Ее информационное поле простиралось вдоль трамвайных путей. Во дворы никто из корреспондентов шагу не ступал. Кинолог свою последнюю статью сдал в набор год назад. Он комплексовал из-за малорослости и искал себя в феерической сфере -- кино. Таскался по фестивалям, не вылезал из видеоклубов. Лишь бы не заниматься газетой. Публично его величали Евгением Ивановичем, а кулуарно -- Кинологом, ласково и с сочувствием. На планерках он был невыразителен, и никто не мог понять, принимает он идеологию "Ренталла" или нет. Как-то раз, в момент обсуждения -- обзаводиться собственной фотолабораторией или нет, он предложил вообще отказаться от снимков в газете. Обыкновенно Кинолог покидал кабинет, чтобы пострелять сигарет. Уже зная, зачем он вышел в коридор, курильшики сразу протягивали ему свои пачки: "Пожалуйста!" Кинолог напрашивался на дежурства по номеру и, повиснув на телефоне доверия, по мере надобности выслушивал неуравновешенных читательниц. А в нормированное время, сидя в кабинете, подслушивал телефонные разговоры девушек из машбюро -- брал и не клал на место параллельную трубку. Девушкам без конца звонили парни с улицы. Это подтверждало догадку Орехова, что внутренний резерв редакции не удовлетворяет прекрасную половину и ей ничего не остается, как дружить за пределами рабочей территории. Иногда машинистка побойчее говорила: -- Привет, Евгений Иванович! Он сразу бросал трубку. В телефоне щелкало, а парень на том конце провода спрашивал: -- Кому это ты, милая, приветы передаешь? -- Да так, знакомый один... Кинолог. На редакционных площадях квартировала фотолаборатория. Пестовал ее фотоискусник Шерипо. Пытаясь скрыть синяки, он носил солнцезащитные очки при любых показаниях экспонометра. За неимением времени все репортажные снимки в номер он делал с чертова колеса в горсаду, а по утрам занимался самолечением -- вводил пару уколов клюквенной, чтобы прийти в норму, а потом в потемках проявочной комнаты весь день совершал таинство допивания начатой бутылки и сильно нервничал, если кто-нибудь это таинство нарушал. Так называемый начальник так называемого отдела информации по фамилии Дзскуя -- кудрявый, в толстых очках человек -- работал на органы. Он "находил в трамвае" документы и под видом информационных сообщений проводил заказные материалы. -- Если эта смесь негра с козой не перестанет таскать к нам всякий дерибас, -- воодушевлялся Орехов, -- то, ей-Богу, я начну жить на гонорары! В этот момент в дверь всовывалась сама "смесь": -- Я по финансовому вопросу... -- Не рвите сердце, Дзскуя, рассупоньтесь! -- Нельзя ли, наконец, получить причитающееся? -- Деньги за такого рода материалы надо сдавать в кассу, а не класть в карман, -- дал Орехов исчерпывающий ответ. -- Так вы еще не опубликовали? -- Идите и впаривайте свою халтуру Шимингуэю! Нам дерибаса не надо! -- Какого дерибаса? -- вскинул глаза Дзскуя. -- Никакого! -- втолковывал ему Орехов. -- Нельзя быть журналистом с такой фамилией. Порой так и хочется спросить: какого Дзскуя? Но жизнь вынуждает сдерживаться и говорить: какого переляка?! Надо или фамилию менять, или профессию. И ладно бы вы владели ею -- была бы одна напасть. Или не впаривали нам левые исследования в области подпольной торговли! Но вы одновременно и Дзскуя, и не умеете писать, и пытаетесь публиковать лозунги с чужого плеча! Ублюдок в кубе! Идите и больше не таскайтесь сюда! И передайте остальным, что мы только с виду дураки. И что Артамонов -- не шофер, а я -- не муж якутянки, хотя нас часто видят вместе. -- Купите себе немножечко ОЛБИ, валух! -- посоветовал ему вдогонку Макарон. Культурой в "Смене" ведала потомственная журналистка Огурцова. На вопросы, почему она не пишет в номер и где ее материалы, она сообщала: "Я должна отвечать за картинку на полосе". Потомственность Огурцовой заключалась в том, что ее отец -- невысокий семенной огурец на каблуках -- бессменно руководил радио, а мать -- цокающий бычок с развивающимся нутряным баском -- присматривала за телевидением. Огурцова-старшая выходила в эфир, как за околицу. Говорить и думать одновременно она не умела и лепила в прямом эфире такие мазанки, что киты, если речь шла о них, массово выбрасывались на берег, а поморы, помянутые в передаче, наоборот, отказывались возвращаться на материк. Огурцова-старшая частенько забывалась перед камерой и заводила волосы эдак рукой за ухо. Неожиданно открывался огромный до несправедливости левый орган слуха и забирал на себя все внимание телезрителей. Опешивший оператор замирал и, как в ступоре, долго держал ухо в кадре. Огурцова-старшая продолжала молоть такое, что хотелось назад, к Гоголю. "Сегодня очень важно, чтобы врачи были в курсе всего, что составляет передовой слой медиков", -- произносила она с умным, как у Помпиду, видом, опасаясь лишь одного -- сорваться с наигранного велеречивого журчания на будничный кухонный баритон. Тем временем оператор, очарованный неестественно большим информационным поводом, продолжал держать ухо во весь экран, как в передаче "Сам себе режиссер". Огурцовы-родители посчитали, что с них пошла есть журналистская потомственность, и, чтобы семейству окончательно укрепиться на поприще, столкнули чадо в "Смену", как в воду. А девочку сводили с ума вагоны. Над юными горожанами, в смысле выбора пути, довлело градообразующее предприятие -- вагонный завод. Детки ходили в хореографические кружки, литературные студии, занимались языками в спецшколах, но в конце концов становились вагонниками. Дочка быстро усвоила родительские нелепости и потащила их дальше. Рецензия на выступление рок-группы у нее начиналась так: "Музыка сделалась ритмичней, в текстах стало появляться больше разных слов". В интервью с Фоминатом она превзошла маманю: "Большой вред лосям принесли сухие годы последних лет и браконьерство". Готовя телеанонсы, Огурцова-младшая выпестовала выражение: "Предлагаем посмотреть вашему вниманию". С ее подачи в обиход вошло словосочетание "это достаточно обездоленные люди", по ее милости обрели жизнь самые крутые солецизмы -- "таковы они есть" и "это не влияет значения". Как и говорил Фаддей, коллектив "Смены" оказался подвижен и пестр. Стало понятно, что с каждым его членом придется разбираться отдельно. За три ходки на "Волге" перевезли в редакцию компьютерный комплекс. Когда его несли по коридору, работники стояли вдоль стен по стойке "смирно", а потом столпились в комнате посмотреть на чудо. -- Не переживайте, -- снимал с них мандраж Варшавский. -- Обучим. -- Ну, Ясурова, что вытянулась, как бестужевка?! -- веселился Орехов. -- Проходи, не бойся. А то козленочком станешь. И можешь даже потрогать -- это сканер. -- А потом обратился к Варшавскому: -- Слышь, Артур, подготовь девушку к печати, а то сам я боюсь обсвинюжиться. У меня даже руки трясутся от предвкушения новизны. -- Орехов даже и не пытался скрыть, что положил на Ясурову глаз. -- И Галке будет веселей, -- потер руки Варшавский, радуясь, что теперь есть на кого оперативно спихнуть якутянку. Приступили к работе над ошибками. Создавалось впечатление, что редакция гоняла чай из одной чашки. Отовсюду только и доносилось: -- Вы не одолжите посуды -- чаю попить? -- Только помойте за собой, а то после вашего чая она всегда портвейном пахнет, -- отвечал Артамонов, если просители нарывались на него. Поэтому прежде всего купили сервизы и сделали обширную кадровую зачистку. И только после этого создали рекламную службу. Затем утолстили тетрадку и поэтапно вывели газету на ежедневный режим. Разработали новый логотип и убрали с первой полосы обнаженную натуру. Но самое главное -- компьютерная верстка ускорила подготовку макета. Теперь "Смена" быстрее других поступала в типографию, раньше печаталась и утром первой попадала в киоски. Вследствие этих пертурбаций ажиотажного спроса на газету не возникло, но тираж пополз вверх. С приходом "Ренталла" коллектив разделился на молодежь и старперов, которые, в свою очередь, раскололись на творческих и технических. Творческие посматривали на новоиспеченных издателей свысока, а технари -- наборщики, корректоры, монтажистки -- выказывали уважение. Пределом мечтаний Варшавского была безбумажная технология. Для этого требовалось докупить сервер и десятка два компьютеров для персональных рабочих мест. Сам-Артур планировал выжечь каленым железом понятие рукописи, потому что корреспонденты сдавали их в набор как при заполнении анкеты: ненужное вычеркнуть. А когда набираешь сам, лишнего не попишешь. Ответственный секретарь Упертова отказывалась познавать компьютерный подсчет строк и составлять макет под электронные шрифты и кегли. Она так и не смогла просчитать, сколько компьютерных строк умещается на полосе. -- Вы мне дайте перечень расстояний между буквами и строками, и тогда я нарисую оригинал-макет, -- оправдывалась Упертова. -- Понимаете, -- втолковывал ей сам-Артур, -- эти расстояния выбираются автоматически и могут быть любыми. При ручном наборе -- да, это возможно, при компьютерном -- нет, поскольку вариантов -- бесконечное множество. -- Понимаю, -- отвечала Упертова, но продолжала требовать перечень. -- Что это у вас такой заголовок мелкий? -- спрашивали у нее. -- Так кегль же двенадцатый, -- отвечала она, не въезжая в новый смысл верстки. Слово "интерлиньяж" повергло ее в шок окончательно, и она возглавила оппозицию. Пошли казусы. Кинолог развязался и состряпал колонку о выставке живописи. -- Это мы не пропускаем, -- тормознул заметку Артамонов. -- Материал должен быть оплачен как рекламный. Или снят с выплатой гонорара автору. Впредь мы составим перечень тем, которые нельзя будет разрабатывать без санкции. -- Вы не имеете права вмешиваться в работу редакции! -- вспылил Кинолог. -- Мы оплачиваем ваш труд! Упертова разместила заметку Кинолога на первой полосе. Это следовало понимать так, что свою волю редакция может излить несмотря ни на какие условности. В подтверждение после особенно тяжелой ночи Шерипо поместил снимок "Хороши у нас рассветы!". Грязное пятно символизировало наступление нового дня. После нескольких концептуальных склок Артамонов сказал: -- Эту журналистику надо корчевать! До последнего пня! Выкашивать, как борщевик Сосновского! До последнего ствола! Надежда только на отаву. -- Плюрализм мнений в одной голове -- это первая стадия, -- согласился Орехов. "Ренталл" потребовал от Фаддея, чтобы Шерипо съехал с этажа. Следом за ним была отпущена на волю Огурцова-младшая. За несоответствие ее выставили на улицу Горького и нацелили на вагонный завод без выходного пособия. Товарищ Дзскуя, чтобы не прерывался стаж, был отправлен на фиг переводом. Проведя чистку, выработали и подписали с редакцией концепцию газеты, отклонение от которой каралось. Но язык текстов -- самомнительный, поучающий -- оставался бичом редакции. Никакие уговоры и угрозы со стороны издателей не помогали. Журналисты продолжали демонстрировать превосходство над читателями. Обхаивание всего, что попадалось под руку, считалось основой демократии. С возрастом стало понятно, что местная журналистика -- явление чрезвычайно узкое и ограничено кадровыми рамками. Перетекание кадров из одной редакции в другую и дальше, в вышестоящие органы, подтверждало теорию Орехова о тараканьей миграции в тверской печатной среде. Кадры панически покидали пастбища, на которые попадал дуст. Дуст перемен и высоких профессиональных требований. Отраслевой переток кадров был повальным. Люди родственных структур терлись друг о друга десятилетиями, появляясь то с одной, то с другой стороны, то в качестве творца, то в обличье цензора, то внештатником, то на самом верху отары. Давид Позорькин, например, отсучил ножками из районки в инструкторы обкома, а Ужакова, наоборот, в заместители Шимингуэя. Замес, что называется, густел. Изнанкина вытянулась за лето в наместника губернатора по многотиражкам. Альберт Смирный оставил без присмотра слесарню в захолустье и залег в освободившееся типографское ложе, еще теплое. Все журналисты хотя бы по разу -- а то по два и по три -- поработали в каждом из средств массовой информации. Выгонит, бывало, кого-нибудь поганец Фаддей, а пишущий раз -- и к Асбесту, напоет ему песен и бальзамчику на душу Шимингуэю кап-кап -- мол, о вашей газете уже давно раздумывал долгими летними ночами. Через пару месяцев пишущего опять гонят взашей. Изгнанник -- к Изнанкиной: примите, так и так, пострадал за правду у Шимингуэя. Уверен, что вы, в отличие от негодяя, поймете меня. Стремлюсь исписываться у вас до умопомрачения, не за деньги, а из принципа. После радио и телевидения круг замыкался, и блудный сын опять падал ниц перед Фаддеем, потому что все редакторы вокруг -- твари и жмоты, и только в "Смене" можно запросто выпить средь бела дня из одной тары с редактором. Фаддей таял, посылал гонца к председателю "ТТТ" Завязьеву и вновь брал в штат бестолкового. Когда заходила речь о каком-то корреспонденте, то складывался следующий диалог: -- Это который в "Губернской правде" выписывает вавилоны про рыбные заморы? -- Нет, он из "Сестры", вел там женскую криминальную хронику. -- Ну что вы! Он работал в "Смене", лабал репортажи о погоде! -- Уймитесь! Я буквально вчера видел его на экране с дрожащими пальцами. Он работает на телевидении. -- На каком экране?! Он боится эфира как огня. На радио он всю жизнь служил. Подчитчиком. -- Подчитчик -- это в газете. -- Какая разница! Местечковый журнализм требовал свежей крови со стороны, а не от соседних редакций, между которыми происходила ротация. Шимингуэй попросил Фаддея попосредничать в наборе своего очередного опуса, который открывался острым воспоминанием детства: автор валит привязанного к дереву кабана, а потом, прожарив паяльной лампой копыта, сдирает роговицу; голые пальцы поросенка романтично дымятся... А в целом соната в"-- 2 посвящалась цеху опок вагонного завода, откуда Асбест Валерианович начал трудовой путь. Произведение называлось "Молозиво" и приурочивалось к круглой дате промышленного гиганта -- Шимингуэй всерьез решил содрать с юбиляра денежку. Асбесту Валерьяновичу пошли навстречу и, пока набирали книгу, вволю потешились. Попадались такие перлы, что глаза отказывались верить. Легированные выражения шарашили картечью по мозгам: "У каждого, кто отличался трудовым долголетием, своя система тонуса -- голодная юность, полная тревог и лишений жизнь". "Гидромолот -- это не просто разновидность рабочего". "Наиболее зримое, бьющее в глаза воплощение -- производственный корпус". "Кто они, рационализаторы тех лет?" -- строго вопрошал Асбест. Набирая писанину, доползли до разворота рукописи и одурели от лирического отступления. Там черным по белому было написано: "Семейные кланы из 4-5 человек вознамериваются выпускать газеты в поддержку бизнеса. Они гонят видики за плату. В их плену оказались не только подростки, но и отцы города". -- Мужики, это про нас! -- догадался Артамонов. -- Точно, все сходится, -- раскрыл рот Орехов. -- Что значит писатель -- схватывает на лету. -- Вот видишь, аксакал, -- Орехов показал отоспавшемуся Макарону текст на мониторе, -- тебя за нашего родственника приняли -- семейные кланы из четырех-пяти человек. -- Да уж, -- вымолвил Макарон. -- Давайте подменим абзац! -- предложил Артамонов. -- Корректура не засечет. Позаимствуем у Асбеста пару выдержек из рубрики "Текучка": "Задача главного зоотехника по искусственному осеменению М.Н. Несуки -- увеличить процент покрываемости коров". И пусть ломают головы, придумывают, как все это вкралось в "Молозиво"! -- Валяй! -- Асбест повесится! После выхода книги в редакцию повалили письма с требованием изгнать из "Смены" частных владетелей. Кинолог складывал конверты в особую стопку. Глава 6. ПОСЛЕДНЯЯ РОМАНТИКА ЛАЙКА Местное отделение Союза художников с упорством молотобойца тащила на своих хрупких плечах секретарь Бойкова. Она была живописцам и матерью, и источником вдохновения, и натурщицей. Все женщины на холстах окрестных мастеров походили на Бойкову. Единственное, чем она не занималась, так это продажей картин. Не было в ней торговой жилки. В показательном зале на Советской улице она устраивала нешумные экспозиции, а в смотровых коридорах фонда вывешивала художественный винегрет. Коммерция осуществлялась в мастерских. Авторы затаскивали туда заезжих иностранцев и им свои предлагали сочинения. Порой было унизительно наблюдать, как какой-нибудь залетный финн покупал шедеврального пошиба картину задаром всего лишь из-за того, что она -- как он изъяснялся на ломаном карельском -- в гадкой рамке и про нее ни слова не замолвлено в каталогах. Художник мялся, но ничего поделать не мог, поскольку это святое место -- мастерская -- не есть торговая точка. Положение обретало подпольный оттенок, будто сбывалось не искусство, а самогон в песцовых бурдюках. Существовал и другой вариант изъятия у художников их творений. Для насиживания музы маэстро арендовал у города угол за небольшую плату. Это обязывало его одаривать делегации. Позже, напомнив о подарке, художник имел право тупо просить у чиновника отрез казенного холста. Сначала Бойкова свела "Ренталл" с графиком Фетровым. Он закончил Государственный институт зарисовок и работал исключительно в технике "сухая игла". В своем жанре он был достаточно продвинутым. Обыкновенно, сотворив металлическую форму, Фетров разрезал ее на квадраты, смешивал на столе водоворотом, как домино, и делал первый оттиск. Потом опять смешивал и опять тискал. И так до синевы. Фетров был настолько плодовит, что в городе не оставалось стены, на которой бы не висел его офорт. А потом Бойкова привела художника с птичьей фамилией Давликан. -- Я думаю, он впишется в затею, -- сказала она. -- Становится даже интересно, -- вымолвил Артамонов. Давликан занимался исключительно плотью. Его безнадзорные животные были некормлены и безводны, усохшие собаки походили на ценурозных коз, увядшие рыбы летали в чуждой им среде. А люди... людей он вообще не рисовал. Разве что фрагменты. Свою суженую, чтоб не докучала, Давликан изобразил в виде зонтика. Это был единственный случай, когда женщина на холсте не имела сходства с Бойковой. -- Не соцреализм, и то приятно, -- заключил Артамонов. -- Не подходит? -- испугались художники. -- Маловысокохудожественно, -- пояснил Артамонов, осмотрев творения еще раз, -- но на условиях консигнации мы готовы взяться. -- На условиях чего? -- извинился Фетров. -- На условиях консигнации. Сначала продаем третьим лицам, а потом покупаем у вас. -- Почему третьим? -- спросил Давликан, поскабливая виски. -- Потому что вторым без надобности, -- пояснил Артамонов. -- А-а... -- смекнул живописец. -- Мы выпустим плакаты, закажем стаканы с вашими собаками и литордами, -- раскрыл смысл затеи Артамонов. -- И для раскрутки вывезем работы за рубеж. Если вас умело подать, пойдете на ура. -- Я сейчас заплачу! -- скривился Варшавский. -- Прямо ренессанс. Художникам идея понравилась. Правда, с поправкой -- Фетров засомневался, что затраты на поездку следует делить пополам с организаторами. -- Да вы просто не уверены в своем творчестве! -- подзадорил его Артамонов. -- Дело в том, что еще со времен лотереи у нас выработался принцип: все расходы -- пополам с партнерами! Макарон не даст соврать. -- Не дам, -- подтвердил Макарон. -- Ну что ж, если традиция, тогда мы согласны! -- сдался график. Сколотили первую выставку. Есть такое понятие -- пересортица, оно и характеризовало экспозицию. Погрузили ее, болезную, на двухосный с иголочки "Тонар", прицепили к "Волге" и стали искать на карте Амстердам. Имелось в виду подавить европейскую школу живописи непосредственно в логове. На отхожий промысел отрядили Орехова, Артамонова и Макарона для обкатки. Варшавского назначили звеньевым и оставили дежурить по лагерю. Должность и. о. директора "Ренталла" ему понравилась. Макарон извлек из своего вещмешка плащ-палатку и изящный чемодан с инструментом, походивший на футляр от виолончели. Как в готовальне, в нем имелось все необходимое для дороги. Экспедиции вменялось поверить гармонию художественного воспарения алгеброй продаж. Для правдоподобности решили прихватить в путешествие какого-нибудь художника, которого, ежели что, можно было бы предъявить как вещественное доказательство. Фетров с Давликаном бросили жребий. Дорога выпала Давликану. -- Ну, ни пуха вам, ни хера! -- пожелали вояжерам Артур с якутянкой и унылый Фетров. -- Пекитесь о нас! -- велел Макарон. -- Но больше пекитесь о Беке. Голодный, он вас почикает. Когда выруливали на окружную, Артамонов пожурил зевак: -- Сидят и не подозревают, что в метре от завалинки проходит дорога на сам Амстердам. -- Люди привыкают к великому... -- обобщил Макарон. Шипованная резина с удовольствием подминала трассу Е-30. Из бортового приемника истекала чужеземная песня, бесконечная, как академический час. Народ успел и выпить, и покурить, а она все длилась. Вслушавшись в припев, Орехов проникся: -- Вот не понимаю, о чем поет, но чувствую -- переживает. В природе ощущалось напряжение, словно вокруг менялись авторитеты и смещались ценности. Поддувало, как в аэродинамической трубе. Парусность прицепа была убийственной, его мотало словно тростинку. Наконец за спиной что-то хрустнуло, и в зеркале заднего вида мелькнул прицеп, пикирующий в кювет. От взметнувшегося снопа искр чудом не вспыхнула привязанная к форкопфу канистра с бензином. Случайно уцелел и летевший навстречу "рафик", которому искрящееся искусство неожиданно пересекло дорогу. Прежде чем затормозить Макарон успел выкрикнуть несколько междометий. Все выскочили из "Волги" и с ужасом взглянули вниз. Прицеп, как обнюхавшееся насекомое, лежал на брюхе и дрыгал единственным уцелевшим колесом. Фанерные ящики с картинами раскололись, кругом валялись стаканы, каталоги, плакаты. -- Приехали, -- пощурился Давликан. Орехов заковылял вниз ревизовать обломки, а Макарон принялся вычислять причины катастрофы. Оказалось, что ветром на форкопфе сорвало резьбу, словно она была из сливочного масла. -- В домны недокладывают руды, -- обвинил Макарон металлургов тоном хазановского попугая. -- От советского Информбюро, -- сообщил Орехов, вылезая из кювета. -- Выжило несколько стаканов. Для презентации не годятся, зато перестанем пить из горла. -- А картины? -- Почти все, -- доложил Орехов сухо, как музейная сиделка. -- Что все?! -- Целы почти все. Продырявилось две-три, не больше. -- Ничего страшного, -- успокоил Макарон. -- Такие картины я бы делал левой ногой... -- Так уж и левой! -- обиделся Давликан. -- Попробуй, а потом говори! -- Надо будет -- попробую! -- А заштопать их можно? -- поинтересовался Артамонов. Давликан хихикнул. -- Когда у Венеры отбились руки, ее ведь не выбросили на помойку. И картины можно починить. Только это уже другой стиль. -- Кто ж дырявые купит? -- усомнился Давликан и опять хихикнул. -- Да кто угодно! -- сказал Артамонов. -- Главное -- развить идею, что заплатки -- новое поветрие! -- Придется разобрать подрамники и свернуть холсты, тогда все поместится на багажник. -- Макарон достал чемоданчик и приступил к перекомпоновке груза. -- Главное -- не возвращаться! -- Может, сообщить Варшавскому, чтобы поднял прицеп? -- предложил Орехов. -- Он скажет, что получится себе дороже. Да и зачем повергать близких в уныние? Пусть думают, что у нас все хорошо, -- твердо заявил Артамонов и помог Макарону скрутить обтянутый плащ-палаткой груз, о негабаритности которого оповещали красные трусы. -- Минск -- прямо! -- озвучил указатель освоившийся Давликан и вытянулся в кресле. В способе загрузки багажника первый попавшийся гаишник никаких деликтов не обнаружил. -- А вот за превышение скорости придется заплатить, -- сказал он по дружбе. -- У нас спидометр в милях, товарищ капитан, -- Макарон прибавил служивому полнеба звезд. -- Экспортный вариант. -- В милях? -- переспросил гаишник, пытаясь сообразить. Заминки хватило, чтобы увести разговор в сторону. -- За нами "Ауди" идет под сто! Еле обошли! -- Спасибо за справку! -- гаишник навел радар на пригорок. -- Сейчас мы возьмем ее тепленькую! -- До покедова, товарищ сержант! -- разжаловал служивого на место Макарон. -- Брест -- прямо! -- доложил Давликан, успевший пропустить для согрева пять капель из неприкосновенного запаса. Очередь на брестскую таможню растянулась на полкилометра. Пришлось пробираться огородами. Бежевая "Волга" среди фур была сразу вычислена дежурным таможенником. -- Что везем? -- ткнул он стеком в трусы. -- Выставку! -- отважился на пафос Давликан. -- А упаковали, как покойника. Саван какой-то. Что за выставка? -- Последняя романтика лайка. -- Собаки, что ли? -- Да нет, лайк -- от слова "нравиться", -- объяснялся Давликан. -- Едем проконсультироваться, -- помог ему быть откровенным Артамонов, -- а то рисуют что попало, -- принизил он значение груза и пустил его по тарному тарифу. -- Посмотрите, разве это полотна?! -- И, откинув тент, Артамонов открыл миру холст, исполненный женских прелестей в пастельных тонах. Протащенные сквозь мешковину проводки изображали волосы. Оплавленная спичками пластмассовая оплетка придавала объекту соответствующую кучерявость. -- Да, действительно, -- согласился служитель таможни. -- В дрожь бросает. Рубенсу бы и в голову не пришло. С проводами понятно -- эффект многомерности, а вот прорыв -- это уже слишком... -- Попали в аварию, -- попытался объясниться Давликан. -- Да ладно вам, в аварию. Экспериментируете все... Кто автор? Орехов кивнул на Макарона. Таможенник брезгливо поморщился. -- Н-да, -- сказал он. -- А что, русские картины опять пошли в рост? -- Не знаем. Первый раз едем. -- Тут проходят только постоянные клиенты. Декларация есть? -- Конечно. -- Выкладывайте товар на траву. -- Трава мокрая, товарищ... -- Макарон решил по привычке сыграть на повышение и обратиться к лейтенанту: "Товарищ капитан!", но вовремя осекся, потому как тот не был настроен на шуточки. -- Картины отсыреют. -- Выкладывайте! -- повторил таможенник и отошел в сторону. Пришлось все распаковывать и располагать в списочном порядке. Полотна укрыли половину территории мытного двора. -- Интересно пишут, -- лейтенант по рации передавал обстановку начальнику смены, -- но очень подозрительные. -- Отправляй назад, раз подозрительные! -- послышалось в динамике. -- Как назад? У нас выставка горит! -- подслушал Давликан и вмешался в разговор досмотрщиков. -- У вас нет трипликатов, -- спокойно ответил лейтенант и продолжил отвлеченно просматривать набор документов. -- Каких трипликатов? -- спросил Давликан. -- У вас должно быть по три фотографии каждой работы. Чтобы сличать при обратном ввозе. Одна остается у нас, вторая у поляков, а по третьей производится сверка. -- Мы не собираемся ввозить обратно, -- проговорился Давликан. -- Тем более. -- А если скопировать прямо здесь на возмездной основе? -- догадался Артамонов. -- У нас нет ксерокса. -- Мы смотаемся в город. -- Дело не в ксероксе. Товар без оценочной ведомости, -- сказал таможенник, разглядывая картины. -- Это личный груз! -- И ехали бы с ним на частный переход. А здесь -- товарный. -- У нас грузовая декларация! -- Все! -- гаркнул таможенник. -- Прошу покинуть таможню! -- Да у меня эти фотографии, -- вспомнил Орехов. -- Совсем из головы выскочило. Вот они! -- А что ж молчишь? -- сказал таможенник. -- Показывай. Третьи экземпляры фотографий не были предъявлены намеренно, по замыслу, чтобы проверяющие сконцентрировали претензии именно на этом нарушении. А когда стало понятно, что других причин не пропустить выставку нет, Орехов вынул их как решающий документ. Деваться таможеннику было некуда. Он лихорадочно перебирал фотографии и понимал, что добыча уплывает из рук. Но мастерство и опыт, как говорится, за день не пропьешь. В голове проверяющего мгновенно созрела очередная кознь. По таможенному кодексу художнику разрешалось провезти беспошлинно пять своих работ, остальные облагались налогом. Поэтому часть картин Давликана по легенде принадлежали кистям Орехова, Артамонова и Макарона. Они были подписаны их вензелями и документально оформлены соответствующим образом. Благородные лица Артамонова и Орехова, судя по поведению таможенника, хоть и отдаленно, но все же напоминали физии мастеров, а вот внешность Макарона вызвала у проверяющего целый шлейф сомнений. -- Минуточку, -- обратился он к Макарону, который тщательно свертывал холсты, как древние свитки. Взгляд таможенника был заточен, как карандаш графика. -- Скажите, это ваши работы? -- Мои. -- Ей-Богу? -- Конечно. -- Неординарные решения, согласитесь? -- Как вам сказать, масло, оно... дает свой эффект, -- как мог, выкручивался Макарон. -- Вот и я говорю. Вы не могли бы что-нибудь нарисовать? -- Мог бы. Раз надо. Но у меня с собой ни масла, ни рашкуля. -- Нарисуйте карандашом. Макарон мог выплавить золото из любого точного прибора, мог отреставрировать какой угодно дряхлости мебель, мог проспать на голой земле двое суток, но рисовать не умел. -- А что вам изобразить? -- спросил Макарон, затягивая время. -- Что придет в голову, то и нарисуйте, -- дал понять таможенник, что не собирается давить на мозоль творческой мысли. Макарон впал в легкое техническое уныние. В памяти всплыло, что он никогда в жизни ничего не рисовал. По просьбе начальника гарнизона ему доводилось подновлять портрет Ленина на транспаранте, а так -- нет. На всю жизнь врезались в память усы и лоб вождя. Но особенно запомнилось, что в Средней Азии кормчий походил на туркмена, в Казани -- на татарина, в Индигирке -- на чукчу. Макарон набросал на листе бумаги абрис Ильича. Собственно, это были усы и лоб. Ильич в исполнении Макарона смахивал на Мао Цзэ-дуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на Шушкевича. -- Вроде, похож, -- заключил таможенник. -- А теперь нарисуйте сторожевую собаку. Макарон задумался -- как раз собак он не умел рисовать еще больше, чем Ленина. Но выхода не было. Перед глазами Макарона встал во весь рост его любимый Бек, а руки... руки непроизвольно выводили нечто вроде игуаны. Таможенник внимательно наблюдал за зверем, то и дело менявшим облик, и сравнивал его с собаками, которые вповалку лежали на холстах и походили больше на тапиров, чем на себя. -- Ну что ж, почерк угадывается, -- признал таможенник и поинтересовался содержимым сумки: -- Что там у вас под каталогами? -- Это? -- переспросил Макарон. -- Это ксерокопии. Везем показать, -- и, вынув из чемодана стопку офортов Фетрова, разорвал в клочья. -- Кому они нужны, эти копии! -- Вывозите всякую дрянь, страну позорите! -- Мы трудимся в противостоянии академическим жанрам. -- Модернисты, что ли? -- Объектная живопись, -- наивно пытался спозиционировать свое искусство Давликан. -- Мы рисуем объекты. -- Типа вот этого? -- ткнул таможенник ногой в генитальные творения. -- Причуды художника, -- развел руками Орехов, косясь на Макарона. -- Да заливают они, -- сказал Артамонов. -- Мы кубисты! Впрыснем под кожу по кубику -- и рисуем! Без допинга в творчестве ловить нечего. -- Понятно. Проезжайте. А вот бензин в канистре не положено. Это бесхозяйная контрабанда. Поставьте за сарайчик, -- показал таможенник, уходя в будку. На польской таможне тьма была не столь кромешна. Польские паны всем своим видом говорили, что у них перестройка давно закончилась и все песни -- в сторону. Цену русским работам в Польше не знал только ленивый. -- Образы, образы, -- шушукались меж собой поляки, кивая на "Волгу". -- Что за образы? -- спросил Макарон. -- Образы -- это картины по-польски, -- подсказал Давликан. -- Они прикидывают, сколько с нас взять, -- высказал догадку Артамонов. -- Надо оплачивать транзит, -- сказал ему в подтверждение старший пан, полистав таможенные документы. -- С какого переляка! У нас частные вещи! Какой еще к черту транзит?! -- возразил Орехов. -- Таможня грузовая... -- зевнул поляк. -- Наши пропустили, значит, все нормально -- никакого транзита! Мы художники! Свое везем! -- встал стеной Давликан. -- Это ваши вас пропустили, а здесь польская таможня, -- спокойно толковал пан и продолжал чистить под ногтем. -- Но АКМы у вас по-прежнему наши! -- не выдержал Макарон. -- Вот когда научитесь оружие мастерить, тогда и будете качать права! А сейчас вы вымогаете взятку! Причем неадекватную нашему грузу. Мы согласны дать. Скажите, сколько, и обоснуйте -- за что! -- Не надо так шуметь, -- попятился старший пан. -- Может, вы иконы везете. -- Нет у нас ни икон, ни вализ! -- Сейчас проверим. Только не надо так кричать. -- Да мы и не кричим. У вас все посменно -- подурачился и к панночке под юбку, а мы вторую ночь не спим! -- взял на октаву выше Макарон. От крика художников поляки стихли. Стало понятно, что ни злотого, ни даже переводного рубля с творцов не поиметь. -- Что в сумке? -- спросил поляк. -- Копии работ да плакаты, -- ответствовал Артамонов и для пущей достоверности провернул трюк с разрыванием стопки. -- Кому они нужны, эти копии! -- Проезжайте! -- скомандовал в сердцах старший пан. -- Убедительно, -- поощрил Макарона Орехов. -- Что было бы, полезь они глубже? -- Варшава -- прямо! -- выпалил протрезвевший Давликан. Высунув в окно замлевшие ноги, Орехов приступил к отдохновению. Оно заключалось в написании изустных писем главе Польского государства: -- Товарищу Валенсе, человеку и пулемету! Уважаемый Лех! Въезжая на вверенную Вам временно территорию, вынуждены заявить, что обе таможни -- и наша и Ваша -- структуры ублюдочные! Но к причине нашего к вам обращения это не относится, однако... В этот момент "Волга" сшибла зайца. -- Будет прекрасное жаркое, -- сглотнул слюну Давликан и, чтобы проветривался, привязал зайца шпагатом неподалеку от красных трусов. -- ...однако, -- невзыскательно продолжал Орехов, -- находясь перед Вами в полном пардоне за снесенного косого, мы просим отвечать нам сразу в Познань. Там мы будем обязаны скинуть Вашим согражданам не идущие у нас предметы, как-то: лебедку ручную автолюбительскую, два топора, четыре комплекта постельного белья, часы настенные электронные, примус, палатку туристическую на два спальных места, три пары кирзовых сапог, набор гаечных ключей, четыре кителя без погон и медвежью шкуру в виде накидки на сиденье. Вы можете по справедливости спросить, почему именно эти вещи мы намерены сбросить у Вас безналогово в целях приобретения на вырученные злотые несусветно дорогого у Вас бензина? Отвечаю со всей прямотой замудохавшегося в одной и той же позе пассажира известной Вам модели "Волга": потому, что подбирали мы их специально, чтобы на таможне подумали, что это для дорожных нужд. Понимаете? Вы можете с укором вопросить: при чем здесь примус? Вопрос правильный -- в дороге, по нашим временам, он действительно ни к чему. Просто у коменданта нашей гостиницы выявилась большая задолженность перед партией, и мы решили ему помочь разобраться со взносами. Участники многих битв -- за урожай, за светлое будущее, за мир во всем мир -- мы не могли поступить иначе. По Вашей территории мы проходим транзитом, дабы втюхать голландцам русскую живопись -- затея, на первый взгляд, нереальная, но у нас нет выхода -- нам нужны гульдены. Сам-Артур решил искоренить в газете понятие рукописи и, как всегда, нацелил нас на деньги кураторов. Мы считаем, что обращаться в центр по такому пустяку, как десяток-другой наборных станций, не следует. Поэтому и корячимся сейчас, чтобы каждый сотрудник, прикидываете, играл в "тетрис" на персональном рабочем месте! Покончив с текстом, Орехов достал облатку, сымитировал запечатывание конверта и бросил его в почтовый ящик заоконного пространства. Всего этого не видел Давликан. Он спал, положив голову на запаску. Макарон следил, совпадают ли километровые столбы с показаниями спидометра. Он вычислил, что польские километры короче наших, и был намерен поведать об этом в P.S. ореховского письма. Под утро подъехали к Познани и никак не могли пронырнуть к торговым рядам -- всюду висели "кирпичи". Пришлось подсадить к себе веселого пана в качестве штурмана. -- Ну и где ваш регулируемый рынок? -- пытал его Макарон. Пан указывал вперед и бубнил: -- Просто! Просто! -- О чем он там лопочет?! Что такое "просто"? -- Не понял, что ли? Просто -- это прямо, -- перевел Давликан. На познаньском рынке торговала вся Россия. Тем не менее распродажу провели удачно. Невостребованными оставались часы, которые Макарон прихватил из номера в "Верхней Волге", примус и медвежья шкура. -- Не идут, -- крутил часы в руках пан. -- Как не идут? Тикают самым форменным образом. Это наши бортовые часы, -- вел торги Макарон. -- Там нет батарейки, -- и хотелось, и кололось пану. -- Правильно, откуда ей там взяться. Батарейку вставите, и вперед -- часики закрутятся. -- Но сейчас не идут. -- Демонстрирую! -- сказал Макарон и вынул батарейку из куклы с соседнего прилавка. -- А теперь берете? -- насел он на пана. -- Теперь беру. Теперь видно, что работают. -- Раз видно, платите сто тысяч злотых и забирайте. Это все равно, что задаром. -- Как сто? Мы договаривались за восемьдесят. -- Правильно! Без батарейки. А теперь часы укомплектованы. -- Ну хорошо, паны. Пересчитав деньги и засунув их подальше в карман, Макарон вынул из часов батарейку и вновь поместил в замлевшую куклу. -- Как же так, паны? -- Вот вам пять тысяч назад. Я спросил -- батарейка стоит пять тысяч. Медвежью шкуру паны тоже брать не спешили -- щупали, прикладывали к уху. -- Пан, это не раковина, -- говорил Давликан. -- Это шкура. Она повышает потенцию. -- Ее надо есть? -- Нет, ее надо спать. От нее такое электричество, что жена сразу бросит разъездную командировочную работу... Несмотря на хитрости продавцов, примус и шкуру вельможные паны не купили. Шкуру пришлось вновь втаскивать в салон и накидывать на переднее сиденье, что оказалось намного сложнее, чем вытащить. Площадь ее, слава Богу, была больше десяти квадратных метров. Давликан вспомнил про горбатого зайца и, обнажив втянутый живот, потребовал примус. Пришлось отыскать безлюдную рощицу и испечь в фольге жертву дорожно-транспортного происшествия. Прежде чем съесть, Давликан занес зайца в блокнот эскизным наброском. После жаркого у Давликана повело желудок. Он то и дело просил остановиться и перся в дальние перелески. -- Опять отправился в турнепс... по Европе, -- высказывался Орехов. -- Он писает, как рисует, такой же пытливой струей. Сначала направо поведет до упора, потом налево. И смотрит вдаль испытующим взором. Но почему он не может пописать у машины? У нас и так времени нет! -- Причуды художника, -- сказал Макарон. -- Он стесняется, понимаете ли! А мы, выходит, полные свиньи, раз согласны спешно отливать прямо на обочине, -- оскорбился Орехов и сказал. -- Налейте-ка тогда и мне чего-нибудь ветрогонного! Немецких таможенников шкура медведя повергла в оцепенение. -- Гризли? -- пытливо спросили они. -- Нет, так задушили, -- ответил Макарон. -- Ввоз шкур гризли запрещен, -- напомнил немец. -- Это наша семейная реликвия, талисман, -- объяснил Макарон. -- Эту шкуру убил еще мой отец, я беру ее в дорогу в качестве прослойки от ревматизма. Вызвали специалиста по замерам. Результаты показали, что по цвету шерсти -- это обыкновенный бурый медведь, а по размаху крыльев -- гризли. Возник спор. Немецкая таможня не выдержала натиска дикой русской природы -- делегацию художников, опаздывающих на международную выставку в Амстердам с участием мэтров всего мира, пропустили. На площадке для перекуров к машине подвалили простые русские парни. -- Ну что ж, спасибо, что доставили хорошие картины, -- сказали они. -- Мы подождем вас впереди, на дороге. Переговорить надо. -- И уехали, попыхивая сигаретами. Художники призадумались. Стоило ли обходить столько рифов, чтобы тамбовские хлопцы из-под Выдропужска переложили в свою "Тойоту" прошедший таможенную очистку товар! Варианты, как действовать, предлагались один за другим. -- Надо сообщить в полицию, -- посоветовал Давликан. Обратились. Офицер спросил, что именно отняли гангстеры у заявителей на территории Германии. Пришлось отрицательно покачать головой. Дохлый номер. У них, как и у нас, пока не зарежут, обращаться бессмысленно. -- Может, предложить налетчикам часть работ похуже и попытаться договориться? -- соображал Орехов. -- Надо попросить у полиции сопровождение, -- придумал Артамонов. -- Денег не хватит расплатиться. -- Или позвонить в посольство. Макарон коллекционировал предложения. -- Поехали! -- сказал он в заключение. -- Чуть что -- пойдем на таран. -- И понесся по шоссе, превышая скорость. На дороге велся ремонт. Машину трясло. Груз едва не слетал с багажника. "Волгу" заносило то на обочину, то на встречную полосу. В узких местах ожидали разбоя. Справа по курсу замаячили фигуры. -- Кажется, они! -- испугался Давликан. -- А ну-ка, парни, выпишите-ка мне порубочный билет на эту братву, -- рявкнул Макарон и утопил педаль газа до упора. -- Прижмите уши, господа, возможно, будет столкновение. -- Только не соверши безвизовый въезд в дерево! Стремительно приближалась точка встречи. По коже пробегало легкое покалывание. Напряженно ожидали знака остановиться. -- Тормоза придумали трусы! -- кричал Макарон. Стоявшие на обочине люди не обратили на "Волгу" никакого внимания. Они писали. Так же проникновенно, как Давликан. -- Это не те. "Волга" миновала Берлинское кольцо и ушла на Амстердам. К искомой галерее на Бемольдсбеланг, 14, подъехали под вечер. Законное пространство для стоянки, прилегающее к тротуарам, было занято. Припарковались на проезжей части, надеясь, что ненадолго. Жилье галерейщика соседствовало с галереей. Но ни дома, ни "на работе" хозяина не оказалось. -- Может, по кабакам таскается? -- предположил Давликан. -- Не возводите на человека напраслину! Вы не в Твери! Принялись ждать. От безделья выпили "Русской", закусили морской капустой из банки и с устатку задремали. Проснулись оттого, что кто-то барабанил в окно. Продрав глаза, увидели полицейских. -- Вас ист дас? Аусвайс! -- тыкали форменные люди дубинками в стекло. -- Галерея! -- Макарон бросился показывать пальцами на светящийся зал. -- Галерея! Русский картина... выставка приглашать... ангеботтен нах аустелунг. Приехали поздно, ждем морген, так сказать, когда откроется. -- Дринк водка, пенальти, -- заворковал старший наряда. -- Ху из драйвер бисайдс ю? -- полисмен перешел на английский. -- Как это -- кто поведет машину, поскольку я пьян?! -- возмутился Макарон. -- Орехов поведет! Он в рот не брал! -- и, вылезая из-под руля, добавил: -- С детства! -- В кандалы затягиваешь, пятачок, -- буркнул Орехов. -- Орэхоу? О'кей! -- возрадовались полисмены. Орехов никогда не водил машину. Не то чтобы не имел водительского удостоверения, а на самом деле ни разу в жизни не садился за руль. Однако сделал вид, что совершенно трезв, и даже успел спросить: -- Как скорости переключать? -- На набалдашнике нарисовано, -- шепнул Макарон, покидая насиженное место. -- Фоллоу ми, -- сказал полисмен и сел в свою машину. Орехов тронулся. Непонятно как, но поехал. На бесплатную стоянку неподалеку, как уверяли полицейские. И все было бы хорошо, и простили бы они этих русиш свиней, но Орехов, заруливая задом и пытаясь с размаху вписаться между двумя BMW, явно не попадал куда надо. -- Стой! -- заорал Макарон и едва успел перевести дух, как "Волга" заглохла и больше не завелась. Лист бумаги пролезал между задним бампером "Волги" и BMW цвета маренго, а вот ладонь уже нет. -- О'кей! -- сказали полисмены. -- Но ты, -- указали они на Макарона, -- не должен садиться за руль до самого утра. Слишком запах. Пусть машина стоит, как встала. Заплатите двадцать гульденов за неверную парковку и будьте здоровы. Получив плату за нарушение, полицаи скрылись. -- Ну вас на фиг! -- бросил им вслед Макарон. -- Надо поставить машину как положено! А то зацепят. -- И сел за руль. Из-за угла с сиренами и мигалками вновь выскочила полицейская машина. Оказалось, полицаи следили, стоя за поворотом. Они подбежали к Макарону, кинули его лицом на капот, руки -- за спину и в наручники. -- Мы привезли картины! Нас брать нельзя! Это достояние России! Вы ответите перед нашим действующим Президентом! -- кричал Макарон, но это мало помогало. Давликан со страху полез под автомобиль. Полицаи притащили трубку для дутья и, предвкушая, как Макарону пришьют два года за пьянку вблизи руля, были неторопливы и фундаментальны. Макарон дунул. Полицейские и не могли предположить, что дуть в трубку можно и на вдохе -- в себя. Прибор показал, что до посадочной нормы в крови не хватает нескольких промилле. Полицаи скуксились. Как они бросились извиняться! Завертелись, будто на вертеле! Стали предлагать ночлег на удобных койках. -- Ни в какой участок мы не пойдем! Мы сейчас сообщим консулу! -- заорал Макарон. -- Давайте так, -- предложил полицаям Орехов, -- вы оставляете нас в покое, а мы... мы спокойно выпиваем еще пузырь и спим в машине часиков до десяти! Полицаи ретировались. В воздухе запахло адреналином. -- Ну и мастак! Как ты умудрился? -- бросились расспрашивать Макарона члены экипажа. -- Амстердам -- просто! -- сказал Макарон. Бесплатная стоянка оказалась кстати, поскольку ни завтра, ни на следующий день галерейщик не явился. С валютой была напряженка, продуктов оставалось на пару дней, злотые не меняли. -- Где же галерейщик? Как же так?! -- негодовал Давликан. -- Ведь договаривались на конкретное число! Может, это вообще не та галерея?! -- Да не волнуйся, приедет. Куда он денется? Может, у него свадьба какая, -- успокаивал его Орехов, собирая в радиусе ста метров все приличные окурки. -- Зажрались голландцы, -- говорил он, поднимая очередной удачный "бычок". -- Выбрасывают больше целой. Чертовски хотелось "Хванчкары". Артамонов с Ореховым разыгрывали в шахматы, кому спать справа. Макарон за пятаки добывал из автоматов презервативы и дарил Давликану. Художник складывал их в мольберт. На почве затянувшейся неизвестности у Давликана начались помрачения. Он погружался в сумеречное состояние и кликал галерейщика среди ночи, чтобы затем проклинать белым днем. Двойственность переживаний на фоне алеутской депрессии выбила его из колеи. Он поминутно выкрикивал непонятное заклятье "Айнтвах магнум!", метался по тротуарам и без конца повторял: -- Смотрите, это он. Я узнал его по профилю! -- Слушай, ты, силуэтист, успокойся! -- гладил его по голове жесткой щеткой Макарон. -- Как ты можешь в темноте узнать человека, которого никогда не видел?! Завтракали как топ-модели -- дизентерийное яблочко с ветки, панированное сухарной пылью, а на обед и ужин -- кильки-классик. Дух в салоне сделался таким, что "Волгу" стали обходить прохожие и облетать птицы. Пытаясь сбить запах, Давликан надушился до того едким парфюмом, что рой шершней без передыху обрамлял его голову. Насекомые висели, как атомы вокруг молекулы, и переходили с орбиты на орбиту. -- Найдите мне теплой воды! -- плакал Давликан. -- Я не могу жить с грязной головой! У меня там шершни! Чтобы предотвратить появление опоясывающего лишая, Давликана отвезли на вокзал в Красный Крест, помыли и выдали последние двадцать гульденов на карманные расходы. После санитарной обработки Давликан как в воду канул и не явился даже на вечернюю перекличку. Отыскали его в стриптиз-баре "Лулу". -- Что это ты в рабочее время разлагаешься? -- возмутился Макарон. -- Да я вот тут... -- покраснел Давликан. После бара он стал ручным, как выжатый лосось, зато перестал выкрикивать во сне непонятное выражение "Айнтвах магнум". Позже, вчитавшись в плакат, все увидели, что оно было во всю стену написано на щите, рекламирующем мороженое. На седьмое утро дверь в галерею оказалась отверзтой. Галерейщик в дробноклетчатом пиджаке приехал. Вопреки ожиданиям он оказался не кодловатым, а совсем наоборот. Счастью не было конца. Давликан сидел в ванной неприлично долго. Веселились без всякого стеснения и едва не устроили коккуй. Потом были армеритры с йогуртом. -- Вот это еда так еда! -- блаженствовал Макарон. -- Съел его, этот йогурт, с булкой, запил кофе с колбасой и сыром -- и все. Положил поверх супу тарелку -- и сыт. Вот йогурт! Продукт так продукт! Упрекать галерейщика в непунктуальности не было никакого смысла. Слава Богу, что он вообще появился. Причины его опоздания так и не узнали. Вывешивая работы, Давликан путался в названиях своих творений. -- Слышь, Орехов, у тебя, вроде, список был? Не могу вспомнить, где "Камера-обскура", а где -- "Любовь к трем апельсинам". -- Мне кажется, я уже где-то слышал эти названия, -- заметил Орехов. -- Это мое ноу-хау, -- перешел на полушепот Давликан. -- Я называю картины именами известных романов, фильмов, песен... -- Неплохо придумано, сынок! -- поощрил его Орехов и возмутился: -- Неужели ты и в самом деле не помнишь?! -- Видишь ли, они все -- одинакового формата. -- Понятно. Тогда посчитай считалочкой: ни на эту, ни на ту -- на какую попаду! Вот тебе камера твоя, вот апельсины... Или брось монету... У тебя такие работы, что любое название подойдет. -- Это вы, журналисты, относитесь к заголовкам серьезно. А я сначала ловлю чувство и уж потом -- как-нибудь называю. -- Причуда художника! -- подвел черту Макарон. -- Как же мне обозначить вот эту, последнюю? -- переживал Давликан. -- Через полчаса презентация! -- Назови -- "Целенаправленное движение свиней", -- предложил Орехов. -- Будет очень ловко! -- А что, есть такой фильм? -- Нет, есть такое движение. Выставка проходила шумно. С помощью специальных уловок горстку представителей культурного Амстердама собрать удалось. -- Самородки еще будут попадаться, -- умело комментировал работы Давликана галерейщик, отрабатывая свой прокол, -- но драгу никто никогда не отменит. -- "Самородки" и "драгу" перевести не получилось и пришлось воспользоваться ритмической походкой Владимира Ильича -- арбайтен, арбайтен и еще раз -- арбайтен. -- Ферштейн? Продали почти все картины. И даже получили заказ. Один посетитель, осмотрев пластмассовые волосы, возжелал такое же произведение, но мужского рода. Чтобы настроением подходило к ковру. -- С заплаткой делать? -- спросил Давликан. -- О, конечно! -- Выйдет подороже. Раза в три, -- заломил цену Артамонов. -- Нет проблем. -- Договорились. -- А вы не могли бы поехать ко мне домой подобрать цветовую гамму? -- пригласил иноземец Давликана. -- Можно прекрасно провести вечер. -- Не мог бы! -- Артамонов еле успевал вырабатывать антитела за подопечного. -- Никаких интимных мужских вечеров! Никаких блатхат! Рисуем прямо здесь и спешно отбываем! Нах фатерлянд. Но клиент оказался еще тем жуликом. Он не отставал и нордически ломился напропалую. -- Я хочу купить вашу машину, -- продолжал он прямо-таки дранг нах остен. -- За двадцать тысяч. Я коллекционирую антик. Какого она года выпуска? -- Сошла с конвейера... -- чуть не испортил дело Давликан. -- Восстановлена на спецзаводе в прошлом году, -- обрезал его Артамонов. -- Мы ее выиграли в лотерею. Макарон не даст соврать. -- Не дам, -- кивнул головой Макарон. -- Я давно подыскиваю что-нибудь из России, -- продолжал иностранец. -- Ради такого случая мы готовы уступить, -- согласился Артамонов, -- несколько гульденов. -- Это есть карашо. -- Но есть одно "но". Машина продается в паре с медвежьей накидкой -- антик требует стилевого единства. Кстати, шкура повышает потенцию. -- Артамонов раскинул руки как можно шире. -- Тысяча гульденов. -- О! Карашо есть. -- И, разумеется, в комплекте с дорожным примусом. Пятьсот. -- Я согласен. О'кей! -- Ты смотри, все понимает. За ночь Давликан, подгоняемый вдохновенным Макароном, состряпал заказанную работу. Он писал ее по сырому, не дожидаясь подсыхания красок, и закончил за один сеанс -- по методу "алла прима". Макарон помог приделать провода и заплатку. Заказчик онемел от восторга и захотел получить картину тут же. Но ему вручили ее после оформления сделки с машиной. На вырученные гульдены купили "Форд-Скорпио" с прицепом, уложили в него купленную на распродаже компьютерную технику и отбыли на родину с ощущением, будто выпал какой-то грант. Пока бригада рабочей гарантии проходила Польшу в обратном направлении, Орехов дослал в адрес Валенсы короткую эпистолу: "Уважаемый Лех! До сих пор мы так и не получили от Вас никакого ответа. Это навело нас на мысль, что Вас, по большому счету, нет и что страна Ваша несет свою предменструальную вахту сама. Стремясь к Вашей восточной границе, мы играем в "барана" -- обгоняем "Полонез" с таким расчетом, чтобы обиженному захотелось восстановить статус-кво. После этого мы наседаем сзади и загоняем товарища под знак. Пока штрафуют, а мы делаем ручкой. Уважаемый Лех! Признаться, мы наказали Ваших полицейских за рвачество. Непристегнутый ремень они оценили в двадцать марок, представляете?! Откуда, спрашивается, у нас марки, если мы были в Амстердаме? А на границе мы сами пообещали панам по сто условных единиц, если пройдем вне очереди. Нами занимались исключительно офицеры. А когда бумаги были оформлены, мы просто взяли и поехали к русским полосатым столбикам. "А марки?" -- спросили паны. Представьте, уважаемый Лех, высоту и степень нашей сдержанности! Мы ничего не сказали в ответ. Тверь -- просто, говорит ваш тезка Давликан и жмет Вашу руку..." Глава 7. ГАЗЕТА БУДУЩЕГО "Смена" не выдержала темпа, предложенного "Ренталлом". Отношения с редакцией окончательно забрели в тупик и пошли горлом. Смесь молочнокислых томатов и хозяйственного мыла. Да такой бурной струей -- прямо залповый выброс. Пик волнений пришелся на завершение галерейного вояжа в Голландию. Варшавский, находившийся в пекле переворота, повел себя как лишенец. "Смена" выставила его за порог, а он возникшему нюансу никакого значения не придал. Не попытался предотвратить его или хотя бы затянуть время. Ну, ушла и ушла газета к другому -- подумаешь... Свет клином сошелся, что ли?! Варшавский перетащил компьютеры назад в гостиницу и с легкой душой занялся представительской полиграфией, посчитав, что в отношениях со "Сменой" можно поставить точку. Когда, вернувшись из поездки, вояжеры вошли в так называемый кабинет директора "Ренталла" в гостинице, Галка вязала карпетку, Нидворай принимал на работу курьера, удивляясь, почему у того нет трудовой книжки, а Варшавский разговаривал с клиентом и не торопился встать навстречу. Он настолько плотно отдавался общему делу, будто клиент собирался заказать целый вагон визиток, бланков и прочей деловой мишуры. -- Да ты не ждешь нас, сам-Артур! -- раскинул руки Макарон. -- Мы тебе техники пригнали, а ты и усом не ведешь! -- Не видите -- с человеком разбираюсь! -- отмахнулся Варшавский. -- А что здесь делает наш комплекс? -- удивился Артамонов. -- Подождите пять минут! -- сказал Варшавский, не поворачивая головы. -- Ты что! Какие пять минут?! Мы месяц без новостей! -- Я же сказал: обслужу заказчика и поговорим, -- произнес Варшавский через губу и принялся с нажимом выпроваживать друзей в коридор. -- Клиент налом платит. Черным. А вы вваливаетесь без звонка. -- По натуре Артур был дипломатом и в большинстве случаев умудрялся упрятывать до лучших времен глубинные бомбы эмоций и истинных намерений, а тут взял, да и показал язык на парламентских слушаниях. Руководитель в нем проклюнулся со спины так откровенно, что поверг всех в угар неловкости. Так вот -- к моменту возвращения Артамонова, Орехова и Макарона со "Сменой" уже сотрудничала другая фирма. Среди полного здоровья газета вошла с ней в сговор, подписала параллельный издательский договор и установила рядом с ренталловским еще один компьютерный комплекс. В чем нельзя было отказать Фаддею, так это в чутье. Чисто этнически он всегда чуял холода и аккурат за неделю до самых лютых успевал пододеть кальсоны под свои демисезонные брюки. На каких условиях и зачем конкурент ввязался в распрю, угадать было невозможно. За рекламу? Вряд ли -- "Смена" в этом плане интереса не представляла. Для куражу? Это вообще не вписывалось в ситуацию. Забегая вперед, следует заметить, что фирму-перехватчика некоторое время спустя Фаддей отправил в синхронное с "Ренталлом" плавание, вымогнув рублей и времени. Но все это фразы для другого отчета... А что касается нашего, то в один погожий банковский день Фаддей объявил Варшавскому, что теперь верстать газету редакция будет своими силами и на другом оборудовании. "Ренталлу" указали на порог. Обычай делового оборота был нарушен, права издателя попраны. Деньги и мозги, вложенные в газету, плакали. И еще -- было обидно. В голове не укладывалось, что официальная контора может кинуть так же просто, как вокзальные наперсточники. -- Я же говорил, структура мозга у Фаддея -- годичными кольцами, -- оправдывался Варшавский. -- С ним сразу было все ясно. -- Так они что, совсем спрыгнули? -- никак не мог поверить в случившееся Орехов. -- Похоже. -- Неужели ты не мог тормознуть вандею до нашего приезда? -- пытался устроить разбор полетов Артамонов. -- Тормознуть до приезда... -- повторил Варшавский участок вопроса. -- Интересно, каким образом? -- Сделал бы Фаддею предупредительную маркировку на морде. -- Или лучше выключку влево! А потом поставил бы лицом к себе, надломил бы в локте толчковую руку и сказал: "Vidal Sosуn?!" И добавил бы через паузу: "Вошь! And Go отсюда!" А тут, глядишь, и мы подтянулись бы, -- набросал Артамонов сценарий разборки, от которой увильнул Варшавский в отсутствие друзей. -- Это бы не спасло. -- Ну тогда бы взял Фаддея за декольте! -- Две-три верхние пуговки у редактора "Смены" были всегда оторваны, поэтому за грудки его было не взять, получалось -- за декольте. -- И это бы не спасло. -- Как сказать. Если бы ты устроил тут хорошую дратву, может быть, и спасло бы. Я одного не пойму -- где логика? -- продолжил допрос Артамонов. -- Сначала ты придумал идею безбумажной технологии, мы, как дураки, согласились, потом велел срочно организовать персональные рабочие места, а сам спустил все за неделю... -- Спустил за неделю... Не за неделю! Свой побег от нас "Смена" задумала гораздо раньше и выжидала момент. Редакция раздобыла партнера, ничего не смыслящего в журналистике. Чтобы не доставал правилами русского языка, -- обнародовал свои давнишние мысли Артур. -- Вы замотали их ценными указаниями! -- Получается, Артур, ты как бы на их стороне? Это очень поучительно. Значит, удобной для противника является ситуация, когда ты здесь, а мы отсутствуем. Правильно я мыслю? -- Не знаю. -- А ты знай. И ставь перед собою какой-нибудь артикль, желательно определенный... А то тебя фиг поймешь, -- сказал Артамонов. -- Что касается указаний, то именно ты и советовал Фаддею всякую муру! -- Советовал всякую муру... Ничего я не советовал! Я сокращал невозвратные вложения! -- И досокращался! -- Ничего страшного не произошло. Даже наоборот -- меньше расходов! А чтобы не простаивал комплекс, можно заняться выпуском визиток! Очень даже неплохо идут, -- попытался свернуть в сторону Артур. -- Визитки пусть шьет швейная фабрика! -- перебил его Артамонов. -- Фабрика... А жить на что прикажешь повседневно? -- Мелкобюджетной ерундой мы заниматься не планировали! А "Смена" хоть и глупая была, но все же газета! -- Газета... Не желают они с нами сотрудничать, неужели не ясно? Ненавидят они нас! Терпеть не могут! -- убеждал сам себя Артур. -- А за что нас любить? За то, что мы их содержали? За то, что правили за ними тексты?! За то, что заставляли их быть в матерьяле?! -- загибал пальцы Артамонов. -- За это не любят. Ты не мог этого не знать! За это ненавидят! Причем не только у нас, но и там... -- махнул Артамонов в ту степь, из которой только что вернулся, -- но и там, где правит чистоган! Все полезное для народа можно ввести только силой. Ты же читал старика Нерона! -- Ну, и скатертью им перо! Пусть катятся! -- заходил петухом Варшавский. -- Это мы катимся, они-то остаются, -- не мог успокоиться Артамонов и запустил в Варшавского набор слов грубого помола. -- Развел тут гондонарий! Курьеров каких-то понабрал! -- А что, мне самому по городу бегать?! -- Ведешь себя, как двухвалютная облигация! -- А ты -- как последний бланкист! -- От андердога слышу! -- Не раздражай мою слизистую! -- А ты не делай из меня истероида! -- произнес Артамонов на полном взводе. Он заводился редко, зато на полную катушку. Декремент затухания его вспышек был невелик, поэтому выбег из темы в таких случаях мог продолжаться сутками. Галка выскочила в коридор с мотком пряжи, курьер, боясь попасть под горячую руку, свернулся клубком в кресле, а Нидворай, сказавшись больным, отправился в поликлинику. На шум потянулись гостиничные служащие и ничего лучшего, как поминутно заглядывать в дверь, не придумали. Соседи выключили телевизоры и замерли, вслушиваясь в перепалку. -- Мне, конечно, все по гипофизу, -- признался Макарон, -- но это юмор низкого разбора, господа. -- Он решил взять контроль над зрелищами и протиснулся между Варшавским и Артамоновым. -- Предлагаю тормознуть войну Алой и Белой розы. Давайте будем жить дружно и умрем в один день. Иначе на хрена мы сюда съехались?! -- И сам себе ответил: -- Чтобы помогать, а не вместе печалиться. -- Печалиться... Это ведь твоя мысль -- присосаться к "Смене"! -- обвинил Макарона Варшавский и бросил на него укоризненный взгляд. -- Ты придумал весь этот саксаул! -- Все правильно, -- согласился Макарон. -- Но из "Cмены" можно было бы высечь лишнее. -- Высечь лишнее... -- Или просто высечь! На площади Славы! Связать вместе Фаддея и Кинолога и высечь у Музея Лизы Чайкиной! Разложить на тротуарной плитке и -- по чреслам, по чреслам! Получилось бы очень даже кинематографично! А город бы подумал, что имажинисты медитируют. -- Хорошо, хоть технику вернули, -- сказал Орехов. -- И то дело. -- Не всю, -- сообщил Варшавский. -- Сканер зажали. Обещали отдать через неделю. -- Уроды! Дегенетические сосальщики! -- выругал "сменщиков" Макарон. -- Без нас им действительно будет лучше! -- Ну, и картридж им в руки! -- искал, где поставить точку в разговоре Орехов, которому стала надоедать перебранка. По его мнению, уже давно можно было идти в "Старый чикен" и приступать к омовению горя. -- Что ни делается -- все к лучшему. Откроем свою газету! -- Конечно! Откроем свою газету! -- Варшавский почувствовал поддержку Орехова и облегченно вздохнул. -- Какие проблемы?! -- Газета газетой, понятно, мы ее откроем. Но мы упустили время! -- не унимался Артамонов. Он острее других ощущал четвертое измерение, словно был горловиной колбы, через которую сыпался песок, отпущенный на всю компанию. -- Какой дядя вернет нам вложенное?! Ты понимаешь, Артур, что в твоем лице наша фирма имеет брешь?! Через нее можно проникнуть вовнутрь и разрушить! -- Кто поедет за сканером? -- спросил Орехов, чтобы сбить темп беседы. -- Могу я, -- согласился Макарон. -- Хочется посмотреть, на кого этот негораздок Фаддей похож при жизни. -- И передай ему воздушно-капельным путем, что он -- чмо! -- От кого передать? -- От лица и других поверхностей общественности! -- заговорил Орехов голосом председателя комиссии по похоронам. -- И пусть это еще раз напомнит нам о том, что информационную бдительность нельзя терять ни на миг... Мы надеемся, ты нас понимаешь, сам-Артур... Варшавский не понимал или не хотел понимать. Вопрос о том, кто в дальнейшем будет директором "Ренталла", больше не поднимался. Варшавский помалкивал. Покинуть кресло ему никто не предлагал. И он его не покидал. Артамонову было не по себе. Он вынашивал идеи, добывал деньги, а платежки подписывал Варшавский. Орехов старался чаще курить. Что происходит, понимал даже Нидворай. Но никто не подавал виду. Не думалось раньше, что и в "Ренталле" придется заводить министерство внутренних дел. Из дасовской закалки вытекало, что компании ничего не грозит и что для решения проблем достаточно ведомства внешних сношений, а внутри все так и останется -- дружественно и взаимообразно. Но в кожу треуголки уже втыкались колья какой-то новой человеческой геометрии. -- На "Смену" нужно подать в суд, -- предложил Варшавский. -- И привлечь Фаддея с Кинологом к субсидиарной ответственности. -- Цивилист из меня, как из Нидворая шпагоглотатель, -- дал понять Орехов, -- но подавать в суд, по-моему, не имеет никакого смысла. И тем более не имеет смысла -- выиграть его. Ну, докажет Нидворай документально, что "Смена" -- это контора, какую мало где встретишь, и что заправляет там паноптикум старьевщиков с чердачной страстью к нафталину. Ну и что? К такому выводу можно прийти и без апелляционных инстанций. -- В этой стране, похоже, и впрямь, -- произнес, затихая, Артамонов, -- чтобы сказать вслух, надо заводить свой личный орган речи. Газету надлежало регистрировать в Инспекции по защите печати, которая была создана на базе отдела обкома после кончины КПСС и отмены шестой статьи Конституции. Инструктор обкома по нежнейшим вопросам печати Давид Позорькин сориентировался и стал начальником инспекции по защите. Он сменил на кабинете табличку и, чтобы пристальнее всматриваться в портреты трудников на Доске почета напротив партийных чертогов, добавил к распорядку еще один неприемный день. Переждав его, ходоки отправились на дело. Вахтер на проходной был безучастен к персоналиям c улицы, а вот секретарша встала грудью. -- К нему нельзя! У него мероприятие! И вообще, как вы сюда попали?! На прием все записываются заранее! -- Мы -- не все, -- сообщил Орехов. -- Что значит -- не все? -- Всех бы не вместила приемная. Нас много на каждом километре здесь и по всему миру! -- пригрозил Артамонов. У секретарши повело глаза, взгляд стал блуждающим. Через приоткрытую дверь слышалось, как спешно, словно с часу на час ожидая прихода немцев, инспектор награждал активистов СМИ, путая должности, поручения. В спертом воздухе кабинета звучали знакомые фамилии: Дзскуя, Потак, Жеребятьева, Огурцова, Упертова. В завершение списка инспектор икнул и поблагодарил Шерипо за то, что оно хорошо работало. Раздались легкие, раздражительные аплодисменты. -- С этим средним родом мы еще натерпимся, -- громко сказал Макарон, откровенно изучая фигуру секретарши, а затем, склонившись над ухом Орехова, прошептал: -- В Индии приветствуют, похлопывая ладонью о стол, у нас -- ладонью о ладонь. А надо бы -- ладонью по щекам. Представляешь, что сейчас творилось бы за дверью? -- Как считаешь, полное имя инструктора -- Додекаэдр? -- спросил в ответ Орехов. -- Если маленькое Додик, то да. Когда волна лауреатов, стараясь проскочить побыстрее мимо ренталловцев, стала вытекать из кабинета, магнаты по встречной полосе устремились к Додекаэдру. Секретарша заумоляла вслед быть краткими и говорить только по существу. Иначе Додекаэдр даже слушать не станет. -- C cобакой-то куда, товарищ?! -- попыталась она схватить за рукав аксакала. -- Макарон, -- подсказал секретарше Орехов. -- Каких еще макарон?! -- Товарищ Макарон. Фамилия такая. Заминки хватило, чтобы овладеть кабинетом. Додекаэдр был неимоверно взвинчен завершившимся мероприятием. Он парил в сферах, которые было невозможно курировать без крыльев. Нависая над двухтумбовым столом с подпиленными ножками, он резво поправлял папочки, карандашики, расчесочку и маленькое зеркальце, в котором имели возможность отразиться целиком лишь небольшие участки лица. Додекаэдр давно не видел себя со стороны целиком, потому не ужасался. Под стеклом лежала пожелтевшая таблица экологической лотереи. Она выдавала инструктора. Выходило, что наряду с гражданами он дал слабинку и проявил живой интерес к судьбе якутских стерхов. Додекаэдр уселся во вращающееся кресло от вагонного завода. -- Газету, говорите? -- сделал он оборот вокруг оси. -- Да, газету. -- Я слышал, у вас со "Сменой" неприятности. -- Да нет, все нормально, -- сказал Артамонов. -- Просто ребята не захотели развиваться, и мы решили открыть свою газету. -- Какую же? -- спросил он, отмолчав минут пять. -- "Лишенец"! -- выпалил Макарон неожиданно для его всегдашней заторможенности. Орехов с Артамоновым переглянулись. -- Название как-то увязано с концепцией? -- строго спросил Додекаэдр. -- Конечно, -- поскакал под гору аксакал. -- Все мы в какой-то мере лишенцы. Кого церквей лишили, кого денег, кого партии, кого права на выбор, кого газеты... Мы пробовали другие названия, но ни "Камера-обскура", ни "Любовь к трем апельсинам" не отображают всей полноты идеи. И даже "Целенаправленное движение свиней" слабовато. -- Нельзя ли познакомиться? -- попросил Додекаэдр почти надсадно. -- С чем, с движением? -- С идеей. -- Прямо здесь? Это невозможно! -- Почему? -- расплылся инспектор. -- Она очень обширна, занимает несколько томов. -- А вы вкратце, через перечень рубрик и тематических полос. Я пойму. -- Хорошо, пожалуйста, -- не смутился Макарон. -- "Лишения ХХVI съезда -- в жизнь!" -- материалы идеологической направленности, "Культ лишности" -- о проблемах потерянного поколения, "Ничего лишнего" -- страничка потребителя, детские выпуски "Лишенчики", "Третий лишний" -- о любви и пьянстве... -- Достаточно, -- тормознул его Додекаэдр. -- И все же, какова будет направленность -- социальная или политическая? -- Направленность? Межнациональная! -- выкрикнул Макарон. -- Комплиментарии всех стран, соединяйтесь! Газета будет выходить на иноземных языках. В основном -- на китайском! И лишь часть тиража на немецком, французском и финском для городов-побратимов, плюс выжимки на русском языке для собственных нужд! -- Позвольте спросить, а как будет распространяться газета? -- Веерная рассылка. Директ-мэйл и обольстительная льготная подписка. Везде понемногу, но преимущественно -- в китайском городе Инкоу. Бывший Порт-Артур, слышали? Не сам-Артур, а Порт-Артур, ну, помните все эти дела -- крейсер "Варяг", "Цусима", борьба с воробьями? -- нес аксакал. -- А вы договорились с китайской стороной? -- Конечно, уже заговорились договариваться, у меня даже заплетык языкается, -- залудил Макарон. Любил он иной раз запустить в собеседника зычным спунеризмом типа "он тебе все педераст" или "не дороги, а сплошные выибоны". -- Так я не понял, -- уточнил Додекаэдр, -- договорились или нет? -- Китайцы рады, как дети! -- не задумываясь ни на секунду, отвечал Макарон. -- И корпункт планируется? -- продолжал слушания Додекаэдр. -- Конечно. Все, как у взрослых. Нам сказали: выбирайте любую пагоду... -- Пагоду? -- У нее такая крыша -- с загибом, чтоб не поехала. Артамонов с Ореховым еле сдерживались. -- Как же они с вами будут расплачиваться? Ведь там юани... -- Газета будет бесплатной. -- Бесплатной?! Вот как... И в каком количестве вы намерены выпускать эту добродетель? -- Тираж будет плавающим. -- Но почему именно в Китае? -- не мог понять Додекаэдр. -- Там больше лишенцев. Мы надеемся, наше немедикаментозное вмешательство найдет отклик в душе большого народа. -- Вы полагаете, ее будут читать? -- Будут. Рекламную кампанию мы уже запустили. Продвижение проекта на рынке началось с наиболее доступных форм -- решен вопрос с командованием Военно-Морского Флота о размещении логотипа на подводных лодках. Представляете, всплывают в разных концах света одновременно десять атомных ракетоносцев, а на них -- во всю палубу -- ЛИШЕНЕЦ! -- По-вашему, это сработает? -- А вы посмотрите, с кем приходится соприкасаться по жизни. Одни лишенцы. -- Я надеюсь, вы утверждаете это безотносительно к сидящим здесь? -- отвернулся Додекаэдр от Доски почета. -- Наше с вами дело -- "дело врачей", -- Макарон перешел на шепот с хрипотцой. -- Другими словами -- выпускать газету. А читать ее -- удел пациентов. Додекаэдр приумолк. Легкое отравление интеллектом затуманило его взор. Таких, как эта самодеятельная газетная козлобратия, старина Додекаэдр не принимал давненько. Пока он рулил прессой, на вверенной ему территории не вышло в свет ни одного нового издания. Над ним и сейчас продолжала висеть партийная карма. "Регистрировать -- не регистрировать? -- метался столоначальник внутри себя. -- С одной стороны -- вроде все складно, а с другой -- какая-то чушь собачья. Тут недолго и опрохвоститься. Скажут, что зарегистрировал черт знает что! И главное -- отказать в регистрации нельзя, нет формальных поводов, закон вышел". В этот момент Додекаэдр походил на мужика, который лицом уже окреп, а фигурой оставался все так же юн и хлюпок. Кудряшки челки коллежского регистратора весело наползали на темя. Порой он накручивал их на указательный палец, как на папильотку, потом отпускал и высчитывал, сколько она, эта спиралька, продержится не разгибаясь. В его задачу не входило говорить магнатам твердое "нет". Как китаец, он был обучен, по выражению Варшавского, тянуть соплю. -- А как часто будет выходить газета? -- мило вопрошал он дальше. -- Газета апериодическая. Будет выходить внезапно, по обстановке. Два-три раза в неделю. -- Не маловато? -- Пока хватит. -- А формата она будет какого? -- Таблоид. -- А объема? -- не чурался абсолютно развернутого обсуждения Додекаэдр. -- В зависимости от набора рекламы, -- как школьники, отвечали ходоки. -- Переменный объем, веерная рассылка, плавающий тираж... Странная у вас газетка... И при этом -- апериодическая. Здесь что-то не то, не правда ли? -- Ничего нового в ней нет. Признаться честно, концепция слизана с малоизвестного западного издания. -- А претензий они не выкатят? -- Вряд ли. -- Вот что я вам скажу: зайдите-ка через недельку-другую. Нам надо посоветоваться. А вы тем временем готовьте документы, -- смилостивился Додекаэдр. -- И после этого можно будет выпускать газету?! -- наивно воскликнул Орехов. -- Конечно! -- сказал Додекаэдр. -- А зачем вялить кота за хвост? -- И, словно спохватившись, спросил после длительного затишья: -- А вы, собственно, кто? Из какой организации? -- Мы? -- переспросил Макарон. -- Да, вы. -- Союз участников конфликта на КВЖД. У нас льготы. -- Порядки для всех одинаковые, -- сделался гордым Додекаэдр, -- соблюсти очередность прохождения. Подпишете договор с типографией -- и сразу ко мне! -- завершил он слушания. Директор типографии Альберт Смирный посвятил магнатов в противоположную часть беспредела -- уверил, что договор заключается при наличии Свидетельства о регистрации средства массовой информации, которое выдает лично Додекаэдр. -- Ну и ситуация! Прямо какой-то квадратный трехчлен! -- охарактеризовал ходьбу по кругу Орехов. -- Чувствую, натерпимся мы с этим коллежским регистратором. -- Да, большой удачи тут не предвидится, -- не стал возражать Артамонов. -- Еще та бестия -- этот ваш Додекаэдр! -- сказал Макарон. -- Молчит, молчит, а потом как икнет! На прошибание Додекаэдра ушли самые драгоценные нервные клетки. -- А теперь следует поразмыслить и выбрать редактора, -- сказал Артамонов. -- Макарон придумал название, пусть он и руководит, -- выкрутился Орехов. -- Иди сюда, трансгенный ты наш! -- Я не согласен! -- возразил Макарон. -- Это федеральное принуждение! -- Считай, что это твой подданнический или классовый долг. Как угодно. -- Я еще супружеского не исполнил, а вы меня уже другими грузите! -- А будешь хорошо работать, -- перевел его на хозрасчет Артамонов, -- прокурор выдаст тебе настольную медаль, плавно переходящую в наручники! Под заведомо убыточное производство "Лишенца" было решено сколотить общество. Чтобы отвечать за последствия в пределах взноса в уставный капитал. Проект газеты был сочинен в сжатые сроки, оставалось найти пару-тройку буратин средней финансовой запущенности. На участие в перспективном предприятии дали предварительное согласие страховая компания "Ойстрах" и табачный картель "Самосад". -- Самое трудное, -- внушал Артамонов друзьям за день до собрания акционеров, -- соблюсти приличия. Каждого, кто придет, надо заставить думать, что именно он тут -- "левый", а остальные -- сто лет знакомые партнеры, заработавшие в одной упряжке горы твердых и мягких валют, -- готовил Артамонов атмосферу завтрашней встречи. -- Кофе, пепельницы и серьезные лица. Никакого пива и частиковых рыб. Кефир и еще раз кефир. И главное -- белыми нитками по лицам должна быть шита доминанта -- газета. Ее следует выпячивать. А деньги под нее -- это уж по необходимости, поскольку при учреждении общества так или иначе приходится создавать уставный фонд. Не в деньгах дело, как говорится. Дело в деле, которое все сообща берутся прокрутить. Это должно сквозить в глазах. В наших глазах. В их глазах будет сквозить обратное. Они будут выспрашивать у нас всякую гадость типа: не прогорим ли мы, не сожрут ли нас конкуренты или еще хуже -- не промотаем ли мы деньги помимо назначения? Слякотным осенним полднем "Ренталл" пригласил потенциальных участников в "Старый чикен". Компания "Ойстрах" прислала походкой от бедра даму с внешностью подиумной дивы. Любой бюст при такой худобе казался бы надуманным. Дива руководила агентурными сетями. Поговаривали, что она позировала самому Давликану. Он же ставил ей и походку. Табачный картель "Самосад" направил в газетное пекло Маргариту Павловну -- пергидрольную женщину, размеры и опыт которой позволяли при нужде контролировать не только курительный рынок области, но и весь общак Валдайской возвышенности. Не смея сесть в присутствии Маргариты Павловны и поглядывая на топ-модель, Орехов понес ахинею: -- Жил-был мальчик, и случился с ним один интересный страховой случай, -- начал он подобострастно месить вводный абзац. Получив под столом пинок Артамонова, Орехов благополучно вышел из пике и заговорил о высочайшей доходности газетного дела в случаях, когда от влажности и температуры не теряется качество печати. Макарон, как подсобник, не успевал подливать ему ряженку. Не обращая внимания на холод в глазах Маргариты Павловны и деланную улыбку модели, докладчик в полном объеме ознакомил присутствующих с сочиненным накануне бизнес-планом. Как стогометатель, Орехов накидал в скирду экономического обоснования столько разнотравья, что постичь всю эту галиматью без комментариев к Гражданскому кодексу было невозможно. Одна только пояснительная записка состояла из тридцати страниц, в ней учитывался даже самый неожиданный исход предстоящих выборов губернатора. Бизнес-план удался более чем на славу, получился своего рода "Гамлет" с плавающим сроком окупаемости, как бы его газетный вариант. Не бизнес-план, а песня. Песня о Калашниковском электроламповом заводе, купленном на днях компанией "Оsram". На примере этой сделки Орехов говорил о пользе инвестиций, дающих накал бизнесу. Как сочинитель Орехов получил известность еще в ДАСе. Там он запустил по этажам два самиздатовских трактата -- "О спаривании глистов" и "О распаривании носков", которые были пронизаны единой темой: "Есть ли смерть на Марсе?". Трактаты были сотворены бессонной ночью, когда Улька c Лопатой тайно покинули ДАС и уехали в Молдавию делать репортаж из 14-й армии. В тех давних философских текстах не было арифметических выкладок, и в финансовом смысле они выглядели неубедительно. А вот в бизнес-план -- сочинение более зрелое -- верилось. По замыслу Орехова выходило, что, если сию же минуту учредители сбросятся по восемь -- десять миллионов, буквально через пару-тройку месяцев-лет дивиденды можно будет грести совками-бульдозерами. Кстати, совки, сразу после подписания протокола намерений, можно будет получить без всяких проволочек и доверенностей у коменданта гостиницы "Верхняя Волга" с сомнительной фамилией Ренгач, который на почве постоянного контакта с ренталловцами сделался сущим свояком. С деньгами в уставный капитал, по убеждению Орехова, следовало поторопиться, поскольку у "Ренталла" их нет. Именно поэтому в качестве взноса он намерен вложить в перспективное дело все свое имущество: компьютерный комплекс и всю мебель до последней швабры. Что касается контрольного пакета акций, то, естественно, его следует оставить за оператором проекта. Потому что никто не сможет так ловко управлять совместными активами, как "Ренталл" -- тонкий знаток газетного журнализма и рекламной накипи. А раз "Ренталл" не боится рискнуть имуществом, значит, затея с проектом действительно стоящая. Это обстоятельство демонстрирует серьезность намерений, гарантирует успех начинания и подтверждает правильность хода реформ в стране. Хотя "гайдаровских недель" и "черных вторников" будет еще ох сколько! Вскоре по лицам приглашенных стало понятно, что они готовы подписать любые учредительные документы, внести какие угодно взносы, лишь бы Орехов сейчас же прекратил прессинг невыносимыми профессиональными домогательствами! Гостям приходилось сидеть и осознавать, что они профаны в океане печатных красок и бумажных ролей. Они не смели признаться друг другу, что затевается, по их мнению, обыкновенная дичь, но возражать не поворачивался язык. Подиумная дива согласилась сразу, по ее глазам было видно, что она готова без всяких страховых оговорок нарушить любую тайну страхования. Понятно, что со стороны компании "Ойстрах" доверять портфель инвестиций такой внешности было верхом взбалмошности. В городе ходили слухи, что финансовые гамбиты начальника агентурной сети с трудом квалифицировались как классические. Орехов говорил и потирал руки. "Девчонка что надо!" -- проносилось у него в голове. Маргарита Павловна окучивалась сложнее. Она зыбко посматривала по сторонам и, судя по нарастающей зевоте, собиралась откланяться. Тогда Орехов стал угрожать, что жаждущих войти в общество -- целая очередь. Они мнутся под дверью "Старого чикена" и готовы молниеносно занять места волокитчиков. Свято место пусто не бывает! Столь смелым маневром Орехов попросту обрек Маргариту Павловну на участие в непредвиденных расходах. Как говорил классик -- обрек ее мечам и пожарам. Но об этом позже. А пока что, на уровне флюидов, Маргарита Павловна чувствовала, как исторгнутое Ореховым понятие "краше бабы нет" обволакивает ее и скручивает в бараний рог. -- Неплохие парни, -- сказала Маргарита Павловна на выходе. -- Да, выражаются прилично, -- согласилась подиумная дива. Журналистика в Твери была монокультурой, без всякого севооборота. Как кукуруза при Хрущеве. Профессиональных журналистов имелось негусто. Система вытесняла толковых и выбрасывала за пределы ареала. Тем временем укоренялась путаница -- никто не отличал консультанта от корреспондента. Большая часть стилистов мнила себя журналистами, пользуясь абсолютным нигилизмом народных масс в этом вопросе. -- Нет, ребята, без Ульки, Деборы и Лопаты нам никакой своей газеты не потянуть, -- сделал вывод Артамонов. -- Этих Рюриков надо срочно призывать на царство. -- Они уже полгода на чемоданах, только свистни... Даже Лопата интересовалась... -- сообщил Орехов. -- Тогда ты звонишь девушкам, а мы с Макароном -- за цветами, -- распорядился Артамонов. ...Цветочные ряды гудели, несмотря на разразившийся в стране кризис. В ход шло все: и необъятные букеты роз в мучнистой росе для презентации структур новой экономики, и неживые икебаны к цинковым гробам из селения Ош. -- Возьмите у нас! Неделю простоят! -- галдели торговки. -- Нам неделю не надо. Нам надо, чтобы утром выбросить. Работы выше крыши, -- остепенил их Макарон. -- Посмотрите, какие стебли! -- Не для еды берем. Но если сбросите цену на опт... -- А сколько возьмете? -- Много. -- Тогда сбросим. Мы замерзли тут стоять. -- Тогда еще на рубль. -- Больше не можем. -- Какая разница -- пять рублей или шесть. Пять -- мы купили и пошли, шесть -- вы продолжаете мерзнуть. -- Хорошо, мы согласны. -- Тогда по четыре. -- Это уж слишком. -- Без упаковки берем, вам суеты меньше. -- Честное слово, не можем. -- Ну, как хотите, -- и развернулся уходить. -- Уговорили, берите, -- сдались за прилавком. -- И плюс еще парочку фиолетовых для Лопаты, вдруг приедет, -- дожал продавщиц Макарон. -- Бьюсь об заклад: в момент исключения из партии ты до последнего торговался по поводу формулировки, -- поспорил Артамонов, еле удерживая охапку гвоздик. -- Придется тебе возглавить коммерческий отдел и работу с кадрами. Мы тебя, как Матросова, бросим на вражеский КЗОТ! -- Нам, татарам, все равно, -- отчеканил Макарон каноном "Служу Советскому Союзу!" Девушки приехали ночным поездом. Они дрожали, словно там им выдали сырое белье, и моргали невыспавшимися глазами, потому что в волнении то и дело просыпались от тишины на остановках. Две такие потухшие пичуги-журчалки. -- Ну вот, теперь у нас кворум, -- успокоился Артамонов. -- Как жизнь? -- спросила Улька из темноты тамбура и ослепила встречающих фотовспышкой. -- Слоями, -- признался Орехов, дотошно рассматривая подруг методом блуждающей маски. -- Я представляю, какое здесь житье, если на въезде с нас не сняли никакого курортного сбора, -- затосковала Улька.-- Ну, и где вы тут поселились? -- Отель "Верхняя Волга", три звезды -- Артур, Галка и аксакал, -- воспел свое болото Орехов и, как таксисту, назвал Макарону адрес: -- Улица Советская, дом восемь. По Гринвичу. -- Согласно экономическому районированию, здесь что -- Нечерноземье? -- продолжала определяться на местности Улька. -- Нет. Центральный экономический район. -- Жаль, -- скуксилась она, будто это могло повлиять на контрастность ее будущих снимков. Гостиница встретила выводок агентов ползучей информационной диверсии потухшим рестораном и заколоченными крест-накрест дверьми. -- Вход со двора, -- пояснил Орехов. -- В швейцарской -- ремонт. -- И поднырнул под арку. -- Подселение, -- бросил Артамонов вставшему навстречу администратору. -- На излишки жилплощади. По согласованию сторон. Если мухи, судя по густой засиженности стен, существовали в гостинице в латентной форме, то тараканы при включении света уже не разбегались. -- Совсем ручные, -- прокомментировал многоходовку насекомых Орехов и предложил девушкам чувствовать себя как дома, несмотря на устроенный в честь их приезда показательный беспорядок. -- Мы позанимаемся вами хотя бы амбулаторно, хорошо? -- повела носом Дебора. -- Пока вы здесь совсем не запаршивели. Полные энтузиазма, подруги пригнали с собой ворох утвари и ящик с едой, доминирующее положение в котором занимал шмат сала. По ДАСовской теории универсального правопреемства шмат предназначался исключительно Макарону и был настолько огромным, что, выставленный на торги, мог вызвать обвал продовольственного рынка в регионе. -- Будем каждый вечер готовить шкварки, -- пообещали подруги. -- А это не вызовет у меня ложного бешенства? -- спросил на всякий случай Макарон. Как и планировалось, Улька поселилась с Ореховым, Дебора -- у Артамонова. Макарон втайне надеялся, что за компанию на жительство явится и Света, он даже снял двухместный номер, но, как выяснилось, в связи с рождением черноплодного мальчика у Лопаты нашлись дела поважнее. Единственное, что она прислала -- навороченную записку, из которой все должны были понять причину ее неприезда: "Потому что браки заключаются на небесах, -- путалась она в своих письменных показаниях, -- первый -- на первом небе, а седьмой -- на седьмом. Но, скорее всего, мне предстоит операция". -- Так ты с ней венчаться собирался?! -- расширили зрачки друзья. -- Ну и поросенок! Да ты просто чемпион мира по дислокальным бракам! -- Не вижу никакой коллизионной привязки. Просто я обещал... -- замялся Макарон. -- Он обещал сделать ей тибетский массаж, -- помог ему вымолвиться Орехов. -- А что значит тибетский массаж? -- спросила Улька. -- Тибетский массаж? Это массаж для тибе, -- объяснил Орехов. -- И вот что я вам в таком случае скажу... -- напрягся и задержал выдох Макарон. -- Давайте-ка все бегом учиться водить машину. Один я вас долго не наразвожусь. -- И бросил на стол техпаспорт. -- У меня уже иванчики в глазах от бессменного руления... -- Не иванчики у него, а блажь, -- успокоил всех Артамонов. -- Не обращайте внимания. Если ему к салу жменю махорки -- все как рукой снимет. -- Я никогда не научусь ездить на автомобиле, -- призналась Улька. -- Я излишне любопытна. Когда я еду, мне всегда нужно знать, какой породы кобель идет по тротуару. -- Мой ездит по проезжей части, -- сказал Макарон, поглаживая пса. -- Придется брать водителя, -- вздохнул Артамонов. -- Это похоже на провокацию. -- Что-то я подустал, -- снизил обороты Макарон. -- Ластик ты наш, -- пожалела его Дебора и спросила: -- А что за операция намечается у Светы? Пластическая, что ли? -- Бог ее знает. Она со мной в последнее время такими деталями не делится. На личные дела отвели два часа, после чего инициативная группа уселась полукольцом вокруг отрубившегося Макарона и приступила к сотворению рабочего проекта "Лишенца". -- Внедряться на рынок надо через географию и религию, -- доносилось из-за двери в гостиничный коридор и смущало уборщицу. -- Исток России, святые места. Власти загадили Верхневолжье, дерьмо плывет вниз, заполняя страну. За основу возьмем экологию, а тут уж рядом и возврат церквей верующим. Главное для народа -- жизнь и вера. В забойный пилотный номер Улька отснимет пару пленок. В пылу толкования Орехов с Артамоновым охватывали все внутренние воды страны. Дебора смотрелась более поместной. Подтянув запоротые колготки, она молча набросала макет, на котором вертикальный разрез Волги был выполнен в виде уставшей анаконды, разлегшейся подремать у подножия Валдайской возвышенности. На схеме предлагалось указывать концентрацию вредных веществ в водах реки у населенных пунктов. -- А не станут ли жители покидать насиженные места после такого нашего экологического откровения? -- засомневался Артамонов. -- Не станут. Во-первых, бежать некуда, а во-вторых, мы же не ухудшим обстановку своими текстами. -- Малюют, как на тренировке, -- просыпаясь, произнес Макарон и, повернувшись к людям, продолжил: -- Вот я лежу и думаю, неужели мы все это проходили? -- Конечно. -- Где же был я? -- Можно только догадываться. Из окна было видно, как в "Старый чикен" затаскивали очередную партию расчлененных птиц, а оттуда на тачке в сторону заброшенного высотного долгостроя вывозили груды костей. Наблюдая с балкона за этой жанровой сценкой, Макарон боролся с львиным зевом и, разводя челюсти до крайнего положения, едва не раздавил себе глаза. Управившись, Макарон сказал: -- Я слышал, что главное в газете -- строкомер. -- Тебя ввели в заблуждение, -- вызволила его из профессиональной пропасти Улька. -- Главное в газете -- гвоздодер. Дождавшись учредительских денег, "Лишенец" увел от Фаддея весь технический состав и часть творческого. Набор, верстка и корректура во главе с Ясуровой покинули "Смену" не задумываясь, а пишущие с минуту поразмышляли. У технарей мотив был един: "Смена" -- это тупик цивилизации. А вот творческие перебежчики причинами разнились. Одни, хлебнув ренталловского лиха, почувствовали себя людьми, с которых можно спросить, другие -- просто из симпатии к ренталловцам, третьи -- потому что устали тонуть в трясине сменной идейности. Все они в один голос обзывали Фаддея фальшивогазетчиком. Из перешедших в "Лишенец" резко выделялась Журавлева, которая, усевшись за пульт секретаря-референта, сразу замкнула на себя не только отделы, но и весь город. Никто так ловко не отбривал по телефону желающих узнать, где в данный момент находится Варшавский и когда будет на месте Макарон. Вокруг нее сам по себе образовался отдел кадров. Эпицентр фирмы сразу сместился к ее столу и стал сердцем второго этажа. Когда к Артамонову приезжали герои "76-Т3" Решетнев и Матвеенков, она кричала что есть мочи: "Накрывайте на столы! Срочно! Прототипы приехали!" И обслуживала гостей настолько приветливо, что Макарон прикрепил над ее головой мемориальную доску с надписью: "Осторожно, мин-ньет!" Последним в коллектив пришел Волович -- подающий надежды посох с православным набалдашником в виде веснушчатой головы. Он отслоился от "Смены" вместе с модемом, умыкнутым у американского благотворительного фонда. -- Прибыл в ваше распоряжение для продолжения рода! -- отрапортовал он Макарону. Макарон мучился три дня, а потом не выдержал -- вызвал новичка среди ночи на такси и спросил: -- Но все же ответь, Волович -- это отчество или фамилия? А то девочки черт знает что подумали... С Воловичем, как с молодым поручиком, сочла за честь убежать прекрасная Бакарджиева. Все вздохнули, кто с облегчением, кто с завистью. Бакарджиева не умела выражать мысль короче чем тысячей строк. Заполненные ее письменами "подвалы" не спасал даже восьмой кегль. Надежда была на то, что Макарон избавит ее от тяжелого наследия. Недостающих журналистов выращивали в холле гостиницы, куда Центром занятости направлялись падалицы и брошенки из числа гуманитариев, которых круговерть перестройки выкинула за пределы соцкультбыта. С ними проводился шефский всеобуч -- знатоки делились репортажными и иными премудростями под лозунгом: чем отмывать старых, лучше наладить новых. Но большинство безработных уже не могли нарастить себя никаким плодом и усилия, что называется, шли в ствол. Другие не выдерживали муштры и сбегали в конкурирующие компетенции, унося идеи. За лекторий отвечал Орехов и сам вел ряд предметов. Засидевшись как-то раз с Нидвораем в импровизированном классе, Орехов перебрал и уснул в трико типа "тянучки". Проснулся средь бела дня, когда слушатели уже собрались. Как ни в чем не бывало он прошел к доске и начал выводить алгоритм сбора "посадочного материала" в ходе войны компроматов. После десятого параграфа он заметил, во что одет. В итоге его сменила Дебора, которой удалось сварганить некое подобие корреспондента даже из историка побед местной КПСС Комягина. В пробной заметке о "Старом чикене" он описал, как официантка с проворностью селезня принесла отбивную через час после заказа, как будто действительно отбивала ее у стада кур. Но хорошо, что через час, потому что через два в подвальчике началась разборка со стрельбой, и Комягину оставалось только описать свое бегство, чтобы материал получился первополосным. Через шпицрутены Деборы прошло более ста человек. Директор гостиницы пригрозил ренталловцам выселением, если они не тормознут этот железный поток, а Центр занятости, наоборот, поощрил за перевыполнение плана по безработице. В "Лишенце" был поставлен полный заслон непрофессионализму. От каждого требовалась въедливость -- никаких пробежек по верхам. На двери Журавлевой Ренгач присандалил табличку на музыку Высоцкого: "Идет работа на волков, идет работа!" Готовя пилотный номер, похудели в общей сложности на тонну. Ясурова клеила астролоны, въезжая по ходу во все типы пленок и крестов для разметки полос. Выяснилось, что под склейку необходим монтажный стол, а гостиничный паркет для этих целей не очень подходит. Допечатный процесс был изучен и внедрен быстро и с тщательностью Гутенберга. Орехов крутился вокруг Ясуровой на манер волчка. Улька поняла, что в ее отсутствие он вел себя неэкономно. Всем хотелось запустить змей нулевого номера до Нового года, и он был запущен. Шестнадцатиполосник второго формата в одну краску. Весь в марашках, но волнующий до дрожи первенец открывался материалом Деборы "Багрец и золото, одетые в леса". Рассекреченные документы ведали, как в старину, будучи секретарем обкома, товарищ Платьев возводил вокруг церквей бутафорские леса, чтобы едущие на Московскую Олимпиаду иноверцы изумлялись полномасштабности реставрации. Списанных на леса денег хватило бы на постройку новых храмов. В нагрузку к свободе совести под рубрикой "Осечка" зияло свежее постановление о выделении Фоминату средств для отстрела расплодившихся несметно волков. На отведенные под это рубли можно было перевоспитать хищников в цирке Дурова. На второй полосе дремала анаконда Волги, татуированная цифрами загрязнений в местах сброса сточных вод. Артур с Галкой держались от "Лишенца" на расстоянии. -- Мы подтянемся, когда газета раскрутится, -- оправдывали они свою пассивность, -- И вплотную займемся рекламой. Странно, но проект им был по барабану, или, как говаривал Макарон -- "до лампочки", которых перегорело с десяток, пока вымучивался пилотный номер. Надувая щеки, Артур продолжал заниматься мелким издательским бизнесом -- штамповал банкам отчеты, сертификаты, подряжался изготавливать брошюры и буклеты, перетащил под себя якутский журнал "Чуанчарык". Разбросанный по городу веерным способом "Лишенец" потряс публику. По горячим следам у Платьева состоялось экстренное совещание с участием прокурора, человека от органов, а также пристяжных -- Фомината, Додекаэдра, Шимингуэя, Фаддея, Мошнака, Мэра с заместителем, начальника телевидения Огурцовой-старшей и начальника радио Огурцова. -- Баня отменяется, -- открыл совещание губернатор. -- Докладывайте! -- Пилотный номер, шестнадцать полос... -- заговорил Додекаэдр. -- Это я и без доклада вижу! -- перебил его Платьев, вперив взгляд в раскрытый "Лишенец". -- Меня интересует другое -- что это за неучтенка? Кто такие?! -- К-которые л-лотерею... -- заикаясь, ответил Фоминат. -- Я понимаю