стратегического назначения. Пусть снимает пейзажи. Посмотрим, надолго ли его хватит. -- Похоже, меня поставили к стенке, -- принял подарок Решетнев. -- Зачем так грубо -- к стенке? Просто поставили перед фактом. -- Я еще и фотографировать-то толком не умею. -- Научишься, -- заверила его Татьяна. -- Только не уходи в кинематограф. Ты у нас последний любитель впечатлений. Местом отчаливания избрали крупнозернистый пляж. Байдарка Татьяны оказалась бракованной. Усилиями отряда судно удалось кое-как связать и скрутить. Второстепенного Усова усадили в нос, набитый для противовеса провизией, а Татьяна заполнила собой все кормовое сиденье. Как только их оттолкнули от берега, ватерлиния суденышка сразу ушла под воду и больше уже над поверхностью не показывалась. По берегам высоко и строго волновалась черемуха. Легкий скалярный ветерок, без всякого направления, шевелил ее кипевшие цветами ветки. Облако, одно на всем меднокупоросовом небе, словно привязанный баран, никак не могло сдвинуться с места. Вереница байдарок терлась об эти красоты, издавая приглушенные всплески. Справа по борту показалась деревня. Народное гулянье на берегу шло полным ходом: надрывалась во всю ивановскую трехрядка, лаяли собаки и от топотания сапожищами заходился в тряске невысокий курганчик. На селе, как известно, не бывает демонстраций, и праздновать там начинают прямо с утра, если не с вечера, чтобы к обеду Первомай уже входил в метафазу. Наружное наблюдение селян в образе двух клинобородых коз заметило приближающуюся флотилию и поспешило доложить об этом береговому люду. Обрадованные случаем колхозники столпились на берегу, а некоторые в горячке полезли в речку, желая сойтись поближе с заезжей экспедицией. -- Будем причаливать! -- скомандовал Рудик. -- Надо поддержать товарищей. -- Суши весла! -- отдалось эхом. -- Ура! На незапланированную встречу с мирным населением ушло полчаса. Говорили о международной напряженности, о хорошей урожайной погоде, упомянули и о забастовке немецких горняков. Получилось что-то вроде митинга, после которого расчувствовавшиеся колхозники забили пустоты в байдарках зеленым луком, редиской и салом. Самый суетливый мужик в безрукавке сунул меж ног Матвеенкова бутыль c зельеобразной жидкостью и очень доверительно сказал: -- Как стемнеет, не погнушайтесь, примите по рюмахе за этих, как бишь, за рурских... Оно и звучит-то почти как "за русских". Может, оно там у них и утрясется как-нибудь. -- А мы, если надо для солидарности, тоже в поле не выйдем! -- заверил другой мужчинка, поколоритней. Попрощавшись с первыми представителями мест трудовой славы, поисковый отряд устроил гонки. Оказавшись в хвосте, Татьяна приказала впередсмотрящему Усову убрать весло, чтоб не мешало, и академически гребанув с места, заработала в одиночку на всех оборотах. Байдарка пошла, как скутер, задрав нос кверху. Усов сидел высоко, как на лошади. Всего полкорпуса отделяло их от лидеров, Матвеенкова с Мучкиным, когда впереди появилась черная точка, которая стала быстро разрастаться в моторную лодку. Лихач играл машиной, огибая одному ему видимые препятствия. Поравнявшись с эскадрой, он вошел в вираж, наделав много волн. Посудина Татьяны покачнулась в продольной плоскости всего два раза. На третий она, как лошадь, встала на дыбы и начала погружаться в воду. Раздался нечеловеческий крик Татьяны. Имитируя недельного котенка, она вслепую била по воде руками и орала матом, очень близким к благому. Смирившись с участью, она уже согласилась было пойти на дно, но оказалось, что идти некуда -- воды в реке всего по пояс. Забелин, отвоевавший у биологички прерогативу не грести, как сливки, снимал свои первые документальные кинокадры. Последовала вынужденная высадка на берег. Регата была смещена по графику далеко вправо. Решетнев на скорую руку произвел изыскательские работы, чтобы половчее привязать к местности палаточный городок, и определил линию установки жилищ. Вскоре стоянка была оборудована по всем правилам бойскаутского искусства -- вкривь и вкось. Парням пришлось попотеть, чтобы так и не суметь выполнить градостроительную волю Решетнева, бредящего мировым порядком. Женская фракция тем временем загорала, удалившись за ближайший холмик. Девочки уселись вокруг Татьяны, как гарнир вокруг котлеты, и принялись в тысячный раз перещупывать косточки одногруппникам. Подобного рода пальпацией они занимались с первого курса и знали наизусть каждую кость, но присутствие в компании биологички Лены вновь вывело их на эту стезю. Забелин в бивачных работах участия не принимал. Как только девушки скрылись за холмом, он поерзал минут пять на месте и потихоньку пополз за ними. Он решил снять скрытой камерой несколько чисто женских мгновений. Изловчившись за кустом, он, задыхаясь от прилива творческих сил, приступил к работе. Не давая аппарату ни секунды послабления, Забелин лихорадочно мыслил: "Эта серия будет самой сильной! Не то, что предыдущая! Самое главное -- правильно выстроить групповые кадры!" В манере загорающих девушек использовать белье сквозило желание оставить на теле как можно меньше незагорелых мест. -- Хоть немного подкоптимся, а то на людях раздеться стыдно, -- потянулась биологичка своим русалочьим телом. -- Ты бы прилегла, Таня, а то голову напечет, -- посоветовала она Черемисиной и подгребла к себе барханчик теплого песка. -- Когда стоишь, лучше пристает загар, -- ответила Татьяна, продолжая, как Оранта, держать руки поднятыми кверху, словно вымаливая у неба ультрафиолетовую катастрофу. Будто подсолнух, она не спеша поворачивалась вслед за солнцем. Невысокий обрывчик, нависший над рекой, долго терпел на себе ее присутствие. Наконец он не выдержал удельной нагрузки и пополз. Татьяна вместе с глиной рухнула в воду. Девочки бросились спасать подругу, но она выбралась из омута сама и, отодвинув спасительниц руками, в упор уставилась на соседний куст. -- Кажется, за нами подсматривают, -- легко отличила она мутный камуфляж всей в мормышках куртки Забелина от яркой зелени молодых майских побегов. Забелин сидел ни жив ни мертв. Он сообразил, что выход только один, и, подпрыгнув на месте, рысью почесал в лагерь. Но не успел он перевалить через спасительный бугор, как правая рука Татьяны грузно легла на его хребет, собрав в кучу всю куртку. Спина снайпера заголилась до лопаток. Через минуту Забелин лежал у женских ног. О том, чтобы успеть попутно отревизовать ноги биологички Лены, не могло быть и речи. -- Это же искусство, -- лепетал он в свое оправдание. -- Аполлон, Венера, красота человеческого тела... Татьяна, ты же сама просила чаще задействовать тебя... только не трогайте камеру! -- Если ты эту порнографию не вырежешь, смотри у нас! Своим фильмом он заставит меня плакать! Как бы не так! Тупая радость! Чтоб глаза мои тебя больше не видели! Надругание над режиссером-любителем было произведено на виду у невесты. Вечером у Забелина с биологичкой на этой почве могли возникнуть проблемы лидерства. Он был отпущен под честное слово и под смех чисто женской фракции. -- И никогда не называй меня Татьяной! -- крикнула ему вслед Черемисина. -- Меня зовут очень просто -- Таня! Неужели трудно запомнить?! Матвеенков, всегда очень ревностно относящийся ко всякой поживе, принял стоявшие неподалеку постройки за пчелосовхоз. -- Может, так сказать... в смысле... просто, ну, как бы попробовать... сходим? -- с поперхиванием, будто избавляясь от какого-то немыслимого солитера, исполнил он монолог для Усова. -- Да какой сейчас мед? Май на дворе, а по старому стилю так вообще апрель! -- просклонял его Усов, а сам был согласен отправиться за сладким даже зимой и хоть на край света. Добытчики, как Винни-Пух с Пятачком, затрусили к пасеке. Добравшись до построек, юные бортники обнаружили полнейшее безлюдье и полезли шарить по ульям. На защиту своих крепостей поднялись все законно зарегистрированные пользователи пасеки. У грабителей потемнело в глазах. Они переглянулись и, прочтя друг у друга на лице анархистский клич "Спасайся, кто может!", опрометью рванули назад. Усов был в плавках -- для пчел, то есть, все равно что голый. Пчелы жалили его методично и с оттяжечкой. Он прыгал через кочки и канавы и распухал от укусов, как от тоски. Обогнав Матвеенкова на добрых полкилометра, зажаленный Усов споткнулся и распластался по глинозему. Пчелы, не суетясь, довели апитерапию до конца, и, взмыв, все разом зависли. Затем, как профессионалы, на всякий случай сделали по контрольному уколу. Взглянув на непротыкаемый бекон приближающегося Матвеенкова, пчелы покружили над объектом для острастки и с сожалением вернулись на базу -- никакого смысла в дальнейшем барражировании они не увидели. Матвеенков подобрал Усова и волоком доставил его в расположение отряда. -- Бог мой! -- в один голос вскрикнули девушки. -- Экая незадача! Да его надо срочно госпитализировать! -- Пчелиный яд очень полезен, -- попытался вызвать положительную эмоцию Рудик. -- Пройдет и так. Ни одного из мнений Усов разделить не мог. Вращая заплывшими глазами, он с ужасом ощупывал свои новые, продолжавшие распухать формы. Татьяна усадила Усова к себе на колени, смазала укусы вьетнамским бальзамом "Голд стар" и строго-настрого приказала никогда в жизни, чтобы не переутомляться, не брать больше в руки весло. Это была ее первая и последняя помощь. -- Клин клином вышибают, -- сказал Решетнев, расставляя вокруг зельеобразной бутыли по ранжиру стаканчики, бокальчики и крышку от термоса из своего неделимого посудного фонда. -- Бальзам здесь может только навредить. Усову надо наложить внутренний компресс. Лучше -- спиртовой. -- Верно, верно. Ему в таком положении лучше употреблять напитки прямого, а не побочного действия, -- одобрил идею Мучкин. -- Тем более, что сегодня Чистый четверг, товарищи! -- вспомнил Рудик. -- Идет Страстная неделя. Сегодня день смывания грехов. Перед Пасхой. -- Жаль, Гриншпона нет, он бы нам всем яйца накрасил, -- сказал Артамонов. Матвеенков полез в воду первым. Он всецело сознавал свою ущербность. Будучи неисправимым полифагом, он не соблюдал ни больших постов, ни малых. Вся жизнь его была сплошным мясоедом. А если ему и доводилось когда питаться крапивным салатом, то он смаковал его, как скоромное. Плюс попытка сойтись с несовершеннолетней. Числился за Матвеенковым и еще один незначительный грешок, о котором знал только узкий круг доверенных лиц. Бывали у Леши в жизни такие моменты, когда, участвуя в институтском турнире по боксу, он стеснялся, с похмелья или обожравшись гороховым супом, выходить на ринг. Тогда он просил Решетнева провести вместо себя пару-тройку боев. Под чужой фамилией Решетнев доходил до финала и передавал перчатки Матвеенкову. Отдохнувший и выпустивший за неделю все гороховые пары Матвеенков выходил на поединок и массой размазывал по канатам ошеломленного финалиста, который втайне надеялся выиграть у Решетнева по очкам. Тренер Цвенев догадывался о происходившем, но до конца так ничего толком и не понял. Так что грехов у Матвеенкова набиралось на безвылазное купание в течение всей жизни. Вслед за Матвеенковым, взявшись за руки, в воду сошли Нынкин и Пунтус. Они не только поплавали, но и с помощью очень жестких натуральных мочалок потерли друг другу спинки. Фельдман, как ангел, едва помочил конечности и бросился обратно к костру. Не любил он отвечать за содеянное, не было у него в характере такой струнки. А Матвеенков все рвался и рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз несметных нечестивых дел. -- Теперь можно согрешить и по новой. Наливай! -- отдал приказ Рудик. Забелин припал к кинокамере и принялся снимать пьянку. -- Дебе де кадется, что эди дастольдые кадды будут комптдометидовать дас в гладах подомкофф? -- сказал все еще не пришедший в себя Усов, нозализируя звуки оплывшим носом. -- Не думаю, -- ответил за Забелина Решетнев. -- Все великие люди были алкоголиками. Это сложилось исторически. -- Но пикники не были для них самоцелью, -- сказал Артамонов. -- За вином они благородно спорили о России, поднимали бокалы до уровня самоотречения. А мы? Только и болтаем, что о всяких дефицитах, дороговизне и еще кой о чем по мелочам. -- Тогда было другое время, -- оправдался за все поколение Климцов. -- Время здесь ни при чем, -- сказал Артамонов и бросил в реку камешек, отчего ударение пришлось не на то слово. -- Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. -- Климцов явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть, чем прикрыть свою точку зрения. -- Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о нашем обществе. Все зависит от состава компании. -- Ерш... в смысле... ну... -- заворочался Матвеенков, желая дополнить, как всегда, не в жилу. -- Ерш -- это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными людьми, -- перевел речь друга Решетнев, чтобы тот не мучился впустую. -- Э-э-м-м, -- замычал Матвеенков, благодаря за помощь. -- Но, коль мы заспорили так горячо, значит, и нашу компанию можно считать подходящей, -- продолжил Климцов. -- Только что проку от этих споров? Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон. Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь этот нынешний романтизм чего-то там свершить... смешон и наивен... обыкновенные манипуляции с самим собой. Отсюда узость застольных тем, бессмысленность брать ответственность на себя. -- Внутренности Климцова и Артамонова искрили при соприкосновении еще с самой первой колхозной гряды. Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного разряда. -- Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом? -- Затем же, зачем и ты -- комсомольцем. -- Климцов умел отыскивать слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия. -- Для меня комсомол -- не больше, чем стеб. -- А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко. И в партию вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦК, такие у меня планы! -- Вот дак да! -- воскликнул Усов. -- У дас де кудс, а сбдот какой-до! Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, адкогодики, десадтдики и вод деберь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесдо одкуда попадо. Косбодавды, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби, но все даободот: тудбины и диделя -- хобби! Мы забалим бсю энедгетику стданы, дас недьзя выпускадь с дипдомами! Мы тдагедия кудса! -- Что ни сбор, то политические споры, -- сказала Татьяна. -- Праздник превращаете во что попало! -- Я... как бы это... одним словом... в плане чисто познавательном влиться в мировой... так сказать, процесс... если честно... не грех, а то кадык сводит... -- промямлил Матвеенков. Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в Алексей Михалыче глубокой артезианской икотой. К тому же он гонял по небу жевательную резинку, и от этого процесс его речи очень сильно походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом. -- Матвеенков предлагает выпить за это, -- перевел текст Решетнев. Внутренний мир Матвеенкова не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее всего, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастен, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий и парады, и похоронные процессии. Мурат с Нинелью ничего не слышали. Счастье притупляет социально-общественный интерес. -- Ты посмотри вокруг, -- не утихал Климцов, не отставая от Артамонова. -- Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?! -- Иди ты в анальное отверстие! -- отослал его Артамонов. -- И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Лыбишься, как дебил! -- Ребята! -- с нажимом на "та" пожурила оппонентов Татьяна. -- Хоть бы при девушках не выражались так... идиоматически! Сегодня праздник! Но Артамонов сочинил очередной, не менее содержательный абзац, на что Климцов повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали до тех пор, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе, чем на клетку. -- Я подниму этот вопрос на совете ку-клукс-клана! -- сказал Артамонов, давая понять, что для себя он эту тему давно закрыл. -- Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться, -- посоветовал ему Решетнев. Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перетекли в астрономические. В костер пришлось подбросить прутьев. -- Смотришь на звезды -- и кажутся пустяками любовь, счастье и другие атрибуты жизни на Земле, -- вновь заговорил Решетнев, жуя травинку. -- Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты, я читал. Возможно, отдавая Богу душу, мы излучаем энергию в каком-то диапазоне спектра. А где-то там это излучение улавливается, скажем, какими-нибудь двухметровыми лопухами типа борщевика Сосновского. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной Земли. Нас просто кто-то выращивает, это однозначно. -- Я тоже читал что-то подобное, -- опять примостился к беседе Климцов. Он не любил, когда точку в разговоре ставил не он. Ощутив некоторый дискомфорт, Климцов хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи легче было переключиться на молчавшую в стороне Марину. -- Автор той брошюрки утверждал, -- поплыл Климцов дальше, -- что мужество, героизм, гениальность -- это все та же материя, как, допустим, твоя любимая гравитация. Толику этой материи удерживает Земля своей силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. И прежними порциями ума и мужества, приходившимися ранее на единицы людей, теперь пользуются десятки и сотни. -- Такую теорию мог придумать только законченный болван! -- произнес Решетнев на высокой ноте. -- Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь! -- Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. -- В спорах Климцов умудрялся сохранять завидное самообладание. -- Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда. -- Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократно выросшем населении Земля будет производить гениев! -- Не вижу причин для вспыльчивости, -- сделал затяжку сигаретой Климцов. -- Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией. По транзистору на обломанном суку запела София Ротару -- шла "Полевая почта "Юности". -- А я пошел бы к ней в мужья, -- неожиданно переключился на искусство Решетнев. -- Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит. -- Ты ей приснился в зеленых помидорах, -- сказала Татьяна. -- Я бы ей не мешал. Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, -- обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, -- начинаю что-нибудь делать от безделья. -- Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился?! -- попытался подвести итог разговору Климцов. -- Все тебя что-то мутит! -- А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя... -- сказал Решетнев отвлеченно. У него не было никакой охоты продолжать разговор и тем самым вытаскивать Климцова из возникшей заминки. -- Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато... -- У него открылась любовь, -- встал за друга Рудик. -- Теперь Миша как бы при деле. -- Его постоянно тянет на каких-то пожилых, -- осудила вкус и выбор Гриншпона Татьяна. -- Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось -- его подруга. -- При чем здесь возраст? -- сказал Решетнев. -- Когда любишь, объект становится материальной точкой, форма и размеры которой не играют никакой роли! -- Не скажи, -- не соглашалась Татьяна. -- А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! -- спросил Рудик. -- За молодыми овечками с подготовительного отделения? -- Вот когда начнете все подряд разводиться со своими залетными ледями, попомните однокурсниц! -- ударила Татьяна прутиком по кроссовке. Из темноты выплыли Мурат с Нинелью. Разомкнув, как по команде, руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же скрылись в палатке. Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли в плотной белой завесе, как в Сандунах. Человечество стало отбывать ко сну. Решетнев, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо и даже не пытался уснуть. Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, он остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от утреннего холода сонные путешественники начали вылезать из палаток к костру, туман уже превратился в кристаллы влаги и засверкал. Дождавшись этой метаморфозы, Решетнев, успокоенный, отрубился. Проснулся он от какой-то паники. -- Быстро по машинам! -- командовал Рудик. -- Удачи тут не видать! Еще с минуту замешкаемся, и нас всех повяжут! Как выяснилось, Фельдман повторил подвиг Паниковского. От вчерашней зельеобразной жидкости у него спозаранку повело живот. Чтобы справить, не сказать чтобы малую, но и не большую, а какую-то очень среднюю, промежуточную нужду, Фельдман отправился подальше от лагеря. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолел расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался Фельдман долго, несколько раз меняя место, и, будучи в полной истоме, заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. И зациклился на идее рождественского блюда с черносливом из давнего детства. Справиться с выводком так ловко, как это получалось у Нынкина с Пунтусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня вытянула шею, замахала обрезанными крыльями и подняла шум, на который тут же отреагировали деревенские пастухи. Подпасок помчался в деревню поднимать народ. Фельдман, охваченный ужасом, словно получив пинка, пулей покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами. -- Ублюдок! -- сказал Пунтус, исполняя обязанности Гриншпона. -- Что ты наделал?! -- Кто ж бьет гусей весной?! -- сообразил с перепугу Нынкин. -- Еще сезон не открылся! -- Я хотел для всех! -- пискнул Фельдман. -- А кто тебя просил?! -- замахнулся на него Рудик. На горизонте показалась деревенская конница. Караван едва успел укрыться от нее на воде. Скомканные палатки, наспех содранные с земли, свисали с байдарок. Собранная в кучу утварь ссыпалась с бортов прямо в воду. Потери насчитывали едва ли не половину запасов. Но даже и на воде студентов в покое не оставили. Колхозные наездники, как индейцы, с воплями сопровождали по берегу удиравших байдарочников и обещали утопить их всех. Впереди виднелся мост -- дальше плыть было некуда. Уйти от преследования можно было только вверх по течению, но и эта идея выглядела сомнительной. Колхозники жаждали крови. Пастухи привязали к хвостам кнутов ножи и принялись ловко стегать эскадру. Лезвия ножей со свистом чиркали метрах в пяти от лодок. Рудик разделся до трусов и поплыл к берегу уговаривать разъяренную толпу. Ему удалось откупиться пачкой промокших трояков. Путь был свободен. Фельдмана не стали топить только потому, что узнали о его чрезвычайном поносе. Культпоход по местам трудовой славы пошел явно на спад. Посему следующей ночью было решено не высаживаться на берег и лечь в дрейф. Чтобы не тратить жизнь на бестолковое времяпрепровождение и успеть обернуться за выходные. Этот маневр привнес в антологию похода новую тему. Лодки несло течением, а гребцы мирно посапывали. В глухой темноте флотилию прибило к острову -- белому-белому и без всякой растительности. Более того, остров как бы наполовину обступил лодки по всему периметру. Его ровная дымчатая поверхность напоминала плато и мерно покачивалась в такт волнам. Ночная мгла делала перспективу зыбкой и манящей. -- Куда это нас занесло? -- спросил Рудик. -- Полотняные заводы, что ли? -- Полотняные на Оке, -- сказал Решетнев. -- Не нравится мне все это, -- зевнул Нынкин. -- Насколько я знаю эту местность, здесь не должно быть никаких островов, -- согласился с ним Пунтус, рассматривая клубящиеся просторы из-под руки. -- Может, это какое-нибудь болото? -- Не похоже. -- А кажется, что колышется. -- Выйди, проверь, -- попросил Рудик сонного Усова. -- Сиди! -- приказала Усову Татьяна. -- Да пусть прозондирует. Он легче всех других по весу. -- Усов и без того больной, -- объяснила Татьяна свою категоричность. -- Я сама все проверю. Татьяна прямо через борт ступила на берег и с концами ушла под воду. Стихия полностью приняла ее в свои объятия в третий раз за поездку. Выяснилось, что открытый экспедицией объект никакого отношения к географии не имеет. Бескрайнее стадо гусей, прикорнувшее на воде, походило на огромную грязную льдину. Плотно прижавшись друг к другу и упрятав головы под крылья, птицы спали прямо на плаву посреди реки. Своим падением Татьяна проломила в живом сооружении порядочную дыру. Раздался дикий гогот проснувшихся гусаков. Поднялась сутолока, как на птичьем базаре. Мгновенно вскинутые головы птиц напоминали ощетинившуюся гидру. Встревоженные гуси всколыхнули гладь и все разом попытались взлететь. Мешая друг другу это сделать, они вновь падали в воду и на лодки. Татьяна подмяла под себя двух растерявшихся трехлеток и повисла на них, как на спасательных кругах. Ора от этого сделалось еще больше. Протестующие против такого применения семенные гусаки настучали Татьяне по балде твер