м тылом, в каждом всплеске воды, шорохе кустов, порыве набегающего ветра чувствовалась еще дыхание опустошительной войны. Временами одиночные выстрелы патрулей и вспышки осветительных ракет нарушали привычный ночной ритм реки, напоминая о том, что мир на этой земле еще не скоро наступит. Песчаный берег завален обломками машин, повозок, остатками рваной солдатской одежды и обуви. Это следы недавних кровавых сражений. На середине реки расположен длинный остров. Он похож на утонувший безлюдный корабль, севший на мель. В глубоком ущелье, в густых зарослях покачивалась одинокая широкая лодка. Мендл с Голдой сидели в кустах на своих пожитках и обменивались коротким полушепотом. - Боюсь, он не придет. Не нравится мне этот человек. - Не трави душу, сестричка. Мы не первые и не последние у него. Он ведь зарабатывает на этом. - Вот придет сейчас, пригрозит, и ты ему эти часы и отдашь. Останемся ни с чем. - Пойми, у нас нет другой возможности перебраться на тот берег. С противоположного берега высоко в небо взметнулась яркая ракета, повисла в воздухе и стала медленно спускаться вниз. Мендл положил свою руку на плечи сестры, стараясь ее успокоить. - Жаль, если все провалится, - продолжала шептать Голда. - Ведь до этого все шло так хорошо. Я даже не думала, что так получится. Сколько раз мы за эту неделю просились на ночлег? Восемь или десять раз. И никто не усомнился в том, что мы идем к тетке. - Помолчав немного, Голда тяжело вздохнула и продолжала: - А вдруг Воронеж еще советский? Если кто это знает, то может заподозрить, что мы рвемся к нашим и тогда... - Таких, как мы с тобой блуждающих звезд, которых война раскидала по всей стране, - уйма. Кто там будет нас подозревать? Успокойся, пожалуйста. - Как ты думаешь, Мендл, можно по моему акценту определить, кто я? Я стараюсь говорить мало, но люди-то ко мне обращаются, и я должна отвечать. - Оставь ты эти мысли. Говоришь ты нормально. Не думай об этом. - Уже половина четвертого, а его все нет. А через три часа - рассвет. Если не придет - нужно куда-то деваться. - Не паникуй! Вернемся к нему, переночуем еще одну ночь в его сарае, и переправит он нас завтра. И потом, что ты завела одно и то же?! Он ведь сказал, что придет к четырем часам! Сиди и жди! - Надо было перед тем, как уходить из сарая, разбудить его. - Мы сделали так, как он нам велел, - быть здесь к четырем. Я ведь его спрашивал - будить его или нет. Он сказал, не нужно. Так что не тревожься. - Сколько бы я отдала, чтобы где-то умыться. Все на мне чешется, сил нет. И ноги натерла до крови. - Я ведь тебе говорил, что обувь не должна быть слишком свободной. Ты еще одни носки одела или нет? - Да, одела. - Нужно было это сделать сразу, когда вышли из Ружина. Уже прошло восемь дней, как они в пути. Мендл тщательно изучил предстоящий маршрут по карте Украины, которую им дала Анна Ефимовна. С собой он, конечно, взять ее не мог - из соображений безопасности. Но запомнил все основные пункты, по которым им предстояло пройти. Самыми тревожными были первые сутки. Нужно было незаметно выйти за пределы Ружина и района. Угроза Рудько расправиться с Менделем не была пустой фразой. За первый день они прошли около пятнадцати километров и по их расчетам вышли за пределы Ружинского района. Непривычная к таким длинным переходам Голда к концу дня буквально валилась с ног. Поздно вечером они вошли в деревню и стали гадать, в какой постучать дом. Долго колебались и, наконец, вспомнили, что на входе в деревню, справа от дороги - колхозный двор. Решили вернуться и забраться куда-нибудь в коровник. Они подошли вплотную к одному из строений. Из полуоткрытых дверей пробивался слабый свет. Мендл оставил Голду сзади, а сам решил туда заглянуть. Но в это время дверь со скрипом отворилась, и оттуда вышел человек, прихрамывающий на правую ногу. Увидев Менделя, он спросил: - Зачем, парень пришел, или заблудился? В ответ Мендл позвал Голду. Та вышла из темноты и присоединилась к ним. Обняв сестру за плечи, Мендл начал: - Мы с сестрой идем к тетке. За Днепром она живет. Жрать нечего в Ружине, а у нее хозяйство. Поможем старушке и сами прокормимся. - А сюда зачем? - Можно нам в коровнике переночевать? - Гм, - задумался мужчина и через минуту добавил: - Что ж ты сестру-то не жалеешь? Там холодно. Пойдемте в мою сторожку. Меня Романом зовут, а вас? - Юра и Тамара, - назвал Мендл новые их имена. - Добро, пошли. В сторожке Роман расстелил им на полу, на соломе, какие-то лохмотья и даже нашел, чем укрыть непрошеных пришельцев. - Укладывайтесь! Утром разбужу, - сказал он деловито, а сам расположился на широкой лавке у окна. Рано утром Роман их разбудил. На прощанье он задал неожиданный вопрос: - А правда, что в Ружине расстреляли евреев? Мендл растерялся. Как ответить? Неужели догадался, с кем имеет дело? - Да, это правда. - По-другому ответить было бы более рискованно. На прощанье поблагодарили Романа и быстрым шагом направились вдоль деревни. Вопрос, который был задан, несколько встревожил их. Успокоились они лишь тогда, когда деревня оказалась далеко позади. Первый опыт несколько ободрил их. В последующие дни они выбирали дома победнее, где, как правило, проживали одинокие старики. Версия относительно тети оказалась действенной. Она вызывала сочувствие. Почти всюду в ответ они слышали рассказы о людях, которых война оставила без крова и хлеба, вынужденных искать место, где можно спастись от голода. До Днепра ребята добрались без особых приключений. Переправиться на левый берег оказалось делом непростым - нужно было найти человека, который бы согласился это сделать. Сейчас они его ждали на берегу и надеялись на него. Прошло еще полчаса. Стрелки часов, которые Голда держала в руках, как будто застыли на месте. Вдали, со стороны поселка, громко залаяла собака, потом другая, третья. Появилась надежда. Но через некоторое время все затихло. Где-то уже в начале пятого послышались шаги. Вдоль берега шел человек. Он направился прямо к ним. Это был хозяин лодки. Голда от холода и переживаний не вполне владела собой и, садясь в лодку, оступилась и замочила ногу. К счастью, к этому времени луна скрылась за облаками. Лодка тихо отплыла от берега. Весла погружались в воду мерно, осторожно. Встречный ветер сильно затруднял движение. Лодку раскачивали набегающие волны. Спустя некоторое время причалили к берегу острова. Посидели молча. Хозяин, видимо, решил немного отдохнуть и понаблюдать некоторое время за левым берегом. Неожиданно, ниже по течению возник шум мотора. Постепенно он приближался и усиливался. Лодочник дал знак притаиться и не разговаривать. Появился патрульный катер и тут же на большой скорости исчез. Минут через двадцать решено было двигаться дальше. Оставалось сделать последний бросок. Далее пришлось приложить немало усилий, чтобы добраться до противоположного берега. Когда Мендл с Голдой вышли на берег, хозяин попросил, чтобы они побыстрее с ним рассчитались, так как ему нужно до рассвета вернуться домой. Голда вытащила серебряные часы - подарок матери от отца - и вручила их лодочнику. Они достигли Левобережья и обрели некоторый полезный опыт перемещения по оккупированной территории. Однако самое трудное и опасное оставалось еще впереди. Прошла еще одна неделя. Наступили холода. Выпал первый снег. Ребята продолжали свой путь. Холод, голод и еще вдобавок вши одолевали их. С каждым днем становилось все меньше сил. За день им удавалось продвинуться лишь на 20-25 километров. А предстояла еще долгая дорога. По их расчетам, пройдена половина намеченного расстояния, если, конечно, слухи о том, что фронт у Воронежа, верны. Не всегда удавалось упросить хозяев переночевать в доме. Приходилось спать в сарае, на сене или соломе. Иногда они заходили в дом днем, чтобы погреться. Их угощали нехитрым обедом и при этом приговаривали: - Откушайте наш суп. Он у нас с солью. В войну это считалось деликатесом. Где-то на подходе к городу Сумы, в одной из многочисленных деревень, зашли они в хату и попросились на ночлег. Хозяйка, худощавая женщина средних лет, пристально посмотрела на стоящих у порога жалких, грязных пришельцев и, узнав цель их прихода, вдруг заплакала, приложив край передника к лицу. - Родненькие, сердечные вы мои! Небось, замерзли, голодные. Проходите, я сейчас. Она выбежала в сени, принесла дров, затопила печку. - Сейчас я вас накормлю. Потерпите немного. И опять выбежала в сени. Вернулась с большим чугунным котлом, поставила его на конфорку, залила водой и подбросила дров. Они сидели на лавке за столом, озадаченные столь искренним вниманием и сочувствием. Хозяйка все сновала по хате и приговаривала: - Скоро, скоро, я сейчас. Она непрерывно пробовала пальцем воду и приговаривала: - Еще минуточку, и я устрою вам баню. Белье у меня найдется. Наконец, она велела им раздеваться. - Снимайте с себя все! Боже, у вас ведь вши! Быстрее раздевайтесь и не стесняйтесь. Они встали с лавки, стали раздеваться и выбрасывать рваное, грязное белье в полуоткрытую дверь, в сени. Только они разделись, как со двора раздался стук в дверь. - Оксана, открой дверь! Это я, Степан. - Голос был явно хмельной. Хозяйка застыла на месте. - Сидите тихо, - и в дверь: - Что тебе Степан? - Пусти, хочу потолковать с тобой. - Сейчас не могу. Приходи завтра. - Завтра? Это не пойдет! Я сейчас поговорить хочу. - Иди-ка ты, сатана, к черту! Сказала завтра, значит завтра. У меня сегодня стирка и баня, понял? - Баня, говоришь? Так давай я тебе спинку потру! Долго еще шла перебранка Степана и Оксаны. Мендл с Голдой стояли полураздетые и основательно продрогли. Степан еще долго безуспешно добивался своего и, в конце концов, вынужден был смириться. - Ну, хорошо, приду завтра. Но я тебе это припомню! Оксана выглянула в окно и, убедившись, что Степан ушел, сказала: - Вы готовы? Вот вам тазы. Я выйду в сени, а вы умывайтесь. Полотенце висит на веревке. Этот Степан, холера ему в душу, - распоследняя подлюка и прихвостень. Сколько он тут у нас народу выдал и погубил! Он меня совсем замордовал. Говорит, знаю, у тебя муж в лесу, и пугает, подлец. Добивается, сатана, любви, угрожает. Оксана опять заплакала. - Где он, как он там - живой или погиб, ничего не знаю. Уходил когда, сказал: или погибну, или всем этим скотам горло перегрызу. Когда ребята помылись, хозяйка вытащила из старого комода поношенное, не по размеру, чистое белье и предложила им одеть. Сели за стол. Хлеб, соленые огурцы, капуста, картошка показались заоблачным раем. Оксана посмотрела на ребят прямо и сказала: - Не бойтесь меня, я знаю, кто вы. А эти полицаи и их прихвостни - это же гады, живодеры, мерзавцы! Людоеды они! Милые вы мои, кушайте и полезайте на печку. Спите до утра. А там удачи вам. Идите! Может, доберетесь до фронта. Говорят, большая битва разгорелась у Сталинграда. Эти супостаты еще получат по заслугам! Никто еще не смог Россию завоевать! Их ждет могила! Да-да - могила, смерть, гибель! Она говорила так, как будто выносила беспощадный приговор. Голубые украинские ее глаза горели священным огнем. Густые черные брови с каждым словом взлетали высоко вверх. Утром следующего дня они покинули гостеприимный дом. Миновали деревню, и перед ними открылась еще одна длинная до горизонта, неведомая и опасная дорога. Они не сразу сполна оценили все то, что с ними произошло в доме у Оксаны. Только тогда, когда они остались одни, сердца их - загрубевшие в страхе, скованные горем и лишенные человеческого тепла - растаяли, и Голда дала волю своим слезам. Зима вступала уже в свои права. Перед ними раскинулась бесконечная заснеженная равнина, пугающая своей безлюдностью. Она навевала чувство беззащитности. Проходит час, другой, и ни одного населенного пункта. А холод пронизывает все тело насквозь. Все больше сказывается усталость. Мендл втайне от сестры часто задумывался над тем, надолго ли еще хватит им сил. Каждый раз, когда им доводилось разговаривать с местными жителями, он незаметно старался подводить собеседника на разговор о том, где находится линия фронта. И вообще, каково положение на фронтах. Если немцы продолжают наступление, положение их совершенно безвыходное. И если даже удалось остановить немцев и фронт на месте, перейти линию боев с Голдой - дело совершенно нереальное. Единственная надежда на то, что наши войска скоро перейдут в наступление. Но увы! То, что Менделю удалось узнать, не могло сколько-нибудь его обрадовать: Ленинград в блокаде, бои идут недалеко от Москвы, а на юге - бои у Сталинграда и у Кавказских гор. Один из мужиков, с которым Менделю пришлось беседовать, сказал, что фронт проходит недалеко от Воронежа. Если это так, то тогда им оставалось еще с десяток дней, чтобы пройти в этот район. Но как это будет выглядеть? Вряд ли можно подойти близко к линии фронта. Придется где-то остановиться или идти вдоль нее. Запасы еды давно уже кончились. Некоторые сердобольные селяне иногда что-то урывали из своего скромного достатка: кто кусок хлеба, испеченного наполовину из муки и наполовину из картофеля или жмыха, а кто - просто пяток вареных картошек. Полуголодное состояние доводило их иногда до полного изнеможения. С каждым днем силы их истощались, а зимний холод и снежные заносы сковывали их движения настолько, что за день им удавалось проходить совсем небольшое расстояние. В конце третьей недели, на подходе к Курской области, они узнали, что фронт действительно проходит у Воронежа. Это их немного приободрило. Наступил конец декабря. Мороз крепчал, снежные заносы заметали дорогу, и нередко ребята теряли ее. Однажды им предстояло пройти расстояние около двенадцати километров от одной деревни до другой. На исходе дня в поле разыгралась снежная буря. На расстоянии пяти метров ничего не было видно. Каждый шаг требовал невероятных усилий. Каждый час казался вечностью. Время шло, а деревни не было видно. В какой-то момент они обнаружили, что дорога потеряна. С большим трудом вытягивали из сугроба одну ногу за другой. Обильный снегопад заволок небо. Голда не выдержала и села на снег. - Мендл, Мендл! Дорогой ты мой! Я дальше не пойду. Не могу. Сил нет. Я засыпаю на ходу. Мне бы лечь и уснуть. Больше я ничего не хочу. Наверное, все! Мы не сможем уже добраться к своим. Прости меня! Тебе не надо было брать меня с собой. Мендл держал ее за руку и тщетно пытался ее поднять. - Вставай, Голда! Ты замерзнешь! Вставай, тебе говорю! Что ты чепуху порешь?! Неужели ты допускаешь, что я могу тебя здесь бросить!? Я могу только лечь рядом и вместе с тобой замерзнуть здесь навеки. Поднимайся! Слышишь? Пропадем! Мендл стал снимать с себя все, что мог. Он обвязал поверх платка голову сестры своим шарфом. Заставил ее перепоясаться его ремнем, а свои брюки пристегнул к пуговицам рубашки. Снежная стихия заслонила все вокруг. Не оставалось никакой надежды добраться до какого-нибудь укрытия. Оба они были с ног до головы в снегу. Ноги и руки совсем окоченели и стали им неподвластны. Мендл чувствовал, что его силы тоже на исходе, и он неожиданно для самого себя закричал во всю силу своих легких: - Вставай, тебе говорят!! Он взывал не только к сестре, но и к себе самому. Голда с трудом подняла глаза в сторону брата. Она увидела на запорошенном снегом лице его необузданную ярость дикого животного перед смертельной опасностью. Мендл весь напрягся, с трудом приподнял сестру, положил ее руку себе на плечо и заставил ее сделать несколько шагов. Но куда идти? В какую сторону? - Стой! Ты слышишь? Собака лает. Сестричка, дорогая, крепись! Бушующий ветер донес до их слуха далекий, еле различимый, слабый собачий лай. - Рядом деревня. Пошли! Быстрее! С большим трудом они прошли по глубокому снегу некоторое расстояние и наткнулись на проволочное заграждение. Лай собак раздавался все более отчетливо. Что это за ограждение? Не охранная ли зона? - Голда, другого выхода нет. Нужно искать любое жилище, иначе замерзнем. Я разведу проволоку, а ты полезай. Сестра крепко ухватилась двумя руками за Менделя и с трудом занесла ногу на другую сторону ограды. "Боже! - промелькнуло в голове у брата. - Не подставляешь ли ты ее первую под пулю? Но как быть иначе!?" Вслед за Голдой Мендл сам проник через ограду. Молча постояли - ни предупреждений, ни выстрелов. Слава Богу! Прошли небольшое расстояние и увидели сквозь снежную завесу слабое очертание дома, потом другого. В первый из них они и постучали. Выбирать уже не было никаких сил. Ребята стряхнули с себя снег. Дверь отворилась, и на пороге появилась женщина средних лет. - Чего вам? - почти по слогам, медленно, чеканя каждую букву, сказала она. Стуча от холода зубами, Мендл попросил: - Пустите, пожалуйста, обогреться! Замерзаем. Чуть помедлив, хозяйка жестом руки пригласила их в дом. Когда они вошли, Мендл окинул взором комнату и остановился, как вкопанный. На стене висела винтовка, боевая винтовка. Но отступать было некуда. Хозяйка разглядела их обоих, потом выдавила одно лишь слово. - Проходите! Взгляд ее задержался на сгорбленной, дрожащей от холода фигуре Голды. - Спасибо. Мы немного обогреемся и пойдем. - Погрейтесь, - сказала безразличным тоном хозяйка, взяла ведро у печки и вышла из хаты. Висевшая на стенке винтовка не давала покоя. Заметила ли это Голда? Видимо, нет. Она не в состоянии была даже сделать несколько шагов к столу. Мендл отвел ее за руку в глубь комнаты и посадил на лавку. Мендл стал раздевать сестру. Снял с нее шарф, платок, расстегнул ремень и пуговицы на пальто. Потом стащил варежки и принялся растирать ее руки. А когда снял валенки и шерстяные носки, он ужаснулся. Пальцы ног были натерты до крови. Как она передвигалась? Какие нужно было претерпеть муки, чтобы преодолеть такую адскую боль? Мендл оторвал от своего грязного платка более или менее чистую полоску и завязал кровоточащие пальцы на ноге сестры. Потом поправил ее взлохмаченную голову, потер щеки. - Опомнись! Возьми себя в руки. До вечера осталось немного времени. Попробуем уговорить хозяйку оставить нас на ночлег. - Да, да, конечно, - проговорила она тихим голосом, утвердительно помотав головой. Несмотря на то, что хозяйка им этого не предложила, Мендл стал раздеваться сам. Окинул своим взором хату. Стол, накрытый старой, потертой клеенкой. Рядом широкая деревянная лавка, на которой они расположились. В углу - икона. На стене - множество фотографий. На другой стороне комнаты - железная кровать, накрытая коричневым покрывалом и подушками в два этажа. В другом углу - русская печь с плитой. Похоже, детей у хозяев не было. Неплохо было бы рассмотреть фотографии на стене. Это может кое-что прояснить, но рисковать не стоило. Хозяева могли прийти в любое время. Мендл достал из своего мешка пару замерших вареных картофелин, холодных, как лед, и сунул одну из них Голде в руки. - Ешь. - Спасибо, - ответила она машинально. Их одних оставили в хате, не побоявшись, что гости могут воспользоваться винтовкой, которая висела на стене. Мендл пришел к выводу, что она не заряжена. Он осторожно привстал и разглядел на прикладе полированную металлическую табличку с какой-то надписью. Это его успокоило. Заскрипела в сенях наружная дверь, раздались тяжелые мужские шаги. Пришедший громко топая, стал стряхивать снег. - Пришел обедать, - донесся зычный мужской голос за дверью. Очевидно, жена что-то делала в сенях, и эти слова были обращены к ней. - Чего стоишь!? Иди корми мужа! - Там пришли... - с трудом выговорила жена. - Кого там нелегкая принесла? Может, наконец, скажешь? Не дожидаясь ответа, в хату вошел мужчина лет сорока, широкоплечий, со скуластым обветренным лицом и с... автоматом за плечами. Остановился на пороге и направил в сторону непрошеных гостей жесткий, испытующий взгляд. Сердце с ходу забило тревогу. "Все-таки мы влипли! Надо же, черт побери, попасть в дом к полицаю!" - с ужасом подумал Мендл и, чтобы не выдать испуг, собрался весь и смотрел на пришедшего внешне совершенно спокойно. Тянуло посмотреть в сторону Голды и подбодрить ее хотя бы взглядом. - А ну-ка, сказывайте, - прогремел хозяин, снимая ушанку, - откуда и кто вы есть? - Да вот, замерзли в дороге и попросились обогреться, если не возражаете. Наступила короткая пауза, после которой хозяин повесил на гвоздь свой автомат, с шумом снял с себя дубленку и неожиданно громко закричал: - Эй, Кылына, иди сюда! У, чертова баба! Вошла хозяйка и робко остановилась на пороге. - Чего ж не пригласила гостей к столу!? Подавай быстрее закуску, - и к ребятам: - Пообедаем вместе. Иду домой и думаю, с кем бы это раздавить флягу самогона? Вот, досталась! С этими словами он вытащил из кармана большую бутыль и решительно поставил ее на стол. - А тут мне сам Бог послал собутыльника! У, окаянная! Чего стоишь!? Пошевеливайся! Мы ждем! - и добавил: - Вы не обращайте на нее внимания. Только месяц назад лежала в лежку парализованная. Потихоньку выздоравливает. Начала говорить, но понять ее трудно. Много слов забыла, больше молчит. Морока у меня с ней. Мендл выбрал момент, когда хозяин стягивал с себя валенки, глянул на сестру. Ни жива, ни мертва - съежилась, втянула голову в плечи, в глазах готовность к самому худшему. Мендл незаметным движением кивнул в сторону сестры, пытаясь ее подбодрить. - Что не побоялись зайти в хату к полицаю, - за это хвалю. А то даже односельчане, черт их побери, обходят стороной. Боятся, гады! А я что? Я за порядок. Распусти это быдло, так все пойдет к чертовой матери. Я на службе. Делаю то, что велит мне мое начальство, - и тут же перевел разговор: - Так как же вы отважились прийти сюда, к полицаю домой, а? - А что тут страшного? - сказал Мендл подчеркнуто громко. - Но если по правде, так мы и не знали, что здесь живет полицай. - За правду хвалю! Ну что? Сели за стол. Потолкуем. Кылына! Вот непутевая баба! Подавай на стол! Что там у тебя есть? Нам закуска нужна. Не пойду я сегодня больше на работу. Катись она к ... матери! Обойдутся! Меня Игнатом зовут, а вас? - Юра, Тамара. - Брат, сестра, что ли? Или муж, жена? Кылына молча расставила на столе посуду. Потом подала сало, кровянку, огурцы и вышла из комнаты. Игнат одним движением разлил по стаканам самогон. - Поехали! - прогремел он, подняв вверх заполненный до края граненый стакан. "Не захмелеть бы, - подумал Мендл. - А то, чего доброго, наболтаешь лишнего". Голду он частично оградил - сказал, что у нее шалит печень, и добавил: - Но пусть немного выпьет, согреется, а то еще простудится. Дорога предстоит еще длинная. - Давай, хлопец, за мужскую дружбу! Мужику поверить еще могу, а бабе - никогда! Игнат потянулся вперед и протянул через стол руку со стаканом. Запрокинув голову назад, он выставил вперед свое краснощекое с коротким носом лицо. Мендл посмотрел Игнату в глаза. Где-то он уже видел такой взгляд - примитивный, нахально-самоуверенный. Игнат одним махом опрокинул стакан, схватил со стола кусок хлеба и, кряхтя и отдуваясь, стал нюхать его. Глаза налились кровью, сузились, изо рта вылился остаток непроглоченного самогона и полился по бороде. Рукавом вытер подбородок и принялся с шумом закусывать. Мендл продолжал держать стакан в руке и смотреть на Голду. - Э, так дело не пойдет! - рявкнул Игнат. - Тамара, давай! Тебе нужно согреться, - сказал брат. Голда выпила, скривилась, вздрогнула - уж больно вонючий самогон из свеклы. Вслед за этим Мендл незаметно набрал полные легкие воздуха и выпил все до дна. Огнем обожгло все внутренности. - Так-то вот! - примирительно заметил Игнат. Минуты не прошло, как хозяин захмелел, зрачки забегали из угла в угол. О чем пойдет речь дальше? Игнат, конечно, будет допытываться, кто они и откуда. Нужно быть готовым к любой игре. Неуверенным движением Игнат вытащил из кармана мешочек с махоркой и газетную бумагу. Дрожащими руками стал сворачивать самокрутку. Долго возился с зажигалкой и, наконец, закурил. Пока Игнат молчал, Мендл решил перехватить инициативу: - Дядя Игнат, вы не скажете, сколько километров до города Грязи? Мендл извлекал из памяти заученные по карте еще в Ружине населенные пункты у Воронежа. Игнат внимательно посмотрел на Менделя, потом на Голду, потом опять на Менделя. Вопрос подействовал на него отрезвляюще. Он задумался, глубоко затянулся, выпустил дым изо рта и громко спросил: - Грязи, говоришь? Мендл весь собрался. Наступила напряженная тишина. - Гм, Грязи. А знаешь ли ты, что здесь недалеко проходит линия фронта? А Грязи на той стороне, - маленькие глазки Игната смотрели из-под лохматых бровей с явным подозрением. - А что вам там нужно? - не унимался хозяин. - Так там же недалеко тетя наша живет! Черт возьми, надо же! Слышишь, Тамара? - обратился брат к сестре. - Что будем делать? Голда тихо всплакнула. Мендл положил ей руку на плечо. - Не тужи, сестричка, поживем некоторое время в какой-либо деревушке. Может, люди добрые приютят нас на время. Поможем им по хозяйству. А там, глядишь, немцы пойдут дальше в наступление. Игнат выслушал этот разговор, затих и уперся пьяным взглядом в стол. Вслед за этим сморщил лицо, силясь что-то вспомнить. - Грязи, говоришь... - тут он громко рыгнул. - И-эх, да пошла она, вся эта карусель, в п...у! Тяпнем, Юра, еще по одной, а там разберемся! Налил еще раз стаканы и с ходу выпил сам, не говоря ни слова. Закусывать больше не стал. Мендл последовал за ним, но надпил немного. Стакан поставил за бутылкой так, чтобы Игнат не увидел. - Оно бы, - начал Игнат заплетающимся языком, - надо было проверить ваши документики, да сводить вас куда надо... Мендл посмотрел на опьяневшего уже Игната, оценил его состояние и с некоторым риском для себя предложил. - Документы, дядя Игнат? Пожалуйста! И тут же стал рыться в своих карманах. - Да ладно! - примирительно выдавил Игнат. - Ты мне лучше вот что скажи... Он закрыл глаза и некоторое время покачивал из стороны в сторону опущенной вниз головой, стараясь вспомнить вопрос, который он хотел задать. - Ты мне скажи, и честно скажи! - Я слушаю вас, дядя Игнат. - Вот ты... Прямо можешь сказать? Не соврешь? - А чего бы я стал врать-то? - Ответь мне прямо и не виляй! Понял? И чтобы не кривил душой! Ясно? - Дядя Игнат, я вас слушаю. Он заговорил, делая огромное усилие над каждым своим словом. При этом он каждый раз ударял кулаком по столу. - Ты думаешь, я зверь какой? Конечно... Но не зверь? У Менделя сразу отлегло от сердца. Никак, мерзавец, каяться будет. Видно, что-то у немцев не ладно. Мендл это сразу уловил. Надежда, долгожданная спасительная надежда, ободряющим теплом разлилась по всему телу. - Чего бы мне так думать?! Я о вас ничего не знаю. - Не знаешь, говоришь? Так слушай! Когда они в прошлом году пришли, я уже был дома. Бежал от красных. Все тут знают об этом. Потом пришел дружок, холера его возьми, и начал: - "Твоего деда раскулачили, а ты сидишь без дела. Коммунистов здесь полно. Вешать их надо." Я и пошел под ружье. Но я никого не расстреливал! Честно говорю! Не веришь? Нет, ты, сука, не веришь мне! Другие стреляли, а я - нет! - Напрасно, дядя Игнат, ругаешься. Верю вам. А чего не верить!? Но Игнат тупо повторял свое. Он стучал кулаком по столу так, что бутыль с самогоном чуть было не упала. - Стреляли другие! Но... - пьяная отрыжка на некоторое время прервала его речь, - но порядок наводил! Что правда, то правда. Погонял сукиных сынов, бывших правителей. Дед-то мой, какой хозяин был!? Сгноили, гады, в Сибири! - Что ж мучиться-то? - посочувствовал ему Мендл. - Кровь за кровь. - Это ты верно говоришь. За это хвалю. Но народ меня здесь ох как не любит. Стороной обходят. А знаешь, почему? Угоняли тут молодежь в Германию. Вот тут-то я и отличился. Родители все плакали, просили, а мы молодых девчат, парней... Только в Маховатке старосте удалось защитить своих. Там такой добряк староста. Сумел, черт его возьми, обмануть немцев, не дать своих в Германию. Доказывал - иначе колхоз немцев-фронтовиков кормить не сможет. Хитрая бестия! А так... Но куда мне было деваться? Я был под ружьем. Согласен ты со мной? - Так им там может и лучше будет! - схитрил Мендл. - Лучше, говоришь!? А сам-то в Германию чего не поехал? И тут же: - Да черт с тобой, допрашивать не стану. Мне вот что нужно у тебя узнать... Игнат замолчал, вспоминая тот главный для себя вопрос, который он хотел задать. - Что же я хотел спросить? Ах, да. Парень ты, видать, грамотный. Скажи мне вот что. Как ты думаешь, если красные придут, повесят меня или нет? А? Рот его раскрылся и долго оставался в таком положении. Игнат ждал ответа. - Боишься, гад, сказать правду? - тяжелый кулак опять с грохотом опустился на стол. Мендл не находил, что сказать. Надо было придумать естественный ответ. На фальшь Игнат мог прореагировать непредсказуемым образом. - Если по правде, то конечно... - Что конечно?! - грубо перебил его Игнат и подался всем телом вперед. - Говори! - Ясно, не пощадят, - интуитивно решился на такой ответ Мендл. - То-то же! - довольно громко сказал Игнат, и голова его упала на грудь. Неожиданно для самого себя Мендл сумел смягчить обстановку. - Но, дядя Игнат, они ведь уже не возвратятся. Разве вам не известно, что Москва взята, скоро падет Сталинград? Немцы, бесспорно, выиграют войну. Не сегодня, так завтра Советы окончательно рухнут! - Ха, рухнут!? - Игнат выпрямился. - Эх, брат ты мой, не знаешь ты ничего! Эти зеленожопые... - "Хайль!" да "Хайль!". Весь мир будет наш... Всех научим, как надо жить!.. А сейчас забегали, как крысы с тонущего корабля. Кылына принесла соломы, разложила ее у печки и накрыла ее мешковиной. Резким движением правой руки Игнат сдвинул посуду в сторону, положил голову на руки и тут же уснул. Видимо, каждая попойка в доме кончалась одинаково. Хозяйка это хорошо знала. Увидев уснувшего за столом хозяина, она дала понять ребятам, что пора и им ложиться спать. После того, как ребята улеглись, Кылына стала тащить пьяного Игната в постель. Видно было, что это она делала не впервые. Она ловко занесла его руку на свое плечо и поволокла к кровати. Там она его и уложила, не раздевая. Всю ночь спалось тревожно. Игнат сильно храпел. Мендл перебирал в памяти все то, что удалось узнать у Игната, и придумывал возможные варианты их дальнейших действий. Хозяйка проснулась еще затемно, и Мендл тут же разбудил Голду. Пока хозяин спал, нужно было уходить. Лучше ему трезвому на глаза больше не показываться, - решил Мендл. Не наводя лишнего шума, они быстро собрались, распрощались с хозяйкой и отправились в дальнейший путь. На следующий день, в яркую, солнечную, морозную погоду ребята достигли Маховатки. Надо было сделать попытку остаться на некоторое время в этой деревне. Если учесть слова Игната, староста этой деревни мужик отзывчивый. И действительно, разговор с ним оказался на удивление удачным и совершенно неожиданным. Выслушал, лишних вопросов не задавал и тут же поручил секретарше поместить ребят в одном наполовину пустующем доме и договориться с местным председателем колхоза насчет работы. Мендл с Голдой вышли от старосты с таким чувством, как будто они, наконец, добрались до своей родной советской власти. Трудно было поверить в случившееся. Заходили они к старосте робко, неуверенно, опасаясь, что тот сразу догадается, кто они есть и в лучшем случае откажет, не пожелав идти на риск. Можно было предположить и худшее. Они готовились к тому, что староста будет досконально их допрашивать. Но все сложилось как нельзя лучше. К концу дня они получили комнату в небольшом доме и были определены на работу в колхоз. В другой комнате проживала женщина с десятилетним сыном. В доме были заготовлены дрова. Можно было топить печку, готовить еду. На первое время в колхозе выдали продукты. После многодневных голодных, холодных мытарств и опасностей все это казалось раем. Работали Мендл с Голдой в зернохранилище, в большом амбаре, в основном на веялке. Готовили семена к весеннему севу. Домой они возвращались усталые, запыленные и грязные. Каждый день в мороз, после работы они таскали воду из колодца, грели ее на плите и умывались в завешенном тряпкой уголке за печкой. В январе стояли сильные морозы, но в доме было тепло. Так они жили день за днем и ловили каждое слово о войне, о положении на фронтах. Фронт стоял совсем недалеко, - километров в тридцати-сорока. При восточном ветре можно было расслышать звук далекой канонады. Голда, которая знала украинский, говорила на плохом русском языке, да еще с сильным еврейским акцентом, но никто на этот счет не проявлял какого-либо любопытства. Мендл неоднократно задумывался над этой загадкой и полагал, что в этих краях евреев никогда не было и местные жители их никогда и не видели. Селянам было все равно - человек трудится, зарабатывает себе на хлеб насущный, никому не мешает - пусть себе живет. Тем более, что работников в колхозе не хватало. В довоенные годы это был колхоз-миллионер. Люди здесь работали исправно и жили хорошо. Эта традиция частично сохранилась при немцах. Соседка с сыном, Галя, пришла в Маховатку из голодного Харькова. Пробиралась она куда-то на Волгу к родственникам мужа. Она была уверена в непобедимости немецких войск, симпатизировала им, хвалила их за аккуратность и умение работать. Советскую власть поносила, как только могла, и нисколько не сомневалась в том, что лето сорок второго будет для нее последним. Деревня в эти дни жила в напряженном ожидании возможных перемен. Земля полна была слухами о наступлении Красной армии в районе Сталинграда. Заметна была усиливающаяся нервозность немцев. Чаще, чем прежде, наезжали высокопоставленные чины. Усилена была охрана комендатуры и местной полиции. На дорогах увеличился поток фронтовых частей. Жители понимали, что власть может перемениться в любое время, и тогда новая волна злобы, доносительства и мести неизбежны. Однажды Голда пришла с улицы взволнованная, бледная. - Что с тобой, сестра? Что случилось? - забеспокоился Мендл. - Не суждено, видно, нам спастись, Мендл. Не суждено! Вроде радоваться нужно, что немцы бегут. А тут такое дело! - Какое дело? - Слышала разговор о том, что немцы, отступая, угоняют на запад боеспособных мужчин и вообще молодежь. Ты понимаешь, чем это может для нас закончиться? - Пока не знаю и не нужно об этом. Подождем несколько дней. А то, что бегут, - это здорово. Утром, когда они собирались на работу, появилась Галя. - Слышали, немцы, говорят, отступают от Сталинграда? - Слышали, слышали, - буркнул Мендл, одеваясь на ходу. - Так вот что я вам скажу. Это все из-за зимних холодов. Временное явление! Красная армия ни на что серьезное уже не способна. Как только станет теплее, немцы опять пойдут в наступление. Вот увидите! - Очень даже возможно, - сказал Мендл и скрылся за входной дверью. Слухи об угоне молодежи обретали реальную почву - называли конкретные имена населенных пунктов, где это уже произошло. Мендл стал беспокоиться за сестру. Постоянное нервное напряжение, бессонные ночи давали о себе знать. Как-то она подошла к брату, взяла его за руки и с отсутствующим взглядом начала: - Скажи мне, брат, как ты считаешь, Бог есть на свете или нет? А через некоторое время опять, и все с той же настойчивой одержимостью: - Так ты мне, дорогой брат, и не ответил, существует ли Бог? Если он есть, то неужели он допустит, чтобы именно сейчас, когда так близок наш с тобой час, когда остался один только шаг к цели, - неужели именно в эту минуту он позволит нас погубить!? А, Мендл? Скажи мне, дорогой, скажи, пожалуйста! Мендл молчал. Мозг его в поисках ответа замер... Мать бежит вдоль плотины, выстрелы, вздрогнула, остановилась... Люсенька... Что можно было сказать сестре в утешение? Положение могло усложниться в любой момент. Это было очевидно, и убеждать Голду в обратном не имело смысла. Как-то они пришли усталые с работы. Умылись, поужинали, легли спать пораньше. Не успели уснуть, как услышали шум машин на улице, немецкую и русскую речь. А спустя полчаса громкий стук в дверь. Мендл поднялся, отворил дверь. В комнату ворвалось трое, немецкий солдат и двое полицаев. - Собирайся! Быстро! - приказал один из них Менделю. Голда тихо заплакала и тоже стала собираться. - Захвати с собой поесть на дорогу, - добавил полицай. Мендл с Голдой опять прощались. И в который раз! На улице в разных местах из домов выводили мужчин и уводили их в сторону полиции. Площадь у полицейского участка окружена была полицаями и эсэсовцами. На крыльце дома стояли высокопоставленные немецкие офицеры. Мужчин построили в одну шеренгу. В трех местах вокруг были расположены машины, которые своими мощными фарами освещали собравшихся. За машинами стояли женщины. Прощались с сыновьями, мужьями, плакали - кто тихо, кто навзрыд. Стояла Голда, дрожа от холода и навалившегося на нее очередного горя. Вперед вышел немецкий офицер и переводчик. На площади установилась зловещая тишина. - Господа! - перевел слова офицера молодой переводчик. - Вам выпала большая честь, и вы должны этим гордиться! Отныне вы солдаты Русской Освободительной армии. Ваш священный долг - очистить до конца Россию от коммунистической заразы! Вы будете сражаться плечом к плечу с доблестными воинами Великой Германии. Мендл стоял и слушал. Извольте, он солдат Русской Освободительной армии! Он призван защищать интересы своих палачей, убийц его матери, Люси, Фани, воевать против Красной армии, против своего народа, своей страны. Черт возьми, не иначе, как в небесах произошел переворот, и вместо Бога миром управляет теперь дьявол. Когда была подана команда двигаться в путь, Мендл в последний раз оглянулся. Он увидел согбенную, несчастную фигуру сестры и решил, что это конец их борьбы. Все надежды на близкое освобождение рухнули. Вот он, ответ на вопрос Голды о существовании Бога! Пройти через столько страданий, лишений, опасностей, достичь долгожданной черты, за которой ты опять человек, как все, и вдруг оказаться у самой пропасти, умереть с позором и проклятием! Всю ночь колонна, охраняемая со всех сторон автоматчиками, двигалась на запад. По дороге она непрерывно пополнялась. К полудню, на подходе к станции Касторной, она стала весьма внушительной. Вдали показались станционные постройки. "Что ж, опять нужно думать о побеге. Тут уж выбирать не приходится. Лучше смерть, чем позор на всю жизнь!" - решил Мендл. На подходе к станции, совершенно неожиданно, из-за горизонта, на бреющем полете нагрянули три тяжелых штурмовика. За считанные секунды они пронеслись вдоль колонны с адским ревом, свистом, залпами из реактивных установок и крупнокалиберных пулеметов. - Ложись! В укрытие! - раздалась команда. В одно мгновение колонна рассыпалась у обочины дороги. Мендл побежал в сторону небольшой поваленной будки. Это было полуразрушенное овощехранилище. С трудом, раздвигая доски обвалившейся крыши и глыбы земли, он забрался вовнутрь. Штурмовики еще дважды возвращались, обстреливая полосу вдоль дороги. Возмездный вой сирен, грозно рассекающий морозный воздух, взрывы реактивных снарядов, и Мендл не выдержал, рискнул выглянуть из своего убежища. И то, что он увидел, зажгло все его существо надеждой, заставило его сердце радостно забиться. На крыльях самолетов он увидел яркие, красные, советские звезды. Налет закончился. Раздавались крики и стоны раненых. Долго немцы с полицаями собирали людей. Вот, наконец, стало тихо - колонна ушла. Мендл решил оставаться в холодном убежище до наступления темноты. Стемнело. Мендл выбрался наружу и быстро побежал, чтобы согреться. Нужно как можно быстрее вернуться назад к Голде. День и ночь он добирался до Маховатки. Деревни обходил стороной. Вернуться среди бела дня было опасно. Когда стемнело, подошел к своему дому. В окне горел свет от керосиновой лампы. Мендл заглянул в окно. За столом неподвижно сидела сестра и безразличным взглядом смотрела на огонь. Через несколько минут брат и сестра бросились друг к другу в объятия. Голда судорожно обнимала Менделя и безумным шепотом без умолку говорила. - Нет, нет, что ни говори, Бог все-таки на свете есть. Теперь мы вместе! Мендл, Мендл, дорогой мой! Эта ночь чуть с ума меня не свела. Я ни на минуту не сомкнула глаз. Я молила Бога, и он нам помог. Он услышал мой голос. Это судьба. Мы должны спастись. Вот увидишь, все будет хорошо. А теперь - тихо! Сиди в нашей комнате. Никто не должен знать, что ты вернулся. Галя, Галя... ни в коем случае она не должна знать! Сиди тихо. Голда замолкла, остановив свой взгляд на брате. - Мендл, смотри, ты ведь уже седеешь! Брат давно уже заметил седину на виске у сестры, но щадил ее и ни разу ей об этом не говорил. Тревожно и томительно проходило время. Гул артиллерийской канонады с каждым днем усиливался. Временами над деревней проносились советские штурмовики. Где-то на юго-западе они с устрашающим ревом тяжело разворачивались, извергая смертоносный огонь, после чего оттуда доносились глухие звуки бомбовых ударов и пулеметных очередей. По дороге вдоль деревни на запад уходили немецкие пехотинцы, моточасти. Как-то, наткнувшись в сенях на Голду, Галя громко, со злостью раскрылась перед ней. - А-а-а! Обрадовались!? Думаете, не знаю, кто вы? За дураков нас принимаете, жиды проклятые! Все равно вам будет хана! Ну, отступят немцы немного зимой, - придет лето, и они опять покажут свою силу. Под Москвой чуть отступили, а потом рванули до самого Сталинграда и Кавказа. Советам все равно не устоять! Так что напрасно радуетесь! Голда молча прошла мимо разъяренной соседки в свою комнату. Мендл сидел в углу и чинил свои сапоги. - Ты слышал? Сиди тихо. Может, Бог даст, скоро придут наши. Ранним утром, когда рассвет только занимался, они услышали за окном радостный громкий крик: - Красноармейцы идут! Мендл с Голдой выскочили на улицу. Несколько человек стояли у дороги и смотрели в поле. Широкой цепью с автоматами в руках и вещмешками за спиной через огороды шагали им навстречу... Наши! Свои! Советские! Красноармейцы! Шапки-ушанки с красной, пятиконечной родненькой звездочкой на ней! Смуглые от ветра, мороза и солнца лица. Свершилось наконец! Они свободны! Можно расправить плечи, открыть душу, радоваться, улыбаться, вместе с другими работать, браться за оружие и мстить, мстить за мать, Люсю, Фаню, Соню, за всех замученных, расстрелянных, добивать ненавистных, звероподобных убийц, а если придется - достойно умереть. Не зря они отправились в столь рискованный путь, в который никто, даже они сами, до конца не верили. Не зря они прошли сотни километров по охваченной пламенем, залитой кровью украинской земле. Не зря они преодолели голод, холод, страх. Каждый час, каждый день их неотступно преследовала смерть. Но они не сдавались и не собирались сдаваться. И вот пришло вознаграждение за их смелость, терпение, упорство. К сожалению, им до сих пор не удавалось стать бойцами, воинами, защитниками своей страны, своего народа. Но они боролись как могли и выстояли. А теперь открыли для себя эту возможность, возможность стать в строй борцов за окончательное, бесповоротное уничтожение гнуснейшего фашистского отродья на земле. С легкостью воздушного шара Мендл бросился навстречу своим освободителям. Он рвался обнять одного, другого, готов был целовать их сапоги, рассказывать и рассказывать о вероломстве поработителей, дать волю охватившей его радости освобождения. Он поравнялся с цепью наступающих, и в этот момент один из красноармейцев, пожилой воин, словно хлыстом, поражает его короткой фразой. - Что, хлопец, пока мы воюем, ты изволишь на печке отсиживаться? Мендл остановился на только что освобожденном клочке земли, как лошадь, лишившаяся вдруг в стремительной победной атаке своего ездока. С минуту он продолжал стоять с опущенной вниз головой и безвольно висящими по швам руками, потом посмотрел на сестру, приблизился к ней, обнял за плечи и стал горячо целовать родное, теплое, залитое слезами радости лицо. К вечеру они стали собираться в дорогу. Нужно было уходить на восток, в тыл, в ближайший город, и там явиться к местным властям. Уложив все свои скромные пожитки, они решили попрощаться с теми, кто помог им на время осесть в Маховатке, кто работал вместе с ними в колхозе. К сожалению, многих они не застали. Не оказалось на месте ни старосты, ни его секретарши, которые отнеслись к ним с добротой и вниманием. Тамбов. Город, который не видел немцев. Советские учреждения работали здесь в весьма напряженном режиме прифронтовой полосы. Тут и военная комендатура, и многочисленные госпитали, эвакопункты. Прямо с вокзала ребята отправились в облисполком. Им сказали, что там занимаются эвакуированными из оккупированной зоны. Их зарегистрировали и велели явиться в отделение НКВД, куда они тут же направились. - Прошу сесть, - выпалил, словно из пистолета, молодой, стройный капитан. Когда Мендл и Голда сели, капитан положил руки на стол и пристально стал их рассматривать. Особой тревоги ребята не испытывали. Все это можно было понять. Идет ожесточенная война. Бдительность, конечно, нужна. Они как-никак пришли из оккупированной врагом территории. И когда им в исполкоме сказали, что нужно сначала явиться в отделение НКВД, это не вызвало у них какого либо беспокойства. Что бы там ни было, но они попали к своим. То, к чему они стремились, сбылось. Теперь, естественно, придется пройти через некоторые формальности. А после этого Голда останется в Тамбове или, может быть, в другом месте, куда пошлют. А Мендл - в военкомат, в действующую армию, на фронт. - Рассказывайте, откуда явились. Я вас слушаю, - вымолвил, наконец, капитан. Острый взгляд и недоверчивый тон. Мендл начал свой рассказ с Ружинских событий. Об участии в боях лучше было не говорить. Истинный патриот своей страны не сдается в плен. Он оставлял последний патрон для себя. Об этом можно было прочитать почти в каждой газете военных лет. Об этом знал любой советский человек, кто жил и трудился в тылу. А для службиста-тыловика это было аксиомой. Тем более, для ответственного сотрудника НКВД, которому не пришлось участвовать непосредственно в военных действиях. Война - это прежде всего беззаветная преданность государству, готовность в любую минуту отдать свою жизнь во имя интересов этого государства. Существует присяга, устав, законы военного времени. Отказ от выполнения приказа в бою, трусость, паникерство влекут за собой расстрел. Оказаться в плену - равносильно измене, независимо от каких бы то ни было субъективных или объективных причин. Разве что при тяжелом ранении и потере сознания. В жестокой схватке двух миров, когда на карту поставлен вопрос о существовании огромного государства на одной шестой части планеты, эта схема одобрялась подавляющим большинством народа. Иначе - как можно было выстоять против вооруженного до зубов, озверелого, коварного врага? Хотя Мендл начал рассказ с середины, было ясно, что это только некоторый выигрыш во времени. Капитан, конечно же, спросит, где он был в начале войны. И тут-то придется раскрыть, как он попал в Ружин. В плену он был всего несколько дней. Но это неважно - сдался ведь без боя, без сопротивления, остался жив. А это уже не укладывалось в жесткие рамки общественного сознания военного времени. В эту минуту Мендл все еще не испытывал сколько-нибудь серьезных опасений за себя и Голду. В отличие от капитана, который знал только одно, что плен - это позор и предательство, Менделю довелось быть свидетелем полного крушения полумиллионной армии в районе города Пирятин, которая оказалась в железном вражеском котле и вынуждена была сложить оружие, сдаться на милость победителя. Сам же он был одной полумиллионной частицей огромного войска, которое оказалось в плену у врага. Допустимо ли считать, что все сотни тысяч красноармейцев, командиров являются предателями родины и, следовательно, заслуживают смертной кары? Безусловно, военное руководство, даже в этой сложной ситуации, обязано было заранее организовать надежное сопротивление врагу, заставить всех стоять насмерть. Но этого, к сожалению, не случилось. Целые батальоны, полки, дивизии оказались оторванными от общего руководства и были предоставлены самим себе. Сопротивление привело бы лишь к напрасным человеческим жертвам. В истории войн подобные случаи были не единичными, и в такой обстановке гуманные мотивы брали верх над патриотическими. Вряд ли эти соображения могли иметь какое-либо значение для капитана, но они позволяли Менделю сохранять достоинство и спокойствие. В отличие от многих других, Мендл не оставался покорен судьбе и бежал из плена. И потом, пусть не сразу, но он сумел выйти из оккупированной территории к своим и еще спасти родную сестру от верной гибели. Мендл очень коротко рассказал капитану об уничтожении евреев на Украине, в том числе в Ружине, о том, как им удалось избежать расстрела, о гибели матери и младшей сестры, о неудачных попытках примкнуть к партизанам. Закончил Мендл тем, что они с сестрой прошли пешком более восьмисот километров по оккупированной территории и вышли к линии фронта. - Послушать вас, - капитан энергично откинулся назад к спинке кресла и широко развел руками, - так не иначе, как вы родились в рубашке! Вас вели на расстрел и вы остались в живых. Прошли почти всю Украину, и никто вас не задержал. Работали в колхозе в прифронтовой полосе, и никто не поинтересовался, кто вы и зачем вы оказались там. Ну, знаете, такого даже в кино не увидишь. - Товарищ капитан, - с мольбой в голосе начала Голда, - мы пережили такую трагедию, столько горя. Неужели вы нам не верите? - Признаться, поверить в эту историю трудно. Советую вам рассказать всю правду. Впервые Мендл почувствовал серьезность положения. - Товарищ капитан, в том, что мы вам здесь рассказали, нет ни слова вымысла. Мы приложили нечеловеческие усилия, чтобы добраться до своих. А теперь дайте работу сестре, а меня пусть направляют на фронт. - Насчет работы и службы в армии - так это не моя забота. Вы должны мне рассказать все по порядку, как было в действительности, и потом, - капитан обратился к Менделю, - почему вы не были в армии, почему не попали на фронт? Почему отсиживались в тылу? "Сидишь здесь всю войну в своем кабинете. Посмотреть бы, как бы ты вертелся там, в Пирятине." - В тылу я, товарищ капитан, не отсиживался. У меня была бронь, - работал я на авиазаводе в Киеве. Тем не менее, сам явился в военкомат и через десять дней был уже на фронте. И воевал как все. А дальше - Пирятин. Думаю, вы знаете, что там было. Если бы вы лично видели этот разгром, то вряд ли смогли бы поверить в то, что Красная Армия еще способна будет воевать с фашистами. - Вот что, молодой человек, - в голосе капитана прозвучал металл, - прошу объяснить, как вы оказались в Ружине. - Бежал из плена. Определить, где фронт, было невозможно. Пешком прошел до Ружина. Намеревался там, среди знакомых мне людей, узнать обстановку, а также выяснить судьбу своей семьи, матери и двух сестер. - Как у вас здорово получается - бежал из плена, бежал из-под расстрела, - прямо-таки занятная беллетристика. И вот сидите теперь здесь, живой и здоровый! Капитан встал, быстрым движением расправил гимнастерку по ремню, оттянул ее вниз и выставил грудь вперед. - Сержант! - позвал он дежурного, который находился недалеко за дверью. - В камеру их! Голда разрыдалась. - Что Вы делаете!? Мы ведь пришли к своим! Столько настрадались, - погибли мать и сестра, а Вы... Но сержант уже приступил к делу. Подошел к Менделю, обыскал его и велел снять ремень. Приказание капитана тут же было исполнено. Голду отвели в женскую камеру, Менделя - в мужскую. - Привет, новичок! - услышал Мендель, как только переступил порог камеры. - Смотри, какой молоденький красавчик! Прямо загляденье! Правда, шматье - не того. Небось, из беспризорных, а может бродяга, или с голодухи спер курочку на базаре? В камере было двое мужчин - здоровенный верзила, лет тридцати пяти в матросской полосатой тельняшке, небритый, с заросшей патлатой головой и слипшимися, длинными и грязными волосами. Он-то и приветствовал Менделя. В углу, на нарах, лежал на боку тощий старик с болезненным, бледным лицом и смотрел неподвижно на стену, не проявляя никакого интереса к новичку. - Ну что стоишь? Это тебе не отель "Савойя". Занимай свое место и жди, что тебе судьба приготовит. Всю ночь Мендл не мог уснуть. Храпел и стонал старик, скрипели нары, в коридоре раздавались гулкие шаги, громыхали двери, щелкали замки. Мысли, словно серые тучи в ненастную погоду, тянулись бесконечным потоком одна за другой. Не покидало его острое беспокойство за сестру. Где она? В какой камере? С кем? Она-то при чем? Почему ее капитан не отпустил? Выдержит ли она этот совершенно неожиданный поворот судьбы? Мендл вспомнил, как они, обласканные и приободренные приемом, который им оказала Оксана, вышли рано утром на дорогу. Оксана разожгла в их сердцах веру, которая им необходима была, как воздух. Почувствовав прилив сил, Мендл тогда размечтался. И мечта выглядела примерно так. Они с Голдой добрались до линии фронта. Ночь. На передовой затишье. Они по пластунски преодолевают нейтральную зону, одна за другой вспыхивают осветительные ракеты, раздаются автоматные очереди. А они все больше прижимаются к земле и ползут дальше, метр за метром. Их обнаруживают: - "Стой! Кто идет? Стрелять буду! Руки вверх!" Угрожающие смертью родные русские слова звучат, словно торжественная мелодия. Голда забывает про страх и кричит что есть силы срывающимся голосом: - "Мы - свои! Свои! Не стреляйте!" Их привели в штаб. Командиры и красноармейцы слушают их рассказ. Волна негодования охватывает их мужественные сердца. Они готовы мстить врагу немедленно. А Мендл все рассказывает и рассказывает. Наконец, рассказ окончен, и Менделю торжественно вручают оружие, по-дружески обнимают, поздравляют с возвращением в ряды Действующей Армии, а Голду, в сопровождении самого стройного в части лейтенанта, на машине отправляют в тыл... Вспоминая эту мечту, Мендл залился едким смешком. В нервном припадке он смеялся все громче и громче. Верзила заерзал на своих нарах, проснулся и в недоумении стал протирать свои глаза. - Ты чего? Спятил, что ли? - Да вроде еще нет, - Мендл перестал смеяться. - Вишь ты! Среди ночи ему весело стало! - Что поделаешь? Не рвать же на себе волосы? Накладывать на себя руки тоже не собираюсь. Вот и остается только смеяться. - За что посадили-то? - Да так, ни за что. С оккупированной территории я. - А в плену был? - Был, пару дней. Парень вскочил, словно ужаленный. Сел на нарах. Сон, как рукой сняло. Глаза его округлились, нижняя челюсть отвисла. Трудно было понять, что выражало его лицо - любопытство или просто жалость. - Эге! Дела, брат, твои - не позавидуешь. - А что? - Мендл насторожился. - Так это ведь они считают за измену! А за измену родине знаешь что? Вышка! Вот что! Мендл вздрогнул. - Мы с сестрой выходили, - сказал он, как бы оправдываясь. - А сестра-то где? - В женской камере. - Ну, вышка, не вышка, - смягчил положение парень, - но в лагерь - это точно. Сибирь или север. Не веришь? Святой крест, правду говорю! Прошло три дня и три ночи, а на допрос его так и не вызвали. Нервы были натянуты до предела. Бесконечно длинными бессонными ночами он лежал и думал о том, как неожиданно круто, и в который раз, повернулась их судьба. И когда? Именно тогда, когда в пору было радоваться, а может быть даже гордиться пройденным. Они сумели освободиться от чудовищного врага. Неизгладимой вечной болью оставалась в их сердцах гибель матери, Люси, Фани и других близких им людей. С этой кровоточащей раной они останутся на всю жизнь. Тяжко было думать о том, что среди людей возможно проявление столь жестокого зверства по признаку крови. Никогда раньше до войны им такое даже в голову не приходило. Как с этим жить дальше? Хорошо бы все это выбросить из головы и зажить прежним сознанием. Но, увы, этого уже не перечеркнуть! Но вместе с тем они были также свидетелями глубокой человечности, благородства, жертвенности по отношению к ним. Этого забывать нельзя. Хорошо, если это уравновесит возможную подозрительность, которая может возникнуть в будущем. В будущем? Какое там будущее? Ему - лагерь, а Голде - печать сестры предателя родины? Она даже трудиться нормально не сможет! Кто ее возьмет на работу? Анкета - брат репрессирован и точка. Ни один руководитель не примет ее на работу в свое учреждение. Стоило ли идти на невероятные лишения, сверхчеловеческие испытания, чтобы опять оказаться в положении обездоленных, бесправных, опозоренных людей? - Пожалуй, стоило! - заключил он про себя. Пусть лагерь, пусть даже гибель от изнурительного труда. Но Голда будет жить на свободе. Она непременно выйдет замуж. У нее будут дети, а потом и внуки. И она продолжит наш род! Он будет жить и жить - поколение за поколением, жить и развиваться! Мендл вскочил с нар и быстро зашагал по камере от окна к дверям и обратно. Сердце у него учащенно забилось. Он почувствовал, как кровь пульсирует в жилах и разливается по телу теплом надежды. Продолжить род... Мендл вдруг почувствовал себя хотя и маленьким, но звеном в длинной исторической непрерывной цепи поколений своего народа. Пусть он не совершал героических поступков, но он услышал из глубины веков голос своих предков и делал все, что только мог, для того, чтобы эта цепь не оборвалась! И пусть Голда поведает своему сыну, а сын своему сыну об их выходе на свободу! Впервые, после трех бессонных ночей, он уснул крепким сном. Проснулся он утром с сильной головной болью. - Раневич, на выход! - услышал он. Когда дежурный открыл ему дверь в кабинет капитана, Мендл сразу увидел сидящую за столом, похудевшую, бледную сестру. Та вскочила и рванулась к брату, но капитан ее предупредил: - Не нужно волноваться. Садитесь оба. Раздался телефонный звонок. Капитан говорил долго. Ожидание становилось тягостным. Наконец, он закончил, положил трубку на рычаг. Менделю становилось душно, и он расстегнул воротник. Вошла секретарша, положила на стол ворох документов. Капитан стал их молча, не торопясь, подписывать. Когда же он, наконец, закончил и положил ручку на прибор, в помещении раздались слова, которые долго, будто эхо, много раз повторялись в ушах Менделя. - Быстро собирайтесь и идите в исполком, там вас устроят. В четверг придете сюда. Вот вам бумага. Всего хорошего. Капитан решительным движением подвинул бумагу Менделю, встал и дал понять, что разговор закончен. От неожиданности ребята оторопели и продолжали сидеть. - Похоже, вы перестали понимать русский язык. Не теряйте драгоценного времени. Да и у меня дел невпроворот. Будьте здоровы! До четверга они бегали по различным инстанциям, пока Голду не поместили жить в одном из домов на окраине города. В комнате, которую ей предложили, жила еще одна женщина. Она очень доброжелательно отнеслась к новой жиличке. Все складывалось хорошо, и все же их не покидало беспокойство, связанное с предстоящим повторным посещением отдела НКВД. Им выдали продовольственные карточки, единовременное денежное пособие, и они направились в столовую для эвакуированных. В ожидании обеда разместились за столиком у окна. Через некоторое время к ним подошел пожилой мужчина лет шестидесяти, инвалид, хромой на обе ноги. Он поставил у подоконника свои костыли и, медленно передвигаясь, подсел к ним. Завязался разговор. - Никак молодожены? - спросил мужчина, внимательно разглядывая то Менделя, то Голду. - Нет, - сестра и брат. - Чего такие исхудалые? Карточки-то есть? - Имеются. - При таких нормах ноги протянешь. - Что есть - и на том спасибо, - отмахнулся Мендл. - Вот в первую империалистическую... - он бросил выразительный взгляд на свои искалеченные ноги, давая понять, что он был ее свидетелем. - Тогда шла война, и тоже мировая, а жратвы и тряпок было полно. В стране были настоящие хозяева. Не то, что сейчас. Мендл молча пожал плечами - дескать, ничего сказать не могу, меня тогда еще и на свете-то не было. - А сейчас, - продолжал инвалид, - все для фронта, все для победы. Работай у станка по четырнадцать-шестнадцать часов, а тебе двести граммов хлеба в сутки. И кто в основном работает - женщины и пацаны безусые. К разговору подключилась Голда. - Но эту войну не сравнить с той. С немцами почти вся Европа, и вооружение теперь другое - самолеты, танки. - Слыханное ли дело, - не унимался собеседник, - отдать всю Украину, Белоруссию, допустить врага до самой Москвы, до Ленинграда. А шуму до войны сколько было. Пыжились, хвалились - социализм победит, у нас индустрия, колхозы, самая сильная армия в мире. - Ничего, - отозвался Мендл. - Наполеон тоже дошел до самой Москвы. Потом вынужден был отступить и в, конечном счете, потерпел поражение. То же самое ждет и Гитлера. Пообедав, ребята ушли, оставив мужчину одного за столом. Утром следующего дня Мендл побывал в военкомате, где встал на учет и получил указание, когда ему явиться с вещами для отправки в маршевый полк. Наступил четверг, день, когда они должны были явиться в НКВД. Было тревожно на душе, и всю дорогу они молчали. Их принял тот же капитан. Он был вежлив и словоохотлив. - Садитесь и докладывайте, как устроились, где побывали. Ребята перечислили все учреждения, где им довелось побывать. Рассказали, что Голда получила жилье, а Мендл получил в военкомате направление в формируемую на фронт часть. Капитан внимательно выслушал их и спросил: - И это все? А где еще побывали? - В глазах у капитана заиграли не то язвительные, не то шаловливые искорки. Ребята в недоумении переглянулись. Чего он добивается? Они перебирали в памяти все, что было с ними в течение недели, и не могли понять, что именно его интересует. Капитан смотрел на них с явным желанием высказать что-то неожиданное для них, что доставило б удовольствие ему самому. - Вроде мы все вам рассказали, - робко произнес Мендл. - А вот и не все. Вы еще побывали в столовой на Котельнической улице. Брат и сестра переглянулись, не поняв о чем речь. - Ну, ладно. - Капитан встал и добавил. - Желаю удачи. И на прощание Менделю: - Теперь твое дело - не опозорить славу советского оружия. Воюй так, чтобы сестра тобой гордилась! Спустя несколько минут за ними захлопнулась дверь этого устрашающего, таинственного учреждения. Стояла пасмурная погода, но им казалось, что весь мир залит ярким солнечным светом. Хотя где-то под сердцем постоянно давали о себе знать острые камни многочисленных, невосполнимых потерь, но ощущение свободы и человеческого достоинства переполняли их юные души, и шаг становился уверенней и тверже. Они опять граждане своей страны. Страны израненной, голодной, но не склонившей своей головы перед заклятым врагом. Судьба предоставила им возможность трудиться и бороться во имя победы. О том, что их ждет впереди, не хотелось думать. Ведь война - в разгаре. Реками льется кровь. Враг по-прежнему силен и коварен. Страна все еще в беде. Море лишений, трагедий, горя захлестнуло многомиллионный народ, который, несмотря на это, не сдается и продолжает борьбу. Ребята шагали по одной из многолюдных улиц Тамбова, заполненной разношерстной толпой военного времени. Мальчишки в одежде с отцовского плеча играли в войну. Женщины в лохмотьях и с грудными детьми на руках просили подаяние. У церкви останавливались пожилые и совсем молодые люди. С особенным усердием совершали крестное знамение. Это была дань живых погибшим, замученным, умершим от голода. Мендл положил руку на плечо сестры. Сердце слегка заныло: скоро им опять расставаться. Но на этот раз он оставляет ее со спокойным сердцем. - Слушай, что он от нас хотел услышать, этот капитан? Как ты думаешь? Откуда он знает, что мы были в столовой? Голда засмеялась. - Как же ты, Мендл, ничего не понял!? Правда, и я сначала тоже не поняла, в чем дело, потом догадалась. Забыл инвалида, который подсел к нашему столику? Вспомни, что он твердил, на какой разговор он нас подбивал. Мендл отпустил сестру, остановился, приложил ладонь ко лбу и закатил глаза в небо. Наконец до него дошло. Они оба громко рассмеялись. Потом опять взялись за руки и легкой походкой пошли вперед. Еще целую неделю им быть вместе. Менделю разрешили в военкомате помочь сестре обустроиться. Это был март 1943 года. Война продолжается. Значительная часть страны все еще под немецким сапогом. Сколько еще предстоит бороться, страдать, работать? Сколько еще впереди потерь? эпилог Ранним теплым майским утром противотанковая артиллерийская бригада на "Студебеккерах" вступала в только что оставленный после ожесточенного сражения пустынный немецкий город. На въезде в город вдоль прямого бетонированного шоссе - покинутые окопы, дзоты, противотанковые надолбы. У края дороги - длинные ряды сожженных отступающими гитлеровцами "Тигров", "Пантер", других танков, самоходных орудий. Они стоят впритык по шесть-десять единиц - огромное кладбище стальных монстров, навсегда лишенных возможности убивать и разрушать. Даже в этом деле немцы успели проявить расчетливость. Сжигая свою технику, подумали об экономии горючего. Никаких признаков мирной жизни - большинство жителей покинули город. Передовая линия обороны, которая была оставлена немцами раньше и длительное время находилась в нейтральной полосе, теперь густо усеяна трупами немецких солдат и офицеров. Большинство из них в мундирах СС и СД. Трупный запах и распухшие мертвые тела свидетельствовали о том, что фашисты не в состоянии были похоронить своих товарищей. Им было уже не до этого. Лежат уродливо распухшие трупы в окопах, на бруствере, у дороги, а рядом многочисленные атрибуты вчерашних оккупантов - вывалянные в грязи венгерские окорока, недопитые бутылки французского шампанского. В самом городе кругом следы поспешного отступления: окутанные дымом пожарищ дома, завалы и разрушения от недавнего интенсивного обстрела, поваленные деревья, опутанные сетью проводов телеграфные столбы, оставленное военное снаряжение и домашний скарб, дома и магазины с разбитыми окнами и витринами. Длинная колонна "Студебеккеров", минуя центральную часть города, свернула на боковую улицу и остановилась. Приказано было далеко не отлучаться от места расположения полка. Прибыла полевая кухня. Не успели солдаты выстроиться за завтраком, как в голове колонны поднялся сначала неясный шум, потом громкие голоса, крики "ура" и, наконец, автоматные очереди. Все это подобно гигантскому морскому накату надвигалось все ближе и ближе, охватывало все окружающее пространство могучей волной счастья, радости, торжества долгожданной победы. - Берлин-то, Берлин пал! Он в наших руках! Ура! Фрицам конец! Гитлера - на костер! Урр-аа! Ввысь взлетало все, что попадало под руку, - пилотки, котелки, солдатские ремни. Продолжали строчить в воздух автоматы, раздавались одиночные выстрелы из винтовок, горделивой дугой устремлялись в небо разноцветные осветительные ракеты. В одно мгновенье весь только что освобожденный город был охвачен бурным, всеохватывающим пиршеством воинов, над которыми четыре года подряд витала смерть, юношей, у которых навсегда отняты были лучшие годы жизни. Это была победная радость солдат, израненные души которых были переполнены безутешной скорбью по погибшим в боях товарищам, по тем, кто в блокаде умер от голода, по близким и родным, зверски уничтоженным в лагерях смерти и гетто. Ненавистный германский фашизм, слава Богу, доживал последние свои часы в заслуженной им предсмертной агонии. - Братцы! - с восторгом кричал подобревший старшина, - сегодня грех не выпить! Пьем по двести, политрук разрешил! Раздалось мощное многоголосое "ура". Безумная радость, слезы на небритых щеках, пылающие счастьем лица... Не прошло и часа, как в одном из просторных дворов были составлены столы, и началось победное застолье. Кто-то притащил здоровенную, литров на двенадцать, прозрачную бутыль спирта. - Это еще что такое, Вайнштейн? Это твоя работа? Откуда? - Не боись, старшина, - все сделано самым культурным образом. - Каким еще таким культурным? - Они же потихоньку начали выползать из... - Кто "они"? - Немцы, жители. Иду, смотрю - женщина молодая. Раздался громкий солдатский хохот: - Вайнштейн-то наш силен, оказывается! Победителю все можно! Ха-ха! Борька, а Борька, она как, ничего? А? Старшину отвлекли, и он больше к этому не возвращался. То, что свершилось в этот солнечный майский день, смягчало души самых суровых командиров. А Борис выругался и продолжал. - Пошли вы все... Я на нее только посмотрел, а она мне по-немецки, и все почти понятно, на еврейский-то похож, как две капли воды. Говорит, - вот видишь, богатый дом. Это дом крупного эсесовца. Он бежал. Там все открыто, и в подвале спирт. Я бы сама, но отец меня убьет - он служил у него. Когда вышел с бутылью в руках, я наткнулся на старика, который кричал на меня по-немецки. Но я и не собирался уступать. А дочь на него - дескать, побойся Бога, отец, разве ты не знаешь, сколько горя мы им причинили. Пока она отчитывала отца, я с бутылью и смылся. Собравшиеся за этим длинным столом долго и мучительно ждали этого дня, и он, наконец, пришел. Вспомнили довоенную жизнь, помечтали о будущей мирной жизни. Сознавали, что война еще не окончена и впереди еще могут быть жертвы, и немалые, но об этом старались не говорить. Захмелевший Борис вдруг сник. - Ты что это, Борис, опечалился, и в такой-то день! На тебя никак не похоже, - крикнул кто-то с другой стороны стола. - Это точно, что не похоже, - говорит другой. - Как вспомню... Ха-ха, кухни долго не было. Мы голодные, как волки. Прибыла, и по сто грамм еще выдали. Сидим мы на кухне в хате, нас здорово разморило. А Борька у стенки, где хозяйка только что поставила на полку теплое молоко. И вдруг снаряд как шарахнет, и в угол дома. Слышим: "Братцы, погибаю! Я весь в крови!". Мы к нему, а Борис сидит весь в молоке, руками как бы рвет на себе гимнастерку, а рядом на полу разбитая крынка. - Да я тогда пошутил, конечно, - сказал Борис невесело. - В самом деле, что с тобой? - спросил Мендл. - Пошли со мной, поймешь. Они вышли со двора на улицу. - Знаешь, Мендл, кажется, я порядочно опьянел. А мне нельзя. Начинаю вспоминать Бабий Яр и всех своих, которых там расстреляли. В эту минуту готов пустить себе пулю в лоб. - Я не меньше тебя перенес, Борис. Сейчас как раз и держаться надо. Скоро война кончится, и мы еще пригодимся. Они вошли в соседний двор и подошли к возвышающемуся над землей входу в подземелье. - Слушай! - сказал Борис приглушенно. - Я это обнаружил, когда шел с бутылью. - Что это? - прошептал Мендл, - я слышу немецкую речь. Дети. Плачут. И взрослые там. - Видимо, боятся выйти, - Борис сел на выступ у входа в подземелье и задумался. Потом встряхнул головой и с глубоким чувством добавил: - Сейчас бы шугануть туда гранату, и на сердце, может быть, легче стало бы. Между прочим, у меня в машине как раз есть одна. Мендл не принял этого всерьез. Взял Бориса за плечи, и они ушли прочь. - Знаешь, Борька, только я в сорок третьем попал на фронт, и случилось такое. Немцы отступают. Наши практически без боя продвигаются вперед. Сопротивления никакого, и вдруг на пути движения нашей батареи, у дороги, в кустах, засела группа автоматчиков. Открыли по нам отчаянный огонь. Развернули батарею, дали несколько залпов прямой наводкой. Тишина. Думаем, все. Только снялись с места, а они опять. Правда, не так интенсивно, но отстреливаются. Послали нас, взвод управления, зайти с тыла. Добили их и привели двух пленных. Один из них - молодой здоровый немец, другой - пожилой австриец. Это было в дождливую погоду, и немец буквально валялся в грязи, прося пощады. Комбат долго с омерзением наблюдал эту картину и приказал, наконец, австрийца отправить в тыл, а немца расстрелять. Сделать это приказано было мне. - Ну и как справился? - Понимаешь, час назад до этого я вместе со всеми подымался в атаку и строчил по ним с озверелой ненавистью. А вот так, один на один... Я с мольбой посмотрел на комбата, и тот меня понял. - Ты прав, Мендл, этим наших не воскресишь. Пойдем отсюда. Они направились в сторону прибывшего почтальона, который держал в руках пачку писем и выкрикивал в собравшуюся вокруг него толпу фамилии получателей. - Мендл, а Мендл! Бегом сюда и пляши! - кричали ему. - Вот счастливчик - почерк-то на конверте явно девичий! Мендл думал - сестра, но рука была не ее. Писала Ульяна. "Менище-человечище, дорогой, я нашла тебя, нашла-таки, черт дери насмерть этих коричневых, плоскоголовых горилл, которые разметали нас по всему миру! Обшарила по почте всех и вся в поисках твоей персоны. В какие только я не обращалась учреждения - киевские, житомирские, ружинские. И, наконец, ответ из Москвы, из архива вооруженных сил - пропал без вести в сорок первом... Прочитала и свалилась на колени перед иконой, которую мать повесила в углу комнаты после того, как погиб на фронте под Сталинградом любимый ее брат. Это я, которая неверующая. И, знаешь, когда я постояла на коленях перед Всевышним несколько минут, меня вдруг озарило и осенило. Как же я не догадалась? Искать нужно кого-нибудь из Вашей семьи. И вот - Голдочка! Нашла ее. Она, оказывается в Москве! Я на электричку - и к ней. Я ведь теперь живу в Красногорске, под Москвой. Мендель, всю ночь напролет я слушала страшный рассказ сестры твоей, и мы, не переставая, плакали... Потом она мне разрешила прочитать твои письма с фронта и посмотреть единственную твою фотографию, где ты стоишь с автоматом и боевыми медалями на груди. Ты, конечно, изменился, возмужал. По письмам я узнала, Мен, на каком ты направлении, и каждый раз, когда брали Бухарест, Белград, Будапешт, я мчалась на Красную площадь. Каждый залп и каждый огненный многоцветный сноп победного салюта я воспринимаю, как добрую весточку от тебя, от Вас всех! Так держать, ребятушки! Скоро отсекать будем гадючьи головы, здесь, на нашей Красной площади! Мен, последний раз я была на площади, когда был взят Будапешт. Ты не представляешь, какой бушующий океан радости, счастья, торжества захлестнул все вокруг. Поют, танцуют, поздравляют друг друга, и вдруг я слышу - рядом со мной поют, и я присоединилась... Броня крепка и танки наши быстры... (Вспомни, как мы отмечали день, когда ты стал студентом). И вот, пела я вместе со всеми все громче и громче. И передо мной прекрасный наш Киев, Бульвар Шевченко, ресторан, Наум... Потом, когда стали расходиться, прошла к Храму Василия Блаженного, долго-долго стояла там, подняла глаза свои на чудодейственной красоты купола, и душа моя вдохновенно шептала в небо пожелания удачи всем Вам и, главное, - жизни! И еще раз - долгой ЖИЗНИ! Береги себя, настоящий Мен! Наша встреча будет здесь, и очень скоро! Целую опаленные порохом щеки твои. До встречи! Ульяна." Прочитал, и заныло под лопаткой. Ульяна! Жива, встретилась с Голдочкой... Они там ждут, с нетерпением ждут победы. А она дается с таким трудом, с такими лишениями! Каждый дюйм, каждый шаг- пот и кровь. А сколько еще впереди битв, сколько шагать? И какое отчаянное сопротивление! Они поняли, что обречены. - По машинам! - донеслось до них с улицы. Спустя пятнадцать минут бригада снялась с места. Впереди была долгожданная окончательная победа над врагом. Хьюстон 1996 г. Содержание Часть первая Побереги детей своих. Пролог________________ 6 Зимним вечером мечты______________________11 Надейся на господа__________________________21 Пусть он землю бережет родную_______________54 Эй, друг любезный, мы живем только раз!______68 Часть вторая Крах______________________________________85 Смерти напролом__________________________111 К своим ___________________________________160 Эпилог____________________________________181 ОТЗЫВЫ Никакие притеснения и потрясения не смогли погубить замечательную культуру еврейского местечка, которая продолжает жить в наших традициях, песнях, печатном слове. Один из таких примеров- выход в свет этой книги. Леонид Школьник, редактор газеты "Новости недели", Тель-Авив Эту книгу нельзя читать без волнения, она никого не оставит равнодушным и найдет живой отклик в каждой человеческой душе. Эта книга - призыв к людям сделать все возможное, чтобы ужасы, выпавшие на долю многострадального еврейского народа в годы второй мировой войны, никогда больше не повторились. Марк Фрадкин, филолог. Автор умело владеет пером, изображая яркие картины жизни еврейского местечка... В целом материал представляет интерес не только для людей старшего возраста, но и для молодежи. Иткинсон Вл., израильский журналист Впечатляет глубокое знание автором народных традиций при описании еврейских праздников. Давид Соркин, инженер. Нам, участникам Отечественной войны, близки правдиво описанные автором жизненные переживания героев книги в трудные дни истории страны. Жиц Борис, полковник в отставке. Трогательны страницы, описывающие внутренний мир, устремления, мечты мальчика из маленького местечка. Алла Мокрицкая. Винничук Анна Ефимовна, Оксана... Они спасали узников гетто, рискуя своей жизнью. Эти люди порождают надежду на вечный мир между народами. Молдавины Алла и Марк - волонтеры библиотеки Русско-американского общества, г. Хьюстон. Хорошо переданы характерные нюансы речи жителей еврейского местечка. Впечатление - будто герои повести на виду, рядом. Со слезами читала главу "Смерти напролом"... Ирина Бялая, Библиограф. Эта книга по праву вошла в "золотой" фонд моей компьютерной литбиблиотеки. Продолжая традиции великого еврейского мастера слова Шолом-Алейхема, автор ведет своих героев от времен дореволюционного местечка через новое, советское время к центральному трагическому событию - Катастрофе и Героизму победивших смерть главных персонажей, ощущающих "себя хотя и маленьким, но звеном в длинной исторической непрерывной цепи поколений своего народа". Яркий художественный текст, захватывающий сюжет, волнующие события делают чтение книги очень интересным и увлекательным. Надеюсь, мой скромный вклад в становление этой книги, заключающийся в тщательном редактировании текста, послужит благому делу - увековечению памяти жертв Катастрофы. Борис Бердичевский, ведущий компьютерной литбиблиотеки. К О Н Е Ц Набрано: 26.03.1999 02:55 Исправлено: 13.04.1999 17:45 1 Мазелтов (Мазл-тов) - пожелание счастья (идиш и иврит). 2 Хорошенькие мои мальчики и девочки (идиш). 3 Глазоньки мои драгоценные (идиш). 4 Боже праведный, скажи мне, что ты собираешься делать с моей маленькой девочкой? (идиш). 5 Возвышение. 6 Обряд совершеннолетия для мальчиков в 13 лет. 7 В печке маленькой огонек горит, В домике тепло, Дети вместе с ребе повторяют Дем-алеф-бейз. (идиш). 8 Детки, помните, Не забудьте то, Что мы знать должны, Скажем мы опять, Запомним навсегда, кометс-алеф-"у". (идиш). 9 Когда ж вы, деточки, большими станете, Поймете вы тогда, Сколько льется слез и сколько было их, В наших здесь домах. (идиш). 10 Стой! (нем.) 11 Пошел! Проклятые свиньи! (нем.) 12 "Мирке, скажи же, наконец!" (идиш) - фраза употребляемая из нетерпения услышать, наконец, то, что хочет сказать собеседник, который по каким-либо причинам говорит вокруг да около и никак не доберется до сути дела. Мирке - имя фольклорного персонажа. 13 Вон! Проклятые свиньи! Вон! (нем.) 14 "Ты красивая девушка"(идиш). 15 "Вареники" (идиш). 16 "Ну, ну, ну, лошадка" (идиш).