твовать плечом  Инкину  грудь,  но
такого я допустить не мог. Я приподнялся.
   - Извините, - сказал я мужчине, перегибаясь через его спину, взял  Инку
за руку выше локтя и усадил на место. Все, что произошло дальше, возможно,
было простым совпадением: исполнить песенку просили многие.
   Конферансье объявил:
   - "Над розовым морем"! - И когда он объявлял,  Джон  Данкер  смотрел  в
нашу сторону. На кого он мог смотреть - не на меня же!
   Настроение у меня к этому времени  было  уже  испорчено,  а  когда  оно
испортилось, я так и не помню. Я уже ничего не слышал: я смотрел на  Инку.
Она сидела совершенно спокойно, опираясь подбородком на руку. А  носок  ее
туфли покачивался в такт мелодии. Мне было все равно, касался он  или  нет
широкого  зада  мужчины.  Мне  не  было  никакого  дела  до  этого   густо
напомаженного пижона. Для меня его просто не существовало.
   Джон Данкер  выходил  на  сцену,  играл,  снова  уходил,  и  снова  его
вызывали. А он, немного  утомленный  и  очень  красивый,  устало  разводил
руками и покачивал головой. Конферансье уже  стоял  у  авансцены,  готовый
объявить конец.
   - "Рощу"! - крикнула Инка, и голос ее звенел от волнения.
   Никаких сомнений не оставалось: среди  множества  голосов  Джон  Данкер
услышал Инкин голос. Он посмотрел в нашу сторону, улыбнулся.  Он  даже  не
подозвал конферансье. Просто сел и  начал  играть.  Женщина  оглянулась  и
очень внимательно посмотрела на Инку, потом мельком глянула на меня,  и  я
заметил слабую улыбку в уголках ее  губ.  Инка  ничего  не  заметила.  Она
напевала:

   Боязно чутка к каждому звуку
   Роща в июльском сие.
   С тихою шуткой нежную руку
   Ты протянула мне.

   Но тот дурман ночи знойной
   И стан детский, стройный,
   Я знаю, забыть нельзя...

   Вряд  ли  Инка  придавала  словам  этой  пошленькой  песенки   какое-то
значение: даже я не обратил на них внимание.  А  что  думал  Джон  Данкер,
наигрывая мелодию, мне тогда не дано было  знать.  Снова  аплодировали,  и
снова Джон Данкер кланялся и устало разводил руками, и прядка черных волос
косо упала на его матово-смуглый лоб.
   Я не знал, какой я - хороший или плохой. Мне говорили, что хороший, и я
в это верил. Но когда я видел людей ярких и по-особому одаренных,  начинал
подозревать, что все во мне ошибаются и только я  один  понимаю,  какой  я
обыкновенный. Ну за что Инка могла меня любить, когда видела  таких  ярких
людей, как, например, Джон Данкер? Я не вникал в подробности:  подлинность
таланта Джона Данкера подтверждал его успех.
   Из задних рядов бежали по проходу к сцене. Раньше мы  тоже  бегали,  но
сейчас бежать было некуда:  в  первых  рядах  аплодировали  сидя.  Нарядно
одетые, чисто вымытые мужчины и женщины в первых рядах  знали  себе  цену.
Что-то говорили Катя, Сашка  -  я  не  слышал.  Они  стоя  аплодировали  и
кричали, и на них оглядывались. Женя  и  Витька  тоже  стояли,  хотя  Женя
сказала, что ей не нравятся легкомысленные зрелища.  Только  Инка  сидела.
Сидела, аплодировала и смотрела на сцену. Потом она встала. Я положил руку
на ее плечо. Инка оглянулась. Она как будто меня не видела, а потом  вдруг
увидела. Глаза ее стали  как  бывают  у  провинившихся  собак.  Я  не  мог
смотреть в ее глаза. Я вспотел, и шелковая рубашка  прилипла  к  лопаткам.
Наверное, на рубашке проступили влажные пятна. Я не знал, что делать и как
себя вести. Когда Сашка сказал: "Что  ни  говорите,  а  он  король!"  -  я
крикнул: "А ты идиот!" А когда мужчина в третьем ряду, тот,  что  сидел  в
соломенной шляпе, сказал: "Кошачий концерт", я стал бешено аплодировать.



        8

   Когда мы вышли в парк. Катя и Женя  побежали  за  сцену  смотреть,  как
будут уходить артисты. Они звали Инку, но она не пошла. Инка стояла  рядом
со мной. Мы оба стояли в полумраке неподалеку от перекрестка двух аллей. Я
прислонился спиной к старой акации и закурил. Когда я зажег  спичку.  Инка
сказала:
   - Дай мне на минуточку. - Она зажгла сразу две  спички.  Когда  они  до
половины сгорели. Инка лизнула пальцы и взялась ими за  обгоревшие  концы.
Теперь догорала другая половина спичек. Инка смотрела, как они догорали, и
огоньки отражались в ее глазах. - Видишь, мы всегда будем вместе,  видишь?
- сказала Инка.
   Она подняла к моему лицу спички - они обуглились  и  переплелись.  Инка
бросила спички и засмеялась.
   - Пойдем посмотрим артистов. Пойдем? - сказала она.
   На аллее Сашка и Витька  разговаривали  с  Павлом  Баулиным.  Мимо  нас
выходили с эстрады и шли к перекрестку аллей. Какая-то женщина говорила:
   - Но он просто красавец. У него античный профиль.
   Инка чуть повернула голову. Потом посмотрела на меня.
   - Очень противно курить? - спросила она. - Когда пойдем домой, дашь мне
попробовать.
   К перекрестку аллей подошли Катя и Женя.
   - Витя, где Инка? - крикнула Женя.
   Витька оглянулся, но со света не увидел нас в темноте.
   - Она где-то здесь была с Володей, - сказал он.
   - Пойду к ним. Неудобно... - сказал я и перешел аллею.
   - Где Инка? Женя ее ищет, - сказал Витька.
   - Вот идет. - Инка, проходя мимо нас, пристально посмотрела на Павла.
   - Совсем запутался. Давайте, профессора, разберемся, - сказал Павел.  -
Те две - Сашкина и Витькина. А это твоя?
   - Дальше что?
   - Ничего девочки. Не трогали? Эту рыжую нельзя нетронутой  оставлять  -
по глазам видно. Блондиночку тоже. Блондинки все податливы.  А  черная  на
любителя: плоская, как доска.
   - Паша, о своей сестре ты бы такое сказал? - спросил Сашка,  и  у  него
стал расти нос.
   - Обиделся. Я же вам, как своим кровным корешам, советую.
   - Возьми свои слова обратно, - сказал Витька.
   - Смотри, и тебя повело. Давай разберемся, какие слова обратно брать. Я
тут с вами много слов наговорил. Если про корешей, - беру обратно.
   - До трех считаю. Раз!.. - сказал Витька.
   Павел отступил  к  подстриженным  кустам  граната.  Руки  его  медленно
согнулись в локтях, а голова стала уходить в плечи.
   - Полундра, профессора, - сказал Павел.
   Те, кто выходил с эстрады или прогуливался  по  парку,  проходили  мимо
нас,  замолкали  и  оглядывались.  Павел  стоял  спиной  к  кустам,  а  мы
полукругом перед ним.
   - Два! - сказал Витька.
   Павел отступил на полшага к кустам, остро  и  цепко  оглядывая  нас.  Я
посмотрел на его кулаки, и у меня в глазах  потемнело.  Меня  слова  Павла
почему-то не оскорбили. Мне совсем не хотелось с  ним  драться.  Но  драка
была неизбежна, и лучше было не смотреть на его кулаки. Я знал  по  опыту:
перед дракой нельзя думать о последствиях.
   - Бить вас неохота. Беру слова обратно.  А  какие,  сами  выбирайте,  -
сказал Павел.
   Витька упорно смотрел на Павла. По-моему, его больше всего  задело  то,
что Павел назвал Женю плоской, как доска. А  тут  еще  туфля.  Когда  жмет
туфля, много не надо, чтобы завестись.
   На всякий случай я обнял Витьку за плечи и показал Сашке  головой,  что
пора уходить.
   - Паша, о женщинах надо говорить чисто. Это не мои слова  -  это  слова
Горького, - сказал Сашка.
   Мы уходили по аллее, когда к Павлу подошли двое незнакомых нам  парней.
Один спросил:
   - Ты где пропал?
   - Знакомых ребят встретил. Поговорили...
   - Тех, что ли? Гнал бы их в шею.
   Витька оглянулся.
   - На шею хозяин есть! - крикнул он.
   - Нет, вы видели, он учит нас жить! - сказал Сашка.
   Девочек мы нашли у выхода из парка; они разговаривали с Игорем и  Зоей.
Женя увидела нас, сказала:
   - Наконец-то наговорились.
   Витька  нагнулся  и  отряхивал  совершенно  чистые  брюки:  он   всегда
стеснялся малознакомых людей. Игорь сказал мне:
   - Счастливое совпадение: встретились в вашем городе,  а  жить  будем  в
моем. Первое время Ленинград покажется сумрачным.  А  меня  утомляет  ваше
солнце.
   Так. Наверное, про Ленинград наболтала  им  Инка.  Хорошо  бы  все-таки
знать, куда мы поедем?
   - А мне мало солнца, - сказала Зоя. - Я так соскучилась  по  солнцу.  В
Ленинграде идут дожди. Белые ночи и дожди.
   Игорь и Зоя жили в квартале от курзала, и мы  проводили  их  до  самого
дома. Мы отлично знали этот небольшой дом в глубине двора, три года  назад
его отыскал Витька, и с тех шор адрес дома был вписан  в  книжку  Жениного
отца. Конечно, при Игоре никто из нас об этом не вспомнил: Женя не любила,
чтобы говорили посторонним о профессии ее отца, как будто худшим в ее отце
была его профессия. Жени и Витьки с нами не было - они где-то  отстали,  -
но мы все равно не сказали Игорю, почему нам знаком его дом. Мы  вернулись
на угол. Подошли Женя и Витька. Витька шел босиком,  а  туфли  торчали  из
карманов его брюк. У решетки курзала стоял  Павел  со  своими  приятелями:
наверно, выбирали, с кем бы познакомиться. Из парка  выходили  я,  перейдя
освещенный асфальт, исчезали в темноте под деревьями. Мы свернули  на  3-ю
Продольную. Начало улицы освещалось огнями курзала. Впереди  шли  девочки.
Мы шли быстро. Когда  кто-нибудь  говорил:  "Куда  мы  так  летим?"  -  мы
замедляли шаг, но постепенно снова его ускоряли. Кажется, первым "куда  мы
так летим" сказал Сашка. Потом это же  самое  повторял  каждый  -  девочки
тоже. Наверное, не мне одному хотелось поскорей остаться вдвоем.
   По обе стороны улицы тянулись заборы. Но мы их  не  видели.  Мы  только
видели между деревьями редкие огни санаториев. В тех местах,  где  деревья
отступали от забора, улица немного светлела.  Сашка  рассказывал,  как  он
маленьким объелся сахарным миндалем.
   - Пять лет смотреть не мог на сахарный миндаль, - сказал Сашка.
   - Так я тебе и поверил, - ответил я.
   - Сейчас я сам себе не верю.
   - Замолчите, - сказала Женя.
   Инка возникла передо мной, точно выросла из-под земли. Я ее не  увидел,
а скорее почувствовал рядом с собой. Катя и Женя тоже стояли.
   - Вы ничего не слышали? - спросила Катя.
   - Что мы должны были слышать?
   - Женщина крикнула, - сказала Женя.
   - Тебе не почудилось?
   - Сначала Женя услышала, а мы слушали Сашку. А сейчас мы  все  слышали:
на пустыре кричала женщина, - сказала Инка.
   Мы не видели друг друга. В темноте поблескивали глаза.
   - Веселенькая история, - сказал Сашка.
   - Девочки, возвращайтесь к курзалу и ждите нас, - сказал я.
   - Мы же можем здесь подождать или до угла дойти - там светло, - сказала
Инка.
   Улица упиралась в черный провал пустыря. В  конце  ее  по  обе  стороны
мостовой горели электрические лампочки. Белые листья деревьев  отбрасывали
на асфальт черные тени. С вокзала  прошел  трамвай.  Узкая  полоска  света
обнажала кусты. Из-за угла вышел какой-то парень, постоял, оглядываясь  по
сторонам, и снова ушел за угол, точно его кто-то позвал. Потом из-за  угла
вышел Степик. За ним еще выходили. Степик держал во рту папиросу, и  Мишка
Шкура дал ему прикурить. Степик пошел по  направлению  к  нам.  В  темноте
кто-то всхлипывал - кажется, Катя.
   - Встань мне на колено. Ну чего ты так дрожишь? - говорил Сашка.
   По ту сторону забора зашумели потревоженные прыжком кусты.
   - Беги к санаторию, - сказал Витька.
   - Инка! - тихо позвал я, щупая рукой темноту, и вдруг услышал  стук  ее
туфель об асфальт: Инка бежала. От угла тоже кто-то  побежал,  но  тут  же
остановился. Мы уже никого не видели. Только слышали топот  ног  и  свист.
Потом все стихло. До угла было метров двести. Мы стояли прижимаясь  спиной
к забору: камень был холодным и  шершавым.  Сколько  надо  времени,  чтобы
пройти двести метров?
   - Что ни говорите, а Джон Данкер - король, - сказал Сашка.
   - Сашка, ты уже это говорил, - ответил я.
   - Разве говорил? - спросил Сашка и замолчал.
   Мы молчали и прислушивались, и как-то сразу услышали шаги  многих  ног.
Шаги быстро приближались и стихали против нас на мостовой. Луч  карманного
фонаря упал на забор и тотчас на Витькино лицо.
   - Здорово, Витек, - сказал Мишка Шкура.
   - Кто такой? - Я узнал мальчишески звонкий голос Степика.
   - Наш, пересыпский, - ответил Мишка Шкура.
   Луч фонаря переместился на Сашку.
   - Жид? - спросил Степик.
   Сашка молчал, а я все время думал: "Если бы я  видел  у  Степика  финку
тогда в кино, его бы сейчас здесь не было".
   - Инка! Финка у Степика! - крикнул я. Свет ослепил меня.
   - Какая финка? Кому кричал? - спросил Степик. - Спрячь перо, паскуда! -
на кого-то прикрикнул он.
   Я загораживался ладонью от света. Свет  погас.  Я  отшатнулся  и  лицом
уловил движение воздуха. Слева от  меня  приглушенно  вскрикнул  Сашка.  Я
кого-то ударил. На меня спиной отлетел  Сашка,  рванулся  вперед  и  снова
отлетел и ударился рядом со мной  об  забор.  На  Сашку  навалились.  Я  в
темноте схватил кого-то за волосы и  рванул  на  себя.  Потом  я  тащил  и
выкручивал чью-то руку и  совсем  близко  слышал  Сашкино  захлебывающееся
дыхание. В лицо мне косо плеснули звезды. Не помню, что было раньше - удар
или звезды... Падения я тоже не помнил, я только помнил резкий до  тошноты
запах пота  и  чей-то  модельный  туфель:  я  поймал  его  рукой  и  хотел
оттолкнуть от своего лица...
   Потом я снова увидел звезды. Мне казалось, что я  лежу  на  дне,  а  на
поверхности были звезды и голоса, и вода давила мне на уши  и  покачивала.
Кто-то плачущим голосом спрашивал:
   - За что ударил?
   - Не подходи сзади, паскуда.
   Откуда мог взяться Павел? Но "паскуда" сказал Павел.  Я  услышал  удар,
еще удар, еще и падение чьих-то тел. Я лежал на мостовой,  и  асфальт  был
очень холодный. Я нащупал рукой край тротуара  и  хотел  встать,  но  меня
снова валило.  Но  я  все  равно  встал  и,  шатаясь,  перешел  тротуар  и
облокотился на край забора. Стало светлее. Наверное, всходила луна, потому
что я видел край забора, а внизу было темно. Я  вспомнил  модельную  туфлю
около своего лица. Я хотел оттолкнуть ее рукой. Рука была очень тяжелой: я
ее еле поднял и, когда опустил, в кого-то попал.
   - Володя, это я.
   Откуда взялась Инка? Но мне было не до Инки, мне ни  до  кого  не  было
дела. Меня тошнило от резкого запаха ножного пота. Инка обнимала  меня  за
плечи, а я ногой царапал забор: мне хотелось перевалиться через него,  так
сильно меня тошнило.
   На мостовой разговаривали. Меня больше не рвало, но соображал я плохо.
   - Паша, мне шьют дело. Я с тобой не могу сегодня разговаривать.  Но  мы
встретимся, - сказал Степик.
   - Принято, - ответил Павел. - Я тебе заодно Нюрку Переверзеву припомню.
Поздно я узнал - ты бы еще тогда от меня не ушел.
   Степик засмеялся.
   - Паша, ты, как легавый, ходишь по моему следу, - сказал он. - Не надо,
Паша: последнее время я очень нервничаю.
   - Плыви, плыви на белом катере, пока я все твое кодло не понес.
   - До встречи, Паша.
   Я стоял прислонясь спиной к забору, и меня покачивало, а  тяжелые  веки
закрывались сами собой.
   Потом мы сидели в сквере: я. Инка и Женя. Витька с Катей повели Сашку в
санаторий "Сакко и Ванцетти": у Сашки была разбита голова. До  сквера  нас
провожал Павел. По дороге - мы шли окраиной пустыря - Павел сказал:
   - Надо было всем вместе убежать.
   - Почему мы должны бегать? - спросил я.
   - В таком положении самое верное убежать. Я бы обязательно удрал: нашли
с кем шутить - со Степиком.
   - Нельзя было всем бежать: они бы девчонок догнали.
   - Тоже правда. Отчаянные вы, профессора.
   Прощаясь, Павел сказал Инке:
   - Давай, рыжая, договоримся: надумаешь  кавалера  менять  -  не  забудь
Павла Баулина.
   Я не обиделся на Павла. У меня  сильно  болела  челюсть  и  был  сломан
передний зуб. Наверное, меня стукнули головой в подбородок. Сашку  ударили
кастетом, а меня головой. Если бы кастетом, то был бы разбит подбородок. А
у меня были разбиты только губы: они вспухли и тоже болели. По губам меня,
кажется, ударили ногой.
   Катя и Витька привели Сашку. Сашка пробовал острить.
   - Первые ранения мы уже получили, - сказал он и сел рядом  со  мной  на
скамейку.
   Мы сидели в сквере и  ждали,  пока  опустеют  улицы:  нам  не  хотелось
попадаться кому-нибудь на глаза.
   - "Витек, Витек..." Ух, гад! - сказал Витька.
   Его совсем не били. Мишка  Шкура  с  каким-то  парнем  повалили  его  и
уговаривали лежать. Витька не мог смотреть ни на меня, ни на Сашку и то  и
дело повторял:
   - Ну, гад!.. Ну, погоди, гад!.. - Он все время порывался куда-то  уйти.
Наверно, хотел разыскать Шкуру.
   Женя сказала:
   - Ты же не виноват. Было бы легче, если бы тебя тоже избили?
   Женя сказала правду, но я все равно был с ней не  согласен:  я  понимал
Витьку.
   Потом мы отвели Сашку домой. Мы остались на улице и ждали Катю.  Не  то
чтобы так уж боялись Сашкину маму,  -  просто  нам  не  надо  было  с  ней
встречаться. Мы придумали, что Сашка скажет, будто упал с  дерева.  Глупо,
конечно, придумали. Но по опыту  мы  знали:  чем  глупее  придумаешь,  тем
больше в это верят. Надо только твердо стоять на своем. А  Сашке  без  нас
проще было стоять на своем.
   Потом мы проводили домой Инку. Меня уже не тошнило, но время от времени
кружилась голова. Женя отозвала меня и сказала, чтобы я не оставлял Витьку
одного. Я проводил с Витькой Катю и Женю и пошел к нему ночевать.
   Я и Витька спали в сарае - раньше в нем жили, когда еще  дом  строился.
Теперь здесь держали корову и на нарах хранилось сено. Я лежал  в  темноте
рядом с Витькой и боялся уснуть. Под нарами корова  жевала  жвачку,  и  от
этого еще больше хотелось  спать.  Потом  корова  тяжко  вздохнула,  и  по
деревянному настилу застучали  влажные  шлепки.  Я  закрыл  глаза,  тотчас
заснул и очень быстро проснулся. Витьки рядом со мной не было.
   - Витька! - позвал я.
   Витька стоял в светлом прямоугольнике двери.
   - Не могу я, - сказал он. - Пойду встречу Шкуру. Он всегда на  рассвете
приходит.
   Я слез по скрипучей лесенке и вышел с Витькой во  двор.  Уже  рассвело.
Небо было зеленым и без звезд, но солнце  еще  не  встало,  и  поэтому  на
улицах не было теней. Мы дошли до трамвайного круга. По дороге мы заходили
во двор к Шкуре: он, как и Витька, спал на сеновале - на сеновале  его  не
было.
   Мы сидели  на  холодных  и  влажных  рельсах.  Солнце  в  нашем  городе
поднималось в степи, и море перед этим розовело у горизонта.  Шкура  вышел
из улицы и, пошатываясь, шел через пустырь. Он увидел нас  и  остановился.
Мы встали и пошли к нему. Убежать было некуда. Шкура пошел к нам навстречу
и теперь стал шататься сильнее. Шкура упал прежде, чем Витька его  ударил:
Витька зацепил его по лицу, когда он уже падал. Шкура лежал на спине.
   - Лежачего будете бить? Лежачего? - спросил он.
   Витька хватал Шкуру за руки и пытался поднять. Я ему помогал: я понял -
Витьке необходимо подраться. Я сказал Шкуре:
   - Вставай! Я тебя трогать не буду! Один на один подеретесь.
   Шкура не хотел  вставать:  едва  мы  его  приподнимали,  как  он  снова
валился.
   - Лежачего будете бить? Лежачего? - спрашивал он.
   Витька не мог бить лежачего и заплакал. Он стоял над Шкурой и плакал. Я
увел Витьку. Мы спустились к морю, искупались, а потом заснули  на  песке,
пригревшись на солнце,  и  проснулись,  когда  вернулись  с  ночного  лова
рыбачьи шаланды.
   Дома я  нашел  мамину  записку.  Она  писала,  что  приходила  школьная
сторожиха и сказала, что меня вызывает  директор.  Директора  в  школе  не
было: он ушел в гороно. Я бродил по гулким коридорам, заглядывал в  пустые
классы - из некоторых уже вынесли столы и  парты:  готовились  к  ремонту.
Тишина противопоказана школе так же, как кладбищу шум. Я посидел  в  своем
классе, за своим столом. Я думал о себе, об Инке, о том, что,  когда  меня
уже здесь не будет. Инка еще будет сюда приходить  два  года.  Я  выдвинул
ящик стола. Внутри на  боковой  стенке  было  вырезано  перочинным  ножом:
"А+Р". За год эта формула чужой любви успела мне примелькаться.  Кто  они,
эти "А" и "Р"? Где они сейчас? Странно, почему я раньше этого не  выяснил?
Столы и классы переходят  в  школах  по  наследству,  и  узнать,  кто  был
прошлогодним владельцем моего стола, было бы не так-то сложно.  Я  вытащил
из стены гвоздь и выдавил им на дне ящика: "Три года - не пять". Если Инке
через год достанется мой стол, ей не придется ломать голову над  тем,  кто
сделал эту надпись, Интересно, что она подумает, когда прочтет ее,  и  где
буду я в это время.
   В класс заглянул Юрка Городецкий.
   - Я тебя по всей школе ищу. Пойдем скорей, - сказал он.
   - Куда?
   - В райисполком. Там машина ждет.
   - В двух словах: в чем дело? - спросил я.
   - Поедем в колхоз "Рот Фронт". Я бы сам  поехал,  но  директор  сказал,
чтобы ты поехал со мной.
   Понятно: новому секретарю не терпелось  проявить  свой  организаторский
гений. Лично я предоставил  бы  ему  эту  возможность:  меньше  всего  мне
хотелось ехать в колхоз. Но, к сожалению, это было  не  мое  личное  дело.
Немецкий  колхоз  "Рот  Фронт"  считался  самым  богатым  в   районе.   Но
председатель колхоза Франц  Карлович,  человек  суровый  и  хозяйственный,
страдал тяжким пережитком: он  всех,  особенно  школьников,  подозревал  в
лени. Я смотрел на Юрку и думал; все  у  тебя  впереди,  еще  покрутишься,
когда на поля вовремя не подвезут пресной воды, а у ребят от  жажды  языки
будут присыхать к небу или когда от сырого молока начнут болеть  животы  и
многие не смогут выходить на работу, а  Франц  Карлович  будет  требовать,
чтобы выполнялась дневная норма. У него  была  любимая  поговорка:  "Даром
хлеб кушаль - хорошей жизни не зналь". Правильная, в общем, поговорка. Все
дело в том, что понимать под словом "даром". Я понимал, что директор прав,
посылая меня с Юркой, но от этого мне было не легче.
   - Когда вернемся? - спросил я.
   - Быстро. Завтра к обеду будем дома.
   Ничего себе быстро. Может быть, "завтра к обеду" для Юрки было  быстро,
но меня это не устраивало.  На  всякий  случай  я  поймал  во  дворе  сына
сторожихи Сережу.
   - У меня к тебе просьба, выполнишь?
   Сережа не любил выполнять просьбы, особенно даром.
   - Некогда мне, - сказал он.
   - Выбери минуту.
   - А что делать?
   - Нет. Ты наперед скажи, выполнишь?
   - Некогда мне. Купаться иду.
   - Просто здорово. Тебе как раз по дороге.  Морскую  улицу  знаешь?  Дом
летчиков знаешь? Инку Ильину знаешь? Так вот:  первый  подъезд,  последний
этаж, квартира пятнадцать. Скажешь Инке: Володя уехал в  колхоз,  вернется
завтра к обеду.
   - Некогда мне. Я же не на пляж хожу. Я в порту купаюсь.
   - Напрасно. На пляже ты можешь съесть хорошую вафлю мороженого и запить
газированной водой с сиропом.
   - У меня денег нет.
   - О чем ты говоришь: моя просьба - мои деньги. На, бери.
   Сережа взял у меня пятнадцать копеек. Этот семилетний пацан  знал  себе
цену. Просто мороз  пробегает  по  коже,  когда  подумаешь,  что  из  него
вырастет. Юрка стоял в воротах и неодобрительно на меня поглядывал. Ничего
с тобой не случится: потерпишь.
   В колхозе, как я и предполагал, к великому Юркиному огорчению, мы в тот
же день обо всем договорились. И  не  с  кем-нибудь,  а  с  самим  Францем
Карловичем. Обычно он избегал прямых переговоров. Мы объехали  на  линейке
Франца Карловича свекловичное поле. Кормовая свекла так проросла сорняком,
что не видно было ботвы. Такого в колхозе "Рот Фронт" я никогда не  видел.
Франц Карлович то и дело снимал соломенную фуражку и вытирал  потный  лоб:
ему было явно не по себе от такого поля.
   - Новый культур. Чужой семян. Негодница, - сказал он.
   Стали договариваться о сроках прополки.
   - Полторы недели, - сказал Франц Карлович.
   Я осмотрел поле. Оно начиналось от дороги на железнодорожную станцию  и
кончалось на берегу лимана. Чтобы  прополоть  такое  поле,  надо  было  не
меньше двух с половиной недель.
   - Три недели, - сказал я.
   - Три недели! Три недели все умрет, - сказал Франц Карлович.
   - Все не умрет. Мы же каждый день будем полоть.
   - Две недели, - сказал Франц Карлович.
   - Согласны, - ответил Юрка, как будто  его  кто-то  тянул  за  язык.  Я
промолчал. Мы поехали в  правление.  Франц  Карлович  привязал  жеребца  у
коновязи, а не отправил его в конюшню, - значит, он еще собирался  куда-то
ехать. В кабинете Франц Карлович предложил, чтобы бригада школьников  жила
в риге у свекловичного поля. Он предложил это, подписывая какие-то бумаги,
которые ему принес бухгалтер. Юрка снова сказал:
   - Согласны.
   Я подождал, пока Франц Карлович кончил подписывать бумаги.
   - Не пойдет, - сказал я.
   - Почему? - спросил Юрка. - Очень уж удобно: фронт  работ  рядом  -  не
надо время на ходьбу терять. Потом на открытом воздухе  спать  приятно.  -
Юрке очень хотелось выглядеть солидно.  "Фронт  работ"  -  надо  же  такое
придумать! Франц Карлович курил трубку и кивал головой. Никогда не  думал,
что Юрка такой дурак.
   - Понимаешь, Юра, - сказал я. - Рядом с ригой - болото. А в этом болоте
почему-то понравилось жить лягушкам. А лягушками,  как  тебе  известно  по
зоологии, питаются ужи...
   Франц Карлович забеспокоился. Он вынул изо рта трубку и сказал:
   - Уж мирный животин.
   - Правильно. Но девочки почему-то ужей боятся.
   - Вот  еще,  -  сказал  Юрка.  -  Нечего  идти  на  поводу  настроений.
Привыкнут. Зато фронт работ рядом.
   - Теоретически все правильно. Но девочки все равно будут визжать, когда
уж заползет под одеяло. А утром их не добудишься.  Если  даже  добудишься,
они обязательно заснут  в  поле,  и  солнечные  удары  гарантированы.  Как
хотите, Франц Карлович, а ребят надо разместить  в  школе  или  в  хлебном
амбаре.
   - Нет, нет. Час ходьбы до работы.
   - На машине десять минут езды, - ответил я. -  Потом,  Франц  Карлович,
надо закрепить за нами лошадь: обед и воду мы будем сами возить. В прошлом
году достаточно намучились.
   - Нет, нет. Это баловство - не работа.  Даром  хлеб  кушаль  -  хорошей
жизни не зналь. Лошадь дай, машину дай - сплошной убыток.
   - Франц Карлович, за что колхоз премировал нас в прошлом году?
   - Политика.
   - Вы же сами говорили, что школьная бригада дала прибыль. Прибыль - это
экономика.
   - Хорошо. Будет работа как прошлый год  -  будет  лошадь  и  машина,  -
неожиданно быстро согласился Франц Карлович. Он, кажется, очень спешил. Мы
попрощались на крыльце. Франц Карлович уехал, а Юрка  заявил,  что  должен
осмотреть амбар и школу. В риге он соглашался  разместиться  без  осмотра.
Тоже мне логика. Я с ним не пошел. Я сидел  на  скамейке  в  садике  перед
правлением. Посредине  цветочной  клумбы  стоял  бюст  Фридриха  Энгельса.
Странно было видеть Фридриха Энгельса без Карла Маркса. Я уже три года его
видел и не мог привыкнуть. Вернулся Юрка.
   - Может, заночуем? - спросил он.
   - Зачем?
   - Как-то неудобно в тот же день возвращаться.
   Я ничего не ответил. Я просто пошел по дороге на станцию. Чтобы  успеть
к вечернему симферопольскому поезду, нам пришлось последние три  километра
бежать по берегу моря. В вагоне  Юрка  приставал  ко  мне  с  разговорами.
Сначала я притворялся, что сплю, а потом на самом деле заснул.



        9

   С вокзала мы поехали на трамвае. На пустыре  открытый  прицепной  вагон
продувало насквозь, а длинная подножка почти цеплялась  за  кусты.  Я  уже
стоял на подножке, когда Юрка спросил:
   - Не знаю, сейчас к директору пойти?
   - Нет, подожди, пока он ляжет спать, - ответил я и спрыгнул на  ходу  в
конце пустыря, против Морской улицы. Кто бы мог подумать, что  Юрка  такой
дуб. И я же рекомендовал его в секретари.
   На улице уже  появились  нарядно  одетые  курортники.  Они  шли  своими
обычными вечерними маршрутами:  Приморский  бульвар,  курзал,  "Поплавок",
ресторан "Дюльбер". Я спешил к Инке, потный и пыльный, с разбитыми губами.
Надо было бы, конечно, забежать домой переодеться, но не хотелось  тратить
зря столько времени. Инку  я  увидел  неожиданно:  случайно  посмотрел  на
другую сторону улицы и увидел. Инка никогда не ходила по той стороне.  Для
этого ей пришлось перейти мостовую против  своего  дома.  Инка  шла  вдоль
ограды сквера. От неожиданности я даже не сразу  ее  окликнул.  У  меня  в
голове не укладывалось, что Инка могла куда-то идти,  да  еще  торопиться,
когда меня нет в городе.
   - Инка!
   Инка остановилась, потом побежала ко мне через мостовую.
   - Как хорошо, что ты вернулся! Ты не представляешь, как хорошо, что  ты
вернулся! - сказала она. Я смотрел на нее и улыбался. У нее было  какое-то
странное лицо, и я никак не мог понять, что она с  ним  сделала.  И  глаза
были немного испуганные.
   - Куда направилась?
   - Я так рада, что ты вернулся. Я так и  думала,  что  ты  вернешься.  Я
только не была уверена.
   Я все смотрел на Инкино лицо и никак не  мог  понять:  что  она  с  ним
сделала?
   - Тебе не нравится? - спросила Инка. - Я только чуточку  попудрилась  и
чуточку покрасила губы. Надо же когда-нибудь попробовать.
   Теперь я понял, почему она стала такая  красивая;  под  пудрой  не  так
заметны были веснушки, а краска на Инкиных губах  совсем  была  не  видна;
губы у нее всегда были очень красные.
   - Делать тебе нечего, - сказал я. - Зайдем ко мне, я переоденусь.
   - Зайдем, - сказала Инка.
   Против входа в сквер я сошел на мостовую и остановился, потому что Инка
сказала:
   - Пойдем по улице. Пойдем?
   Мы всегда ходили через сквер. Я не понимал, почему ей пришло  в  голову
идти кругом, и смотрел на нее.
   - Когда ходишь по песку,  вечно  пылятся  туфли.  Пойдем  по  улице,  -
сказала Инка. Она говорила  и  поглядывала  в  сквер.  Я  тоже  оглянулся.
Недалеко от входа, боком к нам, сидел на скамейке Джон Данкер. Я вышел  на
тротуар, и мы пошли по  улице.  Я  подумал,  что  Инка  просто  не  хотела
проходить мимо короля гавайской гитары. Мне и самому не очень хотелось его
видеть. Но потом я подумал другое и остановился.
   - Ну, ударь меня. Ударь. При всех ударь, - сказала Инка.
   Я пошел по улице, и Инка шла за мной. Она шла чуть отставая и говорила:
   - Ну, ударь меня. Ну почему ты не хочешь меня ударить? Ударь -  и  тебе
сразу станет легче.
   Я шел как оглушенный. Все во мне остановилось, и я ничего не понимал. Я
только думал, что мамы, наверно, еще нет дома, и шел очень  быстро,  и  на
Инку совсем не обращал внимания, и при этом все время помнил, что она идет
рядом со мной. Мамы дома не было. Инка и раньше к нам приходила,  и  чаще,
когда мамы не было дома. Но раньше я об этом не думал. А теперь  думал.  Я
умылся, петом переодевался в маминой комнате и все  время  думал,  что  мы
одни в квартире. В открытую дверь я видел Инку. Она стояла, положив  локти
на подоконник, и смотрела на улицу. В комнате было темно,  и  только  окна
светлели. Я подошел к Инке.  Я  взял  ее  за  плечи,  повернул  к  себе  и
поцеловал, и у меня из губы пошла кровь. Инка испугалась. Она  достала  из
выреза платья платочек и  приложила  его  к  моим  губам.  Инка  прижимала
пальцами платочек и поцеловала меня в угол рта. Тогда  я  сказал  то,  что
совсем не собирался говорить:
   - Скоро придет мама... - Мне показалось, что  Инка  не  поняла  или  не
слышала моих слов. Но потом я понял: слышала.
   - Пойдем. Я утром заходила  к  Сашке  и  обещала  вечером  еще  прийти.
Пойдем? - чуть погодя сказала Инка. - Где голубая рубашка? - спросила она.
   - Я ее кровью запачкал.
   - Дай ее мне постирать. Не бойся, я не испорчу.
   Я достал из-под матраца рубашку и быстро, кое-как  завернул  в  газету:
мне хотелось поскорее выйти на улицу.
   Мы вышли через парадное. В домах и на улицах горел свет, и  улицы  были
тихими, но не по-ночному, а по-вечернему: прохожих было много.
   - Как себя Сашка чувствует?
   - Мне кажется, хорошо. Даже кость цела. Сашкина  мама  сказала,  что  у
него сотрясение мозга. Но Сашкин отец сказал, что никакого сотрясения нет.
Он, по-моему, обо всем догадывается. Сашкина мама сказала отцу:  ты  такой
же врач, как я голландская королева. Тогда Сашка сказал, что если  у  него
нет сотрясения, то будет от маминого крика.
   - Долго была у Сашки?
   - Не очень. Мне было неловко, и я ушла. Катя тоже была.  Потом  Витя  с
Женей пришли, но я уже уходила...
   Я ждал, что Инка скажет - куда. Но она больше ничего не говорила.
   - Хорошо, что ты догадалась позвать Павла, - сказал я.
   - Я сразу вспомнила про Павла и побежала. Я только боялась, что он  уже
ушел. Но он не ушел. Те двое, что были с  ним,  сначала  не  хотели  идти.
Павел со мной побежал, а они сзади шли.  Мы  услышали,  как  вы  деретесь.
Павел крикнул: полундра! Мне он сказал, чтобы я близко не подходила, а сам
подошел. На него посветили фонариком. Он кого-то обругал, потом ударил. Он
несколько раз кого-то ударил.
   - Зачем же ты подошла? Он же сказал, чтобы ты не подходила.
   - Я и не подходила. Я стояла, пока тебя не  увидела.  Я  тебя  увидела,
когда ты хотел встать.
   - Ты смелая. Если бы не ты, нам бы здорово попало.
   - Ничего я не смелая. Ты меня просто не  знаешь.  Я  смелая,  когда  не
думаю. Если бы я сначала подумала, я бы не подошла.
   К Сашке Инка пошла одна. С моими губами нечего было и думать попадаться
на глаза Сашкиной маме. Когда Инка входила в подъезд, я крикнул:
   - Долго не сиди!
   Свет из аптеки падал на тротуар. Я ждал Инку  на  мостовой  за  афишной
тумбой, чтобы Сашкина мама не увидела меня из окна.  От  нечего  делать  я
выжег спичками глаза и нос Джона Данкера: сначала на одной афише, потом на
другой. Инка вышла вместе с Витькой.
   - Сегодня в военкомат вызывали, - сказал Витька.
   - Зачем?
   - Разнарядку получили.
   - Куда едем?
   - В том-то и дело - не сказали. С одним со мной не стали разговаривать.
Велели утром троим прийти.
   - Сашка пойдет?
   - Говорит, пойдет. А тетя Соня кричит, что не пустит.
   Я посмотрел на верхние окна. Они были открыты. Свет рассеивался в белых
листьях деревьев. Я  слышал  голоса:  говорили  в  комнате,  окна  которой
выходили во двор.
   - Не нравятся мне эти тайны мадридского двора, - сказал я.
   - Сашке тоже не нравятся, - ответил Витька.
   Инка смотрела на меня, и свет отражался в ее встревоженных глазах.
   - Скажи Сашке, я за-ним утром зайду.
   Витька вошел в подъезд, а я с Инкой  против  сквера  перешли  мостовую.
Сквер посадили три года назад  комсомольцы.  Теперь-то,  наверно,  деревья
выросли и в сквере приятно посидеть. А тогда через  сквер  только  ходили,
чтобы сократить расстояние, и назначали в нем короткие свидания. Мы прошли
мимо скамьи, на которой часа два назад сидел Джон Данкер.
   - Была на пляже? - спросил я.
   - Была до обеда. Игорь с Зоей тоже были. Я с ними была.  Правда-правда.
Можешь у них завтра спросить.
   - Зачем?
   - Я же знаю, о чем ты хочешь спросить. Я  же  знаю.  -  Инка  просунула
ладонь под мою руку. - Ничего такого не было, - сказала она. - Он  сказал,
что мы все равно расстанемся, а я сказала, что это неправда.  Я  три  раза
гадала на спичках, и три раза спички переплетались. Второй раз  не  очень,
но приблизительно. Три раза не может быть случайного совпадения.
   - Меня он откуда знает?
   - Он же тебя видел на пляже. А потом я ему сказала.  Он  просил  с  ним
встретиться, а я сказала, что тебя нет в  городе,  а  когда  тебя  нет,  я
никуда не хожу.
   - Игорь и Зоя тоже с ним разговаривали?
   - Да нет. Они его не видели. Мы с ним в море разговаривали.  Я  плавала
за вторым саем, а он за первым. Он совсем плохо плавает. Я  сказала,  что,
если он не подплывет ко мне, я с ним не буду разговаривать. Я нарочно  так
сказала: я думала, он побоится. А он подплыл. Когда  мы  возвращались,  он
чуть не утонул. Правда-правда. Знаешь, как я испугалась!
   Мы остановились у калитки Инкиного дома. Я подумал, где бы сейчас  была
Инка, если бы я не вернулся в город. У меня сердце перевернулось. Теперь я
бы ее ударил, но я не ударил: на улице были прохожие.
   - Проводи меня до подъезда, - сказала Инка.
   - Спать хочу. Я почти не спал.
   - Нет, проводи.
   В подъезде Инка прижала пальцами корочку на моей нижней  губе  и  сбоку
поцеловала меня. Я знал, что она  меня  поцелует,  и  заранее  прислонился
спиной к стене.
   - Не молчи. Не надо молчать, - сказала Инка. - Я же говорила тебе  -  я
порочная. Я сама  не  знаю,  что  со  мной  происходит.  Мне  было  просто
интересно,  о  чем  он  будет  со  мной  говорить.  Ты  же  видел,  как  я
обрадовалась, когда тебя увидела. Ты же видел.
   Я поцеловал Инку, и у меня из губы пошла кровь. Инка не  могла  увидеть
кровь: наверно, она почувствовала кровь губами.
   - Больше не надо, а то долго не заживет, - сказала Инка.
   Мы стояли в подъезде за лестницей и молчали. Инкины руки лежали у  меня
на плечах, и я прижимал ее к себе. Мы оба очень устали и только теперь это
почувствовали.
   - Я тебе говорила, мамина сестра живет в Ленинграде. Говорила?
   Я не помню, говорила Инка или нет. Кажется, говорила.
   - Она приедет к нам на лето. Я смогу к ней ездить на каникулы.  Хорошо,
если вас пошлют в Ленинград.
   Куда нас пошлют? Я мог узнать это только завтра. И мне хотелось,  чтобы
скорее прошла ночь и наступило завтра. Для этого надо было лечь  спать,  а
чтобы лечь спать, надо  было  прийти  домой.  Кажется,  Инка  была  права:
хорошо, если бы мне никуда не надо было уходить.



        10

   В кабинете военкома,  наверно,  никогда  не  было  солнца.  Я  об  этом
подумал, как только открыл дверь. Я вошел первым, и следом за  мной  вошли
Сашка и Витька. Витька повернулся к двери и осторожно ее закрыл. Потом  мы
стояли  шеренгой  спиной  к  двери:  я  с  разбитыми   губами,   Сашка   с
забинтованной головой, а у Витьки в складках нижнего века копились остатки
синяка.
   Не знаю, какое  впечатление  произвели  мы  на  военкома:  военком  был
человек сдержанный. Он только посмотрел на часы и сказал:
   - Опоздали на пятнадцать минут.
   Он сидел боком к нам и через стол поглядывал на Алешу.
   - Поздравляю, профессора: едем в Ленинград, - сказал Алеша.
   Витька широко улыбнулся и потер руки. Я и Сашка переглянулись. Конечно,
хорошо, что хоть в Ленинград-то мы едем,  но  мы  не  спешили  радоваться:
слишком бодрый голос был у Алеши.
   - Что, довольны? - спросил Алеша.
   - В какое училище едем? - спросил я.
   -  Краснознаменное  училище  имени  Склянского.  Бывшие   Ориенбаумские
пулеметные курсы красных командиров.
   - Товарищ Переверзев, будем говорить  с  ребятами  напрямую,  -  сказал
военком. Он повернулся к нам, и под его грузным телом  заскрипел  стул.  -
Есть разнарядка: три места в Пехотное училище имени Склянского, одно  -  в
Военно-морскую  медицинскую  академию  и  персональный  вызов  Баулину   в
Военно-морское училище имени Фрунзе.
   У меня гулко билось сердце. Удары  его  отдавались  в  ушах.  Наверное,
поэтому я плохо слышал. Я до  сих  пор  плохо  слышу,  когда  волнуюсь.  Я
напрягал внимание, а в голове была одна мысль: ни во  Владивостоке,  ни  в
Севастополе я не буду встречать Инку с цветами. Ни о чем другом я  не  мог
думать. Я видел в окно  освещенный  солнцем  двор,  посыпанный  песком,  и
марширующих красноармейцев. Спиной к окну стоял лейтенант и командовал:
   - Раз!.. Два!.. Три!.. Раз!.. Два!.. Три!.. - Слово "раз" он произносил
громко и отчетливо. Красноармейцы - их было восемь  человек  -  ходили  по
кругу. Под команду "раз!" они опускали ногу, а под счет два-три - медленно
ее поднимали.  Я  смотрел  в  окно  и  думал:  ни  в  Севастополе,  ни  во
Владивостоке я не буду встречать Инку с цветами.
   - Нам осталось решить, кто из вас  поедет  в  медицинскую  академию,  -
сказал военком.
   - Кригер, ты же хотел поступить в медицинский институт. Это  место  как
будто специально для тебя придумано, - сказал Алеша.
   Сашка молчал.
   - Изменить ничего нельзя? - спросил я.
   - Мотивировка? - спросил военком.
   - Мы же выросли у моря, - сказал Витька.
   - Мы уже сейчас умеем определять место в любую погоду днем и  ночью.  А
по заливу ходим, как по собственной квартире, - сказал я.
   - Существенно, - сказал военком. - Мы тоже об этом говорили.  Но  таких
морских ребят много, а военно-морских училищ  всего  два:  одно  строевое,
другое инженерное. Контингента для комплектования у  них  всегда  хватало.
Еще какие мотивы? Белоснежные кителя, фуражки с  крабами,  золотые  якоря.
Отгадал? -  под  тяжелым  лбом  пытливо  поблескивали  глаза  военкома.  -
Отгадал, Белов? - Какое-то мгновение я выдерживал взгляд военкома, а потом
отвернулся.
   - Я тоже хочу в пехотное училище. Мы же все трое с  детства,  -  сказал
Сашка.
   - Всю жизнь втроем не проживете, - сказал военком. - Перестройка  армии
- дело серьезное, и относиться к ней надо серьезно. Могу сказать по своему
опыту: не пойдет у вас служба, если на  первый  план  ставить  собственные
желания.
   Алеша убрал со лба волосы.
   - Разнарядка давно получена, - сказал он. - Я уговорил военкома послать
письмо, чтобы ее изменить. Колесников  тоже  письмо  подписал.  Ничего  не
вышло. Вчера облвоенкомат подтвердил телеграммой прежнюю  разнарядку.  Так
что, профессора, дело конченое.  Я  сам  собирался  в  военно-политическое
училище. Не вышло.
   - Завтра в одиннадцать ноль-ноль медкомиссия. Потом зайдете  ко  мне  и
приносите новые заявления. Приучайтесь не опаздывать.
   После мрачноватой прохладной комнаты день показался  особенно  ярким  и
теплым. По существу, ничего неожиданного не  произошло.  Никто  не  обещал
послать нас в  военно-морское  училище.  Мы  сами  вообразили,  что  таких
морских ребят, как мы, ни в какое другое училище послать не могут.  И  все
равно  мы  чувствовали  себя  так,  как  будто  нас  в  чем-то   обманули.
Красноармейцы больше не маршировали. Без гимнастерок, но  в  сапогах,  они
прыгали в разножку через козла. Они разбегались от крыльца, и от них пахло
кисловатым потом и сапожной мазью. Лейтенант стоял сбоку козла и страховал
прыжки. Я осмотрел его: сапоги с непомерно широкими голенищами, в  которых
ноги торчали как палки, мятая  гимнастерка  и  потное  немолодое  лицо  не
произвели на меня впечатления. Лучше было на лейтенанта не смотреть. Чтобы
тоже стать лейтенантом, мне еще предстояло три года учиться.
   На улице Сашка сказал:
   - Я же все время чувствовал: Алеша темнит.
   - Он старался. Слышал, письмо посылал, - сказал Витька.
   - Дело не в письме. Алеша боялся, что мы не согласимся пойти в пехотное
училище, и ничего нам не говорил. Это политическое недоверие, - сказал я.
   - Я хотел высказать ему все, что о нем думаю, - сказал Сашка.
   - Очень  хорошо,  что  не  высказал.  Незачем  выяснять  отношения  при
посторонних. Мы все ему выскажем наедине, - ответил я.
   Мы ушли в порт. Девочки должны были подойти к военкомату, чтобы  вместе
идти на пляж. Но мы не хотели с ними встречаться: мы боялись сказать им  о
том, что едем в пехотное училище. Нам надо было  сначала  как-то  самим  к
этому привыкнуть.
   Яхта стояла на козлах. Мы сняли с нее брезент, достали  из  люка  набор
инструментов,  потом  перевернули  яхту  вверх  килем.  Мы   приготовились
работать, чтобы девочки видели, зачем мы сюда пришли.
   - Военком, оказывается, умный дядька, - сказал я.
   - Тебе от этого легче? - спросил Сашка.
   - Конечно, легче. Он тоже пехотный майор.
   Мы счищали с бортов циклями старую краску. Сначала  мы  счищали  просто
так: надо же было что-то делать, а потом увлеклись.
   - Военком правда умный. Все понимает, - сказал Витька.
   - Например? - спросил Сашка.
   - Женя представляла, как я в  белом  кителе  буду  встречать  ее  после
концерта. Это все равно неправильно. Я не только из-за кителя...
   Я зачищал левый борт и помалкивал: никогда не думал, что у  Жени  такое
богатое воображение.
   - Что скажем девочкам? - спросил я.
   - Пока надо сказать, что едем в Ленинград. Алеша действовал  правильно,
- сказал Сашка.
   Витька посмотрел на меня: Сашке он не доверял.
   - Так и скажем, - сказал я. - А если спросят, в какое училище?  Скажем,
в училище имени Склянского. По-моему, они не станут допытываться, что  это
за училище.
   - Сурик крепко держит. Прошпаклюем борта, и  можно  красить,  -  сказал
Витька.
   - И прошпаклюем и покрасим. А вот кто на ней будет  ходить?  -  спросил
Сашка. Он хлопнул ладонью, и двойной борт отозвался гулким  звоном  хорошо
выдержанного елового дерева.
   - Приготовиться, - сказал я.
   По песку, между поваленных набок баркасов, шли Катя и Женя.
   - Почему не подождали? - спросила Женя.
   - Яхту надо привести в порядок. Она может каждый день  понадобиться,  -
сказал Витька.
   - Узнали, куда едете?
   Прокурорский тон Жени начинал меня злить.
   - Все в порядке, - ответил Витька. - Все трое едем в Ленинград.
   - Я так и знала, - сказала Женя. - Надо всегда твердо стоять на своем.
   Витька посмотрел на Женю и глупо ухмыльнулся.  Я  мог  поручиться,  что
наша тайна дольше одного дня не продержится.
   - Как здорово! - сказала Катя.  -  Мы  снова  будем  вместе.  Это  надо
отметить.
   - Завтра отметим, - сказал Сашка. -  Завтра  мы  едем  в  "Поплавок"  и
спокойненько все отметим.
   - Где Инка? - спросил я.
   - Она с мамой уехала в Симферополь. Ее отца срочно куда-то  вызвали,  и
они поехали его провожать. Я и Женя были на вокзале,  -  сказала  Катя.  -
Инка велела передать, чтобы ты не скучал.
   Я не только не собирался скучать, у меня просто на  душе  легче  стало.
Первый раз я ничего не имел против того, что  не  увижу  вечером  Инку.  Я
сказал, что никуда вечером не пойду. Поработаю еще часа два, а потом пойду
домой. Я действительно никуда не пошел  и  рано  лег  спать.  Если  крепко
проспать всю ночь, то к утру любая неприятность теряет остроту. Впервые  в
жизни  я  почувствовал  тяжесть  долга,  и,  чтобы  его   выполнить,   мне
приходилось пересиливать себя.
   Утром я проснулся с тревожным ощущением перемены в  своей  судьбе.  Все
устраивалось, но не так, как мне  хотелось.  Потом,  в  армии,  мне  часто
приходилось приносить личные желания  в  жертву  требованиям  службы.  Это
постепенно вошло в привычку. Мне со  временем  стало  нравиться  подчинять
свою жизнь присяге и долгу: каждый раз при этом я острее  чувствовал  свою
нужность и значительность. Когда через много лет я был уволен из  армии  и
спросил полковника, в чье распоряжение меня отправляют, полковник ответил:
в ваше собственное. Ничего страшнее этих слов я не слышал.
   Ровно в одиннадцать ноль-ноль мы  были  на  медкомиссии.  Чтобы  прийти
ровно в назначенное время, мы минут пятнадцать стояли за углом военкомата.
Вместе с нами комиссию проходили призывники, но мы обошли врачей  первыми.
Потом мы  сидели  в  кабинете  у  военкома.  Он  просматривал  медицинские
заключения. Самым крупным изъяном, если это можно  назвать  изъяном,  было
несоответствие между нашим весом и ростом. Даже Витьке не хватало до нормы
шесть килограммов.
   - Были бы кости, мясо будет, - сказал военком. Мы  вежливо  улыбнулись.
Военком подвинул к себе наши заявления,  но  читать  их  не  стал.  -  Что
скажешь, Белов? - спросил он.
   - Ничего. Что говорить?
   - Поговорить есть о чем. Ребята вы крепкие,  утешать  вас  не  надо.  А
пехоту вы зря обижаете. Понятие "пехота" давно устарело. Пехотный командир
- это общевойсковой командир.  В  бою  ему  подчиняются  все  рода  войск.
Значит, он должен  знать  эти  войска  и  уметь  организовать  между  ними
взаимодействие. Форма одежды тоже не хуже морской. К ней только привыкнуть
надо. Чем на мне плохая форма?
   - Так вы же майор, - сказал я.
   - Форма у майоров и лейтенантов одна.
   - Особенно у лейтенанта, который обучал вчера красноармейцев, -  сказал
я.
   - Подковырнул.  Настоящие  профессора,  -  сказал  военком.  Он  встал,
подошел к двери и, открыв ее, позвал: - Лейтенант  Мирошниченко!  -  Майор
вернулся к столу, а дверь оставил открытой.  В  комнату  вошел  лейтенант,
совсем не тот, кого мы видели вчера, а я почему-то думал, что войдет тот.
   - По вашему приказанию, товарищ майор. -  Лейтенант  стоял  у  двери  и
смотрел то на нас, то на военкома. Лицо майора сморщилось от улыбки.
   - Документы на ребят готовы? - спросил майор.
   - Осталось переписать заявления.
   - Заявления переписаны. Идите. Потом поговорим.
   Мы сразу поняли, зачем майор вызвал лейтенанта. А лейтенант  не  понял.
Он только  понял,  что  майор  вызвал  его  не  затем,  чтобы  спросить  о
документах. Лейтенант вышел.
   - Видели? Форму надо уметь носить, - сказал военком.
   - Наглядная агитация, - сказал Сашка.
   Майор развеселился. Он смотрел на нас и смеялся.
   - Какой я агитатор. Агитатор Переверзев. Я солдат. Вопросы есть?  Тогда
свободны. Но из города никуда не отлучаться. Прочтите во дворе сегодняшний
номер "Звезды". Интересно.
   Когда мы вышли, к  майору  зашел  лейтенант  Мирошниченко.  Мы  шли  по
коридору и слышали, как они оба смеялись.
   Мы сразу нашли статью: "Они -  будущее  Красной  Армии".  Мы  стояли  у
стенда и читали статью. Никаких сомнении не было: будущее армии - это  мы.
Статья была написана о том, что военные  училища  ждут  и  готовы  принять
юношей с десятилетним образованием, которые  омолодят  командные  кадры  и
завершат техническое перевооружение армии.
   Мы пошли на пляж.
   - Нам все же повезло, - сказал я. - Эта кампания могла  начаться  годом
раньше или годом позже, и мы бы в ней тогда не участвовали.
   - Я всю ночь думал. По-настоящему повезло только мне, - сказал Сашка. -
Я чувствую себя перед вами последней сволочью.
   - Можешь не чувствовать. Ни я, ни Витька ни при какой погоде не  желаем
быть докторами. Может быть, ты желаешь? - спросил я у Витьки.
   - Какой из меня доктор! Я на зоологии попробовал  лягушку  резать,  так
меня потом два дня рвало, - сказал Витька.
   - Положим, тебя до сих пор тошнит, когда ты видишь лягушек, - сказал я.
   - Теперь меньше, - ответил Витька.
   Инка была на пляже. Она вернулась из  Симферополя  утренним  поездом  и
сидела с девочками возле Зои. Игорь играл под навесом  в  шахматы.  Мы  не
виделись с Инкой с позавчерашнего вечера, а мне казалось, что я  не  видел
ее целую вечность.
   - Общий привет, - сказал Сашка.
   - Володя! - позвала Инка. Она указательным пальцем  написала  на  песке
"Ленинград?" и кивнула головой. - Да?  -  спросила  Инка.  Я  тоже  кивнул
головой и стал раздеваться.
   Потом я пошел к Игорю под навес, чтобы не оставаться возле Инки: она бы
у меня в два счета все выведала. Инка  ничего  не  понимала.  Сначала  она
попробовала просто не обращать на меня  внимания,  но  не  выдержала.  Она
подошла и села рядом со мной.
   - Я иду купаться, - сказала она. - Пойдем?
   Игорь доигрывал партию.
   - Будем купаться? - спросил я.
   - Конечно, - ответил Игорь.
   По берегу у самой воды прогуливался Джон  Данкер  и  рядом  женщина,  с
которой он был на пляже два дня назад. Я ее сразу узнал. Сашке  надо  было
зачем-то домой. Катя тоже с ним пошла. Уходя, Сашка крикнул:
   - В девятнадцать ноль-ноль встречаемся у "Поплавка".
   Инка посмотрела на меня и улыбнулась.



        11

   Мимо нас прошел мужчина в белых брюках и синем пиджаке. Он пропустил на
мостик, похожий на корабельные сходни, свою спутницу, чуть поддерживая  ее
локоть. Многие ждали очереди, чтобы войти в "Поплавок", и толпились  перед
входом на узкой терраске. Мы тоже  ждали,  но  не  на  терраске,  а  перед
мостиком на пляжном песке.
   - Что мы здесь стоим? Пойдем на терраску. Ну, что  мы  здесь  стоим?  -
говорила Инка.
   - Пить неприятно. Зато потом хорошо, - сказал Витька.
   - Еще два-три события - и Витька станет алкоголиком, - сказал я.
   - А что? Стану. Только пока пьешь - неприятно.
   - Перестань. Противно слушать, - сказала Женя. Женя,  конечно,  была  в
своей новой соломенной шляпке.
   - Стоим и стоим, как бедные родственники. Войдем на терраску, - сказала
Инка.
   - Живешь - до всего доживешь.
   - Скорей бы твой папа придумал что-нибудь новенькое.
   Мы говорили все, что взбредет в голову, потому что не хотели входить на
терраску. Мы помнили концерт и боялись снова оказаться не на своем  месте.
На маленький балкон над терраской вышла Катя и замахала нам рукой.  Первой
на мостик вошла Инка. Я хотел  поддержать  ее  локоть,  но  не  успел.  Мы
пробирались гуськом между теми, кто ждал очереди. Маруся,  Катина  сестра,
ждала нас у входа. Она сказала швейцару, похожему на  боцмана  с  парусной
шхуны:
   - Мироныч, пропустите их.
   - Прошу пропустить: заказной столик, - сказал швейцар.
   Мужчина в синем пиджаке чуть посторонился.
   - Юные мужи и девы торопятся приобщиться, - сказал он.
   Я прошел последним, и швейцар опустил  за  мной  коричневую  доску.  На
крутой,  как  трап,  лестнице  внутри  "Поплавка"  пахло  жареным   луком,
чебуреками и вином. Мы поднялись на веранду и пошли между  столиками.  Наш
стол был в углу веранды у самых перил. Я не очень  хорошо  помню,  как  до
него добрался: не так-то легко идти между столиками,  когда  все  на  тебя
смотрят. Главное, не торопиться. Я все время  об  этом  думал.  Но  Витька
путался под ногами, и я подталкивал его в спину. Катя  уже  сидела.  Сашка
подсел к ней и стал разглядывать бутылки. У меня тоже  глаза  разбежались:
столько закусок я никогда не видел. Теперь-то я понимаю: к нашим  тридцати
рублям Маруся, наверно, добавила свои. Мы уселись за стол и сразу  забыли,
что сидим на веранде не одни.
   - Первый тост за Марусю, - сказал Сашка.
   - Пейте за кого хотите. Только вино наливай в бокалы, а это фужеры  для
воды, - сказала Маруся.
   - В чем дело, будем пить из бокалов,  -  сказал  Сашка.  Он  уже  успел
налить вино в то, что Маруся назвала фужерами, и теперь переливал  вино  в
бокалы.
   У меня за спиной засмеялись. Я  оглянулся.  За  соседним  столом  сидел
Жестянщик с компанией. Жестянщик не смеялся,  смеялись  другие.  Жестянщик
даже не смотрел в нашу сторону.
   - Ша, Володя. Сначала пьем за Марусю. Потом мы с  ним  рассчитаемся,  -
сказал Сашка.
   Но потом мы забыли про Жестянщика и его компанию и выпили  за  девочек,
за себя, за нашу историчку Веру Васильевну, за то, чтобы она наконец вышла
замуж. Женя сказала:
   - За тех, кто в море!
   Женя, конечно, ничего плохого не думала. Но так уж  у  нее  получалось,
что и не думая она могла испортить настроение. Солнце садилось в  море,  и
стекло на нашем столе горело.
   - Надо выдохнуть воздух, а потом пить, - сказал я Инке.
   Но Инка меня не слушала: она пила маленькими глотками и  совершенно  не
морщилась. Вино было холодным и кисло-сладким, совсем  не  таким,  как  мы
пили у Попандопуло. В тот вечер я  заподозрил,  что  на  свете  существует
очень много вин, - до этого я просто о винах не думал. Подошла Маруся: она
часто подходила к нашему столику.
   - Не спешите, - сказала она. - И как следует закусывайте.
   - Куда нам спешить? За таким столом можно просидеть до утра,  -  сказал
Сашка.
   - Мальчики, в ресторане полагается ухаживать мужчинам. Саша, я на  тебя
надеюсь, - сказала Маруся и отошла: ее позвали к другому столику.
   - Пожалуйста, - ответил Сашка. Он взял салат и положил себе на тарелку.
   - Это по-сашкиному называется ухаживать, - сказал я.
   - А что? Ах да... - Сашка передал салатницу Кате и стал  смотреть,  что
бы такое взять еще. Я уверен, что он  не  притворялся.  Просто  мы  начали
хмелеть  и  забывали,  что  говорим  и  что  делаем.  Волны  катились  под
"Поплавком", а мне казалось, что  плывет  веранда  к  розовому  горизонту.
Тогда я оглядывался на пляж, и все сразу становилось  на  свое  место.  За
столом Жестянщика смеялись. Лицом к нам сидела женщина.  Она  смотрела  на
нас и была немного пьяна. Она подпирала щеку рукой и улыбалась.
   - Самое время выпить, чтобы они сдохли, - сказал Витька.
   - Кто они? - спросила Катя.
   - Володя, объясни.
   - Разве мало на свете разного дерьма? В общем,  кто-то  кому-то  всегда
мешает жить. Чтобы не мешал, пускай сдохнет.
   - А кто? - спросила Катя. - Я так просто не хочу.
   - Я знаю кто. Давайте выпьем, - сказала Женя.
   - Степик тебя устраивает? - спросил Сашка.
   - Ладно. Степик пусть сдохнет. Степика мне не жалко, - сказала Катя.
   Инка сказала:
   - Володя, давай выпьем, чтоб она сдохла. Давай?
   - Кто она?
   - Ну та... - сказала Инка, и замолчала, и стала смотреть в море. -  Ну,
помнишь, на которую ты смотрел на пляже, - Инка засмеялась и заглянула мне
в глаза.
   - Пожалуйста, - ответил я. И когда пил, мне даже в  голову  не  пришло,
что женщина, о которой говорила Инка, была на  пляже  с  Джоном  Данкером.
Инка пила и вдруг протянула над столом свой бокал. Я оглянулся. Женщина за
соседним столиком улыбалась Инке и держала перед собой бокал. Она встала и
подошла к нам.
   - Можно?
   Жестянщик принес ей стул и вернулся на свое место.
   - Кончили десять классов? - спросила женщина.
   - Кто вам сказал?
   Женщина пожала плечами:
   - Нетрудно догадаться. Моя сестренка тоже кончила десять классов.
   - Очень трогательно, - сказал Сашка. - У  вас  есть  сестренка,  и  она
кончила десять классов.
   - А что вы кончили? - спросил я.
   - Я геолог.
   - Очень трогательно. Вы геолог, а ваш сосед капитан дальнего  плавания,
- сказал Сашка.
   - Ну и что же? - спросила женщина. Она еще улыбалась, но, по-моему, уже
жалела, что подошла к нам, - это по глазам было видно.
   Женя сказала:
   - Выпьем за всех, кто в  этом  году  кончил  десять  классов,  и  пусть
сбудутся все их желания.
   Женщина протянула свой бокал, она  принесла  его  с  собой,  и  девочки
чокнулись с ней, а  мы  переглянулись  и  даже  не  притронулись  к  своим
бокалам.
   - На вид такие милые, а на самом деле злые...
   Женщина пошла к своему столику.  Мы  не  могли  ей  сказать,  что  наши
желания уже не сбылись. А если бы и могли, то ей все  равно  бы  этого  не
сказали. Жестянщик подошел за стулом. Он постоял, и я видел, как  побелели
его пальцы, сжимавшие спинку. Он ушел, а Инка сказала:
   - Ну зачем ее обидели? Зачем обидели?
   - Она, наверно, ничего о нем не знает. Надо ей  рассказать,  -  сказала
Катя.
   - Мы уже пробовали. С нас хватит, - сказал я.
   - Я ей все равно расскажу. Увижу на пляже и расскажу, - сказала Женя.
   - Ничего ей не надо рассказывать. Ну  зачем  рассказывать?  -  спросила
Инка.
   Мы не злились на женщину. Просто у нас в голове  не  укладывалось,  что
геолог может быть в одной  компании  с  Жестянщиком.  Во  внутреннем  зале
проигрывали через усилитель пластинки, а танцевали на  веранде.  Сашка  до
того обнаглел, что пошел с Катей  танцевать.  Сам  не  знаю  как,  но  они
танцевали. Я тоже попробовал, но у меня ничего не получилось.  Инка  могла
танцевать, а я нет. Просто я никогда не занимался  этим  делом.  Потом  мы
плевали в море. Стояли у перил и плевали. Первой начала  Инка.  На  волнах
покачивалась горлышком вверх бутылка, и Инка старалась до  нее  доплюнуть.
Дурной пример заразителен, особенно если кругом много пьяных. Они стояли у
перил и плевались. Одной бутылки  на  всех  не  хватило,  и  каждая  новая
компания кидала свою бутылку.  Пришел  директор  "Поплавка"  и  стал  всех
стыдить. Но мы в это время уже сидели на своих местах.
   Инка и Катя куда-то уходили. Маруся стояла в простенке между  открытыми
окнами внутреннего зала. Я долго смотрел на нее. Она  опиралась  плечом  в
простенок и смотрела "в никуда": просто стояла с открытыми глазами.  Глаза
у нее были прозрачные, как  у  морских  девчонок,  а  полные  губы  слегка
подкрашены и все равно были бледные, и на щеках вместо  ямочек  проступали
морщинки. Когда ее подзывали,  она  подходила  и  слушала,  глядя  куда-то
поверх голов. Посетителей Маруся называла "гостями". По-моему, она от  них
устала и была о них невысокого мнения. Маруся оглянулась и подошла ко мне.
   - Что, Володя? - спросила она.
   - Ничего. Ты очень красивая.
   - Была, - сказала Маруся и провела по  моим  волосам  белой  и  крупной
рукой с ярко накрашенными ногтями. - Сейчас принесу  чебуреки,  -  сказала
она.
   Мы поели чебуреки. Инка отдала мне половину своей порции.
   - Это за мороженое, - сказала она.
   Я теперь часто оглядывался назад, но веранда все равно  плыла.  Хорошо,
что больше не осталось вина. Его всего было две  бутылки.  Зато  крем-соды
было много. От нее пощипывало в носу и прояснялась голова. Не знаю,  зачем
пить вино, когда есть  крем-сода?  Правда,  такой  крем-соды,  как  тогда,
теперь почему-то нет. А может быть, мне так просто кажется. Инка крикнула:
   - Смотрите! - и протянула палец.
   Солнце уже давно село,  и  в  чуть  розоватом  воздухе  синели  плоские
очертания гор. Они стояли на воде похожие на вертикальные тени.  Жестянщик
за столом с видом бывалого капитана объяснял своим друзьям:
   - Это морской мираж. Такой же мираж видели матросы Колумба.
   Много он понимал: мираж! Просто в такой прозрачный и тихий вечер всегда
видны были горы Южного берега. Не знаю, зачем  придумывать,  когда  и  без
этого и вечер, и море, и горы были так хороши. Мне было бы совсем  хорошо,
если бы я время от времени не вспоминал, что никогда не  уйду  в  море  на
борту военного корабля. Горы синели  и  постепенно  сливались  с  небом  и
морем. Подошла Маруся.
   - Вот и все, - сказала она. - Вы довольны?
   Нам очень не хотелось уходить, но Маруся сказала, что внизу ждет  много
"гостей". На  веранде  давно  зажгли  свет,  и,  когда  мы  уходили,  огни
отражались в маслянисто-черной воде. Маруся проводила нас до лестницы.
   - Запомни, мой дом - твой дом, - сказал Сашка.
   - Запомнила, - сказала Маруся. - Скорей бы он у тебя был.
   Витька спускался  первым  и  доказывал  Жене,  что  это  совсем  другая
лестница.
   - Не выдумывай. Сам ты другой, - сказала Женя, и голос у нее был  очень
ласковый.
   Потом мы купались. Вода была теплой. Песок -  тоже,  только  надо  было
разгрести верхний слой. Многие купались, но их не видно  было  в  темноте.
Вдруг где-нибудь смеялась женщина или  что-то  говорил  мужчина.  Я  лежал
рядом с Инкой. В море появились  огни,  и  донесло  далекий  лязг  якорных
цепей.
   - Инка, я не еду в морское училище. Понимаешь, меня и Витю  посылают  в
пехотное. В пехоте  мы  нужнее.  Пехотный  командир  -  это  общевойсковой
командир... Ерунда, просто пехотный... - Я спрятал лицо в Инкиных коленях.
Она приложила ладонь к моему затылку.
   - Не надо, - сказала Инка. - Это же не  имеет  никакого  значения.  Все
равно три года - не пять.
   Кто-то вышел из воды и лег недалеко от нас.
   - Не замочил бинт? - спросила Катя.
   - Я же не плавал, - ответил Сашка.
   - Смотри, как красиво подходит эскадра. Ветра нет, а  слышно  якоря,  -
сказала Катя. - Интересно, где наши? - спросила она.
   - Наверно, купаются. Надо же таких  морских  ребят  послать  в  пехоту!
Володя! - громко позвал Сашка.
   - Не кричи. Я не глухой.
   Катя и Сашка замолчали. Это был последний  вечер,  который  мы  провели
вместе.



        12

   Через день Инка уезжала.
   Три грузовых машины стояли во дворе школы. Инка сидела в первой  спиной
к кабине. В белой косынке, завязанной под подбородком, в  синей  выцветшей
майке, из которой она  выросла,  и  в  сатиновой  юбке  -  Инка  сидела  и
улыбалась. Я разговаривал с Витькой и Сашкой и еще с кем-то. С  нами  были
Катя и Женя. Все вместе мы вспоминали прошлогоднюю поездку и  хохотали.  Я
стоял к машине спиной. Прошедшая ночь ничего не сгладила  и  не  смягчила:
то, что произошло у меня с Инкой вчера, сегодня стояло между нами.
   Вчера я сказал:
   - Инка, мы уже совсем взрослые. Понимаешь? Та  женщина,  на  которую  я
смотрел на пляже, и Джон Данкер для нас обоих не случайны.
   - Зачем ты мне это говоришь? - спросила Инка.
   Я не очень отчетливо представлял зачем.  Но,  начав  говорить,  не  мог
остановиться. Мы сидели в самой глухой части пустыря между морем и соленым
озером Майнаки, и вокруг были песчаные дюны и кусты паслена. Нас ждали  на
пляже, но я сказал Инке:
   - Давай побудем одни.
   И мы пришли сюда.
   - Я не могу тебя так оставить, - говорил я. - Понимаешь, не могу. Думай
обо мне все, что хочешь, но я не могу.
   - Пусть все будет. Я ничего не буду думать. Пусть  все  будет,  -  Инка
побледнела, и вокруг ее носа проступили веснушки.
   Было жаркое солнце у меня на  затылке,  были  Инкины  рыжие  волосы  на
песке: я еще подумал, как трудно будет вытряхнуть песок из густых  Инкиных
волос.
   Потом я сидел и больше ничего не было, кроме страха: не за  себя  -  за
Инку.
   Когда я решился взглянуть на Инку, она сидела обхватив руками колени.
   - У тебя на губе кровь.
   - Это ничего. Я ее прикусила.
   - Ничего, не бойся, - сказал я. - Когда-нибудь  это  все  равно  должно
было случиться.
   - Я не боюсь. Я ничего не боюсь. Ты не обидишься? Больше этого не надо.
Мне кажется, ничего не случилось и... больше не надо.
   Страха больше не было: были растерянность и стыд.
   - Пойдем на пляж. Наши давно на пляже, - сказала Инка.
   На пляже она не отходила от Кати и Жени. Я знал, почему Инка от них  не
отходила: я тоже боялся остаться с ней наедине, - ведь тогда нам надо было
бы о чем-то говорить, а я не мог говорить.
   Потом Инка неожиданно сказала:
   - Я пойду, а то собраться не успею.
   Я смотрел, как она одевалась, и со страхом думал, что должен  пойти  ее
проводить.
   - "Женя, ты хотела взять выкройку юбки. Пойдем? - сказала Инка. На меня
она не смотрела, а я на нее смотрел и чувствовал, как на глазах проступают
слезы.
   Потом весь вечер я бродил возле Инкиного дома. Улица опустела,  и  свет
погас у них в окнах, когда я ушел, так и не повидав Инку...
   Юрка Городецкий подошел к директору. Он шел на  виду  у  всех,  и  это,
наверно, была самая торжественная минута в его жизни; у  него  даже  голос
дрожал, когда он докладывал:
   - Учащиеся девятых классов  второй  средней  школы  имени  Постышева  к
отъезду в колхоз готовы.
   - Можно ехать, - сказал Виктор Павлович.
   - По машинам! - крикнул Юрка, и все засмеялись.  Виктор  Павлович  тоже
смеялся, потому что все, кто уезжал, давно сидели в машинах.  Юрка  поднял
красный флажок. Старосты классов - они сидели сзади у правого борта - тоже
подняли красные флажки: флажки были Юркиной затеей, мы обходились без них.
Юрка вообще оказался очень активным. Он встал на подножку первой машины, и
она медленно тронулась, а Юрка стоял и придерживал открытую дверцу. Я  шел
под самым бортом. Инка помахала нашим рукой,  потом  быстро  взглянула  на
меня и все время улыбалась. Угол платка выступал вперед, и на Инкин лоб  и
глаза падала тень. По правую сторону ворот  школьный  оркестр  играл  марш
"Все выше и выше". Машины обгоняли меня и сворачивали на  улицу.  Когда  я
вышел за ворота, они уже набрали скорость. Пыль вырывалась из-под колес, и
три пыльных облака катились по улице.
   - Как Инку жалко, - сказала Катя. - Надо  же,  чтобы  так  не  повезло.
Никогда раньше сразу после экзаменов не ездили в колхоз.
   - По-моему, она плакала, - сказала Женя.
   - Ты видела?
   - Во всяком случае, слезы на глазах видела.
   - Что будете делать? - спросил я.
   - Имею предложение пойти на пляж, - сказал Сашка.
   - Я пойду зашпаклюю яхту.
   - Все пойдем. Мы же обещали Инке прийти на косу, - сказал Витька.
   Я испугался, что Сашка передумает идти на пляж. Но Сашка не передумал.
   - Не морочьте голову, - сказал он. - После обеда пойдем в порт. Надо же
все равно захватить краску.
   - Буду ждать вас в порту.
   Я перешел мостовую.
   На грузовом причале Павел разговаривал с матросом  "Посейдона".  Матрос
стоял на носу баркаса и выбирал  канат.  Я  разделся,  сложил  одежду  под
кустом и в одних трусах замешивал шпаклевку из сурика.
   Подошел Павел.
   - Почему один? Непорядок, - сказал он.
   - Не мешает иногда побыть одному.
   - С рыжей поругался?
   - Ни с кем я не ругался. Она в колхоз уехала.
   - Понятно. А то, смотрю, что-то вид у тебя не профессорский.  Отчаянная
девка. Подбегает ко мне, говорит: "Я вас с Володей видела, их  там  Степик
бьет". - "Постой, говорю, здесь". Прибежал, темно, как в  животе  у  негра
после черного кофе. У самого спина зудит - ножа опасается, а тут  еще  она
вертится, тебя ищет.
   - Не помню, мы тебе спасибо хоть сказали?
   - А на что мне оно? Куда мне его девать? Чего она в тебе нашла?  Может,
ты какой секрет знаешь?
   - Ты что-то про Нюру Степику говорил. Что он с ней сделал?
   - То же, что и с твоей рыжей, если бы поймал. С Нюркой из-за этого  муж
не стал жить.
   - Как же Алеша промолчал?
   - Да он и не знал.  Я  об  этом  потом  стороной  узнал.  Нюрка,  дура,
молчала. Доказательств никаких. Значит, руби  концы.  Ты  счастливый.  Как
тебя мать родила?
   - Не понимаю.
   - Наверно, в рубашке родила. Жениться на рыжей думаешь?
   - Думаю.
   Я размял в левой руке шпаклевку  и  стал  втирать  ее  большим  пальцем
правой руки в пазы и  выбоины  левой  скулы.  Главное,  чтобы  был  хорошо
прошпаклеван нос: на него сильнее всего давит вода при встрече  с  волной.
Павел лежал на песке, курил и время от времени сплевывал сквозь зубы.
   - Неохота из города уезжать? - спросил он.
   - А тебе охота?
   - Мне что, я с детства в дороге. Сначала  по  детдомам,  потом  сам  по
себе. Весь берег изъездил. Зачем с яхтой возишься - все равно уезжаете.
   - Послезавтра на косу сходим.
   - Краска не высохнет.
   - На таком солнце море высохнет.
   - Пожалуй, высохнет. Чего на косе будете делать?
   - Наши ребята в колхозе "Рот Фронт".
   - Значит, к рыжей? Ядовитая девка. Я тебе по дружбе советую: нельзя  ее
так оставлять - уведут.
   - Хватит, Павел. Я же вижу: Инка тебе самому нравится. Не приставай. Не
приставай ко мне, а то поругаемся.
   - Смотрю на вас - прямо профессора.  Другой  раз  посмотрю  -  бычки  в
томате.
   - На тебя  тоже  как  посмотреть.  Сказал  бы,  да  ссориться  неохота.
Должники.
   - Обо мне нечего говорить. Я все о себе сам знаю. А что  не  знаю,  мне
наш комсомольский вождь каждый день втолковывает. Я-то вижу: природа у вас
с Алешкой разная, а какая - пока не пойму.
   Матросы с "Посейдона", те, что были с нами  у  Попандопуло,  сидели  на
причале. Один из них крикнул:
   - Павел, кончай исповедоваться.
   - Сейчас приду, - сказал Павел. - Завтра беру расчет и вечером открываю
прощальный загул. Могу взять в компанию  хоть  одного,  хоть  всех  троих,
образование пополнить.
   - Спасибо, Павел. Настроения нет. Мне и Витьке не повезло.
   - Слыхал. Один хомут - что морской, что пехотный. Рванем?
   - Нет. Мы на косу пойдем.
   - Ну что ж, подходяще.
   Я взял резиновый  шпатель  с  косо  подрезанным  концом  и  затирал  им
шпаклевку. Шпатель упруго гнулся у меня под  руками.  Надо  было  следить,
чтобы мастика сглаживала все трещинки и выбоины - следы времени,  песка  и
воды. Работали только глаза и руки,  а  голова  была  свободна,  и  я  мог
думать.
   - Володя! Подойди, дело есть! - крикнул Павел.
   Павел сидел с матросами "Посейдона". На бухте каната лежала доска, и на
ней стояли две бутылки водки, и рядом была брошена нитка копченой тюльки.
   - Степика зимой ты заложил? - Павел  налил  четверть  стакана  водки  и
протянул мне. Я взял, не подумав.
   - Может быть. Только я финки у него не видел.
   - Финки не видел, - сказал матрос. - Он его пальцем ткнул.  Сказал  бы,
что видел, - и порядок.
   - Я же не видел.
   - С кем той ночью еще дрались? - спросил Павел.
   - Есть такой Мишка Шкура. Но мы не дрались: он не захотел.
   - Какой Мишка?
   - Придурок пересыпский. Слюнявый такой.
   - Он. Точно. Он сейчас при Степике на шухере, - сказал матрос.
   - Ладно. Степика придержим. Он сам сейчас  под  топором  ходит.  А  там
уедешь - и концы в воду. Только на глаза ему не попадайся. Выпей, - сказал
Павел.
   Мне не хотелось пить,  но  было  как-то  неловко  возвращать  невыпитый
стакан.
   - Чтоб они сдохли, - сказал матрос и подмигнул мне.
   У меня судорожно сжалось горло и перехватило дыхание. Я, не видя  из-за
выступивших на глаза слез, протянул Павлу пустой стакан.  Павел  вложил  в
мою руку тюльку.
   - Пожуй, - сказал он. - Федор,  посмотри,  где-то  там  лук  за  канаты
завалился.
   Я вернулся к яхте, дожевывая тюльку. Работа не пошла: у меня двоилось в
глазах и голова стала неприятно тяжелой. Я дал себе слово никогда не  пить
водку и вообще больше ничего не пить. Я лег в короткую тень под  кустом  и
заснул.
   Сашка и Витька шпаклевали корму. Я лежал с открытыми глазами.  Тень  от
куста покрыла ноги: значит, я проспал не меньше двух часов.
   - Интересно, что сейчас Инка делает? - спросила Катя.
   - То же, что ты делала: матрас соломой набивает, - сказал Витька.
   - Я уверена, завтра она уже будет нас ждать, - сказала Женя.
   - Она может ждать нас даже сегодня - это ее дело, - сказал Сашка.
   Катя и Женя сидели сзади меня за кустом - я определил это  по  голосам.
Витька сказал:
   - Послезавтра пойдем на косу, и весь разговор.
   - Смотри, он проснулся, - сказал Сашка. - Ничего себе работничек!
   - Не приставай, - сказал Витька.
   Я встал и пошел к морю умыться.



        13

   Мы не пошли на косу ни завтра, ни послезавтра...
   Три дня, утром и после обеда, мы приходили  в  военкомат  к  лейтенанту
Мирошниченко, и, едва мы появлялись в дверях, как он говорил:
   - Сегодня ничего нет. Из города не отлучаться.
   Он, по-моему, догадывался, что мы хотим куда-то поехать. А я не находил
себе места в городе. Витька и Сашка с девочками не скучали, и мне  с  ними
было еще хуже. Яхта стояла на воде, и они с утра  до  вечера  носились  по
заливу, а вечером ходили в какой-нибудь санаторий смотреть кино. В  городе
портреты  Джона  Данкера  заклеили  новыми  афишами  с  портретами   Саула
Любимова. Женя заявила, что необходимо сходить на концерт. Игорь и Зоя  ее
поддержали. Они слушали Любимова в Ленинграде  и  сказали,  что  пойти  на
концерт стоит. Игорь и Зоя все дни проводили  с  нами.  А  я  под  разными
предлогами оставался один и один ходил по городу. Город -  это  не  только
дома и улицы, но и люди. Из близких мне людей  в  городе  не  было  только
Инки, и сразу  появилась  пустота,  которую  никем  и  ничем  нельзя  было
заполнить. А город, как нарочно, никогда не был таким веселым,  как  в  то
лето. Я уходил в самую глушь Старого города. Я редко бывал  здесь  раньше.
Кривые тихие улицы поднимались в гору, и  в  трещинах  старых  плит  росла
трава. За высокими заборами из ракушечника, в домах с галереями по  фасаду
жили татары и греки. Услышав шаги прохожего, на забор выпрыгивали огромные
собаки. Они не лаяли и не нападали. Они просто шли по забору,  вздыбив  на
загривке шерсть и приподняв  в  свирепой  улыбке  черную  бахрому  губ.  Я
проходил Старый город насквозь и снова  спускался  к  морю  на  Приморский
бульвар, на улицы, по которым гуляло много красивых  женщин.  В  то  лето,
казалось, все красивые женщины страны съехались в наш город, на  никем  не
объявленный конкурс красоты. Такие  прогулки  меня  успокаивали:  наверно,
действовала сила контраста.
   Под вечер я зашел к садовнику на Пересыпи,  который  выращивал  голубые
розы. Мы не были у него  два  года.  В  островерхом  соломенном  бриле,  в
выцветших синих брюках с матерчатыми подтяжками, перекрещенными на  спине,
садовник работал в розарии. По-моему, он совсем не изменился. А  меня  он,
кажется, не узнал. Я сказал:
   - Здравствуйте.
   - Здравствуй.
   Я облокотился на изгородь и смотрел, как он граблями ровнял под  розами
перегной.
   - Давно не был, - сказал он.
   Значит, он все-таки меня узнал. Я вошел в калитку и взял у него грабли,
а он сел на перевернутую тачку. Много таких предвечерних часов провели  мы
в розарии. Голубые розы были недолговечны и без запаха. Сколько мы помнили
садовника, он искал способ продлить жизнь и сохранить  запах  роз.  Мы  не
понимали, зачем ему это?
   - Все ищете? - спросил я.
   - Бросил. Вывел три новых сорта, а голубых нет, - сказал он. -  Природу
не обманешь. Нет роз голубых оттенков. Наверное,  голубой  цвет  не  имеет
запаха. А роза без запаха не бывает.
   - По-прежнему красите?
   - Крашу, что ж делать. Не хочу, а  крашу.  Люди  требуют.  Им  лишь  бы
красиво. Пусть мертвая, но красота.
   Я, как и прежде, не понимал, чем садовник недоволен: он и  его  голубые
розы прославили наш город. Я привез тачкой две бочки воды и  ушел.  Мне  и
здесь было беспокойно. Когда два  года  назад  я  пошел  к  Инке  на  день
рождения, я подарил ей три цветка голубых роз...
   Я пошел в курзал пешком через весь город. На Приморском  бульваре  было
много военных моряков. Мерным, неторопливым шагом  прогуливались  патрули.
Они ходили по краю мостовой,  подчеркивая  свою  обособленность.  Потом  я
сидел в глухой части парка на перилах полуразрушенной  каменной  лестницы.
Свет едва пробивался сюда с аллей. В море стояли огни. К  пляжам  приплыло
много медуз, - значит, где-то прошел шторм, но море было спокойно, и  огни
кораблей отражались в черной воде. Берег  был  тоже  усеян  огнями;  самые
дальние и редкие горели на соляных промыслах. По  береговым  огням  я  мог
назвать прилегавшие к морю улицы. Концерт кончился: я это понял по голосам
в аллеях. Я подумал, что надо пойти встретить наших, но только  подумал  и
продолжал сидеть.
   По лестнице спускались.
   - Тут кто-то есть, - сказала женщина.
   - Осторожно, обломанная ступень, - ответил мужчина.
   Я любил наш город. По ночам он задыхался от душного дыхания  цветов,  а
днем зной улиц продувало сквозными ветрами. И  днем  и  ночью  он  отдавал
себя, свои пляжи и парки, свои дома и стертые плиты тротуаров, свое солнце
и теплую прохладу моря тысячам людей, которые  искали  в  нем  короткое  и
легкое пристанище. Я любил его и знал его душу, потому что сам был  частью
этой души.
   В  юности  все  воспринимается  острее  и  ярче.   С   годами   чувства
притупляются и  голубая  роза  уже  представляется  не  живым  цветком,  а
экзотической декорацией. Наверно, поэтому  все  эти  годы  я  ни  разу  не
побывал в нашем городе: я боюсь увидеть его другим. Он живет в моем сердце
и памяти таким, как казался в юности, и останется таким, как бы теперь  ни
изменился его облик. Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязан ему,
городу моей юности, самому лучшему из  городов.  Ему  я  обязан  тем,  что
навсегда понял: нельзя быть человеком и оставаться  равнодушным  к  судьбе
страны, в которой  родился  и  живешь,  так  же,  как  нельзя  безразлично
относиться к любимой женщине и к  тем,  кто  пулю,  предназначенную  тебе,
перехватил своим сердцем.
   Я многое  в  жизни  терял,  но  ничего  нет  страшнее  смерти  близкого
человека. Витьку убили под  Ново-Ржевом  восьмого  июля  тысяча  девятьсот
сорок первого года: батальон, которым он командовал, вышел  из  контратаки
без своего командира. А Сашку  арестовали  в  тысяча  девятьсот  пятьдесят
втором году. Это случилось после ареста в  Москве  многих  видных  врачей.
Сашка тоже был  очень  хорошим  врачом-хирургом.  Он  умер  в  тюрьме:  не
выдержало  сердце.  Я  написал  прописью  эти  даты,   чтобы   они   лучше
запомнились. Уходили одни друзья, приходили другие. А я живу, наверно,  по
теории вероятности. Мне и теперь везет на встречи с людьми близкими,  и  в
дружбе я отдаю больше, чем беру. Ну что ж, было бы  что  отдавать!  Только
последнее время я стал обидчив и раздражителен. Наверно,  устаю.  К  концу
всегда устаешь - это хорошая усталость. Вот и все о нашем городе.
   Внизу засмеялась женщина.
   - Смотрите, как светится вода! В руку наберите, в руку!
   Не знаю, сколько времени я просидел  на  лестнице:  в  таком  состоянии
перестаешь замечать время. По лестнице давно поднялись и  ушли  мужчина  и
женщина. В черном небе чего-то искали прожектора. Я был  в  своем  городе,
где-то рядом бродили мои друзья, но в городе не было Инки, а я не мог жить
без нее.
   На кораблях отбивали склянки, но я не стал считать ударов. Я уже шел  и
знал, что иду к Инке. В аллеях никого не было, и странными  казались  ярко
освещенные, но пустые аллеи. На чугунной калитке висел  замок.  За  сценой
кто-то разговаривал: наверно, сторожа. Чтобы не мешать им, я перелез через
решетку ограды. Я вышел на пустырь по Инкиной улице. В окнах  их  квартиры
было темно. Мне очень хотелось все эти дни зайти  к  Инкиной  маме,  но  я
знал, что не смогу смотреть ей в глаза.
   Я шел через пустырь по шпалам между трамвайными рельсами и,  не  доходя
вокзала, свернул на большак.  За  городом  повеяло  холодком  и  полынными
запахами скрытых в темноте пространств, а  под  ногами  была  мягкая  пыль
степной дороги. За соляными промыслами - я прошел над ними стороной - меня
догнала машина. Впереди обозначилась дорога и кусты  полыни  на  обочинах.
Грузовик проехал, ослепив меня светом фар, и остановился. Из кабины  вышел
шофер-красноармеец, спросил:
   - Далеко?
   - В колхоз "Рот Фронт".
   - К соседям. Садись, подвезу.
   С другой стороны кабины тоже кто-то вышел, хлопнув  дверцей.  На  землю
полилась струя. Шофер спросил:
   - Куревом не богат?
   Я уже был в кузове и, перегнувшись через борт, протянул пачку папирос.
   - Возьмите. - Он не сразу нашел в темноте  мою  руку.  Когда  он  зажег
спичку, то приподнял ее.
   - Немец? - спросил он.
   - Нет, русский.
   - Я и смотрю: на немца не похож.
   Захлопнулась дверца, и тот, кто сел в кабину, сказал:
   - Поехали.
   Машина тронулась. Кроме меня, в кузове еще кто-то был. Я присел в углу,
хоронясь от ветра. Городские огни мерцали по горизонту, все ниже  припадая
к земле. Я дремал, просыпался, снова дремал. Черная  степь  отделилась  от
посветлевшего неба. В кузове, головами к кабине, спали красноармейцы.  Они
накрылись с головой, и из-под  шинелей  торчали  сапоги.  Я  проснулся  от
тишины. Грузовик стоял на берегу лимана, у  развилки  дорог.  Ветер  валил
зеленый камыш, и все озеро было  покрыто  белыми  гребнями.  Красноармейцы
сидели, прислонясь спиной к кабине. Лица у  них  были  хмурые  и  помятые.
Шофер стоял на подножке и заглядывал в кузов.
   - Сойдешь или дальше поедем? - спросил он.
   Я спрыгнул на дорогу и осел на занемевшие ноги.  Я  достал  папиросы  и
протянул их шоферу.
   - Берите всю пачку, - сказал я.
   - А сам?
   - Я не курю, балуюсь.
   - Баловаться не надо, - шофер засмеялся, прикурил, хоронясь  от  ветра,
дал закурить тому, кто сидел в кабине, потом кинул пачку в кузов: -  Кури,
артиллерия.
   Грузовик поехал вдоль озера. Солнце поднялось.  Я  шел,  согреваясь  на
ходу, и, когда подходил к свекловичному полю, было уже жарко. Мальчишки  и
девчонки в трусах работали на дальнем конце поля. Они медленно, изломанной
цепью продвигались от дороги к  противоположному  краю,  и  там,  где  они
прошли, обнажились борозды серой горячей земли. Я сразу увидел  Инку:  она
отстала от цепи метров на тридцать. Я свернул с дороги и пошел  по  мягкой
борозде. Инка оглянулась. Она села на землю и прикрыла  глаза  рукой,  как
будто испугалась, что я ее ударю. Но  она,  конечно,  не  испугалась.  Она
просто плакала, и на ее похудевшем, запыленном и  обветренном  лице  слезы
оставляли дорожки: одни подсохли, другие были еще влажные. Я  взял  Инкину
руку и отвел ее от лица.
   - Инка, не надо. Что с тобой?
   Инка начала всхлипывать.
   - Почему вы не приехали? Вы же обещали приехать. Я же вам поверила.  Ну
почему вы не приехали? Почему?
   - Девочка моя, я же приехал. Ты знаешь, я вышел из  города  пешком.  Но
мне повезло: попалась попутная машина, - наверно, я зря сказал  "девочка",
потому что Инка заплакала еще сильнее. Я сидел перед ней  на  корточках  и
совсем растерялся. Кое-кто из ребят уже оглядывался на нас. - Инка, ну  не
надо. Перестань реветь. Когда ты плачешь, мне хочется повеситься.
   - Я тоже хочу повеситься, - сказала Инка. - Каждый вечер меня ругают за
то, что я не выполняю норму. Что я, нарочно ее  не  выполняю?  Нарочно?  -
Инка концом платка, завязанным на подбородке, вытерла глаза.
   - Никто тебя сегодня ругать не будет. Я уеду  вечерним  поездом,  а  до
этого времени мы выполним две нормы. Вот посмотришь. - Я  уже,  присев  на
корточки, полол. - Пройди вперед, - сказал я. - Не очень  спеши.  Когда  я
буду догонять, снова отойдешь.
   Дул ветер, влажный и горячий. Он дул с моря, и слышен был шум наката.
   - Я лучше повернусь к тебе лицом, - сказала Инка. Я сам этого хотел, но
не решался об этом сказать.
   - Бери сорняк ближе к корню, - сказал я. - Не тяни в сторону, а  дергай
рывком.
   - Я дергаю. Верх отрывается, а корни остаются. Так же нельзя?
   - А ты поглубже всовывай пальцы. Смотри: раз - и все, раз - и все...
   Я полол быстро, и вместе с корнями выворачивалась чуть  влажная  земля.
Ее хорошо было заметно на быстро подсыхавшей борозде. Если смотришь назад,
то кажется, что прошел очень мало. Лучше назад не смотреть. Вперед тоже не
надо смотреть, потому  что  тогда  кажется,  будто  край  поля  совсем  не
приближается. Надо  полоть  и  полоть  и  стараться  думать  о  чем-нибудь
приятном. Я объяснял Инке этот нехитрый секрет изнурительной и кропотливой
работы. Я смотрел время от времени на Инку и видел ее босые, голые ноги  в
земляных подтеках и потный живот. Когда я смотрел, Инка отворачивалась,  а
когда догонял ее. Инка вставала и уходила подальше, вперед.
   - Ты пропалывай две грядки, а я буду  полоть  одну,  -  сказала  она  и
перешла на грядку слева от меня.
   Она  все  время  немного  отставала.  Чтобы  ей  было  легче,  я   стал
прихватывать третью грядку, но Инка все равно отставала.  Тогда  я  понял,
что она просто не хочет, чтобы я на нее смотрел.
   - Хочешь пить? - спросила Инка. - В поле полагается три кружки воды,  а
я еще ни одной не пила. Хочешь?
   - Сначала перегоним ребят, - сказал я.
   Мы перегнали, и Инка ушла за водой. Слева от Инкиных борозд полола Рая.
   - Очень красиво лодырей поощрять, - сказала она.
   - Ты что-нибудь о товарищеской помощи слышала? Нет? Юркина недоработка.
   - Без намеков, пожалуйста. При чем тут Юрка?
   - Ну как тебе сказать? Все-таки секретарь.
   - Набаловали ее. Принцесса какая-то.
   Я ничего не ответил. Я полол. Рая поговорила в свое удовольствие и тоже
замолчала. Вернулась Инка. Лицо у нее было в мелких  капельках  пота.  Она
протянула мне бутылку с водой.
   - Забыл предупредить: не стоит пить на жаре. Все равно не напьешься.  -
Я прополоскал рот и вернул Инке бутылку.
   - Ты правда не будешь больше пить? Тогда я выпью, - сказала Инка.
   - Не надо.
   - Но я хочу.
   Пока Инка ходила за водой, я намного обогнал  Раю.  Мы  были  шагов  на
двадцать впереди цепи. Рая у нас за спиной подошла к нашим бороздам.
   - Что ей надо? - спросила Инка.
   - Общественная инспекция. Не обращай внимания.
   Небо затягивало белесой пеленой, и день стоял не особенно яркий. Но все
равно было жарко. У меня гудело в голове: наверное,  от  бессонницы.  Даже
близость Инки не очень меня волновала.
   - Почему не пришли на косу, как обещали? - спросила Инка.
   - Нам запретили отлучаться из города. Я никому не сказал, что  пошел  к
тебе. Надо было на другой день прийти. Но я думал: скажут об отъезде  и  у
нас еще останется в запасе несколько дней.
   - А сейчас не останется? - спросила Инка.
   - Не знаю. Нам еще ничего не сказали. Ты больше не злишься?
   - Я и раньше не злилась.
   - Когда раньше? - спросил я и понял, что вопрос прозвучал двусмысленно.
   Инка ничего не ответила. Подошел Юрка.
   - Сашка звонил, - сказал он. - К часу будь на косе. Они придут за тобой
на яхте.
   - Что случилось?
   - Завтра уезжаете.
   - Юра, Инка проводит меня на косу.
   - Она же нормы не выполняет.
   - Сегодня выполнит. Понимаешь? Это моя просьба.
   - Не знаю, что тебе сказать. Ребята будут недовольны.
   - Ребята даже внимания не обратят. Не надо их только настраивать.
   Инка смотрела на Юрку полными слез глазами, и глаза у нее были злые.  Я
спросил у Юрки, который час.
   - Около двенадцати. В полпервого будет сигнал на обед.
   - Он сам работает? - спросил я, когда Юрка попрощался со мной и ушел.
   - Первый день работал, - ответила Инка.
   - Сашка бы сказал: хорошенького секретаря я навязал на вашу голову.
   Инка ничего не ответила. Я полол, и у меня дрожали руки: завтра  в  это
время меня уже не будет в городе, а оттуда, где  я  буду,  так  просто  не
придешь к  Инке.  Возле  риги  горнист  протрубил  сигнал.  До  края  поля
оставалось метров пять.
   - Мне пора. Дополешь, когда вернешься, - сказал я.
   - Дополю, - сказала Инка. От ее покорности мне стало не по себе.
   Мы вышли на дорогу к станции. До моря было  километра  два.  Мне  очень
мешало то, что Инка была в трусах и лифчике. По-моему, ей это тоже мешало.
Мы шли посредине дороги и не смотрели друг на друга.
   - Инка, не обращай ни на что внимания. Работай, как я тебе  говорил,  и
все.
   - Я так и делаю.
   - И не надо об этом думать.
   - Я об этом совсем не думаю.
   На косе волны выносило к самой дороге и брызги прибили  дорожную  пыль.
Берег стал плоским и кипел в водовороте пены и волн. Инка сошла с дороги и
села под кустом спиной к песчаной гряде. Я остался на дороге и тоже сел.
   - Они не смогут подойти к берегу, - сказала Инка.
   - Я выплыву к ним.
   Море  ревело.  Ветер  стер  с  неба  белесую  пелену.  Нам  приходилось
напрягать голос, чтобы слышать друг друга.
   - Почему нельзя вернуться вечерним поездом? Ехать же завтра, -  сказала
Инка.
   - Не знаю. Наверно, нельзя. Они бы не пошли в такую погоду на яхте.
   - Ты обо мне думал? - спросила Инка.
   - Все время. Я потому и пришел.
   - Что ты обо мне думал?
   - Не надо. Инка. Об этом все равно не расскажешь. Я тебе напишу.
   Инка обнимала  руками  тесно  сдвинутые  колени,  и  ноги  зарылись  по
щиколотку в песок. Она сидела, подтянув колени к груди, и, положив на  них
голову, смотрела на меня, а я на нее. На таком расстоянии я  мог  смотреть
на нее. Я встал. Зачем? До сих пор не могу этого понять. Встал, не думая.
   - Вон парус, - быстро сказала Инка и протянула  палец.  Там,  куда  она
показывала, никакого паруса не было и не могло быть. При такой волне можно
было идти за ней или против нее, но не бортом к ней. Но это неважно: парус
был. Короткие волны с белыми гривами вспухали до самого горизонта,  и  над
ними взлетал грязно-серый треугольник паруса.
   - Идут, - сказал я и оглянулся. Инка сидела, спрятав лицо в  ладони.  Я
посмотрел на море. Яхта шла по  касательной  к  берегу  под  грот-парусом,
наполненным в четверть ветра. Так и надо было идти. Наверно, на руле сидел
Витька. Через десять минут такого хода надо  было  делать  поворот,  чтобы
яхту не выбросило на берег. Я снял рубаху, и помахал  ею  над  головой,  и
снова ее надел. Потом оглянулся. Инка  не  поднимала  головы.  Я  сошел  с
дороги. Шагах в двух передо мной с грохотом  рассыпалась  волна.  Пенистая
волна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая  у
меня из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметровая
волна, и на уровне  моих  глаз  просвечивал  на  солнце  ее  мутно-зеленый
гребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку,  крестом
распластав руки. Волна прошла надо  мной,  приподняв  меня.  Я  вскочил  и
побежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег,  и  новая
волна прошла через меня, и я снова,  вскочив,  бежал,  оглохнув  от  рева,
навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не  успел  вовремя  поднырнуть
под волну, но это уже было у самого края берега.  Волна  толкнула  меня  в
грудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня  вынесло  в  море.
Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался  ногой
в палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат.  Он  смотрел
на меня, выжидая удобный для  броска  момент.  Я  изо  всех  сил  старался
держаться на одном месте лицом к яхте, чтобы  не  прозевать,  когда  Сашка
бросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал  канат,
на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту,  волна
приподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близко
увидел его озабоченные глаза.
   Яхта уходила от берега. Инка стояла на берегу. Берег поднялся вместе  с
ней, опал и снова поднялся. Сашка показал на мои ноги:  только  на  правой
была туфля. Я снял ее и бросил в море. Носков на  мне  не  было.  Я  носил
летом носки в особо торжественных случаях.
   Я пробрался на корму и сменил Витьку. Он  помахал  в  воздухе  затекшей
рукой и стал ее растирать. Я поднял грот. Волны били  в  правую  скулу,  и
яхту заливали брызги. Море ревело, и нельзя  было  разговаривать.  Хорошо,
когда брызги падают в лицо. И нельзя разговаривать, потому  что  тогда  не
видно, что человек плачет.
   Мы ушли в открытое море и на траверзе маяка повернули в порт.  Берег  и
город состояли из трех цветов: белого, желтого и зеленого. Я и  Витька  за
три  часа  хода  несколько  раз  менялись  местами,  и  все  равно  у  нас
задеревенела правая рука, которой приходилось выбирать шкот. Сашку в такую
погоду нельзя было пускать на руль, потому что он плохо чувствовал  парус.
Когда открылся порт, я сменил Витьку на руле. Мы пронеслись  сквозь  строй
военных кораблей и только  тогда  поняли,  с  какой  скоростью  шла  яхта.
Сигнальщик на баке  линкора  "Парижская  коммуна"  просемафорил  флажками:
желаю благополучно причалить. Идти к причалам нечего было и  думать.  Даже
баркасы отвели от них, и они дергались на якорях. Я решил  выброситься  на
берег и показал рукой, где буду выбрасываться. Витька сидел рядом со  мной
и на всякий случай держал наготове якорь. Сашка присел в носовой  части  с
буксирным концом. На берегу стоял Павел и с ним человек пять.  Я  разогнал
яхту и перед самым берегом сбил парус. Сашка метнул  канат.  Павел  поймал
его и стал быстро выбирать. Яхта на волне вылетела  на  берег  и  зарылась
килем в сухой песок. Мы сошли на берег. Перед глазами у меня все качалось,
и земля уходила из-под ног. Подошел Павел. Он нагнулся ко мне и прокричал:
   - С вас пол-литра, профессора.
   Меня мутило, и я ушел в кусты. Потом в кусты поочередно ходили Витька и
Сашка.
   - Идиот, несчастный идиот! Почему ты не предупредил нас,  что  идешь  к
Инке? - спросил Сашка, когда мы вышли из порта.
   - Сашка, не приставай, - сказал Витька.
   - Мотайте быстрей в военкомат, - сказал Павел.
   Он вышел из ворот порта вместе с нами, и я только сейчас  заметил,  что
он в своем выходном костюме и слегка пьян.
   Мы  пришли  в  военкомат  с  зелеными  лицами.  Лейтенант  Мирошниченко
посмотрел на часы, сказал:
   - Посадить бы вас суток на десять. Расписывайтесь.
   Я расписался в каких-то двух книгах и сам не знал, за что расписываюсь.
Сашка получил железнодорожный литер, направление и деньги. А  я  и  Витька
только направление.
   - Проездные документы и кормовые у  Переверзева,  -  сказал  лейтенант.
Потом он долго смотрел на нас. - Начальству виднее. Может быть, что-то  из
вас и получится, - сказал он.
   - Можно идти? - спросил я.
   - Идите. На вокзале быть ровно в  десять  ноль-ноль.  Поезд  из-за  вас
задерживать не будут.
   Мы прошли по пустому и гулкому  коридору.  Рабочий  день  в  военкомате
кончился, и никого, кроме дежурного, не было. Он проводил нас  во  двор  и
запер дверь.



        14

   Все, что я брал с собой:  пара  белья,  ложка,  кружка,  носки,  -  все
поместилось в старом мамином портфеле.
   - Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? - спросила мама.
   - Тут же все сказано. Проверяй: пара нательного белья, верхняя  одежда,
носки (или портянки), кружка, ложка, - читал я. Я сидел на диване и держал
в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага  называлась  "Предписание".
Мне, Белову Владимиру Алексеевичу,  предлагалось  явиться  в  распоряжение
начальника Краснознаменного училища имени Склянского не  позднее  28  июня
1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля,  дом  N_21.  А
потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять.
   - Верхняя одежда - это пальто, - сказала мама. - Я в этом уверена.
   - Кто же носит пальто в июне?
   - Не знаю, не знаю.  Ты  должен  был  уточнить  в  военкомате,  -  мама
смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать,  и  нижняя
губа ее прикрывала верхнюю.
   Мама встала и вышла на кухню  вскипятить  чай  и  приготовить  ужин.  Я
подумал, что должен пойти ей помочь, но  у  меня  не  было  сил  встать  с
дивана. Я сел поудобнее и вытянул  ноги.  Примус  то  начинал  шуметь,  то
вспыхивал  и  умолкал:  наверно,  засорилась  головка.  Надо  мной   навис
мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала:
   "Володя, ударь ее ногой, ударь".
   "В нашем положении самое верное удрать", - ответил я. Инка  засмеялась,
и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами,  и
ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее  убежали.  Но
на дорогу вышел Юрка.
   "Ребята трудятся, а вы развлекаетесь", - сказал он. Волна обрушилась на
Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море.
   Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А  может
быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках  чайник
и сковородку.
   - Маленьким тебя невозможно было уложить спать, - сказала  мама.  -  Ты
кричал,  смеялся,  носился  по  комнатам.  Потом  становилось  тихо.  Тебя
находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели.
Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно,  ничего
этого не помнишь?
   - Не помню.
   За ужином мама сказала:
   - Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что  ты  идешь  в
армию. Тебе не хватает мужественности.
   - Ты осуждаешь папу?
   - Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец.
Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить.
   - Не беспокойся: пьяницей я не буду.
   - Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству.
   - Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он?
   - Разве ты его помнишь?
   - Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо.
   - Нет, почему же. Тот человек был  самой  большой  моей  ошибкой  перед
партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но  то  была
моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь?
   - Кто он такой?
   - Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала.
   - А где он сейчас?
   - Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения.  У  тебя  был  отец  -
слабый, но честный человек, и есть я. А  тот  не  имеет  к  тебе  никакого
отношения.
   - Ляжем спать? - спросил я. - Я тебе помогу убрать со стола и ляжем.
   - Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать.
   Потом я лежал в кровати, а  мама  на  диване  пришивала  к  поясу  брюк
внутренний карман с деньгами.
   - В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, -
сказала она. - А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не
даю: в поезде есть вагон-ресторан.
   - Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю  сколько.  Они  у
Алеши Переверзева, - сказал я.
   - Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся.
   Пока мама была в комнате, я старался не заснуть.
   - Во сколько у тебя завтра бюро?
   - В десять часов.
   - Военные говорят - десять  ноль-ноль.  Нельзя  попросить,  чтобы  твой
вопрос разбирали последним?
   - Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал.  -  Мама  повесила  на
стул брюки, сказала: - Так мы хранили до революции партийные документы.
   - Куда же ты подшивала внутренний карман?
   Мама покраснела и засмеялась.
   - Спи, - сказала она.
   Мама погасила в комнате свет, ушла к себе и там тоже погасила. На улице
шел дождь, окна были закрыты, и стекла тихо звенели под водяными  струями.
Я  подумал,  что  уезжаю  всерьез  и  надолго,  по  существу  навсегда,  и
представил себе нашу квартиру, когда уже меня здесь не будет. Мама  зажгла
у себя свет и вышла из комнаты. Кажется, она стояла возле моей кровати, но
я уже спал.
   Утром за столом с мамой творилось что-то непонятное. Она выпила  чай  и
убрала сахарницу в буфет, когда я еще ел яичницу. Потом вернулась и  взяла
хлебницу.
   - Мама, чай  я  могу  вылить  несладкий,  но  есть  без  хлеба  яичницу
противно, - сострил я.
   - Извини, пожалуйста, - сказала мама и поставила хлебницу на стол. Мама
присела и стала гладить рукой скатерть. - Если здесь  не  решат  вопрос  о
зарплате санитаркам, мне придется поехать в Москву. Сразу же напиши мне из
Ленинграда: я смогу к тебе подъехать.
   - Конечно, напишу.
   Мы молча посидели за столом.
   - Пора, - сказала мама и посмотрела на меня, и я на всю жизнь  запомнил
ее тоскующий взгляд.
   Мама вышла, а я стал  искать  портфель.  На  диване,  где  вчера  лежал
портфель, лежала мамина куртка. Я не сразу догадался ее поднять,  а  когда
поднял, увидел портфель: он лежал под курткой. Вошла мама в своем кепи.
   - Возьми куртку на всякий случай, - сказала она. - Если не понадобится,
выбросишь. - Мама оглядела комнату, как будто уезжала  она,  а  не  я.  Мы
вышли через кухню. Дверь запирал я и, когда запер, протянул маме ключ. Она
посмотрела на ключ, потом на меня.
   - Это же твой ключ, - сказала она. - Нет, нет. Ключ оставь у себя.
   Утро было прохладным и ветреным, с просветами  солнца.  Мама  дошла  со
мной до трамвайной остановки. Я сел в задний вагон и, как только  тронулся
трамвай, зажал между ногами портфель и ногтями  подпорол  нитку  на  поясе
брюк. Я сорвал внутренний карман, переложил деньги  в  кошелек,  а  тряпку
выбросил. Куртку я, конечно, не взял, и мама этого не  заметила.  Я  знал,
что она не заметит. На  перроне  меня  встретил  Алеша  и  повел  в  вагон
показать мое место.
   - Никого еще нет? - спросил я.
   - Витька и Павел здесь.
   На перроне было очень много провожающих: проводы на курорте - тоже один
из видов развлечений. Больше всего людей толпилось возле  двух  московских
вагонов. На второй путь пришел утренний  поезд  из  Симферополя.  Пробежал
Женин отец, выкрикивая:
   - Предлагаю комнаты. Прекрасные комнаты на любой вкус и карман.
   Пришел Сашка с родителями, потом появились Катя и Женя.  Они  вышли  из
зала ожидания: наверно, сидели там, пока не собрались все. Я  старался  не
торчать на глазах и ждал  маму.  К  вагону  подошла  наша  историчка  Вера
Васильевна.
   - Саша, Витя, подойдите ко мне. А где Володя? - спросила она.
   Я подошел. Я совсем забыл, что сегодня в школе  выпускной  вечер.  Вера
Васильевна привезла нам  премии.  Меня  премировали  шахматами,  Витьку  -
романом "Как закалялась сталь", а Сашку -  "Первой  конной"  Бабеля.  Вера
Васильевна вручала нам премии и каждого целовала,  а  по  поводу  Сашкиной
премии произнесла небольшую речь.
   - Саша, - сказала она. - Только понимая, что ты достаточно подготовлен,
чтобы понять пороки этой книги, и что ты очень любишь этого  талантливого,
но  чуждого  нам  по  идеологии  писателя,  я  согласилась,   чтобы   тебя
премировали "Первой конной".
   Сашкина мама прослезилась. Вера Васильевна тоже была очень взволнована.
Она обняла меня за плечи, спросила:
   - Где мама?
   - На бюро. Должна вот-вот подъехать.
   - Какое-то бюро, когда уезжает сын, - сказала Сашкина мама.
   Интересно, для кого она это сказала? Если для меня, то напрасно:  я  не
желал ее слушать.
   - Всегда грустно расставаться с учениками. Но без этих мальчиков  я  не
могу себе представить школу. Наверно, старею и становлюсь сентиментальной,
- сказала Вера Васильевна.
   - Пусть все молодые будут такими молодыми, как вы,  -  сказала  Сашкина
мама.
   Сашкин отец стоял, заложив руки за спину, смотрел на Сашку  и  тихонько
напевал.
   Меня позвал дядя Петя и отвел к окну зала ожидания. Он долго смотрел на
меня, так долго, что мне стало неловко.
   - Скажи. Правду скажи. Витька на меня не обижается? - спросил он.
   - Нет, дядя Петя, не обижается. Никто н