. Позавчера, когда на районном партийном активе обсуждали итоги апрельского Пленума Центрального Комитета партии, все единогласно голосовали за линию ЦК. Народ у нас единодушный, предатели поддержки не нашли. Так ты ответь мне: каково твое личное отношение к оппозиции? - Мое? - уже спокойнее сказал я, понимая, что имею дело с настоящим, честным парнем. - Я считаю, что эту шваль троцкистскую давно пора гнать из партии и из комсомола. Нас враги окружают, задушить Советскую власть хотят. Мы должны едины быть, сплотиться вокруг партии, а эти оппозиционеры хотят разлад между нами внести. - Отлично, что тебя направили в литейную! - обрадовался Головацкий. - Правда, ребята там хорошие, и, когда мы в прошлом году громили троцкистов, затесавшихся было в ячейку заводоуправления, комсомольцы-литейщики выступали первыми за линию ЦК и совместно со всем коллективом не дали этим врагам прижиться на заводе. Но потом несколько ребят из литейного уехали в Краснознаменный флот, на Балтику, и актива поубавилось. Да и перевыборы давно пора провести... Прежде всего скажи: у тебя какие наклонности? - Я не пью! - сказал я хмуро. - Я не о том спрашиваю. - Секретарь поморщился. - Какую комсомольскую работу прежде выполнял? Ну, влечет тебя к чему больше? Волей-неволей пришлось рассказать Головацкому и о нашем комсомольском клубе, и о вечерах-диспутах под названием "Что раньше появилось - мысль или слово, курица или яйцо?" Я рассказал ему, как судили мы рыцаря Дон-Кихот Ламанчского, и припомнил вечера самокритики, на которых протирали с песочком каждого комсомольца за его грехи. Ввернул пару слов и о диспутах о культуре и мещанстве, посматривая при этом на малиновый галстук секретаря. - Ого! - обрадовался Головацкий. - У тебя солидный опыт работы, причем в области перестройки и поисков новых форм. Это превосходно. Все течет, все изменяется! Творческая мысль комсомольца должна пребывать в состоянии вечного беспокойства, на пути постоянных исканий. Только тогда каждый из нас будет гарантирован, что ему не станет угрожать опасность превратиться в тупицу. Все, что ты рассказал мне, я учту. - И Головацкий сделал быстренько какие-то заметочки в блокноте. - У тебя явные наклонности к культурно-массовой работе. Возможно даже, поручим тебе организовать в литейной общество "Лига времени". Это, брат, большое дело! - С этими словами Головацкий посмотрел на свои часы. - Но пока, дружище, я тебя попрошу напрячь все силы на борьбу с браком. Твой цех работает на сдельщине. Но одно дело - сдельная оплата труда у капиталиста, и другое дело - при нашем, советском строе, когда работаем на себя и когда не только количество нас интересует, но и высокое качество. А кое-кто этого не понимает. Жмет вовсю - и брачок дает изрядный. Особое внимание обрати вот на эти носики. - И тут Головацкий взял с этажерки такую же деталь, какую показывал нам сегодня директор. Она, как перышко, запрыгала в его руках. - Это должна быть самая безгрешная деталь, - продолжал секретарь. - Как и все остальные, впрочем. Но эта - особенно. И ты, как комсомолец, должен повести ярую борьбу с бракоделами, находить конкретных носителей зла... - Но ведь я раньше на машинке не работал! - перебил я Головацкого, повторяя ему то же, что сказал мастеру. - Я на плацу формовал... Маховики могу делать без нижней опоки. - Подладишься, - сказал мне секретарь, а он, как видно, кое-что соображал в литейном деле. - Где твой открепительный талон?.. Глядя сейчас в чистые стекла вымытого окошечка, я вспоминал и холодное, жесткое слово мастера "подладитесь", и разговор с Головацким и думал: "А если не получится? Пройдут две недели испытания, не научусь работать на машинке, и скажут мне: "Уходи, брат, отсюда!" Что будет тогда?" Стало казаться, что я никогда не кончал фабзавуча, что пятый разряд, полученный мною, здесь не играет никакой роли, и ничего-то, в общем, я не умею делать, и вся моя работа начнется только с завтрашнего дня. Не зная толком, каким будет тот завтрашний день, я волновался еще больше. Лестница, ведущая наверх, заскрипела под ногами Маремухи. Петро тащил круглый столик на точеной ножке. - Вот! - сказал Маремуха, тяжело дыша и, видимо, ожидая одобрения. - Агния Трофимовна дала? - Ага! "Пока, - говорит, - у вас мебель появится, берите, пользуйтесь, а то у меня все равно, - говорит, - он лишний..." - Теперь нам табуретки раздобыть - и все в порядке. - Меня хозяйка спрашивает, что завтра на обед готовить: борщ зеленый или суп с черешнями холодный? А я говорю: "Не знаю. Пускай хлопцы скажут". Ты чего хочешь лучше, Василь? - Она нас как в ресторане кормить собирается, что ли? - ответил я хмуро. - Ну, раз на всем готовом взялась держать, пусть ухаживает! - Еще неизвестно, какие заработки будут! - Ничего, заработаем как полагается, - уверенно сказал Петя. - Мне, когда я оформлялся, один плотник говорил, что у них в столярном никто меньше сотни не зарабатывает. Даже третий разряд! - Тебе хорошо, Петрусь, ты свою, знакомую работу делать будешь. Знай себе гоняй фуганок! А вот мне переучиваться надо. Леший его знает, как мне на тех машинках формовать! Я их и вижу-то впервые. - А ты не журись, Василь! Будет трудно - мы с Бобырем поможем... - Чего он не идет, Бобырь? - спохватился я, поглядывая на старинный будильник-ящик, поставленный хозяйкой на лежанке печи. - Где его, Сашку, носит! Уже второй час как ушел! - Ну, до вокзала не так уж близко. Пока Володю найдет, пока вещи получит. А потом ему еще харчей надо купить. Ведь хозяйка взялась нас кормить только с завтрашнего дня, - заступился за Бобыря Маремуха. Сашу мы услали на вокзал за нашими вещами. Нам следовало за это время набить сеном матрацы, помыть пол - словом, приготовить комнату к ночлегу. - Он адрес хоть записал? - спросил я Маремуху. - А то, может, забыл дорогу сюда и бродит по городу. - Зачем ему адрес? Уговорились же: отыщет Володю на стоянке и тот его бесплатно привезет. - Хотя верно, - сказал я, успокаиваясь. - Ну что же, мы свое дело закончили, давай погуляем немножко. Мы прошли мимо хозяйки, которая разглаживала для нас простыни, открыли калитку. - Пойдем, Петро, налево, - предложил я. И мы направились Приморской улицей к порту, мимо усадьбы, из которой слышалась недавно музыка. Сейчас рояль затих, в доме звенели стаканы - видно, там пили чай. Двор перед этим каменным домом был засажен стройными мальвами, лозами винограда, чайными розами, пунцовой гвоздикой. Душистые табаки не раскрыли еще своих стрел, но приятный запах цветов, недавно освеженных дождем, так и вырывался оттуда, из-за невысокого заборчика. Какие-то особые, никогда не виданные мною розы поднимались даже под крышу дома, оплетая цветущей аркой одно из его открытых окон. Густо-розовые кустики иудина дерева росли рядом с акацией. У самого забора, в углу усадьбы, высилась беседка, сплошь обросшая темно-зеленым блестящим плющом. По его скрюченным стеблям вилась еще и лиловая повилика. Когда мы поравнялись с беседкой, я услышал там говор и не удержался, чтобы не заглянуть внутрь. На перилах беседки сидела, болтая загорелыми ногами, та самая девушка, халатик которой мы стерегли на море. А около нее, на земле, припав на колено, накачивал велосипедную шину франт из отдела рабочей силы. Я смотрел на девушку так, словно видел ее впервые. Перехватив мой взгляд, она подняла глаза и, недовольно тряхнув волосами, освободила их из-под плюща. Мне сделалось неловко. Я смутился и кивнул головой, как бы кланяясь. Отворачиваясь поспешно, я заметил, что девушка улыбнулась. - Узнал, а, Василь? - спросил Петро, подталкивая меня локтем. - Кого? - Ну, эту принцессу. - И, передразнивая девушку, Петро протянул пискливо: - "Покараульте, пожалуйста, мой халатик..." - А ты длинного того узнал? Дылду? - Какого длинного? - Ну того, что велосипед накачивал. - Нет. А кто это? - Да тот пижон, что на завод нас не хотел принять! - Правда? - удивился Петро. - Неужели они наши соседи? - Эта, в халатике, - безусловно! - А он - ее брат! - решил Петро. - Почему именно брат? Кавалер, наверно! Мне почему-то сделалось неприятно при мысли, что франт знаком с нашей соседкой и может в любую минуту рассказать ей, как мы упрашивали его принять нас на завод. Медленно брели мы с Петькой по Приморской улице. Слева от нас поблескивали ведущие к порту железнодорожные пути, а за ними, за парапетом, к самому горизонту подымалось море. Ветер совсем упал, и прибой утих. Волны уже не бухали в бетон, как утром, а тихо, с легким шуршаньем накатывались на песчаный берег. Скрывая от нас море, потянулся за путями дощатый забор. За ним колебались верхушки мачт. Флаги на них едва шевелились. На западе, там, куда скатывалось невидимое еще за тучами солнце, алела ровная полоска заката. На побеленном дощатом заборе было написано: Пляж общества спасания на водах Позади нас, на тротуаре, раздался звонок. Мы прижались к забору, и мимо, шурша ракушками, пронесся на велосипеде знакомый франт с девушкой. Ее он посадил на раму, впереди себя. Франт вел машину согнувшись, тяжело, но быстро передвигая педали. - Что, ему улицы мало? - огрызнулся Петька. - А не видишь - там лужи: он "дудочки" свои боится забрызгать, - сказал я с нескрываемой злобой, глядя вслед быстро удаляющейся паре. Наполовину покрытое желтой сеткой заднее колесо велосипеда делалось все меньше и меньше, оставляя на песчаном тротуаре чуть заметный вафельный след. Пока мы осматривали через решетчатую загородку порт, подъездные пути и пакгаузы из серой гофрированной жести, уходящие вдаль, к последнему причалу с сигнальным колоколом, Саша Бобырь успел доставить все чемоданы и распаковать вещи. Мы застали его за приготовлением ужина. Саша разрезал на три части большую засохшую булку, которая оставалась у нас с дороги. - Где вы шатаетесь? - крикнул Бобырь, увидев нас. - Вы знаете, кого я встретил?! - Графа Бенгальского? - съехидничал я. Мне очень не нравилась эта манера Сашки разговаривать на крикливых, повышенных нотах, как с маленькими. - Шути, - огрызнулся Бобырь. - Я Печерицу видел. Да! - Печерицу? - переспросил Петро и фыркнул. - Ну, Василь, держись: начинаются старые истории. Где термометр, не знаешь? Пора бы ему температуру измерить. Не знобит тебя, а, Сашок? - Какой термометр! При чем тут термометр! - прямо завизжал от негодования Бобырь. - Я вам правду говорю, а вы смеетесь. - Подожди, Сашенька, - остановил я друга. - Кого ты, говоришь, видел? - Печерицу! - В самом деле? - В самом деле. - Где же ты его видел? - Около вокзала. - Около вокзала? - вмешиваясь в наш разговор, уже серьезнее спросил Маремуха. - Ну да, возле вокзала, - поспешно проговорил Бобырь, - он бузу пил... Это было уж слишком, и мы с Петькой громко расхохотались. - Ты слышишь, Василь? - спросил Петро, давясь от смеха. - Он видел Печерицу, Печерица пил бузу, а буза ударила этому конопатому бузотеру в голову, и он прибежал сюда морочить головы нам... - Да, да! - окончательно обижаясь, закричал Саша. - Не хотите верить - не надо. Только я ничего не выдумываю! Буза - это питье такое здешнее, из проса, кислое и белое. Во всех будочках продается. Я уже пробовал, а если вы не знаете, так я не виноват... Нехорошо смеяться над приятелем, да еще когда он всерьез обижается, но на этот раз трудно было удержаться от смеха. Мы хорошо знали, что не только Бобырь, но и многие другие фабзавучники до самого дня отъезда мечтали поймать Печерицу. Разъезжаясь по городам Украины, мы дали себе слово, если повстречается этот бандит из Коломыи кому-либо из нас, не дать ему выскользнуть. Но больше всех нас мечтал повстречаться с Печерицей Саша Бобырь. Поимкой Печерицы он думал загладить те досадные промашки, что приключились с ним во время чоновской тревоги. Скоро наш горячий Сашка начал просто галлюцинировать: Печерица виделся ему всюду. По пути сюда, к Азовскому морю, Сашка дважды ловил Печерицу. Однажды, когда поезд стоял в Фастове, Сашка, выглянув в окно, вдруг хрипло крикнул: - Вот он, хлопцы! Держите! - и метнулся к выходу. Человек, прогуливавшийся по перрону, которого Бобырь принял за Печерицу, был очень мало похож на беглеца. Это оказался сгорбленный старичок в брезентовом пыльнике. Одни пушистые и рыжие усы, пожалуй, смахивали на Печерицыны. В Екатеринославе, когда мы обедали в буфете вокзала, Саша, чуть не опрокинув тарелку, налитую до краев жирным украинским борщом, прохрипел: - Смотрите! - и ткнул ложкой по направлению к газетному киоску. У застекленной витрины киоска выбирал открытки человек в сером дорожном пыльнике. Сашка решил, что и этот - Печерица. Однако стоило пассажиру в сером пыльнике обернуться, как мигом выяснилось, что это молодой парень, на голову выше Печерицы. Ну разве могли мы, зная о дорожных видениях Бобыря, отнестись с доверием к его словам!.. И я сказал: - Ну хорошо, Печерица стоял и пил бузу. А ты что? - Я посмотрел - и к вам! - Отчего же ты его не схватил? Надо было его поймать за шиворот, ногу сзади подставить и на землю. - Тебе хорошо говорить! А вещи? - Какие вещи? - Какие? Наши! Я боялся вещи оставить. Он побежит, я за ним, а вещи кто-нибудь цапнет. - А Володька где был? - Да я не с Володькой ехал, в том-то и дело. Я с другим извозчиком приехал. Володька обманул нас. - Погоди, а у него усы были? - решил я проверить Сашку. - Усы?.. Усов не было... Усики. Маленькие такие, как кисточки для гуммиарабика. - Для того чтобы Сашке понравиться, он и усы в парикмахерской подстриг, - съязвил Маремуха. - Ладно, ладно! Смейтесь, если вам так весело! - буркнул Саша обиженно. - А я вот пойду куда надо и заявлю. - Ну, довольно тебе, Сашок, нам головы морочить, - мягко сказал я. - Показывай лучше, что на ужин куплено. - Вот брынза, - совершенно покорно сказал Саша и развернул пергаментную бумагу, в которой лежал кусок брынзы в добрый фунт весом. - И это все? - возмутился Маремуха. - Нет, зачем. Вот еще рыбки купил... Не тронь, это редиска. Рыбка вот тут. - Сашка развернул маслянистую бумагу. - Глядите, какая рыбка маленькая! - И он выволок из старой газеты три нитки, унизанные мелкими копчеными рыбешками. Рыбки лоснились от жира и были пузатенькие. - Тюлька называется! - гордо заявил Бобырь и, как ожерелье, поднял на руки низки с рыбешками. - Ты бы еще поменьше купил! - буркнул недовольно Петро. - Самая мелкота. Кто же ее чистить будет? - Для чего чистить? - удивился Саша. - Не надо чистить. Так целиком ее едят. Гляди, мне в лавке показали... Наш каптенармус сорвал с нитки пару истекающих жиром рыбешек и послал их в рот. Пожевав немного, Саша, как фокусник, сперва раскрыл рот, а потом смело, с головами и кожурой, проглотил тюльки. - Еще аппендицитом, чего доброго, заболеешь! - сказал Петро. Больше всех болезней Маремуха почему-то боялся именно аппендицита. Даже косточку от вишни и то боялся проглотить. Но наглядный пример Бобыря заставил Петруся позабыть об угрожающей ему болезни. Он осторожно отщипнул с бечевочки одну рыбешку и принялся жевать ее. - Вкусная... - протянул Маремуха. - И костей совсем не чувствуется. Камса это? - Не камса, а тюлька! - солидно поправил Бобырь. - "Тюлька, тюлька"! - передразнил я Сашу. - А ты бузы не принес случайно? - Бутылки не было, - принимая мои слова всерьез, сказал Саша. - А хочешь бузы, после ужина можно сходить. Тут, за углом, в киоске продается. - Послушай, Петрусь, - скомандовал я, - скачи-ка вниз, принеси кипятку и миску от хозяйки. Надо брынзу парить. Пока мы расправлялись с тюлькой, мраморная брынза, отдав кипятку часть соли и горечи и пустив жирные круги, сделалась мягкой и очень приятной на вкус. Мы резали ее охотничьим ножом и ели, запивая чаем, в котором плавали распустившиеся чаинки. Поужинав, мы отнесли вниз посуду и долго мылись во дворе, прямо у колодца. А потом, освеженные, сытые, поднялись в свой мезонин и улеглись на высоких матрацах. Окно осталось открытым. На дворе уже потемнело. Сквозь лохмотья проплывающих туч изредка проглядывал молодой месяц. Как только тучи освобождали месяц, в комнате становилось светлее. - Но вы слышите, хлопцы, как тут тихо? - сказал, нарушая молчание, Петрусь. - Ни выстрелов, ни свистков. Что значит граница далеко! На весь город небось два милиционера, да и те спят... Агния Трофимовна звенела внизу посудой. У нее на кухне шипел примус. Вероятно, она с вечера собирала для нас завтрак. - А мы дураки! - снова заговорил Петро. - Как поступали в фабзавуч, надо было по одной специальности идти. Гуртом бы теперь в одном цехе работали. Все веселее. А так - разбредемся кто куда... И опять никто из нас Маремухе не ответил. Я понял, что и Бобырь, прикидывающийся храбрецом, думает о том, как-то он будет работать завтра. На дворе делалось все темнее и темнее. Опять небо сплошь заволокло тучами, и месяц не проглядывал больше. Равномерный шум близких волн укачивал так, словно мы все еще ехали поездом... ВОЗЛЕ МАШИНКИ - Вот, Науменко, тебе новый напарник! - сказал сменный мастер Федорко, подводя меня к пожилому рабочему, который суетился в одиночку около двух формовочных машинок. Рабочий обернулся. Ему было уже лет за пятьдесят. Высокий, седой, в груботканой холщовой рубашке с подрезанными до локтей рукавами, он удивленно посмотрел на Федорко. - Покажи ему, что и как, - сказал мастер, кивая на меня. - За обучение запишем тебе по среднему. - Да помилуйте, Алексей Григорьевич! Поставьте до кого другого! - попытался возразить старик. Но сменный мастер, прерывая его, сразу замахал руками: - Надо, Науменко! Ты старый формовщик и обязан смену учить. С этими словами мастер скрылся за стеной пустых чугунных опок. Мы остались одни. Науменко разглядывал меня недоверчиво. Особой радости у него на лице не появилось. По всему было видно, что ему куда сподручнее формовать одному, чем возиться с учеником да еще отвечать за его работу. Когда мастер отошел далеко, мой учитель, нисколько не стесняясь, смачно плюнул себе под ноги и сказал работающим за барьерчиком напротив него двум формовщикам: - Везет же мне, грешному: то пьянчужку посылают на исправление, то молокососов надо обучать! Соседи засмеялись. Один из них, худой и высокий, коротко подстриженный под нуль, с выпирающими скулами смуглого лица, был похож на монгола. Другой, с острыми, колючими глазами, не переставая набивать опоку, сказал: - И не говори, дядя Вася, партнеры у тебя на выбор! - Да нет, на самом деле! - пожаловался соседям мой учитель. - Так славно ладилось сегодня, думал до завтрака полсотни опок поставить, а теперь снова придется на соль зарабатывать. - И, обращаясь ко мне, он хмуро спросил: - Ну, чего нос повесил? Зовут-то как? - Василий Манджура. - Получил тезку, дядя Вася, а еще плачешься! Вместе именины справлять будете. Все дешевле... - быстро формуя, выкрикнул шустрый литейщик с острыми глазами. - Работал? - спросил Науменко, кивая на машинки. - Не видел никогда. На плацу формовал, а с машинками дела не имел. - Ого, дядя Вася, имеешь специалиста по художественному литью! - закричал проворный сосед. - Он еще тебя, старого, поучит, как скульптуры отливать. - Где же это ты на плацу работал, интересно мне? - спросил Науменко с явным любопытством. Я понял, что плацовая формовка здесь ценится куда выше машинной. Пришлось рассказать, как я попал в этот город. Науменко терпеливо выслушал мой рассказ и скомандовал: - Ну, будет байки рассказывать. Становись-ка! - И он кивнул на левую машинку. К ней вел узенький проход. Высокая, почти в человеческий рост, печка разделила меня и Науменко, как только я подошел к машинке. Между нашими машинками стоял глубокий ящик с особой формовочной землей, называемой здесь "составом". У меня слева, у дяди Васи справа высились положенные друг на дружку ряды пустых чугунных опок. Увязая в сухом песке, я подошел вплотную к машинке. На ней была закреплена сделанная из баббита модель каких-то втулок. - У тебя - низ. Понял? - кивнул мне Науменко. - А втулки эти "колбасками" зовутся. Будешь набивать низ, а я верх. Погляди, как это делается. Мне трудно было сразу оторваться от своей машинки. Я пошатал железные прутья, торчащие у нее по углам, - их назначение мне было непонятно - и потрогал припаянные к модельной плите два блестящих, скользких конусных болта. - Сюда смотри, эй, молодой! - сердито прикрикнул Науменко. Одним махом он ловко насадил чугунную рамку с боковыми винтами на такие же блестящие штифты, не глядя снял с заднего ряда опоку, положил ее внутрь рамы и стал проворно заворачивать винты. Когда винты зажали опоку в раме, дядя Вася схватил с полочки мешочек и потряс им над моделью. Ровный слой присыпки, будто пудрой, покрыл баббитовые "колбаски". Так же не глядя мой учитель окунул руку в ящик и, зачерпнув ею горсть состава, высыпал его на модель. Раз, два - и в руках Науменко взметнулась лопата. Он вогнал ее с размаху в разделяющую нас песчаную кучу и швырнул в опоку груду песка, потом вторую. Из глубины потревоженной кучи задымил пар. Видно, песок не успел еще остыть со вчерашней отливки. Дядя Вася разровнял своими гибкими и жилистыми пальцами влажный, но горячий песок, схватил коротенькую набойку и принялся быстро набивать. Я не отрываясь, внимательно следил за каждым его движением, запоминал все. Мускулы играли на старых, жилистых руках Науменко. Острый деревянный клинышек, насаженный на железную ручку набойки, врезался в песок с такой яростью, что казалось, Науменко хочет разбить всю эту машинку или, в лучшем случае, загнать ее под землю. Встречая на своем пути влажный песок, набойка уминала его, утрамбовывала, загоняла в пазы модели. Песок исчезал внутри опоки, делался плотным, как земля на проселочном шляху. Дядя Вася прошелся по неровной плоской поверхности опоки квадратной трамбовкой, сбросил склепанную из жести надставку и сгреб чугунной линейкой на уровне ребер опоки излишек смеси. Потом длинной иглой - душником - он наколол вентиляционные каналы. Науменко согнулся, постучал колотушкой, расшатывая модель в ее песчаном футляре, и ловким движением нежно и плавно поднял набитую опоку вместе с чугунной рамой на четырех угловых прутах вверх. За какую-нибудь минуту от сильных, напряженных движений, от яростного упорства при набивке мой учитель перешел к нежным, вкрадчивым и деликатным движениям, когда надо было оторвать песок от модели. Выпуклые баббитовые втулки модели сделали свое дело и оставили в утрамбованном песке свои следы - гнезда будущих деталей. Науменко провернул крючком в песке воронку для литника. Не успел я уследить, откуда он появился, как в руках моего учителя оказался гибкий резиновый шланг с медным наконечником, похожим на головку для сифона с сельтерской водой. Дядя Вася надавил кнопку наконечника, и сразу из шланга с шипеньем вырвалась струя сжатого воздуха. Направляя струю по бокам опоки, Науменко обдул ею бортики рамы и, швыряя шланг обратно за машинку, сказал: - Сейчас накроем. Ходи за мной! Понатужившись, он неслышно снял с машинки зажатую в рамки довольно тяжелую опоку. Держа ее на весу перед собой, Науменко быстро побежал на плац. Позади наших машинок, на сухом песке плаца, уже стояли четыре формы, набитые дядей Васей до моего прихода. Пятая форма была раскрыта и лежала, словно на подушке, на мягком песке. В ней чернели четыре стержня - будущие дырки в чугунных "колбасках". Мягко перебирая ногами, Науменко подошел к нижней опоке и накрыл ее только что у меня на глазах заформованным верхом. Скользкие, смазанные графитом штифты верхней рамки туго вошли в дыры нижней рамки, и поэтому верхняя опока очень точно легла на нижнюю, осторожно соединяя где-то там, внутри, в сердце формы, и канавки для чугуна, и края будущих "колбасок". Хотя все то, что я увидел сейчас, было для меня ново, я чутьем молодого литейщика представлял себе, как там, внутри, края формы плотно прижали сейчас книзу верхними углублениями сухие шишки. Я сразу же вообразил, как выпрыгнут из этой формы после заливки тяжелые чугунные "колбаски" - важные детали машины, которой предстоит много побегать в дни сбора урожая по широким полям страны. И мне снова стало радостно, что я выбрал себе именно такую интересную и умную специальность. Тем временем Науменко легко, стараясь не сдвинуть форму, отвернул винты в рамах и, оставляя опоку на песке, поднял раму вверх, разъединил ее и, швырнув мне нижнюю половинку, крикнул: - Лови! Трудно было сразу, с непривычки, поймать довольно тяжелую чугунную раму. Я схватил ее уже почти около земли, да и то обеими руками: головка винта ударила меня по колену. - Теперь действуй сам. Выбирай слабину! - сказал Науменко, вынимая из кармана пачку папирос. - А мы покурим. Силясь не сбиться, подражая моему учителю, я повторял каждое его движение, проверенное и рассчитанное многими годами работы. Завинтив опоку, я, не глядя, лихо швырнул на модель горсть состава, вогнал острие лопаты в кучу песка. Набивал я усердно, приплясывая около машинки, и с такой злостью уминал песок, что казалось, руки оторвутся от туловища. Обижало, что Науменко смотрел на меня как на обузу. Правда, я понимал, что, со своей стороны, он, старый, опытный формовщик, быть может, и прав. Конечно, куда приятнее формовать одному, чем учить какого-то новичка. Я еще не знал, что означают слова мастера "запишем тебе по-среднему", но думалось, что, получив такого напарника, Науменко явно прогадывает. Набивая, я чувствовал, как лоб мой вспотел. Как всегда в таких случаях, я делал слишком много движений, песок пробрался в мои ботинки, скрипел на зубах. То и дело я ловил на себе взгляд дяди Васи. Он смотрел подозрительно, недоверчиво проверяя каждое мое движение. - Можно подымать? - спросил я. - Попробуй, - сказал учитель уклончиво. - Подымаю, - сказал я и, постучав колотушкой, нажал рукоятку рычага. Набитая песком опока плавно пошла вверх. Не успел я ее обдуть и снять, как соседи засмеялись. - Что это у тебя, молодой, за коржик на модели остался? - крикнул мне высокий смуглый сосед. Глянул под опоку - и горько стало: к модели прилипла большая груда песка. И впрямь словно коржик! Науменко стоял у меня за плечами, посмеиваясь. - Что, веселая работенка? - кивая на меня, сказал дядя Вася шустрому невысокому формовщику, которого звали Лукой. - Присыпочку забыл, оттого и корж получился, - пояснил мне Науменко. Да и без этих слов я уже понял свою ошибку. Заторопившись, я позабыл припылить модель сухой присыпкой, что лежала на полочке в небольшом мешочке. "Но этот, черт старый, тоже хорош! Видел мою оплошность и не поправил, чтобы выставить меня на смех перед соседями!" Когда я выбил из опоки песок, Науменко сказал: - Да и модель твоя небось уже прохолонула. Я давно не менял подогрев. Бери клещи - вон за ящиком, - пойдем до камелька. Держа в руках длинные кузнечные клещи и не зная еще толком, для чего они мне понадобятся, я шел вслед за дядей Васей по главному проходу литейной. Мой учитель шагал ровно и широко, наклонив немного седую голову в замасленной кепке зеленого цвета. Я поспевал за ним следом, как провинившийся школьник. Я понимал, что нерадостно должно быть на душе у моего учителя. "Вот, - должно быть, думал Науменко, - принесло воспитанничка на мою голову из какой-то Подолии, а теперь возись с ним, показывай, учи, вместо того чтобы самому делать настоящую работу!" Мы шли, пересекая длинный цех как раз посредине. То там, то здесь стучали колотушки, стояли позади машинок горы пустых еще опок, а готовые, заформованные, высились поодаль на плацу, дожидаясь, когда их будут заливать. Под высокой кирпичной стеной цеха монотонно шипели сильные вентиляторы, нагоняя внутрь воздух. Они гнали воздух в середину вагранок, раздувая глыбы кокса, плавя куски чугуна, наваленные сверху, через люки. Чугун стекал вниз белыми струйками по горячему коксу, собираясь там, на дне вагранок, жидкой, расплавленной массой, готовой вырваться наружу, как только горновой пробьет стальной пикой летку. - Гляди, гляди, Науменко с новым адъютантом потопал! - донеслось из глубины цеха. Это кричал какой-то литейщик с загорелым и недобрым лицом. Голова его была повязана, как у женщины, красной косынкой. - Вася, детка, поздравляю с помощничком! Давай, давай, обучай смену, авось на выдвижение пойдешь! - закричал он сильнее, думая, что Науменко остановится с ним покалякать, но мой учитель пошел еще быстрее и не остановился. Тут же, около соседней машинки, я увидел Тиктора. Нет сомнения, и он видел меня, но притворился, что не замечает, словно я был для него чужим человеком. Тиктор уверенно набрасывал в опоку песок. Он работал на пару с литейщиком, голова которого была повязана косынкой. Во дворе, в стороне от литейной, пылал под открытым небом "камелек". Так называлась круглая печка с решетчатыми боками, заваленная горящим коксом. Отовсюду из щелей в пылающем коксе торчали хвостики греющихся металлических плиток. - Смотри, где будут наши. Запоминай! - сказал Науменко и ткнул в просветы между раскаленными глыбами кокса две толстые, увесистые плитки. - И всякий раз сюда бегать? - спросил я. - А то как же? - удивленно и сердито посмотрел на меня Науменко. - Такие концы! - Хочешь чисто формовать - будешь плиту подогретой держать. Иного выхода нет! - сказал дядя Вася. Тут же он выхватил клещами положенные им раньше и уже раскаленные добела плитки. Чувствовалось: не приди мы сейчас за ними, плитки бы поплыли, как чугун внутри вагранки. - А теперь лети быстро и засунь их под машинки! - приказал Науменко, подавая мне клещи. Держа в вытянутых клещах пылающие плитки, я стремглав помчался обратно к нашему рабочему месту. "Завод большой, а с этими плитками порядки неважные! - думал я, опрометью пробегая через весь цех. - Разве нельзя было поближе камельки поставить?" Плитки еще были ярко-красными, когда я засунул их в пазы под модельным устройством. Скоро мокрый песок, лежащий на баббите, посерел и просох. Модели нагрелись так, что руку долго продержать на них было трудно, а Науменко все еще не было. Чтобы не терять времени, я принялся набивать на своей машинке нижнюю опоку. Теперь, оставшись у машинок один, я чувствовал себя спокойнее. Никто не смотрел мне под руки. Соседи копошились где-то на плацу, позади своих машинок, а по бокам у нас никого не было. По-видимому, формовочные станки здесь были на простое или поломаны. "Пусть этот старик побродит по цеху, - думал я, набивая, - кое-что мы уже и без него знаем!" Вторая опока набилась хорошо. Песок не прилип к модели, как в первый раз, и я отважился без приказа учителя, самостоятельно поставить опоку на плацу. Она мягко опустилась на песчаную подушку, расставаясь с моими руками. Потом я пулей примчался к машинке. Обдувая горячую модель воздухом из шланга, я надел запасную раму и принялся готовить второй низ. Я не думал, что смогу обогнать учителя, но все же решил иметь хоть маленький задел. Я так увлекся формовкой, что не приметил, как вернулся Науменко. - А шишки кто будет ставить? Дядя? Услышав рядом строгий голос учителя, я вздрогнул от неожиданности, и тяжелая трамбовка, меняя направление, изо всей силы хлопнула меня по большому пальцу левой руки. Удар был страшный! Слезы проступили у меня на глазах. "Ноготь обязательно слезет!" - пронеслась мысль. Хотелось крикнуть, запрыгать, закружиться от боли, швырнуть далеко в песок проклятую чугунную трамбовку, выругаться изо всей силы. Но я понял, что тогда вызову новые насмешки, и, сдерживая боль, закусил до крови губу. Не оборачиваясь к Науменко, чтобы он не увидел заплывшие слезами мои глаза, я сказал тихо, сквозь зубы, отчеканивая каждое слово: - А вот заформую еще этот низ и тогда поставлю шишки! К обеденному перерыву палец распух и посинел. Казалось, что треснула кость. "Кто это придумал такую тяжелую трамбовку? Ею можно искалечить человека навсегда... Но ведь если она будет легкая, то песок не заформуешь туго. Ты формуй, да не зевай в следующий раз!" - рассуждал я сам с собою. Когда мне приходилось снимать опоку, я напрягал все силы для того, чтобы заглушить боль в пальце. Скрывая боль от Науменко, я отвертывал кое-как винты, хватал раму и мчался обратно, желая наверстать каждую минуту. Даже песок из башмаков не было времени высыпать. - Совсем загонял парня, Науменко! - кричал через барьерчик Лука моему учителю. - Перекурили бы малость! - советовал ему напарник Луки Гладышев - формовщик, похожий на монгола. Хотя их шутки и задевали меня, я старался не обращать внимания. "Шутите, шутите!" - думал я. Дали сигнал на обед. Заводской гудок не был слышен в шуме литейного цеха, и потому здесь всякий раз, когда приходило время обеденного перерыва, горновые били в стальной рельс, подвешенный около вагранок. Не останавливаясь на перерыв, я все работал: набивал и набивал. Одна за другой умолкали колотушки машинок. Лишь вагранки гудели под стеной не утихая. - Ладно. Шабаш. Обедать пойдем! - сказал строго Науменко. - Давай руки мыть. Холодная вода из-под крана брызнула на запыленные руки, и боль в пальце сразу немного стихла. Видя, что мой учитель зачерпнул в жестянку горсть желтого крупнозернистого песку, я повторил его движение. Этот жирный, глинистый песок хорошо отмывал руки. Скоро я увидел свои красные, натруженные ладони и следы свежих мозолей на них. Молча я пошел вслед за Науменко к машинке, взял завтрак, что мне приготовила хозяйка, и уселся на плацу, вблизи учителя, подложив вместо стула опоку. Науменко не спеша, степенно развернул платок. Три яйца, кусок копченого чебака, редиска с мохнатой ботвой, ломоть пеклеванного хлеба с маслом и крепкий чай в бутылке - таков был его завтрак. - Ты, в общем, не робей, хлопец! - вдруг ласково сказал Науменко. - Нынче мы с тобой заработаем на хлеб и воду - это верно. Ну, а завтра - на борщ, а потом, глядишь, и на котлеты. Первый раз всегда трудно... У меня тоже хлопец есть, чуть постарше тебя летами. Здесь же, в литейной работал. А сейчас в Екатеринославе в горном институте учится. Сначала письма слал жалобные: не выдержу, мол, вернусь! На заводе куда вольготнее! А теперь - ничего. Во вкус вошел. Оседлал, видно, эту непокорную науку. Шутит. "Вот буду начальником рудника - должность табельщика тебе, батька, всегда обеспечена..." Погоди, а что у тебя с пальцем? - И, разглядывая мою руку, дядя Вася нахмурился. После того как я отмыл графитную пыль, было хорошо видно, как под ногтем поврежденного пальца запеклась кровь. - Да вот, стукнул нечаянно, - сказал я очень небрежно. - Хорошее дело - стукнул. Он распух у тебя, как поп на пасху. Чего ж ты раньше мне не показал? Беги в амбулаторию. Бюллетень получишь. - Куда в амбулаторию? Два часа поработал и уже за бюллетенем? - сказал я по возможности веселее. - Такими пустяками докторам голову морочить! - Горяч ты, я погляжу, парень! - сказал, покачав головой, Науменко. - На терпеж хочешь взять. Ну, смотри, тебе виднее. А бюллетень по такому делу всегда дадут. В голосе его звучало уважение. Он говорил со мной как с давним своим напарником. И конечно, это было ценнее прямой похвалы и одобрения. СОСЕДКА БУДИТ МЕНЯ Приятели еще не вернулись: их цехи кончали работу позже литейного. Хотя, не в пример вчерашнему дню, стояла жара, в полутемной кухоньке Агнии Трофимовны было на редкость прохладно, да и в нашей комнатушке, несмотря на близость крыши, дышалось легче, чем на открытом воздухе. Берег моря был заполнен людьми. Одни купались: поблескивали на солнце их мокрые тела. Другие лежали без движения на песке. Поглядел я на эту картину из окна, и захотелось двинуть туда, на солнышко, погреться до прихода Маремухи и Бобыря, да и помыться заодно после работы. Долго не раздумывая, я снял рабочие ботинки, завернул в полотенце чистую одежду, надел кепку, предупредив хозяйку, где меня искать в случае чего, выбежал босиком во двор. Всего несколько минут побыл я в тени дома, а сейчас солнышко снова ударило мне в глаза, и я шел до калитки жмурясь. Высокие мальвы расплывались перед глазами в дрожащем от зноя воздухе. Солнце накалило бетонный парапет набережной. Пробежав по нему несколько шагов, я должен был спрыгнуть на мягкий песок. Однако ступать по нему оказалось еще труднее: верхний слой песка раскалился до того, что казалось, его нарочно поджарили на огромной сковородке. Хотелось поскорее добраться до воды. Вокруг лежали, грелись на солнце купальщики. Я нисколько им не завидовал. После первого дня работы на заводе, усталый, измученный, но гордый, я считал их бездельниками. "Пока они тут переворачивались бесцельно с боку на бок, закрывая носы клочками папиросной бумаги и листьями сирени, мы там, в цехе, таскали тяжелые ковши с расплавленным чугуном", - думал я и чувствовал, что больше, чем кто-либо, имею сейчас право отдохнуть здесь. У самой воды оказалась свободной низенькая скамейка. На одном конце ее лежала чья-то одежда, покрытая сложенным вдвое пикейным одеялом. По-видимому, хозяин вещей плавал среди тех купальщиков, которые плескались далеко в море, за красными поплавками. Я не спеша разделся и, бросив рабочую одежду под скамейку, шагнул к воде. Море еще ночью выгладило полоску песка вблизи берега. Уходящий в воду песчаный скат был ровный и твердый, точно нарочно накатанный для удобства купальщиков. По нему скользили маленькие, чуть заметные чистые волны - последние вздохи измученного штормами Азовского моря. Я поплавал немного у берега, а потом, выйдя на песок, упал на него мокрый. И вот лишь здесь, лежа с закрытыми глазами на мягком песке и слушая тихое шуршанье прибоя, я понял, как устал за целый день. И хотя я лежал без движения, давая полный отдых уставшему телу, мне все казалось, что мои пальцы крепко сжимают набойку и она то и дело подскакивает передо мной, врезаясь в черный формовочный и еще дымящийся с прошлой ночи песок. "Скорее, скорее! Нажимай! Нельзя отставать от Науменко!" - мысленно шептал я себе. Лопата взлетала у меня в руках. Потом где-то вдали зазвонила рында. "Наш черед, - послышался словно с неба строгий голос Науменко. - Бросай все. Пошли за чугуном!" ...Мы идем по сухому песку главного прохода. Впереди, протянув назад сильные руки, шагает Науменко. Морщинистая шея его покраснела от натуги. Кисти рук соединены на кольце держака. Его рубашка пропиталась потом и кое-где прилипла к спине. А я, ведомый учителем, плетусь позади, поддерживая рукоятки рогача, и чувствую, что вот-вот упаду. Силы покидают меня. Едва передвигаю ногами и гляжу в одну точку: на пятно вязкого коричневого шлака, что, как пенка в топленом молоке, тихонько покачиваясь, плавает в ковше, окруженное венчиком ослепительно яркого, режущего глаза жидкого чугуна. Идти все труднее и труднее. Далеко еще до машинок. Поскорее бы добраться до них. Поскорее бы поставить тяжелый ковш на сухой песок, передохнуть, вытереть рукавом соленый пот, затекающий с разгоряченного лба в уголки глаз, хоть на минуту почувствовать облегчение в ладонях! "Поскорее! Поскорее!" - думаю я, но чувствую, что ноги проваливаются куда-то... Яма! Яма, вырытая посреди плаца, куда литейщики сливают остатки чугуна... Силюсь задержаться, но дядя Вася быстро шагает вперед, и я, увлекая его, падаю на спину. Ковш выскакивает из кольца держака. Чугун хлынул мне на грудь, затем на ноги. Горячо-горячо стало... Теряя сознание, уже на пороге смерти, я тяжело застонал и в ту же самую минуту услышал над собой смех и почувствовал какое-то холодное прикосновение... ...На грудь мне капают тяжелые капли холодной воды. Они мигом разгоняют остатки короткого и страшного сна. Еще не открывая глаз, пытаюсь припомнить, где нахожусь. Я совсем позабыл, что заснул на берегу. Спросонья мне показалось, что я заснул в ожидании друзей в нашем мезонине и, застав меня спящим, Бобырь, следуя глупой всегдашней привычке, льет мне на грудь из дорожного чайника холодную воду. - Брось, ну что за мальчишеские штучки! - бурчу я недовольно и, продирая глаза, вижу над собой совсем не Бобыря. Заслоняя солнце, вся блестящая от воды, держа в руках мое полотенце, стоит наша соседка. - Под солнцем спать не рекомендуется, особенно белокожим. Обгорите! - говорит она. Мгновенно вскакиваю на ноги и спросонья шатаюсь. Люди, лежащие вокруг, кажутся мне какими-то призраками, будто я смотрю на них сквозь закопченное стекло. - Хотела прикрыть вас полотенцем, да нечаянно капнула. Простите. - Ничего, спасибо! - бормочу я и, пристыженный, что меня застала спящим улыбающаяся девушка, увязая в песке, бросаюсь к морю. Рассекая тугую воду, зарываюсь в нее и плыву в открытое море. Скоро, однако, пальцы мои касаются дна. Вдали от берега песок волнистый и плотный, без единого камешка. Вода кажется очень холодной, и я, точно обожженный, поворачиваю к берегу. Соседка сидит на скамейке. Теперь я могу свободно заговорить с девушкой, раз она первая затронула меня, но что сказать ей - никак не могу придумать. Спросить разве, где она научилась так хорошо плавать? Нет, глупо!.. Все подходящие слова вылетели из головы, и даже кашлянуть трудно. Но, облегчая мое положение, девушка первая обратилась ко мне: - И так сразу бросаться в море не стоит. Вода еще холодная, а вы перегрелись. Легкие простудите. - Ну, чепуха! - протянул я. - Совсем не чепуха. Я давно возле моря живу, а вы новичок и многого еще не знаете. Извольте слушать старших! - Почему вы думаете, что я новичок? - Не думаю, а знаю! - Странно, откуда вы знаете? - И, пользуясь случаем затянуть разговор, отвечаю: - А вот и ничего подобного. Я здешний и живу на Матросской слободке. - Нечего меня обманывать. Я решительно все знаю... - Что вы знаете, что? - Знаю, что вы приезжий. - Кто это выдумал? - Сорока на хвосте принесла. Птичка такая. - Здесь сорок нет. Сороки в лесу водятся, а здесь море и степь. - Ну, не сорока, так баклан... Ну ладно, не стоит больше интриговать. Я ваша соседка, и даже вчера вечером видела, как вы у колодца зубы чистили. Ну, а кроме того, Агния Трофимовна рассказала нам, что у нее новые квартиранты, очень симпатичные молодые люди. - Вы и с Агнией Трофимовной знакомы? - выпалил я первое, что пришло на ум. - Еще бы! Мы третий год берем у нее козье молоко. У папы легкие пошаливают, и врачи рекомендовали ему козье молоко пить. - Козье молоко здорово помогает, - согласился я. - С нами живет сейчас один товарищ, некто Бобырь, так у него самая настоящая чахотка была. Мамаша заставляла его насильно пить, по рецепту врача, козье молоко и растопленное собачье сало... - Вылечился? - Здоров как конь. Только во сне скрипит еще иногда зубами. Девушка засмеялась и, немного помолчав, спросила: - Вы сюда... зачем приехали? - На работу. - Куда именно? - На Первомайский завод имени лейтенанта Шмидта поступили. - А что вы там делаете, если не секрет? - В цехах работаем. Я, например, в литейном, а товарищи мои в других: Маремуха - в столярном, а Бобырь... - Техниками, да? - перебила меня девушка. - Зачем техниками? Рабочими! - Рабочими?.. Простыми рабочими? - Ну да!.. Рабочими. А что ж здесь удивительного? - Да нет, я просто так спросила... А потом, должно быть, в институт пойдете? Вам, наверное, стажа рабочего для поступления не хватает? Сейчас для меня было уже совершенно ясно, что девушка считала нас какими-нибудь спекулянтскими сынками. "Наверное, - думала она, - приехали в чужой город рабочий стаж нагонять". Следовало обидеться уже на одно такое предположение, но я, не подавая виду, сказал солидно: - Поработаем - увидим. Рано еще загадывать, что будет завтра! - В литейном небось вам труднее всех приходится? - Почему? Обычная работа! - Самый вредный цех на заводе. Там всегда такой дым едкий. Серой пахнет. А потолки низкие-низкие. - Крышу скоро подымут. Уже столбы наружу выведены. - Ах, когда это будет! Мне вас очень жаль. - Откуда вы все знаете про литейную? - Меня папа водил туда однажды. Показывал, как чугун льют. Я волосы шампунем едва отмыла от той пыли. - Как вас пустили, странно. На завод посторонних не пускают. - Пустили, - сказала девушка беспечно. - К тому же я не посторонняя: мой папа на заводе главным инженером служит. Вы должны были его видеть. - Еще не видел, - сознался я. - Мы же только первый день отработали. - Да, я забыла... А вас как зовут? - Василь. - Ну, тогда давайте познакомимся. Меня зовут Анжелика. А сокращенно, для знакомых, - Лика. - Хорошо, - буркнул я. - Какой вы все-таки странный! - Девушка засмеялась. - Настоящий бука! Что "хорошо"? Знакомясь, люди должны друг другу руку подать. Ну? - Почему я бука? Раз мы с вами говорим, то мы уже знакомы, по-моему. Но если вы хотите, то отчего ж! - И я неловко протянул Лике мокрую еще руку. Она пожала ее своими тонкими пальцами, и как раз в эту минуту у меня за спиной послышался негодующий голос Бобыря: - Ну тебя, Василь! Мы гукали тебя, гукали, Маремуха аж на крышу вылез, а ты... Словно ошпаренный, я выдернул руку из ладошки Анжелики. Запыхавшись от бега, перед нами стояли Бобырь и Петрусь. Саша в изумлении переводил взгляд то на меня, то на Лику. А соседка, нисколько не смутясь, разглядывала моих приятелей. - Пошли обедать! - бросил Маремуха. - Это и есть ваши друзья, да, Василь? - спросила Анжелика. - Почему же вы нас не знакомите? - Познакомьтесь, хлопцы, - смутившись уже вконец, промямлил я. - Это... это... Как бы желая выручить меня, соседка поднялась со скамейки и, шагнув навстречу друзьям, сказала: - Анжелика! Хлопцы тоже опешили. Петро с ходу пожал девушке правую руку, Бобырь - левую, и оба они назвались. - Так вот, оказывается, кто из вас Бобырь! - сказала с любопытством Анжелика, в упор рассматривая присмиревшего Сашку. - Это, значит, вы по ночам зубами скрипите? Сильнее и обиднее Сашку уколоть было нельзя. Он посмотрел на меня с негодованием: многое сказал его взгляд, полный презрения и обиды! Получилось так, что я насплетничал соседке о Бобыре, желая его осрамить, а себя возвысить. А у меня и в мыслях не было унижать товарища: просто вырвалось как-то случайно... Разговор вчетвером явно не клеился, и мы оставили Анжелику на пляже, а сами ушли домой. - Посмотри на этого... индуалиста! - споткнувшись опять на этом трудном слове, сказал Сашка. - Мы с тобой все горло оборвали, а он, оказывается, красавице лапки жмет под шум приазовской волны! А еще вчера возмущался, зачем я вызвался ее халат караулить... Ухажер тоже... Сердцестрадатель. Сказать им разве, как случилось все? Не поверят! Сколько ни клянись и ни старайся - не поверят! И я решил помолчать. НА ПРОГУЛКЕ В самом центре города, около базара, высился квадрат прижавшихся друг к другу домов. На тротуарах под окнами этих домов каждый вечер гуляла молодежь. И хотя все четыре тротуара принадлежали разным улицам, бесцельное блуждание здесь называлось "прогулкой на проспекте". Гуляющие двигались под освещенными витринами магазинов, ну точь-в-точь как у нас на Почтовке! И как только мы слились с потоком гуляющих, я понял, что в каждом городе есть своя "Почтовка". Правда, вечером в этом приморском городе было куда теплее, чем у нас на родине, в Подолии. Загорелые гуляющие парни бродили по панели в белых легоньких апашках, в светлых брюках, в сандалиях на босу ногу. Было очень душно, и Бобырь, который решил щегольнуть в своем костюме "елочка", быстро снял пиджак и понес его на руке. Несколько раз мы останавливались у освещенного подъезда клуба водников. В клубе показывали комическую картину "Папиросница из Моссельпрома" с Юлией Солнцевой и Игорем Ильинским в главных ролях. Но всякий раз, отговаривая один другого, мы поворачивали обратно. Мы считали, что еще не вправе тратиться на кино. Маремуха заработал сегодня три рубля сорок копеек, я - два девяносто пять, а Бобырь хотя и хвастался, что около пяти рублей, но по всему было видно, что он и сам толком не знает, сколько все же записали ему. Но даже и этих денег на руках у нас еще не было. Правда, мы уже решились было купить самые дешевые билеты, но тут я подслушал разговор зрителей, что на будущей неделе эту же картину будут показывать на свежем воздухе, в городском саду. И сразу от сердца отлегло. Вот и прекрасно! Залезем на крышу и посмотрим ее бесплатно. - Эй, молодые, сюда идите! - донесся к нам знакомый голос с бульварчика, что протянулся по другую сторону улицы, перед клубом водников. Мы шагнули на мостовую и увидели извозчика Володю. Он сидел, покуривая, на скамеечке, в компании еще каких-то двух людей. Володя был в морском поношенном кителе и в широкополой соломенной шляпе. Когда мы подошли ближе, я увидел рядом с ним своих соседей по машинкам - литейщиков Луку Турунду и Гладышева. - Подвиньтесь-ка! - приказал Володя своим собеседникам, и те освободили для нас место на скамеечке. - Сидайте, рассказывайте. Ну что, приняли вас на завод? - Отстал ты, брат, от жизни, - отодвигаясь, бросил Лука. - С Василем мы, можно сказать, соседи по машинкам. - А кто из вас зовется Василем? - спросил Володя. Я ткнул себя пальцем в грудь. - Других тоже приняли? - допытывался извозчик. - А то как же! - сказал Маремуха таким тоном, будто и не могло быть иначе. - Значит, у меня легкая рука, - обрадовался Володя. - Готовьте по сему случаю магарыч! - Магарыч своим чередом, - вмешался Бобырь солидно, - а вот где вы пропадали вчера? Договорились ждать на вокзале, а сами исчезли неизвестно куда. - Я до Мариуполя ездил, - сказал Володя, - с инженером одним. Вот как познакомил вас с тетушкой, так сразу и подался в Мариуполь. - Разве туда поездом ехать нельзя? - удивился я. - Можно, но неудобная пересадка в Волновахе. Считай, день поезда ждать. А этому инженеру срочно надо было в Мариуполь, вот и отмахали такой конец. - А обратно порожняком? - спросил Маремуха. - Мало-мало что не так, - сказал Володя, оживляясь. - Только покушал я на постоялом дворе, Султана покормил. "Ну, думаю, поплетемся теперь налегке". Вдруг откуда ни возьмись подходит какой-то чудак с чемоданчиком: "Не возьмете ли меня с собой туда?" - "Отчего ж, говорю, за двадцатку хоть на край света". Думал, торговаться будет, так нет: вынул деньги без всяких. "Давай только, - говорит, - поедем быстрее". А я что? За такие деньги можно ехать. - В самом деле двадцатку дал? - заинтересовался Гладышев. - Думаешь, шучу? Два червонца новеньких, вот они, милые. - И Володя нежно похлопал себя по нагрудному карману куртки. - Весело доехали. Песни всю дорогу пели. - Доходная у тебя работа, Володя, - сказал Лука. - Деньги платят да еще песни подпевают! - И не говори! - отшутился Володя. - У меня денег - как у лягушки перьев. В одном кармане смеркается, а в другом светает... А впрочем, шибко не завидуй. Это сегодня только так подвезло. Другой раз стоишь, стоишь перед тем вокзалом и думаешь - для смеха бы кто нанял хоть до Матросской слободки! - Все-таки на свежем воздухе, - сказал Гладышев, - пылюку не глотаешь, как у нас в литейной. - Ничего, Артем, вот крышу подымут, и у нас пылюки будет меньше, - заметил Лука, и мне стало понятно, что поднятия крыши ждет весь литейный цех. - Ты говоришь, Артем, свежий воздух, - тихо ответил, как бы размышляя с самим собой, извозчик Володя, - а я бы от этого легкого, свежего воздуха на карачках на завод вернулся, если бы не рука. - Вы тоже на заводе работали? - нисколько не скрывая своего удивления, сказал я таким тоном, что Лука и Артем засмеялись. - А ты думаешь! - горячо сказал Володя, видно, задетый за живое моим недоверием. - Я, милый, не всегда кустарем-одиночкой был. Двенадцать лет на заводе отработал. С мальчиков. Еще буржуи жилы из меня тянули. Если бы не рука, кто знает, быть может, сейчас бы в мастерах ходил. - А что у вас с рукой, что? - спросил торопливо Бобырь, разглядывая лежащие на Володиных коленях загорелые и на первый взгляд здоровые руки. - Да глупая, в общем, история приключилась, - сказал Володя. - Земляки, они ее знают (он кивнул в сторону Луки и Гладышева), и вам, новичкам, узнать полезно. Вроде как бы инструктаж получите. Тут, когда Махно до Румынии подался, в городе у нас его подручных немало осталось. Не знаю, сами ли они побоялись в чужие края за своим батьком лохматым удирать или он их здесь, в Таврии, на рассаду оставил, - только факт, что кишело ими. А особенно много их шлялось в колонии, за вокзалом. Там и раньше что ни усадьба была, то кулацкая. Хозяева жили в колонии крепкие: дома каменные, виноградники большие, на причалах около моря баркасы собственные, а по берегу от маяка до Матросской слободки волокуши расстелены. Виноград уродится квелый - из моря деньги вытянут. Ну, а как голод случился, дружинники-рабочие давай у тех колонистов погреба осматривать - нет ли где хлеба зарытого. Да и в самом деле: в городе голод, дети распухли, на улицах всю крапиву да на кладбище лебеду для пропитания выщипали, а перешел пути - иной мир. Всего вдоволь в колонии; под праздники даже окорока коптят и самогон варят. Идешь по улице голодный, еле ноги волочишь, а тут как шибанет тебе в нос от ихней праздничной трапезы - разорвал бы их всех, паразитов, живьем! Народ повальное бедствие терпит, а эти веселятся - "тустеп" да "ойру" под граммофоны пляшут. Понятное дело, колонистам не понравилось, что мы их обысками донимаем, к добру ихнему прикасаемся. Постреливать они стали в дружинников. А тут, на заводе, еще иностранцы оставались. Джон Гриевз с чадами своими - тот сразу в Англию махнул, а своих надсмотрщиков помельче оставил. Эти его доверенные оружие где-то добывали и колонистам потихоньку ночами подбрасывали. И вот однажды заходим мы в светлицу к одному купцу здешнему, Бучило его фамилия. Не успели еще дверь за собой прикрыть, слышим - шаги! Входят за нами двое соседей Бучилы, тоже из местных кулаков-колонистов, братья Варфоломеевы. В кожаных куртках оба, в кубанках, штаны из малинового бархата, и руки в карманах держат. "Ну, думаю, горячо нам сейчас придется!" Знал почти наверняка, что оба брательника у батьки Махно служили. С ними третий вошел, как бы холуй ихний, Кашкет по прозвищу, он же Ентута... - Погоди, Володя, - перебил я извозчика, - он в литейном цехе работает? Красной косынкой голову повязывает? - Он, он самый! - охотно подтвердил извозчик. - Ну, так вот... Оглянулся я - вижу, сам купец стоит у кровати, ухмыляется. Никакой, видать, ему обыск не страшен, раз подмога пришла. А соседи его, Варфоломеевы, поставили у двери Кашкета - и ко мне. А я, можно сказать, один был. Помощник мой, Коля Сморгунов, - хлопчик ловкий, карабином владел, но от голодухи ослаб совсем. Не совладать бы ему даже с младшим Варфоломеевым. И получилось так, что приходится мне как бы одному на себя удар принимать. Старший Варфоломеев подходит ко мне и говорит: "Ну что, Володя, грязная душа, пришел в гости к соседу - садись". "Ничего, спасибо, сяду", - говорю. И присаживаюсь на уголке стула. "Давай, - говорит старший Варфоломеев, - хозяин, угощай желанных гостей!" Вижу, приносит Бучило, улыбаясь, стаканы, штоф самогону, сало вареное. А под стеной его дочки, как на выданье, сидят. Обе невесты Варфоломеевых. Побледнели, чуют, не к добру такое угощение. Смотрю я Варфоломееву прямо в лицо. Страшно мне, но не робею, Советскую власть за плечами чую. И прислушиваюсь, о чем его младший братан с хозяином перешептывается. Люська Варфоломеев наливает мне тем временем стакан самогонки и говорит: "Пей, милый!" "Зачем, - говорю, - я первый? Может, она отравленная! Выпей сам". "Ты что же, - шипит Люська, - боишься? И еще хозяина оскорбляешь! Тебе, голодранцу, уважение делают, а ты..." И раз - ножик выхватил. Вижу я такое дело, мигнул Коле Сморгунову. А тот, вместо того чтобы на мушку их взять, из последних сил как трахнет карабином по лампе! Так мне горячее стекло на голову и посыпалось. Что делать? Раз такой оборот - повалил я на стол старшего Варфоломеева. Слышу, посуда загремела, барышни визжат, темнота кромешная. "Лишь бы, - думаю, - своих побыстрее дождаться!" И браунинг вытаскиваю, чтобы в окно пальнуть. Но тут как раз возле уха табуретка пролетела. "Ага, - думаю, - тяжелая артиллерия в ход пошла!" И ползу к выходу. Слышу, сопит кто-то рядом, и хромом пахнет. Значит, куртка кожаная рядом. "Ну, - думаю, - получай!" И рукояткой браунинга как дам! Попал прямо по затылку. Застонал кто-то из Варфоломеевых и кричит: "Держи дверь, Кашкет, мы ему покажем!" - и как бахнет в потолок. Тут и я стесняться перестал: застрочил в угол, откуда стреляли, из браунинга... Визг, огонь, керосином пахнет, а Сморгунов у двери голос подает: "Давай, - говорит, - Володя, обезоруживай бандитов! Я их не выпущу отсюда!" Хорошо ему говорить "обезоруживай"! Их с хозяином четверо, не считая невест, а я один. И пробиваюсь себе ползком к двери. Вдруг слышу, кто-то будто замахнулся на меня, и самогоном пахнуло близко. Я присел и рукой голову заслоняю. А тут - бжи-и-и-ик! По руке моей! Я сперва, знаете, не почувствовал боли. Даром что жилы мне ножом перерезало да еще череп задело! Отдернул я руку - и в карман за платком. Но чую, дело плохо: пальцы не работают. Прижал пораненную руку другой рукой, жарко мне стало, даже пот на лоб выступил, и усталость одолевает. Едва собрал силы крикнуть Коле Сморгунову: "Бей их, кулацких паразитов, бо я раненый!" А в эту минуту Кашкет, адъютант ихний, вазоны с окошка посбрасывал, головой стекло высадил и хотел туда, на снег, рыбкой! Тут Коля Сморгунов в него на прощанье из карабина бабахнул. Наши дружинники выстрелы услышали, обоих Варфоломеевых и хозяина взяли. А я вот... покалеченный остался. Даже стакан с водой трудно поднять. Питание плохое в те годы было, срослось все кое-как, а рука до сих пор словно парализованная... - Послушай, Володя, - спросил Гладышев, - а почему Кашкет хвастается, что это его на фронте ранили, когда он от белых Екатеринослав защищал? - На фронте? - Володя засмеялся. - А ты не купался с ним никогда? Жаль! Искупайся при случае. Посмотришь, куда пуля входила, откуда шла. На фронте, брат, таких ранений не бывает; разве что у дезертиров, кто под шумок пятки салом смазывает... Мимо нашей скамейки, широко выбрасывая ноги, прошел знакомый франт из отдела рабочей силы в длинных, остроносых ботинках. - А вот и Зюзя! - громко сказал извозчик. - Привет! Привет! - отозвался тот, оборачиваясь на его голос, и, помахав рукой, пошел дальше. - Вот этот Зюзя нас на завод не хотел принять! - мрачно заметил Маремуха. - Да что ты говоришь! - удивился Володя. - Правда, правда, - сказал я, поддерживая Петруся. - Странно! - сказал Гладышев. - Неужто забурел? А мне говорили, что Зюзя хорошо к рабочему классу относится. - Ничего себе "хорошо"! - возмутился Бобырь. - Да если бы не директор завода... Вот, послушайте... - И он рассказал, как встретил нас Зюзя в своей канцелярии. - Самый настоящий бюрократ. Чернильная крыса! - поддакнул я. - А я хотел было к нему идти в транспортный цех со своим Султаном наниматься, - сказал Володя. - Да хоть бы объяснил, посоветовал, а то просто: "Аут! - говорит. - И езжайте в Харьков", - с возмущением добавил Бобырь. - То ли дело директор... Все по-человечески расспросил, проверил, что мы знаем... - Ты директору нашему не удивляйся, - сказал Лука. - Таких директоров от Севастополя до Ростова и по всему побережью не скоро сыщешь! Его уж и на завод Ильича звали, и в трест украинский - не пошел. "Дайте мне, говорит, завод поднять, технику туда наладить, английское наследство ликвидировать". Это он затеял поднять крышу литейной. "Пусть, говорит, в самом вредном цехе самый чистый воздух будет". А ты не видел, какую чугуночистку при нем выстроили? Загляденье! Раньше, при Гриевзе, в той чугуночистке люди от чахотки гибли сотнями. В сараюшках литье чистили, вся пыль на легкие садилась. А сейчас любо глянуть: чистота, света много, пыль отсасывают трубы... А какой в прошлом году приезжим троцкистам бой дал Иван Федорович! Перья с них летели! Ты Ивана Федоровича с Зюзей не равняй. - Он что, выдвиженец? - спросил Бобырь. - Иван Федорович? - Да нет, Зюзя! - футболист, - сказал Лука спокойно. - При чем же здесь футбол? - удивился Маремуха. - А при том, - пояснил Лука, - что Зюзя был самый лучший центрфорвард на все Запорожье, но там, на заводе "Коммунар", с ним мало считались: работал у них в кочегарке, что ли. Ну, а наш главный инженер Андрыхевич - болельщик старый. Поехал он однажды в Запорожье, посмотрел игру Зюзи, видит - парень ходовой, ну и переманил его сюда. Тут ему, ясно, раз-раз - и выдвижение: заместителем начальника отдела рабочей силы. Жалованье приличное, есть на что харчиться, чтобы за мячом бегать... - Главный инженер - это седой такой? - осторожно спросил я, припоминая слова Анжелики об ее отце. - Он самый, - подсказал Володя, - ваш сосед. Со странностями человек, но футбол уважает... - Дочка у него занятная, - не без удовольствия ввернул Маремуха. - Василь с ней уже познакомился. Лапки жал на пляже. - Да что ты? - Володя удивился и поглядел на меня с уважением. - Ты, оказывается, парень-хват, не теряешься! Но смотри: Зюзя узнает, мигом тебе ноги перебьет. У него, брат ты мой, удар пушечный. Штангу мячом ломает... Неподалеку от нас, в порту, раздался прерывистый гудок. Потом другой, третий... - "Дзержинский" в Ялту уходит, - сказал Лука. Никогда в жизни мы не видели настоящих пароходов, только на картинках. Мне очень хотелось побежать в порт, поглядеть отход парохода, но, как назло, Маремуха продолжал разыгрывать меня и, подталкивая Бобыря, спросил у Володи: - А что, разве Зюзя - приятель инженеровой дочки? - Как же! На велосипеде ее катает часто и в гости к ним захаживает. Свой человек, словом. - Я думаю, они его как футболиста уважают, - заметил Лука. - Неужели дочка инженера - футболистка? - бухнул Петро. - Болельщица! Пойдешь игру смотреть - не садись впереди нее, - предупредил Лука, - всю спину тебе ногами исколотит. Помешалась на почве футбола, как и ее папаша. - Ну, а это ты зря так... - заступился за мою знакомую молчавший доселе Гладышев. - Скажет тоже - "помешалась"! Барышня самостоятельная, умная, много книжек читает. А если болеет футболом, так что из того? Кто у нас не болеет, скажи? Одни голубями, другие футболом увлекаются. Главный врач курорта Марк Захарович Дроль болеет? Болеет! Начальник порта капитан Сабадаш? Ясное дело! Зубодер мадам Козуля? Еще как! Эта, из танцевального заведения... как ее, мадам Рогаль-Пионтковская? Безумно! Даже Лисовский, поп, как игра, церковь на замок - и на поле со своей матушкой... Такой уж город у нас шальной! - Кто, кто? Рогаль-Пионтковская? - переспросил я. - Она не графиня случайно? - Леший ее ведает, графиня она или нет, а вот то, что эта мадам просто чудо-юдо на всю округу, - факт... - сказал Гладышев. - Самый главный профессор по танцулькам, - добавил Лука. - Чего же мы сидим здесь, друзья, да сухой беседой пробавляемся? - встрепенулся Володя. - Может, пойдем до Челидзе и по кружке пива выпьем, а? - Надо пойти, правда, а, Василь? - шепнул мне Бобырь. - Не пойдем - обидятся! "Ходить в пивную комсомольцам? - подумал я. - Хорошо ли? С другой стороны, и впрямь новые наши знакомые могут подумать, что мы белоручки какие, чуждаемся их компании либо просто скареды. И наконец, разве это большой грех - выпить кружку пива?" Однако усталость одолевала, и, помня, что завтра поутру надо на работу, я сказал: - Да мы не знаем... Ведь нам завтра... - Оставь ты их, Володя, - вмешался неожиданно Лука. - Хлопцы молодые, в работу еще как следует не втянулись и еще в самом деле проспят. Нехай майнают домой! А ты, друг, - обращаясь уже ко мне одному, очень сердечно сказал Лука, - напарника своего особенно не бойся. Он ворчит, покрикивает, но в общем-то справедливый старик и гоняет тебя не зря. Все к лучшему... Злее будешь! Ну, до завтра!.. Мы расстались, и Володя, первый выйдя из палисадника на мостовую, запел: На заводе том Сеню встретила, Где кирпич образует проход... Вот за эти-то за кирпичики Полюбила я этот завод... Шагах в тридцати от людного проспекта было пустынно и тихо, как в деревне глубокой ночью. Сладко потянуло маттиолой, и в кустах одного из садиков, у самой дороги, зачастил перепел. - А твоя симпатия, Василь, знает, что ты у нас в фабзавуче в футбольной команде играл? - спросил не без ехидства Петро. - О ком ты говоришь? - Притворяйся! - И Маремуха весело хмыкнул. - Будто не знаешь, о ком? - Как ее зовут, а, Василь? - спросил Саша. - Я забыл. - Он уже забыл, ты слышишь, Петрусь? - издевался Бобырь. - Тогда я тебе напомню, раз ты такой забудька: Ан-же-ли-ка! Запиши, пожалуйста, на память. - Что это за имя такое: Ан-же-ли-ка? - наслаждаясь моим смущением, протянул по складам Маремуха. - Первый раз слышу. Очень странное имя. Наверное, заграничное. - Деникинское имя, - поддакнул Бобырь. - Ты думаешь, случайно она нам "мерси" сказала? - Так все буржуи говорят: "мерси" и "пардон", - согласился Маремуха. А я шел опять молча, терпеливо выслушивая, как ребята прокатываются по моему адресу... Далеко в море колыхались, огибая волнорез, белые топовые огни уходящего парохода "Феликс Дзержинский". Если бы я знал в ту ночь, кого он повез на своем борту в Ялту в кромешной тьме Азовского моря!.. Если бы я знал, то примчался бы заранее в порт и не стал тратить времени на пустые разговоры. В ГОСТЯХ У ТУРУНДЫ По мере того как я втягивался в заводскую жизнь, слово "подладитесь" страшило меня все меньше. Дни пролетали быстро, и всякий новый день приносил новости. Сегодня, за несколько минут до обеденного перерыва, к моей машинке подошел Головацкий. Странно было видеть его среди пыли и шума литейной в хорошо сшитом костюме да еще при галстуке. На месте секретаря заводского комсомола я бы постеснялся показываться в цехе в подобном наряде. Люди работают физически, а он прогуливается таким чистехой! Но Головацкий вел себя как ни в чем не бывало, поздоровался за руку с Науменко, а Луке с Гладышевым поклонился. - Своего подшефного проведать зашел, Толя? - спросил Лука. - Как он - прижился у вас? Не теряется? - вопросом на вопрос ответил Головацкий и посмотрел на меня внимательными серыми глазами. - Торопыга. Скоро дядю Васю обгонит! - бросил Лука и, схватив набитую опоку, помчался накрывать ею нижнюю половинку. Обращаясь к Гладышеву и Науменко, Головацкий сказал: - Я ему говорил: "Подладишься", - а он было приуныл, как узнал про машинную формовку. - И еще раз поглядев на меня, сказал доверительно: - Ты зайди ко мне, Манджура, в обед... - Вы, я вижу, хорошо с Головацким знакомы? - спросил я Луку, как только секретарь скрылся за опоками. - Это же наш воспитанник! Выходец из литейной. Мы его здесь и в партию принимали, как ленинский набор был, - сказал Лука, и я понял, что мой сосед - коммунист. - Значит, Головацкий в литейной работал? - Ну да! А чему удивляешься? На томильных печах! - бросил Турунда. - Он молодец, хорошие порядки там завел. До его прихода чумазей томильщиков на целом заводе никого не было. От той руды, которой они литье отжигают, ржавчина не только к робе, но и к волосам приставала. За версту можно было узнать, что парни из томилки идут. А сейчас - глянь: выходят после шабаша чистыми, как люди. А почему? Собрал Головацкий по поручению парткома комсомольцев на субботник, заложили сообща змеевики в тех печах, провели душ с горячей водой да устроили каждому рабочему шкафчики для грязной и чистой одежды. Сейчас, когда пошабашат, сразу под душ. Помоются горячей водицей, переоденутся во все чистое - и по домам, что интеллигенты какие. Любо-дорого! И не узнаешь, что они в тех печах литье разгружали... Эти слова, услышанные от соседей, запали мне в душу. Я шел теперь к Головацкому в ОЗК с добрым чувством и никак не ожидал, что он встретит меня упреком. - То, что ты подладился быстро и освоил тонкости машинной формовки, - хорошо и похвально, Манджура, но почему ты держишься особняком ото всей молодежи? - Как "особняком"? - переспросил я, усаживаясь на скрипучий стул. - Да очень просто! Половина ребят тебя попросту еще не знает: кто ты, что ты, чем дышишь. О беспартийных я уже не говорю. Даже комсомольцы и то не подозревают, что у тебя комсомольский билет в кармане. В прошлый раз ты мне здесь полных три короба наговорил о своей общественной работе в фабзавуче. Я было возрадовался: "Вот, думаю, огонь-парень на подмогу к нам пришел..." - Но мне же надо было освоиться, - виновато сказал я, сознавая, что секретарь ОЗК во многом прав. - Но сейчас ты уже, надеюсь, освоился? - Сейчас освоился... - Тогда добро, - уже мягче сказал Головацкий. - И советую тебе поскорее узнать всю молодежь литейной: кто чем живет, кого что интересует. Ведь что получается: литейная - единственный цех на заводе, который в зависимости от заливки часто кончает работу задолго до общего шабаша. Что это значит? Это значит, что больше всего свободного времени у молодежи литейной. А много ты найдешь литейщиков по вечерам в юнсекции клуба металлистов? Очень мало! Стыд и срам, но это, к сожалению, так. А вот на танцульках у мадам Рогаль-Пионтковской их полным-полно... Второй раз за последние дни я услышал знакомую фамилию. И трудно было удержаться, чтобы не перебить секретаря ОЗК: - А кто же эта мадам? - Осколок разбитого навсегда, - сказал Головацкий, постукивая длинными пальцами по фанерному столу. - Еще несколько лет назад ей принадлежали ресторан "Родимая сторонка" и кондитерская при нем. А потом, когда мадам устала от налогов, она открыла свой собственный танцкласс. Дочь этой мадам еще при белых вышла замуж за англичанина - начальника цеха и с ним укатила в Лондон. Ну, а мамаша осталась и обволакивает сейчас своим влиянием молодежь. Напрягая память, я спросил: - Рогаль-Пионтковская тут давно живет? - Как революция началась. Она сюда приехала вместе с дочерью. Откуда-то из-под Умани. - Замужем? - Мужа ее никто не видел. Либо схоронила его там, в Умани, либо в бегах находится... - И ребята из литейной ее посещают? - Если бы только из литейной! Из других цехов тоже. Не сумела комсомольская ячейка организовать досуг молодежи - мадам этим пользуется. И возьми себе на заметочку, Манджура: в твоем цехе есть еще совсем малограмотные ребята. Нечего коллектива чуждаться! Пора с хорошими ребятами подружиться, в одну упряжку стать. Гриша Канюк, к примеру, или Коля Закаблук... - Все сделаю, Толя, - пообещал я Головацкому. - Надо сделать все, а потом еще повторить! - пошутил Головацкий и, пожимая мне руку, сказал: - Ну, беги, а то до гудка три минуты осталось... Еще в годы царского режима, когда мы жили в Заречье, под Старой крепостью, неподалеку от Успенского спуска, усадьба графини Рогаль-Пионтковской занимала целый квартал на городской окраине. Желтый барский особняк с колоннами у подъезда терялся в зелени тенистого сада, и к нему от железных ворот, украшенных коваными железными лепестками, вела усыпанная гравием дорога. Ее окаймляли грядки с белыми лилиями и пионами. Высокие ажурные ворота почти никогда не открывались, и на них висел тяжелый ржавый замок. Но однажды ворота усадьбы распахнулись настежь по доброму согласию ее владелицы. Случилось это весной тысяча девятьсот девятнадцатого года, когда наш город захватил со своими бандами атаман Петлюра. Остатки его банд жались к железной дороге. В руках неудачливого атамана находилось несколько маленьких городков и местечек Подолии и Волыни. Но, несмотря на то что петлюровский фронт трещал по всем швам, атаман торжественно объявил наш город временной столицей "Петлюрии", а для своей резиденции выбрал наполовину пустующий особняк графини Рогаль-Пионтковской. Автомобиль, на котором подъехал Петлюра, встречала у распахнутых ворот сама графиня, дама в черном платье с воланами, с лорнетом, прижатым к глазам. Мы, мальчишки, видели с погоста соседней Успенской церкви, как, выйдя из машины, одетый во все синее, Петлюра поцеловал худую, украшенную перстнями руку графини и вместе с хозяйкой последовал к желтому дому. Сюда к нему приезжали для переговоров галицкие "сичовые стрельцы" из корпуса Коновальца, деникинские офицеры. Несколько позже на постой к графине прибыли английская и французская военные миссии. Офицеры Антанты, помогавшей Петлюре, разгуливали в своей невиданной нами форме по тенистым аллеям графского сада, но рассмотреть их поближе нам никак не удавалось. Прохожих сгоняли с тротуара гайдуки из "куреня смерти", охранявшие Петлюру и его свиту. - Лишь один раз вместе с приятелями мы взобрались на гранитный фундамент изгороди и попробовали разглядеть сквозь гущу зелени, что же творится возле дома с колоннами. В ту минуту, когда мы стояли босиком на шершавых и теплых от весеннего солнца плитах, прильнув к железной ограде, из сада выскочил высокий худощавый мужчина в длинном сером пиджаке и замахнулся на меня черной тростью в серебряных монограммах. Как вспугнутые воробьи, пустились мы наутек кто куда, боясь, как бы длинноногий не кликнул на расправу с нами петлюровцев из наружной охраны. А у них были припасены для нас угощения похлеще трости: длинные нагайки с оловянными "пятаками", заплетенными в кожу. Лицо незнакомца - хищное, злое, дряблое, все в желтоватых морщинах - я хорошо запомнил. Говорили, что это родной брат графини, убежавший откуда-то из-под Киева от большевиков. Недаром впоследствии, когда Петлюру прогнали, графиню арестовала Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией. Что потом с ней стало, я не знал. А может, братец графини и был тем самым находящимся в бегах мужем здешней Рогаль-Пионтковской, которая, по словам Головацкого, "обволакивала молодежь" своими танцами?.. Зной еще не развеялся, но на проспекте уже было людно. Вялые и разморенные, брели с пляжа курортники в тюбетейках, в широкополых соломенных шляпах, а то и просто повязав головы мокрыми платочками. Курортники тащили в руках коврики, полотенца, мокрые простыни, купальники. Иные из них задерживались у киосков, где продавались студеная белая буза, лимонное ситро, нарзан и боржом со льдом. Другие приезжие, главным образом мужчины, забегали в угловой кооператив виноградарей. Утомленные жарой и морем, они опрокидывали там стаканчики, наполненные прозрачной "березкой", янтарным "вяленым", "выморозками", "изабеллой", густым и приторным мускатом и другими винами Приазовья. То заглядывая внутрь магазинов, то задерживаясь у нарядных витрин, я шел, впечатывая каблуки в мягкий асфальт. Еще до окончания работы Гладышев сказал мне, что салон Рогаль-Пионтковской помещается в доме Э 25 по Генуэзской улице. Внезапно все прохожие перестали меня интересовать, кроме одного, что появился откуда ни возьмись передо мной. Спина его и походка - твердая, уверенная, строевая походка военного - показались мне удивительно знакомыми. Если бы не его летний штатский костюм из чесучи да не мягкая, из той же материи панама с широкой голубой лентой, я бы сразу бросился к прохожему как дорогому земляку. "Но этот не виданный никогда раньше штатский костюм?.. А походка та же, и рост, и высоко поднятая голова с загорелой шеей!.. Да он, верно, на курорт сюда приехал! Ну как я не догадался!" Быстро обогнав прохожего в костюме из чесучи, заглядываю ему в лицо. Он в это время смотрит в окно аптеки, где виднеются целые батареи банок с латинскими надписями. "Ну да, это он!" Я подхожу к прохожему вплотную и, чуть дотронувшись до его полусогнутого локтя, говорю: - Здравствуйте, товарищ Вукович! Как вы сюда... Человек с лицом Вуковича удивительно хладнокровно, будто ждал, что я его затрону, оборачивается и говорит: - Вы обознались, молодой человек... - и слегка насмешливо смотрит мне в глаза, как бы жалея, что я так глупо ошибся. Что я буркнул ему в ответ, не помню. Это не были слова извинения. Скорее всего я произнес что-то похожее на "ух ты!" и, смешавшись окончательно, быстро зашагал прочь, чтобы зеваки не обратили на меня внимания. А сам думал: "Ну, бывает же такое сходство! Удивительно, как похож этот человек на Вуковича..." Если бы то был Вукович, он обязательно узнал бы меня и поздоровался. Особенно после того продолжительного разговора в его кабинете, когда мы посетили его вместе с Коломейцем, а потом зашли к его начальнику - Киборту. Придя в себя после досадной оплошки и освобождаясь от охватившего меня смущения, я решил ни в коем случае не говорить хлопцам, как я обознался... Дом Э 25 на Генуэзской оказался ничем не примечательным с виду одноэтажным особняком. От кассирши в платье из клетчатой шотландки, которая раскладывала на столике у входа книжки с билетами, я узнал, что танцы начинаются через час. Не крутиться же мне под высокими окнами танцкласса столько времени, чтобы поглядеть на здешнее чудо-юдо! Я медленно побрел Генуэзской улицей, подальше от центра города. Генуэзская привела меня в предместье Лиски с его маленькими домиками. Почти вся земля здесь была занята огородами. Я пошел на край поселка, к самому морю. Вблизи берега покачивались на якорях просмоленные рыбачьи баркасы со свернутыми парусами. На песке, забросанном водорослями, сохли неводы-волокуши. В лицо ударил воздух морского раздолья, смешанный с запахами копченой рыбы, водорослей, йода, смолы. Пустынный песчаный берег тянулся к Ногайску. Из оврага, спускавшегося к морю, выглядывала какая-то двухэтажная вилла под красной черепицей. Закат бросал багровые блики на ее окна, обращенные к Лискам. Стекла будто пламенели под лучами солнца, медленно падающего в море. Казалось, вилла горела, подожженная изнутри. Я вспомнил рассказы литейщиков о бывшем владельце завода Гриевзе, который улепетнул за границу, и решил, что не иначе как это его вилла виднеется вдали. Достаточно лишь было сравнить ее с маленькими белыми мазанками, разбросанными по берегу моря, чтобы понять: там жил богач. По мягкому песку я подошел к тихому морю и, зачерпнув руками чистой воды, умыл вспотевшее лицо и смочил волосы. - Эй, молодой, иди сюда! - послышалось издалека. "Не меня, наверное, - подумал я, не оборачиваясь. - Кто меня может знать тут?" И шагнул по направлению к Генуэзской. Но вдогонку понеслось: - Василий Степанович! Товарищ Манджура! От маленького домика ко мне быстро шел мой сосед по машинкам Лука Турунда. Он уже успел переодеться в светло-голубую, выжженную солнцем робу, простеганную белыми нитками. - Загордился, право! - сказал Лука, подбегая. - Кричу, кричу, он хоть бы хны! Я увидел тебя еще, как ты к морю шел. Никак, думаю, топиться парень идет от притеснений Науменко. - Здравствуйте! Отчего ж мне топиться? - Давай зайдем до меня в хату! - предложил Турунда. Я ответил неуверенно: - Мне в город нужно. Может, в другой раз? - А я тебя не на свадьбу зову. Посидим маленько и тронемся вместе. Домик Турунды был расположен на самом берегу. Проходя во двор, я спросил: - Не заливает волнами, когда шторм? - Случается. Прошлой осенью майстра задул, и такие волны пошли, что стекло выбило водою. Моя жинка даже кур на чердак переселила, чтобы море не украло. В горнице с низким потолком было прохладно. Все окна, кроме одного, распахнутого настежь, были завешены кисеей от мух. На подоконниках стояли горшки с геранью и фикусами и бутылками с вишневой настойкой. - Знакомьтесь! - предложил Лука. - Вот мой папаша, а это жинка. Перед вами Василий Степанович. Он прибыл к нам на пополнение литейного цеха... Откуда ты прибыл, Василь? - Из Подолии, - сказал я, здороваясь с отцом Луки и с женой. - Но я ведь не Степанович, а Миронович... - Правда? - Лука удивился. - Значит, я тебя с напарником спутал: он у нас Степанович. Сидай вот сюда, под окошечко: нет-нет да с моря низовкой потянет. Я протиснулся под окно и сел за хорошо вымытый сосновый стол. Отец Луки, черный от солнца и такой же сухопарый, как его сын, присел напротив, а жена Турунды, симпатичная женщина лед двадцати пяти, захлопотала у печи, которую было видно через сени. Смуглая, крепко сбитая, с косами, уложенными в корону, она неслышно пробегала по кухне, то показываясь перед печью, то пропадая за простенком. - А мы тут разговариваем с батькой на одну тему житейскую, - сказал Лука. - Ты ведь знаешь, что третий месяц один процент нашего заработка отчисляется на бастующих английских рабочих. А мои домашние, как принесу я домой книжку расчетную, шумят: "Опять эти "А.Р."! Что они, родня тебе? Лучше бы вместо тех отчислений платье жинке купил". - При чем здесь платье! - перебил сына старый Турунда, показывая желтые от табака редкие зубы. - А они, эти "А.Р.", помогали нам в девятьсот пятом, когда "Потемкин" красный флаг выбросил? Напротив! Старый Гриевз сотню казаков из Мелитополя вызвал забастовщиков усмирять. Помог, думаешь, тогда нам кто-нибудь из-за границы? Черта с два! Целое лето одной тюлькой пробавлялись. А с какой такой стати мы теперь ихним забастовщикам помогать должны? - Потому что мы отечество всех трудящихся мира, - сказал я осторожно, чтобы не разозлить ворчливого старика. - У нас Советская власть, а у них еще ее нет... У них капиталисты на шее сидят. - То не ответ, - буркнул старик. - Ты под корень гляди, а политику мне разводить нечего! Слова Турунды задели меня за живое. Вспомнились наши собрания в фабзавуче на международные темы, и так же запальчиво, как там, я сказал: - Почему "не ответ"? Ясно, что мы в лучшем положении, чем те английские горняки, что ради наживы всяких капиталистов угольную пыль глотают. - А мало мы той пыли при царизме наглотались, чтобы буржуй заморский вон в тех хоромах жил да на собственной яхте по морю раскатывал? - Старик показал крючковатым пальцем в сторону виллы, которую я разглядывал с берега. - Ему банкеты на свежем воздухе были нужны, а нам один кабак оставался на потеху, да и тот в долг! - И не берись даже моего старого переспорить. Все равно что митрополит Введенский! Ты ему свое, а он тебе свое. Наперекор. Я тоже толкую ему: поскольку мы рабочая власть, всякому рабочему, который нуждается, подсоблять должны в беде, - сказал Лука. Неслышно ступая по глиняному полу босыми загорелыми ногами, в горницу вошла жена молодого Турунды. В руках у нее задымленный противень. Она поставила его тихонько на две деревянные подставочки, и я увидел на дне противня четыре жирные рыбины. В нос ударил сильный запах чеснока. - Едал когда-нибудь такое? - спросил Лука. Я отрицательно покачал головой. - Чебак по-рыбачьи! - заявил Лука. - Утреннего улова. Батька его ущучил, а мы сейчас отведаем. - И, поддев вилкой тяжелую рыбину, он положил ее передо мной на тарелку. Тут я заметил, что даже чешуя не счищена с чебаков. От жара духовки блестящие чешуйки взъерошились так, будто кто-то причесывал рыб "против шерсти". Довольно скоро, снимая, по примеру хозяина, кожу с чебака, я угадал немудреный способ приготовления этого вкусного блюда. Перед тем как бросить рыбину на противень и отправить в жар духовки, их нашпиговывают дольками чеснока. Рыбы пекутся целиком, в собственном жире. - Но ведь рыбка посуху не ходит! Верно, Василь? - подмигнув мне, сказал Лука и достал из темного угла тяжелый кувшин с вином. Он налил в стаканы бледно-желтое, удивительно чистое вино. - Хватит! Хватит! - остановил я Луку, когда была налита половина моего стакана. - Чего испугался? - Лука поднял на меня быстрые глаза. - Думаешь, крепкое? Да это "березка". Слабенькое. Его у нас малые детки заместо воды пьют. - Все равно будет. Я непривычный. - Привыкать надо, - заметил отец Луки. - У Азовского моря жить - "березку" пить! - Ну, за твою удачу, Василь. Чтобы ты стал хорошим литейщиком. Пусть фартит тебе в молодой жизни! - сказал Лука, и мы чокнулись стаканами. Подняла свой стакан и жена его, поправляя полной рукой уложенные короной иссиня-черные тяжелые косы. От взгляда ее глубоких, темных, как маслины, добрых глаз повеяло большим радушием. Показалось, что я уже давно знаком с милыми хозяевами этой хатки, выросшей на песчаном приазовском берегу. Вино было холодное, ароматное, чуть кисловатое, со слабой горчинкой. Оно и в самом деле не было крепким. Я отставил пустой стакан и мимоходом глянул на часы-ходики, висящие на стене, у печки. Лука перехватил мой взгляд и сказал успокоительно: - Не бойся, молодой, мне ведь тоже в университет идти. - В какой университет? - удивился я. - Он студент у меня, - ответила за Турунду его жена и, поглядывая на Луку очень ласково, положила ему на плечо смуглую руку. - С прошлого года. Вечерами! - сказал Лука. - Поженились мы с Катей, и я подумал: надо учиться. Хватит время свободное попусту переводить. Поступил на подготовительные курсы, припомнил все, чему еще в приходской школе учили, алгебру одолел, а тут открывается вечерний рабочий университет. Ну как не воспользоваться? - И доволен? - спросил я, чувствуя, как от этого слабенького вина тепло растекается по телу. Лука весело вскинул голову: - И не спрашивай даже! До этого что было? Пошабашил, приоделся - и на проспект. А с проспекта куда? В "Родимую сторонку", к Челидзе. Идешь после него домой сонный, ноги вензеля пишут. Иной раз так раскачает, что в кепке да в сапогах на койку бухнешься. Не успел глаза прикрыть, уже гудок заливается. А с похмелья работа какая? Ползешь, что та муха осенняя по стеклу, а напарник тебя ругает на чем свет стоит, потому что и его задерживаешь. Спасибо Ивану Федоровичу, что он университет открыть придумал. - Директор? - Он самый. Смекнул, что в городе учителей всяких много - и по химии, и по астрономии, созвал их к себе и говорит: "Давайте, милые, по вечерам рабочий класс учить, деньги я для вас найду!" Сказано - сделано. И завертелась карусель. И вот с той поры, как начал я тот университет посещать, вроде как другим человеком стал. Вагранка гудит вдали, а я тем часом формулы припоминаю, что учитель разъяснял, и соображаю, что к чему, отчего чугун плавится, как из него сталь получить и при какой именно температуре... И получается так, что вместо этого маленького окошечка смотришь на жизнь из большущего окна... - А на занятия сегодня опоздаешь, - очень мягко, вполголоса сказала жена. - Я? Ничего подобного! - спохватился Лука и, подбежав к этажерке, принялся собирать книги. - Заходите до нас запросто, - сказала Катерина, прощаясь. - А задумаете в море пойти - старый вас на рыбалку возьмет. Я поблагодарил хозяев за угощение и сказал, что в следующий раз приду к ним уже с хлопцами. Вместе с Лукой мы пошли Генуэзской улицей к проспекту. - Кусачий мой батька, правда? Ему пальца в рот не клади! Тоже до революции в литейном на ковком чугуне работал. - Отчего же сейчас не возвращается? - Да в гражданскую, как завод остановился, он рыбачить начал, Рыскалистым рыбаком стал. И однажды, на исходе зимы, ушел он в море со своей ватагой на подледный лов за красной рыбой. Ветер все с запада дул, а потом вдруг возьми да и сорвись ночью левант. Лед зашевелился, крошиться стал, и понесло его в открытое море. Вынесло моего батьку тем левантом аж на кубанскую сторону. Половина ватаги погибла, а они чудом по мелководью вброд выбрались, почитай, уже с самого крошева. А вода была студеная, проняла она батькины ноги до самого костного мозга. Сейчас, как перемена погоды, папаша не игрок. Добро еще - курорт близко. Жинка ездит туда да и в цибарках вонючую грязь лиманную ему привозит. Нагреет ее на плите, посадит старика в корыто и давай его той грязью лечебной исцелять. Боль утихнет, и опять батька сети свои в баркас - и гайда в море. Либо за рыбцом, либо за пузанком, либо за таранью. Рыбы в этой луже пропасть! - И Лука кивнул в сторону моря. - Послушай, Лука, а кто на том курорте лечится? - Отовсюду люди приезжают. Вот, скажем, жил бы ты еще на своем Подоле или дальше. Пробуждаешься ночью и слышишь - ноги ломит, спасу нет. Бегом в поликлинику. Делает доктор тебе ощупывание: так, мол, и так, самая что ни на есть острая форма ревматизма. Ну, а страхкасса тебе путевку бесплатную - и ты здесь... "А может, все-таки я Вуковича встретил на проспекте? - подумал я, оставшись один. - Схватил он ревматизм на границе. Направили его на курорт, переоделся в штатское и не захотел признаваться?.." Но тут же отогнал эту несуразную мысль. "НУ ЛАДНО, МАДАМ!" Уже издалека было видно, что около заведения Рогаль-Пионтковской толпится молодежь. Одни из них лениво щелкали семечки, поглядывая на тех счастливцев, которые без всякого колебания заходили в открытые двери прихожей. Другие, более нетерпеливые, отступали подальше, к палисаднику, и, приподымаясь на цыпочки, норовили заглянуть через высокие окна в глубь зала, откуда доносилась музыка, смешанная с шарканьем ног танцующих. Оставив у билетерши в клетчатом платье целый полтинник, я вошел в продолговатый зал с потрескавшимися колоннами из папье-маше. Сразу повеяло духотой, кисло-сладкими запахами пудры и дешевых духов. Несколько пар с окаменелыми туловищами расхаживали то взад, то вперед посредине зала в каком-то непонятном танце-марше. Позже я узнал его название: "фокстрот". Кавалеры с важными и вместе с тем ничего не выражающими лицами то приподымаясь на носки, и наступая, то отходя на два шага назад, колесили по залу, водя разморенных жарою девушек. Видно было, они очень гордятся, что могут ходить так, соблюдая этот однообразный ритм и проделывая два-три незатейливых движения перед глазами отдыхающих танцоров либо зевак, которые, подобно мне, пришли поглазеть на это диковинное зрелище. Хозяйки танцкласса еще не было, и я с нетерпением ждал ее появления. Глядел я, как развлекаются посетители салона Рогаль-Пионтковской, и невольно вспомнились мне совсем иные танцевальные вечера в совпартшколе нашего города. Музыканты-курсанты располагались там на дощатой сцене, и медь оркестра сотрясала высокий мраморный зал, переделанный в клуб из бывшей церкви женского епархиального училища. Было так весело и людно, что казалось, не замазанные еще святые радуются этой громкой музыке и сам бог Саваоф, стоящий в сандалиях на босу ногу над лозунгом "Мир хижинам, война дворцам!", тоже готов пуститься в пляс вместе со своими крылатыми архистратигами. Курсанты в голубых буденовках и девчата из предместий города танцевали самую настоящую бальную мазурку, и никто, конечно, не обращал особого внимания, что кавалеры пляшут в залатанных сапогах со стоптанными каблуками, а на ногах у дам иной раз можно было увидеть простые деревяшки. Быстрые венгерки чередовались с плавными и легкими вальсами - от "Души полка" до чудесного вальса "Дунайские волны". Веселые краковяки приходили на смену падеспани, а уж если лектор природоведения Бойко просил музыкантов сыграть его любимую "Китайскую польку" с приседаниями да иными выкрутасами, не было в клубе человека, который бы не пристроился к цепочке танцующих. И я ходил в тот пляс! И я приседал на корточки, а потом проносился через весь зал, помахивая то вправо, то влево поднятыми указательными пальцами. Однажды в паре со мной очутился пожилой повар Махтеич. Он пришел справиться у дежурного по школе, когда давать звонок на ужин, а лектор Бойко завлек его в пляс. Под звон литавр мы кружились с Махтеичем по залу, едва не налетая на сцену, пылающую от медных труб музыкантов, и я слышал, как пахнет от моей "дамы" гречневой кашей, жареными шкварками, луком, и почти наверняка мог догадаться, какой ужин приготовлен для курсантов. Много потехи и непринужденного молодого веселья было на тех забытых уже курсантских вечерах. Дружные и неприхотливые, они придавали бодрости. Там молодость выплескивалась через край. Там чувствовался боевой, смелый коллектив людей, которые решили запросто отдохнуть и повеселиться. "А здесь что? Разве это танцы? Стучат ногами на одном месте как истуканы! И никому нет ровно никакого дела до соседа. И всяк прельщен мыслью, что он танцует лучше всех. А танца-то и нет!" И я громко рассмеялся при этой мысли. Один из танцоров - желтолицый, с остренькими черными усиками - угрожающе покосился в мою сторону, видно решив, что это я над ним насмехаюсь. - Соседушка, мой свет, да вы ли это? Ах, какой прогресс! - раздалось рядом. Оборачиваюсь, вижу - Анжелика. Стоит около меня в зелененьком платье с белыми горошками и показывает в улыбке оба ряда ровных зубов. Делать нечего, я протянул ей руку и сказал: - Добрый вечер! - Вы танцуете? Вот не думала! Такой тихоня... - Просто поглядеть пришел, - буркнул я, оглядываясь, нет ли еще поблизости других знакомых. - Бросьте, бросьте! - погрозила мне пальчиком Анжелика. - Меня вы не обманете... А вот и мадам Рогаль-Пионтковская. Она заменит тапера, и это прекрасно! - И, приподымаясь на носки, чтобы стать более заметной, сложив ладони ковшиком у рта, Лика, как в рупор, крикнула: - Глафира Павловна, чарльстон попросим! Дородная седая старуха в черном платье, с удивительно румяными щеками, оглянулась на этот возглас. Ее лицо расплылось в довольной и многообещающей улыбке. Нет, она решительно ничем не напоминала сухопарую графиню с Заречья! Скорее эта мадам была похожа на владелицу мясной лавки или колбасной. - А тот, маленький, вероятно, муженек вашей мадам? - спросил я тихо Лику, показывая на тапера. - Что вы? - возмутилась Лика. - Ее муж был инженером и погиб под Уманью от шальной пули. Умань - это где-то в ваших краях, не правда ли? - Куда там! До Умани нам еще сутки езды поездом! - воскликнул я и про себя отметил, что рассказ Головацкого и слова Лики частично совпадают. Маленький тапер в длинном замусоленном пиджаке с фалдами до коленей, похожий на сверчка, ставшего на задние лапы, угодливо придвинул Рогаль-Пионтковской кругленький вращающийся стульчик. Мадам подобрала юбки и села. Стульчик сразу же перекосился под тяжестью ее грузного тела. Приподняв над клавиатурой пухлые пальцы в сверкающих перстнях, хозяйка задумалась. - Вы чарльстоните? - шепнула мне Анжелика. - Что? Громкие звуки нового танца прогрохотали в зале: мадам без сожаления принялась разбивать свой рояль. - Пойдемте, это чарльстон! - сказала Лика. - Да я не умею! - Чепуха! Очень легкий танец. Смотрите на мои ноги - и быстро научитесь! - Лика вытащила меня на середину зала и сразу положила свою ладошку мне на плечо. Вокруг уже танцевали, оттопыривая туловища, какие-то пары. Пестрые платья девушек, пролетая мимо, рябили в глазах. Я внимательно смотрел вниз, где трясла длинными загорелыми ногами моя соседка. Казалось, Анжелике надоели ее ноги и она хочет отбросить их в сторону. Ноги ее двигались как на шарнирах: бросит ногу в сторону, помашет ею и снова наступает на меня. "Не танец, а пляска святого Витта!" - подумал я, выворачивая ноги в коленках так, что кости захрустели. "Эх, была не была!" - решил я и, вспомнив курсантские вечера, с силой подхватил Анжелику и закружил ее. Она смотрела на меня изумленно остановившимися и немного злыми глазами. Но только хотел я сделать крутой поворот, как правая нога моя наступила с ходу на что-то мягкое, ускользающее. Я пошатнулся назад и со всего размаха ударил локтем в спину Рогаль-Пионтковскую. Мелодия чарльстона на мгновение оборвалась. В наступившей тишине я услышал не очень громкое, но ожегшее меня короткое слово: - Хам! Отлетая как можно скорее от рояля, я увидел перекошенное злобой нарумяненное лицо хозяйки танцкласса. Вне всякого сомнения, это она пальнула в меня обидным словом. Но злость на ее лице гостила недолго: Рогаль-Пионтковская мигом заулыбалась и, словно желая наверстать потерянное время, забарабанила по клавишам еще громче. Возможно, Анжелика не слышала этого оскорбления, отпущенного по моему адресу, а может быть, просто сделала вид, что не слышит, - только я решительно рванул свою даму вправо, к струе свежего воздуха, бьющего из дверей, и вывел ее из зала. - Экий вы, право, увалень! - сказала Лика не то шутя, не то презрительно. - Играют одно, а вы, совершенно игнорируя мелодию, пляшете какую-то "ойру". Да у вас вовсе нет слуха! Вам, сударь, Михайло Михайлович Топтыгин на ухо наступил. Вы совершенно не чувствуете ритма. - Насчет Топтыгина не знаю, а что в такой жаре могут толкаться одни сумасшедшие - это факт! - Они умеют чарльстонить, а вы нет. Так зачем же злиться? - сказала Лика примирительно. - А разве не лучше в такой вечер к морю пойти, на лодке покататься? И только сказал это, как мой взгляд остановился на яблочном огрызке, раздавленном на полу. Так вот, оказывается, из-за чего заработал я "хама"! "Ну ладно, мадам! Посмотрим еще, кто "хам". По полтиннику с танцора загребать можешь, старая карга, а порядка соблюдать не хочешь!" - А вы на лодке любите кататься? - спросила Лика, размахивая надушенным платочком. - А кто же не любит? - сказал я, не подозревая подвоха. - Тогда знаете что? Убежим отсюда к морю! - И снова Анжелика схватила меня за руку. Пяти шагов мы не прошли с нею по Генуэзской, как навстречу попался Зюзя. - Куда же вы, Лика? - недовольно сказал франт, растопыривая руки. - К морю с молодым человеком от жары спасаться! - капризным голосом бросила она. - Кстати, вы не знакомы? - Тритузный! - буркнул франт и, не глядя, сунул мне свою лапу. Я пожал ее без всякого удовольствия и назвался. - Пардон, дорогуша! Меня Иван Федорович задержал. Меняйте гнев на милость и возвращайтесь. Сегодня танго "В лохмотьях сердце". Разучивать будем. Со словами... Тут уж я не стерпел. Разряженный пижон абсолютно не хотел считаться с моим существованием! - Давайте, Анжелика, скорее, а то позже комары нас на море заедят! - сказал я басом, и она пошла со мной. В ДОМЕ ИНЖЕНЕРА По обе стороны дощатого мостика болтались на приколе лодки. Лика нагнулась и щелкнула ключом, отмыкая замок на цепи. - Прыгайте! - скомандовала она, подтягивая лодку к причалу. Не раздумывая, я прыгнул. Как только подошвы встретили решетчатое дно, проклятый тузик закачался так, что я едва не вылетел за борт.