ы не обижались: борьба есть борьба. - Михеич, - сказал он дядьке с усами. - Зайцев жмет... - Чего ему не жать. До его причала и сотни метров не будет, а до нашего все двести. - Надо по третьей тачке на брата поставить. - Поставить можно, почему не поставить? Пусть постоит. Она когда стоит, кушать не просит. Только грузить ее некому: я с этими в упор управляюсь. Дядя Петя повернулся к нам. Даже не повернулся, а только повел в нашу сторону головой. Но этого было достаточно. Когда князь Андрей подумал: "Это мой Тулон", он, наверно, чувствовал то же, что и мы. Мы уже стояли с совковыми лопатами (их много было разбросано вокруг бассейна) и смотрели на дядю Петю. - Берите третью тачку, мы поможем, - сказал я. Дядя Петя посмотрел на Михеича. - Попробовать можно, - сказал тот. - Зайцев хай подымет. - Пусть подымет. Ребята не чужие: моего Витьки приятели. В другой раз седьмого человека в бригаду возьмем. Дядя Петя повез груженую тачку. На нас он не взглянул, только бросил через плечо: - Ноги обуйте. Мы стали боком к бурту соли. Надо было одним взмахом набрать полную лопату и с поворотом корпуса и рук высыпать соль в тачку. Пока оставалось прежнее количество тачек, Михеичу нечего было делать. Он не скучал. Он уселся на верху бурта, закурил и делился с прибегающими рабочими своими впечатлениями от погрузки. - Зайцев-то, Зайцев, эх, как животом трясет. Десять лет с тачкой бегает, а живот вроде как бы еще больше стал... Когда дядя Петя привез порожние тачки, вставленные одна в другую, Михеич скатился с бурта. - Андреич, ведь получится. Помяни мое слово, - сказал он. - Зайцев бы до поры не пронюхал. Получится... - Пусть нюхает, - сказал дядя Петя. Рабочие с любопытством на нас поглядывали. Нас это не беспокоило: лопаты в наших руках были не впервые. Главное, когда работаешь лопатой, не напрягать живот. Мы умели подавлять тяжесть внутри живота, вовремя расслабляя мышцы. Оркестр ускорил темп и смолк. Слышен был только скрежет железа о соль. У причалов мужчина в полотняном костюме выкрикивал в рупор результаты погрузки. Когда мы взялись за лопаты, бригада Зайцева была впереди дяди Петиной на полтонны. Результаты погрузки объявлялись каждый час. Но очередного результата мы не слышали: снова играл духовой оркестр - теперь гопака. Прибежал дядя Петя - он бегал теперь в оба конца. - Сравнялись, - сказал он. Михеич ответил: - Все! Сейчас Зайцев будет икру метать... Как это Зайцев будет метать икру, нас не интересовало. Мы работали. На кончике Сашкиного носа висела мутная капля пота. Я сам видел, как она упала. Но когда снова взглянул на Сашкин нос, на нем опять висела такая же капля. - Сашка, перестань растворять соль. Ее не для этого выпаривали. - Балда, как я могу ее растворять, если с меня течет соль. - Ничего, это тебе не кнедлики кушать. - Положим, когда я ем кнедлики, я тоже потею... Я понял: разозлить Сашку мне не удастся. Жаль. Когда злишься, легче работать. От солнечного света и блеска соли резало глаза. Соль оседала на спине, на плечах, проникала сквозь матерчатый верх туфель. Плечи и спину можно было погладить ладонью и хоть на время унять зуд. А унять зуд в ногах было просто невозможно. И все равно мы не выпускали из рук лопат. На берегу что-то произошло. К нам донеслось приглушенное расстоянием жиденькое "ура". На мачте баркаса, который грузила наша бригада, взвился красный флаг. - Шабаш! - сказал Михеич и сел тощим задом в соль. Я не заметил, откуда появился уже знакомый нам дядька в трусах и соломенной шляпе с оборванными полями. Он стоял и какое-то время молча на нас смотрел. - Ага! - сказал он и побежал к берегу. Толстые ноги его не сгибались в коленях, а согнутые в локтях руки были прижаты к бокам. На берегу уже собралась толпа. К причалу бежали с разных концов промысла. Качали дядю Петю. Остальных рабочих его бригады ловили на берегу. Михеич сказал: - Дай и я полетаю. - Он отбросил цигарку и встал. Брюки на нем казались пустыми. Он бежал к толпе и кричал: - Братцы, тут я! К причалу спешил духовой оркестр. Последним бежал барабанщик. Из-за огромного барабана видны были только ноги и голова. - Володька! Я оглянулся. Над буртом соли красовалось Витькино лицо, наискось перечеркнутое бинтом. - Как дела? - Пока никак. Жди, - ответил я. Я и Сашка скромно сидели на бортике бассейна и, упоенные делами своих рук, смотрели на берег. Там качали теперь всех подряд. Кого поймают, того и качали. Оркестр играл туш. От причала на моторе отошел баркас, и двое матросов ставили на носу парус. Эти пузатые кораблики ходили вдоль берега до самой Феодосии. Там в течение часа соль из их трюмов перегружалась в железнодорожные вагоны. Мы знали, что к концу пятилетки и на наших промыслах будет построен механизированный причал. Мы все знали о будущем нашего города. Подошел дядя Петя. И с ним мужчина в полотняном костюме и толстый дядька в трусах и шляпе. - Где правда? Где? - кричал он. Голос у него оказался неожиданно высоким, скандального тембра. - Пойми, Зайцев, дело не в ребятах, - сказал мужчина в полотняном костюме. - Рывок новый сделали. Понимаешь, рывок... Зайцев отстал шага на два и остановился, точно примериваясь боднуть. - Ры-во-о-ок... Я тебе, Аникин, рвану. Попомни! Я на погрузку всех семерых приведу. Мало будет - бабу заставлю тачку толкать. Я тебе рвану-у! Зайцев повернулся и побежал своей неуклюжей побежкой. Ходить спокойно он уже, наверно, не мог. Сашка сказал: - Интересно, дома он тоже бегает? - Спасибо, Аникин, за почин. И вам, ребята, спасибо. - За что спасибо, Гаврила Спиридонович? Вроде не на тебя, на государство работаем. - От имени государства и благодарю. - Ну раз у тебя такие права есть - благодари, - сказал дядя Петя. Мужчина в полотняном костюме засмеялся. Он ушел, а дядя Петя перевернул тачку дном вверх и стал выгружать из сумки редиску, лук, яйца, копченую тюльку. - Для одного человека многовато, - шепотом сказал Сашка. - Молчи, - также шепотом ответил я. Рабочие дяди Петиной бригады тоже обедали. Почти у всех было молодое вино. Оно шипело и пенилось в граненых стаканах. Налив стаканы, рабочие поднимали их и говорили: - За твое здоровье, Андреич! Дядя Петя отвечал: - Пейте на здоровье. Сам он вина не пил, но мы знали, выпивку за порок не считал. Мы сидели смирно, опустив руки между колен, и смотрели. Дядя Петя зачерпнул из бурта горсть соли и бросил ее между разложенных закусок. Теперь он тоже смотрел на нас. Очень трудно было выдержать его взгляд, но мы выдержали. - Прошу к столу, ваши благородия, - сказал дядя Петя. По-моему, не следовало сразу принимать приглашение. Сашка думал иначе. Я не успел глазом моргнуть, как он уже подсел к тачке. Мне ничего другого не оставалось, как тоже подсесть. - Почему к экзамену не готовитесь? - спросил дядя Петя. - Витька куда-то пропал. Полдня его ищем, - ответил я. - Там ли ищете? В городе, слыхать, король какой-то появился. На балалайке, что ли, играет. - На гавайской гитаре, - поправил Сашка. - Что еще за гавайская? Такой не слыхал. - Мы тоже не слышали. Собираемся. - Выходит, десятку как раз ко времени заработали. А за помощь я от себя пятерку добавлю. Хватит небось? - Мы, дядя Петя, не за деньги, так... - сказал я. - За так и при коммунизме не будет, - ответил дядя Петя. Он очистил яйцо, посолил и откусил половину. Сашка пожирал копченую тюльку, как будто только для этого сюда пришел. Я толкнул его. Сашка повернулся ко мне с открытым ртом, положил в него тюльку и принялся жевать. Я думал, челюсти его будут двигаться бесконечно. Но Сашка наконец прожевал тюльку и сказал: - Дядя Петя, я не антисемит. Но скажите мне: почему в еврейских семьях родители мешают детям жить? - Ты мне зачем этот вопрос задаешь? - Как зачем? Это же кошмар. Не знаю, говорил ли вам Витька за училище? Я своим родителям сказал. Я сказал папе и маме, что мы лучшие из лучших. Других таких, как мы, нет и не может быть, Поэтому именно нас городской комсомол посылает в училище. И что же? Мой всеми уважаемый папа хватает ремень, а моя любимая мама держит меня за руки... Это же кошмар! - Значит, один отец не справился? Дядя Петя посолил надкусанную редиску. - При чем тут - справился или не справился? Просто позор на весь город, - сказал я. - Вон что. Учить меня пришли... Дядя Петя откинулся назад, чтобы сразу видеть нас обоих. Сашка положил тюльку и вытер о штаны руки. - При чем тут вы? Наивный вопрос. Дядя Петя, конечно, не обратил на него внимания. - Ты мне сказки про евреев не рассказывай. Видел? - дядя Петя протянул к Сашке кулак. Сжатые пальцы были выбелены солью и покрыты глубокими трещинами. - Мне ремня не надо. И за руки никто держать не будет. Дядя Петя все понял. В нашем положении самое лучшее было молчать. Но для этого надо было иметь хоть каплю здравого смысла. Сашка его не имел. Вместо того чтобы молчать, он закричал: - Когда тебе плохо, когда твои собственные родители отравляют тебе жизнь, куда идти? К отцу друга, передовому человеку, стахановцу. - Ничего не поделаешь: наследственность. А может быть, Сашка кричал от страха? Решить это я не успел. Дядя Петя медленно поднимался, упираясь ладонями в колени. Сашка ничего не замечал. Наверное, все-таки от страха. - А если этот человек тебя не понимает? Если он поддерживает не тебя, а твоих отсталых родителей, то что делать? Что? - выкрикивал Сашка и в эту минуту был очень похож на свою маму. Дядя Петя медленно опускался. До Сашки все доходило, как до жирафа. Когда дядя Петя уже сидел на своем месте, Сашка проворно отодвинулся. Кто-то из рабочих спросил: - Андреич, чего это они тебя агитируют? Дядя Петя не ответил. - В один час все переиначили. А родителей спросили? - сказал он. С опущенными уголками губ, с тяжелыми руками, устало кинутыми на колени, он казался подавленным. Но я ошибся; дядя Петя не собирался сдаваться. - Не с этого конца начал. Это верно, - сказал он. - С Переверзева надо было начать: он воду мутит. Куда вас несет? Учились. Десять классов - это побольше гимназии. А кто раньше из полной гимназии в офицеры шел? Дураки одни шли. Я действительную после гражданской ломал. Ничего не скажу, кроме спасибо. Грамоте в армии научился. И тем людям, что учили меня, по гроб жизни буду благодарен. А были и другие, например взводный. Два кубаря носил - по-теперешнему лейтенант. Человек был заслуженный, с орденами. А кроме своей фамилии, ничего написать не мог. Демобилизовали его за неграмотность. Куда там! За что кровь проливал? Снова быкам хвосты крутить? Поехал в Москву, к Ворошилову. Восстановили. Попробовал на ликбез ходить. Бросил. Уговаривал его наш учитель, хороший человек, не помогло. Я, говорит, неграмотный, грамотных бил. Надо будет - еще побью. Теперь тот взводный полком командует. Не зря не хотел с армии уходить. А вас чего несет? - Пришло время неграмотных командиров заменить грамотными. Техника... - сказал я. - Слыхал. Так тебе и даст тот взводный себя заменить. Что Надежда Александровна говорит? - Мама понимает. Говорит, надо гордиться оказанным доверием. - Ее дело. Она газеты читает. А Витьке моему голову не дурите. Зовите его. Нечего от отца прятаться. Я и Сашка переглянулись. - Хватит в прятки играть! - прикрикнул дядя Петя. - Витька! - позвал я. Витька боком выдвинулся из-за бурта. Пока он подходил, мы молчали. Витька остановился в двух шагах и смотрел на отца настороженным глазом. Дядя Петя достал из сумки новую нитку тюльки и яйца. - Это что за мода такая из дома без завтрака бегать? - спросил он. Витька отвернулся и молчал. Глаз его наполнился влагой, и я просто не мог на него смотреть. - Чего отворачиваешься? Обиделся? Отца обидеть можно? - Я на тебя не обиделся. - А на матери совсем нет вины. Не может она против моей воли идти. Садись ешь, пока твои дружки всего не подмели. Витька подсел к нам. - Километр бинта извел. Никак не меньше, - сказал дядя Петя. Витька тут же поднял руки и пальцами отыскивал завязки. - Оставь! - прикрикнул дядя Петя. Витька ел, мы молчали. Подошел Михеич, спросил: - Будем воду пускать иль на сегодня пошабашим? - Некогда шабашить. Солнце вон как жарит, - дядя Петя встал. Рабочие торопливо увязывали свои домашние сумки и узелки. - Ждите меня на первой карте. А вы домой, заниматься. Завтра приходите, деньги выдам. - Это дядя Петя сказал уже нам. - Ничего себе поговорили. Пусть теперь Переверзев с ним разговаривает, - сказал Сашка, когда дядя Петя ушел. - Подождем до завтра. Появится статья, и все может перемениться. - Ничего не переменится. - Это сказал Витька. Мы уже шли по берегу мимо причалов. Духовой оркестр снова играл туш. На этот раз в честь бригады Зайцева. Его самого качали. Он взлетал в воздух, сохраняя серьезное выражение лица. На его загорелых ногах сверкали белые пятки. Дядя Петя стоял чуть поодаль, рядом с мужчиной в полотняном костюме. - До свидания, - попрощался я. - До завтра, - многозначительно сказал Сашка. Витька промолчал, а мужчина в полотняном костюме сказал нам вслед: - Орлы!.. - Только груди цыплячьи, - ответил дядя Петя. Хоть этого он мог бы не говорить. Мы прошли под аркой. Женщина в синем халате стояла на лестнице и снимала лозунги: от солнца и соли быстро выгорала красная материя, я поэтому после погрузки лозунги снимали. - Витька, почему ты до сих пор не повесился? - спросил Сашка. - Чего мне вешаться? - Имея такого папу, можно пять раз повеситься и два раза утопиться. - Твоя мама не лучше... - Моя мама - другая опера. Моя мама - выходец из мелкобуржуазной среды: ей простительно, у нее отсталая психология. Я шел между Витькой и Сашкой. Витька промолчал, но это был не лучший способ отвязаться от Сашки. - Я бы на твоем месте публично отказался от такого отца, - говорил Сашка. - Напиши в газету обстоятельное письмо... - договорить Сашка не успел: Витька набросился на него за моей спиной и повалил на песок. - Псих, неврастеник! - орал Сашка, а Витька стоял над ним и сопел. Потом Витька тоже сел на песок и сказал: - Никуда я с вами не пойду. - Доигрались, - сказал я и сел рядом с Витькой. Теперь мы сидели все трое. Я хотел сказать, что все так или иначе устроится, что в жизни все устраивается. Но вовремя понял всю неуместность моей философии и ничего не сказал. Я понял: мне легче, чем им. Мне не надо было бороться за свое право пойти в училище. Кажется, впервые на этих пустынных пляжах, у моря, переливавшегося блеском до самого горизонта, я понял, что при всей неустроенности живется мне очень легко и свободно. - Давайте искупаемся, - сказал я и стал раздеваться. 9 Стол был исписан формулами и разрисован чертиками. Женин папа пробовал их состругивать, но потом бросил. Легче было начисто исстрогать доски, чем отучить нас от привычки их расписывать. Женина мама была благоразумней: она накрывала стол клеенкой, но, когда мы приходили в сад заниматься, снимала ее. Мы не обижались. Наоборот, если Женина мама забывала снять клеенку, кто-нибудь из нас ей об этом напоминал. Я сидел в плетеном кресле с продранной спинкой. Я всегда сидел в этом кресле. Уже года три никто не пытался оспаривать у меня мое место. И если говорить честно, то и спинку продрал я. Я любил откидываться назад и покачиваться на задних ножках. В школе мы не успели пройти проект новой Конституции, но нас предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были на промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими словами особенности будущей Конституции. Она очень старалась, но я не слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка. Я бы никогда в этом и никому не признался, но я подглядывал за ней. Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой, и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались, то сажали Инку отдельно, чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь? Когда ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого всегда находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже когда мы пришли с промыслов. Я смотрел на Инкины колени и думал, что когда-нибудь обязательно дотронусь до них рукой. Но и без этого я видел: колени у нее мягкие и теплые. Подол голубого платья в черный горошек так обтягивал Инкины ноги, что просто удивительно, как это не лопалась материя? Сколько раз я видел Инку на пляже вовсе без платья, в одном купальнике, и ничего. А вчера на Приморском бульваре все перевернулось. Я думал, это пройдет. Но как только увидел Инку, понял: ничего не прошло. Со вчерашнего дня моя власть над Инкой сильно пошатнулась. И наоборот, ее власть надо мной неизмеримо выросла. Инка это тоже чувствовала. Такое она всегда чувствовала раньше меня. Инка делала вид, что поглощена чтением. Локти ее упирались в колени, а пальцы она запустила в волосы. На нее падала тень листьев, а там, где солнце касалось Инкиных волос, они отливали медью. За кустом сирени была врыта в землю скамья. Чтобы Инку видно было так, как ее было видно, ей, наверно, пришлось подвинуться на самый край скамейки. Воображаю, как ей было удобно сидеть. Но она сидела. Когда я взглядывал на нее, то видел, как между пальцев поблескивал ее глаз. - Наша Конституция будет самой демократической, - говорила Катя и спрашивала: - Почему? - такая у нее была манера самой себе задавать вопросы. - Потому, что все граждане в нашей стране, достигшие восемнадцати лет, смогут выбирать и быть избранными. У нас больше не будет лишенцев. Катя была очень обстоятельная девочка. Любая другая, такая же обстоятельная девочка могла уморить. Но что-что, а назвать Катю скучной - никому не могло прийти в голову. Серые глаза Кати всегда сияли, на щеках были ямочки от постоянной улыбки. Теперь-то Катиным ямочкам завидовали все девчонки, а три года назад ее дразнили "булочка". - Выходит, поп или нэпман может попасть в правительство? Я не согласен, - изрек Витька. Он лежал на деревянном топчане, под головой у него была подушка. Женя уложила его, как только мы пришли с промыслов. Ему было неловко, но он лежал. Сопротивляться Жене было бесполезно - это мы хорошо знали. Особенно не по себе Витьке становилось, когда на террасу выходила Женина мать и смотрела на нас. Витька краснел и глупо ухмылялся. Катя молчала. Ей так нравилось объяснять, она так радовалась, и вот пожалуйста! Катя просто растерялась от Витькиного вопроса. Она всегда терялась, когда ее сбивали с мысли. Катя смотрела на Сашку. А на кого еще она могла смотреть? Сашка в таких случаях немедленно приходил к ней на помощь. Так было и на этот раз. - Видали, он не согласен, - сказал Сашка. - Ему не нравится поп. - А тебе нравится? - Мне тоже не нравится... Теоретически его можно выбрать, а практически - кто будет его выбирать? Надеюсь, не ты? - Все ведь так просто, - сказала Катя. Она очень не любила, когда спорили. - Понимаешь, Витя, - сказала Женя. - Для того чтобы тебя выбрали, надо же, чтобы кто-то выдвинул твою кандидатуру. Кто, например, станет выдвигать Жестянщика? А ведь Жестянщик даже не лишенец. Понял? Никогда не думал, что Женя может так ласково разговаривать с Витькой. Она всегда обращалась с ним как со своей движимой собственностью и при этом покрикивала. Женя вообще была злая. Чтобы это понять, достаточно было посмотреть на ее тонкие губы. У Жени было продолговатое лицо с бархатистой, будто припудренной кожей и черные, как ночь, глаза. Когда мои сестры впервые увидели Женю, они сказали, что со временем она станет красавицей. Не знаю. Времени прошло достаточно. По-моему, даже Катя была красивее Жени, а об Инке говорить нечего. Мы говорили Жене, что она злая, но Женя не соглашалась. - Просто у меня твердый характер, - отвечала она. Она считала, что твердый характер ей необходим, чтобы стать певицей. Ерунда! Твердость характера тут ни при чем. Главное - голос. А голос у Жени был. В этом никто не сомневался. Женя склонилась над Витькой и говорила с ним так, будто никого из нас близко не было. Что она хотела этим выразить - непонятно. От черного хлеба и верной жены Мы бледною немочью заражены, - сказал Сашка. - Не твое дело! - ответила Женя. Витька сказал: - А я все равно не согласен. Раз нельзя практически выбрать, и в Конституции нечего об этом писать. Вот к чему приводит снисходительность. В другое время Витька бы и пикнуть не смел против Жени. - Нет, вы только подумайте, - сказала Катя. - Володя, чего ты молчишь? Обойтись без меня она не могла. А я, как назло, только что оглянулся на Инку. И хотя теперь смотрел на Катю, но ничего толком не понимал. Сашка засмеялся. Он сидел слева от меня, смотрел мне в лицо и смеялся. - Сократ говорил: никогда не видел такого тупого выражения лица, - сказал Сашка. - Тогда тебя еще не было... - Съел? - спросила Женя. - Мы же ничего не успеем повторить. - Это, конечно, сказала Катя. - О серьезном давайте говорить серьезно, - сказал я. - Все ясно, как дважды два - четыре. Социализм - полная свобода для всех. Каждый получает одинаковые права строить коммунистическое общество... - Интересно, как это попы будут строить коммунизм? С Витькой всегда так. Можно было подумать, что он каждый день имел дело с попами. Во всем нашем городе был единственный поп в греческой церкви. Да и тот ходил по улицам, как все люди: в обыкновенном костюме и даже волосы прятал под шляпой - летом под соломенной, зимой под фетровой. - Поп - это частности! - сказал я. - Церковь у нас отделена от государства. Как же можно выбирать попа в органы государственной власти? - Ладно, черт с ним, с попом. А Жестянщика могут выбрать? - Вот что, Витька, - сказал я. - Как по-твоему, можно выбрать в Верховный Совет твоего отца? - Он не согласится... - Как это не согласится? - Он скажет, грамотности маловато. - Ерунда! Каждая кухарка должна уметь управлять государством. Твоего отца нельзя выбрать по другой причине. Выбирать в органы власти будут самых сознательных. - Договорился. Мой отец и Жестянщик... Я бы скорей язык проглотил, чем приравнял Витькиного отца к Жестянщику. - Не перебивай, - сказал я. У меня в голове так все хорошо сложилось, а теперь Витька все перепутал. - Я взял твоего отца как пример, чтобы ты понял: не всех будут выбирать. Право избирать и быть избранными будет у всех одинаковое. Но выбирать будут только тех, кто заслужил доверие народа. - Вопросы есть? - спросил Сашка. - Логика! Я всегда говорил: Володька - это голова. Тоже открытие! Наша учительница по истории еще в седьмом классе сказала, что я удивительно тонко чувствую и понимаю эпоху. Она, конечно, ставила это в заслугу моей маме. Чепуха! Мама тут была ни при чем. Просто я сам все хорошо понимал. Я оглянулся. Инка смотрела на меня. Она улыбнулась и наклонилась над книгой. - Таких, как Жестянщик, надо в море топить, а не права им давать, - сказал Витька. Сначала поп, теперь Жестянщик. Но я по Витькиному лицу понял: он сказал это так, лишь бы что-то сказать. Ведь никому неохота признать себя побежденным. - Не надо его топить; он сам умрет, - сказал я. - Вот и хорошо, вот и договорились, - сказала Катя. - Идем дальше. Дальше, мальчики, про вас. Наша Конституция будет самой демократической еще и потому, что в голосовании будут участвовать военнослужащие. А в капиталистических странах армия в выборах не участвует. Там армия вне политики. - Катя говорила, как будто читала. Если она и взглядывала на кого-нибудь из нас, то все равно не замечала. Это видно было по ее глазам. У Кати была удивительная память. Стоило ей разойтись, и она могла пересказать подряд целые страницы. Не надо было только сбивать ее с мысли. Я косился на Сашку. Он сидел с закрытыми глазами. Глаза у него были особенные - выпуклые, с короткими веками. Даже когда Сашка спал, глаза его плотно не закрывались. Со стороны казалось, он за кем-то подглядывает. Сашка притворился, будто дремлет. Но я видел его насквозь: он не простил мне Сократа, наверняка приготовил какую-то остроту и только ждал, когда я оглянусь на Инку. Нашел дурака. Я и не думал оглядываться. Зачем? Я представлял себе Инку и думал о том, что она тоже обо мне думает. Соседка Жени поливала за забором сад. Шипела вода. Женщина монотонно покрикивала: - Шурка, не трогай кран... Крана Шурка не трогал, и женщина покрикивала так, ради профилактики. Я знал этого шкодливого пацана: раз женщина покрикивала, значит, он появился где-то близко. Сашка открыл один глаз, потом второй. Но смотрел он не на меня. Сашкин нос повернулся к террасе Жениного дома. Нос у Сашки был тоже особенный: большой и тонкий, он мог поворачиваться, как лодочный руль. Когда мы были меньше, то так и называли Сашку - Руль. Сашка обижался. Со временем мы оставили его нос в покое. - Пончики! - сказал Сашка. - Сегодня нас будут кормить пончиками. Как я ни принюхивался, но ничего, кроме запаха сирени и влажной земли, не уловил. А вот Сашка уловил... - Опять перебили, - сказала Катя. - Продолжай, продолжай. - Сашка посмотрел на меня выпуклыми глазами: мы хорошо понимали друг друга. - Продолжай, продолжай, - сказал я ему. Сашка улыбнулся уголками губ и снова прикрыл глаза. Он воображал, что я не выдержу и рано или поздно оглянусь на Инку. Интересно, что он придумал, но рисковать не стоило. Теперь я тоже уловил легкий чад горелого оливкового масла. Сашкиному нюху можно было позавидовать. Все дело в том, что Сашка очень любил поесть. На переменках Сашка не выходил из класса. Он неторопливо обнюхивал портфели девочек, определяя, что они принесли на завтрак. При этом Сашка был щепетилен: он брал не подряд, а с выбором, и не все, а только половину. Когда однажды у одной девочки кто-то утащил весь завтрак, больше всех возмущался Сашка. Дружба с Катей началась у Сашки тоже на почве завтраков. Сашка очень любил французскую булку со сливочным маслом и ливерной колбасой. Как только Катя это заметила, в ее портфеле Сашка стал находить отдельный сверток для себя. Надо было быть черствым эгоистом, чтобы не оценить Катиной души. Сашка оценил. Одного мы не понимали: куда девалось все, что Сашка пожирал? Он был на полголовы выше меня и Витьки. Но ходить с Сашкой на пляж было просто стыдно: таким он был тощим. Витька объяснял это малым коэффициентом полезного действия. Витька редко удачно острил и поэтому удачные остроты часто повторял. Сашка злился. Но поскольку другого объяснения не давал, Витькино оставалось в силе. Соседский Шурка наконец добрался до крана. Шипение воды за забором оборвалось, и женщина закричала истошным голосом: - Шурка! Ухи оборву! 10 В калитку вошел Женин отец. Но прежде я увидел за дощатым забором его форменную фуражку. У Жениного отца была удивительная походка: сначала он отрывал от земли пятку, потом носок и делал это так стремительно, что со стороны казалось, будто он подпрыгивает. Фуражка так и подскакивала над забором. Женин отец пробежал от калитки по инерции несколько шагов и остановился. Отношения с Жениным отцом у нас были очень сложные. Он работал агентом квартирного бюро. Утром к приходу поезда он отправлялся на вокзал, бегал по перрону и кричал: - Лучшие комнаты в городе! На любой вкус и любой карман! Конечно, бегал не он один, бегало еще человек десять агентов. Но Женин отец был проворней. В пухлой записной книжке у него были вписаны адреса. Комнаты сдавал он, а адреса узнавали мы. Мы тоже бегали. Мы бескорыстно носились по всему городу, узнавали, где сдаются удобные квартиры. В особо удачные дни Женин отец выдавал нам деньги на мороженое. В полдень агенты собирались в погребке у Попандопуло. У винной стойки они выглядели закадычными друзьями, которые сошлись выпить по стаканчику. Но мы видели их не только у Попандопуло, мы встречали их во время "работы" на вокзале и поэтому знали: друзьями они не были. С нашей помощью Женин отец зарабатывал больше всех. Он часто угощал агентов, и они как-то с ним мирились. Зато нас агенты ненавидели. Но нам было на это наплевать. Если смотреть на дело с государственной точки зрения, то какая разница, какой агент сколько сдаст комнат? Главное, чтобы были обеспечены жильем курортники. Мы смотрели с государственной точки зрения, и поэтому совесть наша была спокойна. Пока мы были меньше, мы хорошо ладили с Жениным отцом. Но с тех пор как он догадался о дружбе Жени с Витькой, все переменилось. Витька, по его мнению, был недостаточно культурен. В прошлом Женин отец был комическим актером. Неудачники вообще тяжелые люди. Но неудачники актеры или писатели просто невыносимы. Прямо Женин отец ничего против Витьки не говорил: боялся Жени. Но мы ясно видели: Витьку он терпеть не мог. Как только мы это поняли, так сразу же перестали помогать Жениному отцу. Витька пробовал втайне от нас узнавать для него адреса, но мы не потерпели такого холуйства. Женин отец злился на всех нас. Его дело! Мы понимали: дети - одно, родители - другое. Это хорошо доказал своим подвигом Павлик Морозов. Женин отец стоял на дорожке и смотрел. Под высокой фуражкой с широким верхом из бумажного коверкота его узкое лицо казалось совсем маленьким и все было в густых и глубоких морщинах. Как он умудрялся бриться, непонятно. Он попеременно осмотрел всех нас, потом уставился на Витьку. Витька спустил с топчана ноги, но Женя удержала его за плечи и не дала ему встать. Она вся повернулась к отцу и загородила Витьку спиной. Картина была как в "Ревизоре" - все замерло! Одна Катя ничего не заметила. Она сидела спиной к калитке и говорила: - Верховный Совет СССР разделен на две палаты: Совет Союза и Совет Национальностей... Она увидела Жениного отца, когда он уже вбегал на террасу. - Мы же еще не кончили, - сказала Катя. Сашка ее успокоил: - Мы же все знаем. Мы правда хорошо знали проект Конституции. Но такое у нас было правило: повторять перед каждым экзаменам. Обычно мы занимались до шести часов вечера и все успевали. После шести часов никто из нас не имел права даже вспоминать об экзаменах. Все смотрели на меня. - Денек, - сказал я. - Сплошная родительская демонстрация. Женя встала и побежала в дом. Сашка сказал: - Хорошую моду взяли некоторые папы: они даже не говорят "здравствуйте". - Замолчи. - Витька сидел на топчане, повернув голову к дому. Витька не переносил, когда задевали Женю. Тут он становился по-настоящему опасен. В доме все было тихо. Только один раз мы услышали, как Женя сказала: - Не имеешь права! Мы примерно догадывались, какой разговор идет в доме. Но мы были людьми деликатными, а высшее проявление деликатности - не замечать того, что вас не касается. Я положил руки на подлокотники кресла и поднялся. Пока я подходил к Инке, она смотрела на меня и улыбалась. Я тоже улыбался, а чему - не знаю. На душе у меня было так, как будто я с Инкой еще никогда не разговаривал. Такое у меня было, когда я ответил на ее записку, а потом пришел к ней на день рождения. Но и тогда было не так. Правда, я и тогда улыбался неизвестно чему. Но тогда я волновался как-то по-другому. Инка села поглубже на скамью. Я смотрел на раскрытый учебник у нее на коленях. Когда мы пришли с промыслов, он был раскрыт на этой же странице - я хорошо помнил. - Ветер, - сказала Инка. - Ветер перевернул обратно страницы. В соседнем саду шипела вода. У забора ревел Шурка. - В голове у тебя ветер. - Мне не хотелось ругать Инку, и это я сказал так, по привычке. - Правда, правда. Знаешь, сколько я прочла? Вот сколько. - Врать Инка совсем не умела. Она быстро-быстро листала страницы, потом накрыла их рукой и засмеялась. - У меня еще завтра целый день, - сказала она. - Ты же сам сказал: такой сегодня денек. Шурка больше не ревел; наверно, подслушивал. Инка встала, и книга по ее ногам скользнула на землю. Она и не подумала ее поднять. Инка смотрела на меня и улыбалась. По-моему, она-то знала, чему улыбается. Инка закинула руки за шею и потянулась. Я присел на корточки и лицом уловил тепло ее ног. Я не спешил поднять книгу. Но нельзя же было вечно сидеть на корточках. Я и так не знал, сколько уже просидел. В такие минуты никогда не знаешь, сколько прошло времени. Я оглянулся. Женина мама несла блюдо с золотистыми пончиками. Сашка торопливо хватал со стола книги и, не глядя, совал их Кате. Сашка, как Цезарь, умел делать сразу несколько дел. Но одновременно смотреть на пончики и на меня он не мог. Сашка смотрел на пончики... Я поднялся. - Спасибо, - тихо сказала Инка, но книгу у меня не взяла. Инка повернулась и пошла к столу. Я шел за ней и, как последний дурак, нес книгу. - Где я сяду? - спросила Инка и побежала на террасу. - Тетя Вера, можно взять стул? - кричала она. Инка везде чувствовала себя как дома. 11 - Кушайте, кушайте на здоровье, - говорила тетя Вера. - На работе у него неприятности. - Она поглаживала клеенку пухлой рукой. - А вы себе кушайте, не обращайте внимания. - Мы кушаем, тетя Вера, не беспокойтесь, - сказал Сашка. - Ничего особенного, на работе всякое бывает. - Это сказал Витька. - Вот и хорошо. Повидло не кислое? - Что вы, тетя Вера, очень вкусные пончики. Так и тают во рту, - сказала Катя. Пончики действительно "таяли". Наши руки со всех сторон тянулись к блюду. Сашка слизывал стекающее с пончика повидло и противно чавкал. - Сашка, не чавкай, - сказал я. - Я всю жизнь чавкаю. От рождения. Женя сидела между Витькой и матерью. Она поставила локоть на клеенку, положила щеку на ладонь и смотрела в одну точку. Когда Женя так смотрела, лучше было ее не трогать. Тетя Вера знала это не хуже нас. Но так, видимо, устроено большинство мам: они не могут оставить своих детей в покое. - Доченька, почему не ешь? На-ка пончик. Смотри, какой поджаристый! - Неужели наступит счастливый день и я наконец уеду? - трагическим голосом спросила Женя. - Поймите, я не маленькая. Понимаете, не маленькая! - Женя даже, взвизгнула. Терпеть не могу бури в стакане воды. Надо было вмешаться, но я ничего не мог придумать. Я как-то вдруг поглупел. И все потому, что Инка под столом нашла мою руку и потихоньку перебирала пальцы. Даже я не заметил, как она это сделала. Она опустила руки под стол и, чтобы никто ничего не заметил, прилегла на край стола грудью. На меня она не смотрела. Я тоже на нее не смотрел. - Маленькие дети - маленькое горе. Большие дети - большое горе, - сказал Сашка и отправил в рот остаток пончика. - Истина, - сказала тетя Вера. - Вы не представляете, какая умная моя бабушка, - говорил Сашка. - Когда моя мама делает что-то не так, бабушка всегда говорит: маленькие дети - маленькое горе. Но моя мама ее не слушает. Вот я должен слушать свою маму, а она нет. Где же логика? - Ну вас! - тетя Вера махнула на Сашку рукой и засмеялась. Сашка почесывал затылок маслеными пальцами, осматривая пустое блюдо. - Тетя Вера, - сказал он, - Женя все равно не станет есть пончик. Дайте мне... - Ешь на здоровье. Тетя Вера встала из-за стола. При ее полноте это не так просто было сделать, потому что скамья, как и стол, была врыта в землю. Когда тетя Вера поднялась на террасу, я сказал: - Сашка, ты гений. Сашка кивал головой. Ответить он не мог: он жевал пончик. - Не надо расстраиваться, - говорил Витька. Он держал Женю за руку на виду у всех. - Мы сами виноваты: перестали твоему отцу помогать. Разве легко в его годы бегать по городу? - Не знаешь, что он мне в комнате сказал? Не знаешь - так молчи. - Сказал... Ну и что же, что сказал. Ведь не ударил. - Только этого не хватало. Ударил... Сашка прожевал пончик, спросил: - Интересно, жив еще Переверзев? - Я пойду, - сказал Витька. - Никуда ты один не пойдешь. Мы все тебя проводим, - сказала Женя. - Конечно, проводим, - сказал Сашка. - И не смотри на меня такими глазами. Подумаешь, пончик... 12 Мы ожидали Женю на улице. Витька приоткрыл калитку и смотрел на дорожку. Таких тополей, как на Жениной улице, не было во всем городе. Когда они цвели, то вся улица покрывалась пухом. Слой пуха заглушал шаги прохожих. Ночью казалось, что на улице лежит снег. А когда дул ветер, поднималась настоящая метель. Со стороны улица выглядела красивой, но жить на ней во время цветения тополей было не очень приятно. По всему было видно, вечер будет теплый. Ни один лист не шевелился на тополях, и совсем не слышно было моря. А нас от моря отделял только ряд домов на другой улице. Деревья снизу были окутаны сумерками, а вершины еще освещало солнце. Мы стояли в тени, но все равно чувствовали солнечное тепло. - Завтра в это время мы будем совсем свободны, - сказала Катя. - Только школу жалко. - Можешь остаться на второй год, - посоветовал Сашка. - С ума сошел. - Видали последовательность? Школу кончить жалко, а на второй год остаться не хочет. Какая тебе разница? Институт мы для тебя выбрали. Сашка преувеличивал: институт выбрали для Кати не мы, а он. Катя долго не знала, куда пойдет учиться. Но потом подружилась с Сашкой, и как-то само собой решилось, что она тоже пойдет в медицинский институт. С Катиной памятью ничего не стоило выучить названия трех тысяч костей и несколько сотен мышц. Если бы дело было только в этом. Катя могла бы стать врачом через неделю. Сашка говорил: "С Катиной памятью и моей эрудицией через пять лет я буду профессором, а она моим ассистентом". Катя не обижалась. Я подозревал, что она вообще не могла обижаться. Бывают такие счастливые люди. - Ничего особенного, - сказала Катя. - Все очень хорошо получилось. Сестра говорит: при воинских частях бывают вольнонаемные врачи. Во время войны кого-нибудь из вас обязательно ранят, и я буду лечить. Катина сестра работала официанткой в "Поплавке". А прежде она работала в столовой для летчиков. Она, конечно, знала, бывают вольнонаемные врачи в воинских частях или нет. - Видали, какая голова? - спросил Сашка. - А сердце? Вы когда-нибудь видели такое сердце? Мы еще не сдали последнего экзамена, а она уже мечтает, когда кого-нибудь из нас ранят. - Это же если будет война, - сказала Катя. Инка, заложив руки за спину, рассматривала тополя. Она запрокидывала голову и накрест переставляла ноги. Раз Инка что-то внимательно разглядывала, значит, ее очень интересовал разговор, но признаться в этом она не хотела. - Идет, - сказал Витька и отошел от калитки. Вышла Женя. Мы пошли вверх по улице. Ходили мы обычно так: впереди девочки, а шагах в двух за ними мы. Но это не мешало нам разговаривать. - Расскажите толком, о чем вы договорились с дядей Петей? - спросила Женя. - Володя, о чем мы договорились? - Мы же рассказывали: ни о чем. Он сказал, чтобы мы не дурили Витьке голову. - Это мы слышали... Витьку бить он по крайней мере больше не собирается? - Советую спросить самого дядю Петю. Меня, во всяком случае, он хотел ударить. Володька не даст соврать. Если бы я не остановил его взглядом, синяк мне был бы обеспечен. Я посмотрел ему в глаза, и он понял: бить меня опасно. Я немного отстал и оглядел сзади Сашкины штаны. Сашка забеспокоился. - Ты чего? - спросил он, пытаясь разглядеть, что у него сзади на брюках. - Нет, ничего, - сказал я. - Просто смотрю, нет ли дырок. Ты так отползал, что могли быть дырки. - Чепуха. За мои брюки можешь не беспокоиться. - Надоело, - сказала Женя. - С вами невозможно говорить серьезно. - Этих серьезных людей я бы топил в море, - ответил Сашка. - Что я могу сказать за чужого папу? Я за своего не могу поручиться. - Не будет он больше драться. - Это сказал Витька. - Он бы и не ударил. Мать меня подвела. - А к Переверзеву он пойдет? - спросила Женя. - Он уже наверняка там. Лучше бы еще разок меня ударил. - Хватит, - сказал я. - Алеша предупрежден. Он не дурак и давно ушел из горкома. А завтра появится статья, и все будет в порядке. Зайдем по дороге к Алеше и все узнаем. - Какая статья? - спросила Женя. Дернуло меня за язык. Сам не знаю, как я проговорился. А Женя вся насторожилась, и даже глаза у нее сузились. - Какая статья? - переспросила Женя. Может быть, я бы как-то выкрутился, если бы не влез Сашка. - Интересно, кто в нашей компании самый большой трепач? - спросил он. Ничего не поделаешь, пришлось рассказать о статье. А мы хотели, чтобы статья для всех была сюрпризом. Женя жила на окраине Старого города, в двух кварталах от Пересыпи. Я завидовал Витьке: ему было с Женей по дороге. А мне приходилось провожать Инку чуть ли не через весь город. Летом это было даже приятно. Другое дело зимой, когда дули норд-осты. Пока мы шли вместе, было еще терпимо, а когда я один возвращался домой, то всегда злился, как будто Инка была виновата, что Дом летчиков построили на курорте. Инка шла по краю тротуара. Она оглянулась. Потом подпрыгнула и сорвала с тополя лист. Потом снова оглянулась. Она оглядывала меня мельком, как будто я ее чем-то обидел. Мне вдруг представилось, как она будет ходить одна домой и вообще целых три года будет одна. Я смотрел на Инку и просто не верил, что мог на нее злиться за то, что она жила далеко от меня. Я догнал ее и тихо сказал: - Три года - это не пять... Инка слушала опустив голову. - Конечно, - сказала она. Мы вышли на песчаный пустырь. Асфальт оборвался, и сумерки улицы сменились солнечным светом, рассеянным высоко в воздухе. - Смотрите, оказывается, еще день, - сказала Катя. Рельсы трамвайного круга вспыхивали малиновыми отсветами. В городе рельсы были вровень с мостовой, а здесь лежали на шпалах ничем неприкрытые, и между ними росла полынь. В третий раз за сегодняшний день я переходил пустырь, отделявший Старый город от Пересыпи. Мы вышли на широкую улицу. Днем, кроме солнца, коротких теней и кур, на ней ничего не было. У колонки стояла очередь за водой. Воду развозили в бочках на ручных тележках, колеса их глубоко погружались в песок. С Витькой то и дело заговаривали знакомые: их интересовал его перевязанный глаз. Женя, когда заговаривали с Витькой, останавливалась и ждала его. Инка шла впереди меня и заглядывала во дворы. За низкими оградами топились летние печи, пахло дымом и жареной рыбой. Раньше я никогда не обращал внимания на Инкину походку: она ставила ноги прямо, и на песке оставались узкие следы ее туфель. Мы подошли к Алешкиному дому. Сестра Алеши мыла террасу. Девчонки на Пересыпи славились красотой и лихим нравом, а Нюра даже среди них выделялась. Она была не старше нас, но уже успела "сходить" замуж за какого-то моряка и вернуться домой. Алеша был невысокого мнения о своей сестре. Ну что ж, ему виднее: он брат. - Алеша пришел? - спросил Витька. Нюра выпрямилась и опустила подол задранного выше колен платья. - Это чтобы вы не ослепли, - сказала она и засмеялась. Ей, наверно, очень хотелось поговорить. - Зачем вам Алеша? - спросила она. - Надо... - Надо, а его нет. Не приходил еще. А зачем надо? Сашка положил руку на ограду, спросил: - Йод у вас есть? - Йод? Есть... А зачем вам йод? - Нюра смотрела на Витькино лицо, улыбалась, а глаза ее, переменчивые, как цвет моря, подозрительно щурились. - Йод, значит, есть, а свинцовая примочка? - Что еще за примочка? Зачем? - Примочки нет? Советую купить. В аптеке знают, - сказал Сашка и направился к нам: мы стояли на углу и поджидали его. Не без волнения свернули мы в узкий переулок. - Веселенькая история; Алеши до сих пор нет, - сказал Сашка. Никто ему не ответил. Мы вышли на Витькину улицу. Дома на ней стояли в один ряд. Улица обрывалась к морю крутыми песчаными осыпями. Море вдали сияло, а внизу над дикими пляжами стыли светлые сумерки. Чем ближе мы подходили к Витькиному дому, тем сильнее Витька волновался. Он шел впереди, то и дело оглядываясь, и злился, что мы отстаем. Я отставал из-за инки. Она смотрела в море, и мне виден был грустный овал ее щеки. Я понимаю, что овал не может быть ни веселым, ни грустным, но таким он мне казался. Я был уверен, что Инка меньше всего думала о Витькином отце. Но почему она была грустной, не мог понять. Витькин дом был крайним на улице. Его начали строить года четыре назад, а пока его строили, Витька с родителями жил сначала в городе на частной квартире, а потом во времянке, слепленной на скорую руку. Мы помогали строить дом. Всю глину, которая пошла на штукатурку, вымесили наши ноги. Днем приходили Катя и Женя. Инки тогда еще с нами не было. Мы спускались к морю, купались, потом тетя Настя - Витькина мама - кормила нас обедом, который готовила на очаге, сложенном из песчаника. Обед пах дымом и казался нам очень вкусным. Потом возвращался с работы дядя Петя с товарищами по бригаде. Мы уходили в город, а взрослые до полночи работали на доме. Так вольно мы чувствовали себя на Пересыпи не всегда. Витьку на Пересыпи сразу приняли за своего, а мое и Сашкино появление почти всегда сопровождалось дракой. Даже не дракой. Драка - это когда бьют друг друга. А на Пересыпи били меня и Сашку в одностороннем порядке. Били ватагой во главе с Мишкой Шкурой, придурковатым и на вид добродушным малым, одного с нами возраста. У Мишки Шкуры были слюнявые губы, и он всегда смеялся. Витька говорил о нем: "Дурак дурак, а хитрый". Поначалу мы как-то пробовали сопротивляться, но от этого нам попадало еще больше. Когда нас ловили вместе с Витькой, то били всех троих, потому что Витька не желал оставаться зрителем. Правда, потом перед Витькой извинялись. Поэтому я и Сашка старались не попадаться на глаза пересыпской ватаге, а если нам не удавалось вовремя удрать - не сопротивлялись. Мы получали пару раз по физиономии, и после этого нас с миром отпускали. Так продолжалось до тех пор, пока в наши взаимоотношения с пересыпскими ребятами не вмешался дядя Петя. Он появился, когда нас однажды окружили и готовились бить. По-моему, дядя Петя давно подкарауливал такой момент. Я и Сашка, бледные и затравленные, стояли в кругу настороженно притихшей ватаги. - Артелью работаете? - спросил дядя Петя. Потом сказал нам: - Выбирайте себе по силам, - а сам присел в холодке под кустом. Мы выбрали. Выбрали честно: противники были одного с нами роста и примерно такой же силы. Исход драки был предрешен присутствием дяди Пети. Мы вкладывали в свои удары всю пережитую боль и унижение. Сашка до того озверел, что, когда противник его, отбежав в сторону, сказал "хватит", еще пару раз ударил его. Я никогда раньше не видел Сашку таким. Из его носа тонкими струйками текла кровь, он, казалось, оглох и ослеп. Прибежал Витька. Он обнял Сашку и долго не мог ему втолковать, что драка кончена. Сашка рвался из рук и орал: "Убью". Витьке пришлось повалить Сашку на песок. Ватага молчала. - Если еще хоть раз артелью побьете, ноги повыдергиваю с того места, где растут, - сказал дядя Петя. Он ушел береговой тропкой на промыслы. Возбуждение, вызванное дракой, постепенно улеглось. Победители и побежденные, стоя по колено в воде, умывались. Мишка Шкура, с которым дрался я, выворачивал верхнюю губу и всем желающим показывал окровавленные зубы. - Чем он меня звезданул, не пойму, - говорил Мишка и хохотал. Происшествие имело продолжение. Вечером отцы избитых нами ребят пришли к дяде Пете "объясняться". Посмотреть драку взрослых собралась вся Пересыпь. Жаждущие реванша отцы пришли верхом, а уходили низом, отплевывая вместе с кровью песок: дядя Петя в разорванной и спущенной с плеч рубахе кидал их с обрыва. Было нам тогда чуть больше четырнадцати лет. С тех пор никто на Пересыпи нас не трогал. И нам не надо было больше пробираться к Витьке тайком по диким пляжам. А главное, мы могли приводить на Пересыпь девочек, не боясь унижения. Улица тогда была совсем узкой. За четыре года море во время штормов намыло песчаные дюны, теперь улица стала шире. Тетя Настя стояла в открытой калитке, смотрела на Витьку и то расстегивала, то застегивала на груди пуговичку ситцевой кофты. Тетя Настя была совсем молодая, - не верилось, что Витька ее сын. - Отец дома? - спросил Витька. - Ушел. Вернулся с работы, переодел все чистое и ушел. - Тетя Настя засматривала Витьке в лицо, а нас как будто не замечала. Плохой признак. Мы отошли на край улицы, но все равно все слышали. - Ты меня прости, сынок. Я ведь не хотела. Отца мне жалко и тебя жалко. Закружили вы меня совсем. Глаз болит? Болит глаз? - Тетя Настя снизу вверх заглядывала Витьке в лицо и поправляла проворными пальцами сползший на щеку бинт. - Подумаешь, болит. Что же, у меня синяков не бывало? - ответил Витька. Он косился на нас и чуть отстранялся от материнских рук. Мы делали вид, что любуемся морем. На воде проступали краски: сиреневые, алые, фиолетовые, - все разных оттенков и густоты. Они лежали полосами, не смешиваясь, а даль моря переливалась, подсвеченная сиянием уже не видного солнца. Сашка повернулся, задев меня плечом. - Дядя Петя идет, - сказал он. Дядя Петя шел посередине улицы в черном костюме из грубого сукна. В этом костюме он приходил по субботам в школу. Он прошел калитку между женой и сыном, не взглянув на них. Тетя Настя и Витька пошли за ним. У крыльца дядя Петя остановился и вытянул в сторону левую руку. Тетя Настя проворно подошла к нему, и он опустил руку ей на плечо. Так они поднялись на террасу, а потом вошли в комнату. И когда дядя Петя поднимался на крыльцо, под его ногами скрипели сухие доски ступенек. Прежде чем войти в комнату, дядя Петя остановился и громко сказал: - Запомни, Настя, скажут три человека: ты пьяный, - ложись и спи, хоть вина и не нюхал. Дядя Петя как будто обращался к тете Насте, но мы-то поняли, кого он имел в виду. Мы подошли к ограде. Катя сказала: - Тетя Настя совсем не похожа на маму. - Катя часто говорила невпопад. Мы к этому привыкли и не обращали на ее слова внимания. На террасу вышел Витька, сказал: - Я дома останусь. - Что случилось? - спросила Женя. Витька спустился с крыльца и подошел к забору. - Сам не знаю... - Он что-нибудь говорит? - спросил Сашка. - На терраске про пьяного сказал. Еще ужинать попросил, а больше ничего не говорит. - Афоризм, - сказал Сашка. - Ладно, идите. Женя, не обижайся: из дома сейчас уходить неудобно. - Что я, дура? Завтра, как встанешь, приходи. В шесть часов встанешь - в шесть приходи... - Отец твой ругаться не будет? - Глупости. Пусть только попробует... Мы никогда не обращали внимания на настроение Жениного отца и совершенно не интересовались, что он о нас думает. Не трогали меня и крики Сашкиной мамы. А вот перед дядей Петей я чувствовал себя в чем-то виноватым. Напрасно я повторял себе, что никакой вины перед дядей Петей за нами нет, на душе у меня все равно было погано, словно я совершил какое-то предательство. По Сашкиному лицу я видел, что ему тоже не по себе. Витька стоял у ограды, пока мы не завернули за угол. - Зло берет. Человек сдает завтра последний экзамен, а ему треплют нервы, - сказала Женя. - Тебя часто берет зло. Ты тоже вчера на пляже кричала на Витьку за училище, - сказал Сашка. - Глупости, я вовсе не кричала. Я просто говорила, что его могут послать в город, где нет консерватории. - Правда, куда вас пошлют? В какой город? В какое училище? Мы ведь так ничего и не знаем, - сказала Катя. - Они не знают, а мы знаем! Нам самим никто ничего об этом не сказал. - Зайдем к Алеше, - сказал я, когда мы вышли на широкую улицу. Мальчишки пробовали запустить змея - пустое занятие при таком безветрии. Мальчишка в порванной на плече рубахе надсадно орал: - Выше поднимай, выше! Он сгибался, чтобы посильнее крикнуть, и от азарта поднимал то одну, то другую ногу. На другом квартале его напарник держал над головой змея и тоже орал: - Да натягивай ты, руки устали... Пока я смотрел на мальчишек, на душе у меня стало легче. До сих пор, когда я вижу мальчишек, мне веселее становится жить. На оградах сидели сытые коты и, не мигая, смотрели зелеными глазами в море, где виднелись черные черточки рыбачьих лодок. К трамвайному кругу шли пересыпские девчонки. В город они всегда ходили одни. Им, а еще больше их кавалерам сильно попадало от пересыпских ребят, но девочки на Пересыпи были не из тех, кого можно было запугать. На углу мы встретили Нюру. Она шла босиком в шикарном крепдешиновом платье и несла в руке лакированные туфли. - Пришло ваше начальство. Идите быстрей, а то уйдет, - сказала она. Наверно, Алеша увидел нас в окно, потому что, когда мы подошли к дому, он уже стоял на терраске без рубахи и босой. Он откинул назад волосы, сказал: - Все в порядке, профессора. Не прозевайте завтра газету. Алеша явно хотел от нас отделаться. Его шуточки мы хорошо знали. Газета сейчас нас меньше всего интересовала. Я прошел к терраске, а Сашка с девочками остался за калиткой. - Порядок есть порядок. Рассказывай, какой разговор был с Витькиным отцом, - сказал я и сел на ступеньку крыльца. Алеша попробовал отшутиться. - Отчет требуете? До конференции еще два месяца, потерпите, - сказал он. - Какой разговор был с Витькиным отцом? - Вот пристали! Самый обыкновенный. Колесников объяснил Аникину: нельзя плыть в шторм поперек волны - опрокинет. - Мы же тебя просили не доводить дела до скандала. - Никакого скандала не было. А политическую кампанию срывать не позволим. - Какую кампанию? При чем тут кампания? - Политграмотой будем заниматься? Давайте займемся. Вы же знаете международную обстановку. Надо привлечь молодежь в армию. В школе вы самые видные. На будущий год за вами в училище потянутся другие. Понятно? - Понятно. Мы самые видные. Но зачем обижать Витькиного отца? - Пусть сам на себя обижается. Политическую кампанию никому срывать не позволим. Ясно? Тогда топайте домой. Я еще не ужинал. - Мы-то уйдем, а дядю Петю зря обидели. - Я пошел к калитке. Из комнаты Алешина мама спросила: - Какую рубаху приглаживать? Голубую? - Еще один вопрос, - крикнул Сашка. - В какой город и в какое училище поедем? - Куда дадут разнарядку, туда и поедем... Алеша ушел в комнату. Сашка сказал, когда я вышел за калитку: - Ничего себе постановочка вопроса... От разговора с Алешей настроение у нас не улучшилось. Мы проводили Женю домой и сели в трамвай. Трамвай был переполнен и скрежетал тормозами на спуске. Инку и Катю мы затолкали на площадку, а сами висели на подножке. Инка держала меня за руку выше локтя. Она сжимала пальцами мой напряженный мускул, так, словно боялась, что я упаду. Трамвай медленно сползал вниз. Столбы фонарей прятались между деревьев, и горящие в листве лампочки были похожи на бледные желтки. Закрывались магазины, и продавцы в халатах опускали крючками жалюзи. Мы сошли на Приморском бульваре. Люди кружили по набережной из конца в конец, сидели на скамьях, в павильоне "Мороженое", говорили и смеялись. И от этого над набережной стоял легкий, радостный гул. Он был раздельным вблизи и слитным в отдалении, мешал и не мешал слышать смех и обрывки фраз. В этот вечер зацвели левкои и душистый табак. Их пряный сильный запах стоял в воздухе, как запах дорогих духов, когда мимо проходит красивая и уже не очень молодая женщина. Почему-то большинство женщин, когда им за тридцать, сильно душатся. Сашку и Катю мы потеряли и не подумали их искать: мы как-то сразу забыли о них. Мы шли вдвоем навстречу людскому течению и, когда нас разъединяли, спешили навстречу друг другу. Инке надоело так идти. Она обошла разъединивших нас мужчину и женщину и взяла меня под руку. Я прижал локтем ее ладонь. Мы еще никогда так не ходили, и я боялся посмотреть на Инку. Я как-то вдруг обратил внимание на то, чего раньше не замечал: встречные мужчины пристально смотрели на Инку. Она спокойно шла под их взглядами в модном платье, в туфлях-лодочках, сделанных на заказ знаменитым в городе греком-сапожником. А я шел рядом с ней в бумажных брюках, мятых, с пузырями на коленях, в туфлях из коричневой парусины с кожаными носками и в клетчатой рубахе-ковбойке, вылинявшей и пропахшей потом. Я стал перехватывать взгляды мужчин и нагло ухмылялся им в лицо. В ушах у меня возник какой-то шум, и я не сразу догадался, что это бьется мое собственное сердце. На набережной было сравнительно светло, но от фонарей уже расходились бледные лучи. Инка спросила: - Хочешь, чтобы я была врачом? - Ты об этом подумала, когда мы стояли возле Жениного дома? - Да. А как ты догадался? Я сам не знал. Это произошло как-то само собой. У меня так иногда бывало, когда я вдруг обо всем догадывался. - Тебе было очень одиноко, когда ты смотрела на тополя. Правда? - Правда! А как ты догадался? - Я подумал, что после нашего отъезда ты останешься совсем одна. А об остальном я догадался только сейчас. - Так ты хочешь, чтобы я была врачом? - Я-то хочу. Но ведь тебе трудно дается химия и зоология. - Вы считаете меня дурой какой-то. А я совсем не дура. Я же очень способная. Ты сам говорил, что я способная. - Способная. Но у тебя в голове ветер. - Совсем не ветер. Мне просто скучно. Сколько раз я говорила себе: все, начинаю заниматься! Но потом мне становилось скучно. Разве я виновата, что мне делается скучно? Ведь я сама не хочу, чтобы было скучно. Мы не заметили, что кончилась набережная, и теперь шли по улице Сталина. Это была центральная улица города. Раньше она называлась Симферопольской, потому что от нее начиналось Симферопольское шоссе. Переименовали ее недавно, и по этому случаю в городе был митинг. Но еще долго улицу называли по-старому - не привыкли. Было темно. Ветви акаций касались крыш домов и закрывали небо. На углах горели фонари, но свет от них с трудом пробивался сквозь густую листву. По мостовой изредка проезжали освещенные трамваи. Тогда сразу становилось видно, как много на улице людей. Но люди нам не мешали. Наоборот, оттого, что в темноте рядом с нами разговаривали и смеялись люди, мы чувствовали себя свободней. - Инка, почему ты меня любишь? Как только я это спросил, я тут же оглох от гула в ушах. - Я не знаю. А ты почему? Я тоже не знал. Этого, наверно, никто не знает. Но я хотел знать. - Ты такая красивая, а я тебя все время ругаю... - Правда, красивая? - Я почувствовал тепло Инкиной щеки у себя на плече. - Очень красивая. На бульваре все на тебя оглядывались. - Я знаю... - Откуда? Ты же не смотрела по сторонам. - Я только притворяюсь, что не смотрю. На самом деле я все замечаю. У меня, наверно, глаза так устроены: я смотрю перед собой, а все замечаю, Кто как одет, и как выглядит, и как на меня смотрит. Я положил ладонь на Инкины пальцы: она по-прежнему сжимала мой локоть. Так мы шли и молчали и уже не знали, сколько времени шли. Я убирал руку, только когда мы проходили под фонарем, а потом снова брал Инкины пальцы, и они были такие нежные и тонкие, что мне становилось больно, когда я их сжимал. Мы прошли маленький сквер, пересекли площадь. За площадью начинался курорт. Он тянулся до самых Майнаков - соленых рапных озер. Справа в темноте лежал пустырь. На нем уже два года строили городской стадион, но пока поставили только футбольные ворота. Проезжавший трамвай осветил свежевыструганные перекладины. А слева, за низкими заборами из ракушечника, поднимались к звездному небу темные купола санаторных парков. Мы повернули на Морскую улицу. До Инкиного дома осталось три квартала, и мы пошли медленней. С утра и до вечера улица бывала полна людей: по ней ходили на пляж и в курзал. А сейчас на улице, кроме нас, никого не было. Инка сказала: - Мужчина интересен своим будущим, а женщина - прошлым. Правда, правда, я в какой-то книге читала. Как ты думаешь, что значит - прошлым? Я никак не думал. Думать мне совершенно не хотелось. Но я привык отвечать на любой Инкин вопрос. Главное начать, а потом всегда что-нибудь приходило в голову. - Вот у тебя будущее, - сказала Инка. - Ты добьешься всего, чего захочешь. Ты очень умный и все умеешь. Папа и мама тоже так говорят. Они говорят: ты еще мальчик, но у тебя большое будущее. Значит, ты интересный? А какое у меня прошлое? Никакого. - Инка, зачем тебе прошлое? У тебя тоже будущее. Сначала бывает только будущее. А потом оно становится прошлым. По-моему, будущее интересней. Инкины лодочки постукивали об асфальт кожаными подошвами, а моих шагов не было слышно: мои туфли со стертыми каблуками были на резине. За чугунной решеткой светились окна пятиэтажного дома с тремя подъездами, и над каждым горела лампочка. Свет пробивался на улицу сквозь густую листву деревьев, и чугунная решетка поблескивала. - Представь себе - это наш дом. Не мой, а наш. Понимаешь? Мы были на концерте и пришли к себе домой... Это же только будущее, правда? А ты говоришь: будущее интересней. Я хочу, чтобы все уже было прошлым, чтобы ты уже кончил училище... - Ты уже об этом говорила. - Ну и что же, что говорила. Я могу об этом все время говорить. На углу под фонарем прошли двое - мужчина и женщина. Инка сказала: - Совсем забыла. Мама одна дома. "Папа на ночных полетах, а мама одна дома. Ты знаешь, как она не любит быть одна, когда папа на ночных полетах. Я перебирал Инкины пальцы и молчал. В темноте, приближаясь, легко и гулко постукивали об асфальт женские каблучки и рядом шаркали тяжелые шаги мужчины. Шаги обоих были неторопливы и размеренны. - Такая ночь создана для любви. Все еще сердитесь? - спросил мужчина. - Нет. Я просто устала, - ответила женщина. Они шли вдоль решетки, и на них падали пятна света. Они прошли мимо нас, но мы не могли разглядеть их лица. Через несколько шагов уже никого не было видно. В воздухе стоял запах духов. - Вернемся к морю, - сказал мужчина. - Нет. У моря все кажется таким ничтожным. Голоса удалялись. - А я только в море перестаю ощущать свое ничтожество, - сказал мужчина. Слов женщины мы не услышали, а может быть, она и не ответила. - Это Жестянщик? - Кажется. Голос, во всяком случае, похож. - Хочешь, пойдем к морю? Это ничего, что мама одна. Хочешь? - Нет. - Голос был мой. Но сказал это не я: я не хотел, чтобы Инка уходила. - Тогда проводи меня до подъезда. Я толкнул плечом калитку, и она легко открылась. Мы прошли по асфальтовой дорожке между клумб к Инкиному подъезду. Инка держала меня под руку. Если Инкина мама смотрела в окно, она нас уже увидела. Инка тоже об этом подумала. - Это ничего, - сказала она. Инка свободной рукой открыла дверь и легонько потянула меня за собой. Дверь с гулом захлопнулась. Нас обступила чуткая к звукам тишина пустынных лестниц. Свет сочился со второго этажа, и каменные ступени поблескивали. Инки рядом со мной не было. За лестницей светились ее глаза. Когда она отошла от меня, я не помнил. Инка подняла руки. Не знаю, как я об этом догадался: рук ее я не видел. Горячие и чуть влажные ладони сжали мои уши. К губам прикоснулись Инкины губы. Мне показалось, я падаю. И я бы, наверно, упал. Но сзади была стена, и я стукнулся спиной о трубу водяного отопления. - Больно? Я не узнал Инкиного голоса. Боли от удара я не почувствовал, но мне стало больно от Инкиного голоса, встревоженного, преданного, нежного. Я смутно помню все, что делал потом. Я только помню ощущение того, что было. Инкины руки легли на мои плечи, но я не почувствовал тяжести. Я в это время обнимал ее ноги и прикоснулся губами к колену: оно было мягким и теплым, таким, как я представлял его себе у Жени в саду. - Я упаду, - сказала Инка. Ее губы почти касались моего уха. Удивительно, как много можно сказать голосом, куда больше, чем словами. Голосом Инка сказала: я боюсь упасть, но, если хочешь, можешь не обращать на это внимания. Все сразу стало на свое место: я снова почувствовал свою власть над Инкой. Я отпустил ее ноги и поднялся. Где-то наверху хлопнула дверь. Инка сказала: - Это на пятом этаже. Мы подошли к лестнице, и Инка положила руку на перила. - Не смей больше носить такие короткие платья. - Но ведь все носят... - Нет, не все, Женя не носит. - У Жени некрасивые ноги. - Зато у тебя чересчур красивые. - А разве плохо? Когда ты правда захочешь, ты мне скажешь, и я не буду носить короткие платья. Скажи по совести: ты же не хочешь? Я сам не знал, чего хочу. Я даже не знал, хочу ли, чтобы Инка, как и прежде, беспрекословно меня слушалась. - Завтра пойдем в курзал. До шести часов занимайся, а в шесть я за тобой зайду. - Ты мне не ответил. - Завтра отвечу. - Нет, сегодня, - Инкина рука белела на перилах, и я поцеловал ее. Сам не знаю, как мне это пришло в голову. Кто-то не спеша спускался по лестнице. Остановился. Зажег спичку: наверно, прикуривал. Инка тоже прислушивалась. - Еще далеко, - сказала она. - Иди... Инка поднялась на одну ступеньку, потом на другую. Она поднималась лицом ко мне, и руки ее медленно перебирали перила. Потом она повернулась и побежала наверх. Когда мне приходилось подниматься по лестнице, то я перепрыгивал сразу несколько ступенек. Инка бежала, пересчитывая обеими ногами каждую. От этого лестница снизу доверху наполнилась шумом. Инка жить не могла без шума. 13 Сердце билось в предчувствии радости. Я лежал с открытыми глазами, но еще не проснулся. Проснулся я мгновением позже, когда вспомнил полутемный подъезд и Инкины губы на моих губах. С этой секунды я стал ощущать себя во времени и пространстве. Комната была полна ветром и прохладным солнцем. По полу прошуршала какая-то бумажка. Ее потянуло сквозняком через весь коридор в кухню и дальше на дорожку двора, выложенную кирпичом. Бумажка подлетела, и косо опустилась, и осталась лежать, белея на зеленой траве. Я видел угол двора и полосу утреннего неба. На кухне шумел примус. Во дворе соседка сзывала кур. Радость становилась сильнее с каждым ударом сердца. И когда неподвижно лежать я больше не мог, в комнату вошла мама. - Проснулся? Вставай скорей, - сказала она. Я одевался, стелил постель, умывался и в самый неподходящий момент замирал и смотрел в пространство. Воображаю, как я выглядел в такой момент, если мама спросила: - Что с тобой? Я стоял с полотенцем, и вода стекала с мокрого лица мне на грудь. Я не ответил, а мама больше не спрашивала. Она поставила на стол хлеб, масло. Мама, как всегда, торопилась. Но мне хотелось поскорей остаться одному, и потому казалось, что мама сегодня собирается очень медленно. Она зачем-то пошла в свою комнату, потом в кухню, потом опять в комнату. Лицо у нее было озабоченное, и, как всегда в таком состоянии, нижняя губа прикрывала верхнюю. И оттого, что она не замечала ни меня, ни чудесного утра, оттого, что жизнь ее состояла из одних забот, а моя - из одних только радостей, я чувствовал себя перед мамой в чем-то виноватым и от этого любил ее еще больше. - Зайди ко мне после экзамена, - сказала она. - Хорошо. Сердце подпрыгнуло и замерло, а когда мама захлопнула за собой кухонную дверь, забилось, как будто я пробежал стометровку. Я глотал куски, почти не прожевывая. Чай пил стоя. Половину выпил, а половину вылил в ведро под умывальником. Можно было уходить, но я не ушел. Я подумал: хороший выйдет из меня лейтенант, если я не научусь собой владеть. Я схватил помойное ведро и стал сбрасывать в него со стола яичную скорлупу, хвостики от редиски и попутно смахнул чайную ложку. В наказание я постоял с помойным ведром в руках. Мне хотелось бросить все и бежать, но я стоял. Сережа называл это "взять себя за шиворот". Он признался, что берет себя за шиворот довольно часто. Я с того утра также стал прибегать к этому приему, вырабатывая в себе волю и выдержку. Пока я стоял с ведром, во мне спорили двое: один говорил: "Брось заниматься ерундой", а другой отвечал: "Ничего, не сдохнешь. Надо учиться управлять собой". Я управлял. Я закрывал окна, осматривал каждый шпингалет по нескольку раз и ругался. Закрывая последнее окно, я не выдержал и так хлопнул рамой, что посыпалась замазка. По-моему, шпингалет не встал на свое место, но я не проверял. Я выскочил во двор, и, когда запирал дверь кухни, у меня дрожали от нетерпения руки. По улице я мчался, обгоняя пляжников. Они испуганно сторонились. Какая-то тетенька крикнула мне вслед: - Долговязый балбес! С тех пор как меня однажды сравнили с Аполлоном, я был о своей фигуре более высокого мнения. Но объяснять это тетеньке у меня не было времени. Сашка стоял на углу своего дома. - Читал газету? - спросил он. По его лицу я видел - он в полном восторге. Его дело. Я же взял себя за шиворот, как только увидел Сашку, - а увидел я его за квартал, - и подошел к нему совершенно спокойно. - Нам поздно приносят газеты. - Сегодня "Курортник" совсем не принесут. Моя мама уже на почте. Ручаюсь, в городе не останется ни одной газеты. - От твоей мамы всего можно ждать. Читал статью? - Читал!.. Моя мама не выпускает газету из рук. Уверен, что этого ты от нее не ожидал. Как только принесли газету и мама увидела мой портрет, она сказала: такой сын, как я, может быть только у нее. Мама читала статью вслух, а я с отцом должны были сидеть на диване и слушать. Мы быстро шли по улице. Кажется, никогда еще мы не ходили так быстро. Сашка запыхался: не так-то просто говорить на ходу. Напрасно мы торопились: в газетных витринах возле горкома комсомола еще висел вчерашний номер "Курортника". - Хорошо, ты не читал газеты, ты слушал, - сказал я. - Что написано в статье? - За всю статью ничего не могу сказать: мама читала только обо мне. Сначала читала, потом ей понадобилось подсчитать строчки. О тебе написано на пять строчек больше. Мама сказала: конечно, ведь его мама член партии. Твой папа не мог вступить в партию, а его мама смогла. Раз тебя интересуют строчки, сказал папа, то посчитай в начале статьи, где сказано о всех. Но мама ответила, что о всех ее не интересует. Ее интересует только о ее ребенке. Я сбоку поглядывал на Сашку. Углы его губ были чуть-чуть опущены, как будто он улыбался. У Сашки всегда углы губ были опущены, и всегда казалось, что он посмеивается про себя. Но по-моему, сейчас Сашка не улыбался. - Ты настоящий человек, - сказал я. Сам не знаю, как это у меня вырвалось: мы никогда в глаза не хвалили друг друга. - Ты думаешь? - спросил Сашка. - Уверен. Если твоя мама не сделала из тебя за восемнадцать лет вундеркинда, - ты настоящий человек. - Ты даже не знаешь, как мне все это осточертело. Но ничего не поделаешь: мама! Мы замолчали и молчали до самой школы. На школьном дворе было как во время больших перемен. Только никто не бегал и не кричал. Когда мы вошли во двор, кто-то крикнул: - Вот они! Явились и не запылились. По-моему, это крикнула Рая, девчонка, у которой я спрашивал, где Инка. К нам подошел Юра Городецкий. Он тоже учился в одном классе с Инкой. Экзамена у них сегодня не было. Но Юра полагал, что без секретаря комитета не может состояться ни один экзамен. Секретарем его выбрали недавно, вместо меня, и он еще не привык. Это не плохо: еще успеет привыкнуть. - Привет, - сказал Юра и позволил себе пожать нам руки. Мы отнеслись к этому снисходительно, хотя подобные вольности со стороны младших поколений не допускались. У Юры за спиной стояла Рая, Делать ей здесь было абсолютно нечего. Во всяком случае Инке я категорически запрещал таскаться за мной. К нам подходили и подбегали со всех концов двора. Мы уже были знакомы с газетной славой, но, конечно, не в таких масштабах. В прошлом году о нас писали, но то была небольшая статья о работе нашего класса в подшефном колхозе "Рот Фронт". Чтобы обратить внимание на ту заметку, пришлось проводить специальное комсомольское собрание. Сейчас никакого собрания не требовалось. Нечто подобное творилось два года назад, когда в гости к нам в школу приезжал командующий Черноморской эскадрой. Нам очень хотелось постоять во дворе, но мы сочли это несовместимым с нашим достоинством и прошли в школу. Мы ничего от этого не потеряли: в вестибюле, возле доски "Молния", нельзя было протолкнуться. Поверх голов я увидел вырезку из газеты с пятью портретами. Карточки для портретов взяли из наших личных дел: все они были одного формата. Узнать себя на таком расстоянии в не мог. Кто-то крикнул: - Именинники пришли! Перед нами расступились. На секунду мелькнуло Витькино лицо. Он пришел раньше нас, и первые лавры пали на его голову. Витька ошалело улыбался и смотрел на нас одним глазом, второй прикрывал кружок черной материи, а щеку и лоб пересекала узкая резинка. Я сразу догадался: повязку соорудила Женя - она жить не могла без театральной романтики. По-моему, резинку, на которой держался черный кружок, она вытянула из трусов. Каждый считал своим долгом похлопать нас по спине или дернуть за руку. Со всех сторон задавались вопросы. Но, так как кричали все сразу, ничего нельзя было разобрать. Сашка махал рукой и кричал: - Вопросы - в письменном виде. По лестнице на второй этаж мы поднимались в сопровождении шумной толпы. В светлом коридоре с открытыми окнами стало тесно. Только звонок разогнал всех по классам. Мы сели за столы. Черные крышки были нагреты солнцем. Отдельные смельчаки предпринимали попытки ворваться в "наш класс, но их бесцеремонно вышвыривали. Вокруг нас усаживались на столах, толпились в проходах. Кто-то из девочек испуганно и настойчиво спрашивал: - Когда родился Ленин? Ну скажите же, когда родился Ленин? Мы любили празднично-взволнованную суматоху экзаменов. Во-первых, потому, что все нам завидовали: предполагалось, что мы все знаем и нам-то бояться нечего. Во-вторых, экзамены - это преддверие свободы. Но в тот день в 10-м "А" мало кто думал об экзаменах. - Неужели никто не помнит, когда родился Ленин? Все помнили. Просто девчонку никто не слушал: слушали Сашку. Витька крикнул: - Двадцать второго апреля тысяча восемьсот семидесятого года. - Витька тоже слушал Сашку, как будто не имел никакого отношения к его рассказу, и блаженно улыбался. Сашка уставился на Витьку выпуклыми глазами. Сашка проникновенно объяснил, почему именно нам, а не кому-то другому предложили пойти в военное училище, и не слышал настойчивой просьбы девчонки. Если у мальчишек нашего класса и появилась какая-то надежда поступить в военное училище, то после Сашкиного рассказа сомнений не оставалось, даже думать об училище нечего: не примут. Мы не видели, как в класс вошли представитель гороно и Вера Васильевна - учительница истории и обществоведения. - Митинг считаю закрытым, - сказала она. Мы любили Веру Васильевну. Но у нее, на наш взгляд, был один недостаток, который мы не могли ей простить: она старалась казаться моложе своих лет. Вера Васильевна подкрашивала и завивала волосы, выпуская на лоб легкомысленный локон. С учителями-мужчинами она разговаривала, щуря голубые глаза. Инка говорила, что она щурит глаза потому, что еще не потеряла надежду выйти замуж. В чем, в чем, а в таких делах Инка разбиралась. Вера Васильевна, проходя мимо нашего стола, сказала: - Поздравляю. Поздравляю и горжусь. Потом она разложила на экзаменационном столе билеты, посмотрела на нас и улыбнулась. Она не вызвала нас, а лишь показала рукой, чтобы мы подошли. - Собственно, экзамен они уже выдержали, - сказала она, повернувшись к представителю гороно. - Несомненно, - ответил тот. Я и Витька не спешили брать билеты: зачем рисковать? Мы посмотрели на Веру Васильевну: шутит она или нет? Но Сашка уже схватил билет и, даже не прочитав его, заявил, что готов отвечать. Стоило Сашку похвалить, и он сейчас же терял способность соображать. Пришлось и нам тянуть билеты. Это был наш последний экзамен. В жизни у нас было еще много экзаменов, но сдавали мы их не в школе.  * ИНКА, МОЯ ИНКА *  1 Мы стояли на углу под окнами горкома. Делать нам здесь было больше нечего, но мы все равно стояли. Мы были свободны. Так свободны, что просто не знали, куда себя деть. Мы могли делать все, что взбредет в голову. Но когда можешь делать все, что хочешь, никогда не знаешь, чего хочешь. В тот день мы решили стать окончательно взрослыми. Твердость этого решения мы подтвердили тем, что вышли из школы на руках: впереди я, за мной Витька и замыкающим Сашка. Витька был против такого способа передвижения. - Придурки какие-то. Не можем уйти, как все. - Десять лет уходили, как все, - ответил Сашка. Ходить на руках Сашка не умел, и поэтому его ноги почтительно нес какой-то семиклассник. - Ну? - сказал Сашка, и мы захохотали. Сашка мог сказать что угодно, мог бы вообще ничего не говорить - мы бы все равно хохотали. Мы стояли лицом друг к другу и пускали дым. По дороге в горком мы вдруг решили, что нам пора закурить. Мы купили коробку "Северной Пальмиры". Одну на троих. Лучше было купить три пачки папирос подешевле. Я это понял позже, когда мне то и дело приходилось лезть в карман за папиросами. Сашка требовал папиросу, как только видел хорошенькую девушку. А хорошенькие девушки на улицах нашего города попадались на каждом шагу. Витька тоже ударился в разгул и не хотел отставать от Сашки. Это меня больше всего злило. Витька заламывал мундштук папиросы - черт его знает, где он это видел, - и принимался его жевать до тех пор, пока папироса не размокала. Тогда он ее выплевывал и требовал новую. С особым удовольствием мы закурили, когда сидели на диване в Алешином кабинете. Но Алеша, кажется, не обратил на это внимания: он, наверно, думал, что курим мы давно. С досады мы дымили изо всех сил. Алеша читал наши заявления, потом положил их в папку, на которой было написано: "Личные дела комсомольцев, отобранных в военное училище". - Какой дальнейший порядок? - спросил я. - Через неделю отборочная комиссия при горвоенкомате. - В какое училище мы все-таки поедем? - спросил Сашка. - Куда пошлют. - Куда же могут послать таких морских ребят, как мы? - спросил Сашка. - Посмотрим, посмотрим, - ответил Алеша. - Не нравится мне это "посмотрим", - сказал Сашка, когда мы вышли из горкома. - Не хнычь, - ответил я. Мне тоже не понравился уклончивый ответ Алеши. Но у меня было правило не поддаваться дурным предчувствиям. Хорошее правило. Ему можно следовать всю жизнь, если в жизни случалось не слишком много неудач. Под окнами горкома мы забыли все свои подозрения. С того места, где мы стояли, видны были ворота и за ними море. На рейде слегка дымил теплоход "Грузия". Мы любили выплывать на рейд навстречу пассажирским пароходам, сидеть на причальной бочке и разглядывать на палубах пассажиров. Их поражало, как это мы не боимся заплывать в открытое море. А для нас это был пустяк, о котором и говорить не стоило. Теплоход стоял на воде и казался совсем маленьким. Но мы не раз видели его вблизи, рядом с бочкой. Приходилось запрокидывать голову, чтобы увидеть пассажиров на верхней палубе, а переговариваться можно было только с нижней и средней палубами, да и то, чтобы нас услышали, надо было кричать. Я смотрел на теплоход и не мог поверить, что еще прошлым летом нам доставляло острое удовольствие уплывать в открытое море, - такой мальчишески незначительной казалась мне эта затея. - Нет, скажите, что мой папа неправ, - приставал Сашка. - Живешь - до всего доживешь. - Прав, прав, - сказал я. Разговаривать, держа во рту папиросу, было не очень удобно. Дым заползал в легкие и глаза, вызывая кашель и слезы. Солидности, ради которой мы закурили, от этого не прибавлялось. Поэтому мы старались говорить покороче и больше молчали. Мы стояли лицом друг к другу, но ни на секунду не теряли из вида газетных витрин. Мы молчали и вдруг начинали хохотать, когда кто-нибудь из прохожих - их было не очень много на улице - останавливался просмотреть газеты. Прохожие, особенно женщины, воображали, что мы смеемся над ними, и испуганно себя оглядывали. - Жалко, такого же синяка у тебя не было два года назад, - сказал Сашка. Витька ответил: - Мне не жалко. - Не понимаешь своей выгоды, поэтому не жалко. Представляешь, черная повязка на портрете? Наши фотографии были двухлетней давности. На это и намекал Сашка. Витька только рукой махнул и закашлял. Я так и не успел как следует прочитать статью. Стоять в вестибюле школы и читать о самом себе было не очень-то удобно. Но мельком я все же статью пробежал. Она называлась "Подвиг молодых патриотов". Из статьи я узнал, что всегда отличался вдумчивостью и серьезным отношением к жизни. Мне это и раньше говорили. Но одно дело - говорить, и совсем другое - когда об этом написано в газете. Меня только смущало слово "подвиг". По мнению автора статьи, наш подвиг заключался в том, что мы, как и молодые строители Комсомольска, отказывались от спокойной и удобной жизни и по зову партии и комсомола шли туда, где были нужней. По совести говоря, я ни от чего не отказывался. Просто поступить в училище мне казалось заманчивей. Но, наверное, комсомольцы первой пятилетки чувствовали то же самое. В конце концов, в редакции лучше меня знали, что такое подвиг. - Нет, скажите, что мой папа неправ? - Папа твой прав, а я неправ. Зря я тебя утром похвалил. - Прошу разъяснить, - Сашка притворялся. Он прекрасно понимал, о чем я говорю. - Хотя бы прочел билет. - Витька, ты что-нибудь понимаешь? - Витька как раз не понимает. - Нет, почему? Понимаю. С билетом, правда, нехорошо получилось. Милый Витька, наивная душа. Больше всего он боялся показаться недостаточно сообразительным. Я обнял его за плечи и прижался щекой к его потной щеке. - Ты еще не все знаешь, - сказал я. - Послушал бы, как Сашка разыгрывал из себя скромника по дороге в школу. - Нет, ты серьезно? - спросил Сашка. Я и сам не знал, серьезно говорю или несерьезно. Скорей всего и серьезно и несерьезно. У меня всегда была склонность к самоанализу, и я не мог не видеть, что так же, как и Сашка, подвержен тщеславию. Среди нас только Витька не страдал тщеславием - этим изнуряющим и по природе своей бесплодным чувством. Огромный термометр на стене горкома показывал тридцать градусов в тени. Газировщицы ведрами выливали воду под деревья. - Пошли искупаемся? - предложил Витька. - Каждый день купаемся, - ответил Сашка. Я его понимал: надо было быть последним идиотом, чтобы в такой день не придумать чего-нибудь сногсшибательного. Мы бы давно придумали, если бы с нами были наши девочки. С ними мозги у нас работали лучше. Но Инка занималась, а Катя и Женя собирались идти к Инкиной маме. Зачем - они не сказали. Но мы-то знали - будут переделывать старые платья к сегодняшнему вечеру. Перед газетными витринами остановился мужчина в белом санаторном костюме. Почему-то тех, кто приезжал в санатории, в городе называли больными. По-моему, из всех здоровых мужчина, остановившийся у газет, был самым здоровым. Чтобы читать, ему приходилось нагибаться, а его плечи закрывали газетный разворот. Он мельком просмотрел "Курортник" и отошел к "Правде". - Мне нравятся пижоны, которых интересуют только происшествия, - сказал Сашка. Мужчина оглянулся и снова подошел к "Курортнику". - Напросился, - сказал Витька. Пока мужчина читал газеты, мы усиленно курили. Потом он прошел мимо нас и, когда проходил, подмигнул Сашке. - Наконец-то твой нос пригодился. Тебя-то он узнал, - сказал я. - А ты знаешь, какой нос был у Спинозы? - Пойдемте искупаемся, - сказал Витька. Сашка задумчиво и долго смотрел на него. - Бриться вы когда-нибудь думаете? - спросил он. Зимой мы уже пытались побриться. Но ничего у нас не получилось. Мы сами были виноваты. Вместо того чтобы смело войти в парикмахерскую, мы долго торчали у входа. Когда Сашка наконец вошел, у нас уже пропала охота бриться. Мы остались ждать его на улице. Ждать пришлось недолго. Дверь неожиданно открылась, и на пороге появился Сашка. Сзади его легонько подталкивал в спину парикмахер Тартаковский. - Мне и без вас хватает болячек. Принесите записку от своей мамаши, тогда мы подумаем, - говорил Тартаковский. - К Тартаковскому пойдем? - Витька улыбнулся. - Живешь - до всего доживешь, - сказал Сашка. Подошел Павел Баулин. - Привет, профессора! - Павел поздоровался с нами за руку, и мы приняли это как должное. - Не знаете, зачем Переверзев вызывает? - Заявление подать. - А вы подавали? - Павел почему-то подозрительно оглядел нас. - Зачем заявления? - спросил он. - Формальность, Паша, формальность, - ответил Сашка. - Может, обойдется? - спросил Павел. Он, кажется, думал, что от нас зависит, писать или не писать ему заявление. - Пустяки, - сказал я. - Напишешь: прошу принять меня в училище, - и все. - Я же не прошу. Мне предложили - я согласился. Получится опять как с техникумом. Уговаривали, пока уговорили. А когда я надумал уходить, две недели допрашивали, зачем заявление подавал. Не люблю. Вы меня подождите, я скоро. От нечего делать мы посчитали деньги. В наличии оказалось десять рублей, и я положил их в карман. На крыльцо вышел Павел, брезгливо оглядел вымазанные чернилами пальцы. - Хомут надели. Пошли к Попандопуло. Ничего себе. Сашкино предложение побриться мгновенно померкло. А мы-то думали и не могли ничего придумать! Я только не был уверен, сумею ли выпить так, чтобы Павел не догадался, что пью я первый раз в жизни. - Вот это мужской разговор, - сказал Сашка. - Сначала выпьем, потом побреемся. - Может, не стоит? - спросил Витька. Он улыбался и смотрел на меня. - Что не стоит? Выпить? Обязательно выпьем. - Не люблю, когда коренной пролетарий разыгрывает интеллигента. Повязку нацепил, как фраер. - Это сказал Павел. - Баулин! Зайдите ко мне. - В окне своего кабинета стоял Алеша. По-моему, он стоял уже давно и слышал весь разговор. - До вечера у меня к тебе никаких дел нет. - Зайдите ко мне, товарищ Баулин! - Алеша обеими руками откинул со лба волосы. Мы знали: он дружил с Павлом, но почему-то старался скрыть эту дружбу от посторонних. - Пошел ты на белом катере... - ответил Павел. Он перешел мостовую. Мы пошли за ним. - Вернитесь! - крикнул Алеша. - Привет! - сказал Сашка. - Пойдем с нами! - крикнул Витька и от удовольствия потер руки. Мы никогда не позволяли себе так разговаривать с Алешей. Но теперь чувство равенства стирало между нами грани и радовало остротой новизны. Павел шел, метя своим клешем уличную пыль. Идти с ним рядом мешали прохожие. И мы то отставали, то забегали вперед и очень жалели, что никто из знакомых мальчишек не видит нас рядом с Павлом. А Павел нес по улице свою славу так же просто, как брюки клеш и тельняшку. Винный погребок был похож на раковину, вставленную в стену жилого дома и выложенную по фасаду камнем-ракушечником. Под гулким сводом стояли бочки с вином и белели два мраморных столика. Стойка выступала на улицу, и темная глубина погребка исходила кислым запахом раздавленного винограда и знобким холодком. Чтобы посидеть в погребке, надо было обладать достоинствами, известными одному Попандопуло. Павла, например, в погребок не пускали. Он, как и прочие смертные, пил на улице, и прохожие обходили пьющих у стойки. А вот Жестянщика с компанией мы часто видели за столиками. Попандопуло вытирал тряпкой стойку и монотонно выкрикивал: - Стакан молодого вина - десять лет жизни. Он ни к кому в отдельности не обращался, никого не уговаривал выпить. Но обещание десяти лет жизни действовало неотразимо. Малинового цвета пористый нос Попандопуло, казалось, пропитался вином. Нос нависал над верхней губой и придавал лицу вид унылой добродетели. В прошлом Попандопуло был владельцем гостиницы и ресторана "Дюльбер", жил в собственной даче, ездил по городу в красном лакированном экипаже, одетый во фрак, с черным бантиком "собачья радость" на белой сорочке. Но таким мы знали его лишь по рассказам Жениного отца. Женин отец в то время выступал на эстраде ресторана и пел куплеты. Павел облокотился на стойку и поднял четыре пальца. Стойку покрывала черная тень акаций, но все равно на улице было душно. - Им тоже? - Попандопуло кивнул в нашу сторону. - По-вашему, мы не люди? - вежливо спросил Сашка. Попандопуло нацедил из бочки в глиняный кувшин и, не глядя, разлил вино по стаканам, не пролив при этом ни капли. - Солнце, виноград, здоровье! - выкрикнул он. Я чувствовал себя так, как будто сел за шахматную доску сыграть ответственную партию с незнакомым и сильным партнером. Я вдохнул, и в нос мне ударил теплый кисловатый запах. Витька пил маленькими глотками, страдальчески сдвинув брови. А Сашка выпил так, как будто в стакане было не вино, а сельтерская вода. Он даже рыгнул. Я сначала попробовал вино губами: оно было терпким и вяжущим. Я выпил, и во рту у меня стало так, как будто я съел кило недозрелого винограда. - Хорошо! - сказал Павел. - Ничего! - лицемерно ответил я. Через минуту я вдруг ощутил в себе необыкновенную легкость. Мне казалось, что я могу оторваться от земли и полететь, если бы очень этого захотел. Но я не хотел: мне и на земле было хорошо. - Здорово тебе отец подвесил, - сказал Павел. Витька уставился на него зловеще блеснувшим глазом. - Откуда ты знаешь, что отец? - Алеша рассказал, - Павел вертел на стойке пустой стакан. - Не пойму, чего вас несет в военное училище? - А тебя? - Это спросил Сашка. - У меня свои планы. Мне из морского училища Фрунзе персональный вызов прислали. Я уже в состав училищной команды включен на армейские соревнования. Это была для нас новость. И она как бы отодвигала нас на второй план. Мне даже обидно стало. - На одних кулаках далеко не уедешь, - сказал я. - Я и не собираюсь. Мне бы свободы побольше да денег. Надоело буксиры чалить. Выпьем? - Можно, - сказал я и достал из кармана деньги. - Спрячь. Пьем по-морскому. - Как это по-морскому? - Кто приглашает, тот и платит. К стойке подошли два матроса с каботажных баркасов. Один из них сказал: - Подожди, вместе дернем. Мы ждали, пока Попандопуло наливал всем вино. Матрос поднял стакан, сказал: - Чтоб они сдохли! - и чокнулся сначала с Павлом, потом с нами. - Кто чтобы сдох? - спросил Сашка. - Откуда ты их выкопал? - Матрос стаканом показал на Сашку. Павел сказал: - Что же вы, профессора, меня позорите? Выпьем, потом объясню. Матрос поставил на стойку стакан, сказал: - Нет. Втемную не пью. - Каждому кто-то мешает жить, профессора. Ему, например, зануда шкипер, что плавает на "Посейдоне". Так вот, чтобы не мешали, пускай сдохнут. Мы сразу оценили тост. Сашка тут же предложил, чтобы сдох Жестянщик. Долго обсуждали участь Тартаковского и решили, что он сначала должен нас побрить. Потом, не сговариваясь, все вдруг уставились на Попандопуло и захохотали. Попандопуло смотрел поверх наших голов печальными, как у старого бульдога, глазами. - Стакан молодого вина - десять лет жизни! - выкрикнул он. - Если надавить на его нос, из него брызнет вино, - сказал Сашка. Это показалось нам очень остроумным, и мы снова захохотали. К Витьке со стаканом вина подошел Женин отец. Мы не заметили, когда у стойки появились квартирные агенты. - Поздравляю, - сказал Женин отец и прикоснулся к Витькиному пустому стакану. Витька, наверно, забыл, что держал в руке пустой стакан. Женин отец улыбался. Улыбка у него была неприятная. Когда он улыбался, нам казалось, что он хочет кого-то ущипнуть. - Позвольте полюбопытствовать, когда и в какой город едете? Я что-то не слышал, чтобы раньше Женин отец называл Витьку на "вы". Витька растерялся. - Мы едем в Ленинград, - сказал Сашка. - Одновременно с Женей. Из окон консерватории будет виден двор нашего училища. Женин отец оглядел Сашку и вернулся к своей компании на другой конец стойки. - Кто тебя просил врать? Ну скажи, кто тебя просил? - шипел Витька. - Ничего себе ты выбрал тестя. Нет, ты видел, какое у него стало лицо? Имею предложение: надо выпить, чтобы он сдох. - По морде хочешь? - спросил Витька. - Нет, ты подумай: стакан вина - и на всю жизнь избавишься от крупной неприятности. У Сашки была привычка, разговаривая, размахивать руками. Мы долго его от этого отучали. Наверно, плохо старались; Сашка говорил и размахивал руками, как будто мы не вели с ним никакой работы. - Сашка! - сказал я и опустил руки. - Понял, - ответил Сашка, но через секунду руки его снова мелькнули в воздухе. Кто-то пристально на меня смотрел. Я повернул голову. Смотрел Павел. Его широкий тонкогубый рот улыбался. - Может, хватит для первого раза? - спросил Павел. Мы не ждали от него такой подлости. - Шесть стаканов! - крикнул Сашка. - Солнце, виноград, здоровье, - говорил Попандопуло и вытирал стойку. - Шесть стаканов! - крикнул Сашка, и у него начал расти нос. Когда Сашка злился, на его лице оставался только нос. - Кто будет платить? - спросил Попандопуло. - Вы меня не знаете? Попандопуло смотрел на Сашку печальными глазами: - Я знаю в городе одного уважаемого доктора. Но я не знал, что его сын растет алкоголиком. У стойки стало тихо. Слышны были шаги прохожих и жужжание ос. Дело приняло принципиальный характер. Я бросил на стойку шесть рублей, а Витька крикнул: - Шесть стаканов! - и протиснулся к стойке, сдвинув плечом матроса. Попандопуло даже не взглянул на деньги. Я встал рядом с Витькой. - Советскими деньгами брезгуешь? Правила советской торговли нарушаешь? Это тебе не собственный ресторан, а государственная служба. Забыл, да? Забыл? - Я еще не кончил говорить, а Попандопуло уже нацеживал кувшин. - По-морскому, - сказал Сашка, подвигая по стойке стаканы. - Чтоб они сдохли! - крикнул он. - Толк будет, - сказал матрос. - Я же говорю: профессора. Мы ушли довольные собой. Последнее, что мне запомнилось, - это ехидная улыбка Жениного отца и печальные, как у старого бульдога, глаза Попандопуло. Почти у каждого в жизни случается такое, что тяжело бывает вспомнить. А когда вспомнишь, то весь покрываешься испариной. В жизни моей было не так уж много грехов, и в общем-то я не боюсь ворошить прожитые годы. Но когда я вспоминаю по-собачьи печальные глаза Попандопуло, мне становится не по себе. И еще одни глаза преследуют меня как кошмар... В январе 1942 года под Сычевкой, когда под ногами визжал и скрипел морозный снег, я в упор стрелял из пистолета в немецкого ефрейтора. Он почему-то не падал, только шатался и все хотел вскинуть свой автомат и смотрел мне в лицо нечеловеческими глазами. После каждого выстрела из его спины вместе с клочками шинели вылетали струйки пара. Он упал лицом вниз, и струйки пара иссякли у меня на глазах. Я не знаю, в чем моя вина. Очевидно, в том, что я человек и поэтому отвечаю перед своей совестью за все подлости и преступления, совершаемые на земле. 2 Мы вошли в парикмахерскую не так, как бы нам хотелось. Внешне мы держались довольно нахально, но чувствовали себя не очень уверенно: мы боялись, хватит ли у нас денег, чтобы расплатиться. Сколько стоит побриться, мы не имели понятия. А потом сам Тартаковский был для нас в некотором роде загадкой, и мы не знали, как к нему относиться. Тартаковский приехал в наш город из Одессы, а в Одессу он попал из Голты вместе с бригадой Котовского. Просто не верилось, что этот старый человек, толстый и лысый, скакал на коне и брил самого Котовского. Но не поверить было нельзя: в парикмахерской на самом видном месте висела "Почетная грамота", выданная красному кавалеристу Рувиму Наумовичу Тартаковскому, проявившему мужество и высокую революционную сознательность в борьбе с сыпным тифом. За эту грамоту, подписанную Котовским, мы готовы были любить и уважать Тартаковского. Но, к сожалению, Тартаковский при всех своих революционных заслугах был позорной отрыжкой нэпа. Парикмахерская, в которой он работал, была лучшей в городе и принадлежала лично Тартаковскому. Финотдел облагал его налогом, который каждый год увеличивали. Но на Тартаковского это не действовало. Когда ему предлагали войти в артель, он неизменно отвечал: - Чуточку подожду. Все это было нам известно, как бывает известна биография каждого сколько-нибудь заметного жителя в небольшом городе. Вот такой был Тартаковский, и к нему в парикмахерскую мы вошли. Тартаковский сидел у круглого столика, заваленного журналами, и читал "Курортник". Мы переглянулись, а Тартаковский снял золотое пенсне и надел рабочие очки в черной оправе. Газету он положил на столик портретами вверх. - Прошу, - сказал он и положил руки на кресло. Мы заранее условились, что первым будет бриться Витька. На него одного денег должно было хватить, а тем временем Сашка сбегает домой и выпросит у матери еще денег. - Что будем делать, что? - спросил Тартаковский. - Бриться, - басом ответил Витька. Откуда у него появился бас? Наверно, от волнения. - А я думаю, мы сначала пострижемся. Я вам сделаю такой полубокс - родная мама не узнает. В зеркало я увидел Витькин мгновенно затосковавший глаз. - Можно полубокс, - сказал я. Сашка исчез. Тартаковский, прищурясь, разглядывал Витьку в зеркало. - Я понимаю, черная повязка вам очень идет, но ее придется снять, - сказал он. Потом окутал Витьку белой простыней и поднял вверх руку с машинкой прежде, чем опустил ее на Витькин затылок. - Будущие лейтенанты. Ну-ну... - сказал Тартаковский, и машинка застрекотала в его руке. - Вам не нравится? - спросил я. - Почему? Я просто думаю, почему лейтенанты, а не поручики. - В Красной Армии введено звание "лейтенант". - Вот это как раз меня интересует. Почему лейтенант, а не поручик? Насколько мне помнится, в царской армии были поручики, а не лейтенанты. - При чем тут царская армия? - Ни при чем? Ну-ну... Что же тогда "при чем"? Тартаковский выстриг Витькин затылок и теперь щелкал ножницами. Я сидел у столика, листал журнал "Красная новь" и тихо злился. - Так скажите мне, зачем надо было стрелять полковников в семнадцатом году? - Тартаковский снял с Витьки простыню и щеточкой смахнул с шеи волосы. Потом он ушел за занавеску, чтобы приготовить бритвенный прибор. Он делал все медленно и обстоятельно, а мне казалось, что работает он очень быстро и Сашка не успеет вернуться. Витька разглядывал себя в зеркало и улыбался. У него на затылке молочно розовела незагоревшая кожа. Опухоль спала, и голубой глаз блестел, окруженный густой синевой. Витька мог улыбаться: четыре рубля на одного - сумма вполне достаточная. А я предвидел возможные неприятности, и это мешало мне поговорить с Тартаковским начистоту. Витьку я почти ненавидел за его блаженную улыбку. Как это я раньше не замечал, что уши у него большие и оттопыренные? Я не знаю, как Тартаковский истолковывал мое молчание. Он вышел из-за занавески с прибором в руках и принялся намыливать Витьке лицо. Тартаковский тоже молчал и смешно двигал губами. Тогда я вдруг подумал, что, если не буду отвлекать его разговорами, он побреет Витьку еще быстрее. - Воинские звания введены для укрепления в армии дисциплины. Воинское звание подчеркивает, что служба в армии становится пожизненной военной профессией, - сказал я. Но теперь Тартаковский не желал разговаривать. Он брил Витьку и шевелил губами. - Массаж будем делать? - спросил он. Витька смотрел на меня в зеркало испуганными глазами. - Обязательно, - быстро сказал я. Может быть, даже слишком быстро. Массаж не помог. Когда я садился в кресло, Сашки еще не было. А вдруг мать не дает ему денег? Меня пот прошиб. За Витьку надо было уплатить два пятьдесят. Я держал руку в кармане и сжимал в потном кулаке скомканные бумажки. А Витька уселся за столик, закинул ногу на ногу и листал журнал. Его ничего не касалось. Он привык: раз я что-то делаю, значит, я знаю, что делаю. Я был сам виноват: так приучил. Я не помню, как Тартаковский меня постриг. Он ушел за занавеску приготовить прибор, а я шепотом сказал Витьке: - Беги за Сашкой. Витьку как будто ударили по голове. Он сидел и смотрел на меня.