Виктор Астафьев. Так хочется жить

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Виктор Астафьев
     Date: 08 Nov 2001
     OCR: Александр Белоусенко
---------------------------------------------------------------


     Во здравие живых,
     во славу павших
     побратимов-окопников
            <i>Автор</i>

        Часть первая. ДОРОГА НА ФРОНТ

     Фронтовые дороги ведут в бесконечность и никогда не  повторяются. Но их
разнообразие,   переменчивость,  неудобь  -  не  способствуют  бодрости,   в
особенности  если  едешь по  ним  ночью,-  а  все  передвижения  близ фронта
происходят в основном в ночное  время, и  давно кажется, если не  год, то уж
неделю  наверняка сидишь  за  рулем. И усталость, и  ночь,  и  пение  мотора
машины-полуторки не  просто навевают  сонливость, но клонят в сон, одолевает
расслабляющая  бесчувственность,  склеиваются   глаза,   меркнет   сознание,
покидает  шофера чувство страха и ответственности. Будто расстроенная струна
звучит  на  расстроенной   балалайке:  гынь-гынь-гынь,   гань-гань,  гане...
гы-ы-ынь... гы-ы-ы-ыыы...
     Коляша Хахалин  других  дорог и  не  знал, по другим, слава Богу, и  не
ездил.  Пение  полуторки, этот  усыпляющий звук мотора  останавливает время,
погружает  в немоту мир окружающий,  точнее, проносит его мимо с левой  и  с
правой  стороны  машины.  Хоть бы жахнуло где, стукнуло бы,  что ли, хоть бы
огонек где мелькнул, но лучше  бы много огней, напоминающих человеку, что не
один он  во  вселенной,  что  живут еще  люди  и теплят  огоньки  в жилищах.
"Дрожащие огни печальных  деревень",-  пусть  бы и  дрожащие,  пусть  бы и в
печальных селениях.
     Но никого и ничего вокруг и  вдали, лишь мотор  поет свою однообразную,
вкрадчиво-ласковую  песню,  и рулевого  снова и снова  начинает долить  сон,
голова,  сколь  ее  ни  держи,  сламывает  шею, размягчает  кости, осаживает
туловище  до тех пор,  пока лбом не коснешься холодного железа,  пока им  не
стукнешься об округлость баранки,- мгновенное  тогда происходит воскресение,
испуг на какое-то время расшибает сон, отгоняет его. Рулевой, разом вспотев,
ищет,  ищет глазами белое  пятнышко  впереди, не найдя его, прибавляет газу,
полуторка  вздрагивает от неожиданности, вроде  как  и она  задремала  тоже,
начинает досадливо  постреливать  и рычать от  напряжения.  Но если  впереди
лунным  пятнышком  засветится  метка   -  на  рулевого   сразу  же  нападает
благодушие,  расслабленность, и  снова,  и снова  усыпляюще запевает  мотор:
гынь, гынь, гы-ы-ы-ынь...
     "В  дорогу  идти  - пятеры  лапти сплести",-  слышал где-то  Коляша.  И
повторяется, и повторяется: "В дорогу идти... в дорогу идти... гынь-гынь..."
     Коляша  Хахалин шофером себя стеснялся  называть, тем более водителем -
совсем уж это редкостное, высокое слово, а значит, оно и определяет человека
особой мерой - во-ди-тель! - специалист, значит, кого-то и куда-то ведет он.
А вот скажешь - рулевой, и вроде как взятки гладки - какой с рулевого спрос,
он за руль только и отвечает, все равно как ссыльный пастушонок-поляк сказал
однажды  в  поселке-городе,  далеко-далеко  на  севере  стоящем,  что  он  -
"водитель крувы".
     Коляша тоже мог быть  "водителем крувы", шофером  же быть  он не мог. У
Коляши  Хахалина прозвище  Колька-свист,  не  в подражание герою "Путевки  в
жизнь" ему дано, оно самим им нажито - Коляша  был мастер  по части  чтения,
пенья, всяческого  сочинения.  У него был, как бы сказали нынешние педагоги,
"гуманитарный склад характера" - он соответствовал  этому характеру,  учился
хорошо по языку, литературе, истории, географии и очень плохо по математике,
за что его всегда  ругали, порицали в  детдоме,  оставляли на  второй год  в
школе, однажды оставили даже и на третий...
     Соответственно  своему  гуманитарному  наклонению  в  характере  Коляша
ничего не смыслил в  технике  и за жизнь  свою восемнадцатилетнюю из техники
только  и запомнил,  что есть выключатели электричества, не только  вверх  и
вниз действующие, но и вправо - влево, еще он запомнил, что электролампочку,
когда свету  хочется и когда свет погас, надо тоже вертеть вправо, поскольку
в  детдоме  ребята часто били лампочки,  ключ у  дверного замка,  чтобы  его
отомкнуть, между прочим, тоже чаще всего поворачивается вправо.
     И вот с такими-то техническими данными Коляша Хахалин попал в  автополк
- учиться на  шофера. Его и  не спрашивали, хочет он или не хочет учиться на
шофера, может или не  может овладеть машиной. Выстроили призванных  ребят во
дворе  областной  военной  пересылки,  выкликнули фамилии  по списку, велели
сделать  шаг  вперед,  сомкнуться  и  следовать  еще  раз  на  комиссию,  на
медицинскую. Коляша уже прошел одну комиссию и скрыл от нее, что правая нога
у  него ломаная, что  он малость  прихрамывает, да при той комиссии, будь он
хоть на протезе, и то оказался бы годен к битве. Но тут, на второй комиссии,
он смекнул  неладное и сказал врачу, который  ему показался  главным, что он
хромает.  "Как  со  зрением?"  -  спросил врач. "Полный  порядок!"  -  бодро
воскликнул Коляша.  Врач  сказал, что главное  в его  будущем  деле не ноги,
глаза. И  загремел Коляша в автополк. Поторопился он  с ответом насчет глаз.
Надо бы туфту гнать, близоруким, а то и слепым притвориться. Надо было... Но
куда богатого конь везет, туда бедного Бог несет.
     Это  он понял с первых дней пребывания в автороте. Там уже были ребята,
переправленные  в автополк из других воинских частей, народ,  знающий мотор,
технику,-  бывшие   трактористы,  комбайнеры  и  даже  рулевые,  закончившие
автокурсы  или  не  успевшие  их закончить,  не получившие права  называться
шоферами.  Многие  из  призывников  успели  помотаться по  грязным, холодным
казармам, оголодали там, обовшивели, иные уж доходили и, попав в автополк, в
кирпичные казармы, строенные еще при царе, где было сухо, тепло и питаньишко
получше, чем  в пехоте, старались учиться  изо  всех  сил, быстро  осваивали
боевую  технику,  то  есть  автомашину  "ГАЗ", кто  и  "ЗИС".  Кроме занятий
техникой,  изучения  правил  уличного  движения  и   безопасности,  курсанты
проходили и строевую, и боевую  подготовку.  Спали мало, но крепко, уставали
потому что.
     У  Коляши  Хахалина  в  автороте  не  заладилось  ученье   -   говорун,
просмешник, анекдотист, песельник, сперва он был принят в роте по-братски  и
даже  выделен  среди остальных,  прозвище  к  нему, неведомо, как и  почему,
вернулось прежнее в точности  - Колька-свист. Он даже ротным запевалой сразу
сделался  и навечно  простудил  горло на сибирском морозе. Но  чем  дальше в
зиму, тем больше становилось мороки с автоучебой. На  тренажерах - в большом
зале из досок сделаны  помосты,  и к ним прикреплены педали, рычаги, крючки,
ручки  и сам руль,- сиди  и целый час, когда и два, переключай скорости, жми
педаль  сцепления,  и Коляша на тренажере-то  лихо  сперва  переключал все с
шутками,  с  прибаутками,  но  это занятие  ему  скоро надоело, и  он  начал
отлынивать от классной учебы. По соседству, в зале, еще более просторном, на
постаменте  стоял  двигатель  машины  "ГАЗ",  в  разрезе  двигатель-то,  как
животное или человек в учебнике по зоологии. Подходишь и видишь  все сложное
нутро:  поршни, коленчатый вал, карбюратор, генератор,  помпу, охладительный
бачок и еще много-много чего. Как-то прикинул Коляша про  себя, и вышло, что
нутро  машины куда  как  сложнее,  чем человеческий  организм!  -  попробуй,
постигни такую технику!.. Коляша пал духом от сложностей  автомобиля, служба
его в роте  и наука пошли  худо,  со  спотычками,  отношения в  автороте  не
заладились.
     За длинный язык, за  острое,  не всегда  к  месту  сказанное слово  его
невзлюбил и  начал принародно одергивать главный человек в  роте -  старшина
Олимпий Христофорович, фамилия которому была  Растаскуев.  Крупный,  румяный
мужик   с  умеренно   вспухшим  животом,  с  алыми   губками   и  совершенно
пронзительным взглядом голубеньких глаз с остро заточенными зрачками. Коляша
возьми и скажи старшине, без всякой  задней  мысли,  что у графа Бенкендорфа
отчество было тоже Христофорович. Старшина поинтересовался, кто  это  такой?
Коляша, опять  же  безо всякой задней мысли,  ответил, как учили  в  школе,-
прихвостень, мол, тирана-царя  и  погубитель гениального поэта  Пушкина. Уже
вечером  того  же дня  Коляша  вычерпывал  и  выносил  мыльную  воду  из-под
умывальника, затирал в умывальнике пол и подметал коридор в казарме.
     Перед  отбоем  старшина   Олимпий  Христофорович  произнес  речь  перед
выстроенной ротой в том духе, что средь прибывших есть грамотеи, знающие все
про  Пушкина  и  Колотушкина.  Рота  слегка колыхнулась от  смеха,  старшина
переждал и продолжил: но устав и боевую  технику эти грамотеи изучают плохо,
нерадиво,  а он,  старшина,  служит  в автополку  еще  с  кадровой и  всяких
навидался,  они   от   его   науки   и  пристального  внимания   не   только
Пушкина-Колотушкина  забывали  напрочь,  но  и  матери  родной  имя не вдруг
вспоминали...
     Речь  старшины  была  короткой,   состояла  в  основном  из  намеков  и
обобщений.  Но  после  того,  как  Коляша  поинтересовался:  неужели Олимпий
Христофорович  не  прочел в  жизни  ни  одной книги;  зачем  тогда  в  полку
существует библиотека, довольно обширная и интересная; он, Хахалин, несмотря
на  жуткую  занятость,  в  библиотеке  той  уже   побывал  и  убедился,  что
руководство  Красной  Армии  думает не  только об  маршировках, об  изучении
устава и техники, но и об интеллектуальном развитии ее рядов,- напутственная
речь старшины на сон грядущий  удлинилась. В других ротах  отбой  произошел,
люди  уже спали,  в Коляшиной  же  роте,  забросив кулачищи за спину,  перед
строем   расхаживал  Растаскуев-старшина  и  нравоучительствовал,  обозначая
дальнейшее  направление  жизни  в том  смысле, что армия есть армия, и он не
позволит в ней  никакого разгильдяйства и  умничания, за счет часов отдыха и
политзанятий  он  попросит   увеличить   часы  занятий  строевой  и   боевой
подготовкой, потому как  рота готовится не к свадьбе, на войну готовится, на
фронт, и надо быть во всеоружии, надо, чтоб на фронт  уезжали крепкие духом,
умелые  бойцы, способные бить врага  в любой час, в любом месте.  Спать рота
легла на час позже, и кто-то впотьмах больно сунул кулаком Коляше в бок.
     Назавтра и  в  самом деле  был сокращен, навовсе  сокращен и  более  не
восстановлен  час  личного  времени. Курсантов  вывели  на  мороз,  старшина
повелительно крикнул: "Хахалин, запевай!" - и залился,  запел  Коляша,  а за
ним и вся рота. Куда денешься? Армия!
     На этот  раз перед отбоем старшина  речь не произносил, но в умывальник
Коляшу  с  двумя товарищами  отправил  - наводить  санитарию,  и,  драя  пол
шваброй, пританцовывая, Коляша во все горло пел, хотя ни  петь, ни танцевать
ему не хотелось: "Финнам  мы покажем жопу, раком повернем Европу, а потом до
смерти зае...". В умывальник ворвались трое крепких  парней в нижних рубахах
- Коляшу и напарников его бить, но тут оказались бойцы не робкого десятка, и
так они обиходили швабрами нападающих, что те превратились в отступающих.
     За это  за  все: за драку,  за избиение дисциплинированных курсантов  -
Коляша был послан долбить помойку, и старшина  напутственно похлопал  его по
спине: "Иди и подумай на ветру кой о чем. Охолонись..."
     Вернулся Коляша в казарму уже под утро, нисколько не выспался,  кемарил
в  учебном  классе,  путался  в  ответах, был  выгнан  на  улицу  -  ползать
по-пластунски под  командой рыжего, носатого сержанта, который  недоуменно и
дружески наставлял Коляшу:
     -  Неужели трудно запомнить,  что старшина главнее солдат? В уставе  же
написано: "Приказ начальника - закон для подчиненного".
     - Все понял! - бодро заявил Коляша.
     Перед  отбоем курсанты  добром его просили  в роте: "Уймись! Этот битюг
заест  и  тебя,  и нас..."  Но  Коляша  от бессонницы и  изнурения внутренне
клокотал, прямо  из строя сказал Олимпию Христофоровичу, что он как командир
самой  передовой и сознательной армии не  имеет права издеваться над людьми.
Пусть  его,  Хахалина, наказывает,  как  мохнатой душе  старшины хочется, но
ребята тут ни при чем.
     -  Хор-ро-оо-ошшо-о-о!   -  с  растяжкой  сказал   старшина,-   оч-чень
хорошо-о-о! Раз человек просит, грамотный, культурный, песни и стишки знает,
уважим его. Р-рота, отбой! Хахалин в умывальник!
     В  умывальнике были две длинные лавки, приделанные к стене. Над лавками
ячейки, в  каждой  ячейке крючок  для полотенца и желобок  для мыла. Коляша,
натянув мазутную  телогрейку  на ухо, лег  на скамейку  спиной к  батарее  и
мгновенно  уснул. Проснулся  он  оттого,  что  повис  в  воздухе,-  старшина
Растаскуев взнял его за воротник со скамьи.
     - Отпусти, х..сос! - закричал Коляша.
     -  Кто  я?  Кто  я?  -  от  неожиданности старшина приземлил Коляшу  и,
повернув его к себе лицом, требовал: - А ну, повтори! А ну, повтори!
     И Коляша не только повторил, но и добавил:
     -  Педераст!  Фашист! С-сука! - и в довершение плюнул в румяную толстую
морду и тут же получил такой удар, что брызнуло из глаз, будто из бессемера,
продувающего горячий чугун, который Коляша видел когда-то в киножурнале.
     Пролетев по воздуху изрядное  расстояние, курсант вышиб спиной  дверь в
расположение  роты  и  приземлился  на  пол. Разъяренный  старшина  выскочил
следом,  занес ногу пнуть щенка, но щенок  тот был детдомовский, наторелый в
драках, нервами  еще  сызмальства  изношенный -  когда  его, еще  неопытного
карманника, пинали на  базаре, на  крыльце магазина, он умел вывертываться и
ни  советским   гражданам,   ни  судьбе  покудова  не  дал  себя   запинать.
Вертухнувшись на полу, боец Хахалин ухватил занесенный  над ним сгармошенный
яловый сапог,  дернул  и услышал,  как тяжелое тело, грохнувшись  по пути об
приступок  нар, тоже упало на пол. Медведем  рыча, от нар начало  взниматься
оскаленное чудище,  чтобы раздавить,  размичкать червяка, посмевшего поднять
руку на  армейского господина, на  самого заслуженного в автополку  старшину
Растаскуева. Коляша  Хахалин  метнулся  к пирамиде,  где  в  ряд со  старыми
винтовками стояли недавно полученные карабины новейшего образца, с несъемным
штыком. Карабины  все были в порядке, смазанные, вытертые, штыки подняты, на
них масло блестело, и, разом  забыв все приемы  штыкового боя,  все на свете
забыв, с криком: "Заколю с-суку! Заколю!" - с поднятым над головой карабином
Коляша ринулся на старшину.
     Не приняв рукопашного  боя, старшина Растаскуев ринулся прочь. А Коляшу
уже понесло. Видя перед собой широкую, будто  дверь переселенческого барака,
плотно обтянутую шерстяной офицерской гимнастеркой спину, боец Хахалин целил
всадить  боевой  штык  в середку  ее,  меж лопаток,  и даже успел мстительно
насладиться,  явственно  слыша,  как  захрустит  та  ненавистная  спина, как
завопит этот лапистый громила...
     Косолапый, на одну  ногу припадающий Коляша и величавый старшина вопили
во всю глотку. Огромная, царских времен казарма, вмещающая на одном этаже аж
целый  батальон - душ до пятисот, при утеснении  - и до тыщи, проснулась,  в
Коляшиной роте кто-то спрыгнул с нар,  погнался следом  с готовностью не  то
выручать старшину,  не  то помогнуть  товарищу, но  не  догнал сражающихся -
прыток оказался Олимпий Христофорович, здорово умел бегать, хотя и на фронте
не был, практику драпа не проходил.
     Во  второй  роте на  середку прохода выскочил дежурный, раскинув  руки,
закричал:
     - Стой! Стой!
     Коляша  отшиб  его  в  сторону, однако дежурный третьей  роты  поступил
просто:  дал  подножку  яростно  наступающему  вооруженному  бойцу.  Выронив
карабин, боец  проехался по  бетонному полу  брюхом,  ссадил его,  оцарапал.
Дежурные навалились  на  бунтаря,  заломили  ему руки и  поволокли в комнату
командира батальона - сей ночью тот ночевал дома или еще где. С противогазом
на боку сюда же вбежал дежурный по батальону младший лейтенант при новеньких
погонах и, увидев, как  жестоко избивают сослуживцы солдатика, будто чечетку
отбивая, затопал:
     - Прекратите! Что вы делаете? Прекратите!
     Бойцы  послушались,  бить  прекратили,  но  держали  бунтаря  за  руки.
Супротивника своего  бил уже один -  старшина Растаскуев, месил мальчишеское
лицо, приговаривая:
     -  Я тя научу! Я те  покажу! Я  те...- приостановился вдруг  и, глядя в
расквашенное,  окровавленное лицо сосунка, задыхаясь, спросил:  - Так кто я?
Кто?
     -  Фашист!   Фашист!  -  Коляша  сгустком  крови  харкнул   в  трясущее
подбородком лицо старшины.
     - Да прекратите же вы, наконец! Прекратите! - вопил младший лейтенант.
     - Не-эт! - утираясь, взревел старшина.- Не-э-э-эт! Я добью! Я добью эту
гниду...-  и  снова  ринулся  на Коляшу, занося кулачище аж  за  спину - для
сокрушительного удара.
     Ах, дурак, дурак! Разве так дерутся?! Сам вот много  бил, а самого били
мало - раскрылся, выпятился молодецкой  грудью и совсем-совсем не берег свою
толстую морду...
     Коляша, как бы изнемогши, как бы оберегая остатки лица, опустил голову,
соблазняя   истязателя   подцепить  его  кулаком-кувалдой   для  последнего,
прицельного  удара.  Как только  старшина  приосел  в боевом маневре, Коляша
головой и одновременно в прыжке ударил победительно топавшего воина ногами в
низ  живота.  Что-то  хрустнуло,  всхлипнуло  внутри  старшины,  в следующее
мгновение он уже полулежал, зевая, у стены,  под портретами  Карла  Маркса и
Фридриха  Энгельса, выше  которых  еще  висели  Ленин  и Сталин. Поверженный
старшина  старался  что-то  молвить, но,  глуша,  размягчая  звуки,  изо рта
ротного дяди выплескивалось красное месиво и все тот же тонкий  писк тянулся
вместе со слюною.
     Младший  лейтенант  подхватил  бунтовщика,  выбрызгивающего  вместе  со
слюною  и  с кровью  ругательства,  какими владеет только  советский простой
человек,  и  в первую голову шпана всякая, прежде всего детдомовщина, уволок
его за перегородку, ко кровати для дежурного.
     - Что же  это вы?! Что же это вы?! - топтался вокруг Коляши дежурный по
батальону и совал ему полотенце.- Умойтесь. Умойтесь. Как же  это вы? Что же
это вы?..
     - Не  надо,-  отстранил полотенце  Коляша.-  Испачкаю.  Мне  бы  тряпку
какую,- и начал умываться холодной водой.
     Младший  лейтенант  тряпицы  не нашел,  пришлось  все  же  пользоваться
полотенцем.
     - Безоружного бьют! За руки держат...- почти стонал младший  лейтенант,
видать, начитавшийся благородной литературы,  и предложил Коляше ложиться на
кровать дежурного.- Мне уж лечь  не доведется, а вы ложитесь. Я вас запру на
ключ. Ой, что завтра будет?! Что завтра будет?!
     Младший  лейтенант  ушел,   придерживая  противогаз   на  боку.  Коляше
отчего-то подумалось, что вот этого-то командира как раз и  убьют на войне -
война хороших и добрых не  щадит, и Бог, говорят, их к себе в первую очередь
призывает...
     Он осторожно уложил себя поверх одеяла. Его начинало трясти, и горькая,
слезливая,  какая-то  детская  слабость  и обида накатывали на него. Большой
боли он пока  еще  не  ощущал, но вот чувство  сиротливости,  одиночества  и
безмерной тоски по кому-то  и по  чему-то распространялось по всему телу, по
всему  нутру и даже,  вроде  бы,  под кожей. В  крови, в  мышцах  поселялась
тоскливая  пустота. Как и  всегда после  потрясения,  вспышки в  детстве еще
приобретенного психоза, он болел всем  телом, слабел духом, страдал чувством
покинутости.  Как  всегда,  ему хотелось куда-то уплыть, уехать, убежать. Да
куда уедешь, уйдешь от этой казармы, из этой жизни? Он уже давно  решил, что
когда-нибудь в такие вот минуты покончит с собой.
     Трясло  все сильнее, стучали зубы,  и сквозь них  не вырывался, но тек,
сочился прикушенный вой. Он  задрал военное одеяло, которое  натянул было на
подушку, чтобы не запачкать казенную наволочку, сказал сам себе: "Семь бед -
один ответ",-  и попытался заснуть, да сон не сходил на него. Тогда он  стал
вспоминать свою прошлую, такую еще  короткую, однако очень насыщенную жизнь.
Воспоминания всегда насылали на него сон и успокоение.
     Вспоминать-то Коляше особенно и нечего.  Родителей его, Хахалиных, отца
и  мать, выслали на север из богатого алтайского села Ключи. Коляша был  еще
мал,  только-только входил  в  школьный возраст. Его зреющая детская  память
совпала с крутыми переменами в стране, и первоначально  в  ней отпечатались:
утомительно-длинная,  почти бесконечная и оттого скучная  таежная дорога  да
холод полупостроенных или полуразрушенных бараков, в которых люди перемогали
зиму. Натоптали тропы, обляпали все  вокруг нечистотами,  усеяли прореженную
тайгу бугорками неглубоких могил. На те  могилы дети ходили играть в дом и в
пашню, так  как  эти бугорки были  единственной зримо  приближенной  землей.
Остальное же все глубоко завалило немым, слепящим глаза снегом.
     Вот когда  уцелевший в тайге  народ затолкали в  баржи,  прицепленные к
пароходу,  и  поволокли  караван вниз по течению большой  реки, жизнь  пошла
веселая и  запомнилась  лучше. Дети играли  в  прятки  меж  теса,  штабелями
груженного на баржи, меж  каких-то машин, бочек, лебедок, мешков с цементом,
белым  порошком, вертели  колесики у машин,  чего-то  строгали  складниками,
собирали  деревянные кубики, строили  из них  дома.  Доступа  в  нутро  барж
никому, кроме команды, не было - там насыпью хранилось зерно, мука в мешках,
продукты  в  ящиках.  Только внутрь  одной  бо-ольшущей,  будто  дом,  баржи
разрешено было спускаться женщинам и некоторым пожилым мужикам.  В той барже
везли  коров  и  коней.  Коровы  громко, на  всю  реку  ревели, и  конвоирам
объяснили, что в коровах горит молоко оттого,  что  они не доены.  Разрешено
было доить  коров и подрезать им  и лошадям копыта, потому как от постоянной
неподвижной жизни, от мокрых плах на  копытах животных делались наросты, они
болели и падали.
     Дармовым  молоком  пользовалась  команда  парохода, шкипер и матросы  с
баржи,  конвой  и,  если  чего  оставалось,-   ссыльные.  Оставалось  много.
Неистребимые крестьянские бабы научились в пути настаивать сметану, парить в
русской  печке  в шкиперской  будке творог  и даже сбивать  мутовкой масло -
ребячья  эта работа тоже разнообразила  жизнь. Мужики  здесь же, на  палубе,
состроили шалаши из теса, настелили подобья  нар. Оправившиеся  от гибельной
зимовки, молодые девки и бабы, от хорошего харча и вольного, речного воздуха
раздобревшие и чего-то  захотевшие,  заводили  знакомства, будто  в селе, на
вечерке,  гуляли  по палубе,  угощаясь прошлогодними  орехами, купленными на
берегу, уединялись в вечернее  и ночное время в известных лишь им местах. Но
особо-то  на  барже  не  разбежишься. Парнишки и  девчонки  подглядывали  за
полюбовниками,  перенимали  опыт  старших  и,  когда  осенью, поселенные  на
заполярный  берег, девки и бабы начали  сплошь рожать, кулацкие  дети  могли
хоть в школе, хоть где ответить, что детей находят не в капусте. Отнюдь!
     Во  время погрузки дров на топливо и двух длительных остановок каравана
на ремонт парохода, на замену разбитых деревянных плиц двигательного колеса,
помпы-качалки    и   рулей    на    баржах   начальник    конвоя,   которому
хитрованы-переселенцы   отослали  на   пароход   самую  ядреную   молодку  -
"постираться",- разрешил конвоируемым  сойти  на берег за черемшой, щавелем,
саранкой и целебными травами. Ребятишкам, у кого имелись крючки, дозволялось
поудить  с берега. Мужикам, научившимся  в пути  делать домовины, похоронить
тех, кто, изнурившись зимою, заболел  и покинул  не ко времени сей лучезарно
изливающийся над рекою свет. Отходы в любой  жизни,  в  переселенческой  тем
паче неизбежны, и оставались мужики и бабы  русские, чаще - дети  и старики,
никем не  призретые, по-христиански в вечный  путь не снаряженные, в далекой
неприветливой  стороне  спущенные  в  ямы  меж  разрубленных  и  разорванных
кореньев. Ставился общий крест над ними, и капитан парохода кроме отвального
гудка давал дополнительный, длинный. Угрюмо звучал над тайгою и рекою гудок.
Все  кроме  партийных  конвоиров  стояли, сняв  фуражки, шапки,  глядели  на
удаляющийся берег с общей,  воистину братской могилой.  Боясь завыть в голос
по  покойным,  бабы  затыкали  рты  фартуками.   А  бояться  переселенцы  не
переставали даже на караване, и было чего бояться.
     Какой-то  мужик  или  парень-лиходей  испортил  так   хорошо   мужицкой
изворотливостью налаженную путевую жизнь  - забрался в трюм и украл оттудова
ящик  с вермишелью, а  также  женское пальто  с беличьим  воротником. Все: и
переселенцы, и конвой, и пароходный люд - недоумевали: ну ладно, вермишель -
сварить  и  съесть  можно,  хотя  питаньем  в  пути  люди   были  обеспечены
нормальным, да и самообеспечивались хорошо молочными продуктами, рыбой, даже
мясом. Один конь упал от копытки в трюме, мясо разделили, шкуру высушили, на
подстилку  употребили. Но пальто-то, пальто зачем  брал ушкуйник  проклятый,
когда и  жены-то у него нету, пропала у него жена, пока он сидел в тюрьме за
какое-то тоже, видать, темное дело.
     Мужика или парня того конвоиры расстреляли во время остановки, прямо на
берегу. Начальник  конвоя велел всем переселенцам - это  тыщи  две, если  не
три, от мала до велика выйти  на палубу и смотреть, как беспощадно советская
власть карает преступников, и добавил, что раз добра люди не понимают, пусть
глядят и на ус мотают...
     Раздетый  до исподнего  мужик или парень  стоял на камнях, его  шатало.
Когда  подняли  конвоиры  винтовки  к плечу,  с  барж  закричали  смертнику:
"Перекрестись! Перекрестись!..".  Но  приговоренный  или  не успел,  или  не
захотел  перекреститься.  Пули  из  четырех  винтовок  свалили  человека  на
каменья.  Народ на баржах шатнулся, бабы дико закричали. Начальник конвоя не
велел закапывать преступника,  приказал выжечь на доске  в кочегарке каленой
кочергой позорную  надпись: "Расхититель народного  имущества" и положить ту
доску расстрелянному на грудь.
     Остатный путь до намеченной цели прошел в строгости. Молодуху начальник
конвоя  вернул  на баржу,  играние на  гармошках  и пение прекратил, гульбу,
принимающую бедственные  размеры, пресек.  После одиннадцати  вечера отбой -
кто высунет  нос, в того  стрелять без предупреждения. Выход на берег  кроме
парнишек  с  удочками  всем остальным  запрещался; оправка и  варение еды по
сигналу - в одни и те же часы; мытье голов  и тел горячей водой - по особому
распоряжению; похороны  покойников на  берегу  запретить, ежели  же  таковые
появятся  - привязывать к  их ногам тяжести и выбрасывать  за борт.  Хватит!
Довольничались! Если с вами обращаются, как с людьми,- людьми и будьте!
     Самое  большое  горе  постигло  ребятишек  -  капитан  парохода  обещал
экскурсию по  пароходу,  даже  по  машинному отделению  - допустить сулился,
хотел  прочесть  лекцию об  истории  своего  парохода  -  все это само собой
отменилось. И ругали, ох, как ругали переселенцы ушкуйшика того, слямзившего
вермишель  и  пальто, так ему и надо -  говорили,- пусть теперь  валяется не
призретый Богом и людьми на каменьях, пусть его вороны клюют.
     Сказать, что  все приказы-указы выполнялись  досконально  и буквально,-
нельзя.  Народ же  русский  каков?  Он  все устои  расшатает, любые  препоны
прорвет.  Начальника  конвоя,  шибко  запившего после  происшествия, капитан
парохода - добряк -  и  нечаянные посыльные с баржи  склонили к мысли, что с
неподшитым  подворотничком,  в  несвежем белье,  в  немытых  портянках,  при
сопливом носовом платке жить и  быть столь важному человеку, в не убранной к
тому же  каюте,  за неухоженным  столом  и постелью -  не  личит.  Начальник
конвоя, после  некоторых  раздумий, вернул к себе молодуху,  а  почувствовав
слабину начальника, и конвой помягчал, однако прежней лафы уж не было, опять
ночная  стрельба  случилась,  якобы  по  очередному   лиходею,   пытавшемуся
забраться  через  люк  в  баржу,  на  этот  раз  с  мешком  -  за  пшеницей.
Злоумышленник  упал за борт, погрузился в пучину  и оказался "ничей" - никто
из  переселенцев  не признался  в утечке  родни,  никто как  бы не  хватился
человека.
     Разгрузка  на  низком,  тальником  поросшем  берегу,  где  карандашиком
торчала и курилась железная труба, а вокруг  нее так  и этак  большей частью
недостроенные помещения, месиво комаров, заживо съедающих людей. Сразу же за
трубой  и меж  строений - хилый, поврежденный лес, большей  частью еловый да
березовый, табуны голоухих ребятишек и собак, чернота уток  на реке, даже на
лужах, в озеринках,  нехороший,  удушливо-парной воздух "отдающей мерзлоты",
от  которого  тошно,  даже  склизко в горле и в  голосе,- вот  и все  первые
впечатления.
     Затем суета,  работа, быстро  надвинувшаяся осень,  в середине сентября
снегом порснувшая  и к концу  октября согнавшая все  суда и всех птиц на юг.
Разом грянула зима, морозная и  ветреная. Убавила она половину переселенцев,
смахнула их с берега, вымела  в лесотундру, где день и ночь работала команда
с кирками,  ломами и лопатами, выбивая в  стальной  тверди мерзлоты  широкие
котлованы,  глубиной  аккурат  такие,  чтобы  из них распластанно  брошенный
человек не  высовывал носа. Старались в ямины поместить человеко-единиц  как
можно больше.  Затем гусеницами тракторов приминали могилы,  чтобы не только
носы, но и скрюченные цингой руки  и ноги не торчали из серебрящихся комков,
сизых от раздавленной мерзлой гулубики.
     Тут, в Заполярье, не до нежностей и удобств. Выжить бы.
     Большая,  основательная  семья  Хахалиных  как-то  быстро  и  незаметно
изредилась.  Умерли  старики и с собой уманили самых уж  размладших  внучат.
Когда  отца Коляши  под конвоем  увезли  еще дальше,  на  какие-то  "важные"
работы, будто сломилась матица в избе - не стало и  матери. Все посыпалось и
рухнуло до основания  -  цинга  сразила.  Остался  Коляша на  руках  старшей
сестры, уже здесь, в Заполярье,  дважды сходившейся с мужиками,  чтобы иметь
"опору  в  жизни",  и  была  та  опора опорой иль не была,  но  дети от  нее
появлялись.  В  барачной  беленой  комнате  однажды  застрял  "ирбованый"  с
наколками  на руках, на груди  и даже на заднице - он-то и  приучил Коляшу к
немудрящей музыке. В городке образовался детприемник, сестра взяла Коляшу за
руку  и отвела туда, сказав на прощанье, что  ей бы со своими  чадами как-то
выжить и управиться.
     Обжились  они,  поправились.  "Ирбованый"  оказался  крутым  работягой,
крепко  заколачивал  на лесопогрузке, срубил дом у  озера, но  и пил, и жену
поколачивал тоже  крепенько. Коляша изредка  заходил к  родне и с удивлением
обнаруживал  подросших  кулачат  с  порчеными  зубами  и вновь  ползающих  и
ковыляющих малышей-племяшей вокруг стола - неистребимое отродье. "Ирбованый"
был  к  Коляше,  как, впрочем, и ко  всем другим людям, приветлив,  учил его
играть на  балалайке  и на гармошке,  давал  ему рубль  на конфеты и однажды
подарил  новенькую  книгу,   приказал   ее   прочесть,  а  потом  рассказать
содержание. "Ирбованый" был грамотный, читающий, совсем пропащий человек, он
и  Коляшу  погубил,  купив  ему  в   подарок  "Робинзона  Крузо",-  навсегда
погрузивши парнишку  в пучину такой завлекательной книжной жизни, из которой
ни умная школа, ни вот эта непобедимая армия не могли его вынуть.
     Старшину Растаскуева  больше всего поражало и  потрясало, что  какой-то
сопляк Хахалин  в красном  уголке  читает  газеты, листает  журналы и  знает
наперечет  десяток тех книг, что  выставлены на  полке, читает,  конечно же,
исключительно   для  демонстрации   умственности  и  разложения  посредством
культуры армейского контингента,  находящегося в составе вверенной ему роты.
Скоро, однако, старшина Растаскуев достиг своей цели - никто,  в том числе и
зловредный грамотей  Хахалин, к газетам и книгам не притрагивался, не пачкал
и не рвал их - недосуг было.
     А "ирбованый", в первые  же месяцы войны взятый на фронт,  слышно было,
командовал ротой, получил  звание  Героя  за сражение под Москвой. Во всяком
разе, писала в письме старшая сестра, жить с ордой сделалось полегче,  ей за
мужа идет  пособие, и сам он нет-нет и пришлет денег с фронта, один раз даже
прислал посылку с  мануфактурой - на ребятишек, прислал и вторую посылку, но
в ней оказались только  красивые книги,  которые он  приказал беречь до  его
возвращения.
     Ну,  что  еще вспомнить?  Где и  чего наскрести такого,  чтобы поменьше
болели лицо  и кости, и забылось бы все, что было и есть вокруг. Детдом? Там
было  много презанятного  и интересного. Но ярче  всего  помнились морозные,
"актированные" дни и ночи, когда в школу и на работу не идти. В  те ночи  от
морозов цепенел заоконный мир, но небо шевелилось,  двигалось, фантастически
нагромождались на него торосы, груды и глыбы льда, каких-то мерцающих теней,
хрустальных  столбов   и   колонн,  бросая   иль   спуская   на  землю   тот
леденяще-мерцающий  свет,  от  которого  земля  казалась  совсем  пустынной,
обезлюдевшей, нежилой. В такие ночи тепло  от  беспрерывно топящихся  печей,
уют детдомовского жилища,  пусть  и  казенный,  пусть и убогий,  казался тем
раем, о котором  все  время  нравоучительно говорили  старшие:  "Государство
заботится  о вас, обеспечивает всем,  государство и советская  власть хотят,
чтобы вы выросли  истинными патриотами  своей Родины, наш  любимый  и родной
вождь все делает для того, чтобы вы не чувствовали себя сиротами..."
     И  не чувствовали!  И  не знали! И не ощущали!  Жили и  жили  на  свете
беззаботно,  весело,  как  и  подобает  жить в  детстве.  Ругались, конечно,
дрались, отлынивали от уроков и всяких там разных занятий, когда надо сидеть
смирно и слушать.
     Все было. Все  было. Но лучше всего и  памятней, когда в самую большую,
девчоночью  комнату  сбивалась братва, еще не дотянувшая  годами до тех, что
уже  вовсю  блатарили, и среди них начинающие преступники, гордившиеся своим
ранним созреванием,- они не ломились в большую комнату, презирая малышню, им
некогда было, они занимались серьезными делами: карманной  тягой, бесплатным
проникновением  в кино,  посещением рабочих  общежитии, где всегда весело  и
вольно, если погода позволяла, шатались по городу, по магазинам, по столовым
и всяким другим присутственным местам - любимое это занятие людей, привыкших
к безделью,  и  просто неодолимая  тяга звала,  тянула  нарождающийся  класс
неприкаянных  людей  в  темные  переулки,  к  бродяжничеству,  к  потаенным,
рисковым делишкам. Детдома и разного рода приюты,  как и  школы  наши, любят
хвастаться, сколько выдали  они стране героев,  ученых, писателей, артистов,
летчиков  и  капитанов,  но  общественность  скромно умалчивает,  сколько же
воспитательные заведения  дали  родине  убийц,  воров,  аферистов  и  просто
шатучих, ни к чему не годных, никуда кроме тюрьмы не устремленных людишек.
     ...Сдвинув  койки, повелев  малому  населению  ложиться  в  ряд,  Венка
Окольников и Коляша Хахалин покрывали улегшихся сперва холодными простынями,
затем одеялами  и поверху уж всякой  одеждой,  какую удавалось раздобыть  на
вешалке. С дальнего  боку залезал под укрытие и подтыкался Венка Окольников,
ближе к печке-голландке и  двери вкатывался, точнее, лепился на край кровати
Коляша  Хахалин. Какое-то время все  лежали, надыхивая  тепло  и  привыкая к
положению средь лежачего  общества.  К Коляше, как  только  он проникал  под
одежду,  залазила головой под мышку  Туська Тараканова, мордочкой похожая на
поросенка, и замирала в ожидании чуда - Коляшиных сказок.
     - Ну, давай начинай,- взывали из темноты, тревожимой позарями.
     Коляша, внимая голосу народа, начинал собирать в кучу все, что вычитал,
увидел, на  уроках услышал или сам придумал,- плел он всякую небылицу, мешая
королевичей  с  царями,  маршалов  с  рыцарями, мушкетеров  с  лейтенантами,
медсестер  с  принцессами,  принцесс  с  продавщицами. И  притихшая в  ночи,
разомлевшая от тепла и  его  сказок,  переполненная любовью ко всему доброму
публика тихо отходила ко сну. Первой начинала похрюкивать под мышкой Коляши,
мочить  ее сладкой слюной  Туська Тараканова, затем  и остальные  отлетали в
детский, уютный сон. Напуганные,  нервные дети  и те, кто мочился под себя,-
они  боялись пустого коридора  и  полутемного, пропахшего мочой и  карболкой
туалета,- в сопровождении Венки или  Коляши семенили в отхожее место, и  их,
поругивая,  пускали  обратно  в  нагретую  постель.   И   снова  раздавалось
требовательное:  "Дальше-то  че?",- и, напрягая  свою голову, Коляша давал и
давал, под собственный голос постепенно расслабляясь и засыпая.
     Но обязательно находились малый, чаще малая, при которой кто-то кого-то
рубил, резал, были  и  такие, как Коляша, кто и расстрелы зрел. Эти засыпали
долго,  мучительно,  бились  во сне, стонали,  вскрикивали  -  "наджабленный
народ",- говорили про них и про себя спецпереселенцы.
     Унялись все. Можно спать и сочинителю, но  он еще какое-то время лежит,
вслушиваясь в  дыхание  детей, в  похуркивание  Туськи, и смотрит в  желобок
рамы, которую вверху  еще не достало, не  запечатало  снегом, чувствуя, ловя
взглядом голубой  свет,  мерцающий, будто  на  экране  немого  кино,  ощущая
счастливую  усталость  хорошо  поработавшего,  людей умиротворившего,  детей
утешившего человека.
     Вот это  и  были  самые дорогие в  его  жизни часы и минуты, с этим ему
жить,  с этим терпеть все невзгоды и передолять беды. Остальное  все,  как у
всех людей. Но, кстати, и было-то детдомовское содружество, ночная сказка не
так уж и долго.
     В  детдоме из пионервожатых в  воспитатели выдвинулась кучерявая девица
лет восемнадцати и  начала  бурную деятельность, организовала много кружков:
МОПРа, ДОПРа, содействия  братским народам, угнетенным оковами  капитализма,
кройки и шитья,  хотя  сама  не умела  ни шить, ни кроить.  Боевые  выкрики,
марши, песни разносились из красного уголка: "Нас не трогай, и мы не тронем,
а  затронешь  - спуску не  дадим, и  в  воде мы не утонем,  и в  огне  мы не
сгори-ы-ы-ым..." Она-то,  новая  воспитательница в матросском  костюмчике  с
юбкою в складку, с косой, увитой наивной розовой лентой, и обнаружила ночное
лежбище ребят в девчоночьей комнате.
     -  Эт-то  что  такое?!  -   взревела  возмущенно  воспиталка.-   Это  ж
безнравственно!  Это  ж  недопустимо  в советском  детдоме!  -  и  разогнала
компанию.
     Кэпэзэшники,  будущие  клиенты  исправительных лагерей и  тюрем  охотно
разъяснили несмышленой братве, что такое безнравственность. Узнали,  что они
не братья  и не сестры по несчастью, что они  девочки и мальчики,  у которых
есть различия не  только в одежде, в  прическах,  но  и в прочем,  например,
половая разница: у  парнишек - чирка, у девчонок - дырка, и никакая они друг
другу не  родня.  С тех пор сделалось в  детдоме пакостно:  парнишки  начали
подглядывать за  девчонками, девчонки за  парнишками, шпана прорезала дыры в
деревянных стенах не только детдомовского, но и школьного туалета.
     Сгорела  высоконравственная  воспиталка  совсем  быстро  и  неожиданно.
Будучи  песельницей,  танцоркой  и  вообще  вертижопкой,  она  очень  быстро
справилась   с   секретарем   горкома  комсомола  Гордеевым,  отбила  его  у
секретарши. Молодоженам дали половину итээровского домика  с двумя комнатами
и кухней. Молодая  жена не  умела и не хотела вести дом, у нее  в жизни были
более крупные задачи, и приспособила она детдомовских  девчонок в  уборщицы.
Как-то собрала она ребят на спевку у себя дома, но умысел у нее был, чтобы и
полы у нее вымыли певцы, и половики выхлопали, и вообще прибрались. Во время
уборки девчонки вымели из-под  кровати с пружинами побывавшие в эксплуатации
гондоны и унесли домой, где парни  их  надули и  бегали по коридору  будто с
праздничными шарами, да и напоролись на директора детдома.
     - Что это за пакость? - спросил директор.
     Бывалые кэпэзэшники охотно и  популярно объяснили директору, что это не
пакость,  это  гондон, что по-французски значит презерватив, одевается он на
хер  во  время полового  сношения для  того, чтобы  женщина не забеременела.
Пусть директор насчет заразы не беспокоится, найдя гондон  на помойке иль за
штабелями на причалах, парнишки  их выворачивают,  прополаскивают  и  только
после  этой  санитарии  надувают ртом. При надувании  советские презервативы
лопаются, но  иностранные  -  разноцветные  - доходят до размера праздничных
шаров,  и на  рыле  у них  обнаруживается  нарисованная  тигра, которая  при
большом ветре шевелит усами, так что с этими веселыми изделиями вполне можно
ходить на первомайскую демонстрацию...
     Воспиталку  перевели  в  гороно  -  методистом - есть чему  ей учителей
учить, в первую голову учительш.
     "Ах, детство, детство!  Нет к тебе возврата, не возвращается  оно, зови
иль не зови, и ничего-то не вернуть обратно: ни игр, ни дружбы, ни любви..."
- пошел плестись стих в голове Коляши Хахалина,  однако сон, все  утишающий,
всех  утешающий, сошел на него, и  оборвались нехитрые воспоминания,  и стих
оборвался,  только  боль осталась:  ломило  лицо, болела голова,  из носа  и
разбитых губ  сочилось на подушку - били беспощадно,  так  вот врага-фашиста
били бы, так он давно бы уж нашу территорию очистил.
     Раньше всех в  дежурной  комнате  появился  сам  комбат,  ходил,  искал
чего-то. Коляша хоть и лежал, накрывшись одеялом с головой, все чуял. Комбат
отбывал  в полку последние дни, потому что стрелял в  свою жену  из  нагана,
прилюдно  стрелял,  в спортивном  зале, когда жена  его  играла  в волейбол,
азартно взвизгивая при каждом ударе по  мячу. Она спуталась с каким-то более
молодым,  чем  ее муж,  офицером,  вот комбат и решил  пришить ее,  да  рука
дрогнула.  Комбата  надо  было судить и  строго  наказать,  но жена  его  из
госпиталя  прислала  записку в  штаб:  "Прошу  ни в чем не винить моего мужа
Генечку. Это святой человек". Решено было комбата от должности отстранить и,
от греха подальше, отправить на фронт.
     Ушел комбат, явился  командир  автороты и ночной  дежурный, уже сдавший
противогаз другому дежурному.
     - А ну, покажись, покажись, воин! - скомандовал командир роты.
     Коляша открылся. Командир автороты, поглядев на него, почти с восторгом
сказал:
     - Эк они тебя отделали!
     Ночной же дежурный, младший лейтенант, все возмущался:
     - Они ж его за руки держали! За руки! Это ж подло!..
     - Ну, заладил: подло, подло,- отмахнулся командир роты.- Он, и по рукам
скованный, сумел выбить два зуба Растаскуеву! А дай-ка ему волю... Н-на-а-а,
морда-то  евоная  огласке  не  подлежит...  чугунка  и  чугунка...  н-на-а,-
соображал командир роты.- На гауптвахту не отправишь, затаскают, н-н-на-а-а.
Надо будет его где-то здесь прятать...
     Завтрак и обед Коляше принесли  в дежурку. Никто его пока не беспокоил,
и ни на одном лице не видел он себе осуждения, даже наоборот, один конопатый
солдатик  торопливо  молвил:  "Молодец,  кореш!"  -  и кинул ему  коробок  с
махоркой  да  с тремя  спичками.  Не  знал солдатик,  что Коляша  некурящий,
значит,  не из ихней роты - проявляет солидарность в борьбе за правое  дело.
Приятно это.
     После  обеда  появился  в дежурке  сытый  и хмурый чин в пепельно-серой
мягкой шинели с малиновыми петлицами, поднял солдатика с кровати, пригвоздил
его глазами того же, шинельного цвета к месту. Долго, испытующе-презрительно
смотрел  на него. Сказать, что так смотрит сытый кот на пойманную мышку, иль
та  же  тигра - на лань, значит ничего не сказать. Во всей тучной фигуре,  в
сером беззрачном  взгляде военного дяди  проглядывало всесильное над  всем и
над  всеми  превосходство.  Будто  новоявленный   Бог,   утомленный  грехами
земноводных тварей, смотрел  он  на эту двуногую козявку, посмевшую занимать
его  внимание, отвлекать  от важнеющих  государственных дел и вообще маячить
перед глазами.
     Когда-то давно,  еще  на севере,  смотрел Коляша  в холодном деревянном
кинотеатре  немой кинофильм, в котором  мужичонка Поликушка, отправленный  с
деньгами в город, оные  деньги пропил  и предстал  пред грозные очи хозяина,
графа или князя, тот тоже ничего не говорил - кино-то немое, лишь смотрел на
Поликушку,  и так  смотрел,  что  мужичонка, а вместе  с  ним и  все зрители
кинотеатра, большие и малые,- ужимались в себе, втягивали голову в лопотину.
Коляша тоже хотел стать меньше, незаметней, но  изо всех сил, Богом, отцом и
матерью данных, старался  стоять он  прямо,  не втягивать голову в плечи, не
гнуться, чего, видать,  как  раз ждал и хотел этот барственно-важный военный
сановник,  привыкший  повелевать,  подавлять,  сминать,  в  порошок  стирать
жертву.  Не  дождавшись  желаемого,  военное  сиятельство  зацепило  сапогом
табуретку,  поддернуло  ее к себе,  расстегнулось и,  утомленно  сев посреди
комнаты, открыло коробку душистого "Казбека" и опять  же утомленно, опять же
брезгливо приказало:
     - Рассказывай!
     -- Чего  рассказывать-то?  -  Коляша чуть  не  ляпнул под  впечатлением
ночных воспоминаний: - Сказочку, что ли?
     -- О себе. Все рассказывай, как на исповеди.
     "Исповедник, н-на  мать",- усмехнулся Коляша. На  севере, в проклятом и
любимом  городке,  в комендатуре таких исповедников полных два этажа сидело.
Поначалу они всех,  от мала до велика, на исповедь волокли, после исповеди -
кого домой возвращали,  кого в лесотундру - на убой. Однако утомились и они.
Перед войной старосты бараков ходили  на правеж, потому как из-за отвлечения
рабсилы  на  собеседования  и маршей в лесотундру  падала производительность
труда, тогда как по  заветам Сталина, по лозунгам  ей надлежало стремительно
расти. Старостами  бараков  никто  не  соглашался  быть, тогда  их принялась
назначать сама комендатура, отчего старосты сплошь были лютые. Играет братва
в коридоре барака  в бабки или в чику  - на  дворе-то каленый  мороз,  вдруг
вопль:  "Староста идет!" - и  вся ребятня  бросается врассыпную. Попадешь на
пути, виноват -  не виноват, староста  непременно за ухо на воздух поднимет,
орать начнет малый  - пинкаря ему, стервецу,  в  добавку за то,  что играет,
шумит, а за него  человек крест несет, если  жаловаться  вздумаешь, родители
добавят - не попадайся на пути властей.
     Коляша был  краток и сдержан в  повествовании  о  своей жизни. Выслушав
его, военный чин достал еще одну  папиросу  "Казбек", снова долго, как  бы в
забывчивости,  стучал ею  об  коробку, медленно прижег,  выпустил  дым аж из
обеих   ноздрей   в   лицо   солдата,  босого,   распоясанного,   безропотно
припаявшегося к холодному каменному полу. От дыма Коляша закашлялся.
     - Не куришь, что ли? - сощурился важный начальник.
     - И не пью,- с едва заметным вызовом ответил Коляша.
     - Старообрядец? Кержак?
     -  Как  имел  уже  честь  сообщить,  я из  семьи  крестьянской, значит,
верующий, кержаками же, смею заметить, зовутся не  все старообрядцы,  только
беглые с реки Керженец, что в Нижегородской губернии.
     - В какой, в какой?
     - В Нижегородской.
     - Нет такой губернии. Есть область. Горьковская.
     - Когда двести почти лет назад старообрядцы уходили  с реки Керженец  в
сибирские дали, никакого Горького на свете еще, слава Богу, не было, да он и
не Горький вовсе, он Алексей Максимович Пешков.
     -  Вот   как!  -  озадачился  начальник,  поерзал  на  табуретке,  шире
распахнулся - голопупый сосунок,  с  которым он может сделать  все, что  ему
угодно,  подначивает его, чуть ли не подавить стремится  в  интеллектуальном
общении. Ну,  на  это есть опыт, метода имеется. Сокрушенно покачав головой,
начальник со вздохом  молвил: - И  вот с такой-то  нечистью  воевать,  врага
бить? Просрали  кадровую армию,  ныне  заскребаем по селам, выцарапываем  из
лесов шушеру в старорежимной коросте, а шушера вон за штык, боем на старших,
да еще умственностью заскорузлой ряды разлагает!
     "Если бы не эта шушера, тебе, рожа сытая, самому пришлось бы  идти  под
огонь",- подумал Коляша, но за ним  была мудрая и мученическая  крестьянская
школа. Наученный терпеть, страдать, пресмыкаться, выживать и даже родине, их
отвергшей и растоптавшей, служить, мужик  российский знал, где, как ловчить,
вывертываться.
     -  Оно, конечно,- поникнув головой, молвил  Коляша, обтекаемыми словами
давая понять, дескать, меры,  которые надлежит к нему применить, он и сам не
в состоянии придумать.
     Начальника ответ не удовлетворил, но покорность тона, униженность, явно
показная, все же устроили, все же оставили за ним сознание превосходства над
этим говоруном-бунтарем, он приказал дежурному запереть его покрепче, а тому
олуху, Растаскуеву, в роте не появляться, пока не вставит зубы, обормот этот
- служака кадровый, нужный армии. Здесь же его...
     Военный начальник не хотел огласки. Ребята сообщили - младший лейтенант
во всеуслышанье талдычит, что это нечистое дело он так не оставит -  чтобы в
самой справедливой, самой передовой рабоче-крестьянской армии били человека,
держа за руки.
     Вечером  Коляша   оказался  под  лестницей  казармы,  в   помещении   с
полукруглым сводом и  оконцем полумесяцем. При царском  режиме подлестничное
это   помещение   с  кирпичными  стенами   и  сводом,   с   бетонным   полом
предназначалось  под  кладовку с фуражом, ныне  же  туда  складывали  метлы,
лопаты, голики и прочий шанцовый инструмент.  Лопаты, метлы и  все прочее из
кладовки унесли, пол  подмели и на ночь  кладовку замкнули, оставив Коляшу в
телогрейке,  в  расшнурованных  ботинках  на   одну  портянку.  Кладовка  не
отапливалась и ни к  чему теплому не примыкала.  Всю  ночь  Коляша не  спал,
делал физические упражнения, приседал, отжимался  и к утру  остался без сил.
После подъема его сводили  в  туалет, выдали миску с  половником каши, кусок
хлеба,  в ту же  миску,  которую Коляша вылизал  до блеска, плеснули теплого
мутного чая.
     Коляша  не выдержал, прилег и сразу же  почувствовал, каким вековечным,
могильным  холодом   пропитан  бетонный  пол  -  хватит  его  здесь  с   его
ослабленными  легкими ненадолго,-  пока  сойдут с его рожи  синяки и бунтаря
можно  будет вывести  на  люди, перевести его на гауптвахту,  он  уже  будет
смертельно простужен.
     Но,  но тут вступил в  действие  Игренька и  Господь. Игренька был всех
ловчей и хитрей не  только в этом полку, но и на всем свете,  а Господь - он
всегда за покинутых и обиженных.
     Сразу же после начала  теоретических  занятий и работы на тренажерах  в
техническом  классе курсантов  распределили по машинам и  передали во власть
шоферов-наставников. Пара курсантов попала и к шоферу по прозвищу  Игренька.
Прозвище шофер получил задарма.  Он звал Игренькой  свою машину-"газушку"  и
часто,  хлопая  по  звонкому  железу  капота,  восклицал: "Ну, как  ты  тут,
Игренька?  Не замерз? Не отощал? А  вот сейчас  мы  тебя  овсецом  покормим,
маслицем  подзаправим -  и ты  сразу заржешь  у нас и  залягаешься". Машина,
ровно  бы  слыша и понимая слова своего  хозяина, все  так и  делала: ржала,
попукивала, брыкалась.
     Сам Игренька,  Павел Андреевич Чванов,  невелик ростом, но уда-ал,  ох,
уда-а-ал! В нарушение устава носил он кубанку с малиновым верхом, то есть  в
расположении полка носил он  шапку и все, как  положено по  уставу, надевал.
Однако,  выехав за проходную,  доставал  он из-под заду кубанку,  распахивал
бушлат,  под  которым была у него  боевая  медаль  за Халхин-Гол и множество
значков, вделанных в красные банты. Человек он был сокрушительно-напористого
характера,  неслыханной мужицкой  красоты, страшенной шоферской лихости. Его
безумно  любили женщины, почитали мужчины, но в полку с ним  сладу не  было.
Чтобы досадить Игреньке,  как-то  его обнизить  - прикрепляли  к  нему самых
распоследних курсантов-тупиц,  чтоб,  когда будет  экзамен,  не зачесть  ему
выполнение задачи, снять с машины и отправить на передовую.
     Игренька всю эту тонкую политику ведал и плевал на  нее. Получив в свое
распоряжение  Пеклевана Тихонова, который  не помнил даже  имя  своей жены -
"баба  и  баба"  говорил,-  еще  в  трех,  может, в четырех  поколениях  ему
надлежало ездить  на быках,  прежде чем пересаживаться на машину,  а также и
Коляшу  Хахалина, коий во всех бывших и последующих  поколениях способен был
ездить и летать только в качестве пассажира, наставник тем не менее духом не
упал. Игренька  бодро заметил, что бывали  у него стажеры и тупей, и глупей,
однако ж  он их в рулевые вывел, на фронт голубков пустил - там уж Всевышний
им будет наставником, может, и сбережет, на путь истинный наставит.
     Главное, считал Игренька, научить  стажера  рулить, мотор же постигнуть
его горе заставит. И  учил, ох, как  учил Пал Андреич курсантов, в хвост и в
гриву учил, беспрестанно материл, и все это, будто в мячик играя, мимоходно,
необидно.  Какой  человек!  Человек-то  какой!  "Много  народов  у  Бога,  а
человеков  -  по  счету",-  говорил  Пеклеван  весомо,  имея  в виду  своего
наставника. Обнаружив,  что  стажеры у  него некурящие  и  табак их в кабине
душит,  бросил  курить  Пал  Андреич.  Бросил и все,  хотя мучался при этом.
Выпивать,  правда, бросить он не мог  -  это было выше его  сил.  Пил каждый
вечер помногу, но никто его пьяным не видел и поймать с вином не мог.
     И вот с Павлом-то Андреичем Чвановым, Игренькой то есть, пара блатных -
так  звал  своих курсантов наставник,-  здорово училась  ездить по  широкому
полигону, начиная  делать  вылазки в ближние  окрестности, даже и  в город -
чтобы постигнуть мудреные  правила уличного движения.  Зачем вот они надобны
на фронте, где,  как полагали курсанты, да и сам  наставник, хвативший войны
на  Халхин-Голе, никаких правил нет и не будет? В общем-то драгоценные часы,
надобные для освоения техники, отнимали, и  только, да еще строевая,  да еще
огневая, да еще политзанятия, да уборка - приборка гаражей и  территории, да
еще мойка машин - вот тут учись-вертись.
     Павел  Андреевич, или  товарищ  старший сержант, говорил: горе намучит,
горе  и научит, там, на  фронте,  пока научатся, хватят ребятки лиха,  много
машин и голов  своих потеряют.  Пал Андреич главнее  всего ценил в  человеке
расторопность,   и  Пеклевану  от   него  крепко  доставалось.   Она,   она,
расторопность, и спасла Коляше жизнь.
     Машины  автополка  часто помогали  городу  и  сельскому  хозяйству,  да
большая их часть, почитай, в дальних и ближних командировках и пропадала, за
что и обламывалось полку  разное довольствие, и питаньишко у курсантов  было
сносное. Хватившие горя и  голодухи  в стрелковых  и других частях, парни  и
мужики говорили, что здесь, в автополку, жить можно, здесь  условия, как при
царе.  Ну  и, само  собой,  приворовывала шоферня,  натаскивала  и курсантов
воровать,  но не  попадаться. Попадались  все же, и  довольно  часто,  тогда
наставника  вместе с  курсантами снимали  с машин, судили скорым,  деловитым
судом и отсылали  на  фронт. Но  коли фронта все равно не миновать, то что ж
того суда  и бояться? У Пал Андреича вон на шее золотая цепочка с  подвеской
сердечком, зуб золотой и новенькие часы на руке. Есть у него кроме кубанки и
всего этого приклада костюм, чесанки, гармошка. Все это находится в надежном
месте, у  какой-то шмары, которую Пал Андренч сулился показать  ребятам,  но
пока еще не показал,  еще не до конца  проникся к ним  доверием. В полку Пал
Андреич  почти  и не  жил, в  столовую  ходил  "для  блезиру",  как  говорил
Пеклеван,  часто и вовсе не ходил, приказывал своим блатным стажерам сходить
с  котелком  на  кухню, получить суп и  кашу,  да  и выхлебать - все силенки
прибавится, скоро  на  капремонт  вставать,  двигатель подымать,  а  он  сто
двадцать кг весом, да и другие части машины тяжеловаты.
     В середине зимы  почти  все  машины автополка были  брошены на  вывозку
зерна со  складов  и  зернотока недалекого  от  города совхоза.  День-другой
ездили  курсанты,  лопатами  до  ломоты в костях  помахали, грузя  зерно,  и
стройность работы  военной  колонны стала пропадать,  где  машина забуксует,
какая  и  вовсе  сломается,  где  наставник-шофер  заболеет,  где доблестные
курсанты в город, на базар смоются, и ищи их, свищи...
     Был на складах,  точнее меж складов-сараев, бункер, подвешенный  в виде
бомбы, полный  зерна.  Выдерни  заслонку - и  зерно потечет в кузов,  машина
моментально наполнится, но девица, справная телом, сидящая над этой бомбой в
застекленной кабине,  трещала:  "Для  экстрэнного  заказа!  Для  экстрэнного
заказа,  для  спэцзаказа!"  Ей,  заразе, и начальству  совхозному  не  жалко
дармовой солдатской силы  - ломи, военный, вкалывай,  а цаца с  накрашенными
губами  вверху  сидит,  серу жует,  прищелкивая,  да  в  форточку  по  грудь
высунувшись, кокетничает с наставниками, на запыленных трудяг-курсантов ноль
внимания и все хи-хи-хи да ха-ха-ха-а!.. Во жизнь! Во служба...
     Игренька проник к ней! Туда, наверх, в кабину проник. Уединился. И чего
он там с нею, с царицей зернотока, делал, знать  рядовым не  дано, однако по
лестнице  скатывался,   свистя  патриотический  мотив,   золотая  цепочка  с
распахнутой  его  груди  исчезла.  Рывком  развернув и подпятив  машину  под
капсюль бомбы, Игренька махнул рукой - бомба скрипнула и взорвалась зерном.
     - Чего хавалы раззявили?! - гаркнул на своих учеников наставник.
     Ребята запрыгнули под холодный поток зерна, разгоняя  и  ровняя его  по
кузову. Потом машина мчалась быстрее аэроплана в город. Коляша  с Пеклеваном
брюхами  лежали  на  брезенте  поверх  зерна,  и  так  их подбрасывало,  что
удивляться остается, как они не вывалились из кузова на землю.
     Паря  радиатором, машина  въехала в  основательно  строенный на окраине
города двор, спятилась  под навес. Курсанты по приказу наставника расстелили
брезент и ссыпали  на него  зерно, остатки выкидали лопатами. Запалились. И,
как по щучьему веленью, по ихнему  хотенью, вышла из избы молодая  женщина в
нарядном  платке, щурясь от  зимнего  яркого солнца, подала  ребятам  резной
туесок - они думали,  квас, но  в туеске оказалось своедельного варева пиво.
Работники пили,  передавая  друг  другу туес,  остужались. Тем временем  Пал
Андреич выпустил горячую воду из радиатора, налил холодной и, стукнув машину
по капоту, воззвал:
     -  Н-ну, родимый Игренька! Не  подведи! -  и  рванул  за город  во  всю
машинную прыть.
     Примчались, успели пристроиться, даже влезть в середину колонны. Царица
послала наставнику  воздушный поцелуй  и всем троим показала большой  палец.
Ребята  принялись орудовать лопатами. На этот  раз лопату в руки взял и  сам
Пал Андреич,  работал  не работал, но  суетился на виду у  всех. Пеклеван  в
работе силен и неустанен,  на сообразиловку же туг, однако и он спустя время
сказал:
     - Коляша! А ведь мы украли машину хлеба. Дело подсудное.
     - Молчи знай, нас не спрашивали. Не е<i>..,</i> не сплясывай. Слыхал такое?
     - Слыхал, да все же у меня семья, жана, дети.
     - Где она, жена, дети? А фронт уж недалече.
     - Оно, конешно,- вздохнул Пеклеван.
     И  на этом всякие разговоры про всякое  постороннее закончились, зато с
питанием ребята горя не знали, так и  норовили "на практику" попасть, потому
как в машине у Пал Андреича  для них припасена булка пшеничного хлеба, когда
и печенюшки-шанежки,  когда и пироги с  осердием  и всенепременно -  туес  с
молоком!  Ох и  наставник  у  Коляши с  Пеклеваном,  умеет за  добро платить
добром, да и в беде боевого товарища не кинет.
     На вторую ночь Пеклеван с дежурным по двору казармы заволокли под своды
кладовки деревянный щит,  бросили на  него  два  стеженых  капота с  машины,
бушлат с
     плеча наставника.  Пеклеван  вынул из-под  бушлата два  каравая хлеба -
один арестанту, другой дежурному - и выдохнул на ухо Коляше:
     -  Игренька  наш,  Пал-то Андреич,  пропасть тебе  не даст. Шшыт и  все
другое до подъема дежурному сдай, ночью снова приташшым.
     Прошел день, другой, третий. На четвертый, вернувшись с оправки, Коляша
увидел  на полу кладовки обломок  жирпича и  брызги  стекол.  Поднял голову:
окошечко-полумесяц выбито. Старшина Олимпий Христофорович Растаскуев вставил
зубы, вернулся в роту и вступил в негласный смертельный бой со своим врагом.
     "Однако,  пропадать  мне  все  же",-  заныло,  заскулило в  oдиночестве
истомившееся, волосьем от холода обросшее сердце солдатика, и тут же красно,
как  на  городском  светофоре,  вспыхнуло  в  голове:  сбежать  из  уборной,
подняться в казарму и пронзить-таки эту падлу боевым штыком!  - но вместе  с
капотами, бушлатом и хлебом он получил в посылке  паклю для затычки окошка и
записку: "Держись, парень! Мы тут действуем".
     Ну, раз  Игренька действует, значит, все в порядке, обрадовался Коляша,
и вера его в  силу и находчивость наставника не пропала даром. Через неделю,
когда  синяки  почти  сошли  с  лица  курсанта,  его  вернули  в  роту,  где
обнаружился другой старшина,  из  хохлов,  вздорный, крикливый, но грамотеев
почитающий. Поначалу сдержанно относившийся к ротному бунтарю и как бы между
делом  заметивший:  "Е  у  нас отдельные  личности,  устав не  почитають,  у
прэрэканья вступають, даже руку на старших командиров поднимають - так и  на
их знайдэться мощна сила та, армэйска дисциплина,- вона усему голова".
     В роте все курсанты уже втянулись в учебу и в армейскую жизнь. Толковые
ребята, к  технике  склонные,  на  "гражданке  поработавшие с техникой,  уже
водили машины  самостоятельно. Наставник у них ездил в машине вместо мебели.
Им было не до Коляши и  не до старшины. Та же "бестолочь, что пошла в осадок
роты,  с   которой  маялись  командиры,   старшина,  наставники,   терпеливо
дожидалась весны  и отправки на  фронт. Там  уж чего Бог даст - дела и славы
иль бесславья и смерти. Курсанты в роте смягчились к Коляше,  за его героизм
зауважали  его,  но от  усталости, не иначе,  советовали не лезть больше  на
рожон, не вступать в бой с беспощадной военной  силой, она и не таких героев
в бараний рог гнула, хотя, конечно,  гниду эту, Растаскуева-то, следовало бы
припороть к стене штыком, но лучше гвоздями прибить к доскам...
     От  греха  подальше битого вояку-старшину перевели  не  только в другую
роту, но  и  в другую  казарму. Долго, старательно  придумывавший,  чего  бы
сделать Растаскуеву при встрече: плюнуть в глаза, сказать "мудило гороховое"
или толкнуть его локтем?.. "Ну,  че, живой еще? Воняешь?!" - спросить,- один
раз  столкнулся  Коляша  со  своим бывшим старшиной.  Да  вместо всего этого
опустились  глаза,  само  собой  торопливое  "Здрасьте,  товарищ  старшина!"
вылетело,  и бочком,  бочком проскочил  Коляша  мимо победительно  шагающего
старшины.
     Что-то   сломалось,   наджабилось,  истлело   в   Коляше  и   не  скоро
восстановится.   И  только   природная  активность  натуры,   склонность   к
легкомыслию,  вранью  и  веселью  помогут ему  перемочь  армейскую  надсаду.
Игренька,  подкармливая  и матерясь,  настропалил-таки  Коляшу  и  Пеклевана
крутить  баранку.  Ротный  старшина,  привлекший Коляшу  делать  стенгазету,
которую юное  дарование  писало  от корки до  корки,  передовицу -  так  и в
стихах, махнул на этого курсанта рукой: "Який з его спрос, вин поэт!.."
     Перед отправкой  на  фронт,  на прощанье  в  роту нанес  визит  Олимпий
Христофорович Растаскуев, руку пожимал курсантам. Коляшу рукой обнес. Вечный
настырник, неслух, никчемный человечишка громко, со значением произнес:
     - Как жаль, что вы с нами на фронт не едете!
     Все курсанты, да и сам Олимпий Христофорович, поняли  намек - до фронта
не доехав, под колесами поезда оказался бы товарищ старшина.
     - Родина и партия  знают,  кого на  какой участок определить, чтоб была
большая польза от человека и бойца,- веско, с чувством глубокого достоинства
ответил старшина Растаскуев и из казармы величественно удалился.
     На фронт ехали, как ехали тогда тысячи и миллионы боевых единиц, не без
приключений,   не  без   происшествий   в   пути.  Но   об   этом  все   уже
рассказано-пересказано, писано-переписано.
     Поезд остановился ночью на какой-то многопутевой станции, состав  долго
волочили,  толкали  по  этим  путям, пока,  наконец,  не засунули  в  тупик,
обложенный черным снегом. Из-за угольной золы, пыли и шлака сугробы оседали,
сплющивались, медленно  изгорали внутри,  во  все  стороны  из  них сочились
маслянистые, мазутные ручьи, бурьян по обочинам был сух, переломан и загажен
-  не  первый людской эшелон заталкивали  сюда  и,  конечно,  не  последний.
Откуда-то  сверху  раздавались  команды,  перекликались  свистки маневрушек,
пыхтело, ухало паром, брякало и звякало железо, но из  людей к составу никто
не  приближался.  Когда  утренний, сумеречный туман,  изморозь ли, может,  и
паровозные  пары смешались с серым, неподвижным светом, взору явился и пошел
вдоль  эшелона, предлагая купить папиросы, мальчик цвета лесной медуницы, и,
когда его спросили, что за станция, он уныло молвил: "Станция Пелово -  жить
хелово".
     Так курсанты сибирского автополка узнали, что  они  уже почти в Москве,
днем в самуе  столицу попали.  Их погрузили в старые,  разъезженные "ЗИСы" и
отвезли к  автозаводу  имени товарища Сталина,  перед  которым на  площади и
вокруг  которого стояли тысячи иностранных  машин, только что переправленных
через океан, собранных на заводе, приготовленных для боевой работы.
     "По машинам!"  - раздался  клич, и курсанты охотно  полезли  в накрытые
брезентом кузова, где были удобные скамейки и кожаные откидные сиденья сзади
кабин. "Наз-за-ад!" -  раздалась новая  команда. И когда курсанты сгрудились
на площади, какие-то люди в чистых иностранных комбинезонах криком кричали о
том, что курсанты должны  сесть в кабины и  немедленно,  немед-лен-но увезти
технику от завода,  потому как надвигается вечер, с темнотою могут навестить
город дальние немецкие бомбардировщики, и - уж будьте уверены!  -  автозавод
они  не  облетят, и получится  большой  костер из  этих замечательных машин,
морским путем, с риском и боями доставленных из союзной Америки.
     Командиры, какие были при  курсантах,  а было их полторы  калеки и  все
какие-то не горластые,  смиренные не такие, как в автополку,  они  были,  на
своем  рабочем  месте,  пытались  объяснить  и  объяснили  наконец,  что  их
курсанты,  ли боевые шоферо-единицы, "газушку"-то едва научились водить, что
такую громадину, да еще  под  названием "студебеккер", они и  во  сне-то  не
видели, не то что наяву. И  притихли заводские громилы, один из них высокого
звания,  видать, человек,  скрытого  под  комбинезоном,  ударил  иностранной
кожаной перчаткой по колену, выматерился многоэтажно:
     - Ну  каждый  почти день одно и  то же.  Нам же сообщили, что прибывает
эшелон   высококлассных   шоферов,  прошедших   специальную   подготовку  на
иностранной технике...
     -  Высококлассных! Какая  ерунда!  -  простонал кто-то  из  командиров,
сопровождавших курсантов.
     - Вам ведь под Калугу надлежит следовать,- горестно произнес военпред.-
Здесь  и   представитель  артиллерийской  бригады  -  на   приемку  приехал,
сопровождать вас вознамерился... Товарищ майор! - кликнул заводской чин.
     К  нему приблизился совершенно подавленный и  растерянный майор, махнул
рукой возле шапки:
     - Слушаю вас.
     Они  разговаривали долго, и разговор их  закончился тем,  что курсантов
усадили по двое в кабину, ра-аскошную, чистую, крашеную кабину со множеством
кнопок,  рычажков  и указателей, с  совершенно  великолепными, до пружин  не
продавленными,  упругими  сиденьями,  на  которых  ребята  охотно  качались,
балуясь, что дети. В кабины машин не вошли,  не влезли,  кинули себя мужики,
тоже в иностранных комбинезонах, сказали всем и во всех  машинах  одно и  то
же:
     -  Перед  вами,  рылы   немытые,  на  щитке  изображена  схема  передач
скоростей,  смотрите на  нее и  на  меня, учитесь переключаться, пока я  вас
довезу,  и запомните,  у "студебеккера"  не четыре, пять  скоростей, одна  -
вспомогательная, для передачи на дополнительную пару колес.
     Господи,  Господи! Они  с четырьмя-то скоростями  не все знали  и умели
управляться,  а тут  пять! И что  за  изучение за пятнадцать минут? А именно
столько времени  потратили заводские  шофера  на них  и бросили  где-то,  на
какой-то заставе колонну  машин.  И тогда, сняв  с себя шинель, пошел  вдоль
колонны майор со своим шофером и в каждой  кабине, взявши  за руку курсанта,
положив его ладонь на кругляшок рычага, учили переключать скорость.
     - Нам бы хоть отсюда, из Москвы выехать.- взывал майор уже  не к людям,
к небесам взывал,- на шоссе бы, на Калужское попасть...
     Вечером уже поздним, когда над Москвой красиво всплыли аэростаты, майор
посчитал,  что достаточно хорошо  натаскали они с шофером курсантов, и сипло
крикнул:
     -  По-о-о машина-а-ам! - шофер его уж ни кричать, ни говорить не  мог -
изошел матом.
     - Сели!  Моторы завели. Поехали! - махнул белым флажком один  сибирский
курсант.
     Флажки  те,  белый и красный,  привез с  собою из  Калуги майор,  чтобы
руководить движением колонны. Колонна нешуточная, более  сотни  машин, и  не
одни  тут "студебеккеры"  были, но и "джипы", и "виллисы",  и чего только не
было.
     Уже на  первом спуске  непослушные машины  ударились и рассыпали стекло
нескольких  фар, иные  машины  жеребцами  выскочили  на тротуар,  иные лбами
уперлись  в столбы.  Пеклеван, вцепившись  в  руль,  погнался на  машине  за
регулировщицей, стоявшей на  перекрестке с флажками. Задавил бы  он девушку,
но  она  стояла на  посту невдали  от завода, бывала в переделках, оказалась
резва на ногу и прыгуча - сиганула через чугунную ограду заброшенной церкви.
Пеклеван  ограду проломил, и Бог, пусть  и незримо, но  присутствующий средь
скорбных святых развалин, мотор грозной машины заглушил.
     - Спасибо тебе, милостивец! - перекрестился  Пеклеван,- и матери твоей,
милости на нас щедро исторгающей, спасибо.
     Колонна "студебеккеров"  смешалась на улицах  и  перекрестках  столицы,
затормозила,  запрудила  движение. Чернявый офицерик,  похожий  на  тех, что
служили  при  дворе свергнутого  царя  - показывали таких в кино,-  матом не
выражался, но грозился  отдать  под суд всех участников "диверсии"  этой,  в
первую же голову артиллерийского майора.
     Объявили, наконец, что  колонна арестована  самим  комендантом  Москвы,
оцеплена  спецвойсками,  и  как  только  комендант управится  с неотложными,
срочными делами, прибудет сюда сам разбираться во всем.
     Он и прибыл, комендант-то, за полночь, но не стал ни в чем разбираться.
Он привоз с собой два кузова  шоферов и,  крикнув напоследок властно:  "Чтоб
духу не  было!" -  упал в черную "эмку"  и умчался. Колонна "студебеккеров",
прошив  насквозь всю Москву, оказалась в двадцати километрах от  столицы, на
Калужском шоссе, нацеленная радиаторами  вперед, на запад.  Тут ее и бросили
сопровождающие.
     Все курсанты  мирно спали в машинах до  тех пор,  пока не загудело,  не
застреляло  над  ними.  Выскочив  наружу, курсанты  увидели вдаль  мчащихся,
красиво  на  крыло  сваливающихся пару  "мессершмиттов",  которые обстреляли
колонну, но ни  одной машины, слава  Богу, не  подожгли,  однако брезентовые
тенты  кое-где  продырявили,  кузов  одной  машины  повредили,  и  ощепиной,
отскочившей  от  борта, ранило в щеку  курсанта.  Парня перевязали, дали ему
маленько  спирта  - для обезвреживания, и  все поняли,  что долго стоять тут
нельзя,  опасно  -  если не днем,  то  ночью  колонну  подожгут. А машины-то
бесценные, им предназначено возить по фронту гаубицы, гаубицам же - стрелять
по врагу.
     В общем-то все разрешилось благополучно. В гаубичной бригаде была целая
рота шоферов, умеющих делать  все и иностранные машины  водить  натасканных.
Если  б майора Фефелова  не обманули какие-то  высокие,  в дело не  желающие
вникать чины, он бы взял из бригады своих шоферов и спокойно пригнал машины,
полученные по военной разнарядке.
     Но  как же без обмана, без жульничества, без надуваловки жить? Это ж не
Страна  Советов получится,  совсем какое-то другое государство  получится, с
отсталыми идеологиями, прогнившей  системой  и дикой  эксплуатацией человека
человеком. У нас вон как весело все делается!  Каждый день и  час что-нибудь
да  новое,  неслыханное,  невиданное. У  нас  уж если  человеки  человека не
обидят, так хоть насмешат.
     Мертво  спали курсанты  в кузовах  до  самой Калуги.  По-за  Калугой, в
сосновом бору, где еще местами  лежал рыхлый  снег, возле вздувшейся, мутной
речки умылись, прибрались и стали  ждать,  когда  их позовут завтракать  или
хотя бы  обедать.  Но никто никуда  их  не  звал,  никто  на них внимания не
обращал.  Тогда пошли  они делегацией искать майора, пока  бродили по  бору,
много узнали и увидели интересного.
     Часть, точнее гаубичная артиллерийская бригада, в которую они  прибыли,
была снята с Дальнего Востока, из какой-то совсем уж отдаленной бухты. Вояки
в   ней  были  еще  кадровые,  задержавшиеся  с  демобилизацией  по  причине
дальневосточных  военных   конфликтов  и   японских  происков  -  от   этого
постоянного врага все  время ждали  нападения и держали  на стороже  военную
силу. Однако, вослабление ли на Востоке произошло после разгрома немцев  под
Москвой,  дипломатия ли обманула  косоглазых,  дела  ли на  фронте требовали
вливания  все новых и  новых сил, пришлось через  всю страну гнать  и  везти
бригаду с гаубицами устарелого образца,  ходовая часть которых, однако, была
модернизирована, и с тракторной тяги орудия перешли на тягу автомобильную.
     -  Красноармейцы и офицеры в бригаде,  давно  не  видевшие  гражданских
людей,  о женщинах  и  вообще забывать стали, прибыв под Калугу, как  с цепи
сорвались,- говорил  усталый  майор,  ездивший  в  Москву  за  курсантами  и
указавший им резервную, новенькую кухню в лесу, в которой приготовленное для
пополнения варево уже прокисало.
     Пока  ели, пока  пили теплый  чай,  узнали, что, несмотря  на запрет  и
чирьи, осыпавшие  боевую  артиллерийскую силу от перемены климата, кинув все
на  произвол  судьбы, утянулись  дальневосточники  в шибко порушенный город,
скрылись в его руинах. Куцые  гаубицы, замаскированные,  смазанные, и всякое
оружие были в полном  порядке. Все остальное отдано на волю весенних стихий.
В бригаде отчего-то решили,  иль опять кто-то надул военных, что вся ходовая
часть, изрядно на Востоке  изношенная,  будет  сменена,  и на фронт  бригада
поедет сплошь на  новеньких американских  машинах, когда как  на самом  деле
выдали  "студебеккеры",  "джипы"  вместо  устарелых  тягачей, десяток  юрких
"виллисов"  - для командования бригады, политотдела и других военных  служб,
все же остальное воинство отправится на фронт в прежнем подвижном составе.
     Презретый, в утиль заранее списанный,  этот "подвижной состав" стоял на
спущенных колесах, где лежал на боку  в рытвинах, наполненных  талым снегом,
где и  полуразобран  был, две  машины  из третьего дивизиона, куда зачислили
Коляшу Хахалина и его напарника Пеклевана Тихонова,-  вовсе куда-то исчезли.
Гадать  особо  не  надо  было  -  продали их  мирному  населению  и  пропили
дальневосточные  вояки.  Пеклевану  машины  не  досталось,  Коляшу  наделили
"газушкой" с  открытым, покоробленным капотом.  Сирота-"газушка" уткнулась в
глубокую бомбовую воронку, талая вода уже доставала кабину.
     Майор  Фефелов  - человек,  переваливший  за  средние  лета, скуластый,
изветренный, умеющий сдерживать нервы, отвечающий в бригаде за транспорт и в
конце  концов  уже сформировавший подразделение под  названием  "автопарк" и
возглавлявший его  до  конца  войны, собрал новичков, сказал по секрету, что
долго  они  здесь  не  простоят, скоро  в поход  и  надо вытаскивать  машины
артельно.  Для  начала  он  выделит  два "студера", чтобы  вытащить, собрать
машины в одно место,  и в дальнейшем поможет, чем может. Тех  курсантов, что
любят и понимают технику, прикрепит к водителям  новых тягачей. С  теми  же,
кто  слабо подготовлены и  годятся в землекопы, писаря, но не в  шофера,  он
устроит практические курсы и, может быть, успеет хоть немного натаскать их.
     -  Впрочем,  лучшие курсы  для  всех  парней  впереди,-  добавил  майор
Фефелов,- в боях они быстро всему научатся, кому, конечно, хочется и суждено
жить.
     Сибирские   курсанты  объединенными   усилиями   как-то   восстановили,
подремонтировали брошенную технику, маленько и поездили вокруг Калуги, дрова
подвозили, воду, картошку, и все время запоминали, как ночью ориентироваться
в  незнакомой местности, на незнакомых  дорогах, главное, запомни,  водитель
или рулевой, как  звал Коляшу Игренька,- не  потерять из виду идущую впереди
машину, не  выпускать  из  зрения  белое  пятно,  стало  быть,  лист бумаги,
наклеенный на  задний  борт  передней  машины.  Ехать по  особому,  военному
приказу - это значило:  сосредоточиваться  будут  ночами, секретно,  фар  не
зажигать, сигналов не подавать, никуда никому не отлучаться, не курить, если
кому невтерпеж - смолить в рукав, прикуривать от кресала, но не от спичек  и
зажигалок,  остановки  колонны  -  по  команде,  заправка в  таком-то месте,
оправка там же. За  ночь колонна должна  проходить от пятнадцати до двадцати
километров, любое  нарушение  правил движения  колонны,  любое отклонение от
инструкций, разгильдяйство всякое - будут сурово пресекаться и караться.
     В  первую  ночь  по-старинному, накатанному,  мало поврежденному  шоссе
колонна прошла назначенный  отрезок играючи  и даже раньше  срока явилась  к
назначенному пункту. Но вот начались дороги русские, сельские, развороченные
танками,  тракторами,  машинами   иль  конной  тягой,  хуже  того  -  дороги
задичавшие, поросшие травой, которые на военных-то картах прочерчены  четко,
наяву же слепые, местами совсем  не видные, и  достало  тут военных  горемык
первым мытарством, надсадой и проклятьем войны.
     Несмотря  на  то, что выставлялись по дорогам живые указатели - бойцы с
флажками и, в нарушение военной тайны, командирам дивизионов, затем батарей,
взводов  управления выдавались  нарисованные  на листах  схемы  движения  на
данном  отрезке  пути  и   пункты  сосредоточения,  машины  разбредались  по
российской путанице дорог.  Засидевшиеся в  тихой  бухте,  к тракторной тяге
привыкшие водители  дурели от скорости и возможностей  американской техники,
мчались вперед,  бросив на  произвол судьбы  собратьев  по  боевому  походу,
спокойно  дрыхали в уютных кабинах, пока остальное войско корячилось, волоча
по  весенней  грязи  почти  на себе отечественные "ЗИСы" и прочий транспорт,
которым отечество так гордилось.
     Артдивизия, растянувшаяся  километров на  сто,  за ночь  сжигала по два
бака горючего,  к утру  не поспевала  к  месту  назначения, и  посыльные  на
машинах-тягачах начинали шастать  по дорогам, лесам и оврагам, вытаскивая из
грязи издохшую отечественную технику, рыскали в поисках тех, кто заблудился.
В  небе  появлялись  и  кружились  немецкие самолеты  -  снова не  удавалось
сохранить военную тайну, снова она, клятая,  ускользала из  бдительных рядов
родной армии.
     В  гаубичной бригаде имели прекрасные показатели  по стрельбе, да и как
их не иметь,  когда  некоторые расчеты прослужили  возле своих лайб по шесть
лет, знали и любили их больше своих  жен,- тут и свинья  безмозглая научится
стрелять,  в  движении, однако,  дальневосточные  сидельцы  были  слабаки  и
неумехи. Среди всех подразделений совсем уж ахово обстояло дело  там, где за
баранкой маялись и маяли машины недавние сибирские курсанты.
     Коляша  Хахалин   из  наставлений  Игреньки  запомнил,  что  карбюратор
засоряется и надо его продувать, зазор и контакты трамлера - чистить следует
серебрушкой-денежкой,  не   давать  перегреваться  радиатору   и  двигателю;
научивший  его накачивать колеса, крутить баранку, кое-как, с грехом пополам
переключать скорости Игренька резонно считал, что того вполне достаточно для
рулевого.  Водителем же, пусть и не классным, умелым ему  никогда не стать -
для иного поприща человек рожден.
     В  пути на  фронт  Коляша Хахалин  превратился  во что-то  затурканное,
запуганное, сон и всякие  чувства  потерявшее существо. Продувая беспрерывно
карбюратор, шланги и трубки подачи бензина, он до того этим бензином опился,
что уже не чувствовал вкуса хлеба и каши, серебрушку истер о зазоры трамлера
до того, что на ней  ни серпа, ни  молота, ни  колосьев,  ни  даже  цифры не
виднелось.  Плохо  чувствуя  дорогу  колесом,  рулевой Хахалин  беспрестанно
буксовал,  и  взвод управления  дивизиона тащил машину на  плечах.  Прокляли
своего шофера солдаты, толкали его, когда и били. Людей надо и можно понять,
в  каких  условиях  они ехали.  Однажды  ночью  разверзлись  хляби небесные,
запрыгивая  в кузов  ползущей  машины,  выпрыгивая,  чтобы  подтолкнуть  ее,
солдаты  натаскали полный  кузов  грязи  -  перегруз.  Вовсе  стала  машина.
Лопатами,  ладонями, пустыми  котелками,  касками вычерпывали грязь солдаты,
чтобы сдвинуться с места.
     А то еще случай получился: толкали, толкали машину  солдаты, качали ее,
раскачивали,  выкрикивали чего-то и постепенно  умолкли, не  сдвинув с места
транспорт  свой.  "Ну я им счас!" - заругался командир  взвода управления и,
увязая  в  грязи,  пошел в  обход машины. Коляша за ним. И зрят они картину:
почти по пояс в грязи, упершись плечами в кузов, солдаты спят. Не высыпались
в пути бойцы, так чего уж говорить о рулевом Хахалине, который по прибытии в
"точку  дневки" должен был еще выкопать аппарель, по-русски  это  просто яма
для машины. Уже через  несколько ночей пути устав  и инструкции  нарушались,
аппарели копались лишь под "студебеккеры".
     Коляше  хватало хлопот  с  машиной.  Дела его с  каждой ночью, с каждым
километром   шли  хуже   и   хуже,  он  быстро  задичал,   оброс   волосьем,
обмундирование  на  нем  измазалось  грязью  и   мазутом,  вся  его  требуха
пропиталась бензином, исхудал рулевой Хахалин, затощал, глаза его покраснели
и слезились.  Просил он, лично просил майора подменить его, снять с машины -
уснет за рулем иль аварию сделает, что тогда? Заменять его, кроме Пеклевана,
было некем.  Пеклеван-хитрован куда-то  делся, говорят,  во взвод управления
одной  из  батарей перешел,  там  комбат  любил  и собирал  к своим  орудиям
здоровенных, надежных мужиков. Коляше грозили расстрелом, судом,  чем только
не  грозили,  а он тупел  и опускался  все более и более. Машина  заводилась
долго  и  капризно.  Коляша боялся,  страшно  боялся,  чтоб  она  совсем  не
остановилась. Как-то он крутил, крутил заводную ручку и со  злости  хватанул
машину  по радиатору  зтой  заводной ручкой, после чего  крутанул - и  сразу
машина завелась, так ребята после того случая несли ему оглобли, дрыны: "бей
ее, заразу!" говорили. Коляша бил, но больше не помогало.
     Между  прочим,  заметил  рулевой  Хахалин,   вместе  с  артбригадой   и
артдивизией двигалась  к фронту какая-то боевая часть со  множеством  машин,
бронетранспортеров,  минометов, орудий,  и  потихоньку вызнал  - то движется
гвардейская  сталинградская  армия,  и  всю-то  ноченьку братцы-сталинградцы
спокойно спят по лесам, полям и уцелевшим селам, на утре, на самом рассвете,
когда  весенним  туманчиком  окутает  землю  и особенно звонко  насвистывают
соловьи, армейская техника возникает на дорогах и за час-два делает без ора,
паники,  потерь техники и пережога бензина рывок на  положенное расстояние -
несчастные те пятнадцать или двадцать километров.
     Это и  был один из явственных признаков военного опыта. Дальневосточная
же бригада растеряла изрядно техники, людей, рыскала в их поисках при  свете
дня и  получала разгоны  и разносы высокого командования.  Ну,  само  собой,
бригадное начальство подвергало разносу  командиров дивизионов, те разносили
командиров  батарей,  комбаты  разносили  взводных, взводные  -  отделенных,
отделенные уж не разносили солдат, отделенные матерились и пинались. Сержант
Ястребов угодил  Коляше  пинком по копчику, и теперь Хахалин,  сидя  бочком,
рулит и время от времени ерзает на сиденье - болью в копчике отгоняет сон.
     Замелькало  так и  сяк  написанное на  указателях: "Мценск", "Мценск",-
Коляша заторможенно отметил: старинный русский  город Мценск они должны были
миновать чуть ли  не  неделю  назад.  "Мчимся  семь верст в декаду, и только
кустики мелькают!  - усмехнулся он. Проехали  и Мценск -  старинный  русский
город.  Коляша у Тургенева, у Лескова и еще у  кого-то про него читал. Шибко
разбит город - только  это  и заметил рулевой, работа ж эта проклятая - надо
за  передней машиной следить, чтобы не оторваться, не свернуть куда не туда,
не отстать  от  колонны. Так ничего  и не запомнил Коляша  про  Мценск.  Вот
потом, после войны, и  рассказывай пионерам о  своем боевом  пути: где  был,
чего видел, какими  подвигами родину прославил. Всем подвиги подавай!  А тут
вот главное - не потеряться бы, да чтоб мотор не заглох...
     За Мценском вместо деревень таблички  пошли и трубы. Где и  труб  нету.
Проехал Коляша одну табличку  - Ельцовка иль  Ерцовка  деревня называлась, в
подъемчик дорога пошла, язык  сырой высунула.  На  подъемчике впереди  белое
пятнышко  обозначилось. Обрадовался Коляша пятнышку, среди народа,  в боевых
рядах себя почувствовал. Но только он обрадовался -  пятнышко белой полоской
оборотилось, и начала она удаляться.  Коляша педаль надавил,  газу прибавил,
надо бы и на четвертую скорость перейти, устремиться следом за пятнышком, но
четвертая скорость,  надо вам сказать-заметить, самая у "газушки" коварная -
в нее надо попадать с довертом.  Ну вот  по  ровной и прямой дорожке ты шел,
шел, а тебе в уголок надобно, вот ты и...
     Словом,  опять отстал Коляша  от  колонны  и  сразу  вспотел,  и  сразу
неприятности. Дорога под уклончик  покатила. Ну, думает Коляша,  тут-то уж я
настигну  впереди  ищущего,  счас  вот  пятнышко  увижу.  Родимое!  Где  ты?
Появляйся! А вместо пятнышка впереди обозначилась  еще одна дорога, то  есть
не то чтобы дорога, царапина земная, бороздка скорее. Куда вот ехать? По той
бороздке ехать иль по этой. Коляша в смятении  руль закрутил, влево, вправо,
влево,  глазом потным отметил:  справа в бороздке  заблестело, значит, колея
это новая набита, вода в нее  налилась - весна же, вода кругом. Только бы не
забуксовать.  Тут он почувствовал,  что его понесло, и сразу понял: не колея
это, не колея, яма это, скорей всего та,  из  которой селяне глину брали для
печей и разных подмазок. Опытный шофер чего бы сделал? Раз понесло, так неси
уж,  потом,  благословясь, народом  или  буксиром  машину из  ямы добудем. А
Коляша, как его понесло,  вираж  рулем заложил,  очень крутой  вираж,  аж до
упору баранки - чтобы по ребру ямы проскочить. И тут же почувствовал: машина
опрокидывается,  за руль  инстинктивно рулевой ухватился, прямо  вцепился  в
руль.  Опрокинуться-то  он  не  опрокинулся -  скорость  малая  была  и  яма
невелика,  но  на  бок  "газушку"  положил. Все  двадцать человеческих  душ,
сонных-то,  в  грязную воду  Коляша  высыпал, сверху  катушками  со  связью,
лопатами, ведрами,  барахлом всяким присыпал.  Народ со сна в  панику - враг
напал, свалил куда-то в холодное, смертью веющее место.  Когда бойцы из воды
и  глины  вылезли,  маленько  опомнились  и   с  криками:  "Ёпмать,  епмать.
епмать!!!" - на Коляшу  пошли,  в грудь  дула винтовок приставили, затворами
клацают.  "Да  стреляйте! Че уж..."  - махнул рукой Коляша.  Но тут  из тьмы
"студебеккер" с орудием  возник,  из него комбат Званцев выскочил. "Че у вас
тут?" - заорал.  И  охладел  народ,  давай мокрое отжимать, в другую  машину
грузиться.
     "Кто  прямо  ездит,  дома не  ночует",-  вспомнилась  Коляше  еще  одна
поговорка, где-то, скорей всего еще  на родине,  в  Ключах слышанная. Поняв,
что своими силами ему  машину из ямы не вынуть, залез  он в кабину  и, почти
стоя, уснул на сиденье,  и так  крепко спал, что  и не заметил, как скатился
вниз, на другую  дверцу,  стекло  ботинками выдавил,  скомкался в  рычагах и
педалях,  кучкой  тряпья лежал меж  землей и техникой,  об стекла порезался.
Едва его  разглядели  в кабине  из присланного на выручку "студебеккера",  с
возмущением вынули за шкирку: "Бедствие такое, а он, гадюка, спит!.."
     После  Мценска, будь он  неладен,  и  того хлеще случай вышел. По  фаре
стрельнули -  сама она включилась,  или Коляша со сна  рычажки перепутал.  В
фару не попали - мала цель, но трубки радиатора пробили, вытекла вода. Народ
пересадили, в ночь  увезли, рулевой  в лесу  остался.  Один. Страшно одному.
Фашисты и  черти всюду мерещатся. Только под утро и поспал маленько рулевой.
Застучали,  забарабанили  в  кабину,  и  он  проснулся.  Ребята  из  той  же
сталинградской  армии скалятся, к  себе зовут, вместе  с  машиной.  Кашей  и
сухарями Коляшу кормят, по плечу хлопают.  Он и согласился. Налетели двое  в
фартуках с паяльниками на весу, мигом радиатор заварили, воды в него из лужи
налили. Один из тех, что в фартуке, за руль  сел  и на дорогу машину  вывел,
газуй, говорит, вслед за
     нашей  колонной, а колонна на рассвете  резво и непринужденно движется.
За час с небольшим покрыла те несчастные восемнадцать километров, на которые
его родная  бригада ночь тратила,  потеряв при этом в  пути половину  машин,
когда и с орудиями.
     "Повезло мне,- думал  Коляша,- в  настоящую боевую часть попал,  а  что
машину  угнал, так армия-то  одна, Красная",- и вызвался подвезти чего-нито.
Но командир с  технической  нашивкой на рукаве и на петлицах, при многих уже
орденах,  сказал: "Сиди пока  в  кустах и  носа не  высовывай. Да помойся  и
постирайся -  вода кругом,  а то  я  гляжу:  ты уж бензином  ссышь и мазутом
оправляешься..." Смешно ему. Юмор.
     Но в чем  дальневосточная бригада наторела  за горький путь, так  это в
поисках. И тут,  в брянских темных лесах, нашли Коляшу умельцы-артиллеристы,
"домой"  утартали. Там хотели судить и куда-нибудь отправить, под смерть, но
Коляша при всем скоплении начальства  вдруг психанул и,  брызгая  слюной  не
слюной, бензином брызгая, завизжал:
     - Да я и не хочу с вами быть! Не ж-жал-лаю! Бросили! Предали! Пропадай!
Да в нашем бы детдоме вам за такое "изменничество морды набили!..
     Командир дивизиона удивленно уставился на рулевого.
     - Жалко, что нет тут того детдома.  Жалко! - произнес он,  повернулся и
ушел.
     А командир взвода управления дивизиона зашипел на Коляшу:
     - Н-ну, ты у меня попляшешь! Н-ну, ты у меня попомнишь...
     "А пошел ты на ...",- хотел сказать Коляша, но уже выкричался, ослабел,
на него сонное смирение накатило. Только рукой слабо отмахнулся, будто паука
отогнал,  и  подался  в  свою машину, и  спал в кабине  до тех  пор, пока не
приспело двигаться дальше.
     Но  сколько  по  морю  ни  плыть  -  берегу  быть.  Приехали   в  места
сосредоточения,  неделю без  памяти  спали в  весеннем,  зеленью  брызнувшем
березнике, по которому вальдшнепы по  вечерам тянули, дрозды  и другие птахи
тут  резвились,  напевали,  нарядные  чирки  в лужи светлые падали,  селезни
чиркали  и  крякали, подзывали сторожких самок.  Никто  по птице не стрелял,
никто  не  шумел,  не  демаскировался.  Березник  этот светлый,  углубляясь,
переходил все в тот же необъятный брянский  лес,  смешивался с ним  и  в нем
растворялся. Оподолье ж березовой рощи спускалось к реке Оке и со спотычками
об овраги, лога, косолобки и курганы переходило то в чапыжник, то и  вовсе в
прибрежную,  густо сплетенную  шарагу.  Лес  и кустарники прорежены войском,
изранены,  повалены, загажены. Как же иначе-то, раз человек - засранец, то и
засрал все вокруг себя...
     Нанеся сокрушительный  удар  по  врагу  зимней  порой,  русское войско,
достигнув  речных  рубежей,  выдохшееся  в  зимнем  походе  и  остановленное
немцами,  жило  на здешних берегах,  сводя березник на топливо, не  вело  не
только боевых действий, оно вообще никак себя не проявляло, ни в труде, ни в
борьбе.  На восемь  километров  или на  все  десять  тянулась рыжая  ниточка
полуобвалившейся траншеи,  оплывшей по брустверам. К ней  вели  невычищенные
ходы сообщений, от них  окопчики и щелки к огневым  точкам, которых  тут кот
наплакал. Войско, заспавшееся, волосом  обросшее, задичавшее от  безделья, с
глухой  зимы  настойчиво  ждало  замены  и  вот   дождалось,  ушло  куда-то,
распоясанное, ленью и  сном объятое, и шло-то не по грязным траншеям,  не по
жидко чавкающим ходам сообщения, поверху шло, никого и ничего не боясь.
     Враг не стрелял.  Враг-фашист  укреплялся  за Окой.  Скоро  узнать дано
будет:  построена  там  трехрядная  оборона,  причем  первые, наречные  ряды
обороны сплошь бетонированы, ограждены системой огнеметов, все огневые точки
не  только укреплены,  но и пристреляны, связь,  как  всегда у  немцев,  меж
линиями обороны и тылами отлажена, что часы.
     И тем не  менее,  командование  нового, Брянского  фронта именно  здесь
намечало удар во фланг  Курско-Белгородского клина,  чтобы уж с  маху, когда
начнется битва на Курско-Белгородском выступе, отрезать всю массу фашистских
оккупантов, да и кончить разом с этой выжигой-Гитлером.
     Сосредоточились,  как казалось  генералам  на  верхах,- тайно,  тихо  и
скрытно, окопались, изготовились и нанесли артиллерийский удар  такой  силы,
что деревня, стоявшая на крутом, глинисто-обнаженном выступе, сползла вместе
с мысом,  со  всеми  постройками и худобой в  Оку, да  и запрудила  ее,  что
затруднило переправу.  Деревня-то вот упала  в реку  и рассыпалась вместе  с
холмом,  на котором так  красиво стояла  посередине церковка,  но  немец-то,
враг-то не  упал и  не рассыпался. Он уже на второй линии обороны  вступил в
активные  бои,  наслал  авиацию  на наши войска, затем  и танки  -  враг  не
позволял  Красной Армии устроить второй Сталинград и где-то еще находил силы
для отражения хитрого флангового удара.
     День, другой с боями  продирались  вглубь, и  вот громкая победа: взяли
старинный  русский  город  Волхов,  точнее,  развалины  его, сразу забегали,
заговорили политруки, громкие читки газет и листовок повели, все газеты, все
агитаторы кличут на Орел. Орел! Орел! И еще раз Орел!
     Между тем дальневосточная  артбригада понесла уже первые потери, как ни
горько, ни странно - первым  погиб  комбат Званцев, под  два  метра  ростом,
кудри стружками, ремни, сапоги, обмундирование - все впору, все как влито, и
человек не крикливый, не истеричный, похабщину
     почти  не употреблявший. Он  помогал людям и машинам  в пути.  Коляшину
"газушку", клятую не раз батарейными "студебеккерами", из грязи выволакивал.
Коляша думал, "то уж кто-кто, но комбат  Званцев непременно  героем станет и
войну переможет. Да и  не один  Коляша так  думал. Да у  войны свои законы и
выбор свой. После переправы через Оку, расставив орудия для стрельбы, еще не
имея ни  командного пункта, ни штабного блиндажа, развернул комбат карту  на
одном колене, другим  коленом  стоял на земле,  отдавая команды  на батарею,
называя цифры,  довороты, повороты. В  это время прилетело  пяток снарядов с
немецкой  стороны, слепых,  случайных, и все  они разорвались-то  в овражке,
густо поросшем кустами, по склонам синеющем разноцветной медуницей, белеющем
хохлатками-ветренницами  и   первоцветами.  Совсем  не  для   смерти   место
предназначено.  Однако комбат  Званцев уронил  телефонную  трубку,  сморенно
начал клониться  к земле. Его подхватили и не сразу  нашли смертельную рану.
Она  была  с булавочную головку,  на  виске, и  крови-то  от  нее  пролилось
столько, что струйкой, вытекшей на шею, не достало и подворотничка.
     Город Орел повидать Коляше Хахалину не довелось ни летом сорок третьего
года,  ни в  последующей жизни, потому как  после  взятия Волхова  гаубичную
бригаду переместили на Украину и, слава Богу, не своим ходом, погрузив ее на
эшелон,  который больше стоял, чем двигался, потому как путь железнодорожный
только  еще  восстанавливался   и  движение  по  железной  дороге  было  еще
затруднено.  В пути артиллеристы хорошо отдохнули, и Коляша Хахалин  до того
душевно  и  физически восстановился, что  снова  начал "петь и смеяться, как
дети",   рассказывать   свои   сказочки,  к   нему   возвратилось   прозвище
Колька-свист.
     На радость и беду Коляши в эшелоне оказалась балалайка и попала к  нему
в руки.  Сперва  он  балалаил и пел препохабнейшие частушки в вагоне,  потом
начал делать вылазки и, идя следом за  поездом,  развлекал  последний вагон,
где размещалась хозяйственная утварь, и здесь же прозябала гауптвахта, между
прочим, на всем пути до отказа переполненная.
     - Я работал у попа, делал молотилку, заработал у него хером по затылку.
Ярой силы ураган стер с лица земли Иран, это Ванька на  рассвете проперделся
в туалете.
     -  Давай, Колька!  Давай, свист! - поощряла  певца  гауптвахта, а поезд
между  тем  полегоньку-потихоньку  набирал  ход  -  участок довоенного  пути
уцелел, вот и попер эшелон.
     Коляша  думал,  будет,  как   прежде.-  попрет,  попрет  да  и  пшикнет
тормозами. И хотя орали ему с "губы": "Свист, бежи, догоняй!" - он наигрывал
себе да напевал. И отстал от эшелона.  А дорога-то  прифронтовая. Забарабали
его,  милого.  Пока запрос делали, пока ответ на него  пришел - в  дезертиры
угодил Коляша, променял и  проел в  бродяжном пути балалайку, нижнее белье и
ботинки - явился в часть, а там беда: при разгрузке на станции  Псел бригада
попала  под обстрел дальнобойных орудий; сгорело несколько машин,  повредило
орудие,  были и  убитые, и раненые. От станции  и новых обстрелов  надо было
убираться подальше. Командир дивизиона рявкнул на Коляшу:
     - Я  с  тобой,  негодяем, еще  разберусь! А  сейчас  марш с  машиной  в
распоряжение Фефелова.
     Майор Фефелов же, отец родной, только и сказал:
     - Ну, поиграл на балалайке, развлекся, пора и за работу.
     Да так нагонял Коляшу с  машиной, включив  их в колонну боепитания, что
оба они - и рулевой, и машина - выдохлись, встали, требуя ремонту. Здесь же,
в  фефеловском хозяйстве,  машину  подладили,  человеку  ж,  да  еще  такому
затейному, ни ремонту, ни отдыху - вернули в управление третьего дивизиона -
вертись, воюй и помогай тебе Бог.
     А там,  в дивизионе, вовсе нет продыху,- артдивизию и гаубичную бригаду
вместе с нею  передали в резерв Главного Командования, и  пошли они мотаться
по  фронту, клинья пробивать,  дыры  затыкать,  контратаки  пресекать, бить,
палить и по дорогам пылить.
     К  этой  поре  в управлении дивизиона,  в парковой батарее  и  во  всем
ближнем  войске установилось окончательное отношение к шоферу Хахалину как к
человеку  придурковатому,  никудышному, для  боевого  дизизиона, для  боевой
работы  даже вредному.  Запущенного  вида, мающий и  себя,  и  технику свою.
Коляша и плакал в одиночку, и психовал, подумывал уж наложить на себя руки -
винтовка-то  вон  она,  в кабине  висит:  обойма  в ней полная  и  патрон  в
патроннике...
     Шоферня, исключительно  из  презренья к  собрату  своему,  растащила  с
Коляшпной машины ключи, отвертки, масленки, насос, даже домкрат один  удалец
упер. Но на домкрате  Коляша рашпилем нацарапал  XX,  нашел  по  тем  буквам
инструментину и, объяснив, что два "хэ" обозначают не Христос Хахалин. а хер
Хахалин,  долбанул железякой вора  по спине.  Пострадавший  написал на  него
жалобу. Самый справедливый в бригадном транспорте человек - майор  Фефелов -
сказал жалобщику: "Не  воруй! В другой раз не домкратом, ломиком добавлю!" -
и у Коляши появился настоящий  враг, на  этот раз  во стане  русских воинов,
фамилия  ему  была  интересная -  Толковач.  Говорил  ворюга, что он серб по
происхождению. Врал, конечно. Чтоб серб - и воровал?.. Больно продувная рожа
у этого серба, навыкшего тащить с советского колхоза.
     Но...  "недолго  музыка   играла,  недолго  фраер  танцевал",-  говорят
нынешние  блатняшки. На  стыке  двух  областей  -  Сумской  и Полтавской,  в
гоголевских благословенных местах, под селением Опишня спустил у хахалинской
"газушки" баллон, колесо смялось,  причем спустил баллон  внутреннего левого
колеса, для  которого требуется особый ключ, под названием газовый. У Коляши
не только газового,  вовсе никакого ключа нет. Наладился он идти на поклон в
парковую батарею -  ключ  во временное пользование попросить.  Когда  пошел,
обстрел начался,  аж  груши и сливы в саду посыпались. В  саду  том вместе с
другими  стояла и  Коляшина  "газушка",  под  которую он  не  успел выкопать
аппарель, то  есть  не спрятал  машину,  потому как  ничего он  не  успевал,
копать-то и сил не было. А тут еще беда: с налету, с повороту попав в пышные
полтавские сады, вояки набросились на фрукты, в  первую голову на сливу -  и
всю,  считай,  боевую бригаду пронесло.  Дристал, да  еще так ли  звонко,  и
Коляша  - брюхо,  кишки и все прочее  горючим отравлено,  весь  он ослаблен,
истощен, хворь всякая вяжется, насморк и кашель с весны не проходят, когда в
грязи пурхался,  под машиной  лежал -  простудился. Вон как украинское, ярое
солнце  печет,  а  все знобко,  разлад в  голове  и  в  теле,  еще  и  брюхо
прохватило. Толковач-сука, знал, что слива обладает  слабительным свойством,
но  не  сказал  сибирякам-невеждам  об  этом.  Хохочет,  радуется:  все  вот
обдристались, он вот нет!..
     На обстрел  Коляша  Хахалин  не обращал никакого  внимания,  раза два в
кювет  возле  дороги  ложился  как  бы по  обязанности,  кюветы  были  полны
фруктами,  гнилыми   грушами,  яблоками,  прокисшими  сливами,  и   все  это
забродившее  добро слоями облепили осы, мухи,  пчелы, шмели. Одна оса Коляшу
жогнула, и он разозлился:  "Мало, что все кругом едят и жалят, так еще и ты,
скотина  безрогая,  башку  долбишь!.."  -  и  в  горсти  козявку  беспощадно
раздавил.
     Возвращаясь в  расположение с ключом, Коляша еще издали заметил,  что в
саду, за  белой хаткой, крытой  соломой,  густо  дымит и патронами  стреляет
горящая машина. Старый украинец со старухой с  бадьями бегают  - из  колодца
водой  хату  обливают, чтобы  не  загорелась. Несколько военных помогают им.
Прикинул  издали  рулевой Хахалин  -  и  вышло: горит его  машина,- вздохнул
облегченно: "Дошла, дошла, дошла-таки моя молитва до Бога!". К машине нельзя
уже было подойти,  в  ней  рвались патроны и  гранаты, опасно  вспыхивали  и
разлетались по сторонам сигнальные ракеты.
     - Прямое попадание в кузов,- объявили Коляше. Толковач, пробегая мимо с
ведром воды, оскалил щетки не видавшие коричневые зубы:
     - Будет тебе, будет штрафная! Да-авно она тебя ждет - дожидается...
     Коляшу  Хахалина  позвали  к  телефону, и сам командир дивизиона громко
приказал:
     - Провод в кулак и по линии сюда, на передовую,- тут ты у меня узнаешь,
где раки зимуют! Тут ты научишься казенное имущество беречь!
     "На передовую,  так  на  передовую - эка  застращал!  Понос  бы  только
остановился,  перед  броском  неудобно -  боец  такой  героической  армии  и
обделался!"  Чувство пусть и мрачного юмора еще не покинуло Коляшу Хахалина,
и, стало быть, он еще живой, и дух в нем пусть не крепок, но устойчив пока.
     И пока он шел  на наблюдательный  пункт, на передовую,  дал себе клятву
железную: никогда-никогда, ни в какую машину не сядет кроме, как пассажиром.
     Было все: и топали на него, и расстрелом стращали, и ш