ла кудрявая подпись заведующего окрнаробразом Печерицы, и мне сразу стало ясно, что дело нечисто. Правом выдавать литеры на бесплатный проезд по железной дороге пользовался в городе один Печерица. Помню, еще до того, как он издал приказ о закрытии фабзавуча, мы просили Печерицу послать во время отпуска нескольких самых лучших учеников на экскурсию на заводы Донбасса. Печерица уперся: "Ни одного литера для фабзавучников не дам. Они выданы только для студентов". А сам, мерзавец, поехал по такому литеру! И я твердо решил, как вернусь, хотя бы по этому вопросу вывести Печерицу на чистую воду. Но куда он девался - вот вопрос. На литере была обозначена станция назначения - Миллерово. Мне казалось, что путь туда тоже лежал через Харьков. Опоздать на поезд он не мог - мы стояли в Жмеринке слишком долго. За это время можно было и пообедать, и поужинать. Оставалось думать, что Печерица купил новый билет, пересел на скорый поезд и что он будет в Харькове раньше меня. НА УЛИЦАХ ХАРЬКОВА В пути были заносы, и поезд пришел в Харьков вечером, опоздав на десять часов. Осторожно переходя улицы, я пошел по Екатеринославской. Мимо пролетали освещенные трамваи, то и дело роняя из-под дуг зеленоватые искры. - Вечернее радио! Вечернее радио! Радиовечерняя газета! Последние телеграммы из Рима! Собака Муссолини остался жив! - орал во все горло маленький газетчик. Огни магазинов слепили меня. Жареные орешки, имбирь, пряники, груды пастилы, корзины с кавказской шепталой, изюмом, финиками, антоновка, лимоны и апельсины в папиросной бумаге - все это лежало за витринами. На дверях облезлого двухэтажного домика я заметил фанерную вывеску: "Домашние обеды на чистом коровьем масле. Ева Капульская. Сплошное объедение. Вкусно. Скромно. Недорого. Обеды, как у мамы!!!" Из открытой форточки домашней столовой вырывался на улицу вкусный запах жареной баранины и чеснока. "Пообедать бы!" - подумал я и облизнулся. Уже больше двух суток, как я не ел ничего горячего. Всю дорогу питался то колбасными обрезками, то холодным молоком. Вот только, правда, в Жмеринке перекусил немного. А сегодня с утра еще почти ничего не ел... И я уже было двинулся к Еве Капульской, но у порога ее царства передумал. Еще неизвестно, что такое "недорого". Для нее, частницы, быть может, недорого, а для меня даже очень дорого. Нельзя разбрасываться общественными деньгами. Кто знает, сколько дней придется пробыть здесь! Видимо, от недоедания ноги у меня были легкие-легкие, и я ощущал головокружение, будто только что вышел из больницы. Я шагал, не зная дороги, но догадываясь, что Екатеринославская приведет меня к центру. Из-под ног разлетались брызги - тротуар был покрыт тающей снежной жижей. Как хорошо все-таки, что я занял у Бобыря на дорогу его новенькие калоши! По узенькому переулочку я вышел на площадь Тевелева и увидел желтое, в колоннах здание ВУЦИКа. Маленькие, засыпанные снегом елочки как бы охраняли его. Изредка, гудя сигналами, проезжали автобусы; позванивая бубенцами, неслись через площадь извозчичьи санки, закрытые медвежьими полостями; вдали, на Сумской, горела, переливаясь огнями, надпись "ВIСТI" - так называлась главная правительственная газета на Украине. В эту минуту я вспомнил далекий наш пограничный городок и общежитие фабзавуча на тихой его окраине. Может быть, вот в эту минуту хлопцы толкуют обо мне, надеясь, что я привезу им добрые вести? А возможно, они еще сидят на длинных скамейках комсомольского клуба на Кишиневской? Ну конечно же, они в эту пору еще там! Ведь сегодня в клубе вечер самодеятельности. К нему уже давно готовились. И самое-то главное, что на этом вечере в музыкальной картине "Тройка" должны выступать наши ребята: Петька Маремуха, Галя Кушнир, "философ" Фурман и даже Сашка Бобырь! И мне снова взгрустнулось при мысли, что я не увижу выступления клубного драмкружка, не смогу посмеяться вместе с хлопцами над игрой конопатого Бобыря. Но, стоя один на площади этого незнакомого города, я знал, что, даже развлекаясь там, в клубе, хлопцы обязательно вспоминают обо мне... Заглядывая в освещенные окна, я медленно брел на соседнюю площадь Розы Люксембург. Свежий номер харьковской газеты был вывешен на фанерном щите около Дома всеукраинских профсоюзов. Я обратил внимание на коротенькую заметку: "Покушение на Муссолини. Сегодня, в 11 утра, неизвестная пожилая женщина выстрелила почти в упор из револьвера в Муссолини, вышедшего на площадь Капитолия из здания, где заседает международный хирургический конгресс. Пуля легко ранила Муссолини, пробив ему ноздри. Стрелявшая арестована". "Стрелок тоже! - подумал я. - Не лучше Бобыря. Быть так близко от этого изверга-фашиста - и не уничтожить его! Уж не бралась бы, если стрелять не умеешь. Смешно даже: "пробила ноздри"!.. Так вот почему мальчишка на Екатеринославской выкрикивал: "Последние телеграммы из Рима!" Надо посмотреть, может, еще что-нибудь интересное в газете есть?" Рядом была помещена заметка об издевательствах болгарских фашистских властей над коммунистом Кабакчиевым. Немного дальше - сообщение о том, что скоро из Италии в Ленинград вылетает дирижабль "Норвегия". А перебросив взгляд на другую страницу, я увидел в центре ее портрет гололобого, коренастого секретаря ЦК КП(б)У, заверстанный в тексте доклада о текущем моменте. Я внимательно разглядывал портрет секретаря, его добрые, смеющиеся глаза, и мне показалось, что я его где-то видел. "Ну, ясно где - на обложке журнала "Всесвiт" в нашем общежитии". Размахивая портфелем, я брел по тротуару. "Я в Харькове! Я в Харькове!" - стучала в висках одна и та же мысль. Спешили мимо прохожие, и я старался ничем не отличаться от них, шел твердо, уверенно, ничему не удивляясь, и мне начинало казаться, что я давний житель этого большого столичного города... С той минуты, как я вышел из вагона в Харькове, мне все чудилось, что вот-вот из-за какого-либо угла навстречу вынырнет Печерица так же внезапно, как неожиданно появился он в поезде. За углом Старо-Московской на стене кирпичного дома то вспыхивала, то гасла заманчивая надпись: "Потрясающий, захватывающий американский боевик "Акулы Нью-Йорка". Две серии в один сеанс. Нервным и детям вход воспрещен!!" Увидев эту надпись, я второй раз за время моего путешествия потерял голову. Вмиг позабыв голод, я что было сил пустился туда. Когда еще такая интересная картина доползет до маленького нашего городка! Касса помещалась в темной и сырой арке. По тому, как пробивались к ней, отпихивая один другого локтями, человек восемь ребят, я сообразил, что продаются последние билеты и на последний сеанс. Раз, два - и я в очереди. Зажав под мышкой портфель, дрожащими руками отстегиваю английские булавки. Моя очередь приближается. - Следующий! Какой ряд? - покрикивает из своей будочки кассирша. Наконец, отстегнув вторую булавку и поминутно оглядываясь, вытаскиваю из внутреннего кармана пиджака деньги. Выдергиваю из пачки на ощупь две рублевые бумажки и чувствую, что на меня смотрят. Около кассы, заложив руки в карманы, стоят два подозрительных верзилы в клетчатых кепках, надвинутых на лоб, и широких брюках клеш. "Раклы!" - подумал я и поглубже засунул в карман пиджака пачечку денег. Наскоро пихнув в карман чумарки сдачу, я схватил синенький билетик и, размахивая портфелем, пустился догонять мальчишку, получившего билет передо мной. - Скорее, золотко! Начинается, - подогнала меня билетерша, одной рукой отрывая контроль, а другой поворачивая деревянный крест в проходе. Только я влетел в шумный, гудящий зал - погас свет, и из стены, рассекая темноту, вырвался голубой лучик. Я наступил по дороге кому-то на ногу. На меня цыкнули: "Вот медведь, прости господи!" Я плюхнулся в первое попавшееся кресло, стараясь не смотреть в сторону ворчавшего на меня человека... Прошло минут десять... Я позабыл, что я в Харькове, что на дворе ночь и еще неизвестно, где мне придется ночевать. ...Громилы Нью-Йорка - страшные, волосатые, с какими-то зверскими лицами, с перебитыми носами и квадратными, выдающимися вперед подбородками - бродили по экрану с огромными кольтами и парабеллумами. Они распиливали стальные решетки, просверливали и взламывали несгораемые кассы, догоняли друг друга на курьерских поездах, аэропланах, моторных лодках и автомобилях и ловко, с каким-то непонятным наслаждением, в упор убивали своих соперников. Мне казалось, что я уже десять раз прострелен насквозь, и было даже удивительно, как я остался цел после этого ужасного зрелища. И только на улице, разгоряченный, взволнованный и довольный тем, что еще живу, я вспомнил, что ночевать мне негде. И все из-за поезда, который пришел в Харьков с таким опозданием! Приехал бы раньше, засветло - зашел в комсомол, дали бы мне талончик в общежитие. А сейчас куда? Под аркой ворот уже погасили свет, и зрители выходили на ощупь, едва не наступая один другому на пятки. - Не толкайтесь, ради бога, мистер Дуглас! - сказал кто-то позади, и в ту же минуту меня сильно ударили в спину. - Зачем толкаешься? - сказал я, оборачиваясь к долговязому парню в надвинутой на глаза кепке. - Пардон, это не я, это он. - И верзила, нагло ухмыляясь, кивнул на соседа. Тут меня опять пихнули. Да как! Чуть-чуть я не выпустил портфеля. И вдруг кто-то резко, каблуком наступил мне на ногу. Я подпрыгнул от боли. "Лучше не связываться, лучше потерпеть", - подумал я и, крепко сжимая портфель, вырвался из полумрака арки на освещенную улицу. "Вот жулики чертовы! Научились хамству у этих американцев! Видно, во время сеанса все способы драки заучили наизусть!.. Чужие калоши потоптали!" На вокзале в главном буфете еще торговали, и я решил перекусить, а потом прилечь где-нибудь на лавке и подремать до рассвета. Расходы предстояли крупные, харьковский воздух нагнал аппетит, вот почему, подойдя к застекленному буфету, я немедленно полез в боковой карман, где хранились мои деньги, и вдруг вспомнил, что, покупая билет, не заколол карман булавками. "Ой! Что такое!" Я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги. Замигала, заискрилась хрустальная люстра под высоким лепным потолком... Денег в боковом кармане не было! "Спокойно, спокойно, - говорил я себе. - Главное, не паниковать. Больше выдержки!" Пустыми и печальными глазами я смотрел на оскаленную пасть щуки, на уплывающие блюда с холодцом и тихонько в отчаянии пятился подальше от буфета. "Ничего, ничего, только не волноваться! - утешал я себя. - Просто спутал карманы". Подойдя к подоконнику, я швырнул на него портфель и торопливо, дрожащими руками начал ощупывать каждую складку в карманах. Все напрасно: денег нигде не было, они исчезли на "Акулах Нью-Йорка". Лишь в кармане чумарки я нащупал смятый рубль и мелочь, выданную мне кассиршей кинотеатра. Но что могли значить эти гроши по сравнению с теми деньгами, которые были у меня украдены! Не иначе как эти мошенники "дугласы" их стянули! Как же я домой уеду? ...Даешь, даешь по шпалам, по шпалам... - припомнились вдруг слова давно забытой песенки. Да, по шпалам... Ничего не поделаешь! Буду по дороге наниматься к кулакам на поденную работу. Батрачить буду - и дойду! А может, чумарку продать?.. Да кто ее купит, такую старую, перешитую? В самых тяжелых случаях жизни Коломеец советовал нам вспоминать старинную морскую поговорку: "Три к носу - все пройдет". Я так потер глаз, что, наверное, кожу с века содрал. Облегчения никакого!.. Отбить разве телеграмму Коломейцу, чтобы выручал меня? Послать депешу с одним только словом "обокрали" и адрес дать "вокзал, востребования"?.. Но какой тогда переполох подымется в школе! "Вот, - скажут, - послали растяпу, а он, вместо того чтобы наши кровные интересы защищать, баклуши бил, ворон ловил, шляпа!" И пуще всех станет злорадствовать Тиктор. Нет, телеграмму посылать нельзя! Надо выпутаться самому. Сам виноват, сам и расхлебывай кашу! Теперь я понял, как прав был Никита Коломеец, все время неустанно предупреждая нас: "Глядите, хлопцы, не увлекайтесь Дугласами Фербенксами да Рудольфами Валентино - это яд, который производит американская буржуазия. Эти фильмы - школа бандитизма. До добра они не доведут!" Как он был бесконечно прав, какими справедливыми оказались его слова! И зачем я пошел на этих "Акул"!.. И ничего бы не случилось, если бы я даже не знал о существовании такой картины!.. "Что же делать? Как спастись? Где выход из этого капкана? - спрашивал я себя. - Такие деньги украли! Такие деньги!" Тут же я принялся пересчитывать оставленную мне ворами сдачу. Рубль сорок две копейки. Небогато! Однако на хлеб и на сельтерскую воду хватит. Как-нибудь протяну два дня, сделаю все, что надо, а потом зайцем махну домой. Залезу под вагонную полку и буду лежать тихонько, чтобы контролер не заметил. А может, на товарняке устроюсь. ВЕСЕННЕЕ УТРО Рассветало. Началась уборка вокзала, и я вышел на улицу. Сонный, голодный, я почувствовал, что едва ли сумею даже денек продержаться на сельтерской воде и хлебе. Шел по улице, и меня пошатывало. Трамваи еще не ходили, но уже появились прохожие. Дворники открывали ворота. Домашние хозяйки с кошелками в руках спешили за провизией. Все они шли в одном направлении, и я, чтобы скоротать время, поплелся за ними. Первым в городе проснулся знаменитый харьковский рынок - "Благбаз". Один за другим открывались рундуки. Я бродил по Благовещенскому базару, пока мне в нос не ударил очень вкусный и острый запах. Он забивал запахи квашеной капусты, сельдерея, стынувшего в бочках и похожего на расплавленный сургуч густого томата. Словно охотничий пес, почуявший перепелку, раздувая ноздри, я пошел на этот запах. Худая торговка в стеганом ватнике, раскачиваясь, голосила у двух дымящихся жаровен, заставленных огромными чугунками: - Флячки, горячие флячки! Ох, хватайте, люди добрые! Ой, дешево беру! Ой, нигде и никогда, ни в каком царстве, ни в каком государстве вы не найдете таких замечательных флячков! Это ж прелесть, это небо на языке, это ж лучшее и самое дешевое снидание! Та покушайте мои флячки!.. ...Если кто-нибудь из вас ел прямо на базаре, стоя рядом с пылающей жаровней, из глиняной миски обязательно шершавой деревянной ложкой горячие, обжигающие рот, наперченные, залитые сметаной, пересыпанные колендрой, резаным луком, зубками чеснока, оранжевой паприкой, душистые от лаврового листа и петрушки, засыпанные мелко натертым сыром, приготовленные из рубленого коровьего желудка свежие и пахучие флячки, или по-русски рубцы, тот поймет, как трудно было удержаться, чтобы не сломать голову последнему моему рублю! И еще в девять часов утра, когда открылись учреждения и я подходил к высокому дому на углу улиц Карла Либкнехта и Ветеринарной, во рту горело от красного перца, которым крикливая торговка без зазрения совести наперчила сытные, но совсем уж не такие дешевые флячки. Полтинник отдать за пустяковое блюдо! А дальше что? А вдруг заведующий школьным отделом ЦК комсомола уехал и придется его ждать? Нет, баста! На сегодня хватит роскоши! До завтрашнего полдня я не имею права тратить ни одной копейки. Никакой сельтерской воды! Будешь пить сырую, из-под крана - бесплатно, а польза такая же. Надо беречь деньги, чтобы хоть кусок хлеба купить на обратную дорогу, когда поеду зайцем в свой родной город. Пропуск в комендатуре выдали быстро. Посмотрели на мой комсомольский билет, командировку и возвратили все документы обратно с маленьким пропуском. Я вошел в просторный вестибюль и подал пропуск часовому. Тот сверил пропуск с моим удостоверением и показал мне дорогу. Уже в большом вестибюле я снова почувствовал, что робею. Еще хуже стало, когда пришлось раздеваться: здесь, у вешалки, вместе с шапкой, калошами и чумаркой у меня будто сразу отняли половину смелости. - Вам куда, товарищ? - окликнула меня лифтерша. Мне и раньше приходилось слышать, что в столице есть такие машины, которые поднимают людей на самый чердак, но я лично увидел лифт впервые в жизни. - Мне в комнату двести сорок шесть, - ответил я лифтерше, разглядывая пропуск. - Садитесь, подвезу. - Да нет, спасибо, - сказал я и быстро шагнул по ковровой дорожке на лестницу. "Пройду так, спокойнее будет. Может, она думала, что я здесь работаю?" Не спеша поднимался я по мягкой ковровой дорожке. Я свернул с лестницы в коридор, удивляясь чистоте и тишине вокруг. На дверях все мелькали какие-то маленькие номера, и я никак не мог отыскать школьный отдел. Из дальнего конца коридора навстречу, поскрипывая сапогами, твердой, уверенной походкой шел коренастый, среднего роста человек. Лица я его не видел - свет из окна бил мне в глаза. - Скажите, пожалуйста, товарищ... - сказал я и метнулся к этому человеку. - Скажу, пожалуйста, - ответил идущий и сразу остановился. Но уже ничего больше я спросить не мог... Прямо передо мною на мягкой ковровой дорожке стоял тот самый человек, портрет которого я разглядывал вчера ночью в газете около ВУЦИКа. От неожиданности я позабыл, какую комнату мне нужно. Поняв, что я смутился, и помогая мне, он весело спросил: - Заблудился? Ты откуда, хлопчик? - Я с границы приехал... - С границы? Дальний, значит, гость. А по какому делу? И тут шальная мысль примчалась в голову: а что, если самому секретарю Центрального Комитета партии рассказать о нашем горе? И я спросил: - Мне можно с вами поговорить? Как только мы вошли в просторный, светлый кабинет с большими квадратными окнами, выходящими в сад, он предложил мне сесть, и я вдруг почувствовал себя очень смело. Мне показалось, что передо мной сидит мой старый знакомый Картамышев. По порядку, но все еще немного волнуясь, поглядывая на телефоны, кучкой собравшиеся на краю большого стола, я стал выкладывать, зачем меня послали в Харьков наши фабзавучники. Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Украины слушал меня очень внимательно, два раза брал большой зеленый карандаш и что-то записывал у себя в блокноте, и тогда я задерживался, но он кивал мне головой, чтобы я продолжал. Когда я начал рассказывать, как Печерица обидел Полевого, напечатав о нем целую статью в газете, секретарь спросил: - Значит, Печерица настаивал на увольнении инструктора лишь потому, что тот не научился еще говорить по-украински? - Ну да! И еще как настаивал! Великодержавным шовинистом Полевого обозвал. А какой тот, спрашивается, шовинист, если он большевик с первых дней революции? Еще осенью восемнадцатого года они в Летичеве советскую республику провозгласили. Вот как! Первую на Подолии. Ему Советская Украина дорога, и нам, фабзайцам, Полевой все время говорит, чтобы мы изучали и любили язык украинского народа, среди которого живем. А одного хлопца, который плохо отозвался об украинском языке, Полевой так отругал, что держись. "Какое ты, говорит, имеешь право, пацан несознательный, с таким пренебрежением отзываться о языке народа, чей хлеб ешь? Ведь это украинский селянин своим трудом и потом для тебя хлеб вырастил, а ты над мовой его смеешься?" Но, с другой стороны, если разобраться, зачем, скажите, заставлять Назарова насильно с бухты-барахты учить украинский язык, когда он еще и года на Украине не прожил? - спросил я горячо. Секретарь улыбнулся, и я, ободренный его улыбкой, продолжал: - ...Теперь получается вот какая история. Закроют фабзавуч. Ну хорошо, у кого батька или мама в городе живет, они ему, факт, помогут, пока он устроится. Ну, а что делать тем хлопцам, кто из детских домов к нам пришел? - вот вопрос. Ведь их отцов поубивали петлюровцы, и у них в городе никого нет, и самое-то главное - жить им будет негде. Так они спали в фабзавучном общежитии, а сейчас, как закроют школу, Печерица хочет в этом доме поселить учеников музыкального техникума. Они ему дороже всего, они в его хоре поют. А куда же фабзайцы денутся? А ведь наше обучение государству ничего не стоило: на полной самоокупаемости школа была. Сделаем сами соломорезки - продадим крестьянам и на это существуем. И нам хорошо, и крестьяне машины имеют. Смычка происходит между городом и деревней. Мы думали, окончим школу, станем рабочими, пошлют нас на заводы, в Донбасс, а вместо нас других хлопцев наберут. А тут вдруг такое получается... А все через Печерицу... Секретарь снова улыбнулся и сказал: - Ты погоди, не горюй особенно. Положение не столь уж безнадежное, как тебе кажется. - Да нет, в самом деле, вы подумайте только, - ободренный его словами и распалившись еще больше, сказал я, - у нас на городской бирже труда своих безработных хватает, а еще нас им подбросят. Учились, учились - и на биржу... Даже допустим, биржа разошлет нас по кустарям учениками. Что мы будем делать, вы подумайте, - кастрюли лудить или корыта хозяйкам запаивать? Да разве об этом мы мечтали, когда шли в фабзавуч? И разве мы виноваты, что больших заводов в округе пока нет? Секретарь перебил меня, возвращаясь к рассказанному мною раньше: - Он действительно так сказал: "Никто не даст закоптить голубое небо Подолии дымом заводов" или ты это выдумал для красного словца? - Вы что думаете, обманываю? - обиделся я. - Так и сказал! - Любопытно. Очень любопытно. Я не знал, что он так откровенно действовал. Какой пейзажист нашелся! К счастью нашему, народ Украины не спросит его, где надо строить заводы. Там, где надо, - там и построим. Кое-где небо подкоптим, и воздух от этого в целом мире свежее станет. - Нам и Полевой все время толковал, что без индустриализации нашей стране жить нельзя. Заедят нас тогда иностранные капиталисты, - согласился я со словами секретаря. - Правда? Это хорошо! Вас можно поздравить с умным директором. Настоящий руководитель даже самого маленького дела должен всегда чувствовать революционную перспективу. Скажи, сколько вас, таких молодцов, в фабзавуче? - Пятьдесят два... И все мы уже в профсоюзе металлистов состоим. - Комсомольцев много? - Больше половины. - А когда, по плану, у вас должен быть выпуск? - В мае. Скоро. В том-то и дело! - Все ваши хлопцы захотят поехать в другие города? - Еще как захотят! Пешком пойдут! А для чего же мы учились? Когда поступали в школу, то нам так и обещали, что станем работать на больших заводах... - Ты сегодня приехал? - неожиданно спросил меня секретарь, снова записывая себе что-то в блокнот. - Вчера вечером. Я бы еще вчера сюда зашел, да поезд опоздал. - А где же ты остановился? - На вокзале. Выспался немного на лавке... - На вокзале?.. Почему же в гостиницу не пошел? Или в Дом крестьянина? Знаешь на площади Розы Люксембург большой такой дом? - Да я... На вокзале... тоже ничего... - Ты чего-то мнешься. Такой говорливый был, а сейчас стоп машина. Сознавайся: денег, наверное, мало? - Были деньги, но вот... И я потихоньку-помаленьку рассказал секретарю о своем горе. Сочувственно покачивая головой, секретарь улыбнулся, а потом, рассмеявшись, сказал: - Подвели, брат, тебя "Акулы Нью-Йорка"! Небось голодный сейчас? - Нет... Нет, спасибо, я уже завтракал... Флячки ел на базаре. - Тогда вот что, хлопче, - сказал секретарь Центрального Комитета, вставая, - вне всякого сомнения, это решение будет отменено. Я сегодня узнаю все и думаю, что ваши мечты исполнятся. Ни один из вас не пропадет - это безусловно. Такие молодые грамотные рабочие нам очень скоро понадобятся повсюду. И в Донбассе и в Екатеринославе. Еще в прошлом году, на московском активе, так прямо и говорилось, что нам нужны миллионов пятнадцать-двадцать индустриальных пролетариев, электрификация основных районов нашей страны, кооперированное сельское хозяйство и высокоразвитая металлургическая промышленность. И тогда нам не страшны никакие опасности. И тогда мы победим в международном масштабе. А разве молодежь не призвана помогать партии решить эту задачу? Конечно! И будь спокоен - партия не даст вам пропасть... Что же касается твоих личных неприятностей, то это дело тоже поправимо. Иди в комнату тридцать два к товарищу Кириллову. Он тебе обеспечит жилье и все такое. Возьми вот записочку. Написав несколько слов, он протянул мне листок из блокнота. - Сегодня ты отдохни, вечерком сходи в театр. Посмотри, как играет Саксаганский. Это, брат, великий украинский артист! Со временем, когда вырастешь, люди завидовать тебе будут, что ты лично видел его игру. Это будет полезнее и куда интереснее "Акул Нью-Йорка". Переночуешь, а завтра уедешь... А Картамышеву привет передай. Пусть границу получше бережет! Ну, до свидания, хлопче! - И секретарь протянул мне руку. Я попрощался с ним, обрадованный, окрыленный, быстро пошел из комнаты, чуть не упал, споткнувшись о край ковра. Уже открывая дверь, я услышал, как секретарь у меня за спиной сказал в телефонную трубку: - Сейчас к вам зайдет один приезжий товарищ. Его обворовали. Надо будет помочь... Да-да, из фонда помощи нуждающимся коммунистам... Не знаю, сколько я пробыл в Центральном Комитете. Может, час, а возможно, и больше. Время пролетело незаметно. Когда я вышел из подъезда, мне в глаза ударило солнце. Утренний туман рассеялся, а на голых деревьях в университетском скверике напротив, чуя близкую весну, громко каркали вороны. С крыш капало, снег таял на глазах, потемневший, пористый, точно сахар, облитый чаем. Вот удача-то! Я все еще не мог опомниться от счастья. Думал, дня три придется ходить, бегать, доказывать, а здесь один разговор - и все улажено. А главное - быстрота! Но как быстро! Прямо-таки удивительно. Может, все это приснилось? Да нет же! Я пощупал в кармане новенькие, хрустящие деньги. Их я получил у Кириллова, которому на всякий случай оставил список учеников и наше жалобное письмо в ЦК комсомола. Я вовсе не думал, что мне дадут деньги, когда шел к товарищу Кириллову. Прихожу, показываю записочку пожилому человеку в синем френче, а он, порасспросив меня еще немного и от души посмеявшись, выдал целых пятьдесят рублей да потом еще выписал ордер в общежитие для приезжающих партработников на улицу Артема, как будто я уже стал членом партии. Веселый, чувствуя, как огромная тяжесть свалилась с моих плеч, довольный за наших фабзавучников, я перешел улицу и без всякой цели направился в пустой, покрытый талым снегом парк. Сероватый и жидкий, как кисель, последний снег этой зимы разъезжался под ногами. Уж кое-где на бугорках чернели проталины мокрой земли, покрытой увядшими прошлогодними листьями и мерзлой травой. Хорошо было в это солнечное утро в пустынном парке, куда еще никто не ходил, только я один, чудак, забрел на радостях! Обернулся. Увидел сквозь голые деревья знакомый силуэт высокого дома. Почудилось, что за широким окном стоит, жмурясь от солнца, первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Украины и, приветливо улыбаясь, машет мне рукой. От радости я топнул ногой так, что проломил крепкий, затверделый наст на тропинке, и нога по щиколотку ушла в снег. Стоя так, я прислушался. Далеко звенели трамваи, каркая, суетились на березах вороны, крякнул клаксоном, словно утка, грузовик на соседней улице, но все эти звуки заглушал стук моего сердца. Шла весна, теплее грело раннее солнце, и в это весеннее утро я совсем позабыл, что нахожусь в большом и незнакомом еще городе... ПРИ СВЕТЕ ФАКЕЛОВ Весенний ветер раздувает факелы. Они горят, раскачиваясь на деревянных палках. Хвостатые языки копоти завиваются над головами комсомольцев, шагающих строем по дороге. Эта каменистая дорога ведет от вокзала в город. По бокам, за канавами, наполненными талой водой, тянутся черные голые огороды. Удивительно, как быстро сошел снег, пока я ездил в Харьков! Должно быть, лишь далеко за городом, в глубоких приднестровских оврагах, у самой границы, сохранились еще его грязные последние сугробы. Впереди колонны мелькает надуваемое ветром тугое полотнище. Комсомольцы четко отбивают шаг на булыжниках. Из первых рядов доносится звонкий голос запевалы: В вихре Октября Родилася рать Юных, смелых, дерзких комсомольцев. Ринулись в бой С верой святой, Запевая под октябрьским солнцем... Чистый, весенний воздух помогает петь. Пою и я, зажимая под мышкой портфель, снова завернутый в газету. ...Ячейка железнодорожников уже выстраивалась с зажженными факелами на станционной площади, когда поезд подошел к перрону и я, соскочив со ступенек вагона, выбежал на вокзальное крыльцо. Перед строем вместе с секретарем ячейки прохаживался окружкомовец Панченко. - Здорово, Манджура! - сказал он мимоходом. - Приехал? Давай-ка пристраивайся. Идем демонстрировать, чтобы выпустили болгарского коммуниста Кабакчиева. Скорее, скорее, опаздываем! Я быстро пристроился, и мы сразу же двинулись, неся на древках кумачевый плакат: МЫ ТРЕБУЕМ ОТ БОЛГАРСКИХ ФАШИСТОВ ОСВОБОЖДЕНИЯ ПЛАМЕННОГО БОРЦА-РЕВОЛЮЦИОНЕРА ХРИСТО КАБАКЧИЕВА "Дойду с ними до Советской площади, а там и своих разыщу", - думал я, подтягивая песню. Из темноты приближались белые домики - первые городские постройки. Родной город! Я уже чувствовал его вечернюю тишину, разрываемую голосистыми песнями демонстрантов. Всякий раз песни эти пугали пропахших нафталином обывателей - бывших чиновников, священников, частных торговцев и всех, кто еще надеялся, что опять когда-нибудь вернется царский режим. Римский папа плачет в лапу, Кто обидел папочку? Церабкоп открыл с нахрапу В Ватикане лавочку... - запели демонстранты новую шутливую песню. Как мне захотелось рассказать соседям по шеренге, что я только что вернулся из Харькова, говорил с самим секретарем Центрального Комитета партии, передать всем, как секретарь обозвал Печерицу "пейзажистом", а потом рассказать и о том, что я видел в пьесе "Суета" игру самого Саксаганского! Но соседи пели, не обращая на меня внимания. Даже Панченко не расспросил меня о поездке. Он встретился со мной так, будто я уезжал в соседнее село, а не в столицу... Панченко шагал сбоку, не останавливаясь. Его мягкий, грудной, немного глуховатый голос отчетливо слышался среди других голосов. По другой стороне Больничной площади, около темного здания фабзавуча, освещаемая факелами, двигалась к центру другая молодежная колонна. "Фабзайцы! Ну конечно, они! Такие яркие факелы есть только у нашей ячейки". - Пока, хлопцы! Спасибо за компанию. Бегу к своим! - кричу я железнодорожникам и, покинув строй, мчусь напрямик через площадь, чтобы догнать далекую колонну. Ноги вязнут в грязи. Глинистое поле стадиона раскисло. Как бы не оставить в липкой грязи Сашкины калоши! Брызги талой холодной воды разлетаются в стороны, штанины брюк уже намокли. Все ближе и ближе огоньки знакомых факелов. Я дышу похрапывая. Только бы не напороться на колючую проволоку! Где-то здесь она была разорвана. Ну да, вот здесь!.. Раз, два - и я, догоняя последнюю шеренгу, бегу уже по твердой мостовой. - Хлопцы, здорово! Ура! - кричу я и от радости размахиваю тяжелым портфелем. Газета слетела. Пустяки. Теперь не страшно. - Пугу! - кричу я по-запорожски, увидев конопатого Сашку. - Бобырь, возьми свои калоши! - Василь приехал!.. Манджура приехал!.. - зашумели хлопцы. - Давай пристраивайся сюда, Василь, - послышался из первых рядов голос Никиты Коломейца. Втискиваюсь в ряды. Крепко жму руку нашему секретарю. Вокруг знакомые лица - Саша Бобырь, Маремуха, всезнайка Фурман. Оглядываюсь - и вижу позади насупленного Яшку Тиктора. - Ну как, на щите или под щитом? - заглядывая мне в глаза, говорит Коломеец. Не знаю, что такое "на щите", и отвечаю просто: - Все хорошо, Никита! Поедем в Донбасс. Вот послушай... - И, захлебываясь от волнения, стараясь не сбиваться с ноги, я поспешно рассказываю Коломейцу о встрече в Центральном Комитете. На нос мне упала с факела капля мазута. Быстро стираю ее кулаком и говорю, перескакивая с пятого на десятое. Хлопцы сомкнули ряды так, что трудно идти. Стараясь расслышать мои слова, они наступают мне на ноги, напирают сзади. - Так и сказал: "Ваши мечты исполнятся"? - перебил Никита. - Ну да! И потом еще говорит: "Молодые грамотные рабочие скоро будут нужны всюду. И в Екатеринославе и в Донбассе". - Ну прекрасно! Есть, значит, правда на свете! Видите, как прав был Полевой? Понимаете теперь, какая умница Нестор Варнаевич? - торжествующе говорит Никита и, оборачиваясь к идущим позади, кричит: - Поедем скоро в Донбасс, ребята! А что я говорил? Давайте-ка песню по этому поводу, нашу фабзавучную! Все разом мы поем школьную песенку, сочиненную для нашего фабзавуча молодым украинским поэтом-рабфаковцем Теренем Масенко: Мы верим в нашу индустрию, В наш вдохновенный труд. Фабзайцы - ребята шустрые, Как ледоход, идут! - Мы бы тебя покачали, Василь, да грязно еще, - на минуту прерывая песню, шутит Коломеец. - Упустит какой благодарный - полетишь вниз, измажешься. Довольный и гордый, я подпеваю хлопцам: С завода, бодрые, шустрые, Идут они, как всегда. Мы верим в нашу индустрию: Как мы, она молода... - А Печерица еще не вернулся? - спрашиваю я Никиту. - Ищи ветра в поле! - хмуро бросает Коломеец. - Его что, разве уже сняли? По телеграфу, наверное? - Он сам снялся. - Когда я с ним ехал... - Куда ты с ним ехал, интересно? - пристально глядя мне в глаза, спрашивает Коломеец. - "Куда, куда"! До Жмеринки ехали разом, а потом... - Что, что? - настораживаясь, выкрикивает Никита. - Ты ехал с Печерицей до Жмеринки?! И не успеваю я рассказать историю встречи с Печерицей в поезде, как Никита вдруг круто останавливается и кричит мне прямо в лицо: - Чудак! Да пойми ты: это все чертовски важно! Чего ж ты раньше не рассказывал? А ну, давай со мной!.. Фурман, веди за меня колонну! Мы выскакиваем из рядов. Ячейка, освещенная светом факелов, идет дальше, на Советскую площадь, к трибунам, неся большой портрет Христо Кабакчиева, а мы с Никитой мчимся на Семинарскую, к большому двухэтажному дому. ЗВОНОК ИЗ МОСКВЫ Еще раньше я знал одну черту Коломейца: он любил быть таинственным. Спрашиваешь его о чем-нибудь интересном - кажется, проще всего: ответь, не береди загадками душу человека. Так нет! Никита будет тебя мытарить, водить вокруг да около и как бы нарочно, когда ты сгораешь от нетерпения, начнет рассказывать совсем другое, чего ты и не ждешь. Примерно так случилось и сейчас. Увлекая меня из колонны демонстрантов к дому окружного отдела Государственного политического управления, Коломеец всю дорогу молчал. На все мои вопросы он отвечал одной фразой: "Потерпи малость!" Зажимая в руках синенькие листочки пропусков, мы взбегаем наверх. Видно по всему, что Коломеец бывал здесь раньше: он взбирается по лестнице смело и решительно. Я следую за ним. Вот и площадка верхнего этажа. Никита уверенно входит в полутемный коридор и останавливается у дубовой двери. Он громко стучится в нее. - Войдите! - доносится из-за двери. Плотные, тяжелые шторы на окнах. Два застекленных шкафа. Третий - большой несгораемый шкаф притаился в углу. Полузадернутая занавесочкой карта с флажками прибита в простенке. Под этой картой, по-видимому изображающей линию границы, в тени настольной лампы сидит уполномоченный погранотряда Вукович - тот самый высокий блондин-пограничник, который долго бродил возле штаба ЧОНа вместе с Полевым после тревожной ночи, когда Бобырь упустил бандита, пробравшегося на крышу. - Вот только что парень вернулся из Харькова. Говорит, что видел Печерицу в Жмеринке, - с места в карьер рассказывает Никита уполномоченному. - Около Жмеринки, - поправляю я. - Интересно! - говорит Вукович и приглашает: - Садитесь, пожалуйста, товарищи. Я вас слушаю. ...Почти все уже рассказано. - Так как же все-таки называлась станция, где вы последний раз видели Печерицу? - спрашивает Вукович. - Я спал, когда он слез. - Это я понимаю, но когда последний раз вы видели Печерицу? - спрашивает Вукович. - После Дунаевец... Нет, нет... Там была первая проверка билетов. - А где была вторая? Ну вот, когда этот, в стеганке, читал литер? - Не знаю... Поезд шел, и меня разбудили. - Минуточку! - И Вукович заглядывает в блокнот. - Вы сказали, что Печерица спрашивал, была ли уже ревизия? - Спрашивал. - Где это было - в поле или на станции? - Поезд остановился... По-моему, на станции. - Ну вот, какая это была станция? Что было написано на стене вокзала? - Ей-богу, не помню... Если б знал... Я ведь первый раз ехал по железной дороге... - Может, Деражня? - Нет... Кажется, нет... - Черный Остров? - Нет... нет... - Котюжаны? - Нет. - На перроне светло было? - Ага. - А свет какой? - Обычный. Ну, так себе, не очень ясный. - Погодите, - Вукович морщится, - не то спрашиваю. Электричество или керосиновое освещение? А может, свечи? - Зеленоватый такой свет из фонаря - с круглым стеклом фонарь, горелка внутри и на шнурке на столб подымается. Ну, помните, у нас на Почтовке были в кофейне Шипулинского вот такие же самые лампы... - Газово-калильные? - Вот-вот! Они самые. - А вокзал не на бугре, случайно? Лестница каменная, а перрон весь в выбоинах, да? Если, скажем, дождь сильный - лужи будут? Правда? - Кажется, что этот самый. Бежать от вагона далеко нужно. - И ты помнишь наверное, что Печерица здесь не слез, а поехал дальше? - неожиданно переходя на "ты", с большим интересом спрашивает Вукович. - Ну как же! Когда контролер проверку делал и литер его читал, это было позже, после этой станции, и он на полке еще спал. - Наверное спал? - Факт, спал. Хотя... может, прикидывался, кто его знает. Одно помню: видел его ясно. - Ну, а потом ты сам заснул и видишь - Жмеринка? - Ага. - А Печерицы нет? - Ага. - Это точно? - Точно. - Счастливый ты, парень! Легко отделался. С такими попутчиками да еще в пустом вагоне можно заснуть навсегда! - как-то загадочно сказал Вукович и, опять заглядывая в блокнот, где он делал заметки, спросил: - А что тебе бросилось в глаза во внешности Печерицы? - Ну, шинель какая-то ободранная... Раньше я его никогда в этой шинели не видел. - А еще? - Ах да! Усов не было. - Совсем не было? - Ни капельки. Все сбрито... - Ну, товарищ Коломеец, - сказал торжествующе Вукович, - значит, это его усы мы нашли в бумажнике у выхода из окрнаробраза. Я говорил, что эти волосы принадлежат Печерице, а уполномоченный Дженджуристый возражал. "Никогда, говорит, этот гусь не расстанется со своими усами. Это, мол, традиция националистов - пышные казацкие усы. Он скорее бороду себе отрежет!" Что значит человек привык к штампам! Да любой враг на месте Печерицы, если бы ему на ноги стали так наступать, со всеми традициями бы распрощался. Своя шкура дороже! - И, обращаясь уже ко мне, Вукович продолжал: - Значит, ты правду говоришь, Манджура? - А для чего мне говорить неправду? - сказал я обиженно. - Неправду говорит тот, у кого на душе нечисто и кто боится. А я же сам хочу помочь вам этого гада поймать... - Правильно, Манджура! - похвалил меня Вукович, улыбаясь. - Долг всей рабочей молодежи - помогать нам. Помогать в любую минуту, от всего сердца, не щадя сил и здоровья, сознавая, что помогаешь не просто чекисту вот с такими малиновыми квадратиками на петлицах, а всему народу и нашему общему счастливому будущему. Мы опасны только для врагов революции, и чем лучше работать будем, тем скорее сметем их с нашей дороги! - Большая работенка предстоит! - ввернул Коломеец. - Пока от паразитов весь мир не очистим, - согласился Вукович. - Минуточку. - И он снял трубку телефонного аппарата. - Шеметова. Вукович говорит... Начальник у себя?.. Мы зайдем сейчас, предупреди, пожалуйста. Молочные лампы мягко горят у самого потолка в кабинете начальника пограничного отряда и окружного отдела ГПУ Иосифа Киборта. Так странно, непривычно застать здесь людей в это позднее время, когда все учреждения города давным-давно закрыты! Кресла мягкие, удобные; стакан крепкого чая дымится на краю широкого орехового стола. Начальник кивает нам головой, чтобы садились, а сам, прижав к уху телефонную трубку, внимательно слушает. Видно, ответили. Начальник крикнул в трубку: - Комендатура Витовтов Брод?.. Куда же вы пропали!.. Так что же произошло?.. Слушаю... Слушаю... Погодите, Богданов, не так быстро, дайте запишу. - Начальник берет остро отточенный карандаш и, прижимая еще сильнее левой рукой телефонную трубку к уху, правой делает заметки в раскрытом блокноте. - Кто вел группу?.. Что?! Опять этот "машинист"? Ну, туда ему и дорога! Меньше работы будет ревтрибуналу... А кто задержал?.. Так. Так. Так. Отлично! Объявите ему мою благодарность... Что?.. Ну конечно... Немедленно в управление!.. Что?.. Невольно прислушиваясь к этому разговору, я потихоньку оглядываю большую комнату и, признаться, немного робею. Я впервые вижу так близко начальника окружного отдела ГПУ. Раньше я видел его только издали, когда он объезжал на белом коне шеренги пограничников и бойцов конвойной роты. Стройный, сухощавый, затянутый в ремни, словно родившийся в седле, лицом немного похожий на погибшего недавно Котовского, он приподымался на стременах, прикладывая руку к лакированному козырьку зеленой пограничной фуражки, и здоровался со всеми звонким, веселым голосом, а войска гарнизона перекатами дружно отвечали ему, заглушая бой часов на старой ратуше. А вот сейчас он сидит перед нами без фуражки, одетый в ладно сшитый френч из плотного сукна. На его зеленых петлицах по два рубиновых ромба. Светлые волосы зачесаны назад. Он говорит с акцентом. ...Кончив говорить, начальник кладет трубку, быстрым взглядом осматривает нас с Никитой и весело обращается к Вуковичу: - Возле Исаковец опять попытка прорыва. Девять контрабандистов. И ни один не ушел с участка. Молодец начальник заставы Гусев. Справился сам, собственными силами, без вызова "тревожной группы". А самого главаря - "машиниста" Ивасюту - Гусев уложил гранатой. - А что несли? - спрашивает Вукович. - Опять сахарин? Начальник смотрит в блокнот и медленно говорит: - Сахарина маловато. Всего одна "носка" - тридцать фунтов. А остальное - всякая дребедень: кашне, чулки, перчатки, бритвы, галстуки и даже полная "носка" шкурок венгерского кота. - Кому же нужен венгерский кот, если зима кончилась? - улыбаясь, говорит Вукович. - Ну, может, какая-нибудь запасливая нэпманчиха заказ дала заранее? - говорит начальник. - Но другая находка более важная: в палке, которую бросил Ивасюта, как только завязалась перестрелка, Гусев обнаружил семьдесят банкнотов, по сто долларов каждый. - Семь тысяч долларов? - мигом подсчитав в уме, замечает Вукович. - Приличное жалованье кому-то несли... - Разберемся, - говорит Киборт и, обрывая разговор, вопросительно смотрит в нашу сторону. - Товарищи из фабзавуча, - докладывает Вукович, - сообщают важные новости по делу Печерицы... Говори, Манджура! Киборт переводит рычажки телефонов и кивает мне головой. Я рассказываю тихо, не спеша. Начальник очень внимательно смотрит мне в лицо светлыми проницательными глазами. Внезапно он подымает руку, останавливает меня. - И все время с тобой Печерица по-русски говорил? - Все время. В том-то и штука! А нашего преподавателя Назарова только за русский язык из школы выгнал! - И хорошо говорил, складно, без акцента? - интересуется начальник. - Ну да! Совсем как русский человек. Если бы я не знал, что он украинец, никогда бы и не подумал этого по разговору. - Это особенно надо будет иметь в виду, - обращается начальник к Вуковичу. - Значит, районом его действий может быть и весь Советский Союз. Дальний посыльный! Может осесть где-нибудь в центре Союза и "законсервироваться" на много лет для будущей работы. Продолжай, молодой человек! Я досказываю, как я обнаружил исчезновение Печерицы, и начальник говорит Вуковичу: - Ну, видите? Предположения Дженджуристого, что он метнулся к границе, не оправдались. Не такой это враг, чтобы сразу на штыки лезть. И, возможно, ему поставлены вторая, третья, четвертая задачи. Думает отсидеться где-нибудь в тиши, авось позабудут. За дверью начальника послышался резкий и продолжительный звонок. Вошла Шеметова: - Москва, товарищ начальник! - А ну-ка, быстренько последние сводки по борьбе с контрабандой! - приказывает начальник и берет трубку. Мутная тишина. - Начальник окружного отдела ГПУ и погранотряда у телефона, - громко отчеканивает начальник. - Я слушаю вас, Феликс Эдмундович, - и делает знак Вуковичу, чтобы мы ушли. ...Давно уже разошлись по домам комсомольцы. Давно, наверное, остывают в ячейках погашенные факелы. Тихо на белых крутых улицах нашего городка. Поют вдали, за рекой, петухи. - Ты знаешь, кто Киборту звонил? - останавливаясь посреди мостовой, торжественно говорит Никита Коломеец. - Феликс Эдмундович Дзержинский! Ты понимаешь, Василь, это или нет? Сам Дзержинский! Первый чекист революции!.. В такую ночь и спать-то совсем не хочется... Ты не очень устал с дороги, Василь? Если не устал, давай побродим по городу. ...Никогда не забудется эта весенняя тихая ночь над обрывом, вблизи кафедрального костела! Усталые, исколесив весь город, мы присаживаемся отдохнуть на дубовых перилах старинной лестницы. Она круто спускается по скалам вниз, к реке. Ее ступеньки выщерблены, и кое-как в маленьких лужицах на ступеньках купается, переливаясь, отражение луны. Темные силуэты каменных католических святых на порталах костела подымаются у нас за спиной. Эти пляшущие святые как бы застыли навсегда в странном, непонятном для нас исступлении. Значительно позже, много лет спустя, узнаю я, что этот стиль, которому подражал скульптор, высекавший из камня святых, называется "пламенное барокко". Каркают сонные вороны на ветвях голых, уже набухших весенним соком деревьев. Попыхивает двигатель электростанции. Поблескивает где-то далеко внизу, под самыми скалами, протекающая на дне скалистого оврага речка Смотрич. Ее пересекает дрожащая лунная дорожка. Чуть заметная, брезжит за хутором Должок полоска близкого рассвета. - Такие-то дела, Василь, - как бы размышляя вслух, говорит Никита. - Во всем мире идет страшная, отчаянная борьба между угнетенными и паразитами. И мы с тобой тоже участники этой борьбы. Наша родина первая в мире показала угнетенным путь к лучшей жизни. Всегда гордись этим! Нам приходится сражаться с хитрыми и ловкими врагами. Их защищает церковь, ибо не будет паразитов - погибнет и церковь, все эти ксендзы, что вот такие храмы выстроили. Ты даже себе не представляешь, на какие подлости они способны... Помнишь из истории? Они сожгли Джордано Бруно, как только он стал уличать их во лжи. Или Галилей... что они сделали с Галилеем! А иезуиты? Такие изуверы-оборотни, что держись!.. Сейчас церковники поддерживают всю мировую буржуазию. И все-таки в этой борьбе победим мы, победит пролетариат. Я в это твердо верю. Из-за старинных домов, из-за типографии доносятся сюда с высокой ратуши такие знакомые удары городских часов. - Три, - говорит Никита Коломеец. - Три часа утра... Да, Василь, в интересные годы мы живем, ой в какие интересные! Поверь мне, никто из наших потомков не увидит столько в свой молодости, как мы с тобой, потому что это не только наша, личная молодость, но и молодость целой Советской страны... И вот мы когда-нибудь расскажем им хотя бы про эту ночь. Ну вот ты, к примеру, расскажешь: "Жил я в юности в одном маленьком пограничном городке. Недавно закончилась гражданская война. Вокруг еще гуляли бандиты - последние недобитки старого строя, шедшие с оружием в руках против нас. Немало было людей, которые ненавидели Советскую власть, потому что она им крепко на мозоли наступила. Сказала: "Хватит! Нажились вдоволь на своем веку, поизмывались над честными тружениками, а сейчас давайте-ка за труд сами принимайтесь". А они ни в какую! Все норовили бочком-петушком ускользнуть от прямой дороги труда и равенства, шипели по-змеиному, ждали смерти для Советской власти со дня на день... И вот однажды, - расскажешь ты, - зашли мы с товарищем по важному делу в управление ГПУ (будь уверен: наверняка тебе уж придется растолковывать, что такое ГПУ!), и как раз в это время звонил туда, в кабинет начальника, из Москвы Феликс Эдмундович Дзержинский. Тот самый Феликс Эдмундович Дзержинский, который был грозой всех врагов революции и спасал от тифа и голода, от вшей и коросты десятки тысяч беспризорных малышей, чтобы сделать их здоровыми и счастливыми людьми..." Воспользовавшись тем, что Никита Коломеец, закуривая папиросу, на минуту замолчал, я перебил его и попросил рассказать мне толком, почему же все-таки убежал из нашего города Печерица. Признаться, я хотел порасспросить об этом самого Вуковича, но не решился. Никита объяснил мне, что всякая излишняя болтовня может лишь повредить розыскам Печерицы. Я твердо пообещал нашему секретарю ничего никому не рассказывать: если кто и узнает от меня о том, что он поведает мне, то лишь через двадцать лет после этой ночи. - Не раньше чем через двадцать лет? Слово? - спросил Коломеец. - Слово! - дрогнувшим голосом сказал я. - Честное комсомольское. Можешь быть уверен! - Ну гляди! - сказал Никита и начал свой рассказ, каждую подробность которого я старался запомнить как можно лучше. ПОПОВИЧ ИЗ РОВНО Оказывается, жена Печерицы, сказав Фурману, что это она резала на крыльце кирпичного дома курицу, нагло обманула всех фабзавучников, отправленных Полевым по следам неизвестного бандита. Но обмануть Вуковича она не смогла. Когда Полевой сказал Вуковичу: "Глядите, а мы уж тут чуть было куриную кровь за человечью не приняли", - уполномоченный сделал вид, что пропустил эти слова мимо ушей. Больше того, для отвода глаз он сказал громко, так, чтобы слышали жильцы дома, вышедшие на крыльцо: - Не такой дурак этот бандит, чтобы тут поблизости задерживаться! Выйдя на площадь, Вукович крепко разругал церабкооповского сторожа за то, что тот пропустил такого опасного налетчика и не сумел задержать его, когда диверсант выбегал из ворот. Сторож клялся и божился, что никакого бандита и в глаза не видел, но Вукович не поверил ему и пошел к себе в управление. Там он узнал, что крупная петлюровская банда, пытавшаяся переправиться в ту же ночь на советскую сторону, разбита пограничниками в районе комендатуры Витовтов Брод. "Значит, - решил Вукович, - прав был перебежчик, - польский бедняк, батрак из села Окопы, предупредивший советских пограничников о скоплении бандитов возле Збруча!" Звоня по телефону на пограничные заставы, Вукович не позабыл о женщине, которая выбрала такое неудобное место для того, чтобы резать курицу. Ну где это было видано, чтобы кур резали на каменном крыльце, у главного входа в здание, да еще в доме, где жили такие интеллигентные, образованные люди! Обычно хозяйки режут кур, гусей, индюков и другую живность в дровяных сараях, в закоулочках, подальше от людского глаза, а не на самом виду, перед окнами соседей. Вечером в тот же день Вукович уже знал многое о женщине, якобы зарезавшей на своем крыльце курицу. Ему стало известно, что это дочь сахарозаводчика из Гнивани, расстрелянного еще в тысяча девятьсот двадцать втором году за содействие банде атамана Шепеля. Было известно, что доктор Печерица вместе со своей женой занимает в красном кирпичном доме на Рыночной площади квартиру из трех комнат. Квартира эта была хорошая, светлая, теплая, но с одним недостатком - в ней не было кухни. Дело в том, что до революции весь второй этаж этого большого дома занимал богатый адвокат Великошапко. Вместе с пилсудчиками адвокат удрал в двадцатом году в Польшу, и вскоре его квартиру из семи комнат городской коммунхоз разделил на две самостоятельные квартиры. Кухня осталась в большей из них. В квартире из трех комнат, которую по приезде из Житомира получил Печерица, коммунхоз еще не успел оборудовать кухню. Да Печерица и не настаивал особенно на этом. "Мы люди перелетные, - говорил он техникам, приходившим измерять его квартиру, - сегодня здесь, а завтра там. Пошлют в Могилев - поеду в Могилев, пошлют в Корсунь - поеду в Корсунь. Наркомпрос играет человеком. Обрастать хозяйством не собираюсь. Стоит ли на бивуаке кухней обзаводиться, голову людям морочить! Проживем и так, по-холостяцки, по-коммунистически, без кухни!" Два раза в день - в полдень и вечером - жена Печерицы, Ксения Антоновна, высокая черноволосая женщина, ходила с блестящими алюминиевыми судочками в ресторан "Венеция", что у крепостных ворот. На кухне этого ресторана сам главный повар Марцынкевич отпускал жене Печерицы обеды и ужины. Еду жена Печерицы приносила в судочках домой, разогревала на маленькой спиртовке, и так они вдвоем с мужем обедали и ужинали. Жили они уединенно, гостей к себе никогда не звали; даже сослуживцы Печерицы по окрнаробразу никогда не бывали у него в квартире. Ни примуса, ни керосинки у них не было - одна лишь маленькая, горящая синим пламенем спиртовка, на которой по утрам Ксения Антоновна варила для своего мужа натуральный черный кофе. Печерица любил этот крепкий напиток. Вот почему Вукович еще больше удивился тому, что жена Печерицы резала курицу. Где она ее зажарила? На маленькой спиртовке? Да и зачем все эти ненужные хлопоты людям, которые берут обеды из ресторана?.. Вукович узнал, что на следующий же день после ночной тревоги в ЧОНе, начиная с воскресенья, жена Печерицы стала брать в ресторане "Венеция" уже по три обеда и по три ужина. Судков не хватало. Она приносила в плетеной корзинке глиняные горшки. - Гости небось приехали? - участливо спросил у нее очень вежливый главный повар "Венеции" Марцынкевич. - Да так... сестра моя из Житомира... - несколько смутившись, ответила Ксения Антоновна. Однако было очень странно, что никто из соседей не видал этой сестры. Кроме того, выяснив прошлое Ксении Антоновны, Вукович твердо знал, что она была единственной дочерью расстрелянного сахарозаводчика из Гнивани. Вукович знал также, что прислуги у Печерицы не было, но что каждый понедельник к нему приходила мыть полы курьерша наробраза тетя Паша. В понедельник утром, придя на работу, Печерица сказал тете Паше: - Вы, бабуся, сегодня до нас не приходьте, бо жинка заболела что-то. Придете в следующий понедельник. Тетя Паша была удивлена, когда вечером на Новом мосту встретила "больную" Ксению Антоновну. Жена Печерицы быстро шла со своими судками по другой стороне моста. Ксения Антоновна так торопилась домой, что не заметила тетю Пашу и не ответила ей, когда курьерша, кланяясь, сказала: - Здравствуйте, пани! ...Ровно в шесть часов тридцать минут-вечера в тот день, когда я должен был уехать в Харьков, в дежурную комнату окружного управления ГПУ пришел взволнованный врач-хирург Евгений Карлович Гутентаг. Евгений Карлович сказал, что он срочно должен видеть уполномоченного по особо важным делам. Дежурный направил доктора Гутентага к Вуковичу, и хирург рассказал чекисту следующее. Утром, когда доктор Гутентаг еще спал, к нему прибежала жена заведующего окрнаробразом Печерицы и сказала, что ее мужу плохо. Она говорила, что, наверное, у Печерицы приступ аппендицита и он очень просит, чтобы доктор посетил его на дому. Гутентаг знал Печерицу: незадолго перед этим он вырезал у него на шее жировик. Кроме того, Гутентаг очень любил пение и музыку и с удовольствием слушал концерты хора, которым руководил Печерица. Поэтому, несмотря на ранний час, Гутентаг быстро собрался и пошел на Рыночную площадь. Каково же было его удивление, когда дверь ему открыл сам больной! Пригласив доктора в пустую столовую, Печерица сказал: - Вот что, коллега! Я бы мог, конечно, играть с вами в кошки-мышки, я бы мог выдумать вам наспех какую-нибудь историю о моем бедном родственнике, которого нечаянно подстрелили, скажем, на охоте, но этого я делать не хочу и не буду. Мы с вами люди взрослые, и сказочки нам не к лицу. Кроме того, я знаю, что вы человек старого закала, окончили медицинский факультет в Варшаве, и не думаю, чтобы вы в глубине своего сознания очень симпатизировали Советской власти. Ведь должно наступить время, когда ваша частная практика вызовет недовольство вами со стороны органов власти... Короче говоря, вот за этой дверью лежит раненый человек. Пуля попала ему в ногу. Состояние его ухудшается, нога опухла; возможно, уже началось заражение крови. Человека этого ищут. Никто не должен знать, что вы окажете ему помощь. Если вы исполните свой долг, как и полагается врачу, и спасете моего друга, то и вам будет хорошо, и вашему родному брату-аптекарю, который живет в Польше, на улице Пилсудского в городе Ровно, тоже будет неплохо... Еще не дослушав до конца рассказ доктора Гутентага, Вукович понял, что не зря он выписал сегодня ордер на производство обыска в квартире Печерицы. Спустя каких-нибудь пять минут после того, как доктор закончил свой рассказ, из ворот помещения погранотряда выехали верхами две группы оперативных сотрудников. Одна группа, которой командовал сам Вукович, направилась к большому кирпичному дому на Рыночной площади. Тетя Паша, которую чекисты из второй группы еще застали в канцелярии окрнаробраза, сказала им, что каких-нибудь пять минут назад Печерица забегал в свой кабинет. Он взял чемоданчик, сложил в него какие-то бумаги из несгораемого шкафа, попросил у тети Паши полотенце и, сказав, что его срочно вызывают в пограничное местечко Чемировцы, прежде чем выйти из здания, забежал в умывальную комнату, где задержался на две-три минуты. Немедленно по телефону из окрнаробраза уполномоченный Дженджуристый распорядился послать верховых пограничников в погоню за Печерицей в Чемировцы. В это время часовая стрелка уже перевалила за семь часов. Когда сотрудники ГПУ приехали на вокзал, поезд, в котором я отправился в Харьков, уже прошел первую маленькую станцию Балин. В это же самое время оперативные сотрудники под командой Вуковича окружили со всех сторон большой кирпичный дом на Рыночной площади. Вукович знал, что квартира Печерицы черного хода не имеет, но ему уже было известно, что возле самого крайнего окна спальни поднимается на крышу с земли пожарная железная лестница. И в ту самую минуту, когда один из чекистов, подошедший к дверям с табличкой "Д-р Зенон Печерица", потянул на себя медную грушу звонка, Вукович уже осторожно взбирался по этой скользкой узенькой лестнице. Как и предполагал он, дверь не открывали. Чекисты стали стучать настойчивее. По-прежнему все было тихо. Лишь чуть заметно кто-то подошедший на цыпочках к двери шевельнул изнутри медный щиток глазка и, убедившись, кто именно стучит, отошел в глубь квартиры. Тогда чекисты решили взломать дверь. Поднимаясь по шаткой лестнице, Вукович услышал из открытого окна злой мужской голос: - Ксения Антоновна, я вам говорю: будем защищаться! - Все пропало! - ответила женщина. - Пани Ксения, верьте мне! - крикнул мужчина. - Поздно! - ответила жена Печерицы. В комнате хлопнул револьверный выстрел. Это выстрелил в спину жене Печерицы их гость и пополз к окну, но здесь ему навстречу, как вихрь, соскочил с подоконника Вукович. Оторопев от неожиданности, гость не сумел прицелиться и промазал: пуля прошла сторонкой. Ударом ноги Вукович выбил из рук ползущего по линолеуму бандита тяжелый маузер "девятку", и в эту минуту с треском распахнулась единственная дверь в квартиру Печерицы. Бандит сначала отрицал, что это именно он замышлял взорвать штаб ЧОНа с его оружейными складами, но, когда доктор Гутентаг в тюремной больнице вынул у него из ноги пулю, выяснилось, что она была выпущена из револьвера довольно редкой системы "воблей-скотт". Из револьвера системы "воблей-скотт" в ту памятную ночь, когда оскандалился Бобырь, стрелял по бандиту наш чоновский старшина и директор фабзавуча Полевой. На втором допросе бандит стал помаленьку сознаваться, и скоро выяснилось, что он и знаменитый своей жестокостью атаман полка петлюровских погромщиков Козырь-Зирка - одно и то же лицо. Это по его приказанию в тот год, когда пилсудчики и петлюровцы навсегда убегали с Украины, молодчики из полка "Гуляй-душа" перерезали в местечке Овруч добрую половину мирного, ни в чем не повинного населения и родителей нашего фабзайца Монуса Гузарчика. Это про него, Козыря-Зирку, перепуганные жители пограничных украинских местечек пустили слух, что он не то граф из Белой Церкви, не то беглый галицийский каторжник... Это он, Козырь-Зирка, окруженный в селе Приворотье партизанским отрядом, увидев, что приходится худо, убил своего денщика, такого же смуглого высокого парня, как он сам, сунул ему в карман свои документы, подписанные Симоном Петлюрой, и, обманув партизан, решивших, что убит настоящий Козырь-Зирка, сумел скрыться. Следствие по его делу проводил Вукович. На следствии выяснилось, что Козырь-Зирка никакой не граф и не каторжник, а самый обыкновенный попович, сын священника из города Ровно. Убежав после неудачного союза Петлюры с Пилсудским в Польшу от Красной Армии, Козырь-Зирка посидел немного в польском концентрационном лагере в Калише. Туда, в лагерь, из Варшавы дважды приезжал хорошо одетый человек в штатском, в черной шляпе с поднятыми кверху твердыми полями, с тяжелой палкой в руках. Был он худощав, смугл и отлично говорил по-русски. Козырь-Зирка, как и многие жители той части Волыни, что некогда принадлежала Российской империи, тоже говорил по-русски. Они долго беседовали с приезжим на русском языке, и Козырь-Зирка был в полной уверенности, что это какой-нибудь крупный русский белогвардеец из тех, что объединились в Польше вокруг известного террориста и врага Советской власти Бориса Савинкова. Велико было удивление Козыря-Зирки, когда вскоре после этих визитов его вызвал к себе начальник концентрационного лагеря пилсудчик Заремба и сказал: - Могу вас поздравить, атаман! Вы понравились представителю английской разведки господину Сиднею Джорджу Рейли. Это старый враг большевиков. Он знает Россию так, как я - Калиш. Он вполне удовлетворен беседой с вами. Капитан Рейли объезжает сейчас, по разрешению маршала Пилсудского, все лагеря, где содержатся интернированные части петлюровских войск. Он выбирает из них самых испытанных и самых отважных сторонников самостийной Украины. По личной просьбе капитана Рейли я вас отпускаю домой, в Ровно, на каникулы. Поезжайте, отдохните, поправьтесь. Вас найдут, когда будет нужно. А о нашем разговоре пока забудьте. Козырь-Зирка не только поправился на бесплатных церковных харчах в приходском доме у своего папаши: выйдя благодаря заступничеству англичанина из-за колючей проволоки на волю, Козырь-Зирка начал разыскивать своих приятелей, служивших вместе с ним у Петлюры. После того как Красная Армия разгромила петлюровщину, много бывших вожаков и рядовых участников различных петлюровских банд очутилось в эмиграции. Одни бежали в Чехословакию, другие - в Канаду, третьи - в Австрию и Германию, но больше всего их болталось без всякого дела в Польше и особенно в главном городе Западной Украины - Львове. Их-то и стал потихоньку прибирать к рукам и записывать в свои тайные реестры бывший австрийский офицер и полковник "сичовых стрельцов" Евген Коновалец. Он был известен и на Советской Украине как жестокий мучитель трудящихся Киева, подавлявший вместе со своими "стрельцами" революционное восстание рабочих завода "Арсенал", не пожелавших служить "самостийникам". Трудно было Козырю-Зирке с помощью одной только переписки разыскать своих старых дружков - атаманчиков. Решил он сам махнуть во Львов. В те годы Коновалец сколачивал из этих предателей украинского народа свою преступную "Украинскую военную организацию" - УВО. Когда вожаки тайной контрреволюционной организации принимали в ее члены Козыря-Зирку, он утаил, почему именно ему удалось так быстро вырваться из-за колючей проволоки концентрационного лагеря в Калише. Совет Зарембы забыть разговор с ним и повторный визит англичанина Козырь-Зирка запомнил хорошо. Правда, он слабо верил, что его могут еще найти и предложить услугой за услугу оплатить быстрое освобождение из лагеря. Однако английский капитан Сидней Джордж Рейли хорошо помнил громилу и бандита с волосами цвета вороньего крыла и щегольскими бачками и через своих людей отыскал его даже вдали от Ровно. Случилось это во Львове. Приехав во Львов, Козырь-Зирка остановился в "Народной гостинице". Не успел он принять ванну и просушить свои жесткие, с синеватым отливом волосы, как в дверь номера постучался портье и сказал, что "пана из Ровно" просят к телефону. Женский голос просил его прийти сейчас же, немедля, по важному интимному делу в соседнюю гостиницу "Империаль", на улице Третьего мая. Мучаясь в догадках, как его смогли разыскать так быстро во Львове, Козырь-Зирка оделся, причесался и пошел по приглашению незнакомки в гостиницу "Империаль", где обычно останавливались приезжавшие во Львов купцы из захолустных местечек Галиции. Он очень удивился, когда после стука в дверь названного незнакомкой номера его пригласил войти туда громкий мужской голос. Как только Козырь-Зирка перешагнул порог, ему навстречу поднялся щеголеватый офицер-пилсудчик. Это был один из старых сотрудников польской военной разведки, так называемой "офензивы", майор Зигмунд Фльорек, работавший во Львове одновременно не только на маршала Пилсудского, но и на английскую разведывательную службу Интеллидженс сервис. - Вот мы вас и отыскали, пане атамане! - сказал майор Фльорек. - Простите, что я потревожил вас и пригласил зайти сюда. Меня в городе знают многие, и если бы я нанес вам визит, это стало бы известно достаточно широкому кругу лиц. А вашу организацию и без того обвиняют в том, что вы находитесь в тайном контакте с польской разведкой. Ошарашенный уже первыми словами майора, Козырь-Зирка удивился еще больше, когда Фльорек передал ему личный привет от капитана Рейли и пожелание успеха в первом, довольно опасном задании. Начальник представительства второго отдела польского генерального штаба во Львове майор Фльорек сказал Козырю-Зирке, что буржуазия всего мира готовится к войне с Советским Союзом. Желая уверить поповича из Ровно, что это именно так, майор Фльорек достал из своей сумки свежий номер английской газеты и перевел ему выдержку из статьи на эту тему: "С большевизмом в России будет покончено еще в текущем году, а как только это случится, Россия вернется к старой жизни и откроет свои границы для тех, кто пожелает в ней работать". - И для вас откроет, мой дорогой атаман! - сказал Фльорек поповичу. - Вы знаете, кто это пишет? Генри Детердинг, крупнейший нефтепромышленник мира. Он уже бросил миллионы золотых рублей на то, чтобы удушить большевизм, и не пожалеет еще столько же, лишь бы его планы осуществились. Его слову можно верить! Посулив Козырю-Зирке хорошую должность на Украине, если Советская власть будет разбита, Фльорек попросил его выполнить важное поручение английского капитана - близкого друга английского министра Черчилля. Майор Фльорек поручил Козырю-Зирке перейти на советскую сторону и взорвать штаб ЧОНа в нашем городе, со всеми его складами. Майор Фльорек не врал, говоря Козырю-Зирке, что война с Советским Союзом близка. Подстрекаемые Черчиллем и Чемберленом, генералы Пилсудского первыми готовились воевать в тот год с Советским Союзом. Вскоре их наемник убил на перроне варшавского вокзала советского полпреда коммуниста Петра Войкова, а польский генеральный штаб подтянул к советской границе свои отмобилизованные корпуса. Почти одновременно с этими событиями английские шпионы бросили бомбы в партийный клуб Ленинграда. Майор Зигмунд Фльорек посулил Козырю-Зирке от себя и от Сиднея Рейли хорошую денежную награду, если дом на Кишиневской улице будет взорван. - Весь мир услышит грохот этого взрыва, и ваше имя будет записано на страницах истории, мой атаман! - сказал Фльорек поповичу на прощанье, давая ему адреса и явки на советской стороне. Во время беседы Фльорека с Козырем-Зиркой в номере гостиницы "Империаль" на удобном плюшевом диване молчаливо сидел, потягивая пахучую сигару, худощавый, средних лет мужчина в черном костюме и дымчатых очках в золотой оправе. По словам Козыря-Зирки, этот человек, которого Фльорек назвал своим лучшим другом, был "корреспондентом" английской газеты "Манчестер гардиан". Фамилию "корреспондента" - очень мудреную - Козырь-Зирка не запомнил. Но кто-кто, а Вукович отлично знал, какой именно "корреспондент" решил лично повидать нового петлюровского бандита, завербованного Сиднеем Джорджем Рейли на английскую разведывательную службу. ...По допросам диверсантов-националистов, задерживаемых на советской территории, Вукович хорошо знал: обычно на явочных квартирах во Львове их всегда вместе с Фльореком молча осматривал этот же тип в черном сюртуке, называемый для отвода глаз "корреспондентом". Довольно скоро Вукович установил его настоящую фамилию. Это был один из девятнадцати иностранных представителей, обосновавшихся в те годы во Львове, - консул Великобритании полковник Джордж Уайтхед. Он хотел лично убедиться, кому именно идут сотни фунтов стерлингов, передаваемые им Фльореку для ведения подрывной диверсионной работы на советской земле. И конечно же, ему было очень "неудобно", опасаясь возможных провалов, называть при таких встречах свое звание и подлинную фамилию. "Пусть, - думал он, - в случае неуспеха вся вина падает на представителя польской разведки Фльорека". Даже провалы диверсантов были выгодны для полковника Уайтхеда: они еще больше обостряли и без того плохие отношения между Польшей и Советским Союзом. А в этом прежде всего была очень заинтересована Великобритания... Границу Козырь-Зирка переходил в знакомых местах. Начальник ровенской комендатуры "Корпуса охраны пограничья" поручик Липинский сам проводил его глубокой ночью до Збруча и пожелал ему успеха на прощанье... - Пишите, пишите, - говорил Козырь-Зирка на следствии Вуковичу. - Игра сделана, ставок нет! Он охотно рассказывал Вуковичу свою жизнь, подшучивал цинично над многими своими промахами, с усмешечкой вспоминал свои преступления, длинными пальцами разминал одну за другой папироски "Сальве", затягивался глубоко, жадно, видно предчувствуя, что вот-вот придется ему выкурить последнюю папироску, и, не глядя, швырял в белую пепельницу изгрызенные острыми зубами окурки. - Какой смысл мне теперь скрывать от вас что-нибудь, подумайте, гражданин следователь, - повторял на допросах Козырь-Зирка. - Душа моя лежит перед вами, как на подносе. Неужели вы думаете, мне интересно утаить от вас еще какое-нибудь одно паршивое убийство, или налет, или явку. Ведь ни одного доллара и ни фунта стерлингов я уже больше не получу - сами понимаете. Если ваши пограничники хлопнули возле Финляндии моего шефа, этого англичанина Сиднея Джорджа Рейли, то где уж мне с вами хитрить! После меня хоть потоп. Исповедуюсь, как перед богом, как на Страшном суде, поверьте мне! Вукович был твердо уверен, что, направляя Козыря-Зирку по поручению английской разведки на советскую сторону, майор Фльорек не мог не дать бандиту хотя бы несколько явок. Без этих дополнительных явок Козырь-Зирка был бы слеп и не смог бы выполнить поручения англичан. Бандит на следствии отрицал, что именно Печерица помог ему пробраться через общежитие химического техникума на крышу чоновского сарая. - Сам всего достиг, - говорил Козырь-Зирка. - Кирпичную стенку потихоньку разобрал, пронюхал, где и что там находится во дворе. Мы, волки-одинцы самого высшего разбора, только в одиночку ходим, и наша шкура поэтому дороже всего ценится! Получилось бы у меня все, как задумано было, - гулял бы сейчас на английские денежки где-нибудь в Париже, и даже папашенька родной не узнал бы, откуда я такие средства приобрел... Вина Печерицы перед Советской властью, по мнению Козыря-Зирки, заключалась только в том, что он сжалился над истекающим кровью человеком, спрятал его у себя, позвал к нему доктора. - До этого я Печерицы в глаза не видывал, - говорил Козырь-Зирка, - и он, по-моему, совершенно лояльный советский работник, только мягкосердечный, немного, это да. Очень жаль, что я его подвел. По словам Никиты Коломейца, рассказывавшего мне эту историю, Козырь-Зирка ужасно огорчился, когда во время следствия Вукович показал ему Полевого и сказал, что это именно наш директор подстрелил его там, в чердачном проломе, из своего "воблей-скотта". - Вот никогда бы не поверил! - сознался бандит. - А я думал, что это заранее чекисты мне ловушку подстроили. Чтобы меня подстрелил штатский человек! Чепуха какая-то! Позор до конца дней моих! - А деньков-то немного осталось? - заметил Полевой, задетый словами бандита. - Побаловался - отвечай! Козырь-Зирка заскрипел зубами, но тут же, спохватившись, снова заулыбался и продолжал давать показания в своей прежней, циничной манере, так, словно не было рядом ни Полевого, ни Коломейца. ...На следующий же день после ареста Козыря-Зирки кто-то стрелял в доктора Гутентага. Возвратившись со своей дочерью из городского театра, доктор включил свет и подошел к окну, чтобы закрыть ставни. В кустах палисадника хлопнул выстрел, и револьверная пуля, пробив фрамугу на расстоянии двух сантиметров от головы Евгения Карловича, со звоном врезалась в стоявшую на полочке старинную китайскую вазу. Стрелявший успел скрыться, но его выстрел подсказал Вуковичу, что в городе есть кто-то еще, кто связан с людьми, приславшими на эту сторону Козыря-Зирку. Несколько позже Вукович узнал от крестьян-перебежчиков из Западной Украины, перебравшихся на советскую сторону от притеснений панов, что примерно в тот же день в городе Ровно неизвестными грабителями был убит аптекарь Томаш Гутентаг. Убийцы застрелили его в аптеке и забрали оттуда часть лекарств. В ночь же неудачного покушения на доктора Евгения Карловича Гутентага в двадцати верстах от нашего родного города, в районе самой отдаленной заставы села Медвежье Ушко, советские пограничники задержали старого придурковатого нищего: он пытался проскочить в Польшу. В узеньком воротнике его грязной обовшивевшей сорочки была найдена маленькая, свернутая в трубку записочка - "грипс". Тайнописью сообщалось: "Дорогая мамо! Бычка доктор продал чужим людям, отберу задаток. Гогусь, трясця его матери, переехал на другую квартиру. Ищите его уже сами и поговорите по-хозяйски с аптекарем Г. Ваш сын Юрко". Лежа в тюремной больнице, пока не затянулась его рана, Козырь-Зирка не знал о поимке этого нищего - связного шпионской группы, действовавшей на советской территории. Козырь-Зирка был также твердо убежден в том, что жена Печерицы сожгла все секретные документы, которые могли бы изобличить ее мужа. Действительно, когда чекисты схватили бандита, Вукович, сразу же открыв медную дверцу печки в кабинете Печерицы, обнаружил на задымленной решетке теплую еще кучку пепла. Но перед своим неожиданным бегством из города Печерица, видимо, забыл предупредить жену о том, что хранилось в левом бельевом ящике их семейного шкафа. А быть может, Ксения Антоновна в панике забыла об этом ящике?.. На самом дне ящика, набитого чистым бельем с монограммами "К.П.", "З.П.", Вукович нашел чистый, сложенный ромбиком носовой платочек. Это был хорошо отутюженный платочек, подрубленный светло-голубой ниткой. Рядом, на дне ящика, лежало еще несколько таких платочков. Но Вуковичу показалось, что этот платочек чуточку отличается от всех остальных. Материя была одна и та же и работа одна, а платочек казался чуточку потолще. И когда Вукович развернул его, он увидел, что в платочек вложено отпечатанное на тонком батисте удостоверение: "Предъявитель сего сотник Украинских сичовых стрельцов Зенон Печерица во время отхода наших войск в Галицию оставлен в городе для работы на Подолии в пользу самостийной, суверенной Украины. Я лично дал ему задания, как вести себя и что делать для осуществления целей украинского национализма. Просим все военные и гражданские учреждения, когда снова возвратится наше войско на большую Украину, ни при каких обстоятельствах не обвинять предъявителя сего, Зенона Печерицу, в большевизме. Комендант Корпуса Сичовых Стрельцов Полковник Евген Коновалец". Вот и все. Больше никаких следов Печерицы не было. Правда, благодаря "грипсу", отнятому у придурковатого нищего, Вукович догадывался, что "Гогусь", переменивший квартиру, и Печерица - одно и то же лицо. Моя встреча с Печерицей в поезде могла помочь Вуковичу решить и остальные загадки. По анкетам Печерицы, оставшимся в делах окрнаробраза, выяснилось, что сам он родом из Коломыи, служил сперва в легионе "сичовых стрельцов", а затем в одном из отрядов так называемой "Украинской галицкой армии" и, после того как группа ее офицеров вместе со "стрельцами" отказалась вернуться к себе в Галицию под власть пилсудчиков, остался в Проскурове, а затем переехал в Житомир. Именно об этом говорили анкеты, сведения сослуживцев, хорошие отзывы тех организаций, в которых до приезда в наш город работал доктор Зенон Печерица. Но позабытый лоскуток батиста с мелкими буквами штабной машинки, а самое главное - личная подпись Евгена Коновальца, сделанная несмываемой тушью, убеждали Вуковича в другом. Вукович отлично знал, что полковник Евген Коновалец еще со времен первой мировой войны тайно работал в германской военной разведке, снабжался немецкими марками и, уводя "сичовиков" с Украины, оставил на пути своего отхода немало тайных агентов, поручив им в целях маскировки прикинуться сторонниками Советской власти. Не всякому "сичовику" выдавал Евген Коновалец такие охранные удостоверения. Надо было не один раз сопровождать "пана коменданта" в его кровавых походах по Украине, чтобы заслужить его доверие и получить на память такой батистовый лоскуток. Люди, прятавшие годами до поры до времени батистовые лоскутки, имели приятелей и помощников. Несомненно, имел их и бежавший из города в неизвестном направлении Зенон Печерица. Иначе не мог бы он так быстро выяснить, куда именно, закончив срочные операции в городской больнице, пошел доктор Евгений Карлович Гутентаг. Это именно они, помощники и приятели Печерицы, послали в Польшу, к майору Зигмунду Фльореку, в качестве "ходока"-связного старого придурковатого нищего. Этот нищий без устали бормотал на допросах всякую ерунду. Оставаясь один в тюремной камере, он вдруг глубокой ночью запевал казацкие думы, танцевал гопак и делал все, чтобы его сочли сумасшедшим. Однако Вукович терпеливо ждал, пока нищий бросит игру и заговорит настоящим голосом. Вукович догадывался, что, кроме этого нищего, друзья Печерицы послали в Польшу еще и второго "ходока", который и стал причиной загадочной смерти аптекаря Томаша Гутентага в городе Ровно. Совершенно ясно было: сообщники Печерицы оставались в городе. Удобнее всего, конечно, было напасть на их следы с помощью самого Печерицы. Но Печерица "переменил квартиру"... Обо всем этом рассказал мне Никита Коломеец в ту самую ночь, когда мы с ним вышли из дома окружного управления ГПУ. Не все, конечно, в рассказе Коломейца выглядело так, как излагаю я эту запутанную историю сегодня. О многом в ту весеннюю ночь Никита еще только догадывался, немало подробностей додумывал он сам, да и я, признаться, помогал ему все эти двадцать лет, выясняя немало темных пятен биографии поповича из Ровно и Зенона Печерицы, проверяя уже и в советском Львове, так ли все было на самом деле, как оно представлялось нам в те далекие годы нашей юности. В одном могу признаться: страшным и очень опасным показался мне мир тайной войны с врагами, в который ввел меня неожиданно Никита Коломеец в ту памятную ночь, когда сидели мы с ним до рассвета на широких перилах лестницы над скалистым обрывом. До этого рассказа я был очень простодушен. Я не мог раньше и подумать, что среди нас есть подлецы, которые, подобно Печерице, живут двойной, изворотливой жизнью шпионов. Я и представить себе не мог, что почти рядом с нами гуляют оборотни, которые прикидываются, что они искренне любят Советскую власть, а в то же время только и ждут ее падения и все норовят, как бы исподтишка, из темноты нанести ей удар побольней да поковарней... "Как велик, благороден и опасен труд пограничников-чекистов, - подумал я, которые, подобно Вуковичу, рискуя жизнью, отважно входят в этот страшный и темный мир готовящихся преступлений и умеют вовремя схватить врага за руку, когда он совсем не ждет этого!" ...И еще из рассказа Никиты представилось мне ясно, как ненавидит нас, советских людей, мировая буржуазия со своими агентами, и я понял, как мы должны быть настороже до той поры, пока хоть один капиталист еще бродит живым по белу свету. КАВЕРЗА Через три дня, незадолго до обеденного перерыва, в литейной появился инструктор Козакевич. Он уже прогулялся через Больничную площадь в контору школы без кепки, оставив в литейной свою прожженную брызгами чугуна тяжелую куртку. Рукава его синей выцветшей блузы засучены; видны могучие мускулы. - Манджурец! "Донос на гетмана злодея царю Петру от Кочубея!" - шутит он, протягивая сколотый гвоздиком листок бумаги. По его голосу мне окончательно становится ясно, что Козакевич в отличном настроении. Беру. Читаю. Пишет Маремуха: "Василь, непременно зайди ко мне в обед, есть важное дело. С комприветом Петро". Быстрее заплясала в моих руках скользкая трамбовка. Надо во что бы то ни стало заформовать до обеда этот маховик к соломорезке. Туго вгоняю набойку под шпоны деревянной опоки. Заколачиваю туда влажный песок. Вот и последняя клетка. Где-то под затрамбованным пластом песка лежит отсыревший, холодный маховик. Швыряю в сторону трамбовку, одним махом сгребаю с опоки лишний песок. Где душник? Ах, вот он. Эта острая проволочка перелетает ко мне в руку. Накалываю каждую клетку в опоке. Душник с шипением уходит в тугой песок, иногда он натыкается на чугунную модель маховика и гнется. Все! Можно открывать. Поблизости нет никого из хлопцев. Один Козакевич бережно раскладывает на полках новенькие, свежевыкрашенные модельки. - Георгий Павлович, поднимем? Увязая в песке, Козакевич подходит к моему рабочему месту. - Клинья забил, воздух дал? - Все, все, не бойтесь. - Да я не боюсь, а случается - забудешь. Особенно ты. После поездки в Харьков все какой-то рассеянный бродишь. Ну, взяли! - И Козакевич, наклонившись, берется за ручки опоки. Натужась, поднимаем ее вверх. Поворот - и верхняя половина опоки ставится на ребро под окном. Козакевич, оправляя отвернувшийся рукав блузы, смотрит вниз, на серую от присыпки нижнюю половину формы. Круглый, вороненый, подымается над плацем обод маховика. Вот зальем потом эту пустоту чугуном, и будет новый маховик крутиться под рукой у крестьянина, на его соломорезке, давая силу барабану с ножами, режущими сечку. В одном месте форма, как говорят литейщики, чуть-чуть "подорвала": холмик песка с верхней половины формы приклеился к ободу модели. - Заделаешь, - показывает пальцем Козакевич. Далекий гудок на заводе "Мотор". Перерыв. - Можно, я заделаю потом, товарищ Козакевич? - Хочу в школу сбегать. - А я тебя и не заставляю в обед работать. Беги куда надо! Тропинка, вчера еще мокрая и пересеченная лужами, высохла под солнцем. Хорошо бежать по ней через площадь в одном костюме первый раз после долгой зимы! А еще лучше гонять на этой площади, когда зарастает она подорожником, легкий футбольный мяч, слыша, как ветер свистит в ушах!.. Вот и школа! Перескакиваю через две ступеньки, мчусь на третий этаж. Сверху спускается Фурман. В руке у него завтрак. Должно быть, во двор идет. Каждую весну, как только потеплеет, фабзавучники, точно жуки, выползают в обеденные перерывы на школьный двор и завтракают там под лучами весеннего солнца, сидя на ржавых котлах и поломанных походных кухнях. - Маремуха еще наверху? - спрашиваю я у Фурмана. - Шашки для подшефного клуба точит, - отвечает Фурман, стуча по лестнице подковками каблуков. Петькин станок стоит как раз против двери. Вбежав в столярную, я сразу вижу широкую спину Маремухи. Погоняя станок одной ногой, он обтачивает полукруглой стамеской-реером длинную березовую болванку. Тоненькая желтоватая стружка выскакивает из-под острия стамески и падает вниз. Никого больше в столярной нет; лишь в другом конце цеха, сидя на деревянном скрипучем верстаке и задумчиво глядя в окно, завтракает инструктор столяров Кушнир - отец Гали. В цехе приятно пахнет свежими сосновыми опилками. - Бери ешь, - говорит Петро, усердно погоняя станок. - То твоя булочка на окне лежит и колбаса в бумаге. - А ты? - Я уже поел, это все твое. - Эх, Петрусь, транжира ты! Растратишь стипендию за два дня, а потом снова куковать будешь, как в прошлый месяц. - Подумаешь, беда! Скоро и так стипендия кончится, зарплату получать будем, - бросает уверенно Петро, разделяя болванку острием прямолинейной стамески. Все-таки молодец Петрусь - запасся для меня завтраком. Компанейский хлопец! Этот не будет, как Тиктор, жевать в самом дальнем углу колбасу да озираться, как бы другие у него не попросили. Маремуха всегда поделится с другом. Свежая, румяная булочка с поджаристой коркой хрустит у меня на зубах. Такие булочки приносит к воротам фабзавуча в первые дни после выдачи стипендии вдова податного инспектора мадам Поднебесная. А обрезки "собачья радость" мы покупаем в бакалейной лавочке. Замечательная это штука - обрезки, или, как их называют по-ученому в Церабкоопе, "колбаса прима-ассорти"! Она очень дешевая и, пожалуй, самая вкусная. Купил четверть фунта, и чего там только нет: ломтики багровой полендвицы, горбушки ливерной, жирные кружочки краковской, охотничьи сосиски, остатки салями с веревочными хвостиками, обрезки кровяной, а Сашке Бобырю попался однажды целый кусище дорогого пахучего окорока. Заедая хрустящей булкой колбасные обрезки, я слежу за Петькой. Как он наловчился так быстро работать?.. Вдруг Петька останавливает станок и говорит торжественно: - Мы с тобой старые побратимы, Василь, правда? Помнишь нашу клятву в Старой крепости над могилой Сергушина? Секретов у нас между собою быть не может, правда? Ну, так вот знай, что Яшка Тиктор копает под тобой яму. - Новости! Какую яму? - Да-да, не смейся. Это тебе не хиханьки. Он вчера подал на тебя заявление в бюро ячейки. - Не пугай меня, Петрусь. Какое может быть заявление? - Я тебя не пугаю, Василь, а правду говорю: Тиктор написал в том заявлении, чтобы тебя исключили из комсомола. - Меня? Из комсомола?.. Петька, да ты что?.. Ты думаешь, что я Буня Хох и меня можно легко разыграть? Да?.. (Буня Хох из предместья Русские фольварки - это наш знаменитый городской сумасшедший.) - Василь, - говорит Петро дрожащим голосом, - такими вещами не шутят. Я тебя по-дружески предупреждаю, как старый побратим, а ты думаешь, что я занимаюсь мальчишеством! - Постой, Петрусь, а что он пишет в том заявлении? - Ты думаешь, я знаю? Я не знаю! Я сам того заявления не читал, но видел, как Тиктор отдавал его Коломейцу. - Коломейцу? Никите? Но с чего ты взял, что это именно на меня заявление? - А вот послушай! Я вчера прибежал к Никите за журналом, а возле него Тиктор. Слышу, он говорит Коломейцу: "Ты понимаешь, Никита, я не хотел впутываться в эту грязную историю, но совесть рабочего парня не позволяет мне стоять в стороне. Дело это важное. Словом, я здесь все изложил. Ты прочти. Не знаю, - говорит, - какое твое мнение, но мне кажется, что Манджуру за это надо обязательно выгнать из комсомола. Такие люди только марают нашу славную организацию". - И ты сам слышал, что Тиктор мою фамилию назвал? - Я не глухой, Василь... И вот, понимаешь, дает Никите бумагу. Я что? Хотел заглянуть, а Тиктор заметил, рукой ее закрыл и говорит: "А вам что, молодой человек, нужно? Ваш номер восемь, когда надо, тогда и спросим!" Я туда-сюда, взял журнал и ушел. - И не прочитал? - А как же я мог... Слушай, Василь, - торопливо заглядывая мне в глаза, сказал Петька, - а ты такого, знаешь, подозрительного ничего не сделал за последнее время? - Что я мог сделать? Ты смешной, Петя! - Ну, мало ли... Вдруг рекомендацию написал какому-нибудь чужаку? - Да я как поручился в прошлом году за Бобыря, так с той поры никому больше и не давал. - А в Харькове? - Что - в Харькове? Да я же рассказывал тебе, как там все было. - Но, может, ты там что-нибудь такое сделал? - Что я мог сделать плохого? Странно! - Ну, такое... может, набузил где-нибудь... или напился, не дай боже... или подзатыльник кому дал... А может, витрину разбил в магазине? - Да что ты, Петрусь! Я не Тиктор... Флячки на базаре у спекулянтов ел - это да, обокрали меня, ну "Акулы Нью-Йорка" - картину американскую - поглядел, дернула нелегкая, а больше так ничего. - Ни-ни? - Ни-ни. - Интересно, чего же этот чубатый к тебе привязался? - Не знаю. - Слушай, Василь, - сказал Маремуха торжественно, - подойди к Никите и так прямо спроси у него: "В чем меня обвиняют? - К Никите?.. Зачем мне ходить к Никите? Нарочно не пойду. Если я первый буду выспрашивать, получится - я виноват и боюсь чего-то. А чего мне бояться? Смешно! - Да, пожалуй, ты прав... - протянул Маремуха. - Ты, если хочешь, можешь спросить, Петрусь. - Думаешь, не спрашивал? - быстро отозвался Петро. - Спрашивал... Яшка ушел, а я - к Никите. "Что это, говорю, за кляузу тебе Тиктор вручил?" - "Да так, - отвечает Коломеец, - обвиненьице одно крупного калибра". Я говорю: "Какое же такое обвинение, скажи, Никита?" - "Да заявление одно политического свойства на Манджуру подано, - говорит Никита. - Но пока, говорит, Маремуха, давай помолчим об этом. Без лишней болтовни. До заседания бюро держи язык за зубами!" Ну, я тут, понимаешь, и привязался к Никите. "Значит, говорю, что-нибудь очень важное, да?" - "Как тебе сказать, - говорит мне Коломеец, - подвох у нас невиданный. А в общем, все это образец человеческой подлости!" - Что, что? - переспросил я Маремуху. - Образец человеческой подлости! - Это он про кого? - спросил я дрогнувшим голосом. - А я, думаешь, понял? Ты же знаешь нашего философа! Он любит такие слова, непонятные... И я тебе все-таки советую: поговори с ним лично. - Ну, знаешь, не смогу! В столярную очень некстати вбежала Галя Кушнир. Она была в синем, до коленей, спецхалатике, а волосы повязала голубенькой косынкой. Последнее время на нее все чаще стали заглядываться другие хлопцы, и я переживал очень. Кто-то заметил это и написал мелом над колпаком кузнечного горна: "Василий Миронович Манджура страдает по Гале Кушнир - ужас как!" Под этой надписью было нарисовано сердце, скорее похожее на почку. Оно было проколото стрелой, и из него вытекала струя крови, густая, сильная, словно струя чугуна, бегущая по желобу из вагранки. Надпись эта, вне всякого сомнения, подрывала мой авторитет члена бюро ячейки среди остальных ребят. Это ведь очень плохо, когда твои личные переживания выносятся на общее обсуждение. "Любовь должна быть... величайшей тайной в мире!" - вызубрил я наизусть и даже записал у себя в блокноте рядом с конспектом по политграмоте фразу из одного прочитанного романа. Коломеец, проверяя наши конспекты, наткнулся на эту запись и спросил: "Это откуда ты выдрал, Василь, такое мещанство?" Не отважился я сразу сказать, что эту фразу говорил какой-то царский генерал, и стал оправдываться. "Все равно - предрассудок!" - отрезал Никита, и пришлось мне выдрать страницу из блокнота. Однако эту надпись над кузнечным горном я бы пережил и продолжал бы любить Галю Кушнир, как прежде, если бы не ее собственное поведение. Она взяла сторону Тиктора в истории с Францем-Иосифом! Сказал я ей, что Тиктор обозвал меня "монархистом", а Галя ответила хладнокровно: - А ты думаешь, удобно комсомольцу воспроизводить изображения тиранов и деспотов? - Так я же для практики. Эх, Галя! - сказал я голосом, полным укоризны, думая, что она согласится со мной. А Галя Кушнир вместо этого сухо так, будто я был для нее чужой человек, сказала: - Для практики ты мог бы какую-нибудь птичку заформовать. Вот у папы есть письменный прибор с медным ястребом. Сказал бы мне - отвинтила бы и принесла тебе для модели. - Спасибо тебе большое... Другому будешь приносить, - ответил я грубо, и на этом наши личные отношения закончились. Правда, кое-что в глубине души осталось и у меня и у нее. Мы не могли разговаривать спокойно и при встречах смущались. Вот и сейчас, увидев меня возле Петькиного станка, Галя замялась, но потом, пересиливая смущение, все-таки подошла. Чуть заметный румянец появился на ее щеках. - А тебя, Василь, хлопцы на дворе вспоминают, - сказала Галя. - Говорят, Тиктор на тебя заявление какое-то подал и хвастается всем, что тебе будет худо. Что ты натворил, а, Василь? - Я? Натворил?.. Я ничего не натворил! - А почему же заявление? - Пойди его спроси. - Да он не признается. Говорит, до бюро этого нельзя разглашать. Но все-таки раз в церкви звонят, значит... - Мне плевать на его заявление! И твоя церковь здесь ни при чем! - выпалил я Гале. - Пусть хоть десять кляуз напишет, я ничего такого не делал! - А ты с Коломейцем говорил? - спросила сочувственно Галя. - Зачем? - Как - зачем? - удивилась Галя. - Ну, все-таки... Он наш секретарь, член окружкома, давно тебя знает... Тут меня уже разозлила Галина забота. Да что это такое, в самом деле?.. Со двора друг за дружкой стали вбегать фабзавучники. Обед кончался. Чтобы меня не заподозрили в трусости, я сказал как можно спокойнее: - Ну я пошел к себе в литейную, а то у меня там форма открыта. НИКИТА МОЛЧИТ Сегодня что-то уж слишком часто вертится у меня перед глазами Тиктор. То лопату в углу возьмет, то зубило из-под самого моего носа выхватит, постучит, позвенит им маленько в соседней комнате, сбивая окалину с готовых маховиков, - глядишь, и снова мелькнули, увязая в сыром песке, рыжие и задубелые Яншины сапоги. Проволочная щетка, видите ли, ему понадобилась. В глазах его играет хитрая усмешка, пушистый чуб развевается, как у донского казака. Веселый, довольный, Яшка выглядит победителем. Целый день он напевает одну и ту же модную песенку: Есть в Батавии маленький дом На окраине, в поле пустом... Когда Яшка появляется около меня, я делаю вид, что увлечен работой. Пусть не думает, что я струсил, кляузник чубатый! ...Вот наконец и шабаш. Быстро мою руки и первым выбегаю на улицу... Обычно после работы мой путь лежит по Семинарской улице в общежитие. Но сегодня я иду налево, к Тринитарскому переулку. Шагаю мимо плетней и садиков с оголенными еще деревьями. На площади шумит городской базар. Иду мимо, к Прорезной, и сам не знаю, зачем меня туда понесло. Долго болтаюсь по сухим и пустынным аллеям бульвара. Желтая река, недавно вскрывшаяся ото льда, течет внизу, кое-где подходя вплотную к скалам, заливая огороды, огибая Старый город. На бульваре жгут прошлогодние листья. То там, то здесь, будто вершины маленьких вулканов, дымятся кучи листьев мелкого валежника, дым стелется низко по склонам аллей над скалистым обрывом, и его горьковатый запах, знакомый запах весны, догоняет меня и на самой окраине бульвара. Там, за маленькой калиткой, чернеет вдали одинокая скамейка. Иду туда и сажусь. Пальцы нащупывают знакомые буквы В и Г. Еще до фабзавуча, когда я был без памяти влюблен в Галю Кушнир, а она ходила с моим соперником Котькой Григоренко, сбежавшим теперь за границу, в тихое летнее утро пришел я сюда и, скрипя от злости зубами, натирая мозоли на руках, вырезал на твердом дубовом бруске перочинным ножиком эти буквы. Какими мелкими показались огорчения тех лет по сравнению с тем, что могло теперь меня ожидать! Загадочное заявление Тиктора преследовало меня повсюду. Слова предостережения, которые я услышал от Маремухи и Гали, еще больше разволновали меня. Уже весь фабзавуч знал о таинственном заявлении. Когда сегодня выходил из школы, мне повстречался у ворот Монька Гузарчик. Это был добрый, слегка неуклюжий парень с красными слезящимися глазами. Еще в первый год занятий Монька Гузарчик неожиданно получил наследство от своей бабушки. Никогда лично он ее не видел, но бабушка, уехавшая еще при царе в Нью-Йорк, завещала после своей смерти все сбережения внуку Моньке. Его разыскали через нотариуса какие-то дальние родственники, и вот в один прекрасный день Монька Гузарчик получил наличными триста двадцать пять рублей советскими деньгами. Конечно, лучше всего было пожертвовать их обществу "Друг детей" - на ликвидацию беспризорности или, скажем, передать Сашке Бобырю на постройку аэропланов для Красной Армии. Но Гузарчик ошалел от такой большой суммы денег и, прибежав в субботу из банка, повел часть ребят в ресторан "Венеция". Он показал хозяину ресторана деньги и сказал: "Я гуляю! Посторонних не пускать!" Что они там делали, как гуляли - неизвестно: мы с хлопцами в тот же вечер были в клубе на лекции "Что раньше появилось - мысль или слово?". Знаю только, что на следующий день гуляки вместе с внуком американской бабушки ходили как потерянные. Их тошнило. Они объелись тортами, пирожными, ели по очереди все, что было указано в меню: селедку, печенье, паюсную икру, поросят, суфле, бифштексы, осетрину... и запивали все это какими-то винами с мудреными названиями. Все наследство прокутили в один вечер. В свое время история эта прошумела на весь город, и, когда Монька Гузарчик подал заявление в комсомол, мы его не приняли. "Ты хотя и рабочий подросток, но ухарь. Душа у тебя, брат, мелкобуржуазная, - отрезал Моньке на бюро Коломеец. - Так сынки торгашей раньше кутили, а ты у них учишься. По