у, я уже подошел туда, оглядел всех, но вдруг увидел обращенное ко мне лицо Недоли. И я произнес: - Прошу всех отойти! Внимание! Недоля, запускай! Ну, пойдет или не пойдет? Даст ли хоть одну вспышку? Или останется недвижим? Или... Эти мысли еще не успели промелькнуть, как вдруг мотор зарокотал. Он сразу принял газ и пошел, заговорил какими-то особенными, мягкими, бархатными звуками. Мне казалось, что еще никогда я не слышал ничего более приятного, более мелодичного... Мы застыли на местах и слушали. Чья-то рука мягко легла на мое плечо. Я встрепенулся. Рядом со мной стоял Орджоникидзе. Шинель была влажной: на дворе моросило. Фуражку он держал в руке. В черных волосах, все еще густых, непокорно вьющихся, виднелось несколько дождевых капель. Был мокрым от дождя и лоб. - Теперь, надеюсь, не прогоните? - сказал он, наклоняясь к моему уху. Я в восторге воскликнул: - Товарищ Серго, слышите, какой бархатистый звук?! И вдруг Серго расхохотался. - Бархатистый? Да ведь он ревет как сто чертей! Никитин пробасил: - Товарищ Серго, это только один блок. А будет тысяча чертей! Серго все еще не мог унять смеха. - Бархатистый?! - повторял он. - Вот это творец мотора! 38 Через некоторое время блок был выключен. Моя бригада принялась разбирать, изучать части впервые запущенной машины. Мы знали: предстоит долгая доводка. В данном случае мы не задавались целью испытать мотор на длительность работы, а выясняли лишь коренной вопрос: станет ли действовать конструкция. После опробования, которое, как вы знаете, было удачным, Орджоникидзе направился со мной в конторку, устроенную здесь же, в пролете, огороженную тонкой застекленной переборкой. Тут произошел один, казалось бы, незначительный случай, о котором надо рассказать. Я вам уже говорил, что к моменту сборки мы навели блеск и чистоту в нашем пролете. Но и конторка выглядела празднично: это уже постаралась моя дотошная Валентина. Ей, выросшей в детском доме, ничего не стоило быстро протереть окна, обмахнуть пыль. На стенах висели новенькие плакаты. На письменном столе красовался прикрепленный кнопками большой лист зеленоватой бумаги, такой же, как в нашей московской квартире. Признаться, поглощенный волнениями сборки, я ни разу не заглянул в мой обновленный кабинет и теперь с удовольствием видел, как там все преобразилось. Орджоникидзе огляделся, подошел к стеклам перегородки, посмотрел сквозь них на наш производственный участок, где тоже все блестело, и сказал: - Да, постепенно учимся порядку. Наводим чистоту. Что же, у вас, товарищ Бережков, есть специальный уполномоченный по этой части? - Имеется. Сейчас, товарищ Серго, я вам его представлю. Я раскрыл дверь и позвал Валю, мысленно благодаря ее за то, что она не посрамила нас перед наркомом. Не снимая шинели, Серго сел, жестом пригласил сесть и меня, положил на стол свою защитного цвета фуражку с красной звездой над козырьком и неожиданно нахмурился. - А это что у вас? Он указал пальцем на новенький настольный календарь, представлявший собой своего рода рекламный прейскурант немецкой машиностроительной фирмы "Демаг". На многие наши заводы, которые когда-либо покупали оборудование "Демага", фирма ежегодно посылала в качестве подарка подобные изящно отделанные календари. На своем столе я впервые видел эту вещицу и, признаться, не вдумываясь, отметил ее, как некое достижение в обстановке. - Это? - сказал я. - Календарь... - Вижу, что календарь... Но зачем вы его сюда поставили? Я не знал, что ответить. В этот момент в конторку вошла Валя и остановилась в дверях. Серго, нахмурясь, листал календарь. Валентина, видимо, догадалась, о чем шел разговор, и покраснела, мгновенно поняв, что сделала что-то не так. - Это я положила, - быстро сказала она. - Тут стоял другой календарь. Очень невзрачный... Знаете, "Светоч"? А мне хотелось как-то украсить стол. Вот я и спрятала "Светоч". - А ну, покажите его, - попросил Серго. Нагнувшись, Валя вынула из ящика хорошо знакомый мне календарь. Серго положил его перед собой и стал внимательно рассматривать оба календаря. Посмотрел сверху и с изнанки, заинтересовался, как прикреплены листки к подставкам. Потом стал перелистывать немецкий календарь. На каждом листке была напечатана фотография той или иной машины, выпускаемой фирмой. Подписи он прочитывал вслух: - "Подъемники Оттиса"... Сами теперь делаем... "Блуминги"... Делаем на Ижорском заводе... "Вагон-весы"... Сами выпускаем в Свердловске и в Одессе... "Экскаваторы"... В будущем году получим с Уралмаша. Он перекидывал листки немецкого календаря, прочитывал названия машин и говорил: "Делаем, выпускаем, начинаем выпускать". Это производило огромнейшее впечатление. Шел 1932 год, последний год первой пятилетки, выполненной в четыре года, и мы, Советская страна, уже выпускали оборудование, которое раньше покупали в Германии, в Англии и в Америке. Положив календарь "Демага", Серго взял "Светоч". Бумага была темнее, хуже; деревянная красная подставка отделана грубо. Он стал перелистывать и этот скромный календарь и прочитывать отмеченные там памятные даты. - "Декрет о создании Красной Армии", - произносил он. - "Расстрел адмирала Колчака"... "Выступление Владимира Ильича Ленина с броневика на Финляндском вокзале в Петрограде"... "Первый коммунистический субботник на Московско-Казанской железной дороге"... Наступила минута тишины. Серго молча смотрел на листок с красным числом: "7 ноября". Затем он стал читать, строчка за строчкой, все, что уместилось на этом листке: - "Тысяча девятьсот семнадцатый. Великая Октябрьская социалистическая революция. Взятие Зимнего дворца революционными рабочими, солдатами и матросами Петрограда. Открытие Второго Всероссийского съезда Советов, провозгласившего Советское правительство во главе с Владимиром Ильичем Лениным". Ниже была указана еще одна дата: "1929. Статья И. В. Сталина "Год великого перелома". Серго прочел вслух и эту строку, взглянул на нас и проговорил: - Мы еще посмотрим, какие страны... Помните, товарищи, как сказано в этой статье? "Мы еще посмотрим, какие из стран можно будет тогда "определить" в отсталые и какие в передовые". Держа в руках оба календаря, он усмехнулся. - Ну вот... Мы-то все сумели сделать, чем они здесь хвалятся, а они далеко поотстали от нашего списка. Он взглянул на Валю. Она, снова вспыхнув, сказала: - Дайте мне этот прейскурант! И сунула его в нижний ящик. Орджоникидзе продолжал уже шутливо: - Ничего, у нас с вами тоже будут красивые календари. Раз уже блуминги научились делать, то с этим справимся. - Он протянул Вале "Светоч". - Поставьте-ка на стол нашему конструктору советский календарь. Как видите, стыдиться его нечего... 39 Затем Серго поговорил с Валей. В те времена он был озабочен проблемой культуры в цехах, во всей нашей молодой индустрии. Ему очень понравилось, как содержались станки и другие рабочие места в нашем пролете, и он интересовался всеми мелочами, имевшими к этому касательство, вплоть до конструкции индивидуальных шкафчиков, введенных нами. Впрочем, слово "интересовался" не вполне подходит к характеру Серго. Надо бы найти выражение посильнее. Он так близко принимал к сердцу каждое дело, которым занимался, что и тут хотел тотчас же опять пойти в пролет и рассмотреть эти шкафчики вблизи, но взглянул на меня и произнес: - Как идет ваша работа? Чем вам помочь, чтобы мотор скорее был готов? - Разрываемся, товарищ Серго. Надо прикомандировать к моей группе еще хотя бы трех-четырех сильных технологов. Я откровенно и подробно обрисовал обстановку на заводе. - Мы понимаем, - говорил я, - что в данный момент, когда коллектив завода буквально в муках осваивает новую технику и бьется над выполнением государственного плана, нельзя требовать, чтобы заводские работники уделяли внимание еще и нашему экспериментальному мотору... - Нельзя требовать? - с сомнением переспросил Орджоникидзе. - Не то чтобы нельзя... Мы требуем, даже скандалим. Но попросту заводу не до нас... Тут я привел понравившееся мне сравнение нашей группы с жуком-древоточцем, протачивающим свои пути, но почувствовал, что наркому оно не пришлось по вкусу. Он промолчал, потом неожиданно спросил: - С Никитиным вы ладите? - Отлично ладим! Он моя первая опора. - Позовите его. - Серго встал. - Пройду вместе с ним по всем этим каналам, которые вы тут прогрызли. Мне показалось, что он произнес это сердито. Пожалуй, даже со сдержанным гневом. - Товарищ Серго, ведь я... Но, видимо, не на меня был обращен его гнев. Он не дал мне договорить. - Творец мотора! - с улыбкой сказал он. - Другой бы, наверное, не прогрыз... 40 К десяти часам вечера я и Андрей Никитин были вызваны на совещание в вагон Орджоникидзе. Кущин проявил любезность - прислал нам машину. Вместе со мной уселась в автомобиль и Валя. - Я вас провожу, - сказала она. - Подожду на станции, погуляю, дождусь конца совещания. Совещание могло затянуться, но я не спорил, знал, что Валентина в одном схожа со мной - нетерпелива. Конечно, ей было бы трудно усидеть дома в такой час. Минут за десять до назначенного срока мы с Андреем вошли в вагон наркома. Нас провели в поместительный, обставленный удобной мебелью салон. Орджоникидзе был одет по-летнему - в парусиновые брюки и такой же китель. Ветерок слегка колыхал занавески на открытых окнах. Мы появились в ту минуту, когда Серго говорил по телефону. Жестом он пригласил нас сесть, а сам тем временем продолжал разговор. Вскоре стало понятно, что он говорит с Москвой, допытывается, задута ли первая доменная печь Кузнецкого завода. Ответы были, очевидно, не вполне определенными, не удовлетворяли его. - Выясните поточней, потом звоните мне, - распорядился он и положил трубку. Затем обернулся к нам и со свойственной ему раскрытостью души признался: - Иногда, товарищи техники, я завидую вам, дьявольски завидую. Задуть новую печь, запустить новый мотор, какое это заманчивое дело! Андрей сказал: - А революция, товарищ Серго, разве не заманчивое дело? Я подхватил: - Да, разве это не заманчиво: потрясти, изменить весь мир? Серго наклонился ко мне, поднес к густым усам ладонь, словно собирался шепнуть на ухо, и произнес: - Скажу по секрету: все-таки, товарищ Бережков, не поменялся бы с вами специальностями. В дверь постучали. Вошел директор Волжского завода, тяжеловес Кущин, в новом добротном костюме, в начищенных ботинках, выбритый. Поздоровавшись с ним, Серго сказал: - Почему бы, товарищ директор, вам каждый день не иметь такого вида? Глядишь, и завод стал бы почище. Пришли еще несколько человек, вызванных Орджоникидзе. Часы на стене вагона начали отбивать десять. Последний удар еще не прозвучал, как в дверях, к моему крайнему удивлению, появился Новицкий в неизменных сапогах, в суконной, военного покроя гимнастерке, перехваченной широким ремнем. - Новицкий, - представился он. - Согласно вашему разрешению, товарищ нарком, прибыл. - А, лорд - хранитель государственного плана, - сказал Орджоникидзе. - Точен... - Вылетел самолетом, товарищ нарком. - Лорд - хранитель государственного плана, - повторил Орджоникидзе. - Плана, переплетенного в золоченую обложку. А неуемные таланты, черт бы их побрал, ломают все установления, нормы, не дают спокойно жить. Очевидно, Орджоникидзе досконально знал о том, что произошло в институте. Новицкий, стоя по-военному, держа руки по швам, произнес: - Товарищ нарком, разрешите мне здесь, в присутствии товарища Бережкова, заявить: полностью признаю свою вину. Был момент или, верней сказать, период, когда я не понимал значения предложенного им мотора. Теперь весь институт будет повернут лицом к задаче создать в кратчайший срок первый мощный советский авиамотор. - Сказано, словно по-писаному, - протянул Орджоникидзе. - Глубоко продумал. - Что же, если вина открыто признана, долой злобу из сердца. Товарищи, миритесь... Новицкий повернулся ко мне: - Алексей Николаевич, я был неправ. Поверьте, нелегко это сказать. Заявление Новицкого тронуло меня. - Павел Денисович, больше ни слова! Он протянул мне руку. - Алексей Николаевич, с нынешнего дня вместе будем драться за мотор! - Мировую утверждаю, - сказал Орджоникидзе. Помолчав, он испытующе посмотрел на Новицкого. - А не настанет ли денек, когда один покаявшийся консерватор станет яростно защищать этот мотор от посягательств одного неуемного конструктора? Не скажет ли однажды Бережков: "Павел Денисович, это уже не годится, устарело, все переделаем по-новому..." - Обратив ко мне большие, блестящие, как спелая вишня, глаза, Серго добавил: - Дай бог, товарищ Бережков, чтобы когда-нибудь вы сами раньше всех это сказали. Затем он открыл совещание. - Давайте-ка, товарищи, подумаем, как нам скорей выпустить этот мотор. Он нужен нам до чертиков, как воздух, как вода. Иностранцы нам продали авиадвигатель, а у самих уже есть кое-что получше. В случае чего нас с этим их двигателем будут бить как миленьких. А мы не хотим быть битыми. Хотя товарищ Кущин, если судить по его делам... - Товарищ Серго, - взмолился Кущин, - разве же я против? - Теперь не найдется таких чудаков, которые сказали бы, что они против советского мотора. Теперь пошли другие речи: нельзя ли как-нибудь помедленнее взять шаг? Нельзя ли как-нибудь отодвинуть это дело? Кто ставит так вопрос, тот, по существу, способствует врагам социализма, врагам нашей страны, рассчитывающим, что в решающий час мы будем слабы. Резко, без единого смягчающего слова это высказав, Орджоникидзе обратился ко мне: - Изложите, пожалуйста, в чем вы нуждаетесь. Я перечислил наши нужды и в заключение попросил усилить мою группу, командировать в мое распоряжение еще нескольких сильных работников. Меня поддержал Новицкий: - Мы выделим для товарища Бережкова нужных ему людей из состава института. Мобилизуем все наши резервы. Я прошу разрешить мне, товарищ нарком, самому выехать сюда с новой бригадой института, чтобы вместе с товарищем Бережковым добиться в кратчайший срок победы. Орджоникидзе спросил: - А что думает по этому поводу товарищ Никитин? Андрей кратко сказал, что согласен с моими предложениями. Затем и Кущин заявил, что не возражает против усиления моей группы. Орджоникидзе прищурился. Мне показалось, что я вижу хитрые огоньки в его глазах. - Вот как? Пришли к одному мнению? А я, товарищи, намереваюсь поступить наоборот. Придется немного подсократить группу Бережкова, кое-кого у него забрать. - У меня? Ни в коем случае! - Лишь одного человека. Буду просить у вас товарища Никитина. Плохо ли будет, если он поработает здесь заместителем директора завода? Дадим подмогу Кущину. Чего, Кущин, молчишь? Думаешь, поведет свою линию? Поведет! Не будет относиться к советскому мотору, как к подкидышу. Прекратит эту позорную историю, когда группе Бережкова приходится чуть ли не контрабандой добывать детали для мотора... Твое мнение, Кущин? Может быть, возражаешь против такого заместителя? - Не возражаю... - А почему мрачен? "Не возражаю..." Не так, товарищ Кущин, надо разговаривать, когда речь идет о важнейшем для партии, для Советской власти деле. Вот на Сталинградском тракторном я видел инженера, начальника механического цеха. В нем дьявольский запас энергии. Для него невозможного не существует. Это надо сделать? Сделаем! В какой срок? Сделаем! Трудности? Преодолеем! И делает, дает! Вот таких инженеров, таких директоров надо нам побольше... Товарищ Никитин, вы принимаете мое предложение? Возьметесь? Проведете нашу с вами линию? Я не выдержал: - Возьмется! Проведет! В глазах и под усами, в уголках крупных губ Серго, мелькнула улыбка. Сразу яснее обозначилась ямочка на подбородке. - А я опасался, - не без лукавства сказал он, - что товарищ Бережков действительно ни в коем случае не отдаст никого из своей группы. Ну, раз конструктор мотора благословляет, то... Он взглянул на Никитина. - Поработаю, товарищ нарком... Берусь. - Вам, товарищ Никитин, придется посоревноваться с вашим братом... Его мотор тоже на подходе... Я быстро спросил: - Вы там, у него, были? - Понаведался... Сейчас вы впереди на полголовы, но... Если зазеваетесь - обгонит. Нарушая строй заседания, следуя, видимо, течению своих мыслей, Серго вдруг заговорил на другую тему: - Сравниваю я вот двух конструкторов - Бережкова и Петра Никитина. До чего же разные!.. Один - вспышка, пламень, озарение, другой - методика, ровное напряжение, умение все предусмотреть. До чего разные таланты! И ведь оба большевики в технике. И не скажешь даже, который лучше. Слушая, я предвкушал, как изложу все это своей Валентине. Талант... Большевик в технике... Физиономия, очевидно, выдала меня. Возможно, я даже порозовел от удовольствия. Во всяком случае, Серго тут же позаботился о том, чтобы я не слишком занесся. - А ведь Петр Никитин лучше работает с людьми, товарищ Бережков, Лукин-то оказался у него превосходным работником. - Лукин? - только и нашелся молвить я. В памяти всплыл добродушный, рыхловатый блондин, старший конструктор АДВИ, с которым я не поладил с первых же дней работы у Шелеста. Этот тугодум раздражал меня своей, как мне казалось, вечной вялостью, медлительностью. Став главным конструктором, я порой, не выдержав, отбирал у него чертежи, чертил сам. И вот... У Петра Никитина, в его группе, он оказался хорошим работником, даже отличным, раз уж нарком так отзывается о нем. Придется и об этом рассказать Вале. Меж тем Орджоникидзе повернулся к Новицкому. - Как видите, усиливать группу Бережкова не придется. - Считаю все же необходимым, товарищ нарком, принять личное участие в работе здесь, на месте. - Если вы так рветесь потрудиться для мотора Бережкова, то для вас, возможно, найдется другое серьезное задание. Орджоникидзе, к моему торжеству, заговорил о заводе, который, вероятно, придется строить для выпуска "Д-31". Он спросил Новицкого: - Хотели бы вы строить этот завод? - Почел бы долгом и честью для себя. - Хорошо. Буду это помнить. Память у меня хорошая. Затем совещание продолжалось. Серго обсудил с нами и решил еще несколько организационных и технических вопросов. Около полуночи ему позвонили из Москвы. Открытое, крупных очертаний лицо Орджоникидзе - человека, которому было уже под пятьдесят - живо, по-молодому передавало движение души. - Значит, буду уже в пути, когда задуют? Шлите мне молнию по линии. Что? Не страшно, если разбудят... Он рассмеялся в ответ на какую-то неслышную нам реплику и проговорил: - Мечтаю, чтобы разбудили... Шутка ли, первая домна в Кузнецке! Положив трубку, он сказал: - Помните, какие были толки за границей по поводу Магнитки и Кузнецка? Предсказывали, что сядем в лужу... Оказывается-то, не мы садимся в лужу. Затем он вернулся к обсуждению наших дел. 41 ...После совещания Орджоникидзе вышел вместе с нами из вагона, надев шинель внакидку. Сияла полная луна. Путевые будки, вагоны на запасных путях, столбики около скрещений отбрасывали четкие тени. Фонари у здания станции освещали перрон. Там было людно, вскоре ожидался поезд на Москву. Где же Валя? Пересекая запасные пути, поглядывая по сторонам, я направился к станции. Бригада железнодорожников, расхаживающих с фонарями, готовила к отправлению длинный товарный состав. Я приостановился. Возле одного из вагонов можно было различить женскую фигурку в знакомой мне светлой косынке. Любопытно, что там делает моя Валентина? Нагнувшись, она с таким вниманием наблюдала за работой смазчика, что не заметила, как я приблизился. - Добрый вечер, дорогая жена, - не выдержал наконец я. Валя выпрямилась, подозвала меня. - Погляди, как работает. Глаз не оторвешь. Смазчик меж тем перешел к другой оси. Фонарь висел у него на груди, руки были свободны. Быстро откинув крышку подшипника, он одним движением невидимого в полутьме крючка извлек черную, напитанную маслом паклю, прикрывавшую шейку оси, поднес к блеснувшему металлу масленку, снабженную, очевидно, каким-то особенным приспособлением, и почти мгновенно налил требуемую порцию масла, даже не капнув на утоптанную гальку. Он не обращал на нас внимания, не взглянул и на Серго, который подошел сюда же в накинутой на плечи шинели, подставляя обнаженную голову свежему ночному ветерку. - Расчетливо действует, обдуманно, точно, - сказал Орджоникидзе. - Я давно уже смотрю, товарищ Серго, - откликнулась Валя. Смазчик обернулся. Мы увидели обросшее курчавой бородкой привлекательное круглое лицо. Худощавый, небольшого роста, он нас живо оглядел. Свет его фонаря задержался на фигуре Орджоникидзе. - Разрешите продолжать, товарищ народный комиссар? - Работаете вы, товарищ, замечательно. Приятно смотреть, - сказал Серго. - Раньше мне не позволяли так работать. Мол, нарушаешь правила. А теперь доверили... - Нарушаешь правила? - с интересом переспросил Серго. - Какие же это правила? - Вы извините, товарищ Орджоникидзе, я сейчас разговаривать не могу. Я должен заканчивать. - Заканчивайте, заканчивайте... Смазчик пошел дальше, к следующей оси, а за ним, любуясь им, его сноровкой, следовал Орджоникидзе. Вот он снова обратился к смазчику: - Скажите, вы не проехались бы со мной немного? Поговорили бы... Встречным вернетесь. - А отпустят? - спросил смазчик. - Попробуем нарушить правила, - улыбнулся Орджоникидзе. - Может быть, окажут нам доверие, разрешат. Серго заметил на перроне дежурного в красной фуражке и направился к нему. Мы с Валей пошли вслед. Дежурный вытянулся перед наркомом. - Через двадцать минут, товарищ народный комиссар, подойдет московский... К нему прицепим ваш вагон. - Знаю... Я к вам, товарищ, по другому поводу. Можно попросить вас отпустить со мной вон того смазчика на несколько часов? Как он у вас? На каком счету? - Хороший рабочий... Быстро обрабатывает составы. - По-видимому, желание наркома казалось дежурному удивительным. - Но ему, товарищ народный комиссар, следовало бы помыться, переодеться. Он все там у вас измажет. - Ничего. В вагоне найдется умывальник. Да и переодеться, пожалуй, что-нибудь ему найдем. Попрощавшись с Валей и со мной, Серго, сопровождаемый дежурным, снова пошел к смазчику. Мы с Валей еще побродили у станции, потом по тропке, проложенной вдоль насыпи, зашагали домой. Валя озябла в своей вязаной кофточке, мы шли, прикрывшись одним пиджаком. Близ выходного семафора, светившего зеленым глазком, нас обогнал московский поезд. Он не развил еще полного хода, мимо нас проплывали освещенные вагоны. Вот и последний вагон... Я сразу узнал занавеску, которую раньше, когда окно было открыто, слегка колыхал ветер. Теперь оконная рама была поднята. Две тени смутно вырисовывались на занавеске. Был различим профиль Серго, подавшегося к сидевшему напротив собеседнику, лицо которого охватывала короткая курчавая бородка. - Смазчик! - в один голос произнесли мы. Поезд прогрохотал. Мы стояли в тишине под открытым небом. - Калло! - вдруг сказала Валя. - Тебе тоже пришла на ум эта легенда? - удивился я. - Да... Помнишь, ты мне рассказывал про Любарского, как он расписывал старый мир. Калло-де возможны только там, а у нас царство стандарта. Валя смотрела вслед исчезнувшему поезду, стояла, уткнувшись подбородком в мое плечо. - Серго с этим смазчиком так же, как с тобой? Верно? Он везде ищет талантливых людей, нарушителей шаблона. У меня вылетело: - Не то что Новицкий. - И сравнивать не смей! Я и сегодня не верю ему! По-прежнему прикрывшись одним пиджаком, мы пошли дальше под сверкающими весенними звездами. Постройка мотора и, главное, доводка его заняли еще приблизительно полгода. Наконец ранней зимой 1932 года, по первому снежку, мотор погрузили и повезли в Москву на государственное испытание. На заводе он был уже испытан, непрерывно проработал семьдесят пять часов. Это была новая, повышенная государственная норма. 42 - А затем, - сказал Бережков, - я опишу вам, мой друг, одну ночь, последнюю ночь государственного испытания "Д-31". Я провел эту ночь дома. Перед этим больше двух суток я не спал и никуда не мог уйти от стенда, на котором происходило испытание, - то где-то сидел, то бродил, шатался без дела, ибо на государственном испытании конструктору уже не разрешено ни во что вмешиваться. "Д-31" уже миновал заветную когда-то зарубку - пятьдесят часов непрерывной работы на разных режимах. Но теперь была новая норма - семьдесят пять! Еще сутки должен был крутиться мой мотор. На пятьдесят девятом часу испытаний приехал Родионов, увидел меня, почти оглохшего от страшного воя, с каким-то одеревеневшим, как я сам это чувствовал, от бессонницы лицом, и распорядился немедленно посадить меня в машину, отправить домой спать. Помнится, было девять или десять часов вечера. Дома мне приготовили ванну, накормили, уложили, но я не мог заснуть. Рядом сидела Валя, мы тихо разговаривали. Форточка была открыта. И сквозь все шумы Москвы - дребезжание трамваев, стрекот и гудки автомобилей, звуки шагов под окном, то быстрых, молодых, то шаркающих, невнятные обрывки разговоров, иногда чей-то возглас, смех, - сквозь все это я различал далекую-далекую ноту мотора. - Валя, слышишь? Дали форсаж... Она улыбалась. - Это Маша возится с примусом... Спи... - Нет, примус само собой... Слушай, слушай... Гудит, как шелковая ниточка. Она уступала, как ребенку: - Конечно, гудит... Засыпай... Пожалуй, никто, кроме меня, не смог бы в городском шуме уловить ее, эту тончайшую ниточку звука, простите, не подберу другого выражения. Вот мотор отлично выдержал форсаж. Сбавлена сотня оборотов. Хорошо, очень хорошо работает... Ровно вибрирует в воздухе Москвы струна, которую слышу только я. И я уснул. Спокойно, глубоко, без сновидений. Уснул, как утонул. И вдруг меня словно подбросило. Я в темноте вскочил. В первый момент не понял, что случилось; лишь душу томило ощущение какого-то страшного несчастья. Форточка по-прежнему была открыта. Под окном слышались скребущие звуки железа: скребком или лопатой дворник счищал с асфальта снег. Прошел трамвай. Ага, уже светает. Москва просыпается. Но что же случилось? Какое несчастье? Почему так ноет сердце? Боже, а мотор? Я кинулся к форточке. Вчера вечером ничто, даже шипение примуса, не помешало мне воспринимать далекий звук мотора, единственную волну, на которую я весь, всеми кончиками нервов, был настроен, а сейчас в тихой предутренней Москве ухо уже не улавливало этой ноты. Нет, не может быть! Я снова вслушивался. Высунулся в форточку. Напрасно. Ниточка оборвалась. Мотор замолк. Это был... Где мои часы? Это был шестьдесят седьмой час испытания. Значит, мотор не дотянул восьми часов. Не помню, как я оделся, выбежал, как нашел где-то такси или просто какую-то проходящую машину и полетел на завод, где происходило испытание. Всюду лежал свежий, выпавший за ночь снег. Выдалось очень тихое, безветренное утро. В рассветной полумгле было заметно, как дым из труб столбами поднимался в бледнеющее небо, на котором еще не погасли последние две-три звезды. Безветренное... Черт побери! А ведь вчера был ветер! И Валя сказала - да, да, это внезапно припомнилось с невероятной ясностью, - сказала: "Прикройся. Ветер прямо в форточку..." Да, был ветер в нашу сторону. Так, значит... Я с размаху стукнул шофера по колену. - Стой! Он удивленно взглянул. - Подождите. Сейчас проедем площадь. - Стой! - закричал я. Он затормозил. Я открыл дверцу, выскочил. Это были Красные ворота. Отсюда до места испытаний на несколько километров ближе, чем от моей форточки. Я стоял на асфальте, на пути машин, как столб. Да, так и есть! В утреннем безветрии я опять уловил ее, тончайшую нить звука. Мотор жил, мотор гудел. И ничего другого я не слышал. Опомнился от свистка милиционера. Он подошел почти вплотную и свистел мне чуть ли не над ухом. Я стал извиняться. Не знаю, наверное, в этот момент у меня была бессмысленно счастливая улыбка. Строгий постовой покачал головой и вдруг тоже улыбнулся. Он хотел провести меня на тротуар. Но я сам прошагал туда. В ушах - нет, не в ушах, а будто во всем теле или, вернее сказать, в душе, - звучала далекая ровная нота мотора. Я шагал к Лефортову. Это восточная часть Москвы. И вдруг где-то на Басманной, прямо перед собой я увидел солнце - большое, пламенеющее, чуть поднявшееся над горизонтом. На пустынной улице, где в этот час еще почти не было прохожих, я протянул к нему руки. Шесть часов спустя закончилось государственное испытание. Правительственная комиссия приняла "Д-31". Наконец наша страна имела свой мощный авиационный мотор, самый мощный мотор в мире. 43 - Следующая, еще более нравоучительная эпопея, - продолжал Бережков, - это первые шаги мотора "Д-31" в серийном производстве. Оказалось, что борьба, которую я вам описал, все достижения, самые блестящие результаты государственного испытания - все это почти ничто в сравнении с трудностями серийного выпуска мощного авиационного двигателя, не имевшего за собой базы естественноисторического плавного развития. Но это войдет уже в новый роман, который, может быть, мы с вами когда-нибудь еще напишем. А пока расскажу еще об одной встрече с Орджоникидзе. Это было уже после трагической гибели Дмитрия Ивановича Родионова, после авиационной катастрофы, которая так потрясла всех нас... Итак, шла осень 1935 года. В институте авиационных двигателей, где я по-прежнему был главным конструктором, заканчивался рабочий день. И вдруг звонок из секретариата народного комиссара тяжелой промышленности. Что такое? Оказывается, я срочно понадобился Орджоникидзе. Пока машина мчала меня до площади Ногина, я, глядя сквозь залитое струями дождя стекло, прикидывал, о чем сейчас со мной будет говорить нарком. Выходило, что разговор пойдет о моторе "Д-31". Для производства этого мотора был сооружен новый огромный завод. Туда в качестве начальника строительства был переведен, или, как говорится, переброшен, Новицкий. Он сумел там проявить, надо отдать ему должное, свои сильные качества и был после пуска назначен директором завода. И вот проходит 1933 год, 1934-й, 1935-й, завод работает, там выпускается моя конструкция, наш отечественный мощный авиационный мотор, а ко мне это словно не имеет никакого отношения. На завод меня не приглашают, не зовут. Оставшись в институте АДВИ, уже неузнаваемо разросшемся, получившем собственную прекрасную экспериментально-производственную базу, я, конечно, наряду с прочими делами занимался время от времени и мотором "Д-31", исследовал, изучал его - теперь уже в том виде, как он сходил с заводского конвейера: образцы одного года, второго года, третьего. Да, мотор выпускался, выпускался в точности таким же, каким когда-то мы его сдали на государственное испытание. Сначала это радовало, потом стало тревожить, потом... Не буду, однако, описывать своих переживаний. Изложу существо вопроса. Дело в том, что мотор почти не совершенствовался. Его мощность не возрастала. А в технике беспощадные законы. Сегодня ваш мотор самый передовой, самый мощный в мире, а через год-два, если вы не сумели еще повысить его мощность, или, как мы говорим, "форсировать", он неизбежно, неотвратимо становится отсталым, нежизнеспособным, оттесняется в мировом соревновании. Не мог дальше развиваться и новый скоростной большой самолет Ладошникова, оснащенный нашим мотором. Я все с большей тревогой рассматривал очередные экземпляры "Д-31", прибывающие в институт, - того самого, точь-в-точь такого же "Д-31", над которым еще столь недавно я так восторженно работал. Не буду описывать и моих попыток вмешаться в заводские дела, всяких моих предложений, с которыми я обращался на завод. Новицкий сухо отстранял, оттирал меня. - Я отчитываюсь перед правительством, - заявлял он, - а не перед вами. И о заводе можете не беспокоиться. Вас это совершенно не касается. - Как "не касается"? Ведь это же мой мотор! - Ваш? Извините, у нас нет частной собственности на моторы. И проходили, как я сказал, годы, а завод так и не давал стране форсированных, то есть с повышенной мощностью, моторов "Д-31". Что делать? В мыслях не раз представал Родионов таким, как он мне запечатлелся, - со свойственной ему прямизной во всем: в деле, в слове, даже в очертании внешности. Вы знаете, кем он для меня был. Завод, где выпускался "Д-31", назвали именем Родионова, но к самому Дмитрию Ивановичу я уже пойти не мог... Давний друг Андрей Никитин был далеко; он до сей поры работает на Волжском заводе. Иногда думалось, что надо бы обратиться прямо к Орджоникидзе. И вот он сам вызывает меня. 44 Позже я узнал, как это случилось. Оказывается, в тот день Орджоникидзе созвал у себя руководящих работников завода имени Родионова. Мне не было ничего известно об этом совещании. Между тем в кабинете наркома происходило следующее. Серго поставил вопрос в упор: "Почему завод не дает форсированных моторов? Почему "Д-31" мало-помалу становится отсталым мотором?" И стал выслушивать объяснения, вникая, по своему обыкновению, во все мелочи, добираясь до корня беды. Объяснения, конечно, приводились всякие. Говорилось, что на заводе слабы испытательные лаборатории, что следовало бы повысить класс точности в обработке ответственных деталей, что некоторые цехи надо дополнительно оснастить оборудованием. Ссылались и на конструкцию: она-де по своему характеру крайне трудно поддается форсировке, мотор ломается при всякой попытке повысить его мощность. Тут Серго, как мне передавали, спросил: - Позвольте, а где же конструктор мотора? Директор завода - известный вам Павел Денисович Новицкий - ответил, что мотор создавался общими усилиями, что конструктором является, по существу, коллектив - в свое время коллектив АДВИ, а ныне конструкторское бюро завода. - А я помню, - сказал Орджоникидзе, - что встречался с автором мотора Бережковым. Почему он не присутствует на совещании? Новицкий объяснил, что Бережков-де на заводе не работает, а служит в АДВИ, в Москве. Тогда-то Орджоникидзе и распорядился немедленно вызвать меня на совещание. Как только я приехал, мне тотчас, без малейшей проволочки, предложили войти в кабинет наркома. Там в эту минуту говорил Новицкий. Глядя в блокнот, он приводил какие-то цифры. Неподалеку, держа наготове, или, может быть, лучше сказать, наизготовку, раскрытую пухлую папку, сидел Подрайский, его заместитель. Все в этом толстяке было в отличном состоянии: костюм, бархатистые седые усы, розовый цвет лица. "Непотопляемый! - мелькнуло у меня. - Непотопляемый, как вездеход-амфибия". Подрайский дружески кивнул мне. Новицкий продолжал невозмутимо докладывать. Однако Орджоникидзе жестом остановил его. Поздоровавшись со мной, нарком строго спросил: - Товарищ Бережков, кто является творцом мотора "Д-31"? Меня поразила эта неожиданная строгость его тона. Не задумываясь, я ответил, как привык отвечать всегда: - Творцом мотора является создавший его коллектив. - Но кто же автор? Автор конструкции, несущий за нее ответственность? От этого вы не отказываетесь? - Нет, товарищ Орджоникидзе. - Можете ли вы объяснить, почему не возрастает мощность вашего мотора? - Могу. Потому, что над ним неправильно работают. - В чем же заключается неправильность? - В том, товарищ Орджоникидзе, что нет единой конструкторской мысли в деле усовершенствования этого мотора. На заводе сменилось три главных конструктора. Каждый что хочет, то и делает. Нет единой воли. Организованного и направленного конструкторского творчества на заводе нет. - И вас это совершенно не мучило? - Мучило... - Почему же вы, конструктор, не проявили энергии в борьбе за развитие вашего мотора? Оказывается, над вашей машиной по-всякому мудрили, губили ее будущее, а вы терпели. - Товарищ Орджоникидзе, я написал много заявлений. - Вас это не оправдывает. Что вы, не могли прийти ко мне? Кто мог вас остановить, когда дело шло о жизни или смерти вашего творения? Кто же будет заботиться о вашем детище, следить за каждым его шагом, если вы, создатель машины, молчите? Мне нечего было отвечать, я не оправдывался. Серго продолжал мягче: - Скажите, товарищ Бережков, вы смогли бы форсировать мотор? - Да. Я глубочайше уверен, что если я сконструировал мотор, то мог бы его и форсировать. - И вы взялись бы? - Еще бы... В любую минуту готов. Серго посмотрел на Новицкого. - Не понимаю, товарищ Новицкий, почему вы все-таки не привлекли Бережкова к работе на заводе? Лицо Новицкого казалось красным: на нем проступили мелкие склеротические жилочки. Под глазами набрякли мешки. Он твердо ответил: - У меня, товарищ нарком, на этот счет были свои соображения. - Выкладывайте их... - Товарищ нарком, мне нужен на заводе сплоченный, здоровый коллектив. Мы, долго работавшие бок о бок с Бережковым, знаем его замашки. Он недисциплинирован, нередко ведет себя, как индивидуалист, как анархист, может разложить любой коллектив. Разумнее было обойтись без его услуг. - Разумнее? Может быть, спокойнее? Серго произнес это побагровев, вспылив. Он с грохотом отодвинул стул, поднялся, бросил карандаш, который полетел на пол, и, тяжело дыша, добавил: - Воображаю, как чувствовал бы себя Бережков, работая у такого руководителя. Выразительнее всего в лице Серго были глаза. Существует выражение: глаза метали молнии. Там, в кабинете, глядя на охваченного гневом Серго, я воочию увидел, что это не только пишется в книгах. Сдержав себя, он стал прохаживаться вдоль своего стола. - Что же, товарищи, - наконец заговорил он, - будем подводить итоги. Мы разобрали серьезнейший, весьма поучительный случай. - Взгляд Орджоникидзе остановился на мне. - Товарищ Бережков сконструировал, изобрел, довел машину. Спрашивается: кто является хозяином, отцом этой машины? Вы, товарищ Бережков, ее отец. А вместо вас воевать за ваше детище приходится мне. Не правильнее ли взять и назвать мотор вашим именем? То есть именовать его не "Д-31", а "Алексей Бережков-31". Тогда всем будет понятно, кто является хозяином машины. Тогда и вы, товарищ Бережков, почувствуете свою ответственность. Затем Орджоникидзе предложил принять решение: официально обратиться к правительству с просьбой о переименовании мотора. - Может быть, кто-нибудь желает возразить? Нет, возражающих не было. - Главным конструктором завода, - продолжал Серго, - должен быть тот, кто является автором мотора... Товарищ Новицкий! Обязуетесь ли вы создать вашему новому главному конструктору необходимые условия для работы? Теперь Новицкий заговорил по-иному: - Разумеется. Все условия будут созданы. - Смотрите... Верю вам в последний раз. Вместо эпилога Истекло два десятилетия. Самолеты Ладошникова, моторы Бережкова хорошо поработали в годы великой войны. В мирные дни страна узнала и имя Ганьшина: величайший скептик среди математиков дал в развитие трудов Жуковского теорию и расчет реактивного двигателя. Как-то отнесутся они, столь маститые, прославленные работяги, ставшие уже старшим поколением авиации, к этой книге об их молодости? Взяв с собой рукопись романа, я поехал к Бережкову. В прихожей меня встретила Валя, то есть, разумеется, Валентина Дмитриевна. Лицо ее, подсушенное временем, было, как всегда, приветливо. Однако она насторожилась, когда я протянул ей две объемистые папки, на каждой из которых было выведено: "Талант. (Жизнь Бережкова)". - Что ж это? Еще один портрет? - Разве такие работы уже были? Про Алексея Николаевича? - не без некоторого беспокойства спросил я. - Бывали... - неопределенно ответила хозяйка дома. Вместе со мной Валентина Дмитриевна прошла в просторную комнату с большим роялем. У рояля, перебирая клавиши, сидела худенькая девица, возможно, уже студентка. Валентина Дмитриевна представила ее: - Наша старшая... Тем временем в комнату вошел Бережков. Ого, он располнел, мой герой! Прихрамывающая походка стала грузноватой. Я указал на папки, которые положил на круглый полированный стол. - Алексей Николаевич, читайте... Требуется ваша виза. Бережков почему-то помедлил, покосился на жену и дочь, потом все же развязал тесемки на одной из папок, раскрыл наудачу рукопись. Небольшие зеленоватые глазки побежали по случайно открывшемуся тексту. В какое-то мгновение проступила, заиграла прежняя плутовская улыбка. Рассмеявшись, Бережков начал читать вслух. Я выслушал знакомый диалог: " - А на аэродром мне с вами нельзя, Алексей Николаевич? - Нельзя. - Секрет? - Да... Тссс... Ни звука..." В этом месте Бережков оборвал чтение. Что-то он скажет? Он, однако, молчал. Вновь покосившись на близких, он аккуратно сложил потревоженные листы рукописи, завязал папку. - Не буду читать! - Алексей Николаевич, почему же? - Зарекся... Обещал Ладошникову, да и вот этим строгим девочкам, - Бережков посмотрел на жену и дочь, - никогда не давать заключений по поводу моих портретов... Есть, знаете ли, один роковой закон. - Роковой? Какой же? В глазах Бережкова мелькнули юмористические искорки. Подняв, как и в давние времена, указательный палец, он прошептал: - Тссс... Ни звука... Секрет... Виза все же требовалась. Пришлось обратиться к Ладошникову. Так, волей судьбы, рукопись романа, а вместе с ней и автор пропутешествовали в Ленинград. Квартира Ладошникова, пережившая войну, ленинградскую блокаду, показалась мне отнюдь не столь величавой, как я сам расписал ее в романе со слов Бережкова. Хозяйка вышла ко мне в прихожую приодетой, тщательно причесанной. Впрочем, по описаниям Бережкова, я помнил ее темноволосой, теперь строгая прическа была сплошь белой, серебристой. Голова Ладошникова - выражаясь точнее, голова академика Ладошникова - тоже стала седой. Лишь лохматые брови устояли, не поддались времени, остались сивыми. Худощавый, немного сутулящийся, Михаил Михайлович что-то буркнул о переменах, происшедших в моей внешности, и усадил на диван, куда я положил и папки с рукописью. Естественно, я рассказал про недавнюю встречу с Бережковым, про его загадочную фразу относительно "рокового закона". Ладошников усмехнулся. - Секрета в этом нет... И поведал следующую историю. Как-то после войны один известный московский художник выразил желание написать портрет Бережкова. Тот, польщенный, согласился. Поначалу это было тайной от жены и друзей. Лишь впоследствии близкие установили, что перед сеансами Бережков каждый раз прибегал к услугам парикмахера, выезжал в мастерскую художника тщательно выбритый, в парадном, подбитом ватой генеральском мундире, при всех звездах, орденах и медалях. Дознавшись, Валентина Дмитриевна попробовала вмешаться, но Бережков объявил: - Художник на правильном пути. Я сам руковожу его работой. За несколько дней до открытия выставки, где среди прочих полотен должен был экспонироваться и портрет Бережкова, он повез своих близких полюбоваться законченным произведением. Случайно в Москве находился Ладошников. Бережков пригласил и его. Наш герой был изображен во весь рост. Золотые пуговицы, погоны были выписаны с завидным мастерством. На зрителя смотрели красивые голубые глаза. - Ну как? Что скажете? - допытывался, волнуясь, Бережков, будто он сам был автором картины. Собравшиеся отмалчивались. Ладошников сказал: - Поедем-ка к тебе. Потолкуем за стаканом чаю. У Бережковых Ладошников сразу прошагал в кабинет хозяина, прошелся взглядом по книжным шкафам. - Где-то здесь я видел книгу "Мастера искусства об искусстве". - По-моему, была, - неуверенно сказал Бережков. - Да, помнится, я покупал когда-то. - И прочел? - А как же?! - не сморгнув, ответствовал Бережков. Книга была общими усилиями отыскана. Ладошников полистал ее, открыл "Мысли об искусстве" знаменитого французского скульптора Родена, отчеркнул несколько абзацев, подал Бережкову. Тому пришлось проглотить горькую пилюлю. Читатель, надеюсь, не посетует, если мы приведем эти абзацы, мысли Родена, отмеченные рукой Ладошникова. Вот они: "По какому-то непонятному и роковому закону заказывающий свой портрет всеми силами противодействует таланту художника, которого сам же выбрал. Человек очень редко видит себя таким, каким он есть, а если даже и знает себя, то неприятно поражен, когда художник передает его наружность правдиво. Он желает быть представлен в самом безличном и банальном виде официальной или светской куклы. Его личность должна быть совершенно поглощена его должностью и положением в свете. Прокурору интересна только его тога, а генералу - расшитый золотом мундир. ...Чем напыщеннее портрет или бюст, чем он более похож на безжизненную деревянную куклу, тем больше он удовлетворяет клиента". - Я бы на твоем месте не появлялся в залах выставки, пока там будет красоваться твой портрет, - посоветовал Ладошников. В итоге разговора, участницами которого явились и две "строгие девочки" - жена и старшая дочь Бережкова, - наш герой дал слово своему другу никогда больше не быть приемщиком-собственных портретов. Ладошников согласился прочесть рукопись. Несколько дней спустя я вновь побывал у него. Роман был уже прочитан. Михаил Михайлович начал свой отзыв так: - Оказывается, в вашем деле тоже бывают удивительные случаи. Отвечая на немой вопрос, выразившийся на моем лице, он пояснил: - Бережков нафантазировал, вы нафантазировали, а в результате... Я подхватил, уловив одобрение в его тоне: - Минус на минус дает плюс? - Некоторые минусы все же остались... Но вы, пожалуй, от них не избавитесь. Они в натуре вашего рассказчика. Уж очень красочно наш уважаемый Бережков расписывает минуты своих озарений... Впрочем, писателю указывать не берусь. Но я настоял, чтобы Ладошников высказался. - В качестве своего героя вы взяли безусловно талантливого человека, - продолжал Ладошников. - Но особенности его таланта вовсе не являются наиболее характерными или самыми распространенными. На вашем месте я бы это подчеркнул. Бережков лишь один из многих, не похожих друг на друга по стилю работы конструкторов. Кроме того, нам-то всем это хорошо известно, он слишком любит распространяться о себе. И порой забывает о своих помощниках, товарищах, о коллективе, главой, душой которого является автор-конструктор. - А вы, Михаил Михайлович, по-иному изложили бы все эти вопросы творчества? - Я? Несомненно. Да и всякий иной из наших конструкторов тоже изложил бы по-своему. Но это была бы уже другая книга. - Другая книга? - Да. И такая же толстая. - Михаил Михайлович, может быть, мы с вами возьмемся за нее?! - Что ж, пожалуй, дело стоящее... Друг читатель, могу тебе сообщить: беседы с Ладошниковым начаты. Хочется после "Жизни Бережкова" дать еще одну книгу о конструкторе - конструкторе совсем иного склада. 1940 - 1956 Комментарии Т а л а н т (Жизнь Бережкова) Впервые - "Новый мир", 1956, NoNo 1 - 5 под названием "Жизнь Бережкова". Первоначально роман носил название "Талант", но вышел в свет и был переиздай как "Жизнь Бережкова". В последнем прижизненном издании (М., "Художественная литература", 1969) автор вернулся к прежнему названию. "Происхождение романа таково, - писал Бек. - Военное издательство замыслило выпустить большую книгу в память погибшего в трагической аварии Петра Ионовича Баранова (прототип одного из персонажей "Таланта" - Дмитрия Ивановича Родионова. - Т. Б.), в прошлом в течение многих лет начальника Советских Военно-Воздушных Сил, а затем руководителя авиационной промышленности нашей страны. Дело ставилось по образцу горьковского "кабинета". Были привлечены "беседчики". Среди них вновь оказался и я. В ту пору были только что совершены исторические перелеты на Северный полюс и в Америку. Мне поручили повстречаться с создателями самолетов и моторов, производственниками и конструкторами... В итоге этих встреч в воображении возник еще неотчетливый, невыкристаллизовавшийся образ героя книги..." (См. подробнее "Страницы жизни" - т. I наст. издания, с. 42). В 1940 году Бек приступил к непосредственной работе над "Талантом", которая была прервана войной. Уходя на фронт, писатель спрятал рукопись незавершенного романа и около двадцати блокнотов записей бесед, к нему относящихся, под лестницей дачного дома, где он работал до войны. Эти материалы в 1942 году сгорели. Уцелели лишь один из блокнотов и несколько листков рукописи. Сохранилось и начало романа, находившееся в другом месте. После окончания войны, в 1945 году, Бек вернулся к систематической работе над романом. Во вступлении к одному из его черновых вариантов писатель рассказывает: "По уцелевшим листкам, этим своего рода обломкам, а также по памяти я долго восстанавливал погибшую рукопись. Порой приходилось вновь беспокоить тех, у кого я когда-то черпал материалы для книги... Набрасывая страницу за страницей, чтобы заполнить этой новой кладкой огромные проломы в рукописи, я порой сам удивлялся: получалось не по-прежнему. Мой герой уже как бы не слушался меня; не считался с принятым мною решением; разговаривал, действовал уже как бы помимо моей воли..." (Архив Бека). В 1948 году роман был завершен и сдан в редакцию журнала "Новый мир". Высоко оценив его достоинства, редколлегия, возглавляемая в то время К. М. Симоновым, предложила, однако, план для переработки романа, в целом принятый автором. Сохранив прежнюю композиционную структуру "Таланта", писатель создал ряд новых сцен и эпизодов (штурм Кронштадта, линия "строгой девочки" и пр.), сократил рассказ о блужданиях героя во времена нэпа, значительно расширил роль Н. Е. Жуковского, показал участие коллектива в создании мотора, ввел образ конструктора Ладошникова. "Дать атмосферу созидания, творчества, романтики, раскрепощения сил России, вдохновляющую молодого конструктора, героя романа..." - так определил Бек коренную задачу переработки романа в письме к А. Т. Твардовскому, в 1950 году пришедшему на пост главного редактора "Нового мира" (там же). В 1951 году, в процессе пересоздания образа Соловьева, - такова была фамилия главного героя "Таланта", впоследствии Бережкова, - Бек записывает в дневнике: "...Вчера мне подумалось: в старом, прежнем "Таланте" я как бы сфотографировал... представителя, выразителя "нового поколения". Конечно, оно частью таково. Но это не торжествующий тип. Не должен быть торжествующим. И я гораздо лучше покажу время, эпоху, если дам нового Соловьева, - если покажу, как время его изменяет. И роман станет также средством такого изменения. Хочется сохранить колорит Соловьева, - его остроумие, легкомыслие, "искристость" (т а м ж е). Не меньшее место в размышлениях автора над новой концепцией романа занимал образ Ладошникова, введенный в повествование как принципиально иной тип конструктора, цельный и бескомпромиссный (не случайно в одной из записей к "Таланту" Бек сравнивает Ладошникова с инженером Макарычевым, героем своих первых произведений о доменщиках). "Новое действующее лицо - конструктор самолетов, на два-три года старше Соловьева... Этот человек должен играть такую роль в романе, чтобы название "Талант" могло бы относиться и к нему..." - писал Бек в тетради 1951 года, озаглавленной им "Заметки к переработке романа "Талант" (т а м ж е). В дневнике того же года читаем: "Исключительно важна линия Ладошникова. Его задавил старый режим, ему открыл новый - простор для творчества... Надо, чтобы читатель почувствовал, пережил это. Рисовать Ладошникова, все время рисовать Ладошникова (у Жуковского, далее под Кронштадтом). Выражать идею произведения (новую идею)..." (т а м ж е). Формулировка этой "новой идеи" романа, вложенная автором в уста Н. Е. Жуковского, пришла к писателю после выступления А. Твардовского на юбилейном вечере А. Фадеева. "Приведя последние слова из "Разгрома" "Надо было жить и исполнять свои обязанности", - записывает Бек в дневнике 25 декабря 1951 года, - Твардовский сказал, что талант - это обязанность. Человек, получивший дар из духовной сокровищницы народа, обязан отдать народу этот дар. ...И вместе с тем, - продолжал Тв[ардовский], - талант - это глубокая страстная личная потребность высказаться, отдать народу то, чем ты владеешь. В его формуле "талант - это обязанность" дано преодоление индивидуализма, индивидуалистической трактовки таланта. Эту мысль положу в основу моего "Таланта". Она очень плодотворна. Носителем этой мысли будет Ладошников, а потом и сам Соловьев. Вообще, весь роман будет подводить к этому" (т а м ж е). По выходе в свет роман получил высокую оценку критики. Наталья Соколова, автор обширной рецензии на появившуюся в "Новом мире" "Жизнь Бережкова", отмечала жанровую самобытность этого романа с "очерковым привкусом, особым документальным колоритом" и своеобразие его тематики: "У нас много критических заклинаний о радости труда, о романтике созидательной деятельности человека, но много ли произведений, где это выражено хотя бы с той силой, с какой воспето жизнерадостное трудолюбие цехового мастера эпохи Возрождения Кола Брюньона? Оптимистическая, задорная вещь А. Бека, искрящаяся блестками юмора, вся пронизана радостью творческого усилия, трудового напряжения, радостью борьбы, как бы она ни была трудна, борьбы с сопротивлением материала и сопротивлением людей" ("Судьба таланта", - "Литературная газета", 1956, 10 июля, No 81, с. 3). При подготовке к отдельному изданию (М., "Советский писатель", 1957) Бек пересмотрел в ряде случаев принцип членения романа на главы, а также ввел в него отсутствовавшие в журнальной редакции вставные рассказы "Пергамент" и "Картина" (часть вторая) и четыре главы об открытом партийном собрании в АДВИ (часть шестая, главы 4 - 7). Роман печатается по последнему прижизненному изданию: М., "Художественная литература", 1969. Стр. 15. "...о т е ц р у с с к о й а в и а ц и и, к а к о н н а з в а н в д е к р е т е, п о д п и с а н н о м В. И. Л е н и н ы м". - Декрет Совета Народных Комиссаров 1920 года об учреждении премии им. Н. Е. Жуковского за лучшие труды по математике и механике, об издании его трудов, а также о ряде льгот для самого ученого. Стр. 30. "Т о н а-Б е н г е" - роман Герберта Уэллса. Стр. 52. "...к т о-т о и з т о в а р и щ е й п р о з в а л е г о п о в е л и т е л е м м у х..." - Прозвище дано по аналогии с названием романа Гофмана "Повелитель блох". Стр. 197. "Р о к о в а я м и н у т а п р и б л и ж а л а с ь..." - Цитата из неоконченного романа Пушкина "Арап Петра Великого". Стр. 299. "Р о с с и я, н и щ а я Р о с с и я!.." - Строка из стихотворения А. Блока "Россия". Стр. 354. "В о й н а н е у м о л и м а..." - цитата из работы В. И. Ленина "Грозящая катастрофа и как с ней бороться" (1917) - см. Полн. собр. соч., т. 34, с. 198. Стр. 485. "Б у д е т б у р я, м ы п о с п о р и м и п о м у ж е с т в у е м с н е й!.." - Строка из стихотворения Н. Языкова "Пловец" ("Нелюдимо наше море...". __________________________________________________________________________ Бек А. Б42. Собрание сочинений. В 4-х томах. Т. 3. Талант (Жизнь Бережкова). Роман. Коммент. Т. Бек. М., "Худож. лит.", 1975. - 544 с. Тираж 100 000 экз. Цена 90 коп. В третий том собрания сочинений Александра Бека вошел роман "Талант" ("Жизнь Бережкова"). В нем автор достоверно и увлекательно повествует о судьбе конструктора первого советского авиамотора, передает живо атмосферу творческого созидания, романтику труда и борьбы. Редакционная коллегия: Н. Лойко, М. Кузнецов, А. Рыбаков. Оформление художника М. Шлосберга. Редактор З. Батурина. Художественный редактор А. Виноградов. Технический редактор С. Журбицкая. Корректоры М. Муромцева и И. Филатова. __________________________________________________________________________ Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 12.08.2003 О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/