агалось  оно  безо всяких затей и  хитростей,
возле речки, к сухой поре бабьего  лета превратившейся в ручеек. К речке той
со  всех   сторон   спускались  пологие  холмы,  порой  норовисто,  по-бычьи
упирающиеся лбом  в речку, бодающие ее в бок, оттирающие в залуку, ссыпая со
склонов рядки  садов. Зеленые вершины логов  извилисто восходили к  хлебным,
картофельным,  подсолнечным и всяким прочим полям,  совсем не тучным, как во
многих других местах Украины, но все же изобильным. Сама же речка в селении,
загороженная во многих местах ставочками, прудами, истолченными по берегам и
мелководье  скотом,  усыпанными  гусиным,  утиным  и  всяким  прочим  пером,
заросшими объеденной осокой, обсыпанными пупырьками обритых кочек, так  и не
становилась более в  селении  речкой, делаясь  сплошной  зеленой  лужей.  За
домами, вдали от  селений, речка  постепенно высветлялась, набирала ход, все
далее  отводила от себя дороги, поля, оставляя внизу стройные ряды  тополей,
ветел, обрубыши верб, укрывалась моросью перелесков, переходящих в настоящий
лес,  по  роскоши  своей и породам дерев тоже  напоминающий сад,  но  только
одичавший от недогляда. В середине леса росла даже полоска хвойника, свежего
цветом и соком, притиснутого  к светлому ключу раскидистым  дубом, вкрадчиво
нежными  ясенями, грабом,  угрюмо  и упрямо  чернеющими  стволами  и  красно
горящими кленами.  Осинники здесь были голотелы, стройны и бились, трепетали
круглыми макушками так высоко, что надо было задирать головы,  чтобы увидеть
и  узнать, кто  это так  привычно, тревожно и  родственно приветствует  тебя
ярким  листом. И чудо,  невиданное и  неведомое таежникам: меж осин,  берез,
грабов, ясеней и  кленов  кряжисто возникало  дерево  с  коричневым стволом,
порой и более толстым, чем у дуба, и оказывалось оно черешней, лето  круглое
сохраняющей в  гущине  леса  обжигающе-сочную  ягоду.  Попадались и груши  с
твердыми, что камень, к зимним холодам лишь созревающими плодами.
     Причудлив  и роскошен украинский лес, из полей,  из  садов и перелесков
возникший,  снова  уходящий  в  поля,  перелески,  в  сады,   но  долго   не
расстающийся с братской дубравой, со спрятавшимся в  нем  ключом,  так густо
опутанным ягодниками и кустами, что не вдруг и  сыщешь его исток, сыскав же,
открыв, ощутишь такое чистое, такое светлое дыхание, что невольно склонишься
к  воде, захочешь  поглядеться  в нее, притронуться  к  ней потными  губами,
заранее  чувствуя,  как пронзит  сейчас  твое усталое тело  острая  струя  и
воскреснет  в  тебе  сила  от  настоянной  на  корнях  и  напитанной  лесною
благодатью воде, и подмигивающее  ресницами травы лесное  око оживит в  тебе
бодрость,  полуугасшее  желание  куда-то  стремиться,  кого-то  встретить  и
рассказать  о тайнах леса,  может статься,  отворив свою  собственную грудь,
открыть кому-то встрепенувшееся сердце.
     Ключ лесной,  превратившись в ручей, скатившись к  местечку,  делил его
напополам,  да  еще и на краюшки.  Через насыпь, вверх  по  лысине затяжного
склона плелась старинная дорога,  мощенная крупным камнем. По ту и по другую
сторону  тенистой  поймы, рядом  с  дорогой  стояли  две школы:  по левую  -
одноэтажная, глаголью строенная из кирпича уже в советское время - начальная
школа.  По правую - кинутый кем-то и когда-то двухэтажный  особняк, усилиями
новых подвижников соединенный с массивным, кряжистым собором.
     В улочках и  щелях переулков  местечка  лишь к середине лета высыхала и
сей же момент превращалась в пороховую пыль знаменитая украинская грязь.
     В  начальной  школе,  на  сортировочном  пункте  работало больше  сотни
девушек,  успевших  за войну  приблизиться  к  роковому девичьему  возрасту.
Девушек подзадержали  на  неопределенное время  -  они должны  были  научить
нестроевиков изнурительному сортировочному делу.
     Корпус  школы  был  вроде  длинного,  неуклюжего  загона,  разделен  на
отдельные  купе, в  которых один на  другом стояли деревянные  ящики,  в них
сотами сбиты ячейки, и у жаждой ячейки своя буква - индекс крупного военного
соединения. Здесь, в глухом  местечке, происходила  первая сортировка почты:
по соединениям  фронта,  затем читка  почты цензурой,  отправка ее в полевые
почты, по  дивизиям,  полкам, где  другие  почтовики  сортировали  почту  по
воинским   частям  фронтовой  уже   полосы.  И,   наконец-то,   разобранные,
исчерканные,  штемпелями  обляпанные  письма  добирались  до  передовой.   С
передовой выделялся боец за почтой в ближние тылы. И, о радость,  о счастье,
письмо  достигало адресата, часто уже  не к  месту  и не  к  сроку  -  выбыл
адресат, известное дело: на передовой долго не удержишься.
     Поток  почты  возрастал  по  мере  приближения Дня Победы. После Победы
просто захлестнуло военные почтовые подразделения бумажной безбрежной рекой.
Полных  два,  иной раз три кузова мешков с почтой привозилось со станции,  и
среди  этих  пыльных,   не   раз  чиненных  мешков  были  кульки   поменьше,
понепромокаемей   -   с    почтой   служебной,   как   правило,   "срочной".
Девчонки-сортировщицы  давно  уже  не справлялись с потоком почты.  Мешки  с
письмами штабелями лежали в "службах", свалены были по углам и закоулкам.
     В  середине  лета  госпиталь, с  которого  все было украдено  вплоть до
деревянного пола и дверей, расформировали  и тех  солдат, что на  ногах и  с
руками, из госпиталя переправили на военную почту - заменять девчат, которых
вместе   с   контингентом   военных  свыше   пятидесяти  лет   должны   были
демобилизовать.
     В  почтовом пункте, в пыльном приделе-кладовочке  распечатывала мешки с
почтой, рылась в  бумагах, распределяя пачки  писем по сортировочным  цехам,
тихая мышка по фамилии Белоусова,  по имени  Женя, которую все тут отчего-то
звали Женярой. Помогая девчонкам, недавние госпитальники все перезнакомились
с сортировщицами.
     Сортировщицы, осмотрев мужское пополнение, с  ходу забраковали половину
этих  кадров,   отсеяв   в   первую  голову  кривых,  одноглазых  и  хромых.
Выбракованный  Коляша Хахалин  угодил в кладовку,  где  средь мешков  вилком
капусты  торчала коротко  стриженная голова  Женяры Белоусовой, и поступил в
ее, так  сказать,  распоряжение и, как  потом  оказалось,  надолго.  Хромого
бойца,  не могущего  день  напролет  прыгать возле сортировочного  стеллажа,
навело на девицу, именуемую то экспедитором, то оператором.
     Но  вот  война  кончилась и  на  Востоке.  Пришла  пора  военным  людям
расходиться по домам. Коляша с Женярой к этой поре уже вместе квартировали у
одинокой старой женщины  - за  дрова и  за  то, что  отделяли хозяйке  часть
своего военного пайка,  она определила их в светелку, сама ютилась на кухне.
Стояла  осень. Урожайная.  Фруктов и овощей  было не переесть, кое-что  и на
военном   складе   хранилось  еще,  кое-что  зарабатывали  мужики,   помогая
восстающим от разрухи колхозам.
     С  помощью  пополнения  почтовый  пункт  сумел  "расшиться"  с  почтой,
ликвидировать завалы ее. В  связи с ликвидацией воинских частей, переброской
многих из них на восток, часть почты актировалась и сжигалась. Но продолжали
стучаться  в военную стену вдовы и  дети, потерявшие кормильца,  а то и всех
близких, не  веря,  что никуда уж  им  не достучаться,  никого не дозваться,
вестей ниоткуда не дождаться.
     Сортировочная  работа, напоминающая танцы в клетке, очень однообразная,
тяжелая к тому же и заразная. Далекая российская провинция посылала на фронт
не только  поклоны от родных и  пламенные приветы возлюбленных,  но вместе с
письмами  чесотку,  экзему,  а  братские народы, в первую голову азиатские,-
паршу,  лишаи всех расцветок и мастей, даже  и  проказу. Поэтому  у  входных
дверей  сортировочного блока  постоянно  стояли  два ведра:  одно  с соленой
водой,  другое с керосином. Девчонки мыли руки перед работой и после работы.
Кожа на  молодых  руках  сморщилась,  шелушилась,  в  помещении  и  от самих
сортировщиц тащило  керосином. Многие девчата  от  бумажной  пыли и гнилого,
почти  никогда не проветриваемого  помещения болели легкими, кашляли хрипло,
будто от тяжкой простуды.  Женяра  же  Белоусова в своей тесной  кладовке  и
вовсе задыхалась, у нее начиналась бронхиальная астма.
     Вот такая вот  почтовая, легкая  работа  поджидала ребят-инвалидов.  Но
местечко  тихое,  столовка  сытная,  баня  в  неделю  раз,  сады, заваленные
фруктами, обилие девок, истосковавшихся по гуляньям и свиданьям, делали свое
дело. В райском местечке закипела не только почтовая работа, но и воспрянули
роковые  страсти. Такое началось кипенье  кровей,  столько  любовных порывов
произошло, что содрогнулся б и крупный город, сошла бы с места и разрушилась
от  любовного накала  иная  дряхлая  столица.  Оробевшее  поначалу местечко,
застенчиво спрятавшееся  в  дерева и в листву, далее  в осень,  все больше и
больше обнажалось, лупило глаза на разного рода гулянья в веселья, млело  от
музыки и песен, таило шепот и звук поцелуев в своих развесистых кущах.
     На  почтовой  машине  шоферил   совершенно   развратившийся  за  войну,
спившийся,  красноглазый, желтый  ликом, слипшимся в преждевременные морщины
так,   что  уж  и  лик  этот  напоминал  лежалый,  не  раз  к  больной  ноге
привязываемый  лист лопуха. Кирька  Шарохвостов,  по которому давно  плакало
место в штрафной роте или  в тюрьме, он успел  поджениться, во время  боевых
походов сделал руководящей каким-то секретным отделом лейтенантше ребеночка.
Лейтенантша имела  совершенно  невинный,  измученный вид,  да  и хитра  была
очень,  вот  и  не  отнимали  от  нее  Кирьку-мужа,  который  в  угоду  жене
притворялся размундяем, но, как  только их  демобилизовали,  они ринулись  в
Ригу, захватили  там  квартиру выселенных  латышей,  чем вместе  с  другими,
такими  же  "патриотами"  шибко  способствовали  дружбе  "братских народов",
вскоре построили дачу на взморье, разумеется, на свои "скромные сбережения".
Кирька на гражданке сразу сделался деловит, скуп, пил только  по праздникам,
с  разрешения жены,  которая устроилась  в  инспекцию по иностранным  судам,
шибко раздобрела, сделалась одной из самых богатых дам в Латвии.
     Вплотную  наступила  осень.  За  нею должна  была  последовать  и зима.
Почтовый пункт, засыпанный  по двору и крыше мелкими, рот вяжущими  грушами,
хоть  и  неуверенно,  начинал  готовиться  к  зиме. Нестроевиков бросили  на
заготовку  дров.  И  тут Коляша Хахалин,  и  сам  мужик  не  промах,  познал
разворотливость и предприимчивость Кирьки Шарохвостова.
     Валили лес в  той  самой  роскошной дубраве, что баюкала в  глуши своей
синий  ключ. За  дровами должны были делать  два рейса: один до обеда и один
после. Но  Кирька мобилизовал в  помощь бригаде еще  двух  местных деляг,  и
заготовители стали делать три рейса - два в благословенное место, к почте, и
один или два - во  дворы  грамодян, где работяг уже ждала самогонка,  добрый
ужин и горсть денег. Бревна,  заготовленные на  дрова, в особенности дубовые
сутунки,  были  тут  на  вес  золота,  потому  как  многие хаты и  постройки
нуждались в ремонте, и, поскольку наступал долгожданный мир, люди готовились
строиться,  обзаводиться худобой, укреплять  хозяйство, на  первый случай  -
свое, затем и колхозное.
     Союз,  заведенный Коляшей  с Женярой,  получил  распространение, хотя и
норовили парни взять девок на шарап, как базарные налетчики, но не больно-то
получалось.  Девки  за  войну   обрели  опыт  обороны,   обучены  были,  как
тактически,  так  и  практически  - придерживались  дистанции  в  поведении,
целовать, даже щупать себя  давали,  но дальше уж только хитростью и напором
можно  было брать ослабелую от страсти  крепость.  А  какая  сила у недавних
госпитальников? Девки ж на тыловом питании раздобрели, да еще фрукты кругом,
да овощи, по квартирам молоко  да сало. Все  в  девках  вызрело  и налилось,
клапаны на  нагрудных карманах  гимнастерок  уже  не клапаном выглядели,  но
козырьком генеральского картуза.
     Началась демобилизация и отправка девушек домой.  Не всех сразу, малыми
партиями.  Сколько трогательных  сцен, сколько  слез  и  горя!  Ведь  многие
девушки за четыре года войны стали друг другу что родные сестры, а тут еще и
эти, "преемники", успевшие затуманить мозги девчонкам, кое-кому и  наобещать
всякой  всячины, под  обещания,  в  густом угарном тумане похитив  последнюю
девичью ценность, сдобное брюхо им на прощанье подарив.
     Не один и не два Коляшиных корешка сутками  скрывались в  конюховке или
уходили в леса, укрывались в ближних  селеньях. Но большая часть терпеливо и
честно несла  крест,  толклась  возле  машин,  обещая  писать  подругам  без
передыху письма и непременно  приехать,  куда надо,  в качестве  мужа. Когда
машины,  наконец,  уходили,  кавалеры  вздыхали  освобожденно, иные  даже  и
крестились, хотя  были  почти сплошь безбожники.  Наиболее пылкие  и  верные
кавалеры  ездили прощаться  со своими кавалершами  на  станцию. Возвращались
подавленные, увядшие,  даже  и заплаканные.  Над ними  посмеивались.  Коляша
сочинял частушки, припоминал анекдоты непристойного свойства.
     - Как же нам-то быть, Колька-свист? - спросила Женяра Коляшу.
     И он, мелко покашливая, чистосердечно ответил:
     - Не знаю.
     - Да как же ты не знаешь? Я же уж беременна...
     - Вот как! - удивился Коляша.- От кого?
     - От тебя самого!
     -  Но ты ж говорила,  что предохраняешься. Значит, кто-то объездил тебя
еще до меня - ловкие тут попались ребята...
     - От  тебя  предохранишься!..- загрустила  Женяра.- Дорвешься, что тебе
паровоз, красным фонарем не остановить...
     -  Ну,  коли  мой кадр  - рожай.  Интересно  все же, кто там  в темноте
получился? Только вот  где  жить-то будем? У  меня на всем свете  кроме тебя
никого и нету...
     Женяра предложила остаться на Украине, в местечке,-  она  не  по  годам
рассудительная была и предлагала в сытом месте  переждать худое послевоенное
время. Коляша, вскормленный детдомовскими да  военными, пусть и скудными, но
дармовыми харчами, не  знал и не понимал, что такое голодная  жизнь, чиркнул
себя  ребром ладони  во  горлу, заорал, что во как надоела  ему  эта  клятая
Хохляндия, что устал он от нее и готов ехать хоть к черту на рога.
     На рога они не поехали, двинули в Молотовскую область, в Красновишерск,
лесопромышленный городок,  где  жила  овдовевшая в  войну  мать Женяры, Анна
Меркуловна Белоусова.

        Часть вторая. ДОРОГА С ФРОНТА

     Не  хвались   отъездом,   хвались  приездом,-  говорится  в  народе,  и
совершенно  справедливо говорится, по отношению к  Коляше и Женяре совсем уж
точно говорится.
     Просидев на станции двое  суток, припив с ребятами-корешами  прощальную
самогонку, поубавив наполовину дорожную пайку,  встретив очередной поезд, на
этот раз  с  табличкой "Одесса  -  Киев",  и поняв,  что  и  в  этот  поезд,
облепленный со  всех сторон муравейником военных пассажиров, им не  попасть,
решили они прибегнуть к испытанной "военной находчивости". Под бравую песню:
"В бой за Родину, в  бой за Сталина, боевая честь  нам дорога..." - высадила
братва  чемоданом  окно  в  вагонном  туалете,  слава  Богу,  как оказалось,
неработающем, и Коляша залез в выбитое  окно, выбрал из рамы остро торчавшие
осколки стекла, принял на руки молодую жену, опустил ее на пол и приказал не
высовываться.  Уже на ходу поезда ребята сбросали в окно манатки:  чемодан в
фиолетовом  чехольчике, баульчик  с  постелью  и синий объемистый рюкзак,  в
котором была пара белья,  запасные портянки, два кило  луку  и  ведро яблок,
насыпанных на дорогу сердобольной хозяйкой.
     Ребята  дошли до стрелок, бежали за поездом  по путям, махали, кричали,
двое калек, лечившихся с Коляшей в госпитале, утирали глаза, и сердечный бас
их,  слившись  воедино  с  паровозным   гудком,  долго  еще  гнался  вослед:
"Про-о-о-оща-айте-е, дру-у-у-а-а-а..."
     Слезы  на  лице Коляша  обнаружил не  сразу, вытер было рукавом, но они
опять потекли, и он уже не  вытирал их, плакал  и плакал,  не зная, о чем  и
почему. Плакала и Женяра, припав головой ко  вздрагивающей деревянной  раме.
Коляша подумал, что в  раме  остались  мелкие стекла,  она может порезаться,
повернул  ее  к  себе, прижал лицом  к  груди.  Теперь они плакали вместе, а
вместе - не врозь, скоро не уймешься.
     Обессиленные,  опустошенные  слезами,  сидели  молодые  супруги   возле
грустно поникшего  унитаза,  на  связанной девчоночьей постельке и  нехитрых
пожитках. Казенную-то постельку Коляше пришлось сдать.
     Угодили  они  в вагон  со старорежимным туалетом,  который по величине,
пожалуй,   превосходил   кухню  в  иной  советской  квартире.  Женяра  мелко
покашливала -  везла  она  с войны,  из  пыльной  почтовой кладовки, болезнь
бронхов. Коляша подумал: хорошо было бы чем-то окно завесить,  но ничего под
рукой  нет,  да  и  заметно  сделается. Слушая  стук колес  под  полом, звяк
шатающегося в  дыре  унитаза, отчужденно молчали,  и  горесть  ли разлуки  с
армией,  с  друзьями,  молодостью,  оставленной  на войне,  предчувствия  ли
будущей  нелегкой  жизни,  все это  так подавило  их,  что  не хотели они ни
говорить, ни шевелиться.
     На  исходе дня, далеко  уж от станции отправления Коляша  встряхнулся и
нажал пальцем на распухший от слез  кончик носа молодой  супруги, и  она ему
признательно улыбнулась.
     Коляша  Хахалин  человек какой  - он  не  может вот  так  сидеть долго,
бездействовать, слушать песнь впавшего в  инвалидное  состояние унитаза.  Он
выбрал  из пазов  рамы  гвозди, остатные стекла, высунулся  в окно  нужника,
предусмотрительно сняв  пилотку и  засунув  ее за пояс.  Холодеющим к вечеру
ветром трепало все еще недлинные Коляшины волосья, освежало его тело и душу.
     За окнами  мелькали села,  хаты по  одной, а где и кучкой, сколь их  ни
били, ни молотили, они  сбегали  с  бугорков к рельсам. У  иной хаты и крыши
нет, и стена уцелела всего лишь одна или только угол, но подзатянуло за годы
войны жилье  зеленью, обволокло  бурьяном, присыпало листом. Уже развелись и
бродят подле него куры,  индюк  нахохленно  поднял голову, смотрит на поезд,
грозно   подергивая   шеей,   колебая   всеми   мясистыми,   красными    или
красно-фиолетовыми гребнями и бородами: "Не  лезь,  клюну!".  Хрюшка лежит в
тени под стеной, баба, повернувшись к поезду объемистым  задом и заголившись
почти  до  чернильницы-непроливашки,  роет  картоху  или месит глину; дед  в
картузе  времен еще  турецкой  войны, опершись на бадог, смотрит  на летящие
куда-то  вагоны, вспоминает,  быть  может, как  сам  когда-то  возвращался с
войны;  силосная  башня  вдали,  похожая  на  неразорвавшийся  многодюймовый
снаряд; водокачка, что граната эргэдэ, стоящая на  ручке; тракторок и волы в
полях,  вывернувшие  землю черным  исподом  кверху;  убранная,  прореженная,
истрепанная   ветром,  истоптанная  скотом  пегая  кукуруза  -   непременный
украинский  знак, подсолнушек с примороженными ухами,  там  и сам припоздало
сияющий,  обманувший в  заветрии первый заморозок,  уловивший  тепло бабьего
лета.
     Какая  близкая  сердцу, малознакомая сторона,  которую  в разглядеть-то
из-за боев,  дыма, занятости, передвижения большей частью ночами не удалось;
память, затененная  провальным сном на дне  окопа, на клочке соломы в сарае,
на обломке доски середь болота,  на еловых лапах или под деревом, или просто
с  кулаком под щекою,  на  случайной,  стылой или,  наоборот, на  каленой до
ожогов печке, соскочишь с нее, бывало, испеченный от угара  и духоты,  своих
не  узнаешь; под ракитой придорожной, под телеграфным столбом, возле  камня,
случалось,  и   могильного,   возле   подбитого  танка,  сгоревшей   машины,
обязательно
     прислонясь головой к чему-то, в земле иль на земле утвержденному.
     Однажды  ночью  спали   солдаты  под   сосной,   и   спятился   на  них
"студебеккер".  Хорошо, мох  под деревом вековой - вдавило  ноги  в  мягкое.
Пеклевану   Тихонову  под   ноги  корешок  угодил  -  недели  две  с  палкой
ходил-ковылял,  в  госпиталь не отпустили - как воевать без такого работяги.
Первый раз в жизни  пофилонил, вкусил безделья Пеклеван, хитрить потом стал,
от работы отлынивать...
     Война, война!.. Бежит  она,  клятая, следом,  не отставая, подступает к
окну то битыми вагонами, то  опрокинутым  паровозом, то  горелым  деревом на
холме, то воронкой,  то в вопросительный знак загнутым  рельсом, то табунком
могил возле линии, кое-где  уже  с заржавелыми плоскими немецкими касками на
неошкуренных крестах...
     Почти свечерело, когда одышливо  пыхтящий,  нервно  ревущий  у  каждого
столба и  знака  паровозишко  припер состав на в  прах  разбитую станцию и в
изнеможении  утих, пустив пары изо всех  дыр.  Железнодорожные  строения,  в
отдалении заплаты воскресающих хат, среди которых  молодцом  выглядел нужник
из свежего теса.
     Черный  паровоз  в  черных  заплатах  напоминал  косача,  уделанного  в
сражении, на току, опустившего крылья, и только красное надбровье - плакат с
портретом вождя на лбу -  свидетельствовало  о  его все  еще кипящем котле и
скрытой внутри мощи. Часть народу, разбирая на  ходу штаны,  подымая подолы,
хлынула  от поезда  в пристанционные развалины.  Другая  же часть, уже более
разрозненно,-  к гордо выпятившемуся нужнику,  но он  не мог вместить  разом
истомленных,  жаждущих облегчения  пассажиров.  Многочисленные  обремененные
узлами, тюками, ведрами, мешками, чемоданами люди с криками, плачем, ахами и
охами ринулись к поезду.  Люди падали, спотыкались, что-то роняли на ходу и,
на ходу же подбирая, стучались в вагоны,  вопили, кляли все и всех на свете,
мужики  материли   баб,   бабы  материли   мужиков,   все   вместе  материли
железнодорожников,  умоляли кого-то,  указывая  на  ребятишек,  на  бинты  и
медали. Местами, для убедительности, пошли в ход уже и костыли.
     Знакомая, почти на каждой станции повторяемая картина, на  которую хоть
одним бы глазом взглянуть тем,  кто призвал, стронул людей с  места и бросил
их  на произвол судьбы. Но они,  те  высокие люди,  все праздновали Победу и
опохмелялись,  опохмелялись  и праздновали.  В  голове у  них был  радостный
трезвон кремлевских курантов. Им никакого  дела не  было ни до детских, душу
раздирающих  голосов, ни до людей,  потерявших все ориентиры жизни, себя  не
помнящих и обреченных.  Они  не видели  копошившихся  там,  внизу, измаянных
людей, не слышали и желания видеть и слышать их не испытывали.
     - Маты ридна!  Маты  ридна!  - несколько  раз уже  взад  и вперед  мимо
разбитого  окна,  по проломленному  дощатому  перрону,  под которым пестрели
стесанной   корой   сосновые  стояки,  с  широко  открытым   ртом  пробежала
здоровенная  баба со здоровенным холщовым мешком  на спине.  Военный ношеный
бушлат на ней расстегнут, под вышитой  нестиранной кофтой катались туда-сюда
гарбузами пудовыми  груди.  Из-под цветастого распущенного платка  выбились,
спутались, падали женщине на лицо пышные волосы, глаза, и без того навыкате,
вовсе вытаращились, алый перекошенный рот исторгал мольбу или заклинание.
     Коляша не  обратил на эту  растрепанную, заполошную  бабу внимания - на
каждой  станции  бегало,  толклось,  паниковало  таких  вот  бестолковых баб
тысячи. Но за этой  бабой, подшибленно  и покорно, провиснув  на костылях, с
трудом волочился солдат в  мешковатой госпитальной  шинели, цветом  и формой
скорее  похожей на  мужицкий армяк, в новых  обмотках, в  новой  пилотке без
звезды.  Он  остановился против  Коляшиного  вагона, всей  своей  воробьиной
тяжестью обвиснув на костылях, сгорбатив  шинель, обессиленно опустил голову
так  низко, что пилотка свалилась  с его стриженой, будто у  малого  дитяти,
лункой на темечке выболевшей головы. Подскочив к нему, баба подняла пилотку,
водворила  ее  на место  и  громко, с полной уже  безнадежностью и отчаянием
зашлепала  толстыми,  мокрыми губами,  спелость которых  не  могла  погасить
никакая гнетущая сила:
     - Та вин же ж ранэный! Вин же ж с  госпиталю!.. Вин же ж вмэрти може...
Нам  до  дому трэба...-  собирая  во  фразы  слова,  разбиваемые  рыданиями,
объяснялась  баба  в пространство.- Мыкола! Мыкола! Мыколочку, встань  пэрэд
поездом на колени... Помоли народ...
     - Нэ можу я на колени. Нэ гнутся у мэнэ ноги...- не поднимая  головы, с
упрямой бесстрастностью отозвался Мыкола.
     Баба уже не  бегала, не рвалась никуда. Зажав мешок меж колен, она выла
без  слов,  без всякого выражения,  просто  выла в  бездушную  и безответную
пустоту. На крапивном мешке было ярко выведено: "Од. Смыганюк". Повидал виды
этот уемистый мешок, поездил по поездам и вокзалам да на базары.
     -  Одарка! - тихо, но внятно позвал Коляша. Баба испуганно  заозиралась
по сторонам.
     - Одарка! - повторил солдат.
     Баба попалась  настолько бестолковая или так  уж  отупела  от  дорожной
сутолоки, что ничего  понять не могла, думала, блазнится - голос ей кто-то с
неба подает.
     - А? Що? Хто цэ?
     - Да я, я! - махнул Коляша рукой бабе,- подойди сюда, не бойся.
     Она неуверенно и опасливо приблизилась.
     - Давай сюда мешок!
     - Ой! - испугалась баба и, покрепче ухватив мешок, отступила от вагона.
     Коляша скосил глаз - паровоз набрал воды, заправился углем и, уже бодро
соря искрами,  клубил свежим черным  дымом за стрелкой,  готовый  шлепнуться
буферами  в буфера,  соединиться с составом  и  попереть  поезд ко  все  еще
далекому Киеву.
     - Микола!  Николай! Тезка!  - позвал  Коляша  громче и,  когда  инвалид
поднял голову, вытянул обе руки.- Давай сюда!
     Познавший   фронтовое  братство,  инвалид  ни  минуты  не   медля,   не
раздумывая, куда и зачем его зовут, приблизился к окну. Коляша забрал у него
костыли, перевалил через раму окошка  его почти невесомую, вроде как куриную
тушку, толкнул себе за спину, на унитаз. За окном начала паниковать баба:
     - Мыкола! Ты куда? А  я куда, Мыколочку,  а бандиты?  Ой,  що  будэ? Що
будэ?
     Микола  даже  не глядел  в  ее  сторону, он отдыхивался на унитазе,  по
привычке,  еще  госпитальной, догадался  Коляша, потирая соединенные  вместе
раненые колени.
     - Да шевелись ты, бочка с говном! - рявкнул Коляша и, вырвав из крепких
рук бабы  мешок, кинул его себе за спину, чуть не сшибив Миколу с унитаза. В
мешке что-то звякнуло.
     - О-о-ой,  мамочку!  -  не пролезая  в  окно,  причитала  баба.-  О-ой,
горилочка моя-а!
     Уцепив бабу обеими руками, Коляша, будто пушечный пыж, втащил ее в дуло
окна  и  брякнул  на пол. Подол на Одарке задрался,  обнажив множество таких
достоинств, которых хватило бы если не на роту, измотанную сраженьями, то уж
на геройское отделение артразведки младшего сержанта Каблукова всенепременно
хватило бы.
     - Ряту-у-уйте! - завела басом баба, все еще барахтаясь на полу.
     - Ты чего орешь, Одарка?
     -  Ты звидкеля мое  имья  знаешь?  -  задушенным голосом  парализованно
распластавшаяся на полу вопросила баба.
     - Я все про тебя знаю. Даже фамилию. Смыганюк твоя фамилия.
     - О-о-ой!  - снова начала взвывать Одарка.  У нее застучали зубы.- Ты ж
нэ з нашэго сэла! - но востроглазая, ходовая и бойкая баба тут же и заметила
покачивающуюся в уголке туалета молодую женщину в  военном и разом вспрянула
духом.- Тю-у, жинца!  Мыкола! Мыкола! Нэ бойся, Мыкола! - и разом перешла на
заискивающий тон.- Тут жинца, тут хлопэць! Воны худого нам нэ зроблят...
     В это время паровоз  брякнул буферами в буфера,  по  поезду прокатилось
содроганье, состав покатился назад, но тут же произошло обратное движение, и
не разорвавший сцепок,  сам  себя  с  места  стронувший  состав, облепленный
народом, покатился  со стоянки.  Одарку,  успевшую  приподняться,  шатнуло в
одну, в другую сторону, она рухнула на унитаз, на лету ухватив Мыколу, но не
уронила его под себя, знала,  что тогда конец  мужику, а ловко шмякнула  его
себе на живот.
     - Пой-ихалы! -  не веря своему счастью, прошептала  Одарка, преодолевая
неверие, с восторгом повторила:- Поихалы! У поезду! Слышь, Мыкола? У поезду!
О, Мыколочку... Ой  ты коханий  мий! - запричитала она и принялась  целовать
своего мужа, да все смачней,  смачней, и  увлеклась было  этим  занятием, но
Коляша громко кашлянул.- А дэ це мы? - очухалась Одарка и стала оглядываться
вокруг.
     - В сортире!
     На мгновение смолкши, Одарка испуганным голосом спросила:
     - А нас нэ высадють, хлопэць?
     - Не должны. Я изнутри закрылся.
     -  А тоди х..  з  им!  Мэни хучь у  говенной бочке,  тики  шоб до  дому
скорийше довэзти мужа.
     - Одарка, просю  тэбэ, нэ  ругайся! - первый  раз  после  посадки подал
голос отдышавшийся Микола.
     -  Усе, Мыколочку!  - затараторила Одарка.-  Усе, мий коханый! Усе-усе!
Мовчу, як та бидна цыпулька... Гэ-гэ-гэ! - обрадовалась она сравнению себя с
цыпушкой  и  захохотала  так,  что  наверху  зазвякало  железо.  Но  тут  же
спохватилась  и   защипнула  рот  концом  платка.-  Ой,   зовсим   забула...
Мовчу-мовчу!
     Однако Одарка была так взвинчена, возбуждена, что уняться ей было никак
не  возможно, ее распирало, разрывало радостью, и она тарахтела под звук уже
набравших скорость колес.
     - О, цэ людына!  Цэ  истинный  патриот! Совьетский!  Може сочувствовать
свому брату! А то ж кругом одни хвашисты, блядь!..
     - Одарка!
     - Мовчу, Мыколочку! Мовчу, коханэнький мий!  М-мых! -  опять громко, со
смаком  припечатала  она  мужу поцелуй.  Деваться Миколе  некуда -  прижат к
стене.- Видят же ж на костылях  чоловик, медали  кругом  у йего, так нет  же
ж... А,  курва товстожопая! А чего  ж я  сыдю? - спохватилась вдруг Одарка и
начала добывать  из-под себя  мешок.- Мыколочку мий нэ питый, нэ етый... Ой,
ой, опьять!..- похлопала она себя ладонью по рту.- А я сыдю! А я сыдю!..
     Поправив  унитаз,  она  откуда-то  добыла  картонку, прикрыла  его зев,
закинула картонку хусткой -  платком -  и на  это сооружение выложила снедь:
сало, яйца,  огурцы, полувытекшие помидоры, в середку с пристуком  водворила
чехол  из-под  немецкого  противогаза,  который,  как  оказалось,  был  лишь
маскировкой - в середине его утаена многограненая, ко дну сужающаяся бутыль.
Тряхнув ею, Одарка возгласила:
     - Нэ разбылась, ридна моя!  -  она поцеловала бутылку, попутно чмокнула
своего Мыколочку: -  Тоби трэба  трохи  выпить и закусить. Я тэж трахну, шоб
дома нэ журылысь!  М-мых! - снова она влепила поцелуй Мыколе.- Подвыгайся до
цэго стола, ишь, кушай, сэрдэнько мое!..
     -  Одарка! - высунувшись на  едва уже сереющий  свет, инвалид  кивнул в
сторону молодоженов.
     -  Ось!  Ось! - подхватила Одарка.- А добрый  хлопчику!  А  мила жинця.
Просимо ласково поснидать з намы. Ну шо, шо на  тым стулу? Шо, шо у уборной!
Я ж усэ накрыла, усэ вытерла...
     Женяра помотала головой и укуталась  в шинель.  Коляша, чтоб не обидеть
людей, подвинулся к  "столу",  иочти уже в потемках звякнули кружками старые
солдаты.
     - Твое здоровье, тезка!
     - Тоби того ж, брат!
     И пока тянули солдаты самогонку, Одарка снова расчувствовалась:
     - А, ридны вы мои!  Видны вояки! А шоб та проклята война бивш ныколы нэ
приходыла...- и налив себе - слышал  по бульку Коляша - не менее полкружки,-
выпила, утерлась, сгребла  обоих солдат  в беремя, поцеловала поочередно  и,
аппетитно чавкая, начала есть в полной уже темноте.
     Лишь бледная  ночь неба  и набирающего силу  холода проникали в выбитое
окно. Женяра робко прижалась к теплому боку мужа, он обнял ее, нащупал руку,
всунул  в  нее кусочек  хлеба  с салом, мятый, мокрый  помидор, обрадовался,
услышав, что Женяра начала есть.
     Одарка на ощупь налила  по второй, но мужики уже согрелись, заговорили,
отказываясь от выпивки,  да  разве с  Одаркой совладаешь?! Она, словно танк,
тараном берет.  Найдя рукой Коляшину  кружку, Микола  прислонил  к ней  свою
кружку, подержал и, слабея голосом, молвил:
     - Будэмо жить, солдат! Будэмо жить. Так хочется жить...
     И  сжалось все  внутри Коляши, стеснилось и заныло: Микола чувствует  -
недолгий он жилец на этом свете.
     -  Обязательно! - нарочито бодрясь, воскликнул Коляша.- Сто  лет.  Нет,
сто  не надо. Изнеможешь за сто  лет от  такой жизни, себе и людям в тягость
сделаешься...   Будем  жить,  сколько  отпущено  там,-  показал  солдат   на
дребезжащий  под потолком  электропузырь без  лампочки.  Кто-то  шевельнулся
рядом с ним, робко коснулся губами его щеки. "Челове-эк! - умилился Коляша,-
все понимает, все чувствует. Челове-э-эк!"
     А  через  унитаз  тянулась,  грабастала Коляшу совсем  уж  размягченная
Одарка:
     -  Та хлопэць  ты  гарный! Та умнэсэнький! Да звидкэля ты  взявсь?  - и
влепила Коляше поцелуй, на этот раз в губы<i>.</i> Мыколу тоже вниманием не обошла,
хотя тот и вжимался за унитаз от ее натиска.
     Прибравшись на "столе", определив  мешок за спину, подстелив что-то  на
холодный пол, все  еще источающий  запах мочи, Одарка улеглась на бок,  чтоб
меньше  занимать места в узком  заунитазном  пространстве, притулила  к себе
мужа  своего, подтыкала что-то под него, костылями  оградила от холодного  и
шаткого  унитаза, прикрыла его своим платком и, лежа на  локте,  держа  себя
грузную почти на весу, чтоб только чоловику было удобно,  принялась  байкать
его,  как маленького, совсем и  не  осознавая  этого  материнского действия.
Могучее и доброе сердце Одарки расслабилось,  тело  согрелось и успокоилось,
она вдруг всхрапнула, пока еще пробным раскатом, но и от него, от  пробного,
все железо в туалете  вздрогнуло, бельмо пузыря на потолке сорвалось с петли
и  опасно  закачалось  над  головами  пассажиров.  Одарка  тоже  вздрогнула,
очнулась, ощупала Мыколу со спины, с боков, голову его удобней устроила.
     - Хлопче! А, хлопче! - шепотом позвала она.
     - Чего тебе, Одарка?
     - А як ты все же мои имья и хвамиль узнал, га?
     - Хэ, фамилия! Хэ, имя! Могу тебе всю твою биографию рассказать.
     - Ой! - испугалась сраженная Одарка.- Нэ трэба, хлопэць, нэ трэба...- и
долго  не  подавала  никаких  признаков жизни. Потом, совсем уж  безнадежно,
совсем уж отрешенно не то спросила, не то утвердила: - Хлопче, ты колдун?!
     - Да еще какой! Я ж из Сибири!
     - Из Собиру! - почти обреченно молвила Одарка. - Тоди понятно. Там дуже
холодно и вэдмэди кругом бродють...
     - И колдуны,- подтвердил Коляша.- Им запросто про человека все  узнать,
приворожить, створожить, немочь накликать, со свету свести... Хочешь, скажу,
об чем ты сейчас думаешь?
     - Ой, нэ надо, нэ надо, хлопче. Дуже я пуглива... А об чем? А об чем?
     Женяра  тряслась рядом,  запокашливала чаще,  дергала  Коляшу  за рукав
шинели, хватит, мол, хватит.
     - Та вин жэ ж! Та вин жэ ж...-  продирался сквозь смех  Микола.- Да вин
же ж дурака валяет. Вин  же ж  хвамиль твою и имья на мешку  узрив! О-ой, нэ
можу! О-о-ой, нэ можу!  Яка ты, Одарка, глупа  была, така и  осталась. Она у
школи,- уже обращаясь к молодоженам,  пояснял Микола,- усэ у мэнэ списувала,
так сим групп и закинчила...
     - А-аж, його мать! - из деликатности осадив матюк, с восхищением громко
хлопала себя по ляжкам Одарка.- О  цэ уха-арь!  О  цэ  да-а!  Шо ты,  жинца,
будэшь робыть з им? Як жить з такым пройдохою?..
     - Мучиться,- первый раз за всю дорогу подала голос Женяра.  И не знала,
не ведала она, сколь пророческое слово молвила невзначай.
     - Тикай вид его! Тикай з вагону, тикай з поизду,  у поле, куда подальше
тикай! Й-иэх,  який,  а? Як пидманув,  га?! - Одарка в потемках нашла голову
Коляши и больно потеребила за вихор, но  тут  же и погладила со всепрощающим
вздохом.- Нэ! Нэ тикай! Бог его тоби опрэдэлив - тэрпи, процюй хоть за двох,
хоть на соби ташшы  до гробу... Вот у мэнэ Мыколочку мий, який слабэсэнький,
болизный, но  я, шоб  кинуты йего,  ни-ни, ни божечки мий... М-мых! -  опять
начала целовать Мыколу сама себя умилившая Одарка.
     - Та будэ, будэ,- ласково остепенял  жену муж.- Трохи подрэмлемо. Устал
я, и людыны ж усталы. Добрэ, шо сортир нэ  дуже вонький и нихто нэ мешае. На
передовой та у госпиталях хуже бывало.
     - Спы, мий Мыколочку, спы, коханый...
     Они умолкли, прижавшись друг к другу. Одарка не сотрясала храпом вагон,
как  ожидал  Коляша,  думая, что вагон и с  колес сойдет от  такой рокочущей
силы.  Видимо,  Мыкола   уснул,   и  она,  баюкая  болезного,  боялась   его
потревожить, не позволяла себе забыться, заснуть.
     Холодная  осенняя  ночь  хлесталась волнами в зев окна. Горстка звезд и
половина  луны  гнались следом за  поездом, на поворотах  заслоняло,  гасило
небесные  светила,  и  снова возникали они  неожиданно,  вроде  бы  с другой
стороны, и снова гнались за орущим паровозом, за стучащими вагонами. "Может,
это были  другие звезды, другая луна? - пришло  в полусон Коляше.- Но почему
же?  Звезд-то  на  небе много,  а луна всего одна..."  Коляша  услышал,  как
плотнее и плотнее жмется  к нему  спутница его, расстегнул шинель, пустил ее
ближе к  своему теплу,  и  она,  невеликая, уместилась в уютном  его гнезде.
"Милая. Родная! Как хорошо, что мы вместе, едем вот куда-то, несет нас поезд
в будущую жизнь, в неизвестность.  Я  постараюсь быть  тебе  нужным и верным
другом,-  почти  стихами  говорил сам с  собой  Коляша.- У  меня  было много
друзей, потому что я все без остатка отдавал людям, ничего, никогда не таил:
ни  хлеба,  ни  души,  ни  веселой натуры  своей...  Случалось,  через  силу
веселился, хотел поддержать  друзей.  И они не дали  мне  умереть,  вынесли,
переправили  на  другой  берег  с Днепровского плацдарма, а  ведь там даже с
легкими ранениями  умирали. Спи, родная, грейся, дыши. Тебе, однако, попался
в спутники не самый лучший, но, поди-ка, и не самый худой человек..."
     Проснулся  Коляша  от  неспокойства,  возни  за  унитазом,  сдавленного
шепота.
     - Та, Одарку... та нэ можно. Люди ж...
     -  Мыколочку! Мыколочку! Я  никому... ни  божечки мий!.. Бильш  тэрпиты
нэма сил... Мыколочку!..
     - Одар... Одар!..
     Одарка  затыкала  рот  мужа  рукою,  грызла,  терзала   его,   пыталась
притиснуть к себе, в уголке за громыхающим унитазом:
     - А-а, голубонька!  А, коханый мий!.. Н-нэ можу бильш... нэ  мо-о-жу! -
стонала она.- Н-ну ж,  ну  ж! Сувай! Сувай!.. Я сама... я  сама...  Аж!  Аж!
Укуси мэнэ! Укуси! А-э... сладэсэнький мий!..
     Микола  из последних сил отбивался  от  наседающей,  обезумевшей  бабы,
выполз на середину туалета. И хотя туалет старого вагона  просторен, инвалид
лягал Коляшу негнущейся ногой в его тоже негнущуюся ногу. Коляша загораживал
всем, чем мог, Женяру, чтоб не увидела она этой ошеломляющей схватки.
     - Выдчипысь!  -  прорычала  Одарка, и Мыкола  отлетел  к двери туалета,
ударился, затих.
     За унитазом возилась, гребла взнятыми вверх ляжками, белеющими во тьме,
по-звериному  хрипела,  вроде  бы грызла  какое-то  дерево  женщина.  Унитаз
набатно гремел, звенел пузырь  на потолке, звякал о железо... Туалет, вагон,
мир содрогался от мук женщины, истязающей самое себя. Громко прорыдав, скуля
по-песьи,  женщина  начала  ослабевать.  Какое-то  время  еще  подбрасывало,
дергало  в конвульсиях ее могучее тело. Но вот унялось, распласталось и оно,
ноги, обутые  в солдатские ботинки  последнего  размера,  опали, вытянулись,
унималось   хрипящее   дыхание.   С   мучительным,  сонным   стоном  женщина
пробуждалась  от  обморочной  страсти,  проясняясь  сознанием. Затаившись во
тьме, долго-долго не шевелилась, не подавала признаков жизни.
     Поезд все стучал и стучал колесами, скрипел вагон, бился и бился об пол
унитаз, никак не проваливаясь в дыру,  колпак  фонаря  под потолком, готовый
вот-вот оторваться, лязгал. Коляша плотнее прижал к себе Женяру, уверяя себя
в том, что она ничего не слышала. Женяра шевельнулась, прошептала: "Что это,
Коля? Ой, как страшно-то..."
     Не вылезая из-за  унитаза, Одарка помацала  вокруг,  нашарила  костыли,
притянула  их  к  себе, начала  прибирать одежду, зачесала гребенкой волосы,
повязалась платком, еще посидела, прислонившись к шаткой стене.
     -  Мыкола! -  наконец,  исказненно позвала  Одарка.- Ты,  можэ,  попиты
хочешь?
     - Ни.
     Опять молчание. Опять единый звук поезда, опять за окном огоньки и свет
бесконечного мироздания.
     - А може, яблочка?
     - Ни.
     - 3 глузду зъихала  баба... Ат,  дура! А-ат, дура! У-у, курва-блядь!..-
Слышно  было,  как Одарка  несколько  раз завезла  себя кулачищем по башке.-
Мыкола, а Мыкола! Иды до мэнэ! Я бильш нэ буду. Иды, а...
     Куда  деваться солдату-инвалиду?  Зашевелился,  пополз под  крыло своей
бабы, и она укрыла его, прижала к себе, принялась раскачивать и похлопывать.
     -  Ничoго, ничого... дома,  у  садочку  посыдышь,  виддохнешь,  яечкив,
сальца поишь, лекарствив добрых здобудэмо.  Я дни и ноченьки буду процювать,
с пид зэмли усэ для тэбэ здобуду... Любый ты мий!.. Мы ше диток нарожаемо...
Усэ у нас будэ, як у добрых людын, усэ будэ. Главно, шоб той вийны проклятой
бильш нэ було... Ну, спы, спы, сонэчко ты мое ясно...
     На рассвете, зябко ежась, Коляша  высаживал Одарку с Мыколой на станции
Чудново, от которой до родного села  им еще предстояло добираться пятнадцать
или двадцать верст. Но  они  уже были считай что дома. Одарка задом наперед,
подпирая раму, протискалась в окно, приняла сперва костыли, потом и  мужа на
руки. Подавая Одарке мешок, почти  не убавившийся в весе  и  объеме, Коляша,
наклонившись к уху попутчицы, прочастнл:
     -  "Ой,  Одарка,  вражья  сила,  зараз  в слезы,  гомонить, так  злякае
чоловика, шоо нэ знав вин, що робыть..."
     Бесовская  баба<i>,</i>  малость  отоспавшаяся,  снова полная  сил и бодрости,
подморгнула Коляше припухлым глазом:
     - Нэ буду, нэ буду лякаты чоловика,- и  еще раз подморгнула: -  Аж цылу
нидилю...
     Супруги Смыганюк стояли рядом, смотрели на Коляшу радушно и благодарно,
в один голос приглашали заезжать,  если случится быть на Житомирщине. Микола
что-то шепнул жене на  ухо,  та всплеснула руками,  охнула, полезла в мешок,
извлекла  оттуда бутыль,  кус сала  и полбулки  мятого хлеба.  Это добро она
совала Коляше в руки, он отбивался, отталкивал подношения.
     - Визмыть, будь ласка! Ну, визмыть!..
     -  Визмы, брату! -  подал голос Микола.-  Путь  твой  ще  долгый, время
голодно. Визмы! Цэ ж солдат солдату...
     Ни Коляша,  ни Микола  не подозревали  тогда, как пригодится и  выручит
молодоженов та фигуристая, буржуйская еще бутылка.
     Одарка  и  Микола  медленно взнимались  по  дороге, ведущей  за  серый,
пустынный  холм.  На  холме  остановились, обернулись.  Одарка вскинула  над
головой кулачище, киношный  ли  "рот-фронт" изобразила, но, скорее, уверенье
дала, мол, жить будэмо.
     Прошло  еще сколько-то  времени. Иней засверкал в полях и на  встречных
вагонах.  Солнце  доцветающим  подсолнушком выкатилось на небо. На  припеках
запарило,  в тени  домов, будок и  деревьев  все  так же холодно и  уверенно
искрил  иней,  и  какие-то  уж  вовсе  припоздалые  листья совсем  сморенно,
неприкаянно, возникнув вроде бы из ниоткуда, пролетали вдоль окна, пробовали
лечь  на  землю  по-за  поездом, но их еще тащило  за вагоном,  еще вертело,
кружило и разбрасывало по сторонам ворохами и поодиночке.
     - Вот так и нас волочит, кружит,- вздохнул Коляша.
     -  Пора  и нам  на волю из  этого  уютного помещения,- подала, наконец,
голос Женяра,  не делая, однако, никаких движений из обогретого уголка  и не
открывая глаз, но громче прежнего покашливая.
     Коляша  откинул  защелку,   попробовал  открыть  дверь  туалета.  Дверь
уперлась  в  народ,  стоящий, сидящий на  полу,  спиной навалившись на дверь
"вечно занятого"  туалета. Люди оживились, расступились сколько могли,  чтоб
выпустить  пленников на  волю  и  тут  же втиснулись  в  обогретый туалет  с
неотложной  надобностью. Скоро унитаз лежал на  боку,  громко брякая,  народ
делал  свои  дела в разверстую  прорубь,  на  вертящиеся в неустанном  беге,
блескучие  колеса. Жгут  мочи,  смывая испражнения, лился  до тех пор,  пока
проводники,  в отдельном вагоне меняющие одесскую самогонку да тираспольское
вино  на  тряпки,  сало  и  хлеб,  не  были  на  какой-то  станции  отысканы
осмотрщиками вагонов.
     Появилось  хмурое  начальство.   Нашумев  на  проводников,  на  пьяного
начальника  поезда, заставило  их  хоть  немножко  приглядывать за вагонами,
руководить пассажирским населением. Проводники - мужик, опухший от пьянства,
и остервенелая  баба с  разбитым фонарем -  с  упорной настойчивостью искали
тех,  кто  выбил  стекло  в  туалете,  открыл  его   и  наделал  им  столько
беспокойства.  Поиски  ни  к чему  не привели.  Проводники с  досады  начали
проверять  билеты,  наводить  порядок,  посбрасывали  на пол  какие-то узлы,
мертвецки  пьяных  пассажиров. С десяток едущих зайцами личностей  выдворили
вон,  кого-то  сдали  комендантскому  патрулю, кого-то  куда-то  переместили
согласно документам  и  билетам. В результате  краткой,  бурной деятельности
железнодорожников  молодожены  Хахалины оказались в  середине вагона. Женяра
даже  прилепилась  одной  ягодицей на нижнюю  полку,  вступила в  контакт  с
ближними бабенками, которые  в конце концов стеснили себя так, что  и вторая
невыразительная ягодица оказалась при месте.
     Коляша и еще несколько мужиков солдатского  ранга  стояли, бросив локти
на  средние  полки, и  дремали в таком  вот  положении,  потому  что  с того
момента, когда, соскучившись  по  человеческому  обществу, супруги  покинули
уютный туалет,  в чем Коляша давно уже раскаялся, и  достигли  полки, прошло
почти полсуток, наступила еще одна ночь, все люди должны были отдыхать.
     Нога с раскрошенным  коленом,  не раз оперированная, долгого стояния не
выдерживала, ноге ходить, двигаться  потребно, а стоять  на ней невыносимо -
ломило  все  кости,  таз,  спину.  Колено   раскалялось,  и  горячая  струна
стягивалась, резала ногу пополам, наступало  онемение конечности, тупая боль
взяла в горсть сердце, стиснула его. И хотя Коляша перемещал тяжесть тела на
левую, целую ногу - быть дальше в таком положении становилось невозможно, он
чувствовал, что вот-вот упадет,  провалится в гущу людей,  в ноги, в узлы, в
чемоданы, ведра,  сумки...  все тогда загремит,  люди всполошатся, подумают,
что мужик этот пьяный или припадочный.
     Катили уже двое суток, но до Киева все далеко. Как же доехать до Урала?
Как достичь обетованно русской земли и выдюжить? Там не было войны, и поезда
поди-ка ходчее  идут, не  останавливаются  у каждого  столба,  не переживают
какие-то спец,  экстра, особого назначения составы, не сбавляют  скорость то
там, то сям до пяти километров в час, потому как путь "сшит на живульку" еще
во время наступления наших  войск на запад,  пока еще не дошли до него руки.
Трусливо  дрожа,  ржаво  скоргоча  железом,  поезд подкрадывался  к  мостам,
которые держались на чем-то, чаще  всего на  деревянных клетках, скрепленных
ско6ами, зыбко покачивались,  прогибались под  тяжестью состава  рельсы  над
бездной,  поезд готов  был  рассыпаться  вместе  с мостом и рухнуть с сонным
народом в холодные  воды какого-нибудь Псела,  который и на  карте-то не  на
всякой обозначен.
     Но как же  радостно, как же  бодро, словно жеребенчишко, вырвавшийся на
волю  из  тесной  конюшни,  кричал паровоз,  миновавший никому не  известный
мостишко через никому не  известную речушку, дергал он  тогда, тряс людей  в
вагонах: слышите, мол, слышите?! Движемся! Прем вперед, может, когда-нибудь,
куда-нибудь да доедем!.. Де-эржись, ребята-а-а-а! Не-э-э-э плоша-ай!
     Коляша в полуобмороке застонал. Женяра потянула его за рукав бушлата на
свое место. Меж ведер, в узлы, в свалку вещей, ног, туловищ засунулся Коляша
и  не сразу  услышал свою остамелую ногу, пошевелил пальцами и почувствовал,
как  мелко-мелко  все  в  нем  дрожит  от перетруды  сердца,  как  само  оно
уравнивается,  входит   в  берега,  снимая  жар   с  тела,  раскаленного  от
перенапряжения.
     Бывают же счастливые, благостные минуты в жизни!
     Так,  меняясь  местом,  молодожены  дожили  до  утра. Коляша  сообразил
опрокинуть  вверх дном  чем-то  наполненное ведро,  сел на него  и,  положив
голову жене на колени, малость поспал. Взяв в перекрестья рук голову и спину
Коляши, Женяра  оберегала его от  толчков и маленько грела  руками,  все еще
шершавыми от мытья соленой водой и керосином.
     Проснулся Коляша от бесцеремонно наглого, пересохшего голоса:
     -  Эй, маршал, в рот те пароход! Спишь, а скоро  станция.  Я щас ссал в
окошко и семафор концом зацепил!.. Го-го-го!
     Остряк  захохотал  первым.  Он  лежал на  второй полке.  Выше  него, на
третьей полке ютился "маршал" - плюгавый сержант с налепленными на погоны  и
петлицы значками, эмблемками и  блескучими  нашлепками. Спустившись к своему
корешу, он  попросил  дам отвернуться и  довольно  ловко,  привычно, видать,
справил малую нужду в окошко.
     - Ваша правда, мой генерал, скоро станция! - подтвердил он.- Готовьтесь
опохмеляться.
     И  в  самом  деле поезд  скоро  сжало  тормозными  колодками,  дернуло,
осадило, он начал сбавлять ход.
     Население "купе"  было  разнородно.  Притиснутая к  окошку, спала и всю
ночь  всхлипывала во  сне  молоденькая, белобрысая  девчонка.  Против  нее с
ребенком у груди, широко открыв рот, спала женщина средних лет.  Сторожко  к
ней  приникнув,  то  и дело  вскидывалась, что-то  поправляла на  бабе  и на
ребенке, подремывала  чуткая, еще  крепкая телом старуха.  Подле старушки  и
женщины  ютилось  трое  ребятишек  школьного  возраста,  дальше -  одетый  в
бензином  воняющий  ватник,  глыбой   навалившись  на  стену,  ни  разу   не
пошевелившись,   грохотал  всеми  частями,  винтами   и  гайками,  сам,  как
догадывался   Коляша,  хозяин  семейства.  Два  железнодорожника,  очевидно,
возвращавшиеся  домой  с   восстановительных   работ,   братски   обнявшись,
посапывали возле девушки.  Меж ними  и Женярой, уронив  руки, ноги,  отвесив
нижнюю губу, растрепанную косу, спала еще одна женщина, некрасиво расшеперив
колени,  в  которых  котенком  лежал  в  комок  скатавшийся  фартук.  Что-то
зашевелилось на  противоположной средней  полке,  в  воздухе, соря  крошками
сохлой  грязи, закачалась деревяшка с  криво стертым железным  наконечником.
Народ просыпался, зевал, чесался. "Мой генерал"  -  блатняк,  как  определил
Коляша  по выговору,- где-то  проошивавшийся  войну,  возвращался куда-то  и
зачем-то, балагурил,  гоготал,  чувствуя себя самым  главным  победителем на
земле. Девушка возле окна тоже проснулась, вытерла тыльной  стороной  ладони
губы,  подобрала  волосы,  надвинула  на  глаза уголок  серенькой косынки  и
отвернулась, прислонившись лбом к стеклу.
     - Ну, че? - свесившись с полки, приставал к ней исколотый  по груди, по
рукам, "исписанный"  по  морде  бритвой "маршал".- Че  снилось-то?  Кавалер?
Жених? Щупал, небось, стишки на ухо шептал? "Напрасны ваши совершенства,  их
вовсе не достоин я". И выходит, что? Выходит,  что создан он для блаженства?
Езданул чемоданчик и лататы! Гага-га-а! А ты и жопу расквасила... щастье так
близко, так возможно...
     - Отстань от человека! Отстань! - сказала пожилая женщина, остерегавшая
семейство.- Ей  и без того тошнее тошного... И дети тут. Оне от немцев сраму
навидались  и наслушались, самолучшего, привозного... Тихона разбужу - он тя
скоренько уймет! Вылетишь в окно, што воробей!
     - Да я... Да...
     - Тихо, маршал, тихо! Спертая паровая и половая сила перед тобой. Гляди
на детей и учитывай свои возможности...
     - Бабуль, а, бабуль, скоко твоему-то?
     - Скоко-скоко? Зачем тебе? Ну, тридцать восемь Тихону.
     - И уже четверо?
     - Не четверо, а пятеро. Один в вакуацию с пионерлагерем попал. И где он
счас, родимой? Найдем  ли? -  засморкалась  женщина,- да  двоих малюток  еще
схоронили под немцем...
     - Во-от эт-то да-а-а! Во-от эт-то рабо-о-отник!
     -  И работник!  И заботник!  Не  вам,  прощелыгам, чета! Опора державе,
надежа народу.
     Тем временем поезд остановился на какой-то дымной и мрачной станции.  К
нему со  всех сторон, будто на  приступ, ринулись  торговки и опять забегали
вдоль поезда, от окна к окну, закричали, забренчали котелками пассажиры.
     "Маршал" и "мой генерал", опустив  в котелке деньги за окно,  подняли в
обмен лепешку, сорящую  отрубями, вареную горячую картоху, огурцы, помидоры,
полную пилотку груш и яблок.
     -  Во  дерут,  с-суки!  Во дерут!  Пользуются,  что  с  вагона  выйтить
нельзя...- лаялся "маршал",  а "мой генерал" в это время  рядился:  -  Не-э,
не-э. Ты  сперва дай  попробовать. Не-э, так не пойдет! Нам уж продали разок
водичку! Больше не наякорите! Давай-давай!
     В  аптечном, грязном  пузырьке, подобранном,  должно быть, под  ногами,
подана "проба".  Ее понюхали,  лизнули по  очереди "маршал" и "мой генерал",
инвалиду-соседу, видать, старому специалисту по напиткам, дали лизнуть.
     - Да вроде бы ниче, не особо разбавлена.
     - За двести, барыга! Даю двести.
     - Ни-и,- раздалось из-за окна.- За двисти покупай у другом мести! В нас
дровы дороже...
     - Да вы ж уголь тырите!
     - За вуголя стреляють.
     - Н-ну, падла! Ну  двести с  полтиной! Ну триста,  падла! Нету  больше!
Ну...  С кого  дерешь-то?  С  фронтовиков-страдальцев, а?  Ну, ни  стыда, ни
совести! А ну, кореш, высунь ногу в окно! Да не ту, не ту! Деревянную! Во, с
кого ты дерешь! Во кого ты, вонючка, терзаешь своей спикуляцией...
     Бутылка, прихваченная грязным бинтом за горло, взметнулась на деревяшке
вверх. "Маршал"  поймал ее, будто рыбину, прижал к груди: "Оп-ппа-а-а!" - и,
погладив трепетной ладонью, поцеловал в донышко.
     -  М-мух,  родимая!  М-мух,  погубительница  рода  человеческого!  -  и
заблажил   с   подтрясом:  "А   без   дених  жи-ысь  плах-хая,  не   годицца
н-никуды-ы-ы-ы!.."
     ...Жизнь  в  купе  шла  своим  чередом,  точнее,  не шла,  ехала.  Люди
встряхивались, приводили  себя в порядок.  Наверху  пили, веселились,  внизу
деловитая женщина,  намочив из бутылки тряпицу, обтерла лица ребятишек, свое
лицо тоже утерла, из той же бутылки маленько попила. Девушка за столиком все
так же  притиснуто  лицом к стеклу  сидела,  не  двигалась, смотрела  вдаль.
Женщина  потянула  ее за  рукав, подала бутылку.  Девушка,  неумело отпив из
горлышка,  выдохнула:  "Спасибо!".  Питухи  сверху  предлагали  ей  тяпнуть,
протягивали кружку. Девушка никак  на  это не  откликалась. Мать  Тихона меж
делом поведала молодоженам историю, приключившуюся в пути с девушкой.
     В  то  время люди, в  общем-то,  не женились, сходились,  как  Коляша с
Женярой. Бывали, и  нередко,  случаи,  когда мужики, а  то и проходимки-бабы
"подженивались".  Истосковавшиеся где-то в трудармиях, на путях, в казармах,
в  спецподразделениях  девчонки,  молодухи  и  вдовы, подхваченные  всеобщим
возбуждением, сжигаемые  долго сдерживаемыми  страстями,  попавши  в скопища
людей,  с  ходу, с  лету  соединялись  с кавалерами, пылко  падали  на грудь
избраннику, и не раз этакие вот союзы кончались несчастьем. Мошенник-кавалер
уносил с собой хранимое, нехитрое девичье имущество.
     Вот и эта младая  спутница лишилась осчастливившего ее кавалера - ушел,
смылся  в ночь возлюбленный  и чемоданишко прихватил. А  она по  мобилизации
работала на  восстановлении путей,  ломила наравне с  трудармейцами, кое-что
заработала,  скопила, выменяла  на  тяжелую  рабочую  пайку, ехала  домой  с
небогатым, зато своим имуществом.
     - Ладно еще,- говорила  старая женщина,- в теснотище, в многолюдстве не
добрался ушкуйник  до главной девичьей ценности. Имущество  - дело наживное,
но если у девушки пломба сорвата,- тут уж дело непоправимое.
     Велись  и  долго будут хитроумно вестись  подсчеты потерь в  хозяйстве,
назовут миллиарды убытков, невосполнимый урон в  людях, но никто никогда  не
сможет  подсчитать, сколько  дерьма  привалило  на  кровавых  волнах  войны,
сколько нарывов  на теле  общества  выязвила  она,  сколько  блуду и  заразы
пробудилось  в душах  людских, сколько сраму  прилипло  к  военным сапогам и
занесено будет в довольно стойко целомудрие свое хранящую нацию.
     Пока  Коляша предавался глубоким, современным  мыслям,  троица  наверху
опохмелилась, начала картежную битву. Валек - так  звали  "моего генерала" -
играл с теми, кто ехал на крыше вагона, посредник  меж играющими, инвалид на
деревяшке,  сноровисто  переправлял  вверх   карты  с  "ходом"  в   котелке,
привязанном  к  изношенным  обмоткам, принимал  подачу  обратно. То  и  дело
слышалось:   "Туфта!",  "Шнекарь!",  "Понтит,  псина,   понтит!",   "Эй,  на
халупе!.." Валек, вылезши в  окно, ухватившись рукой за козырек  водоотвода,
лаялся с кем-то из верхних игроков. "Маршал" и инвалид держали его за ноги.
     - Я тя спущу  с хавиры и приколю к опшэственному нужнику финкарем, если
будешь туфтить. Веди игру честно!..
     На   полувосстановленном   мосту   с  низко  провисшими,  негабаритными
перекрытиями народ на  крышах  пал  влежку. Слух пронесся: несколько человек
все-таки снесло  под колеса, тех, кто был привязан к трубам вентиляторов иль
по пьянке забылся,- размозжило.
     Слухов по густонаселенному,  давно  и  тесно живущему поезду ходило  не
меньше, чем  по  переселенческим  баракам где-нибудь  в  таежном поселке,  и
прорицателей было полно, и  певцов, и  нищих, и  ворья, и торговцев  разными
товарами, в том числе  и  фотками, переснятыми  с поганых немецких открыток.
Игроки напокупали снимков целую горсть, перебирали, комментировали:
     - Н-ну,  с-сэка, че делат,  а?! Наши  так не  умеют! Уж на что  у  меня
маруха на Екибастузе была, на все дыры мастерица! Да куда ей до заграницы!
     - Подучатся!
     -  Гли,  гли,  как  он  ей!..  Н-ну,  падла,  не  могу.  Терпленье  мое
лопается!..  Эй,  ты, невеста без места! - навис Валек с  полки, тыча снимок
девушке  в нос.- Гли, учись!.. Как  переймешь опыт, лезь сюды! Ну, че ты? Че
ты рыло воротишь? Денег дам, накормлю...
     На  том  самом, полуаварийном,  негабаритном  мосту оторвало котелок  с
картами, и он, брякнув о переплеты,  кружился в воздухе, пока не шлепнулся в
воду.
     -  Полтыщи  за  колоду  карт! - заорал  Валек  голосом  Карла Великого,
сверзившегося  во время боя  с седла с криком: "Полцарства  за  коня!" - Ну,
тыщу!..
     В это время в вагон вошел отряд военных, проверяющих документы. Старший
из них, видимо, был уже наслышан о вольнице в этом вагоне, да и Тихон, глава
семейства, не подававший вроде бы и признаков жизни при приближении патрулей
вытащил  пачку документов, стянутую красной  резинкой,  и,  указывая наверх,
сказал:
     - Вы не нас, вы их вон, шпану эту, как следует проверьте да этапом куда
следует отправьте. В общественном месте им, паскудникам, быть не полагается.
     Когда "моего генерала"  и "маршала"  повели из  вагона, а присмиревшему
инвалиду погрозили пальцем, Валек  прошипел:  "Финарь  по  тебе  тоскует!" -
рогаткой пальцев хотел ткнуть  в  глаза Тихону,  но  тот неожиданно проворно
перехватил его руку и крутанул так, что в  блатяге что-то хрустнуло, он осел
на пол, уронив ведро. Тихон подержал его мордой к полу.
     -- Попадись мне - ноги из жопы выдерну!
     На полках разместили ребятишек и жену Тихона. Постелив шинеленки, сунув
узел  с  манатками в голову,  супруги  Хахалины  легли  на  нижнюю  полку  и
попеременке  спали  до самого  Киева,  куда  прибыли  глухой  ночью, и  там,
конечно, никто никого не ждал.
     Киевский вокзал чудом не рухнул до основания -  в нем сохранился нижний
этаж, и, сидючи пока на улице, в закутке, возле стенки, впритирку к военным,
Коляша услышал еще одну чудную притчу, которых в те годы возникало  и ходило
тьма.  Вокзал этот, якобы,  был  строен  по французскому проекту.  Но нашим,
российским  строителям фундамент, крепления, перекрытия и прочее  показалось
весьма и весьма хлипким. Они увеличили мощность главных узлов вдвое или даже
втрое. Немцы ж народ шибко грамотный. Он, немец, и убивает, и разрушает  все
по науке. Так вот, немцы заложили в киевский вокзал взрывчатку с расчетом на
французский  проект,  рванули  германской  взрывчаткой,  и  по   германскому
разумению вокзал должен был  разрушиться.  Но проект-то французский, динамит
немецкий, да вокзал-то наш, российский, и хрен возьми - обвалившуюся на него
тяжесть первый  этаж  удержал,  и народу достался весь  обширный нижний  зал
вокзала,  к которому было уже кое-что пристроено, примазано,  прилеплено. На
втором этаже начались восстановительные работы.
     Как часто немецкий порядок, сталкиваясь с беспорядком советским, терпел
сокрушительное  поражение! Если  б фюрер  и  его  сподручные  учли, с  каким
невиданным бардаком они столкнутся, может, поняли бы,  что заранее обречены,
глядишь, и войну не начинали бы...
     На киевском вокзале и в окрестностях его скопилось более тридцати тысяч
одних только военных  пассажиров. Чтобы получить по продталонам паек - булку
хлеба и две селедки - надо было стоять за  ними не  менее трех суток. Уехать
пассажирским  поездом  из Киева практически  было невозможно.  Помочь  могли
только сила, наглость и взятка - ничем этим Коляша с Женярой не располагали.
     Утром, когда  ожил,  зашебутился  народ, Коляша понял, что одну,  очень
большую  оплошность  он  уже  сделал - надо  было  ночью сходить  в уборную,
непременно  велеть  сходить  туда и  Женяре.  Коляша  простоял в  очереди  к
заветному очку  более часа. Из уборной в воронкой  продавленный бетонный пол
вспененным  потоком  хлестала  моча,  неся  в бойких струях окурки,  плевки,
бумажки, тряпочки.
     Поток  мужиков  раздвоился,  и  второе,  более   шустрое  крыло   взяло
направление в женский туалет. Оттуда  тоже скоро вылился  вялый, но с каждой
минутой мощи  набирающий ручей. Воронка  средь вокзала переполнилась. Из нее
устремился ручей к порогу, через порог, через перрон, на пути.
     Бабенки  танцевали  и ныли  возле  своего  туалета, взывали  к мужицкой
совести. Да куда там?! На ходу  водворяя на место добро, деловито застегивая
ширинки, иные военные еще и пошучивали, один зло бросил на ходу:
     - Обоссали офицерские блиндажи на войне, подмочили  крепкие наши  тылы,
теперь приучайтесь в штаны!
     - Ах так! Вы еще и глумиться! - закричала мужеподобная женщина-майор, с
танками на погонах и, выхватив из  кобуры пистолет "ТТ", казавшийся огромным
и нелепым в ее неожиданно красивой руке, половину обоймы высадила в потолок.
     - Ря-а-ату-уйте! - заорали наверху.
     Произошло смятение, спрашивали, кто  кого  убил.  Мужики шарахнулись от
женского туалета.  Крикнув: "За  мной!" - майорша  с  обнаженным  пистолетом
вошла под низкие своды сортира,  загазованного что вредный химический цех, и
оттуда в панике сыпанули бравые вояки, иные со штанами в беремя.
     - Быстро, пока  мужики не  очухались от потрясения,  рви! - скомандовал
Коляша. Женяра юркнула в женский табун.
     Только на вторые сутки молодые  супруги втиснулись в  тесноту  вокзала.
"Держи  деньги в темноте,  а  девку в тесноте!"- усмехнулся  Коляша. Молодая
супружница  Хахалина  почти не  ела,  не  пила.  На улице  ночью  шибко  они
промерзли,-  раскашлялась она,  жалась  к  Коляше,  пытаясь  согреться.  "Не
заболела ли?"  - испугался Коляша. Внезапно его осенило: есть и  пить Женяра
старается меньше и потому, что продукты кончаются, и еще  чтоб реже ходить в
туалет.
     На  вокзале и вокруг него  царило пьянство,  воровство,  разухабистость
богатеньких  военных,  едущих  из-за  границы,  и  полное уныние таких,  как
супруги  Хахалины,  а  было их тут большинство. Комендатура лаялась,  гоняла
людей  с места  на  место,  особенно  сверху, где  шли  работы,  и  чтоб  не
обрушилось   чего   вниз,   на  людей;  без  конца  проверялись   документы.
Расспросить,   узнать   что-либо   и  где-либо   было   делом   бесполезным.
Железнодорожные  служащие прятались от военных, в военных же службах  только
надсадно  орали  и  грозились.  Тех,  кто  решался  идти на  власть  грудью,
скручивали, уводили под арест.
     Действовала  тысячелетиями отработанная беспроигрышная военная система:
ты всем обязан, тебе - никто и ничем.
     По вокзалу и его  окрестностям катились слухи, и самый из  них упорный:
будут  формироваться спецэшелоны из теплушек-  до  Урала, Сибири  и Дальнего
Востока,  чтоб  разгрузить  от людского месива  западные  вокзалы, станции и
дороги. Будто бы один  такой эшелон уже ушел - до Саратова или на Москву. Но
пока что по  киевским  путям безостановочно неслись  эшелоны из-за рубежа  с
демобилизованным народом,  не останавливаясь по  той  простой  причине,  что
беспризорный  военный  люд брал  в  осаду  эти воезда.  Поговаривали,  будто
поездные бригады и локомотивы меняются и заправляются в Дарнице, за Днепром.
Может, туда отъехать? Но как? На чем?
     Колебания и сомнения Коляши ахнулись после совсем уж безобразной сцены,
случившейся на вокзале средь бела дня. Любови тут завязывались и происходили
без  конца  и  на  виду  у  всех.  Ночью  парочки  разбредались  по  ближним
развалинам,  прятались и  дружили  там.  Темный  и  суровый  ликом  офицер в
окопной,  псиной  провонявшей  шинеленке мял, мял под  этой  боевой  шинелью
податливую бабенку и вдруг  повалил  ее на  пол, разорвал  на ней  исподнее,
начал каком-то жутком  порыве растерзывать женщину  при  всем густом народе.
Хохот,  свист, возмущение, ропот, шуточки, команды со всех сторон. Кто-то из
самых веселых  парней начал  детскую  считалочку. Бабенка  не  вывертывалась
из-под  мужика, только  выстанывала, закрыв глаза обеими  руками:  "Господи,
прости! Господи, прости!.."
     Прибежал  патруль.   "Прекратить   безобразие!"  -   закричал   старший
патрульный с портупеей через плечо. Офицер никак не реагировал на  его клич.
И  тогда,  взвизгнув  и  затопав ногами,  багровый  от стыда  и  возмущения,
патрульный цапнул  сладострастника за  сапог,  а  тот, оскалившись, выхватил
пистолет. Хватило работника  ненадолго.  Он упал лицом  на  захарканный пол,
оттолкнул   бабенку   и,  полежав   какое-то  время,  застегнулся,  протянул
патрульному пистолет, указывая кивком головы на женщину:
     - Ее не троньте... пожалуйста! - и пошел впереди патрульных.
     Бабенка, подбирая на себе рванье, ползком-ползком к своему узлу да и на
улицу и где-то уж за вагонами, на  путях пронзительно закричала. Думая,  что
она бросилась под поезд,  Коляша вместе  с любопытной толпой  вышел на пути.
Там шла обычная маневровая работа, все  было спокойно. Понаблюдав за работой
маневровой бригады,  дождавшись, когда паровоз  остановится, Коляша  угостил
составителя  поездов табачком,  подготовленным  специально на  этот  случай,
поговорил с бригадиром о том, о сем и спросил, нет ли у них пути на Дарницу.
Бригадир ответил, что сейчас вот всю подборку  порожняка  бригада  делает на
Дарницу, возможно, даже своей маневрушкой  и поволокет туда сцепку, паровозу
пора заправляться.
     - Люди! Машинист! Механик!  Увезите  в Дарницу! Пропадем мы тут с  моей
бабенкой.
     - А ты думаешь, в Дарнице легче?
     - Пусть на тридцать верст  будет ближе к дому,- пошутил Коляша.- У меня
салишка кусок есть, самогонки немного...
     - Ну, что с тобой делать, брат-кондрат? -  молвил со вздохом машинист.-
Поедете  в  тендере.  Из  угля  голов  не  высовывайте!  Не  один  ты  такой
догадливый. На мосту постовые сымают вашего брата, мне нагорит.
     Женяру уж ничем  было не  удивить, не испугать,  тем  более  паровозным
тендером. Как мышка-норушка, зарылась она в уголь. Коляша рядом примостился.
Тронулись! Поехали!
     Залязгало, загрохало  над ними и за ними.  Сверху  искры летят, да  все
горячие. Душит  супругов густущим  смоляным дымом - сырой, паршивый уголь на
маневрушки  дают.  На  мосту,  не  совсем  еще  восстановленном,  тендеришко
разболтало, разбайкало что люльку ребячью, того  и гляди - вывалятся молодые
люди  в  Днепр-реку,  а  в  ней  вода  глубокая, холодная  - Коляша  изведал
позапрошлой  осенью и  сейчас  невольно  ужался, съежился в  себе. Зато  дым
отнесло вниз, под колеса, закручивало его  в узлы, по реке  растягивало, над
водой волокло.
     Моргнуть глазом  не успели  молодожены  -  вот  и Дарница!  Выгружайся,
народ! А как  выгрузились супруги  Хахалины, глянули друг на друга -  винтом
пошли, Женяра в одну сторону, Коляша в другую - так их устряпало за короткую
дорогу, что и  не узнавали  они друг друга.  Крепкие белые зубы молодой жены
сделались еще  белее,  но смех  ее  перешел в хриплый, долго  не унимающийся
кашель.  Подались к водокачке  - отмыться, водички попить, поесть маленько и
осмотреться, провести рекогносцировку,- как говаривали братья-артиллеристы.
     Со временем Коляша прочтет и узнает, что они с молодой женой в точности
повторили  путь романтических  влюбленных  -  лейтенанта  Шмидта  и  Зинаиды
Ризберг,  только  пламенный  революционер  и  утонченная, книг  начитавшаяся
курсистка проделали путь от Киева до Дарницы в полупустом  мягком вагоне, на
красным бархатом обитых диванах,  а  освободители мира от фашизма, спасители
отечества,  приумножившие  и  без   того  громкую  славу   родных  вождей  и
полководцев,- на грязном, водой от пыли облитом угле.
     В Дарнпце было чуть полегче и почему-то потеплее. Молодожены просто  не
заметили, что помягчало в природе,- первые холода пробно прошлись по земле и
по народу, упредительно пощупав их  за  слабо, по-дорожному легко  прикрытые
тела, сделав  разведку боем  по лесам  и полям, по  царству зверей и  людей,
холод  приник  к земле,  обратился  в мокро,  начал парить и гноить  то, что
удалось  сшибить  с дерев, с  колосьев,  с  зевастых подсолнухов  и  цветов.
Чернела  прель под  зимним солнцем.  Чернели поля  и леса по-за станцией, но
ярко, празднично светилось то, чего холод не достал, не убил, не скрючил, не
уронил.  Молодожены,   навалившись  друг   на  дружку   плечами,   сидели  в
привокзальном скверике, подремывая на солнышке. Тут на них и налетел суровый
работник комендатуры  станции Дарница,  приказал  показать  документы.  Пока
начальник  внимательно рассматривал бумаги,  Коляша рассмотрел его.  Хоть  и
молод лейтенант, но навоевался досыта, ордена и нашивки о ранениях виднеются
за бортами  распахнутой офицерской шинели, губу  покривило контузией. Чем-то
он  очень  сильно  напоминал  командира  взвода  управления  артиллерийского
дивизиона  Пфайфера.  Недолго  тот  воевал,  не  успела  война  научить  его
осторожности, воспитатели уже приучали парня к бесстрашию, к жертвенности во
имя идей  светлого будущего. Был он из образованной семьи, его представления
о доблести, о мужестве  и  славе были почерпнуты из  книг, из бесед школьных
пионервожатых и тыловых комиссаров, потому  и спешил  он отдать жизнь свою и
отдал скоренько, не намучившись в окопах.
     И вот лейтенант, очень похожий на Пфайфера,- Коляша чуть не спросил его
фамилию,- сменил суровость на милость, расспросил супругов  Хахалиных, каким
путем  и  зачем попали они  в Дарницу,  шевельнул  кривой загогулиной  плохо
пробритого рта:
     -  Муж с женой. Это другое дело. А то милуются тут по кустам всякие...-
Он уже пошел, но обернулся: - Я буду иметь вас в виду.
     -  В  виду.  Иметь,- начал заводиться  супруг  Хахалин, но молодая жена
резко дернула его за рукав, остепеняя. Ой, сколько раз ей придется повторять
этот  жест, сдерживающий  горячность мужа.  Сколько пролить слез, научая его
степенности в речах,  остерегая от гибельных  действий, да все  ее усилия по
перевоспитанию  мужа  или хотя  бы пробуждению  степенности и благоразумия -
особого успеха не имели.
     Прошла еще одна ночь.
     Утром  у  солдат  с  проходящего  эшелона Коляша купил  булку  хлеба по
сходной цене  и  в  то  же утро  под  воздействием  воспоминаний о фронтовом
братстве,  о  светлом  образе  офицера Пфайфера и  лейтенанта  из  винницкой
комендатуры совершил он еще одну, весьма поучительную ошибку. Увидев,  что к
воинскому эшелону  прицеплено три зеленых вагона с кремовыми занавесочками и
возле них прогуливается чистенький, излучающий приветливость генерал-майор с
круглой попкой, с  брюшком кругленьким,  с  подбородочком  репкой,  луночкой
украшенным,  все,  все,  особенно  детский  носик,  располагало  если  не  к
вольности, то  уж к  приветливости  всенепременно. Сплетя на груди  руки меж
полами расстегнутого  мундира, накинутого  на  плечи,  генерал  прогуливался
вдоль состава, дышал свежим воздухом. Мирная ли осень,  земля ли в последнем
увядании и багрянце, облик ли праздно прогуливающегося генерала и подвигнули
фронтовика   к  не  совсем   продуманному  действию.  Коляша  подзаправился,
подобрался и  заступил дорогу генералу,  который, слышалось солдату, тихо  и
проникновенно произносил: "Роняет лес багряный свой убор..."
     -  Здравия желаю, товарищ генерал! - бодро заявил  Коляша,  прикладывая
пальцы  к пилотке.  Вспомнил вдруг, что  везде  и  всюду  в  армии повторяют
поучительную  заповедь: "К пустой голове руку  не  прикладывают",-  и тут же
понял, что сделал он глупость, неизвестно которую по счету в жизни, уже и за
дорогу эту немало их  сотворил, но отступать было поздно. Коляша залепетал о
том, что  он, бывший фронтовик, ранен,  едут вот с женой, тоже фронтовичкой,
на Урал, деньги и  продукты на  исходе, так нельзя  ли  им,  пусть бы хоть в
тамбуре или в коридоре...
     Взгляд  генерала медленно пробуждался,  он  еще не  видел,  не различал
солдата  перед собою, да и не слышал, он все еще глядел  сквозь человека  на
багряный  осенний  лес и, шевеля  губами, шел  дальше, сквозь время,  сквозь
свет, сквозь солдата,  так и не поняв, кто это перед  ним мельтешит и издает
какие-то звуки.  Никогда, нигде,  никто  не  смел  заступать ему дорогу, тем
более - беспокоить  просьбами. Глас земной,  солдатский так и не достиг  его
сознания, не потревожил вельможный слух.
     -  Извините!  - жалко молвил во след генералу Коляша, да еще  чуть и не
поклонился.  "Э-э-эх,  Колька-свист,  разудала  твоя голова!  Размундяй  ты,
размундяй! Учит тебя жизнь, учит, да все никак не научит.."
     Генерал  подхватил спавший с  плеча  мундир и,  огрев Коляшу не  просто
негодующим,  но испепеляющим  взглядом,  молодцевато вспрыгнул  на  подножку
вагона. Сырым плевком лепился  солдат Хахалин на  междупутье и вновь осознал
давно  известную истину:  чем выше чин, тем убийственнее  от него происходит
унижение,  и  потому впредь  не лезь вверх ни с какими просьбами, не нарушай
той границы, которая пролегла меж верхним и нижним эшелоном.
     - Эй ты!  А ну отойди на х... от вагона!  -  на подножке  генеральского
вагона, чего-то дожевывая, повис молоденький солдат, свеженький лицом, с еще
только начинающимися усами, с комсомольским значком на гимнастерке.
     - Это ты мне?
     - Тебе, тебе! Кому ж еще? Шляется тут всякая поебень...
     - Спустись на землю. Я плохо слышу после контузии.
     Солдат, чего-то ворча, спрыгнул с подножки, и пока он нехотя,  надменно
надвигался, Коляша  поднял с междупутья скошенную,  вроде арабской  сабельки
загнутую тормозную колодку  - одного удара ею  достанет, чтоб отучить  этого
молокососа  навеки  не  только  лаять  на  людей,  но  и жевать генеральские
объедки.
     - А  ну, повторяй  за мной:  "Дяденька  боец!  Я прошу  вас,  отойдите,
пожалуйста, от генеральского вагона".
     - Да я...
     - Расколю башку.  Пока твои бздилоходы  тебя  хватятся,  ты  вонять  уж
будешь!  Н-ну!  Ну!  Как  тебя  учили  в  пионерском  лагере?   Как  учат  в
комсомольской организации?
     - Дяденька боец... я прошу вас...
     Не  дослушав  молодого  холуя,  вымучивающего  вежливые  слова,  Коляша
брезгливо отбросил мазутом облитую колодку и сказал, хлопая его по плечу:
     -  Держись за свое  место! Псом  дворовым  будешь, зато  глодать жирные
кости  станешь,  спать в конуре,  под крышей, на сухой  подстилке. Не то что
некоторые...
     Около вокзала, съежившись, засунув руки в рукава, покашливая, поджидала
своего  супруга  посиневшая от вдруг  потянувшего с Днепра холодного  ветра,
сиротливая женщина.  "И зачем  мне  все это? -  сокрушался Коляша,- вокзалы,
холуи, бардак этот вселенский? Куда я еду? Куда меня  влечет? Зачем? Семьей,
видите ли,  обзавелся,  пристяжку спроворил!  Добирал  бы  остатки  урожая в
украинском  совхозе  "Победа", дрова  воровал  бы,  яблони  тряс  по  садам,
напившись  самогонки, ходил бы  с  мужиками  плакать  на братскую могилу  по
великим праздникам...
     Среди  ночи  супругов  Хахалиных,   прижавшихся  за  нетопленой  печкой
дарницкого  вокзала, отыскал  запаленно дышащий сержант и приказал, чтоб они
скорее, с манатками - к лейтенанту.
     - Ну, вояки! -  пошевелил где-то возле уха  концом рта лейтенант.- Ваша
скромность и смирение вознаграждены! Не надоедали мне и всем добрым людям, и
за это вот  он,- указал лейтенант  на заулыбавшегося сержанта,- посадит вас,
незаконно,  в  незаконный  вагон, и вы,  может  быть,  незаконно  доедете до
Москвы.
     Оказалось,  что  все эшелоны  с  войсками, идущие  из-за рубежа,  имеют
вагоны прикрытия - два четырехосных вагона, в которых можно было бы уместить
две сотни демобилизованных душ. Вагоны, стоящие между паровозом и эшелоном -
на случай аварии или  диверсии в пути,-  должны "прикрыть",  самортизировать
весь  остальной состав,  словом, смертники-вагоны.  В общем-то,  это  то  же
самое, что загородить  собой товарища  комиссара от пули врага  или  закрыть
грудью  амбразуру.  То  есть  никакого  в  этом  здравого  смысла  не  было.
Загородить грудью, в особенности женской, хоть кого и хоть чего можно только
в кино, но  загораживать  груженые  вагоны пустыми  вагонами - это  даже для
кино, пусть и самого патриотического, не годилось, потому что при экстренном
торможении  груженые  вагоны,  нажав на  негруженые, просто  выдавили бы  их
наверх, как пустые, хрупкие спичечные коробки.
     Строго-настрого наказав молодоженам, чтоб  в вагон они влезали без шума
и  никогда, никуда, ни под каким  видом больше не вылазили, "даже если будут
оружием пужать", ну и не  выдавали  бы его и  товарища  лейтенанта,  сержант
подсадил Женяру и хромого ее мужа в вагон.
     - Счастливо-о! Эх, и мне бы скорее домой! Я бы хоть на чем...
     Женяра с Коляшей думали, что в  вагоне  поедут  одни, и боялись этого -
полное  ж  бесправие, любой  бандит  под видом  патруля пришьет и фамилию не
спросит.  По  напряжению,  которое  передалось  Коляше, он  чувствовал,  что
спутница его боится тьмы и дороги, нащупал ее рукой, приободрил.
     - Да закройте вы двери! Кто там? Высадят всех к херам! - раздался голос
в темноте, и  слабый,  угольно  светящийся фонарик,  пометавшись по  темному
пространству,  к радости супругов,  обнаруживших,  что  вагон полон  спящего
народу,  указал  им в  дальний  угол  вагона и даже  подержал  там  пляшущее
пятнышко света.  Коляша захлестнул  притвор  вагона и  осторожно пробрался к
жене - она что-то подстелила, какую-то тряпицу на хрустящее  на полу стекло,
шлак, угольную крошку, поймав мужа за руку, потянула вниз и, когда он прилег
головой на рюкзачишко, уютно подлезла к нему под бочок.
     - Я так рада, что мы едем!
     - Погоди еще, не говори "гоп"... Не нагрянул бы патруль.
     Женушка угнездилась у  Коляши  под боком и уснула, греет  чуть  слышным
теплом и даже  во сне осторожным дыханием. "И чего это я психанул-то? Она-то
при  чем,  если  кругом такое  творится!  У  нас  ведь  уж  если  бардак, то
обязательно грандиозный, если урожай - то стопудовый,  если  армия, то самая
непобедимая!..  Допобеждались вот. Да  и сам  ведь вспоминал, как на  фронте
спать ложились  обязательно головой  к чему-то, солдат  к  солдату жался,  а
женщина, одна  на таком ветру, в такое  дикое время, само  собой, норовит  к
кому-то прильнуть, заслониться..."
     -  Поехали, механик,  поехали! -  раздалось за вагоном.- Сто  четвертый
поджимает.
     - Поехали так поехали...
     Коляша с удовольствием еще  послушал перекличку  помощника  машиниста с
машинистом: "На  выходе зеленый".- "Вижу на выходе зеленый..." - и уснул под
"зеленый", потому как не спал ладом уж несколько суток.
     И  когда раздалась  грозная  команда:  "А  ну, выходи из  вагона!  Кому
сказано?" -  и увидел  наставленные  с улицы два черных автоматных дула,  не
сразу  понял, где  он, что с ним,  и не вдруг опустился обратно на священную
советскую землю, охраняемую самыми справедливыми строгими законами.
     - Опять началось! - запричитал рядом с Коляшей пожилой, давно не бритый
солдат.- Че вы нас на кажной станции гоняете, че нервируете? Мы вам пленные,
чо ли? Враги, чо ли? Мы домой едем!..
     -  А  ну  прекрати  трепаться!  -  гаркнул  старший  патруля,   младший
лейтенантишко, и запрыгнул в вагон, сверкнув до блеска начищенными хромовыми
сапогами.- Сейчас же! Сейчас же очистить вагон!
     Никто в вагоне не сделал никакого движения.
     - Я кому сказал?! - младший лейтенант по-грязному обматерился. Был он в
нарядном  картузе,  в диагоналевом  обмундировании, перетянутый в талии,  со
значками, портупеей, весь вычищенный, выглаженный, праздничный.
     - И не стыдно твоей сытой роже? -  покачал головой  все  тот же пожилой
солдат.- Ты посмотри, на кого орешь! Над кем изгаляешься!
     Младший  лейтенант  осмотрел вагон внимательней. Коляша, приподнявшись,
тоже  осмотрел  население  вагона.  Были  здесь,  в основном,  военные и,  в
основном,  битые-перебитые. Были  и гражданские.  Но женщина  всего  одна  -
Женяра.
     - Не положено! -  стараясь  удержаться в повелительном,  начальственном
тоне,  снова начал младший лейтенант.- Вагоны  должны  следовать порожняком.
Это опасно для жизни...
     - Для чьей?
     - Для вашей, разумеется.
     - Ну, о наших жизнях не беспокойся.  Мы такое повидали, что не дай тебе
Бог во сне увидеть.
     - И все-таки мне придется очистить вагон.
     - Это кто так думат? - наступал солдат-сосед.
     - Я!
     - Ну, твое "я" ишшо галифо твое не прожгло, токо оттопырило.
     - Вы у меня запомните станцию Бахмач! Запомните! Сейчас патрули откроют
огонь.
     - По нам?
     - По вам!
     - Вали! Стреляй! Фашист немецкий не добил, дак свой, доморощеный...
     -  Это   ты  обо  мне?  -  побледнел   младший  лейтенант.-Я  -  фашист
доморощеный?!
     - Ты, ты! Вызрел! - не унимался пожилой солдат.
     -  Я  тебе покажу - фашист! Я тебе покажу! Огонь! - скомандовал младший
лейтенант своим подручным. И те, зажмурившись, дали очередь вверх.
     Эко напугал!  Ты слыхал  -  нет, молокосос, пословицу: не стращай девку
мудям,  она  весь видала! Прошу,  дамочка, прошшэнья!  -  поклонился вежливо
солдат в сторону совсем зажавшейся в угол Женяры.
     На выстрелы примчался начальник эшелона, тоже с патрулями, ладный такой
капитан, при орденах. И когда, брызгая слюной, содрогаясь, негодуя, сбиваясь
с пятого на десятое, младший лейтенант объяснил  ему обстановку, вывизгивая:
"Приказ наркома!  Неподчинение!  Арест! Три-бунал!..",-  капитан  вскочил  в
вагон, любопытствуя, осмотрел присмиревшее его население, покачал головой и,
ободряюще на ходу улыбнувшись, спрыгнул на мазутную землю.
     -  Нам  они  не  мешают,- заявил  он  распетушившемуся командиришке  и,
одернув  на нем вылезающую  из-за пояса гимнастерку, добавил: - Ну  и че они
тебе? Едут люди
     и пусть едут. Может, пересадишь их в пассажирские вагоны?
     - Это не моя компетенция.
     - Во, какая грамотная гнида! - снова начал заводиться Коляшин сосед.
     - Я тебя арестую! - заявил младший лейтенант.
     - Попробуй!
     Капитан  увел  своих  хорошо поддатых  орлов,  но  на  помощь  младшему
лейтенанту прибыл еще один отряд. Человек  уже шесть с  автоматами вертелось
возле вагона, требовало, чтоб если не все, то  непокорный бунтовщик  шел  из
вагона и  встал  под конвой,  иначе  будет хуже, иначе они задержат эшелон и
нагорит  всем,  в  том  числе  и  безответственно себя  ведущему  начальнику
эшелона. Кто-то со стоном попросил в вагоне:
     - Да выйди ты, отец, выйди. Либо помолчи. Высадят ведь, суки, всех. Это
ж такие крючки...
     - Кто крючки? Кто суки?
     - Ребята! - громко, на  весь  вагон  обратился к народу Коляшин сосед.-
Где-то тут  граната валялась? Дайте мне ее. Тряхну я эту шушеру. Довоевывать
так довоевывать.
     Сосед туфтил, нагоняя на патрулей холод, понимал Коляша, откуда гранате
взяться? Как вдруг с другого конца вагона поднялся высокий военный, и Коляша
ахнул, узнав в нем того лейтенанта, что смял бабу на полу киевского вокзала.
В руке его  была  зажата "лимонка", и  так  она была  стиснута,  что козонки
пальцев побелели.  Он решительно  шел к  патрулям, пляшущим  пальцем пытаясь
попасть в кольцо запала гранаты.
     -  С-сыно-ок!  - бросился наперерез  ему  Коляшин  сосед.  Запнулся  за
кого-то,  упал,  ловя лейтенанта  за сапоги.- Сы-но-ок! Сдамся я имя! Выйду!
Пускай  заарестовывают!  Не  надо  боле  крови,  сынок,  не  надо...  Я  ить
пошути-ы-ы-ыл...
     Патрули побежали  от вагона. Споткнувшись о рельсы, двое упали, уронили
автоматы и  не вернулись  за ними, ползя  под вагоны на карачках.  Лейтенант
резко закрыл дверь вагона. Сделалось  полутемно. Постоял у  щелястых дверей,
уткнувшись  лбом в железо, повернулся  и сказал  скрипучим голосом,  опуская
руку с гранатой в карман.
     - Я тоже попугал, отец. Успокойся... Возле вагона шарились, шептались.
     - Дак че делать-то?
     - Не знаю. Шарахнут гранатой, имя че...
     - И красавчик наш смылся куда-то!
     - Галифе новое, видать, полощет у колонки...
     - Да закрыть их к херам, и все! - за дверями вагона, скрипнув, звякнув,
опустилась в железный паз щеколда.- Попомните станцию Бахмач!
     В вагоне сперва сдержанно, затем веселее начали  посмеиваться, не зная,
что  железнодорожный  товарный  вагон  изнутри  не  отпереть,  и, если долго
придется ехать,- дело дрянь,  считай, что  в тюремном вагоне  они, только  в
тюремном кормят, поят и  до ветру выводят, здесь же  хоть подохни - никто не
побеспокоится.
     Сосед по фамилии Сметанин, пробирающийся  в родное  Оренбуржье, ввел  в
курс дела  супругов Хахалиных:  народ в вагоне большей частью  пролетарского
происхождения. Те<b>,</b> что катили  из-за границы, еще кое-что имели из провизии,
имущества и трофеев. Но страдальцы-госпитальники, нестроевики и пестрый люд,
отторженный  от армии,  ее кухонь, пусть и с негустым,  но все же устойчивым
приварком,  трудармейцы и всякие  отбракованные,-  эти  бедовали уже давно и
променяли  все  с  себя, вплоть  до  нижнего  бельишка. Есть  в  вагоне типы
потаенные.  Один  из них,  молодой парень  в  шелковом  кашне  и театральном
костюме  тонкого сукна, неизвестно  зачем  бывавший  в Германии и  чего  там
делавший, вез, например, полный чемоданчик камешков  для зажигалок и намерен
на  них  нажить  капитал.  Ведь  если  каждый камешек  продать  по десятке,-
Сметанин постучал  себя по шапке согнутым пальцем: "Во, голова!". Другой вез
два чемодана масляных красок в тюбиках. Сметанин по этой  причине считал его
художником  и  жалел его,  блаженненького.  Были военные,  хватавшие тряпок,
барахла  и потому  боявшиеся  выходить из  вагона, оставлять  без  присмотра
добро.  Они неприязненно  относились к  пролетарьям,  которым терять нечего,
кроме военных цепей, просили что-нибудь купить  на  станциях или променять и
за это маленько делились добытым харчем с соседями. В вагоне, слава Богу, не
оказалось блатных и  всяких разбитных  картежников вроде  "маршала" и "моего
генерала".  Небольшое,  случайное  сборище  случайного  люда  в  сухогрузном
вагоне,  в котором возили  и зерно, и уголь, и вот поставили его прикрытием,
поскольку  была у  вагона  крепкая ходовая часть,  да  и пробка вагона почти
новая  - вагону этому  работать бы,  добро  возить,  вез  же  он в  основном
барахольщиков,  скрытых,  неразговорчивых,  и, не будь  Сметанина, Коляша  с
Женярой куда острей чувствовали бы свое одиночество после гомонящего военным
людом набитого вокзала. Сметанин  был высокий, плоский по  спине и по  груди
мужик. На груди его с левой стороны болтались четыре медали, подстрахованные
на  застежках  бабьими булавками, справа  - два  ордена Отечественной войны,
"Звезда" и гвардейский значок. Питался Сметанин одними "концервами",  по его
определению,- конскими,  хотя  была  это  обыкновенная  говядина  -  тушенка
армейского назначения. "А жир? - возражал Сметанин.- Где жир-то? На  денышке
плюнуто, лавровый листок орошен, чтоб седель-ный запах отшибить... Конь это,
конь, кляча  колхозная, выбракованная - мне ли  не знать, как колхозный конь
пахнет!.."
     Слово  "выбракованный" было  самое любимое и  привычное у Сметанина. На
консервы, тоже, по его мнению, выбракованные, он уже и глядеть не мог. Когда
Коляша с Женярой дали  ему кусок хлеба, сальца, луковицу  и  яблоко, он чуть
целоваться не полез.
     -  Да милые вы мои ребятишки! - пел Сметанин.-  Да  ешьте вы, ешьте эту
выбраковану  концерву, коль глянется. Да пошто глянется-то?  Возьмут  варено
мясо, в  банку  затолкают,  харчок сверьху -  и  ешь! Како это мясо? Его уж,
вроде бы, ели и высрали...
     В выборе выражений Сметанин себя не стеснял. Коляша  понял,  что у него
это  самый  что ни  на  есть натуральный  разговор. Спервоначала  сосед  еще
спохватывался, приложив руку  к медалям,  кланялся в  сторону Женяры: "Прошу
прошшэнья,  дамочка!",  после  совсем  забылся,  повествовал  историю  своих
похождений  совершенно  свободным,  великим русским  языком.  По  тому,  как
большую часть времени он проводил, стоя на  коленях,  лежа на локте,  Коляша
догадался,  что  Сметанин из пехоты, тот  нисколько  не  удивился тому,  что
молодой сосед угадал род его войска.
     - Из ей, из  ей!  Чтоб она, блядь, горела синим огнем на  сырых дровах.
Кабы не  Чащин  товарищ  капитан,  давно бы  я  землю не мучил  и  воздух  с
бракованных концервов не портил.
     Сметанин был на фронте с сорок первого года и все в пехоте.
     -  Уцелей-ко, попробуй! - восклицал он.- И по госпиталям валялся, и под
колеса танков попадал, и в  землю  заживо бомбами  закапывало, и отступал, и
голодовал, и холодовал,  где-то в  Белоруссии  даже  тифом  болел  и  чуть в
заразном изоляторе не сдох... Ну, думаю, теперь-то уж меня выбракуют и, если
не  домой, то  хоть в какую-то,  не в пехотную  роту пошлют. Ведь ветром  же
шатат, а я пулеметчик. Где мне станок  унести или  хотя  бы  и ствол? Да без
меня  много  желающих по тылам ошиваться, воевать подале от переднего  краю.
Хоть  верь, хоть не верь, друг мой  молодой,  денег  скопил:  шил  и починял
обутки командирские, ну и приворовывал, конешно, где курку украду, где гуся,
где свечку,  где  топор,  где часишки трофейные  подберу,  зажигалки,  ручки
писчие с голыми бабами.  Ну, думаю, как ранют, я в  тылу какому-нибудь ферту
все это суну - и меня хоть ненадолго дале от бойни подоржат, хоть  с полгода
-  отойти чтоб,  укрепиться  нерьвами. Но все не за  нас, ни вошь,  ни  Бог.
Херакнуло так,  что  мешок мой  с трофеями в  одну  сторону полетел, я  -  в
другую! И вот знаш, паренъ, уставать  я стал. Вижу, ты вон тоже изукрашен, и
меня  поймешь. Хожу,  как в  воду  альбо  в помойку опушшеный: что скажут  -
сделаю, не  скажут  - не  надо, шшэлку себе, солдатскую спасительницу,  могу
выкопать,  могу  не  выкопать;  пожрать  не  принесут  - ничего, добывать не
стану...  Обессилился, обовшивел,  седина  по  мне пошла,  будто плесень  по
опрелому  пню. Все  одно, думаю, до конца  мне не  довоевать, маяться  же  я
больше  не  могу,  и,  чем  скорее  меня  кончат,  тем  скорее  душа  и тело
успокоятся.  Домой  писать  промежду прочим  тоже  перестал.  Пусть,  думаю,
постепенно  привыкают  жена, дети к  мыслям о  моей  потере. Ну, а  в  таком
состоянии духа, сам знаешь, на  передней линии огня долго  не протянешъ, там
ты все  время  должен быть,  как пружина, настороже,  ушки  чтоб на макушке,
глаза спереди, глаза сзади, желательно, и на жопе  чтоб глаза и  уши были  и
видели и чуяли чтоб все, потому, как сам себя остерегаешь, так и сохранишься
в этом  аду, и чтоб не  тебя фашист, а ты его  убил... Ой, парень, сколько я
энтого  фашиста  положи-ы-ы-ыл! Ежели на  том  свете будет суд  Божий,  меня
сразу, без допросу  и без  анкет, в котел  со  смолой. Душегу-уууб!  Хожу я,
значит, землю копаю,  пулемет на  горбу вперед  на запад ташшу и чую, скоро,
скоро отмаюсь.  Но  тама,-  показал Сметанин в потолок вагона,- распоряженье
насчет моей  выбраковки  ишшо было  не дадено.  А  вот  письмо  от моей бабы
пришло. На  имя  командира  части. А  у нас токо-токо  ротного  убило, новый
ротный пришел. С батальона. Капитан Чащин. Ну, новый-то он новый, да дыры на
ем старые.  С госпиталю он поступил. Меня к ему и вызывают. Сидит в блиндаже
мужик, худю-у-у-ущий, хворый на вид весь, как ворон черный. Я ишшо подумал -
осетин,  небось,  альбо чечен,  А  он  меня  на русском  чистогане: "Ты  што
распротвою мать,  от  семьи спрятаться хочешь?"  - "Умереть  я хочу, товарищ
капитан".-  "Чего-чего?!"  - "Умереть, говорю,  хочу. Все  надоело".- "А вот
тебе! - заорал капитан, тыкая себя  кулаком в ширинку.- Хуеньки не  хочешь?"
Бодрое, игровитое слово-то, навроде как детская побрякушка. Я с того момента
слово это полюбил  и  на  поправку пошел, душа  в  мине  воскресать  начала.
Товарищ Чащин, он с  понятием,  он слово-то словом, но дело делом, коло себя
меня  держал, навроде  как  вестового  и писаря.  Какой  из меня  писарь?  А
сапожник и шорник хоть куды - с  детства к шилу да к постегонкам приученный.
Обшивал, обмывал, упочинивал, обувь тачал и командирам, и солдатам. Ночей не
спал.  Когда и коней почишшу,  когда чего  поднесу, подам,  покопаю, раненых
соберу. И вот под крылышком-то капитана Чащина, дай ему Бог здоровья, да под
командирскими накатами очухался я,  и, когда меня снова во взвод возвернули,
к пулеметчикам,- голой рукой  меня не возьмешь! Я уж  снова весь при себе, и
нюх мой от пороха и гнилых соплей прочистился. Работат!
     Н-на! А ить задурел  я,  о-ох, задурел!..  Это коды мы Берлин  взяли  и
загуляли все: и офицера, и рядовые,- так я уж и от памяти отстал: ночь  мне,
день, немец, русский, узбек, татарин - все  мне собутыльники!  Всех я люблю!
Волокут меня к Чащину, теперь уж к комбату, майору. Ты что, говорит, старый,
обалдел, что ли? Так  точно, обалдел, говорю, потому как жив остался и до се
этому  не верю. Он меня подтолкнул к  окну - это мы под Берлином, в каком-то
городе  стояли,   на  берегу  реки,  может,  моря,  кажись,  Ундермунде  или
Мундерунде - у него, у немца, рази запомнишь.
     "Че ты видишь?"  - спрашивает  товарищ Чащин, теперь уж майор, а  я  уж
привык  -  все  капитан да  капитан.  "Дома",- говорю. "А ишшо че?" - "Ишшо,
ишшо?  Воду,-  говорю,-  вижу".-  "А ишшо?"  - "Боле ниче  не вижу,  товарищ
капитан. Мне бы опохмелиться, тоды бы, может, зренье прорезалось..." - "Я тя
опохмелю!  Я тя опохмелю! Ты что,  старая кляча, не видишь, што уж  лето  на
дворе? Ты же с весны  гуляш! Куда в тя лезет-то?  Струмент сапожный потерял.
Иль пропил... К немке, к молодой, по пьянке подвалился, бесстыжая твоя рожа!
У тебя ж четверо детей! Дочь невеста! Мне уж жопу чесали за твои художества!
Под трибунал попадешь!.. Ты же в  армии,  мерин  сивый! Что, что побела? Ну,
погуляли все, люди как люди, а ты, как хер на блюде!.."
     И  опять,  в  такой погибельный  момент приблизил  меня к  себе товарищ
Чащин, уж майор,- велел мне подавать, но помаленьку, чтоб постепенно  голова
прояснялась и  сердце чтоб  от  неупотребления сразу не остановилось,  чтобы
тоже в границы входило. И все, парень, опять наладилось, пошло,  как  надо,-
молиться  век  мне  и  моей семье  на товарища Чащина. Но  тут  нас хлесь  в
ашалоны, да в Молдавию и перевели. Тама от нас товарища Чащина отозвали. Кто
говорит, будто в академию, кто, мол. по раненьям домой. А я думаю, в Кремель
его взяли,  да и не  ошиблись - бо-о-о-ольшо-ого ума человек! Там такие люди
нужны, чтоб с умом руководить державой и направлять ее, куда надо, а куда не
надо - не направлять...
     Н-на, оборвалось во мне что-то, заныло,  заскулило в нутрях. И  давай я
опять гу-уля-ать-куралеси-ыть... Но  товарищ  Чащин все предусмотрел.  Новый
комбат  меня  с  деревни, где  мы  помогали  колхозникам  урожай убирать  да
смуглянок-молдаванок в  кукурузе перебирать, нажравшись синего  вина,- велел
на губвахту посадить. Отсиделся я, отлежался на  губе, мне документы в зубы,
мешок концернов, мать бы их, маленько хлеба, маленько денег - и катись вояка
Сметанин домой - от греха подальше. Ну я, само собой, с ребятами загулял. Но
ребята  не дали  мне разойтись.  Место  мне  в  энтом вагоне  -  из  Румынии
эшелон-то  идет,- нашли и в  вагон связку одеяльев забросили, вот оне,  энти
одеялья,- для коней, заместо попон служили. Матерья на их плашпалатошная, ее
простежили  с  куделей,  с  ватой ли сырцом и  полевых  артиллерийских коней
грели. Мне сказали, там, в деревне, мол, сгодятся, там все разуты-раздеты, а
из матерьи такой хоть штаны,  хоть  юбки  шей.  До-о-о-олго  я  ехал  на тех
одеяльях один.  Прядут патруля, я  сразу  на  себя генеральский вид  напущу:
"Имушшество казенно охраняю, попоны для коней",- и отлипнут оне. Потом народ
полез-попер, мне  и  радостней, и  веселей,  да  вот только  от попок  энтих
тыловых беспокойство.  Два одеяла я уж на хлеб променял. Ишшо бы надо хлебца
раздобыть.   Придется  тебе,  парень,  энтим  делом  заняться  -   я   худой
промышленник.  У  нас теперича вроде как семья. Ты уж, дамочка,  не обрашшай
внимания. Невыдержанный я на язык. Деревня-мама!..
     Н-на-а, деревня! У ее и названье-то  Кудахталовка! И жись в ей не жись,
а и не знаю, как назвать... Вот лепят в лепят: "Жись до войны  была! Жись до
войны!" Может, кому и была,  да  не нашему брату. Кудахталовка наша почти  в
самом степу, хлебушко родится с пятого году на шестой, картошка - моих мудей
не  хрушшее!..  Ой, опять прошу прошшэнья, дамочка  молодая. Вся  надежа  на
скот, на овцу,  на ямана, да на коня, да на Ивана. А  ен, Иван-то, который в
двадцать перьвом годе  не вымер,  дак в тридцать третьем годе ноги протянул.
Ладно, у нас отец мозговитый,  на каку-то  стройку махнул, кочергой  в домне
шевелить  обучился,  и за ту  кочергу ему хорошие  деньги  давали. Да только
выпить  он  у нас был большой спец. Но деньжонок все  же присылал, когда и с
имушшества  чего. Я  за старшего в семье. Семеро  нас, и не  по лавкам, а по
полу  да по полатям. Из семерых четверо девок. Меня скорее женить, чтоб я  с
дому не смылся. Всего  приданого нам с Грунькой: деревянна кровать с клопами
возле  дверей... Скрыпит, курва,  што твой шкилет. На полатях девки возятся,
подслушивают.  А  еда кака? Картошки,  молоко да  арженина.  Девки ночью  на
полатях  ка-ак  пе-орнут! -  у нас с  молодой полон рот  битых  тараканов...
Послушай, солдатушко хромой, нас эти попки намертво заперли?
     - Намертво!
     - Н-н-на-а-а! Теперь нам не помочиться, не опростаться, не попить?
     - Терпеть придется.
     -  Терпе-эть? Все  терпеть  да  терпеть... Не  привыкать  нашему  брату
терпеть, ну, а ежели как терпиловка кончится? Опеть свалка? Опеть кровь?..
     - Тихо, отец. Я попробую упросить осмотрщика вагонов.
     - Молчу, молчу,- Сметанин  в потемках звучно, сладко  зевнул  и уже  на
отходе ко сну  добавил:  - Эх, Кудахталовка,  Кудахталовка, мать бы  ее ети!
Знаю, че меня ждет. В Молдавии бы остаться, коло винограду, коло молдаванок!
У-ух,  егоисты мы, мужики! У-ух, егоисты!  Детишки-то как? Старшу замуж надо
выдавать...
     Всю  ночь, как  на  грех,  как  на  изгальство, гнало  поезд,  тащило в
холодную,  ветреную  Россию, и  только  на  рассвете случилась остановка. Но
Коляша  не  дозвался  никого  снаружи.  Мочились  мужики  в  притвор  двери,
по-большому  терпели. Сметанин  не  раз уж  вежливо  пукнул,  заглушая  звук
кашлем. По вагону начало все гуще разносить вонь и звуки. А поезд все бежал,
бежал.  И  уснул  Коляша  на  одеяле-попоне,  отделенной  Сметаниным.  Когда
проснулся,  поезд все  качало,  все волокло.  И  он опять  забылся. И  опять
проспал  заправочную  остановку,  узловую  станцию, на которой комендантские
работники  открыли  вагон и  спутники  облегчились.  Киевский  лейтенант,  с
гранатой, еще  и выпил, да крепко.  Лицо  его, серое и костлявое, осветилось
загоревшимися  глазами,  сталистым взглядом прожигал он все, на что смотрел.
Гаденыши бахмачской  комендатуры по  линии  передали,  чтоб  мятежный  вагон
закрывали.  И  спутников снова  заперли, снова  упрятали.  Пьяный  лейтенант
цеплялся ко  всем,  задирал  парня с красками, говорил,  чтоб  тот уж сейчас
начинал писать трофейными красками победные картины.
     - Вон тех вон, в углу,  изобрази! Пока мы кровь проливали, землю  носом
рыли, они, голубчики, гнездышко семейное свили!..
     - Ложился б ты спать, товарищ лейтенант,- подал голос  Сметанин.- Выпил
и ложись. Зачем людей задираешь?
     - А-а,  старый  хрен!  Слышал я, слышал, как  вылизывал ты жопу  своему
капитану... Выжил! Сохранился!
     - За что он нас-то, господи! - испуганно вздохнула Женяра, прижимаясь к
Коляше.- Да сними  ты бушлат. Пусть увидит твой орден,  медаль солдатскую  -
"За отвагу", нашивки за ранения...
     - Он и без того видит, что я не грибы на фронте собирал.
     Лейтенант   унялся,   захрапел,   но  храпел  как-то  настороженно,   с
перерывами. Разойдется, расхрапится  -  и стоп!  Словно вслушается во что-то
вокруг и потихоньку, полегоньку опять захуркает, погружаясь глубже в тяжелый
сон.  Женяра, боясь  лейтенанта, кашляла в  шапку или  в  отворот  Коляшиной
шинели.
     -  Не  обижайтесь вы на  него,-  сказал  Сметанин,-  где-то его  крепко
помололо, может, и  в плену... О-ох,  и  погинуло  же там  народу, поугасало
жизней...
     Ни  с  того,  ни  с  сего, от  полного уже  безделья  во тьме кромешной
потянуло  Коляшу позаигрывать с  женой. Она  смиренно, скорей даже испуганно
отнеслась к этому, но вдруг рукой поймала руку мужа и с низу перенесла ее на
свой лоб,  с тихим  стоном  придавила к  голове - лоб, лицо,  голова  у  нее
пылали.
     "Заболела! - всполошился Коляша,- а я тут со своими забавами..."
     - Простудилась?  От стены холодно?  Женяра молчала. Коляша ее тормошил,
пытался укутать.
     - Не надо.- отвела она руку мужа.- Я же двое суток не ходила на двор. Я
больше не могу...
     - Так че ты молчала?
     - Я боялась автоматчиков... и еще... еще боюсь отстать от поезда.
     - Да ты че?! Я ж какой-никакой шофер, все правила дорожные знаю.  Горит
красный -  стоим! Зеленый зажегся - поехали. Может, загородить  тебя, и ты у
дверей, в притвор, а?
     - Нет,  я не смогу при  мужчинах. Не беспокойся. Я еще потерплю. Только
пока не прикасайся ко мне... Не сердись. Ну, прости, пожалуйста...
     Коляша укутал  жену, как  мог, и ушел к двери вагона, сел так, чтоб  на
него сквозило из притвора, чтоб не проспать остановку.
     Только на рассвете, где-то уже за Орлом, поезд выдохся, замер, и Коляша
услышал похлопывание клапанов колесных букс - приближался осмотрщик вагонов.
"Скорей, скорей!  -  торопил его Коляша про себя.-  Хоть бы больной вагон не
попался. Расцепку начнут..." Но вот хлопнули две крышки задних колес, сейчас
осмотрщик  пойдет  к  последней  -  передней  паре,  к паровозу,  посмотрит,
молотком по  тормозным  колодкам и по башмакам,  их  удерживающим, постучит,
потычет щупом в паклю со смазкой,  если потребуется, мазуту подольет, тампон
в  пустующую буксу вложит - в пути паклю на растопку вытаскивают,- еще разок
мазутом из чайника подзаправит, высморкается, еще чернее измажет и  без того
уже чумазый нос,