струкции ощущается на каждом шагу? Или мы возвращаемся просто для того, чтобы сверить время? Жизнь развивается по спирали. А мы в ней движемся возвратно-поступательно. Причем больше -- возвратно. И даже не успеваем заметить, как после очередного нашего рукопожатия жизнь сильнее встряхивает руку. Вот и общежитие. Четвертое от тополя окно. Вы, бабуся, не смотрите на меня так -- я не праздношатающийся. Просто я вернулся. Вы здесь явно новенькая. Тут в свое время дежурила Алиса Ивановна. Мировая старуха! Сколько с ней было сыграно боев! Не сбылась мечта Матвеенкова упразднить сиделок и передать дежурство студентам. Зайти бы сейчас в свою комнату и посмотреть, как там. Смена поколений! Как бодро звучат эти слова! И как грустно происходит это в жизни, перед самым входом в историю! Почти рассвело. Теперь можно и в пойму. И когда успела зародиться исключительность этого неприметного со стороны лоскута земли? Только там понятие "полдня на песке, недвижно" обретало какой-то смысл и реализовывалось с полным счастьем. Песчаный обрыв, поросший ивняком и косо вдающийся в воду, преследует меня повсеместно. Каждая тропинка, куст и травинка имеют здесь свое особое имя. Память в любой момент может на ощупь изваять их в каком хочешь масштабе и последовательности. Мы запросто клялись щепотью песка, пригоршней воды и косынкой неба с этого лоскута... При всей поспешности организма ноги украдкой медлят, оттягивают встречу. Наконец они вязнут в песке, и я ощущаю себя у цели. Разувшись, как при входе в дом, спускаюсь к воде. Ни души. Обстановка что ни на есть исповедальная. Шевеление воды мягко принимает на себя мой взгляд. Как на удивление легко плавалось в этом месте! Почему ты, Десна, сжалась в такой ручей? Чтобы нагляднее показать мне, сколько утекло воды? Я рассматриваю, глажу и отпускаю с ладони каждую отдельную секунду, занимаюсь индивидуально каждым мгновением. Тройка ветров заходит на вираж. Коренной явно не вписывается в поворот, и его несет через пойму дальше. Словно декорации, вывешиваются несколько туч. Это значит, в одном из явлений будет ставиться дождь. Мы встретимся в двенадцать. Деревья протянут из былого свои ветки и, как птицы в стекла, будут биться листьями в тишину. Нам, избалованным памятью, казалось, что в саду еще не скоро будет осень и зря так сильно воспалились бутоны роз. Но она, эта осень, все-таки пришла. Наш юбилей не чета большим и шумным. Это просто неумело и не поймешь под чем подведенная черта. Но, по достоверным слухам, жизнь одинаково прекрасна по обе ее стороны.
Брянск -- Ташауз -- Москва -- Тверь. 1980 -- 1994 гг.
 * ЧАСТЬ 2 *  ПРОЛОГ Выход в свет повести "76-Т3" породил шквал писем от героев. Оказалось, все они выступали в произведении под реальными именами. Вскоре я узнал, как сложилась дальнейшая судьба Татьяны, Мурата, Решетнева, Матвеенкова, Пунтуса с Нынкиным, Усова, Марины, Фельдмана, Мучкина, Гриншпона. Никто из них не понимал, как родилась повесть, -- ведь я не то что не учился с ними, но и рядом находиться не мог. Основные вопросы, сквозившие в письмах и телефонных разговорах, -- что я за самозванец и как посмел нарушить целостность группы. В ответ я рассказывал оправдательную историю про оставленные на берегу Аральского моря записки. Герои выслушивали меня с недоумением -- по их памяти, на протяжении учебы никто из них не обнаруживал склонности вести дневниковые записи. Татьяне вообще пришло в голову, что я работник органов и состряпал текст путем слежки. Единственный, кто не задавал никаких вопросов, так это Гриншпон. Чтобы поиметь экземпляр с моей подписью, он прилетел аж из Канады. Он, собственно, и открыл серию встреч. После него у меня побывали почти все герои. Они приезжали по двое, по трое. Максимально им удалось сойтись вдесятером. Это было что-то! -- Какие были заповедные лета! -- вздыхал Усов. -- Сейчас не хуже! -- уверяла Татьяна. Все сходились на мысли, что выход книги возродил группу, придал ей новую жизнь. Век бы больше не встретились таким полным составом. В конце концов меня навечно зачислили в состав 76-Т3. Когда страсти вокруг книги улеглись, на меня вышел сенатор, фамилии которого называть не буду. Он приехал на мини-вэне "Chrysler Grand Voyager", оснащенном проблесковым маячком синего цвета и прицепом для перевозки лошадей. Не выключая мигалки, сенатор пригласил меня в гости. -- Дело в том, -- сказал он, выставляя машину в режим cruise control, -- что с Артамоновым мне довелось едать из одного "Чикена". Я бы не объявился, не будь у книги предисловия. Проведя со мной отрезок времени, Артамонов тоже оставил рукопись и уехал. -- Что это может значить? -- То, что рукопись ему не нужна. -- Странно. -- Ничего странного. Такой он человек. А будь другим, я не стал бы вас беспокоить. Сенатор жил в желтом доме на окраине поселка Крупский-айленд. Строение являлось центром усадьбы, сплошь засаженной нездешней растительностью. Семья сенатора состояла из жены Шарлотты Марковны, неугомонной светловолосой дочки, домработницы тети Пани, собаки по кличке Бек и негритянского мальчика Дастина двенадцати лет, который вернулся верхом на пони с объезда плантаций, вручил дамам по букету диковинных цветов, пересел на мотоцикл и уехал в третий класс гимназии. Сенатор владел печатной фабрикой и рядом крупных изданий. Телефон не смолкал ни на минуту, к дому без конца подъезжали машины. Сенатор в синей солдатской майке решал неотложные вопросы и вновь возвращался к беседе. Я пробыл у него достаточно долго. Он показал мне хозяйство Дастина с системой подземного подогрева и баню по-черному, куда мы не замедлили отправиться. Угостив этой преисподней, сенатор пригласил меня в беседку. Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве. Чувствовалось, что все в этом семействе живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они улыбались, то сдержанно, если смеялись -- то не громко. Пошел дождь. Мы уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру. -- Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, -- пояснил он свою скуку. Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью "Отчет о проделанной работе" -- второй том записок Артамонова. -- Думаю, что он уже не вернется к бумагам, -- сказал сенатор. -- А мне хочется, чтобы книга вышла. В поезде я уселся за рукопись. Она открывалась эпиграфом: "Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере -- любви". Дальше шел рассудительный текст: "Который год в раздумьях -- писать книгу или нет. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений -- становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить что-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия не будет удовлетворена написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит -- зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей -- тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе -- книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается -- для себя. Это -- его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть -- болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что от того, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры -- наивно. Книга пишется -- для равновесия души. Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги -- это природные явления". Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что поступил правильно, опубликовав архив, найденный когда-то на побережье. Я был готов повторить содеянное. Жизнь давала мне карт-бланш. Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Поэтому название пришлось изменить, хотя "Отчет о проделанной работе" больше соответствовало содержанию. Глава 1. СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде прокомментировать объяснительную. Или, выражаясь высоким штилем -- защитить диплом. С легкой руки журналистов выражение "из ДАСа на ФАК" сделалось настолько расхожим, что вошло в разряд устойчивых языковых монстров типа "из огня в полымя" или "изо рта в рот". Для удобоваримости текста словосочетание "из ДАСа на ФАК" расшифровать лучше сразу. ДАС -- это аббревиатура унылого социалистического словообразования -- "Дом аспиранта и студента". Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета. Улица Шверника, 19. В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария -- Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались просто так, за красивые глаза. К ним относились снисходительно. География глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню. ДАС -- это два белых крупнопанельных шестнадцатиэтажных "титаника", летящих по Черемушкам галсом друг на друга. Это -- 846 комнат, каждая из которых перенаселена десятком молодых и молодящихся людей, людей, подвизающихся на публичной ниве и мнящих себя радетелями человеческого многовеличия. ДАС -- это пункция улицы Шверника в области 19-го позвонка. Показательную пробу человеческого вещества для нужд обществоведения следовало брать именно в ДАСе. ФАК -- это факультет журналистики МГУ. Если говорить высоким слогом -- "дурналет факультистики". Так его окрестили завсегдатаи заведения, положившие на учебу по две, а то и по три пятилетки. ФАК -- это проспект Маркса, 20. Напротив Манежа. Около памятника Ломоносову. Как говорили завсегдатаи -- "колапамятника". Встретимся "колапамятника". Наречие. Вроде -- не где -- встретимся, а как -- встретимся -- случайно, нос к носу, колапамятника. ФАК -- это целый мир, а не английский глагол, как казалось со стороны. Дорога от ДАСа до ФАКа была вымерена поколениями пользователей с точностью до плевка. Палата мер и весов могла бы принять длину этой дистанции за эталон новой единицы. И был бы, скажем, не "парсек" -- расстояние, с которого диаметр земной орбиты виден под углом в один градус, а "факдас" -- расстояние, с которого диплом, подписанный "жаканом дурналета факультистики" Ясеном Николаевичем Засурским, видится под углом сорок градусов в течение всей учебы на факультете. На такси от ДАСа до ФАКа набегало два рубля. Назад, от ФАКа до ДАСа, -- два рубля четыре копейки -- сумма, очень неудобная для расчета. Странно, но факт -- пассажиры терялись. Лаосцы и невменяемые первокурсники по неопытности отваливали таксисту трояк. Средний класс -- среднеазиаты, лица "кавказской" национальности и рабфак -- выкладывали две рублевые бумажки с серебряной мелочью -- аккурат два пятьдесят. И только элита ДАСа -- Артамонов, Орехов и Варшавский -- платили как положено. Они наловчились осаживать шофера метров за сто до ДАСа, где-то в районе рубля девяноста. При расчете цифры округлялись до двух целковых, и получалось очень грамотно -- и по счету сполна, и водителю на чай. На эти чаевые, правда, было не купить даже кипятка в относительно недорогой ДАСовской кофейне, которая возлежала в переходе между корпусами. Погоды не было никакой. Просто небо, одуревшее от антициклона, истекало голубой суспензией. Кадиллаки кадили, вывешивая марево выхлопных газов и испарений, которое порождало иллюзию мокрого асфальта. От созерцания псевдолуж на раскаленной дороге плыли мозги и возникало желание медитировать. Отстрелявшись на госэкзамене, Орехов, Артамонов и Варшавский струились по Загородному шоссе на обшарпанном таксомоторе. Страна, в Петропавловске-Камчатском которой всегда полночь, передавала сигналы точного времени. В связи с некурением в салоне дипломники уточняли последнюю редакцию толкового словаря ДАСа. ВАС ИС ДАС -- не из ДАСа ли вы часом? Не случалось ли мне вас видеть в ДАСе? ДАСсидент -- выселенный из общежития студент или провалившийся на экзаменах и не сдавший белье кастелянше абитуриент. ДАСвиданья -- встретимся в ДАСе в 17.00. ДАСтояние -- имущество ДАСа, находящееся в совместном пользовании. Например, при обходе кухонь двое ДАСсидентов обнаруживают кипящий совершенно автономно пахучий вьетнамский суп. Переглядываясь, они задают себе только один вопрос -- ДАСтояние это или нет? То есть, забираем кастрюлю, пока никто не видит, или ищем другую. ДАСмотр имел двоякое толкование. Артамонов уверял, что ДАСмотр -- это ревизия комнат на предмет попоек с целью пресечения камерности их характера и придания мероприятиям широкого академического размаха. Орехов утверждал, что ДАСмотр -- это когда несешь через проходную ДАСа ящик пива с этикетками от боржоми, а вахтерша сухого образа жизни чувствует, что боржоми желтым не бывает, но ничего поделать не может. Варшавскому нравились обе версии. -- Закрыл бы ты форточку, командир, -- сказал Артамонов водителю, -- а то мы нанюхаемся, как эти... которые целлофановые пакеты на голову напяливают. И обалдеем без всякой "Хванчкары"! Москвичи и гости столицы стояли на остановках в ожидании транспорта. Они с нетерпением заглядывали влево, словно в будущее, и не замечали, как погружались в расплавившийся от жары асфальт. Когда подходил троллейбус, люди пытались бежать к распахнувшимся дверям, но -- как это часто бывает во сне -- не могли. Башмаки, влипшие в асфальт, не пускали. Москва, как огромное управление внутренних дел, снимала с пешеходов отпечатки ног и вносила в картотеку раскаленных тротуаров. -- Москва! Как много в этом ква! -- потянулся Орехов, осматривая опостылевшую последовательность объектов за окном. -- Мужики, а ведь лет через пять мы сами будем делать погоду в этой стране, -- сказал Артамонов, глядя на увязших людей. -- Стеклозавод, следующая -- Кащенко, -- как самый последний вагоновожатый промямлил Варшавский, извещая, что пора катапультироваться. Подслушивая заумные разговоры, таксист рассчитывал по крайней мере на пару лишних рублей. Обыкновенно молодые люди, озвучивающие подобный перечень слов, не скупились и платили два или три номинала. -- Скажите, товарищ водитель, -- спросил Артамонов, -- вот тут у вас на панели написано "no smokinq", это что обозначает: без пальто? Водитель стал судорожно озираться по сторонам, ища глазами оставленную на заднем сиденье кожаную куртку, еще раз перечитал надпись на наклейке и резко даванул на газ. -- Стой! Стой! -- заорал и вцепился в таксиста Варшавский, потому что на счетчике засветилось: 1 рубль 96 копеек. Пока шеф жал на тормоза, счетчик доскрипел до двух рублей ровно. -- Надо бы вам колодки тормозные поменять, -- посоветовал водителю Артамонов, -- а то без чаевых можно остаться. Уж очень у вас размашистый тормозной путь. Не по средствам. И отдал ему два новейших юбилейных рубля. -- Для нумизматической коллекции лучше не придумаешь, -- сказал Орехов. -- И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным нумизматом. Высадив команду, таксист с опаской порулил к светофору. Такой финансовой филигранности, или, точнее сказать, -- наглости, он не ожидал. В его практике бывали случаи, когда вообще не платили, он переживал их не так болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое -- заплатили по счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь, а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет продавать. Дипломы у Артамонова, Орехова и Варшавского были в кармане. Вопросов не имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и призрака сессии -- этой короткометражной оттяжки по полной программе. Сегодня у команды была задумка устроить незваный -- на троих -- ужин, после которого учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с переходом в тихий саботаж. Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли электроникой. Орехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест, а в нем -- многотиражка "Не стой под стрелой!". Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести, наконец, собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу. -- Везет очникам, -- позавидовал Орехов выпускникам дневного отделения. -- Им распределения предлагаются, направления выдаются. -- Молодые специалисты, понимаешь ли, -- согласился с ним Артамонов. -- А нам -- по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились? -- Почему обязательно делать то, что и раньше? -- рассудил Артур Варшавский. -- Можно вообще ничего не делать. -- Ну и пекло сегодня! -- вытер пот со лба Орехов. -- Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. -- От высокого роста очки у Орехова запотевали быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову. -- Предложение принимается в третьем чтении, -- вяло согласились друзья. -- Жаль, что девушки на экзамене, -- сказал Орехов. -- Сейчас бы они -- и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! -- И он не врал, при виде его дамы машинально одергивали юбки. Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Орехов и Варшавский отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота. На углу старуха продавала самогон, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд казалось, что вода -- для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового. Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента. -- Ну и что тут нового? -- спрашивал его Орехов. -- Черешня и клубника -- терпимые, -- докладывал Артамонов, -- а вот редиска -- полный дерибас! Пустая внутри. -- Они переговаривались и шли вдоль развала. -- Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать. -- Возьмите молочного! -- пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья. -- Мне наплевать на брынзы многопудье! -- пошел у него на поводу Артамонов и отведал ломтик. -- Несоленая. Отлично, -- сказал он и завершил стих: -- И мне начхать на сливочную слизь! -- Пожалуйста, положите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! -- причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. -- Или купите арбуз! -- Арбуз -- это всегда правильно, всегда -- своевременно! -- подхалимничал Артамонов, сбивая цену. -- Нам, пожалуйста, мочегонный! -- Выберу самый сахарный! -- Сказали же -- мочегонный! Русского не понимаешь?! -- Харашо, как скажете! -- Давайте у нас будет сегодня туркменский стол! -- с энтузиазмом предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. -- Купим три литра "Сэхры", продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось -- змия) заварим. -- Ешьте сами с волосами! -- отказался от затеи Орехов. -- Что касается меня, то я уже сыт, -- сказал Артамонов. -- Разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. -- И взял с прилавка кусок шербета. -- А почему именно туркменский стол? -- спросил Артур, набив рот зеленью. -- Да потому, что мексиканский я видал в гробу! -- объяснил Артамонов. Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание трактата об инвазии народов. У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих. Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку. Вернулись в общежитие с полными пакетами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами. Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура, мясистый и с обширными ноздрями, походил больше на приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать на нем, как на подушке. И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом... Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! "Конец прекрасной эпохи", "Представление", "Бабочка" -- всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, -- стихотворение "Посвящается стулу". Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех артуровских ковыряний в носу: "Вам остается, в сущности, одно: Вскочив, его рывком перевернуть. Но максимум, что обнажится, -- дно. Фанера. Гвозди. Пыльные штыри. Товар из вашей собственной ноздри". Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое -- как он уверял, отправление, намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Орехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты. Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Он никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны монет. Из-за лени отыскать в записной книжке домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной -- всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр он сдал уже после диплома. Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось до омерзения однообразно -- с партии шахмат. Орехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Орехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию -- требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца можно было только под обширным наркозом. Особенно, когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых. -- Открой еще одну бутылку, -- попросил Орехов Артамонова. -- Всю? -- Не умничай. -- Мне повестка пришла, -- сказал Артамонов намеренно громко и сделал свой коронный ход Кр e1-f2. Этим ходом Артамонов всегда создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. -- Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю -- лежит! -- поглядывая в ванну, перешел на ор Артамонов. -- Ничего не понимаю! -- наклонился он к самому уху Орехова и прокричал, чтобы слышал Артур: -- Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю. -- Покажи. -- Минуточку. Артамонов покопался в карманах и протянул бумажку. Орехов повертел ее в руках, проверил на свет и сказал: -- Один к одному. -- Что один к одному? -- Повесточка один к одному. -- Не понял. -- Видишь ли, пятачок, я получил такую же. -- Покажи! -- Минуточку. Он дотянулся до портмоне и вынул свою. Повестки были идентичными. -- А ты когда получил? -- Позавчера. -- Почему не сказал? -- Ты же знаешь, я невоеннообязанный. И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал? -- Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой. Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться. -- Странно, что повестки пришли в конвертах. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными. -- Чтоб никто не прочитал. -- Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати. -- Может, это Артур подсунул, а потом оборжется над нами, скотина! -- Вполне возможно. Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он. -- А кто? -- Давай спросим. Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться? -- Давай. -- Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! -- забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе. -- Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки? -- На фиг вы мне сперлись! -- Ответ исчерпывающий, верим. -- Что ж теперь будет-то? -- захлопотал лицом Артамонов. -- Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! -- успокоил его Орехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки. -- Верно, это все француз гадит. -- Выходил бы ты, Артур, из ванной, а то у нас тут питейный кризис. -- Иду, -- булькнул Варшавский. По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи. Он с упоением вчитывался в биографии великих, чтобы найти их такими же, как и сам, грехоимущими. Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не приступал к сотворению основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать. В команде Артамонов -- Орехов -- Варшавский двое первых были неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не установят меж собой взаимно-однозначное соответствие. Познакомились они на первой сессии. Орехов тут же выдвинул Артамонова в старосты курса. Уже на обзорной лекции стало известно, что Орехов делает третью попытку получить гуманитарное образование. Начал он в Горьковском университете, но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Орехов бросил заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там -- опять неувязка: выяснилось, что из Санкт-Петербургского университета был выперт Гоголь. Пришлось из солидарности оставить и этот вуз. И вот теперь Орехов в Московском университете и не знает, что делать -- отсюда, как стало понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад был отчислен Лермонтов. В этих раздумьях -- бороться с царским произволом в высшей школе до конца или закрыть на него глаза -- и застал Орехова Артамонов. -- Мои университеты, -- ласково называл Орехов свои тщетные попытки расквитаться со старым режимом. -- Не волнуйся, выгонят и тебя, -- успокаивал его Артамонов, который сам в Московском университете был почти проездом и полагал, что все приличные люди оказались здесь тоже случайно. Тем более на заочном отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе. Получив техническую "вышку" и поработав механиком, Артамонов прибыл в Москву, чтобы поступить в Литературный институт, но у приемной комиссии оказался выходной. За неимением времени Артамонов не стал рисковать и на следующее лето избрал заведение поближе к Киевскому вокзалу, чтобы удобней добираться. На сессиях Орехов и Артамонов держались парой. Артура они выписали в друзья позже, на втором курсе. Увидели, что нормальный с виду телевизионщик -- сами они одолевали газетное отделение -- мается дурью в полном одиночестве, и пригласили в портерную лавку "Фазан" попить пива за его счет. Дружба завязалась и пошла как по маслу. Наконец в дверях санузла во влажной тунике из простыни показался Варшавский. Он устроил очную ставку и перекрестный допрос. -- А ну, показывайте повестки! -- потребовал он. -- Вот, смотри, -- сунули ему под нос листки. -- Ты же все собирался в Афган добровольцем, -- сказал Варшавский Артамонову. -- Вот и докаркался. -- Одно дело добровольцем, а когда напрягают, я не люблю. -- Да вы не переживайте, -- утешил новобранцев Артур, -- это "партизан" набирают в лагеря. Меня как-то самого чуть не забрили. Благо успели отчислить с физмата. -- Вот и мы об этом. А ты, случаем, не получил какой-нибудь бумажки? -- спросил Артамонов. -- На фиг мне все это сперлось! -- повторил Артур свое любимое высказывание. -- А если бы и получил, то выбросил бы на помойку. Ну плесните же, наконец, и в мой стакан! -- топнул он ножкой. -- Но почему вы об этих повестках до сих пор молчали? -- Думали, прикол, -- пожал плечами Орехов. -- Или рассосется, -- сделал серьезное лицо Артамонов. -- Такие повестки обычно приходят по месту жительства. Странно, что вам притащили их сюда, в общагу, -- здраво помыслил Артур. -- Может, это связано с учебой? -- как вариант предложил Орехов. -- Да, по-другому не объяснить, -- согласился Варшавский. -- Выходит, завтра вы ни по каким домам не разлетаетесь, а добираетесь к месту призвания, -- сделал он несложное заключение. -- Выходит, -- не стали с ним спорить Орехов и Артамонов. -- То есть, вы умные, а я дурак? -- наседал Артур. -- Похоже. -- Ну-ну. Тогда и я никуда пока не полечу, дождусь вас. А куда приказано прибыть? -- В Завидово. -- Недалеко. Может, начинается дележ заповедников? И вас командируют освещать? -- Разбазаривание -- это правильно, -- поддержал курс реформ Орехов. -- Каждому по лосю и по сосне! -- И по рогам! -- добавил Артамонов. -- А вдруг вас зашлют в какой-нибудь очаг! Сделают корреспондентами "Красной звезды" и -- на передовую! На вашем месте я бы на повестки вообще не реагировал. Выбросил бы в урну -- и все! -- За рубеж не зашлют, мы не международники. -- Интересно, Артур, а почему тебе не прислали? -- спросил Орехов. -- А он из седьмого батальона, -- помог с ответом Артамонов. -- У него приобретенный по сходной цене порок сердца и взятый напрокат энурез! -- перечислил он вероятные мотивы и, загасив окурок в бутерброде, наехал на спарринг-партнера: -- Мне уже полчаса как мат, а ты все ходишь своими нечестными пешками! -- Дезертир запаса ты, Артур! -- пожурил Орехов Варшавского. -- Получишь пять лет за неотказ от преступления! -- Боже мой, как хорошо, что меня никуда не призвали! -- обрадованно выгнул спину Варшавский. -- Сейчас закажем билетики с Галкой и -- дикарями на Азов! -- взвизгнул он и, повязав салфетку, подсел к пучку сельдерея. -- Надолго не устраивайся, -- зашел слева Артамонов. -- У нас тут кризис пойла. -- Почему? -- возмутился Артур. -- Имею право после трудов земных. -- Мы тут, пока ты мылся, все укрепленное одолели, -- сделал намек Орехов. -- Я и насухую обойдусь. -- Сухое, кстати говоря, мы тоже потребили. -- Знаете, что я вам на это скажу? Козлы вы винторогие! Конец цитаты. -- Правильно, никто не спорит, -- Артамонов дипломатично подвигал Артура к исполнению роли гонца. -- Ты-то обойдешься, а мы? -- развешивал красные флажки Орехов. -- Знаешь, Артур, когда ты сидел в ванной, Орехов прямо так и сказал: "А не слетает ли за пузырем сам-Артур?" -- Но почему и плати -- я, и беги -- я?! -- попытался по-настоящему вознегодовать Варшавский. В напряженные жизненные моменты друзья давили на самолюбие Варшавского и величали его не просто Артур, а сам-Артур. Эта приставка "сам" вроде французской "де" образовалась на имени сама собой, как чага на березе. Как-то, готовясь к экзаменам по литературе, Варшавский выучил все, кроме поэзии Кольцова. В то время по ФАКу гулял анекдот, из числа абстрактных, приблизительно такого содержания: "Шел студент. Навстречу дурак. -- Привет, дурак! -- сказал студент. -- Сам привет! -- ответил дурак". На экзамене Артур вытащил билет и почернел. Такое случается раз в сто лет, как нормальная теща. В билете было то, чего он меньше всего ожидал. По науке, прежде чем сесть готовиться, билет следовало показать преподавателю, чтобы он зафиксировал тему. -- Усаживайтесь и готовьтесь, -- сказал Варшавскому ничего не подозревающий преподаватель. -- У вас -- Кольцов. -- Сам Кольцов! -- вырвалось у Артура. С тех пор Варшавского стали величать сам-Артуром. -- Так кто же мне растолкует, почему я должен и платить, и лететь? -- спросил Артур. -- Не слышу умных речей. -- Я объяснял это уже сто раз, но напрягусь и объясню в последний, -- решил дожать его до конца Артамонов. -- Записывай. Кому быть гонцом, если ты помнишь, мы должны разыграть. Как это делалось все последние годы. Не бросить жребий, как в дешевых слесарских компаниях, где правят грубая мужская сила и беспредел, а именно разыграть. Почему в шахматы, ты спрашиваешь? Да потому, что в карты ты проиграешь любому из нас еще быстрее. Мы просто зря теряем время. А если проиграю я или Орехов, что маловероятно, и мы будем вынуждены пойти в свой последний мирный гражданский вечер искать пузырь теплой водки, то все равно деньгами ссужать нас придется тебе, Артур. Таким образом, мы останемся должны тебе энную сумму на неопределенное время, поскольку встретимся неизвестно когда. А если пойдешь ты и купишь за свои, то никто никому должен не будет. Как в любой приличной компании джентльменов. Мыслишь? -- Тем более, что завтра нас вообще могут взять в плен! -- выдавил слезу Орехов. -- А ты остаешься в тылу и мелочишься! -- Песня знакомая, складная. Но уже все магазины, наверное, позакрывались, -- сделал Артур последнюю попытку отвертеться. -- Такси работает круглосуточно! -- поставил точку Артамонов. В компании он отвечал за время -- взводил будильник по вечерам и гасил по утрам. Каждые пять минут он мог угадать, который час. Со временем он был излишне церемонен: если объявляли, что весеннее на летнее будет меняться в два ночи, то именно в два он вставал и переводил стрелки. Располовинив принесенный Артуром питьевой набор и прихватив остатки, друзья отправились совершать прощальный обход общежития. ДАС гудел, сотрясая Черемушки. Студенты палили из ракетниц, ниспадающая с этажей музыка заглушала трамвайные звонки. Группами и в одиночку выпускники толпились под сенью насаждений вокруг посуды, вспоминали годы совместной учебы и беспредметно спорили, аргументируя громкостью высказываний. Загулявший всеобуч сметал с теплых скамеек улегшихся на ночь бомжей. На подступах к ДАСу следовало бы выставить плакаты "Опасная зона!". Случайным прохожим, занесенным судьбой на территорию бала, происходящее вокруг могло травмировать психику. Пространство в радиусе километра плотно кишело выпускной братией, которая вытесняла любые другие общественные явления, протекающие в скрытой от милиции форме. Но основное коловращение, завершающее инкубационный период четвертой власти, происходило непосредственно в покоях ДАСа. Посещения начали с Ульки. Будучи профессиональным фотографом, она занималась визуальным компроматом. Сделанные ею снимки выкупались немедленно и по хорошей цене. Знакомство с Улькой, собственно, и возникло на этой почве -- она предложила Орехову посмотреть, чем он занимался прошлой ночью. С тех пор она и стала временной поверенной в его делах. Чтобы добыть Ульку, требовалось снизойти на второй этаж. В обычное время при ней находился неизменный пластиковый пакет, внутри которого легко угадывалась початая бутылка коньяка. Ходила Улька исключительно в белых платьях. Словно для того, чтобы в любой момент быть готовой выйти замуж за Орехова. Не до конца осведомленная в правилах языка, Улька часто обращалась к Орехову с просьбой помочь разобраться с переходными глаголами. -- А не сбегать ли тебе лучше в лавку? -- всегда уклончиво отвечал Орехов. А когда Улька уходила, рассуждал вслух: -- Переходные глаголы -- это когда подлежащее сочетается со сказуемым без предлога. Например, завалиться к кому-нибудь в койку. Без предлога. Орехов пособлял не только по профилю -- он научил Ульку пользоваться гелем, а в торговый центр за питьем она ходила так часто, что дворник стал припасать товар на случай, если магазин закрыт. Как-то, желая уединиться, Орехов с Улькой заехали на крышу ДАСа и отпустили лифт. Ну, уединились, то-се, пятое-десятое, пора, так сказать, и честь знать -- чай не лето. Температура в тени -- минус двадцать, в глазах -- северное сияние. Стали вызывать лифт, а он не едет. Оказалось, что попасть на крышу лифтом -- можно, а уехать -- нет. Пока сдуру туда не занесет кого-либо еще. Потому что на крыше нет кнопки вызова. Администрация ДАСа сделала это специально в пылу борьбы с чердачными привязанностями молодежи. Вместо того, чтобы устроить на крыше номера. То есть вся огромность ДАСовского чердака была отдана на откуп котам. В ссылке на то, что в марте у них какой-то свой социализм... Ну вот, учащенное дыхание, на улице поскрипывает крещенский дубнячок, лифт шмурыгает где-то внизу, чертовски хочется "Хванчкары"... Часа через четыре совершенно случайно другой сладкой парочке наконец-то приходит в голову повторить трюк. И кому бы вы думали? Ну, с трех попыток! Слабо? Выплывает она из лифта эдак налегке в сопровождении конголезского парубка. "Дай вам Бог здоровьица!" -- битый час отпускал поклоны Орехов своим спасителям. Но о том, что лифт работает в одну калитку, умолчал. -- Изверг, -- заключил Артамонов, выслушав илиаду. -- Не любишь ты человечество. Но самое непростительное то, что ты не ознакомил с этой историей нас! Ведь на кнопках могли погореть и мы! -- Научиться чему-то можно только на своем опыте, господа! -- объявил Орехов. -- И заметьте, -- ткнул он пальцем в табличку с требованиями к пассажирам лифта. -- Третий абзац снизу. Запрещается пользоваться во время землетрясения. Это вам не хухры-мухры. В какой-то момент отношения между Улькой и Ореховым дошли до того, что девушка решила навести в них фотографическую резкость и выброситься из окна. Она встала на подоконник, сделала "ласточку" и, балансируя фотоаппаратом, спросила Орехова, будет ли он увиваться за другими. -- А не сбегать ли тебе лучше в лавку! -- отсоветовал ей Орехов, предложив проверенную альтернативу. -- Это не Улька, а трагедия курса! -- бросил он апарт в сторону публики, чтобы партнерша по сцене ничего не услышала. Выходка Ульки забылась быстро. Может быть, потому, что по счастливой случайности ничего трагического не произошло. ...На поверку Улька оказалась в комнате. Забыв соорудить прическу, она сидела среди вороха фоток, классифицируя и складывая их в стопки по одной ей ведомым признакам. Стараясь не утонуть в глянцевом море, Орехов, как по кочкам, подкрался к Ульке сзади и закрыл ей ладонями глаза. -- Привет, алкалоиды! -- угадала она и развернула в сторону гостей свои безотказные глаза. -- Пришли проститься, -- заявил Артамонов. -- На службу призывают, -- пояснил Орехов. -- Хватит изгаляться! -- не поверила Улька. -- Повестки получили, -- сунул ей бумажки Варшавский. -- Тогда я приеду на побывку, -- придумала Улька. -- Мы совершаем прощальный обход, -- сказал Орехов. -- Идешь? -- Иду. Пакет брать? -- Разумеется. Зацепив Ульку, отправились шататься по коридорам. С отдаленной перспективой и единственным окном в торце, похожие на шахтные стволы, коридоры ДАСа были запружены когортами боливийских двоечников, обвешанных бамбуковыми свистульками. Так и не поддавшиеся высшей дрессуре латиносы водили хороводы, расставаясь с общежитием как с родным домом. Они вплетали в косы сентиментальную мишуру: цветы с клумбы во дворе, березовые ветки, добытые с балкона, полоски материи, отодранные от портьер, и прочее сырье, которое при обычных обстоятельствах заменяется лентой. Таким незатейливым образом медноголовые выпускники расставались с высшим советским образованием, которое им, как кондор, приволокший птенцам мясо, отрыгнул Карибский кризис. Боливийцы, набив рты народным инструментом, висели на перилах и занимались художественным дутьем в многоствольные дудки, похожие на гвардейские минометы в миниатюре. Их концерты собирали толпы сочувствующих. Многим и впрямь было жаль, что в Центральной Америке закончились революции и призрение краснокожих студентов на правительственном уровне приостановлено до лучших времен. Администраторы этажей каждые полчаса пытались разогнать понесшееся вразнос выпускное студенчество, но акция по наведению порядка проводилась спустя рукава. -- Я знаю, ваша фамилия Полунин! -- кричала сиделка на вьетнамского человека. -- Это вы жарили селедку на утюге! Вы испортили казенное имущество! Расходитесь сейчас же! А то сообщу куда следует! После словесного выкидыша дежурная иссякала, усаживалась в сторонке и заслушивалась игрой на дудках. -- Ну что, заскочим к аксакалу, пока он сам нас не нашел? -- наметил очередную площадку Орехов. -- От судьбы не уйдешь, -- согласился Артамонов. -- Только, чур, без шахмат, -- выкатила условия Улька. -- А то я от скуки сдохну! Нужда заставляет нас остановиться на аксакале курса подробнее. Так уж получилось, что он перевернул весь ход событий в повести. Знакомство с аксакалом произошло следующим образом. В начале зимней сессии на третьем курсе Орехов бросил клич: -- Эй, ублюдки, кто со мной курить? На зов откликнулся один аксакал, надеясь на дурочку покурить не своих сигарет. Каково же было его возмущение, когда выяснилось, что клич Ореховым как раз потому и был брошен, чтобы самому разжиться куревом. Помявшись в туалете несолоно куривши, граждане были вынуждены представить себя друг другу. -- Орехов, -- протянул руку Орехов. -- Макарон, -- пожал ее с хрустом аксакал. -- Нет, я серьезно. -- Что серьезно? -- Прямо так и зовут? -- Нет. -- Кличка? -- Нет. -- А что же тогда? -- Фамилия. -- Надо же. Макарон был живой легендой. Из ДАСа на ФАК он ходил пешком в любое время года и в любую погоду -- в плащ-палатке и огромных кирзовых ботильонах. Он поступил на факультет, пройдя кадровую службу в медицинских войсках где-то в Средней Азии. В мирной жизни он продолжал питаться по-армейски -- распиливал вдоль горчичный нарезной батон, делал два огромных лаптя-бутерброда с салом и съедал, громко чавкая. Крошки покрывали не только бороду, но и окрестности. Макарону, когда он поступил на ФАК, стукнуло сорок семь. Чтобы не бросалась в глаза преклонность возраста и чтобы не смеялись над переростком юноши, он создал образ расслабленного и постоянно прикидывался серым пиджачком. Внешность его играла роль предупредительной маркировки. По Макарону сверялись все шаги и деяния. Прежде чем как-то поступить, всегда хотелось сообразить, повел бы себя так в этом случае Макарон или нет. Он помогал найти решение вопреки ситуации, нелогичное. Кстати, о логике. О логике как науке. Даже у Ленина и то четверка была по этому мерзкому предмету, говорил Макарон. Сам он смог сдать логику с девятой попытки -- при ответах его тектоническая расплывчатость по предмету поражала масштабами. В момент восьмой попытки покончить с формальной логикой Макарону попался вопрос о страусе. Чтобы как-то сдвинуть ситуацию с места, профессор полчаса нацеливал Макарона на правильный ответ. -- Страус -- птица, -- производил наводящее логическое построение профессор, -- птицы -- летают, значит, страус... -- уже почти раскалывался экзаменатор. -- Летает! -- делал радостный вывод Макарон. -- Не летает! -- переходил на крик начинавший сходить с ума логик. -- В том-то и дело, что не летает! Но почему не летает? В чем неверность этого силлогизма? В чем нелогичность довода? Почему он все же не летает? -- Потому что у него вот такие яйца! -- распростер руки Макарон и отправился готовиться к очередной попытке. -- Ну что, как профессор? Сильно гонял? -- спросили Макарона друзья по выходе с экзамена. -- По всей аудитории! -- признался Макарон. В его вечнозеленом дорожном чемодане поверх вещей всегда лежал рваный свитер. -- Французский, -- пояснял Макарон. -- Кладу специально, чтобы не ограбили. Воры вскроют чемодан, увидят, что в нем одна рвань, и оставят в покое. Жаль, что свитер разорвали собаки, вещь была что надо. Шел как-то ночью, а у них, видно, святки были. Одна пара скрестилась и пошла на жесткой сцепке, а я сдуру решил помочь им расцепиться. И зашел... со стороны с-суки. Тут набежали какие-то кобели и чуть не разорвали. Они хватали меня прямо за блокнот и в трех местах пробили ауру! Потом набросились на партитуру! Благо на мне свитер был. Спас. С тех пор мечтаю завести собаку. Чтобы сбрасывать на нее подобные проблемы. После того как в очередной раз кому-нибудь это рассказывал, Макарон спрашивал: -- Вы свои деньги где прячете? -- И, задрав штанину, раскрывал секрет: -- А я -- в носках! Макарон был внесистемной единицей. На экзаменах его ответы были самыми неожиданными. Его текущее толкование любого вопроса никогда не совпадало с окаменевшим. -- Кто написал "Майн кампф"? -- спрашивал его преподаватель по литературе новейшего периода. -- Майн Рид! -- смело отвечал Макарон и задавал встречный вопрос, повергая преподаватели в уныние: -- На какое физкультурное упражнение похожа революция семнадцатого года? Преподаватель задумывался. -- Не мучайтесь, -- успокаивал его Макарон, -- все равно не догадаетесь. -- Ну и на какое же упражнение похожа революция? -- почти умолял преподаватель. -- На подъем переворотом! Находчивости Макарона не было предела. Редкий преподаватель, исключая логика, отправлял Макарона на пересдачу. Обычно ставили тройку. Макарона спасал юмор. -- И без всякого удовольствия отправился в административную ссылку, -- завершил Макарон свой ответ по Овидию, сосланному из Рима к нам, дикарям, на Черный Понт, за высокую конкурентоспособность в отношении первой дамы римского императора. -- А кто это, интересно, ездил в ссылку с удовольствием? -- хотел подтрунить над Макароном преподаватель. -- Как кто?! А наш дорогой Ильич? Когда его в очередной раз хватали за руку, он собирал в узелок книги и с превеликим счастьем ехал самосовершенствоваться в Шушенское! На все случаи жизни Макарон имел библиографическую справку из личного опыта или цитату из полного собрания сочинений Ленина. -- С ними надо бороться их же оружием! -- говорил он. Никто по соседству не понимал, с кем именно надо бороться их же оружием. На экзамене по экономике социализма принимающий возьми, да и спроси Макарона: -- Какие вы знаете министерства? Перечислите. -- Минфин, Минюст, мин херц... -- Кем вы работаете? -- интересовался у него иной неосторожный преподаватель. -- Трактористом! -- отвечал Макарон и показывал трактор на спине льняной индийской рубашки. Не торопясь Макарон отслужил двадцать пять лет, как при царизме, не спеша окончил факультет и так же, без суеты, готовился поступить в заочную аспирантуру. Зачем он это проделывал, было непонятно. При такой скорости смысл всех его образований полностью терялся. -- Ну, ладно, я пойду-побегу, -- говорил он нараспев на прощание, словно работал на замедленных нейтронах. Аксакал курса -- уважительно называли Макарона, относясь к нему не как к старшему товарищу, а как к селекционному достижению. В газетном смысле Макарон был интересен анализом открытой прессы. Если требовалось обобщить или что-то из чего-то вывести -- приглашали Макарона. Когда ватага обходчиков пнула дверь, Макарон спал за опрокинутым к стене диваном. Со вчерашнего дня. Он спекся, пытаясь укачать спеленутую простынями бутылку "Агдама". Два часа пробродил он из угла в угол, приговаривая: "Спи, агдамчик, спи, родной". А потом уснул как убитый. Разбуженный, он принялся на босу ногу выводить телом невероятные извивы под тягучую композицию "Связанные одной цепью" и чуть не выронил сверток. -- У тебя что, крыша загибаться стала?! -- спросил Орехов скручивающегося вовнутрь Макарона, и скомандовал Ульке: -- Срочно дозу! Человек за бортом! Аксакал курса выбросил в окно сверток, как спасательный круг, и потянулся. -- Ну, зачем приперлись? -- спросил он гостей. -- Что за хартия вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли... -- Этим придуркам повестки всучили, -- начал деловую часть Артур. -- На службу призывают. -- Туда им и дорога! -- согласился Макарон. -- Попрощаться пришли, -- сказал Артамонов. -- Уезжаем. -- А я решил остаться в Москве, -- признался Макарон на выдохе, словно сдулся. -- Объявления развесил по Черемушкам. Вот, -- и протянул бланк для ознакомления. "В рамках конверсии меняю плащ-палатку на двухкомнатную квартиру", -- было написано на листочке демотическим письмом. -- Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, -- предложил Орехов. -- Заберем Дебору -- и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол. -- А почему туркменский? -- спросил Макарон. -- Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! -- сказал Артамонов. -- В твою честь, аксакал, мы купили самый мочегонный арбуз! -- признался Орехов. Между отдельными клоками компании Орехов был связующим. Без него компании не существовало. Он ее, собственно, и сбил. А чтобы не распалась, он уравновешивал ее компоненты и наращивал новыми связями. Дебору он подтянул к костяку последней и лично занялся ее одомашниванием. По его классификации, она была совестью курса. К ней липли все сумасшедшие -- чувствовали спасительную энергетику, которая была настолько сильной, что в любом поле сразу появлялись помехи -- именно на ней заклинивало турникеты в метро и регистраторы билетов в аэропорту. И еще Дебору легко угнетали хамы. Как пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку. И ладно бы просто хабалились, так нет же -- затевали многонациональные летучки и охали, как многостаночницы, на всю комнату. Дебора попросила Орехова развести мизансцену. Орехов устроил показательный дебош и подселил к обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру. -- Ну что, -- сказал Макарон промокашкам, знакомясь, -- с завтрашнего дня начинаем занятия авральным сексом! -- Потные носки, чтение вслух "Капитала", разработка при свечах планов захвата Кремля -- Макарон умел донимать, как вросший ноготь. Промокашки быстро поняли, как по-настоящему плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое. Как журналист Дебора славилась убийственными материалами. Она была сколком времени, остро чувствовала социал и улавливала висящие в воздухе идеи. А информацию подавала так, что читателю казалось, будто он сам до всего додумался. Когда бы компания ни заваливалась к Деборе в гости, та вечно приводила себя в порядок: мыла голову, сушила волосы. -- Что ты все моешься? -- напрямую спросил Орехов. -- Неужели такая грязная? За шесть лет Дебора не произнесла ни слова. Она могла органично отмолчаться на любую тему и объясняла это тем, что при разговоре из нее вытекает электричество, поэтому после беседы она чувствует себя опустошенной. К ней тянутся собеседники только из числа энергетических вампиров. И единственная защита от них -- молчание. Над Деборой висел специфичный женский рок -- едва она надевала колготки, как тут же возникала затяжка. К ее ногам все тянулось. Их хотелось потрогать. Это порождало разночтения. На Дебору в сессионные периоды стал западать Артур, производя пробные шаги различного уровня неадекватности. До известного момента Дебора мужественно терпела. А вот послушать умные речи Дебора была готова всегда. Для этого ее уговаривать не требовалось. Узрев готовую гульбанить толпу, она даже не интересовалась причиной. -- Нас призывают на службу, -- сообщил Орехов. -- Вот повестки, -- показал бумажки Артамонов. -- И тебя забирают, Макарон? -- Я свое отбарабанил, -- хмыкнул в бороду аксакал курса. -- Пусть теперь других помылят. -- Тогда и я еду с вами! -- воскликнула Дебора. -- Учись, Улька, -- посовестил поверенную в делах Орехов. -- Ты согласилась всего лишь на побывку, а Дебора готова полностью разделить тяготы и лететь за нами сломя голову хоть на край света. -- Я бы тоже могла при определенных условиях. -- Почему сразу условия? Дебора же не ставит. Теперь компания была почти в сборе. Для окончательной комплектности оставалось вычислить Свету. Поймать ее было сложнее, чем Дебору или Ульку. Вся в делах, Света практически не бывала в комнате. Она являла собой плоскую, с клинически узким тазом девушку, передержанную в горниле общежитий. Не отнять у нее было только фигуры, а вот попить с лица возможным не представлялось. Как и многим другим социальным объектам -- площадям, улицам и городам -- перестройка вернула Свете ее историческое имя -- Лопата. Произошло это на эпохальном празднике по случаю сдачи Макароном зачета по логике. Уснув от перебора, Света упала вместе с тумбочкой и, не меняя позы, продолжала сидеть на тумбочке, уже лежа на полу. -- Надо же, падает, как лопата! -- изумился Орехов. Вывернуться из-под прозвища Свете не удалось. Позже она призналась, что именно так к ней обращались в школе. На благодатной почве ДАСа историческое имя обрело вторую жизнь. Лопата была пожизненным ответсеком. Она сочинила концепцию не для одного десятка газет и ни разу не повторилась. Ее приглашали на работу в серьезные издания. Как человек податливый, она всем обещала, но никуда не шла. Лопаты не оказалось в комнате и в этот раз. На посиделки в фойе отправились без нее. С некоторым сожалением, потому что Лопата привносила в компанию толику разнообразия. Орехов и Макарон сливали в ее сторону все свои остроты и пошлости. -- Я ее приволоку, -- додумался отправиться на поиски в одиночку Макарон. -- Идемте все вместе, -- не захотела никого отпускать Улька. И поплелись по этажам, тяготея к верхним. Допив наличность, решили выбраться наружу и вытекли на лестничную площадку. В подъехавшем лифте на корточках с бутылкой шампанского и песцовой шубой в руках сидела Лопата. -- А мы к тебе, -- сказал Макарон. -- Идешь с нами? У нас прощание с галстуком. Внятного ответа не последовало. -- Да она никакая, -- вычислил Артамонов. Лопата была более чем навеселе. Глаза поднимались только до колен, длинные волосы затягивало сквозняком в лифтовую щель, обтянутая марлевкой грудь сиротливо просвечивала сквозь кисею. Горсть настрелянных сигарет торчала меж пальцев. Лопата попыталась продолжить стрельбу. -- О! Кво я вжу! У вс не найдеса сигретки, чтобы покурить? -- выползло из нее. -- Найдется. Без фильтра будешь? -- вошел в положение Орехов. -- Бду. Орехов оторвал фильтр и подал Лопате сигарету. -- Сибо! -- мотнула она головой. -- Не за что. -- Это кой корпус? -- спросила она из последних сил. -- Второй. -- А мне в первый! -- сообщила она и потянулась к кнопкам. Достала до нижней. Падающую, лифт понес ее в подвальные помещения и через минуту вернул обратно. Лопата опять нажала, куда пришлось. Макарон сунул ногу между дверей. -- Слышишь, Свет, у меня плащ-палатка есть, с иголочки. Муха, так сказать, не сидела. Может, договоримся? Я помогу тебе снять симптом. А потом, как человек честный, женюсь. -- Птом, Карон, птом. -- Ты мне уже два года мозги крутишь. -- Я ж сзала, птом, -- повторила она и обратилась к Ульке: -- Хошь, ди. Там пховик стался. -- Да зачем мне пуховик? -- пожала плечами Улька. -- Тгда я сма забру попзже. -- Ну так что, я зайду завтра? -- не мог угомониться Макарон. -- А, Свет? -- Да оставь ты ее в покое! -- посоветовала Улька. -- Не видишь, у нее гормональный синдром. Она же таблетки принимает, чтобы не противно было. Отношение Макарона к Свете было странным. Он переносил на ногах любые по вирулентности чувства, а перед Лопатой становился просто неузнаваемым. -- Как это -- оставь в покое?! -- возмущался он бездействию друзей. -- Может, ей помощь требуется! На прощанье Света пробормотала, что скоро она завяжет с мужиками настолько радикальным способом, что останется только ахнуть. -- Набралась и несет всякий вздор, -- не поверила Улька. Однако ахнуть-таки пришлось, и не одной только Ульке. В отличие от боливийцев, нации с запущенными музыкальными культурами -- эфиопы и конголезцы -- ничего не пели. Они сбывали последние партии привезенного с зимних каникул товара. По причине не сезона на рынке услуг царил демпинг. Цены были настолько бросовыми, что очередная дипломница заныривала к черномазым славянофилам всего на часок, а выпархивала назад уже с коробкой замшевых сапог. Бартер осуществлялся круглосуточно, поскольку спрос со стороны черного континента превышал предложение. Компания выползла из ДАСа и устроилась на парапете в ожидании такси. Аксакал курса, испуская дух товарищества, надувал воздушные шары. Трагедия и совесть курса бросали в них стекляшки и внимательно вслушивались в разрывы. Аксакал безмятежно надувал новые шары и подавал их в массы. -- Артур курса! -- построил Варшавского Орехов. -- Видишь, тачка сворачивает? Держу пари: бутылку водки нам везет тот самый водитель! -- Сам Артур! -- огрызнулся Варшавский. -- Ну и ладно, -- не стал наседать Орехов. -- Придется самому. -- На просторе, взалкав алкоголя, Орехов мог на спор догнать любого лося, даже если от погони тот уходил бы в гору. Независимо от того, что компания часто собиралась вместе за пузырем, каждый принимал на грудь свой отдельный напиток и по своей особой причине. Орехов пил генетически, Улька -- как взрослое животное, Лопата -- притупляла ощущения от случайных связей, Артамонов -- за компанию, а Макарон -- чтобы чаще попадать в нештатные ситуации, в которых он, будучи экстравертом, мог проявить себя двояковыпукло. Дебора вообще не пила, ее организм не умел вырабатывать ферменты, разлагающие алкоголь на кетоны и ацетоны. Точно так же, как ее психика не могла вырабатывать сыворотку против наглости. В холлах ДАСа закончился просмотр матча чемпионата мира по футболу. Наша сборная выиграла у венгров 6:0. Бурные аплодисменты поначалу держались внутри здания, а потом перешли в овации и стали просачиваться на улицу. Наконец заскандировало и завибрировало телом все, что могло шевелиться. Обитатели ДАСа высовывались из окон, выползали на балконы и лоджии. Да здравствует Советский Союз! "Спартак" -- чемпион только на заборах!!! Долой царя! Долой самодержавие! Бей мадьяр, спасай Россию! Да здравствует Сталин! Да здравствует Беланов! Свободу товарищу Протасову! Потом, как в тюрьме, забарабанили ложками по посуде и настолько вошли в раж, что в течение двух часов не могли остановиться. Лозунги взяли крен в сторону социалистического реализма. Ректора к ногтю! Коменданта на мыло! Вахтерам пришлось вызвать коменданта, благо, жившего неподалеку. Тот прибыл и, проходя к подъезду, едва успел уклониться от пролетавшей мимо тумбочки. Наметанным глазом он засек нужную комнату -- и сразу туда. Пятеро венгерских болельщиков с двумя сочувствующими кампучийцами мужественно раздирали на части трехстворчатый шкаф. -- Вы зачем это делаете?! -- заорал на них комендант. -- В окно не пролезает. Позже комендант объяснил, что, ответь они честно, их бы просто сдали в вытрезвитель. А поскольку они соврали, пришлось завести уголовные дела и отправить на родину вербальные ноты. Сумасшествие не стихло ни к утру, ни к вечеру следующего дня. Коменданту, блюдя дружбу народов, пришлось выйти на силовые структуры. В результате заграноперации в следующем туре наши слили бельгийцам 3:4. Лишь после этого ДАС стих, и бал выпускников стал постепенно сходить на нет. Глава 2. ИНСТРУКТАЖ В ЗАВИДОВЕ На сессиях Варшавский умолял Артамонова не заниматься дзен-буддизмом -- не будить его по московскому времени. Сегодня внять полярным мольбам Варшавского было кстати -- на двоих последняя бутылка пива "Афанасий" делилась гораздо проще. В протоколе ее распития зафиксировали, что присутствовавшие при этом Артамонов и Орехов поручают спящему по уважительной причине Артуру сдать бутылки, вновь сервировать мебель и ждать возвращения. В случае, если новобранцы не вернутся и безвестное отсутствие протянется дольше недели, сообщить родственникам, что мобилизованные пропали без вести уже дипломированными. А в случае если соня Варшавский не дождется призывников и улетит домой, пусть оставит в тумбочке хоть немного денег, свинья! Подперев глаза спичками, Артур прочитал записку и решил не умничать: выполнил поручения сообразно протоколу -- запасся на вечер провиантом и, скромно неся свои мирские повинности, расставил шахматы. Воротясь вечером, рабочая спайка Орехова с Артамоновым бросилась наперебой рассказывать о ландшафтах Завидова. Ужин грозился разрастись в авторский вечер писателей-почвенников. На первых порах цивильный Артур не мог ничего понять -- настолько навороченным получался рассказ. -- Вы не могли бы короче и по делу? -- высказал пожелание Варшавский. -- Я же -- не бойскаут, выслушивать ваши пейзажные воздыхания! Спайка вняла просьбе. К ночи текст упорядочился, и Варшавский начал по глоточку въезжать в повествование. Рефлекторно он даже пытался согласно кивать головой, но ему не давал упертый в ноздрю мизинец. Наконец картина призыва обрела очертания и во весь рост встала перед глазами Варшавского. Выводя на бумаге в порядке очередности все, что было набросано рассказчиками как попало, мы можем получить полную распечатку произошедшего на сборах в Завидове. Вот она. До станции назначения Орехов с Артамоновым добрались на электричке и пешком тронулись через деревню в секретную войсковую часть, расположение которой по первой просьбе выдали местные жители. -- Вон там, слева за лесом, у зенитной батареи, будет арка, -- объясняли они дорогу, -- потом направо мимо танкового полигона. Перед вертолетной площадкой и стрельбищем дорога пойдет как бы вниз. Минуете собачий питомник и увидите КПП. -- А что значит -- пойдет как бы вниз? -- переспросил Артамонов. -- Не означает ли это, часом, что дорога пойдет как раз вверх? -- Ну, не то чтобы совсем вверх. Будет такой крутой взлобок, а дальше пологость и загиб в уклон, -- пояснили местные. -- Но, по крайней мере, не как с обрыва? -- Орехов уточнял маршрут до последней запятой. В компании он отвечал за пространство. -- Ну нет, нет! -- не обиделись местные. Подсказчики работали в секретной части кто дворником, кто егерем и всем своим видом давали понять, что никаких тайн из должностей и места работы они не делают. Призывники тронулись в указанном направлении. Асфальт потихоньку иссякал. Когда кончилась и грунтовка, из кустов выехал "уазик". -- Ваши фамилии? -- строго спросил офицер. -- Артамонов. -- Орехов. Офицер пробежал глазами список. -- Садитесь! -- открыл он дверцу. Через тоннель "уазик" въехал на территорию части. Кругом просматривался порядок, как на старом католическом кладбище. -- Умеют, когда хотят, -- отметил Орехов. -- Разговорчики! -- поправил его офицер. -- Вот ваша комната, -- указал он кончиком сапога на дверь с номером из одиннадцати цифр. -- Сбор в два часа в соседнем здании, -- кивнул он тульей в нужном направлении. Из-за огромности фуражки и небольшого размера головы тулья начиналась прямо от бровей офицера. -- Есть, -- сказал Артамонов, не отдавая чести. -- Не понял. -- Когда есть будем, спрашиваю? -- Отставить! В охраняемый двор въехали еще три машины, потом еще и еще. Из них выходили ополченцы. Мелькнуло несколько знакомых и полузнакомых лиц с ФАКа. Офицеры спешно разводили прибывающих по отдельным комнатам. Переброситься приветствиями и обменяться соображениями по поводу странностей текущего момента не было никакой возможности -- настолько все происходило быстро и спланированно. Удавалось разве что пожимать плечами, выражая всеобщее недоумение. Помещение, которому принадлежали комнаты, представляло собой нечто среднее между казармой и кемпингом. А комната походила бы на кабинет, не будь в ней двухъярусной детской кровати. Орехов с Артамоновым присели на эти игрушечные нары. -- Вполне рабочая обстановка, -- заключил Орехов. За окном прошагал взвод солдат. -- Мать -- два! Мать -- два! -- командовал сержант. -- В два так в два, -- сказал Артамонов и достал из-за пазухи коробку мини-шахмат. -- Где взял? -- удивился Орехов. -- Где взял, где взял! -- передразнил его Артамонов. -- На КПП! -- Под трибунал пойдем, -- дернулся Орехов. -- Не бойся, на них нет инвентарного номера. -- Походных в нашу коллекцию еще не попадало. При шахматах коротать время было гораздо удобнее. В компании они играли мажоритарную роль. Сессия не начиналась, пока чья-либо коробка с фигурками не перекочевывала в комнату к Артамонову и Орехову. Если не добыты шахматы, не полагалось приступать даже к поиску напарниц. Учеба проходила как бы между партиями. Если играли без интереса, выигрывал Орехов, а когда на флягу армянского -- Артамонов делил с ним первое-второе место. Сам-Артур при любом раскладе был третьим. После сессии доска с фигурами независимо от воли хозяина покидала ДАС в чемодане Артамонова или Орехова -- такова была традиция. Коробку забирал тот, чья наступала очередь. Вскоре явился офицер и велел двигаться к месту сбора. Соседнее здание, куда вел тротуар, походило на Дворец съездов. За ним сквозь деревья виднелась президентская резиденция. Все постройки вокруг походили на свежерубленные, декорации к историческому фильму. Наглые ручные белки валились с деревьев и вырывали из рук последние крохи. Порхали и садились на плечи домашние коршуны и пустельги. Без задней мысли путались под ногами косули и рыси. Стриженые деревья и кустарники, обрамлявшие дорожки, были нетипичными для средней полосы. Они росли не в земле, а в зарытых туда бадьях. -- Хорошо, что не в Африке живем, -- сказал Артамонов. -- Представь, сейчас бы здесь гуляли гиены. -- Неспроста нас сюда затащили, пятачок. Зуб даю, неспроста. Очень похоже, что на корм для всего этого пригульного скота! -- предположил Орехов. Умозрительный зал, куда всех завели, был рассчитан на тысячу мест и выполнен в виде полусферы. Столы, уставленные провизией, располагались по окружности. В центре возвышался подиум. Часть столов была уже занята, за другие усаживались входящие. На каждом столе имелась табличка с фамилиями и номером. Номер на столе совпадал с номером на комнате -- все те же одиннадцать цифр. Возможности перекинуться парой слов со знакомыми по-прежнему не было никакой. Плотность офицеров доходила до трех товарищей на квадратный метр. Все рангом не ниже капитана. Подсказывая, как пройти к месту, или помогая усесться, военные не давали ни секунды продыху. Они не упускали из-под контроля ни пяди пространства, сводя на нет любые попытки общения, не запланированного организаторами схода. Зал заполнился целиком. Офицер подвел Артамонова и Орехова к их столу, но откланиваться, как и другие провожатые, не торопился. -- Сначала нас нафаршируют, потом поведут в баню. А потом -- на корм, -- шепнул Орехов, отстаивая свои подозрения. -- Как в сказке. -- Меня интересует, почему нет ни одной дамы, -- поделился ответными подозрениями Артамонов. -- Желательно не разговаривать, -- тормознул болтунов офицер. Появился ведущий. Он сообщил, что к закускам можно приступать, а президиум выйдет позже. Упрашивать никого не пришлось, аппетит у приглашенных был нагулян. Президиум появился не из-за кулис, а на лифте из подземного бункера и стал рассаживаться за большой круглый прилавок. В зале зашуршали шепоты: -- Президент! -- Глоба! -- Министр печати! -- Министр обороны! -- Лонго! -- Наш декан! -- Какие лбы! Какие черепа! -- Ничего себе компания! И действительно, перед призывниками предстало все высшее руководство страны -- действующий Президент, Кандидат на его пост, правительство, начальник "Останкино", редакторы основных газет, ректоры соответствующих вузов, известные специалисты из родственных журналистике областей, политики, ведущие телепрограмм, обозреватели и чревовещатели. Сцена включилась и потихоньку завращалась. Получалось очень удобно -- члены президиума периодически проплывали мимо приглашенных, совсем как в ресторане на телебашне. В президиуме, по прикидке Артамонова, насчитывалось человек сто. Одна половина явно охраняла другую. Встал управляющий всеми этими делами и сказал в микрофон: -- Как вы уже догадались, мы пригласили вас не только для того, чтобы угостить чрезвычайным обедом... -- Я же говорил -- на мясо, -- не унимался Орехов, делая ход конем. -- У нас к вам есть и соответствующее чрезвычайное предложение, которое вы воспримете как приказ, -- продолжил ведущий. -- Чуть позже товарищ Глоба введет вас в его астральный курс, а сейчас несколько слов устроителям встречи. Доверительно говоря, инициаторам и идеологам. Пожалуйста, товарищ Президент, -- ведущий проделал в сторону центрального кресла ужимку, похожую на книксен. -- Уважаемые журналисты, друзья! -- начал Президент. -- Прежде всего хотелось бы определиться, где находимся... да... и поздравить вас с успешным завершением учебы. Хотелось бы... но жизнь, как вы знаете, штука сложная. Приходится работать. Нагорный Карабах, Зебражан. Как говорится, назрел вопрос. Отсюда возникает предложение. Журналистское, так сказать, расследование, исследование, как хотите. Я сам учился и помню. Вся эта филология, пятая колонна, четвертая власть. Другими словами, разрешите поздравить, поскольку хотелось бы, не теряя времени, приступить к работе. В завершение речи, выражая полнейшую уверенность в сказанном, Президент, словно сорвавшись с цепи, ударил по столу ладонью, описав ею настолько характерную дугу заядлого доминошника, что для полного натурализма оставалось только крикнуть: "Рыба!" -- Заметил? -- Орехов толкнул локтем Артамонова. -- Этот без пятна. -- Просто лампа отсвечивает. Ходи. -- Никакая не лампа! У них полно двойников! Шах. -- Может, замазал чем? Или срезали? Сейчас врачи что угодно отрежут. -- А может, пятно -- это для имиджа? -- Ты мне не оставляешь никаких пешек к существованию. -- Сдаешься, что ли? -- Полчаса продержусь. Но если нас сюда затащили не на мясо, то зачем? -- Похоже, именно это нам сейчас и расскажут. Шах. -- Предлагаю отложить партию до лучших времен. -- Сейчас партия сама отложит тебя до лучших времен. -- Хорошо, слил. Общий счет по двум. Следующее слово было предоставлено Кандидату в Президенты. В смысле доклада он был еще короче. -- Товарищи, -- сказал он без бумажки, -- или, как теперь принято говорить, господа, понимаешь! -- Не по шпаргалке шпарит, значит -- настоящий! -- сказал Артамонов. -- Да, на экране он благовидней. -- Накачивают наркотиками. -- Разговоры! -- ткнул Орехова под ребро офицер. -- Мы собрались, чтобы, некоторым образом, обсудить положение, -- добрым голосом продолжал Кандидат. -- Почему здесь? Вернее, почему с вами? По нашему мнению, вы как раз и есть тот самый передовой отряд молодежи, чтэ-э... раньше приписывалось совсем не тем. Мы отобрали для дела самых нестандартных, то есть, наиболее образованных и в совершенстве владеющих профессией. Людей с нелогичным поведением, со смелыми жизненными воззрениями. То есть людей броских, бросающихся в глаза не только обывателю, но и органам, которые, так сказать, обеспечивают нашу кадровую политику. С вами здесь поработают конкретные люди. Вы получили повестки, но здесь не армия. Почему здесь? Здесь у нас центр. Центр подготовки. Лучшие умы лаборатории, понимаешь... -- На котлеты нас привезли, чувствую шкурой. И главное -- никакого шанса сдернуть, -- нагонял тоску Орехов. -- Я пошел ладьей. -- Да заткнись ты, -- пнул его ногой под столом Артамонов. -- Ставлю ферзя. -- Мы хотели бы доверить вам все информационное пространство, -- гнул дальше Кандидат, -- по двое на каждый регион. Это даст нам заключение. Политический момент очень сложный, богатства страны ничьи и неуправляемы. И даже не наши. При том, чтэ-э... мы здесь. Поздравления наши примите и будьте готовы... Это что, уже конец? -- повернулся он к кому-то в президиуме. Затем начались выступления силовиков. Они по очереди пороли дичь методом внутреннего проговаривания. Из метрономически раскрывающихся ртов выползала откровенная дислалия. Последним, бормоча себе за китель, выступил основной военный. Получалось, что орать он мог только на плацу. Ведущий суетился, торопясь отнять у него слово и предоставить менее косноязычному оратору. -- Мениск обороны, -- шепнул Орехов и получил от наблюдающего офицера под другое ребро. Вскоре любительские тексты закончились. Ведущий с явным удовольствием сообщил: -- А теперь, как мы и договаривались, слово предоставляется товарищу Глобе. Зал поежился, зашушукал, загудел и долго не утихал. Чтобы прервать эту недисциплинированную спонтанность, кто-то очень хитро расстроил усилитель. В колонках дико запищало и завыло, словно подключили глушилку. Зал был вынужден стихнуть. Глоба тут же приступил к смыслу: -- Для введения в курс дела мне необходимо раскрыть небесные карты, разложить звездный пасьянс. Итак, Президент. Родился 2 марта 1931 года в 11 часов 52 минуты по московскому времени в селе Привольное Красногвардейского района Ставропольского края. По звездам он -- десятый градус Рыб, Солнце в соединении с Лилит в Зените. Зрители от непонятности информации стали врастать в кресла, слава Богу, позволяющие это сделать. -- Президент, -- продолжал Глоба, -- сыграл свою черную роль, придя к власти. Он призвал к действию все разрушительные темные силы и был их проводником. Можно посмотреть, какие силы он представлял. Правда, он мог пасть жертвой тех же сил, которые его провозгласили, потому что Нептун -- владыка Солнца и Черной Луны -- находится в противостоянии к Солнцу в Деве. В Деве он находится в изгнании, в ущербном положении. Разберем дальнейшие шансы Президента с точки зрения власти. Прежде всего у него кульминирующее Солнце, родился вблизи полудня, полуденное Солнце вместе с Черной Луной. Посмотрим, может ли стихия удержать у власти или вновь вернуть к власти нашего Президента... Делая свой доклад, Глоба показывал множество плакатов, насыщенных диаграммами и похожих на выкройки для шитья. Трассирующие кривые сплетались, сходились, расходились и лезли друг на друга. Газовые и пылевые туманности, галактики, их относительное вращение внутри друг друга, звездные скопления, планеты, созвездия, наползание одних сил тяготения на другие. Сам Глоба с двумя огромными скрещенными указками, размером, пожалуй, с биллиардный кий, походил на космического закройщика, который огромными ножницами кромсал небесный атлас, выкраивая лоскуты, которые могли оказать наиболее убедительное воздействие на аудиторию. Опускаясь в глубины дозвездного вещества, он подбивал свою модель кусками прошлого, делал вытачки и проймы из формул теории относительности, обметывал манжеты плоских разверток небесных полусфер вязью комет, развенчивал капюшоны несбывшихся по причине звезд пророчеств, вскрывал и закрывал гульфики черных дыр. -- Наш Президент, -- продолжал Глоба, -- Черная Луна в Рыбах. Мифологически он воплощает в себе совмещение двух крайностей -- прошлого и будущего. Если он ведет себя как представитель прошлого, то выполняет темную программу, если идет путем реформ -- светлую. С Селеной связан жребий сокровенного. Значит, светлое дело, которое он проводил, -- тайное и непонимаемое нашими соотечественниками, особенно современниками. Стало быть, все, что он сделал хорошего, не останется безнаказанным. Темные дела его, наоборот, поощряются, поскольку Лилит в соединении с Солнцем в Зените. Такому человеку легче делать темные дела. Президент был хорош и нужен для определенного этапа. В 2003 году именно в его градус войдет главная стрелка космических часов. Президент не просто политик, на его примере стихия разыграла целый миф ухода со сцены советской власти. С одной стороны -- выдвижение его как типичного представителя советской власти, оформившего свою карьеру за счет родственных связей, писем, звонков, интриг, подкупа, с другой стороны -- падение типичного представителя этой системы. Гороскоп политика должен соответствовать эпохе, иначе его не выдвинуть на передовые рубежи власти... Аудитория вслушивалась и вдумывалась в смысл сказанного. Так просто и легко раскладывался на лопатки и разбирался по косточкам Президент страны, и так просто, под стаканчик заваренного в молоке чая, сносил разбираемый все эти выводы и умозаключения, что казалось, будто все происходит на экране, а не в жизни. -- Давненько не бывал на подобных представлениях, -- шепнул Орехов. -- Смотри, молотит, как молоток -- и хоть бы раз улыбнулся. Спариваю пешки. -- Видишь ли, пятачок, -- сказал Артамонов, -- похоже, все это правда, а никакое не кино. Двойное гарде. -- Все говорит о том, -- продолжил свое рукоделие Глоба, -- что, несмотря на политику темных сил, программу наш Президент заложил светлую. Она должна сработать вопреки тому, что он сделал. Потому что для следующего за ним нового Президента, Водолея, чем ситуация хуже, тем она лучше. Некоторые выпускники по привычке принялись конспектировать. Но между столами прошелся невысокий человек, пошептал на ухо особенно ретивым стенографистам, и те вмиг попрятали блокноты и авторучки. Записывать не рекомендовалось, разрешалось только запоминать. -- Теперь о преемнике, -- вел дальше Глоба. -- Кандидат в Президенты родился 1 февраля 1931 года в 16 часов 15 минут в деревне Бутка Талицкого района Свердловской области. Третий градус Овна. Солнце -- одиннадцатый градус Водолея. Крестовая ситуация, тоже связанная с Зенитом. Таким образом, Рыба плавно и бархатно передает жезл нашей эстафеты Водолею, поскольку начинается его эпоха и мы не имеем права перечить природе. -- Глоба отложил в сторону все свои кии-указки, свернул и положил в стопку плакаты. -- Как уже было сказано, сюда отбирались самые лучшие из выпуска этого года. И очники, и заочники. Из самых лучших вузов страны, в которых ведется соответствующая вашей профессии подготовка. Но из суммы лучших затем были отобраны только два гомологичных знака зодиака -- Рыбы и Водолеи. После чего вас скомплектовали в пары. Каждая пара являет собой соплодие Рыбы и Водолея, уложение которых валетом дает формулу преемственности в миниатюре. Так говорят звезды. К мнению звезд необходимо прислушиваться. Два этих знака будут, как диплоидная клетка, ознаменовывать переходный период. И лишь только следующий за ними более молодой знак, о котором мы здесь речи пока не ведем, принесет необходимый и планируемый нами законопорядок в нашу страну. Вы должны знать, какой знак следует за Водолеем и какая из засветившихся на политическом небосклоне фигур под этим знаком ходит. На этом все, спасибо за внимание! -- Во лепит! -- восхитился кто-то за соседним столом. Глоба донес глобальное видение затеи, а пролонгировал мысль в деталях Лонго. При этом он был краток и не так фантасмагоричен. В президиуме выделялись три человека, степенность и безучастность которых давали повод заключить, что они старше всех званием и выше всех положением. Они присутствовали при стечении исполнителей, как иной раз в старину на партсобрании фабрики присутствовали люди из райкома. Это были авторитеты, реально управляющие страной. Встал ведущий. -- В общем и целом, -- сказал он, -- я думаю, вам все понятно. А конкретные ценные указания вы получите от ваших кураторов в конфиденциальных беседах в тех самых кабинетах, куда вас привели первоначально. Номера кабинетов, если забыли, на ваших столах и на ваших повестках. Пять минут на перекур, и далее -- как теперь принято говорить -- работа в комиссиях. Когда Артамонов и Орехов вошли, в кабинете уже сидел человек. Блеклый, как моль, взгляд в никуда -- типичный представитель органов, весь изготовившийся задавать вопросы и слушать. Но сегодня перед ним стояла обратная задача -- объяснять и отвечать на вопросы. -- Надеюсь, смысл затеи вы уловили, -- начал он вводным тоном. -- Честно говоря, не очень, -- сказал Орехов, вынимая из кармана сбитые фигуры. -- А еще точнее -- совсем не уловили, -- согласился с ним Артамонов, закрывая коробку. -- Я поясню, -- откашлялся куратор. -- Всякая власть, насколько вы уже поняли, не сама по себе и не по большинству голосов, как вас учили прежде. Она как бы от Бога, но при этом тщательно подбирается и отбирается из имеющегося в наличии материала. Для подготовки почвы в регионах, исходя из нестандартности ситуации, мы изыскали самых нестандартных. -- Но почему тогда здесь нет Макарона?! -- попытался создать ложный переполох Орехов. -- Какого Макарона? -- не понял особист. -- С нашего курса. -- Не знаю, насчет Макарона никаких разработок не велось, -- скуксился куратор так, как если бы у него в постели застукали мужика. -- Странно, очень странно, -- хмыкнул Орехов. -- Знак не подошел, -- догадался Артамонов. -- Они с Лопатой -- Близнецы. -- С какой Лопатой? -- встрепенулся наставник. -- Не с чужой, с нашей, -- успокоил Орехов. -- С нашей личной Лопатой. -- Не будем отвлекаться, -- вернул разговор в русло куратор. -- Продолжаю. Зовут меня -- номер этой комнаты, -- доверительно сообщил он. -- Для вас я просто число. Вам предстоит запомнить его. Одновременно оно является номером телефона для связи. Но выходить на связь желательно в крайних случаях. В случае тюрьмы или сумы. А лучше -- вообще не выходить. В пары вас сбили условно, на основании поверхностной слежки. При желании любой из вас вправе поменять напарника. Рыба-Орехов может избрать другого Водолея, а Артамонов может поймать другую Рыбу. В резерве имеется и то, и другое. Работать вам предстоит в Калинине, то есть в Твери, город на днях переименуют. Вы спросите, почему? Отвечаю -- потому что переименуют улицу в Москве. Куратор постоянно давал понять, что сам он во всей этой затее -- на стороне новобранцев и только положение обязывает держаться строго. Его тон был настолько извинительным, будто он хотел выдать государственную тайну, но не знал ее. -- Но ведь я невоеннообязанный, -- сказал Орехов. -- А вас никто на войну не посылает. Это дело добровольное. Вы можете отказаться. А вот Артамонов -- нет, уже подпадает под статью. Ну так что, гражданин Орехов, вы отказываетесь? -- Нет, почему же. И, кстати, от чего я отказываюсь? Вы так и не прояснили, в чем суть. -- Уточняю диспозицию. Вкратце это звучит примерно так. -- Он пытался выглядеть державно серьезным. -- Наша власть, владевшая территорией без всяких на то фамильных документов, стала понимать безыдейность системы собственности. Владеет, вообразим, первый секретарь обкома имуществом области, а в бюро технической инвентаризации или в палате регистрации это не записано, не зафиксировано. Он работает, работает, наш первый секретарь, улучшает хозяйство области, а потом его раз -- и сняли. Или еще проще -- умер. Ни по наследству не передать такую собственность, ни продать. Поэтому под натиском регионов было принято решение наверху -- официализировать собственность, оформить ее по всем нормам международного права. Идея забродила при Леониде Ильиче, но обретает реальное воплощение только теперь, через три типа приватизации. На это уйдет какой-то срок. -- А при чем здесь мы? -- перебил его Артамонов. -- Вы здесь действительно пока ни при чем. Вас направляют для решения перспективной задачи: вы должны внедриться в информационное и культмассовое пространство области и захватить основные секторы надстроечного рынка. Вам поручается морально подготовить вверенный регион к грядущим демократическим преобразованиям. И не только подготовить. По нашим разработкам и ориентировкам, вы должны будете присмотреться к кадрам, вычислить их соответствие нашей концепции и привести к власти на местах. На это вам дается пятилетка. И досрочно тут ничего делать не надо. Именно пять лет. Через пять лет вы и сами поймете -- зачем. Если не поймете -- мы позвоним и объясним. Через какое-то время произойдет смена Президента, и у страны начнется ломка. Неудачи внутренней политики будут списаны на старого Президента, а новый займется новаторством. В соответствии с нашей доктриной собственностью должен владеть сильный и умный. На исходных позициях у сегодняшних собственников будут некоторые преимущества. Здесь ничего не попишешь. Но дальше -- пожалуйста. Монопольная система по управлению информацией и культурой будет подпилена с вашей помощью, и распределение собственности пойдет уже по волчьим законам жизни и открытой конкуренции. Кто у кого заберет. Смогут удержать нынешние -- будут продолжать владеть, упустят -- их проблема. На этот счет с Западом подписан официальный документ, нас обязывают это сделать. Так что никто претензий иметь не будет. Их инвестиционные компании на низком старте. Часть собственности откупят они. Вот, собственно, вкратце и все. А сейчас я попрошу вас дать подписку о неразглашении государственной тайны. И ознакомиться с мерой ответственности. -- Куратор вынул из папки два красивых бланка, похожих на банковские векселя. -- Вот тут, внизу, пожалуйста, -- указал он клеточку для сигнатур. -- Что касается поддержки вас в регионах, мы гарантируем помощь при решении любых вопросов. Чуть что -- сразу к нам. А теперь вам надлежит проследовать на КПП. -- Ничего себе мера! -- выдохнул Орехов, когда вышли из кабинета. -- Расстрел за измену Родине. -- Этому радоваться надо и принимать с гордостью, -- объяснил Артамонов. -- Расстрел -- это высшая мера социальной защиты! -- Да, влипли так влипли. -- Купили, как щенков! Да как дешево -- за то, что никто не тронет! -- Остается надеяться, что и новая идея окажется такой же дурью, как все предыдущие -- тоталитаризмы, оттепели, перестройки, ускорения, развитые и окончательно победившие социализмы! -- сказал Орехов. -- А меж тем, не выполнишь задание и -- посодют! -- сообразил Артамонов. -- Не в шутку, а на самом деле. У нас во дворе случай был. Пописали двое пацанов под окнами, а соседка милицию вызвала. Их взяли, составили протокол и отпустили. Ребята уехали на Север. Через девять месяцев их арестовали и под конвоем доставили на материк. Оказалось, все это время они были в федеральном розыске. Потому что дважды не явились на административную комиссию и на основании протоколов само собой возбудилось уголовное дело! Суд, чтобы закрыть дело, был вынужден выписать им по сроку, который они оттянули на БАМе. -- Идиотизм, -- согласился Орехов. -- Недавно я купил на развале Сборник кодексов, выпущенный издательством "Учпедгиз" в серии "Мои первые книжки". Полистал. Оказывается, мне можно пришить любую статью. Прямо сейчас бери и сажай -- все подходит! Единственное, что мне не грозит, -- так это быть привлеченным за самовольное покидание военного корабля во время боевых действий. А все остальное -- как по мне шито. Даже по статье за нелицензионный отстрел бобров и то легко прохожу. Причем не за то, что нет лицензии, а поскольку в законе не дано точной трактовки понятия "бобер". На КПП новобранцев усаживали обратно в "уазики" и отвозили до трассы Ленинград -- Москва. На Т-образном перекрестке рота военных автоинспекторов тормозила попутки и обязывала водителей взять в сторону Москвы или Питера одного-двух участников собрания. -- Хорошо, хоть так, -- сказал Орехов, -- а то ведь могли отправить не в Москву, а в Александровский централ. -- Не говори. Очередную партию призывников особисты выпускали из "уазика" только тогда, когда инспектора подгоняли для них транспорт. Межгрупповое общение пресекалось настолько грамотно, что никто не смог перекинуться ни словом. Орехову с Артамоновым подсунули фуру с желто-черными треугольниками радиационных меток на бортах. -- Товарищ капитан, -- попытался забраковать транспорт Орехов, -- на нем мы излишне засветимся. А в нашем положении... -- Вы что, на губу захотели?! -- взбеленился особист. -- Забыли, что на службе?! Быстро садитесь и вперед! Водитель фуры взвизгнул от радости, получая в распоряжение четыре свободных уха, -- подфартило. Он пожаловался на жизнь в том плане, что "плечевые" тетки, одна другой краше, голосуют по всей трассе, а ему брать пассажиров по своей воле запрещено. -- Мы надеемся, к нам вы без претензий? -- спросил Орехов. Водитель не понял юмора и сделал вид, что не расслышал. Он предложил попутчикам есть и пить. Орехов с Артамоновым расставили шахматы. Водитель от неожиданности исполнил частушку: У работников ГАИ Очень длинные... жезлы! Разбираются с движеньем, Как с капустою... Козлы! Орехов с Артамоновым зааплодировали. -- Частушка и в самом деле свежая, -- признали они. -- Крутая? -- обрадовался контакту водитель. -- Напарник слова дал. -- Это наша серия гуляет, -- сообщил Орехов. -- Какая серия? -- спросил водитель. -- Мы сочиняем частушки и запускаем в народ на обкатку, -- разъяснил Орехов. -- Работа такая. Не верите? Могу продолжить серию: У работников продторга Нету собственного морга, Потому что формалин Стоит очень дорого. -- Так это вы все сами? -- вылупил глаза водитель. -- Конечно, -- подтвердил Орехов. -- Серия называется "Клинские напряги". -- Ну, мне сегодня и повезло! -- воскликнул водитель. -- И все "утки", которые гуляют по стране, тоже запускаем мы, -- признался Артамонов. -- В нашей системе есть специальный Подкомитет "уток". -- Да ну?! -- Вот те крест! И все анекдоты тоже сочинили мы. -- Какие анекдоты? -- Которые гуляют по стране. -- Да ну?! -- продолжал изумляться водитель, он решил, что сразу за этим последует конкурс на лучший анекдот, но получилась заминка. Тогда водитель сам запел о том, как удачно он устроился в жизни, зацепившись за спецперевозки. И это было сущей правдой -- весу в нем имелось центнера полтора, не меньше. Он сидел за рулем, широко расставив ноги и пропустив между ними брюхо, слегка прикрытое малиновой майкой. Всю эту конструкцию колыхало и заносило на поворотах. Кабина была сплошь уставлена пакетами с едой и бутылками. Водитель машинально сметал видимое и доставал из бардачков скрытые порции. Поглощая запасы, он рассказывал, как сложно стало бороться за зарубежные рейсы, тариф на ходку вырос вдвое. Потому что транспорт с радиоактивными отходами пересекает границу без досмотра. Забивай шмотьем хоть весь салон. Спихнуть добро через "комок" -- нет проблем, товар отрывают с руками. А вот рейсы на наши атомные станции совершенно невыгодные -- счетчик Гейгера щелкает, а навара никакого. Водитель посоветовал попутчикам за любые деньги устроиться в "Спецавто" и больше не знать горя. Естественно, сначала нужно сдать на категорию С... -- Конечно, это правильно, -- не стал возражать Орехов, -- когда в стране полный развал-схождение, без балансировки не обойтись. Водитель почесал репу. Прежде к нему не применяли подобных сентенций. Транспорт миновал конаковский пост ГАИ и, не снижая скорости, зашуршал по деревне Шорново. Слева нарисовался памятник Ленину. Ильич с присущей ему хитрецой выглядывал из засады на дорогу. В его глазах стыл извечный вопрос: "Как нам реорганизовать Рабкрин?" -- Да вы не стесняйтесь, -- сказал водитель и подвинул пассажирам угощенье. Судя по набору импортных коробок, радиационные отходы, тикающие за спиной, следовали на Урал из-за бугра. -- Смотри-ка! -- указал Артамонов на обочину, сплошь уставленную свиными головами на табуретках. -- Где-то я такое уже видел, -- припомнил Орехов. -- По-моему, на Красной площади. -- Я всегда беру здесь свежанину, -- признался водитель. -- Дешевле, потому без эпидемконтроля. -- И свинья, павшая от ложного бешенства под Бородино, легко сходит за здорового кабана, только что зарубленного в Дурыкине, -- помог ему с продолжением Орехов. -- Рассказик у меня зреет в голове, -- поделился муками творчества Артамонов. -- "Сто лет одиночества, или Свинья на обочине" называется. Главная героиня -- молодая хавронья. Действие происходит на откормочном комплексе. Подслушав свинарок, хавронья узнает, что убойный вес -- сто сорок килограмм. Она садится на мощнейшую диету и держится на комплексе не один десяток лет. Ее проверяют на предмет ящуров, поносов и прочих вазомоторных насморков, чтобы раскрыть тайну худосочности, но она здорова и живет себе припеваючи. -- Хороший сюжет, -- проникся Орехов. -- Вот бы и людям установить убойный вес. Водитель вздрогнул и спросил: -- А при чем здесь обочина? -- Обочина? Обочина не при чем, -- ответствовал Артамонов. -- Но она введена в название рассказа, -- не отставал водитель. -- А чем свинья хуже пикника?! -- вступился за друга Орехов. В Клину Ленин был не в духе и с подозрением щупал пустоту в полых карманах. У Химок попутка уходила на МКАД в сторону Рязанского шоссе. Пассажиры покинули кабину. Вычислив, что автобусами долго, они изловили такси, чтобы достичь ДАСа засветло. -- Родись у меня сегодня дочка, я бы назвал ее Фурой! -- сказал в сердцах Артамонов, стряхивая с себя радиоактивную пыль. Орехов с Артамоновым долго совещались: посвящать Артура в завидовское дело или нет -- все-таки государственная тайна и немалая мера ответственности. В конце концов решили открыться, поскольку государство, пусть даже и устремившееся в новое будущее, все равно ничто по сравнению с желанием потрепаться. Артуру было рассказано все как есть. Накатив косуху коньяку, он принялся давить на сознание. -- Значит, вы получили путевки в жизнь? -- пытал он уставших друзей. -- Да. -- То есть, вы учились не зря, а я -- зря?! -- Где-то так. -- То есть, вы умные, а я дурак?! -- Выходит. А теперь про Дебору, Артур, -- сказал Орехов. -- Я тебе это сообщаю только потому, что если начнет сообщать Артамонов, то получится драка. Итак, с Деборой тебя познакомил я, и поэтому отвечаю за последствия. Только ты не воспринимай все это текстуально. Пока ты раздумывал, Артамонов отвел ее в тапках на Академическую попить газировки. Потом они среди ночи смотались за котлетами на Аэровокзал. Сам понимаешь, свет не ближний. Выслушали до конца соловья в зарослях на Кащенко. Конечно, это не значит, что они тут же побегут в церковь, но маршруты их прогулок показательны, согласись. Мы пришли к выводу, что ситуация требует рокировки. То есть, Артамонов берет Дебору себе в работу, а ты, Артур, идешь на